Остров накрыла белесая пелена. Пропала и лодка с Каликсом, и очертания королевской сикоморы. Лишь золотистая тропа мерцала в траве, но еще чуть-чуть, и она канет в хмарь.
– Пошли. – Фил сделал шаг. – Пока еще что-то видно…
У Франциска подгибались ноги, но младший брат так уверенно встал на золотистую тропинку, что мальчику пришлось последовать за ним, и побыстрее. Тропинка оказалась полоской мерцающего чудесного песка: здесь будто шел кто-то с мешком золотой пыли, а та высыпалась в дырку.
След то прерывался, то, напротив, был отчетлив. Филипп поднял корявую палку и, выставив перед собой словно копье, двинулся в глубину острова.
Франц замешкался.
Плакальщик будет ждать в тумане.
«Нет. Не пойду! Нет!»
– Не стой там, – сухо проговорил Филипп. – Иначе они вернутся.
Франц закусил губу и нырнул за братом в белую завесу.
Мальчики поднялись по каменистому берегу. Туман наплыл и обступил их со всех сторон, искажая звуки шагов и дыхания. Франц старался дышать как можно тише, но не мог. Сердце стучало так громко, а кислород никак не мог насытить легкие, и мальчику казалось, его вздохи разлетаются по всему лесу.
Он чувствовал, что ни в коем случае нельзя оставлять тропинку. Золотой песок дарил чувство надежности и спокойствия, и Франц понимал: если сойдет с дорожки, пропадет. Тропа убережет и доведет до печати, такой же золотой и сияющей, и они смогут открыть вторую тайну Принца…
Деревья и кустарники пытались остановить путников, цеплялись за одежду, тянули к себе, норовя стащить с тропинки. Пару раз, когда Франциск застревал в кустах, Филипп возвращался и освобождал брата, без жалости кромсая ножиком хищные лозы.
Даже камни на этом острове были злокозненные: то и дело выставляли скользкие бока или острые сколы, чтобы путники подворачивали ноги. В конце концов братьям пришлось идти гуськом: впереди младший, а следом – старший, и Франц даже придерживал близнеца за рубашку, чтобы не потеряться. Он тоже подыскал палку и теперь отводил ею колючие лозы, а если оскальзывался, опирался на нее, чтобы не потерять равновесия.
Так они и шли, медленно и тяжело прокладывая себе дорогу в тумане.
Жизнь в этом лесу замерла: птицы не пели, звери не шуршали, и даже ящерки, притаившиеся на валунах, были недвижимы, точно мраморные изваяния. Угасшая бесцветная листва не колыхалась. Все окутала тишина – глубокая, мертвая.
Франц не мог отделаться от мысли, что за ними следят, но, когда оборачивался, видел только белесую пелену и тающее в ней золото тропинки.
Минут через десять из глубины тумана раздалась песня.
Франциск узнал пение Беспамятных, сжал покрепче рубашку младшего брата и зашагал дальше, стараясь не слушать голоса.
Вскоре песня умолкла, но тут же зазвучала другая, причем гораздо ближе.
Пели не только Беспамятные – им на помощь пришли иные голоса, еще чудесней и причудливее прежних. Ничего подобного Франциск еще не слыхал. Туман наполнился прекрасными, но тоскливыми голосами, которые складывались в слова:
Этот зов, безутешный и неумолимый, проник в самое сердце Франциска и вытянул из него все те образы и мысли, что приходили к мальчику в тихие лунные ночи, когда он не мог уснуть, а лежал и глядел на своего умирающего брата…
Вся боль, скопившаяся за эти годы, обрушилась разом.
Франц замедлил шаг и наконец остановился. Курчавые завитки тумана выползли из-под коряг и потянулись к ногам.
Пустота. Страх.
Одиночество.
Франц был одинок. Его брат болеет, он всегда наедине с недугом в своем тесном замкнутом мирке, а Франциск… один как перст. Беспомощный, точно пес, привязанный к забору в снежную бурю.
Мальчик чувствовал, что причиной болезни мог быть тот самый случай.
А виновником того самого случая, пожалуй, можно было считать его.
Это он должен лежать в кровати и угасать. Он, Франц, и никто больше!
Эта боль прогрызала дыру в сердце, разъедала внутренности словно ржавчина – старую лохань. Внутри выла стая диких голодных псов, которым Францу нечего было бросить, чтобы защититься: ни кусочка хлеба не хранилось в его котомке.
Все эти годы ему было так больно оттого, что он не хотел признавать себя виноватым и не мог излечить брата.
Единственный шанс спасти Филиппа – ключ от волшебного мира, на который так уповал Франциск, – обернулся обманом. Ложью. Ловушкой.
Человеческий мир, в котором родился и должен был жить Франциск, был грязным, безжалостным, не знающим милосердия. Мальчик ни в ком не нашел бы поддержки и сочувствия. Темнота и вечное одиночество…
Глаза заволокли слезы, и Франц застыл, выпустив рубашку брата и не в силах двигаться дальше. Он вдруг понял, что больше не может нести эту ношу.
Не может.
Мальчик слепо смотрел в туман, уйдя мыслями в темную комнату с дверью, которая всегда была заперта…
Он понял: это его наказание.
Которого он всегда избегал, но которое должен был принять.
Прошло столько лет, а он до сих пор не расплатился за ошибку.
Пальцы разжались, палка со стуком упала на камни. Забыв обо всем, Франц свернул с тропы и пошел на темный зов. Этот час должен был настать куда раньше, но только теперь он был готов. Он больше не будет страдать. Забудет обо всем.
Потому что худшее наказание – помнить.
Ведь на самом деле Франциска никто не любил: ни отец, который уехал и не вернулся, даже весточки не прислал. Может, с ним случилось что-то плохое, а может, он просто не любил своего сына? Один ребенок умирал, а другой был тому причиной – стоило ли оставаться в таком доме? Отец имел право уйти.
И мать ненавидела Франца всем сердцем, и тетка, и даже Филипп, который ни разу не попрекнул брата, но на самом деле… Это ли он чувствовал?
Прежде, в Англии, брат смотрел лишь с нежностью.
А теперь – с холодом.
Не потому ли, что наконец проявил настоящие чувства?
Не потому ли, что на самом деле и он, самый дорогой сердцу Франциска человек, в действительности его не любил…
Мальчик углубился в лес и, глотая слезы, побрел на голоса. Сердце Франциска содрогалось от боли, но он знал: скоро все закончится.
– Фра-а-анц!
Мальчик не обернулся.
– Стой! Подожди!
Франциск упрямо шел.
Вскоре позади послышался топот и тяжелое дыхание. Чья-то рука сграбастала рубашку мальчика и рванула назад так, что он чуть не упал.
Филипп развернул брата за плечи и впился в него ошалевшими глазами.
– Ты что, спятил?! К Плакальщику захотел?
– Ну и пусть… – Франц попытался высвободиться.
Но близнец держал крепко, хоть сил у него было не очень много. Злоба и страх придали ему стойкости, голубые глаза яростно заполыхали.
– Нет.
– Пусти! – рявкнул Франциск. – Ты не понимаешь! Ничего не понимаешь! Пусти, слышишь? – Он все-таки вырвался из рук младшего брата и прокричал в туман: – Сюда! Ко мне! Идите сюда и заберите меня!
– Заткнись, идиот! – Фил прихлопнул ему рот ладонью. – Да что с тобой?!
Но Франц был сильнее и сорвал руку близнеца с губ.
– Хватит! Пусти! Ты же меня ненавидишь!
Младший брат оторопел, глаза его стали круглыми и беспомощными.
Франциск скривил губы и, едва сдерживая рыдания, проговорил:
– Ты потому… прогнал, что… ненавидишь… я знаю…
– Ерунда. Они запудрили тебе мозги! Идем.
Филипп протянул Францу руку, но тот отмахнулся.
– Да нет же! Я сам знаю! Сам! Ты ненавидишь меня, и ты… прав! Я сам себя ненавижу!
– Что ты го…
– Это все из-за меня, Фил! Из-за меня! Все! – Франциск подступил к брату, сжав кулаки. Лицо его потемнело от глубокого, невысказанного прежде страдания. – Все дурное, что происходит, – все из-за меня! И ты! – Он ткнул пальцем в грудь Фила. – Болен! Из-за! Меня! И попал сюда! Из-за меня!
Филипп совсем растерялся.
– Я ненавижу себя! Слышишь? Ненавижу!
Франциск развернулся и быстро пошел туда, откуда неслись печальные завораживающие голоса. Фил потрясенно смотрел ему вслед и только спустя несколько секунд опомнился, кинулся вдогонку и повис на брате, обхватив его сзади руками.
– Пусти! Ну, хватит! Дай мне уйти! – отбивался Франц. – Ну же!
Мальчик случайно задел ногтями скулу Филиппа, и на ней выступила кровь. Но младший брат не отпустил хватку и наконец заставил старшего осесть на землю.
– Не отпущу! – Филипп притянул Франца к себе и закрыл ему уши ладонями. – Не слушай их.
Франциск плакал и стонал, но едва оказался в объятиях близнеца, сразу растерял половину своей решимости и обмяк, точно куль с мукой. Фил отнял руку от уха брата и быстро, яростно прошептал:
– Да не ненавижу я тебя, Франциск, не ненавижу!
– Не надо… отпусти… – вяло отмахивался Франц. – И без тебя знаю…
– Это неправда! Ложь! Слышишь, что я говорю? Да послушай же меня, идиот ты такой!
Голос Филиппа звучал так странно и непохоже на него, на его обычный покладистый и спокойный тон. Сейчас каждое слово – холодное и хлесткое – врезалось в память, точно удар кнута.
– Посмотри на меня! Ну, Франц, посмотри!
Когда же Франциск поднял зареванные глаза, младший брат сжал его плечи обеими руками и горячо затараторил:
– Я скажу это лишь один раз, но ты должен запомнить. Понял меня, Франциск? Запомни это навсегда, кто бы что ни говорил, кто бы что ни пел в уши! В моей жизни у меня не было, нет и не будет человека дороже тебя! Ты – мой брат, Франц. Мой брат – от первой минуты и до самого последнего вздоха. Ты будешь им всегда. Всегда, что бы ни случилось, что бы ни стряслось. Ты слышишь меня, Франциск? Слышишь?
Глаза Франца еще были мутные и тусклые, а по щекам катились обжигающие слезы. Он сидел на земле, бессильно опустив руки, и, кажется, не в силах был что-либо понимать. Покачав головой, Фил приобнял брата и стал вытирать рукавом рубашки его мокрые щеки.
– Если бы ты не зацикливался на себе, – пробормотал он, – то понял бы, почему я не мог говорить с тобой… – Фил тяжело вздохнул. – Ян так причинил тебе много боли. Я же обуза.
– Н-нет! – Франциск всхлипнул и поднял голову.
– Я слабый и больной и прекрасно это знаю! И я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Именно я причина того, что тебе больно. А не наоборот. Я же вижу, как ты кривишься, когда на меня смотришь. Тебе тошно при виде такого доходяги. А как тебя мутило от моих синяков, когда мы купались у айсидов! Я не слепой, Франц. Тебе нужен здоровый брат. А если нет, то лучше вовсе без брата.
– Не говори так! – потрясенно выдохнул Франциск.
– Что толку врать самому себе? – Фил горько усмехнулся. – Верно сказал Богомол: самообман – глупое утешение.
– Хватит, Фил! Не вспоминай об этом чудовище.
– Иногда и чудовища говорят правду.
– Перестань! Это ты мне говорил, чтобы я оставил тебя в покое! Значит, это я тебе такой не нужен!
– Какой же ты дурак, – вздохнул Филипп. – Я хотел, чтобы ты понял, каково это – остаться одному. Без меня. Тебе нужно стать самостоятельным. Нужно… повзрослеть.
Франциск наконец посмотрел на брата ясным взглядом.
– Больше так не делай, понял? Мне плевать, что ты там хотел, просто больше так не делай! – На глазах мальчика снова выступили слезы. – Пообещай, что снова станешь мне братом! Иначе я уйду к ним!
– Хорошо… – Филипп слабо кивнул и с трудом поднялся на ноги, закусив нижнюю губу. – Ладно…
Холодность и неприступность покинули его, он вновь был маленьким бледным птенцом, выпавшим из гнезда, – тем Филом, которого знал Франциск.
И Францу вдруг всем сердцем захотелось его защитить. Сейчас он почувствовал: брат его не оттолкнет. На этот раз – нет!
Франциск вскочил и горячо обнял Филиппа.
– Не бойся. Слышишь? Ничего не бойся!
Мальчика вдруг обуяла такая радость, что все показалось легким и понятным, будто полет бабочки над озером. И решить проблемы показалось не сложнее, чем развязать шнурки. Он вспомнил слова Каликса и упрекнул себя в том, что так легко впал в отчаяние.
Калике был прав.
– Все будет хорошо, Фил. Я обещаю тебе!
Теперь, когда брат вновь с ним говорил, все стало на свои места.
Лишь бы это было правдой!
Лишь бы… Филипп действительно считал его братом. Не притворялся, тая в сердце ненависть. Тогда все можно решить. Все!
Вдруг из сырой белесой мути донесся тоскливый вопль. Плакальщик почуял, что его слуги сделали свое дело и сманили путников с тропы, а значит, теперь он мог прийти и утешить бедных людей.
Утешить по-своему, тем единственным способом, который он знал.
– Сюда-а-а… – выл и стенал Хозяин острова. – Бед-ны-е-лю-ди…. Сю-да…
– На тропу! – выдохнул Филипп. – Скорее!
Мальчики рванули назад, но то место, где прежде мерцал золотой песок, теперь заволокло пеленой тумана. Братья остановились там, где – как помнили – последний раз видели тропку, и принялись вглядываться в сырую хмарь под ногами, шарили руками в траве, но даже золотой крупинки не нашли.
– Лю-ди… – всхлипывал приближающийся монстр. – Я-вас-у-те-шу… Бед-ны-е-лю-ди-и… Сю-да…
Франц крепко сжал руку брата, понимая, что снова может его потерять, а Фил в отчаянии схватил палку. Но это их явно бы не спасло, и близнецы, не сговариваясь, бросились на землю, заползли в густые кусты и присыпали друг друга прошлогодними листьями, пытаясь слиться с блеклыми травами.
«Хоть бы прошел мимо… хоть бы не заметил!»
Хозяин острова тяжело пробирался по лесу, подволакивая ноги.
Шарх-шарх.
Плакальщик все ближе и ближе, а деться некуда: белесая муть окутала весь мир, ни камней теперь не видно, ни деревьев, и тропы нет… Осталось лишь притаиться в бесцветной пустоте и молиться, чтобы монстр прошел мимо.
– Лю-у-у-уди… Я-вас-уте-е-ешу-у-у… Не-пла-а-ачь-те…
Франц думал об одном: если уж погибать, то вместе. Он нашарил холодные пальцы брата и постарался пожатием сказать о своей любви и радости быть близнецом Фила – «от первого до последнего вздоха». И хотя мальчики не перекинулись ни единым словом, Франц был уверен, что Филипп все понял. Они вновь стали единым целым. Ибо «кровь крепче воды», как говаривала Мэри, а у близнецов – одна душа на двоих. Одна судьба. И жизнь одна.
Так пусть будет и одна смерть!
«Теперь я не убегу, – сказал себе Франц. – Теперь точно нет».
– Франц, – вдруг прошелестел возле самого уха Фил. – Песня…
И правда: где-то вдали зазвучали голоса, тонкие и переливчатые, словно сотня хрустальных колокольцев, звенящих в тумане.
В тот же миг возле кустов, в которых залегли братья, вспыхнули золотые точки. Их становилось все больше и больше, и вот уже в траве запетляла узкая золотая дорожка.
– Тропа! – выдохнул Фил. – Беспамятные ни за что бы ее не зажгли. Это кто-то другой… Бежим!
Братья с треском и громким шорохом вырвались из своего укрытия на тропу, а прямо за их спинами раздалось:
– Я-вас-вижу-у-у… Ко-мне-е-е…
В белесой пелене замаячила высокая темная фигура. Плакальщик раззявил рот – точно раскрыл черную рану – и издал раздирающий душу вопль:
– Бед-ны-е-де-ти-ко-мне… Иди-те-у-те-шу… Не-бу-де-те-пла-кать…
Золотистая тропка юркнула за толстое дерево, затем нырнула в щель между двух валунов, такую узкую, что близнецы смогли протиснуться в нее лишь по очереди.
Плакальщик обогнул толстое дерево и заклекотал:
– Ку-да-же-вы…
Дойдя до валунов, он немного потоптался и с горьким плачем пошел в обход.
– За-дер-жи-те…
Из тумана теперь доносились сразу две песни. Два хора звучали нестройным многоголосьем, пытаясь перепеть друг друга. Беспамятные звали:
Но хор хрустальных голосков отвечал:
Франциск несся впереди, перепрыгивая через корни и часто оглядываясь на Фила. На одном повороте младший брат зацепился за лозу жимолости и полетел на землю, больно стукнувшись о камень.
– Фил!
Франциск кинулся к неподвижно лежащему близнецу. Глаза Филиппа закатились, он дышал тяжело, с хрипом.
А хрустальное пение звучало совсем близко, и между деревьями уже пробивался золотистый отблеск чего-то большого.
– Печать! Я вижу ее! Вижу! Давай, Фил!
Но Филипп потерял сознание.
И тогда Франциск стиснул зубы и взвалил на себя бесчувственного близнеца. Торопливо переставляя подгибающиеся ноги, мальчик пошел по тропе, стараясь не думать об усталости и страхе. Если он упадет, Плакальщик их настигнет, и тогда не будет больше ни Филиппа, ни Франциска. Останутся лишь их обескровленные тела с тремя дырами в животе да потеками черных слез.
– Сю-у-у-уда, – выл позади Плакальщик. – Я-приж-му-к-себе-и-у-те-шу-вас-бед-ны-е-де-ти…
Глотая горькую слюну, отдуваясь и пыхтя, Франциск упрямо шел по мерцающей золотой тропе к цели. Наконец он вывалился на большую поляну с гигантской сикоморой. Ее ствол обхватов, наверное, в десять уходил ввысь, а над всей поляной шатром раскинулась багровая крона. В стволе на высоте полутора метров мерцал золотой люк – такой же, что украшал пол в пещере Богомола.
– Мы дошли, Фил… Дошли!
Брат что-то простонал, понемногу приходя в себя. Его ноги волочились по земле, цепляясь за бурьян. Франциск с трудом добрался до подножия гигантского древа, осторожно посадил Филиппа на выступающий из земли корень, а сам схватился за ручку на золотом люке.
Заперто!
Мальчика бросило в дрожь: судя по горьким рыданиям и хрусту веток, монстр уже выходил на поляну.
– Ну же! Ну!
Франц дергал и дергал ручку, и вдруг из сердцевины ствола донесся кристально звонкий голос:
Слава богу, загадка была простой!
Франциск быстро наклонился к брату и непослушными пальцами вытащил из-под ворота его рубашки шнурок. Ключ из первой печати – вот он!
– Ф-ранц… – промямлил Филипп.
Но Франц не мог отвлекаться, только не сейчас. Он даже не увидел, а нащупал пальцами скважину в центре люка и поспешно сунул в нее ключ.
– Сю-у-у-да… – простонал Плакальщик.
В замке заскрежетало и щелкнуло. Потом раздался второй щелчок, крышка люка отскочила, и мальчик рывком распахнул тайник.
– А-а-а-а-а!..
Такого вопля остров не знал долгие-долгие ночи.
В нем было столько тоски, безнадежности и отчаяния, что листва на королевской сикоморе заколыхалась и зашелестела, будто от порыва ураганного ветра, деревья в ужасе пригнулись, и даже земля вздрогнула под ногами.
Франц съежился и зажмурился, ожидая неизвестно чего.
Но вот вопль стих. Ничего не происходило, и мальчик раскрыл глаза. Его взгляд сразу упал на длинный, узкий кинжал, лежавший в глубине тайника на бархатной подкладке.
Франц взял кинжал, лезвие вспыхнуло золотой молнией, и на какую-то долю секунды мальчик увидел в зеркальном клинке отражение своего испуганного лица.
Франциск сделал глубокий вдох и приготовился драться в первый и, возможно, последний раз в своей короткой жизни. Он развернулся, взмахнул кинжалом, собираясь прыгнуть на Плакальщика, да так и застыл.
Поляна была пуста.
От бугристых корней гигантской сикоморы и до самой кромки леса – лишь блеклая трава и бурьян.
Франц бешено заозирался. Со всех сторон поляну окружала клубящаяся стена тумана, но Плакальщик куда-то исчез.
«Ну, где же чудовище?»
Вдруг сзади раздался мелодичный голос:
– Он ушел…
Франц даже подпрыгнул от неожиданности, оступился и грохнулся на землю. Кинжал выпал, и мальчик поспешно подхватил его, рывком выставив перед собой.
– Не бойся, дитя.
Франциск уставился на королевскую сикомору: над золотым тайником со ствола на него… глядели глаза. Белоснежная кора выпятилась, сложившись в лоб, нос, подбородок – так ткань обрисовывает лицо, если накрыть его простыней. Казалось, некий дух забрался в дерево, и теперь кора не пускает его наружу.
Древесное лицо ободряюще улыбнулось.
И Франциск каким-то чувством осознал, что оно женское.
– Ну же, – пропел голос. – Встань с земли, дитя солнца…
Франц пару раз глубоко вздохнул и медленно поднялся на ноги.
Филипп тоже зашевелился, жалобно застонал, – и Франц, еще раз оглянувшись по сторонам и не обнаружив ни Плакальщика, ни Беспамятных, метнулся к брату и помог ему присесть.
– Как ты?
Филипп тяжело дышал. Его лицо было не ярче березовой коры. Немного приподнявшись, мальчик в бессилии откинул голову и снова закатил глаза.
– Набери воды из грибницы, – пропело древесное существо и указало глазами куда-то в сторону.
Франц проследил за взглядом и увидел, что в одном месте толстый ствол украсило кружево ярко-красных грибов.
– Не бойся, дитя. Мы ждали тебя, чтобы протянуть руку помощи…
Франц вскарабкался на корень и оказался вровень с древесным лицом. Оно действительно было женским – и довольно красивым, но невыразимо печальным. Надо лбом создания узнавались очертания короны.
– Вы… вы – королева ледяных фейри? – спросил Франц.
– Верно, – печально ответило существо. – Души моего народа дремлют в стволах белокожих сикомор, видя сны о далеком севере, куда однажды нам предстоит отправиться. Но когда Мертвый Принц запечатал королевскую сикомору, я проснулась и с тех пор ждала… Много снежных, прекрасных снов прошло мимо меня, а я, хранительница сердца этого древа, их не видела. Я пребывала между явью и дремотой, чтобы однажды спеть песнь тому, кто будет искать печать, ибо знала, как опасен тот, кого Принц поставил охранять кинжал… Но это позже, а пока набери воды своему брату, роса сикоморы придаст ему сил. Ну же!
Франциск поскорее окунул сомкнутые лодочкой ладони в грибницу – багровые волны образовали что-то вроде чаши. Он набрал сияющей, прозрачной воды, а после спустился и дал брату напиться. Едва Фил сделал пару глотков, его щеки немного посвежели, хотя привычная бледность так и не исчезла.
Франциск вернулся и набрал еще и снова напоил близнеца. И так несколько раз, а потом сам отпил из грибной чаши. Вода была свежая и кристально чистая и показалась мальчику самой вкусной, что он когда-либо пробовал. Может, роса действительно была волшебной, а может, его просто мучила жажда.
Напившись, Франциск почувствовал прилив спокойствия и уверенности и, оглянувшись на лес, не ощутил былого страха.
– Подойди ко мне, дитя…
Франц поднялся и оказался лицом к лицу с королевой фейри. Она ласково на него посмотрела – и была в том взгляде и нежность, и печаль.
– Бедное дитя…
Франциск не знал, что сказать. Он глянул вниз, на отдыхающего у корней сикоморы брата. Они прошли второе испытание! Открыли еще одну печать! Но что случится с ними на обратном пути? Мальчик всмотрелся в туманную стену… Нужно добраться до берега, где в лодке их ждет Калике.
– Не волнуйся, – прошелестела фейри. – Хозяин острова ушел. Он всегда уходит, когда испытание окончено.
– Всегда?
Франц не понял, что имела в виду фейри. Но королева не ответила, лишь сжала губы и скосила глаза, и когда мальчик проследил за ее взглядом, то увидел то, от чего его сердце пропустило удар, а потом зачастило.
Там, у белых змеистых корней, чуть подальше от древа, лежала куча самых разных вещей. Мальчик чувствовал, что не стоит всматриваться, однако ноги сами понесли его вниз: он перепрыгнул с одного корня на другой, потом спустился на землю и приблизился.
Первое, что бросилось в глаза, было золотое зеркальце.
Воображение нарисовало девочку – одну из тех, которые приходили в гости к его матери, сидели на краешке кресла и смущенно глядели в чашку с чаем.
Потом Франц увидел чей-то маленький пиджачок с блестящими, похожими на жуков-бронзовок пуговицами. Такие пиджачки носят в школах-интернатах для богатых детей.
Еще валялись пальто, сорочки, сюртуки, помятые шляпы, атласные ленты которых истрепались, а кружева пожелтели.
И еще была обувь.
Много обуви.
Почти вся она прогнила и расползлась по швам, будто пролежала поддеревом долгие-долгие годы. Ботинки раззявили пустые пасти, их никому не нужные шнурки расползлись в стороны гнилыми водорослями. Шелковые туфельки вспухли, будто дохлые белые мыши, в чьи животы набились черви.
Груды одежды и обуви кое-где поросли травой и бурьяном, и многие предметы было трудно распознать.
У Франца перехватило дыхание, перед глазами поплыло.
Мальчик согнулся и ухватился за корень, чтобы не упасть, а в следующее мгновение рухнул на колени, и его вырвало.
Отдышавшись и утерев рот, Франц встал и, стараясь не глядеть на ворохи одежды, на трясущихся ногах вернулся к ледяной фейри.
И сейчас, именно сейчас с ним кое-что происходило.
Как удар молотка разбивает кость за костью в теле осужденного, так и каждый шаг, который делал Франциск, ломал что-то в нем самом.
Не кости.
Нечто иное.
То ускользающее и неуловимое, что прячется в тенях, воспоминаниях и тайных закоулках.
Каждый шаг делал его другим человеком.
Сдирал кожу. Срывал прилипшую к коже одежду. Смывал грязь.
Ломал.
Еще раз.
И еще.
Душа Франциска трещала, точно первый осенний лед.
Лед хрустел. Трескался. Рассыпался.
Но под этим льдом что-то было.
Земля.
Камень.
Или спина кита.
Что-то, на чем Франциск мог стоять твердо, на обеих ногах.
И когда он предстал перед ледяной фейри, когда поднял голову и откинул с пылающего лица мокрые волосы… Его глаза были красны, а губы плотно сжаты. Руки сжимались в кулаки. Грудь тяжело поднималась и опускалась, но в этот миг…
Франц был спокоен.
Впервые за все время.
Мальчик знал, что делать. На этот раз без подсказки, без совета.
Знал сам.
Он не стал расспрашивать об увиденном, и фейри, пристально посмотрев ему в глаза, сказала:
– На обратном пути можете не бояться Плакальщика. Монстр больше не придет сюда. – И посчитала нужным добавить: – За вами.
Франц молчал. В груди жгло и пекло, будто он вновь хлебнул огненного айсидского снадобья. Но мальчик выпрямил спину, вытянул руку с кинжалом и поглядел на клинок. Чистый. Ясный. Точь-в-точь золотая молния, отлитая в металле.
Кто держал этот кинжал до Франциска?
Держал ли кто-нибудь вообще?
Он не знал ответ.
И уже, наверное, не узнает.
– Время – это круг, – прошелестела королева фейри. – И луна, встающая в зените, знает: даже ей однажды суждено сойти с этих небес…
– Что это значит?
– Ты другой, мальчик.
– Почему – другой?
Королева посмотрела на небо долгим скорбным взглядом.
– И все же – такой, как все.
Затем она перевела взгляд на Франциска:
– Да пребудет с тобой ночь, дитя солнца. Не бойся тьмы. Пусть в темноте таится все то, чего ты так боишься, но ведь ты и сам можешь в ней спрятаться. Пусть же дорога приведет тебя туда, куда стремится твое сердце… Мой долг исполнен, а теперь… – Ледяная фейри устало прикрыла глаза. – Теперь ступай, дитя.
– Погодите! – крикнул Франциск. – Я хочу спросить!
– Только побыстрее… Я так устала…
– Мой брат… – Голос мальчика чуть дрогнул, но, к своему удивлению, Франц сумел собраться и уже уверенно продолжил: – Мой брат Филипп болен. Эта роса, которую я собрал с сикоморы, она ведь целебная?
– Целебная, – подтвердила фейри.
– И она излечила Филиппа?
– Только поддержала. Есть раны, которые может исцелить…
– Что?
Фейри промолчала.
– Ну же, скажите! – Мальчик сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не выругаться. – Я искал этот волшебный мир, чтобы спасти Филиппа! Я не хочу его потерять!
– Что ж, смелое упрямое дитя, – наконец проговорила королева, – я скажу. Ты должен попасть в Мертвый Замок. То, что может спасти твоего брата, есть лишь у одного существа в этих краях… У Мертвого Принца!
Эти слова обдали душу Франца холодом и жутью так, что ноги ослабли, а в глазах потемнело от страха.
«Мертвый… Принц…» – произнес чей-то голос в мыслях.
Неизвестно чей голос.
И это оказалось страшнее всего.
Но Франциск решительно тряхнул головой и выдохнул сгустившийся было внутри ком темноты.
– Да, дитя… – тихо пропела фейри. – Чаша… У подножия трона… Вода… Поможет…
Королева ледяных фейри сомкнула веки и исчезла.