Иногда на мир опускается такая тишина, что становится страшно.

Внезапное отсутствие звуков хуже самого громкого крика – ушам от этого безмолвия, в котором не шелохнется лист и не пробежит мышь, становится больно.

И кажется, ты готов на все, чтобы эту тишину прогнать. Чтобы вернуть и шепот ветвей, и крики беспокойных птенцов, и даже брюзжание путника, который промочил ноги, – все, лишь бы услышать звуки.

Возможно, люди боятся тишины по той же причине, по которой ненавидят одиночество. Так устроены люди.

И сейчас вокруг воцарилась точно такая же тишь.

Лодка плыла себе и плыла по спокойной воде. Казалось, волны должны были плескать вокруг и хлюпать, однако же челн двигался совершенно бесшумно.

Мимо проплывали белесые туманные берега, поросшие густым лесом.

Справа и слева на опушках Франц видел Цветы Памяти, которые вели вперед – туда же, куда текли воды Лакримозы. Цветы поднимали головы из земли и распадались прахом без единого звука. Даже птицы, казавшиеся в тумане размытыми черными крестами, летели молча. Это было совсем не по-птичьи.

Да, челнок давно покинул пещеры айсидов и даже ту мелкую подземную речушку, которая через какое-то время влилась в Лакримозу, реку широкую и более чем странную: как и говорил Северин, воды ее оказались солеными (Франциск проверил), а берега вскоре стали меняться.

Пышные дремучие леса понемногу исчезали, уступая место странным белым деревьям. «Сикоморы», – вспомнил Франц.

Сначала это были одиночные тоненькие – будто косточки птенцов – стволы, мелькавшие тут и там меж дубов и ясеней. Но постепенно их становилось все больше и больше, стволы росли вширь, и вскоре сикоморы уже властвовали над обоими берегами.

Несколько минут спустя их окутал белый туман. Пелена тихо сияла, быть может, из-за лунного света, а может, потому, что туман был не обычный, а чудесный? Кто знает. Так или иначе, в нем было достаточно светло. Но на душе Франца светлее не стало, напротив, надвинувшиеся сикоморы наводили на него жуть.

Древние стволы, которые неведомая сила скрутила, изломала и заставила изгибаться словно в приступе безумия. Листьев на сикоморах не было – ни красных, ни зеленых. Лишь голые ветви вздымались к небу, умоляя Полночь забрать их души… а может, не отнимать.

В каждом изгибе, изломе чувствовалась затаенная боль. Исступление. Почти помешательство. Многие деревья даже ветвей не имели – это были гигантские белоснежные пни, которые ощетинились частоколом потемневших от времени зубьев вместо кроны, спустили в воду корни и взбаламутили реку, заставив ее бурлить и кружить.

Ветви изгибались над лодкой, будто руки утопленников – кривые и бледные, застывшие в немом ужасе. И когда челнок нырял под одну из этих «рук», Франц невольно вжимался всем телом в лодку, опустив голову, – ему казалось, эта страшная рука вот-вот оживет, корявые пальцы схватят его за шиворот и скинут в воду или вовсе утащат в лес.

Белые деревья в белом тумане. И абсолютная тишина.

Более жуткого места Франц и представить прежде не мог, и он молился про себя, чтобы этот лес отвел безумные ветви от его головы и скорее закончился. Но, увы, лодка плыла и плыла в белом тягостном безмолвии.

Несмотря на голод, Франц не мог проглотить ни кусочка. Корзинка на дне челнока, покрытая маленькой аккуратной циновкой, распространяла ароматы жареного мяса и маиса, но при одной мысли о том, что эти конвертики и белые булочки делали руки айсида, который, возможно, уже мертв, мальчика тошнило. Мало того что его мутило от кровавых воспоминаний и голода, так еще лодка раскачивалась, и голова вовсе шла кругом. Оттого-то и казалось, что эти проклятые сикоморы качаются над головой, и, едва он отводит взгляд, кривые ветви оживают и подают ему странные знаки.

Как бы дурно ни было Францу, помочь ему никто не мог.

Калике молчал, и мальчик чувствовал, будто монстр дал ему возможность самому обдумать произошедшее. Он много говорил прежде, но от умных мыслей нет проку, если выдавать их без остановки. Тишина и время – вот лучшее удобрение, чтобы проросли семена мудрости, вложенные учителем в твою голову. Возможно, так сказал бы Калике, – а теперь подумал и сам Франц и даже удивился – с толикой мрачного удовлетворения, – как это он до такого дошел, и не становится ли он сам одним из полуночных существ, которые только и делают, что говорят загадками.

Быть может, пройдет неделя-другая, и сам Франциск превратится в айсида – вдруг обнаружит, что на макушке прорезаются рога, а кожа побелела, – и вот он уже один из них.

Так казалось Францу оттого, что он начал забывать свой прежний мир.

Англия казалась далекой как сон. Как детство. Или звезды.

И порой чудилось, что до нее не доплыть никогда.

Мысли затянуло туманом. То ли сон, то ли быль – Франциск сам не мог понять, откуда он явился и куда плывет.

Иногда, встрепенувшись, мальчик пробуждался от зыбкой дремы и сразу видел свои старые ботинки, которые не раз подбивал старик-сапожник с соседней улицы, разбитые коленки и поцарапанные ладошки самого что ни на есть обычного мальчишки.

Ни разу Франциск не видел в Полуночи человека – а потому ему стало странно то, что он сам – человек. И вдруг понял изумление и недоумение Каликса, когда они встретились у Мельницы. Теперь бы и Франциск поразился, встретив другого такого же мальчишку. Ну, кроме Филиппа, разумеется.

Филипп все-таки поел и, не выдержав усталости, заснул. Убедившись, что брат крепко спит, Франц укутал его пледом. Фил заворочался, но глаза не открыл и вдруг прижался к теплому боку старшего брата: видимо, во сне не сообразил, кто это. Франциск отодвигаться не стал. Наконец-то все было как в прежние времена, и почему бы хоть на время не поверить в это сомнительное утешение?

Что бы ни говорил Филипп в пещере айсидов, у Франца было ощущение, что тот не до конца искренен. Действительно ли младший брат хочет, чтобы близнец его оставил? Тогда почему цеплялся за взгляд старшего, когда был на грани отчаяния, – не потому ли, что на самом деле без него не может?

Сначала Фил разбил ему сердце жестокими словами. Холодностью. Безразличием. Но вдруг Франц почувствовал – что бы Фил ни болтал, не ему решать. Не только ему.

Он, Франциск, нуждается в брате.

И если уж тот решил отстраниться – это его решение.

Но Франц не примет такие правила игры.

Нет, не примет.

Будет играть по своим.

И пусть родственники и друзья семьи в Англии говорили о «двух каплях воды», тут, в Полуночи, прозвучало другое: «Вы схожи как чайник и молоток». Кто из них чайник, а кто – молоток, Мудрец не уточнил. Франциску только сейчас это пришло в голову. Случайность? А может, нет?

Может, настал черед меняться, и тот, кто был молотком, перестанет им быть, а другой им станет?

Филипп мирно спал под боком у Франца, Калике сидел на корме и смотрел спокойными глазами в туман. Лодку все плотнее окутывала пелена, и Франц подумал: хорошо, что не пришлось пробираться через лес – точно бы заблудились! Как бы ни пугал Лес Бесчисленных Слез, а по реке пересечь его гораздо проще.

Вдруг откуда-то издали – из-за пелены – донеслись мелодичные голоса. Призрачные, неясные, они принадлежали кому-то, кто легче воздуха, – так решил Франц, хотя не понял, отчего ему так подумалось.

Неведомые голоса пели. Слова еще не различались, однако напев был до того грустный и щемящий, что сердце вздрогнуло и рвануло на зов.

– Ла-ла-ла… – доносилось все ближе. – Ла-лаа…

И вот хор приблизился настолько, что Франц услышал:

Хотя от фантастических голосов по коже бежал холодок, Франц упрямо продолжал глядеть в туман, внимая каждой плывущей по воздуху ноте. Его волнами накрывало странное чувство: будто он был на грани того, чтобы вспомнить нечто важное. Что потерял давным-давно, быть может, еще до того, как родился на свет. И внезапно Франца охватила такая тоска, что он готов был расплакаться. Его охватило влечение к чему-то сильному, большому и необъятному, чему он не знал названия. И, даже не понимая, что это, Франциск вдруг разозлился, что это прекрасное чувство когда-то у него отняли.

Франц понял: да ведь так и есть. Все, что он знал в своей короткой жизни, это переживания, обиды да понукания, а еще то, что случилось несколько лет назад… Хуже той ночи мальчик ничего не мог вспомнить!

Все же незримые певцы правы.

Шестое чувство подсказывало: детям достается меньше бед, чем взрослым, а та жизнь, которая ждет его впереди, будет еще страшнее. Быть может, страшнее той ночи. И ему не хотелось становиться взрослым. Не хотелось жить эту жизнь, полную страданий, о которых пели голоса из тумана, и вдруг прямо до злости, до тоски захотелось это прекратить и вернуть себе утраченное спокойствие!

К нам иди,

Под звезды в туман…

Франц хотел было уже прыгнуть в воду и поплыть на голоса, но вдруг белесую пелену всколыхнул крик:

– Эй!

Голоса смолкли. Франц растерянно моргнул, будто только что пробудился, и сразу разозлился: зачем Калике прервал чудесную песнь? Он раздраженно обернулся, но монстр проигнорировал его яростный взгляд и вгляделся в плотную пелену за лодкой.

– Выходите!

И они явились.

Из тумана вылетели существа – десяток, может, дюжина. Белесая стайка закружилась, и с ними закружился туман. Когда существа приблизились, Франц разглядел их: кожа созданий была до того бледна, что просвечивала, и сквозь тело одной певуньи можно было разглядеть ее подругу. Они летели веселой стайкой, то и дело обгоняя друг друга. Полет походил на игру: девушки купались и плескались в воздушных потоках, то ныряли вниз к волнам, то взмывали высоко к небу; и все так плавно и быстро, будто они – рыбки, плещущиеся в море. При этом крыльев у созданий не было, они летали сами по себе, отталкиваясь ногами от туманных завихрений и помогая себе изящными руками. Парить в воздухе им удавалось так легко, как не удалось бы ни голубкам, ни легкокрылым бабочкам.

Казалось, тела духов сотканы из воздуха.

В призрачной компании были одни девушки: не прикрытые даже клочком ткани, они чувствовали себя легко и естественно без одежды, лишь длинные черные волосы, точно водоросли, кружили и колыхались вокруг хорошеньких головок.

Когда стайка достигла лодки и заскользила над ней, смеясь высокими серебристыми голосами, Филипп заворочался. Он вдруг резко дернулся, открыл глаза и сразу понял, что всю дорогу проспал под боком старшего брата, которого решил избегать. Спохватившись, Филипп скинул покрывало и отсел подальше.

Франциск столкнулся с ним взглядом, и младший брат сильно смутился. Теплый и понимающий взгляд близнеца он проигнорировал и сделал вид, что протирает заспанные глаза, а потом девушки вновь засмеялись, и Филипп поднял голову. Наконец-то увидев неожиданных гостей, круживших в клубах тумана над челноком, мальчик застыл и, широко распахнув голубые глаза, уставился на пришелиц.

– Ветер! – позвали певуньи. – Эй, ветер!

Калике был явно недоволен. Он упрямо поджал губы, не отзываясь на зов и смешки. Франц же, напротив, снова как завороженный уставился на духов. Глядя на этот невесомый рой, как легко поверить, что летать совсем не сложно! И Франциску вдруг пришла в голову мысль, что это какое-то волшебство здешнего леса: если оттолкнуться от лодки посильнее и высоко подпрыгнуть – верно, он тоже сможет полететь. Присоединится к этому беззаботному, легкому сонму, будет кружить и нырять в облаках. Как ветер! Да, как ветер или воздух – невесомый, легкий, изящный!

Франц и сам не заметил, как привстал. Певуньи рассмеялись и протянули руки. Они звали его к себе!

«Иду!» – хотел крикнуть Франциск.

Калике же остановил его, легонько ткнув веслом.

– Франц, – мягко, но строго сказал Ветер Полуночи, – сядь-ка обратно. Эти полеты не для тебя. – И сердито поднял голову: – Эй, вы! Прекратите его дразнить!

Девушки расхохотались – громко, заливисто, будто рассыпали над головами колокольца. Они явно потешались над словами серебряного монстра.

– А не то что? – крикнула одна.

Гигант сдвинул брови, покачал головой и начал активно грести, чтобы оторваться от стаи. Увидев, что они удаляются, та самая девица оторвалась от стаи: оттолкнувшись кончиками пальцев от туманного облака и перебирая руками, она поплыла по воздуху вниз. Франц смотрел на ее движения как завороженный: ни двинуться, не шелохнуться, ни вздохнуть, – казалось, он и день, и два сможет так просидеть, глядя на прекрасных существ.

Наконец девушка оказалась прямо у них над головой, ловко ухватилась за борт и облокотилась на него. Теперь лодка везла четверых: Каликса, Франца, Филиппа и воздушную деву.

Она была совсем рядом, и Франц окаменел от непонятного смущения. Он мог протянуть руку и коснуться шелковистых волос прекрасного существа, реющих черными волнами над бортом!

Но мальчик, конечно, не решился.

Да и к тому же…

Вблизи лицо незнакомки оказалось не таким, каким чудилось с расстояния. Глаза девушки были так широко распахнуты, что белки выкатились наружу, а брови росли так высоко, будто она силилась разглядеть лучик света в полном мраке. Казалось, дух и моргать-то не умел: веки не двигались.

И в немигающем взгляде было что-то дикое.

Нечеловеческое.

Вдобавок на руках оказались когти, а голова была непропорционально большой по отношению к телу, и Франц подумал, отчего это природа распорядилась так нехорошо. Впрочем, вглядевшись в тех, что парили вверху, понял: они такие все.

– Да… будет… ночь…

Певунья выплюнула слова в глухую тишину тремя косточками или тремя горошинами, но они не разлетелись в тумане эхом, а скатились на дно лодки.

– Да будет ночь, – с неохотой ответил Калике. – А теперь скажи, зачем ты сюда явилась, Беспамятная?

– Беспамятнай-я-я-я…

Девица растянула губы в безумной ухмылке, и открылся частокол беленьких и остреньких зубок, способных, пожалуй, разгрызать даже кости, чтобы достать длинным языком до костного мозга. Таких зубов у людей не бывает.

Франц вздрогнул. Его желание полетать с воздушным роем исчезло. Это с ними-то он хотел летать?

– Беспамятная? А-ха, о-хо, вы слышали, как он сказал? Беспамятная!

Остальные существа отозвались дерзким хохотом.

– А-ха! О-хо! Отчего ты зовешь нас так, дорогой ветер? Отчего, а? Сестрицы, отчего он нас так зовет?

И девица, вновь обнажив зубки, рассмеялась.

– Так не только я вас называю, – хмыкнул Калике. – Другие, насколько мне известно, тоже. Говорят, у вас короткая память. А может, у вас ее вовсе нет. Не запоминаете обиды…

– Оби-и-иды? Он сказал, обиды? О-хо. Нет, не запоминаем. Зачем они нужны? Зачем, сестрицы?

И хор голосов отозвался:

– Зачем, зачем?

– Вы не помните ни печалей, ни горестей и не умеете скорбеть.

– Ни скорбей, ни печалей, ни горестей! Не храним, не храним, о-хо!

– И еще, – тихо подытожил Калике, – вы не помните, кем были до того, как стали Беспамятными. Позабыли о прошлой жизни. Даже свои имена. Навсегда.

Он был слегка напряжен, но спокоен и полон достоинства. Соседство с дикой девицей его насторожило, однако не сумело поколебать привычную рассудительность и хладнокровность. Монстр взирал на Беспамятную серебристыми глазами – еще большими, чем у нее, но в них не плескалось ни капли безумия. Напротив, глаза Каликса были мудры. Как луна. И сам мир.

– Мы, – промурлыкала Беспамятная, – мы легки, как воздух. Как ты, серебряный наш ветер. Как всякий, кого ноша скорбей и тягот не тянет вниз… Кто станет носить в котомке камни просто так? Камни тяжелы, грубы, больно бьют о твою спину. Зачем их таскать? Сбрось балласт, сбрось!

Девица повернулась к Франциску, и по его телу вновь пробежала волна страха, смешанного с чем-то странно-пленительным. Несмотря на дикость и опасность, это непонятное существо его влекло, чем – мальчик сам не знал, но создание завораживало, притягивало к себе, будто камень – веревкой.

Перехватив взгляд мальчика, девушка растянула губы:

– Я знаю. Ты человечек! Вот ты кто!

– Человечек! – загомонили ее подружки, летящие следом, и рассмеялись.

– Ах, человечек, хорошенький, красивенький! Такой славный человечек!

И Беспамятная придвинулась, будто желала поцеловать Франца в щеку бледными губами или, быть может, обвить шею рукой, но Калике положил на борт между Франциском и Беспамятной весло.

Девушка цокнула языком, бросила на Каликса взгляд, полный упрека:

– Ты летать-то умеешь, да? Умеешь? А ему-то как? Бедный, славный человечек! – Она склонила голову и улыбнулась. – У тебя ведь нет крыльев, и твое тело так тяжело – как камень, ах! Как целая гора камней! Каждая печаль – будто булыжник. Сложились камушек к камушку – и вот он ты, тяжелый, тяже-лехонький. Бродишь, бедный, по земле. Ах, как плохо тебе, милый человечек! – пропела она, с жалостью глядя на Франциска. – Как больно и тяжко ходить ногами по земле…

– Коли человеку даны ноги, – сухо проговорил Калике, – значит, они для чего-то нужны. А если бы пользы от них не было, он родился бы без них.

Но Беспамятная не слушала, все причитала:

– Ах, жалко человечка, правда, сестрицы?

И те заклекотали, заохали.

Дева склонила голову на другой бок и уставилась теперь уже на Филиппа. С открытым ртом она напоминала гигантскую рыбу, готовую что-то проглотить.

– Человечек… – бормотали ее губы. – Человечек, ах? Человечек, да?

Но в отличие от Франциска, Фил отчего-то не поддавался ее чарам. Дева все причитала «человечек», а младший брат, выпрямив спину и не шевелясь, смотрел на нее и смотрел. И глаза его оставались серьезны и холодны под напором Беспамятной, и в конце концов…

Беспамятная стихла.

Да, в итоге она сдалась.

– Человечек, – цокнула языком дева. – Вот как. Вот, значит, как.

Но тут же ухватилась за новую возможность: пододвинулась к Францу, растянула тусклые губы в улыбке и пропела:

И от этой песни, от томящих сердце звуков Франциска вновь охватило приутихшее было странное желание. Оно вспыхнуло на этот раз жарче, будто раньше он видел огонек где-то далеко за лесом, а теперь факел загорелся ближе… И ему хотелось устремиться на желтый огонек, хотелось у него обогреться…

Вдруг пение Беспамятной оборвалось.

Из-за туманной завесы принесло долгий дрожащий вой, от которого пелена всколыхнулась, а Франциск в ужасе подскочил. Волосы на его голове буквально встали дыбом, а спину окатила стылая волна.

Кто-то незримый выл и рыдал, да так громко и яростно, что хотелось повалиться на дно лодки, заткнуть уши, накрыться с головой плотным одеялом и ждать, покуда челнок не пронесется мимо.

Беспамятная уставилась выпученными глазищами в туман.

– Хозяин?

Ее подружки вверху закурлыкали и засуетились, подзывая к себе отделившуюся сестрицу:

– Сюда! Сюда! Хозяин!

– Вот как. – Серебряный монстр отложил весла и откинулся назад. – Вот оно что…

Калике повернул рогатую голову и посмотрел через плечо в ту сторону, откуда доносился вой.

Туман редел. Пелена впереди расползалась в стороны, будто лоскуты гниющего савана, и вскоре открылись берега. Цветы Памяти еще росли там, но лишь по правой стороне.

Вскоре показался большой скалистый остров, где на сером склоне их ожидал целый цветник. Десятки, сотни Цветов сгрудились в одном месте и стояли, клоня головки к воде и роняя слезы в Лакримозу. Похоже, Стезя действительно привела мальчишек к тому месту, где Мертвый Принц хранил вторую печать.

Вой раздался вновь, теперь ближе. Высокий, пронзительный клекот прокатился по лесу, лютым холодом переливаясь с поляны на поляну.

Под конец вопль перешел в глухой, полный боли стон.

Вдруг все странные желания вымелись из головы Франца. Осталось лишь одно.

Желание жить.

Во что бы то ни стало.

Почему он вцепился в эту мысль так сильно именно сейчас, Франц не знал.