Утром на следующий день после вечеринки у Франца Роб позвонил в дом своей бывшей жены. Трубку сняла Лиззи, его дочка. Она еще не умела как следует пользоваться телефоном.
— Милая, поверни трубку другой стороной, — сказал ей Роб.
— Здравствуй, папочка! Здравствуй!
— Мил…
Болтовня Лиззи всегда вызывала у Латрелла острое чувство вины. Но и глубочайшее удовольствие, что у него есть дочь, а также яростное желание защитить ее. И вновь чувство вины — за то, что он здесь, а не там, в Англии, поближе к ней.
Хотя от чего ее защищать? Она в безопасном пригороде Лондона. С нею все в порядке.
Лиззи сообразила, какую часть трубки нужно приложить к уху, и они проговорили около часа. Роб пообещал прислать ей фотографии всех мест, где побывал. Наконец он с великой неохотой положил трубку и решил, что пора поработать. Голос дочки часто оказывал на него такое действие: это было что-то инстинктивное, заложенное на генетическом уровне. Напоминание о семейных обязанностях активизировало трудовые рефлексы — пойти и заработать денег, чтобы кормить свое чадо. Да, пора браться за статью.
Однако перед Робом стояла дилемма. Переместив телефон с кровати на пол, он снова лег и задумался. Сюжет получался куда сложнее, чем планировался изначально. Сложнее и интереснее. Во-первых, к нему примешивалась политика — противостояние турок и курдов. Атмосфера на раскопках и взаимоотношения с местными жителями, недовольство последних. И это страшное проклятие… А как быть с тайными раскопками, которые вел Франц по ночам? Они-то здесь при чем?
Роб поднялся и подошел к окну. Его номер находился на верхнем этаже гостиницы. Он открыл окно и прислушался к голосу муэдзина, взывавшего с ближней мечети. Песня звучала резко, даже как-то варварски, но было в ней и что-то гипнотическое. Неповторимые звуки Ближнего Востока. Гимн набирал силу — его подхватывали все новые и новые голоса. Призыв на молитву, словно эхо, звучал по всему городу.
Итак, что же написать для газеты? В глубине души Латрелл страстно желал остаться и узнать побольше, вскрыть всю историю до дна. Хотя какой в этом, если разобраться, смысл? Не пытается ли журналист таким образом потворствовать себе? До сих пор он этим не грешил. И если вставит в материал все странные и в чем-то диковатые вещи, то не исключено, что погубит статью. Самое малое — усложнит и тем самым испортит. Читатель почувствует себя сбитым с толку и, как следствие, останется недоволен.
О чем же писать? Ответ был очевиден. Если он, не мудрствуя лукаво, просто будет держаться удивительных исторических сведений, все получится наилучшим образом.
«ЧЕЛОВЕК ОБНАРУЖИВАЕТ ДРЕВНЕЙШИЙ В МИРЕ ХРАМ
Таинственным образом погребенный через две тысячи лет после своего создания…»
Этого хватит с головой. Потрясающая история. А с хорошими фотографиями камней, резных изображений на них, сердитого курда, Франца в очках, Кристины в ее элегантном костюме цвета хаки получится еще лучше.
Кристина. Роб спрашивал себя — а что, если его с трудом подавляемое желание остаться и как следует разобраться в происходящем на самом деле связано с женщиной? С трудом подавляемым влечением к новой знакомой. Могла ли она заметить его чувства? Пожалуй. Женщины всегда чувствуют такие вещи. А вот Роб пока не мог сказать ничего определенного. Нравится ли он ей хоть немного? Было же это объятие. И то, как она продела свою руку под его минувшей ночью…
Хватит. Взяв рюкзак и засунув в него блокноты, авторучки и очки от солнца, Роб вышел из номера. Он хотел в последний раз посетить раскопки, задать еще несколько вопросов, и тогда в распоряжении будет вполне достойный материал. Журналист и так прожил здесь уже пять дней. Пора и честь знать.
Около гостиницы Радеван, прислонившись к машине, спорил с другими таксистами то ли о футболе, то ли о политике. Когда Роб вышел из тени на солнце, Радеван поднял голову и улыбнулся. Латрелл кивнул. Далее происходила обычная пустая болтовня.
— Я хочу поехать в дурное место.
Радеван рассмеялся.
— В дурное место? Отлично, мистер Роб.
Радеван разыграл спектакль с распахиванием дверцы, и Роб, чувствуя себя бодрым и целеустремленным, запрыгнул на заднее сиденье. Он принял верное решение. Сделать дело, расплатиться по счетам — и обратно в Англию, настоять на том, чтобы провести какое-то время с дочкой.
Поездка в Гёбекли, как обычно, обошлась без приключений. Радеван ковырял в носу и громко жаловался на турок. Роб разглядывал тянущиеся в сторону Евфрата равнины и возвышающиеся за ними голубые Таврские горы. Пустыня уже начинала нравиться ему, несмотря даже на то, что действовала на нервы. Такая старая, такая утомленная, такая недоброжелательная, такая суровая. Пустыня демонов ветра. Что еще скрывает она под своими невысокими холмами? Жуткая мысль. Роб не отрывал взгляда от окна.
До места доехали быстро. Взвизгнули лысые покрышки. Радеван остановил машину. Когда Роб направился к раскопкам, он высунулся из окна:
— Три часа, мистер Роб?
Роб рассмеялся.
— Ага.
На раскопках сегодня работа кипела куда оживленнее, чем в прежние приезды Роба. Закладывались новые траншеи. Каменные громады гораздо заметнее выступили из земли. Роб сообразил: Франц торопится, чтобы успеть сделать как можно больше. Полевой сезон здесь поразительно короток — летом слишком жарко для нормальной работы, а зимой слишком холодно и ветрено. Да и ученым требовалось много времени на осмысление и лабораторное исследование материала, собранного за три месяца раскопок. Девяти месяцев еле-еле хватало. Таков археологический год: три месяца махать лопатой, девять месяцев думать. Не слишком напряженный ритм, пожалуй.
Франц, Кристина и палеоботаник Иван спорили о чем-то в большой штабной палатке. Они приветливо помахали Робу, а когда журналист сел на стул, ему дали чашку. Робу нравился ритуал с бесконечным питьем турецкого чая и позвякиванием ложечек об изящные чашки-тюльпанчики, сам вкус черного напитка. Кроме всего прочего, горячий сладкий чай, как ни странно, отлично утолял жажду, неизбежную под лучами жаркого солнца пустыни.
За первой чашкой Роб сообщил археологам новости. Он закончил свою работу, и это его последний визит к ним. Говоря, Латрелл искоса поглядывал на Кристину. Не промелькнет ли на ее лице тень сожаления? Кажется, промелькнула. Его решимость слегка поколебалась. Впрочем, он тут же вспомнил о работе. Нужно задать еще несколько вопросов, разрешить оставшиеся сомнения. Ведь только за тем он сюда и приехал. И ни за чем иным.
Для статьи требовалось, чтобы раскопки были вписаны в некий контекст. Он прочитал еще несколько исторических — доисторических! — книг. Хотел найти в истории место для Гёбекли-тепе. Увидеть, каким светом необыкновенное открытие играет в мозаике более широкой картины — эволюции человека и цивилизации.
Франц был рад пойти ему навстречу.
— Данный регион, — он широко взмахнул рукой в сторону желтых холмов за поднятыми стенками шатра, — то самое место, где началась человеческая цивилизация. Первая письменность — клинопись — возникла совсем недалеко отсюда. Медь начали выплавлять именно в Месопотамии. А первые настоящие города были выстроены в нынешней Турции. Исобель Превин может много рассказать вам об этом.
Роб в первый момент растерялся. Но потом вспомнил, кто это — кембриджская преподавательница Кристины. Имя не раз попадалось Робу в книгах по истории — Превин работала с великим Джеймсом Меллартом, английским археологом, проводившим раскопки в Чатал-Хёюке. Роб с интересом читал о Чатал-Хёюке — не в последнюю очередь потому, что его раскопали очень быстро. Три года поработали в охотку лопатами, и на свет явилось почти все упрятанное под землей. Это была героическая, голливудская эпоха археологии. Теперь же, как понял Роб, все делалось куда медленнее. В раскопках участвовало множество специалистов в самых разных областях — археометаллурги, зооархеологи, этнографы-историки, геоморфологи… И такие раскопки сложного объекта могли растянуться на десятилетия.
Гёбекли-тепе был нелегким объектом. Франц вел эти раскопки с тысяча девятьсот девяносто четвертого года; Кристина предполагала, что ему предстоит провести здесь остаток своей трудовой жизни. Вся научная карьера с начала до конца на одном и том же месте! Правда, не стоит забывать о самой интересной археологической находке в мире. Вероятно, поэтому Франц и казался все время таким довольным. Вот и сейчас он улыбался, рассказывая Робу о зарождении — естественно, неподалеку отсюда — земледелия и гончарного ремесла, уже после того, как было завершено строительство Гёбекли-тепе.
— Самые первые следы земледельческих работ были найдены в Сирии. Гордон Чайлд назвал случившееся тогда неолитической революцией, и дело было лишь немного южнее нашего нынешнего лагеря. Абу-Хурейра, Тель-Асвад, другие подобные места… Думаю, у вас теперь нет сомнений в том, что мы находимся в колыбели цивилизации. Металлургия, гончарное дело, сельское хозяйство, письменность — все появилось в непосредственной близости от Гёбекли. Ja?
— Правда, — добавила Кристина, — имеются данные о выращивании риса в Корее за тринадцать тысяч лет до нашей эры, но они очень спорные.
Тут к разговору присоединился и молчавший до сих пор Иван.
— А у нас в Сибири найдены доказательства тому, что керамика появилась там даже раньше, чем здесь, но потом ее изготовление почему-то прекратилось.
Роб повернулся к нему.
— Простите?.. — Францу, похоже, вмешательство коллег не понравилось, зато Роба их слова заинтриговали. — И что же?
Иван покраснел.
— Э-э… У нас в Восточной Сибири и, возможно, в Японии находят свидетельства существования еще более ранней цивилизации. Северные люди. Возможно, все они позже вымерли, потому что свидетельства с какого-то момента пропадают. Точно мы ничего не знаем.
— И не имеем никакого представления о том, куда они могли деться.
Раздражение Франца сделалось заметнее.
— Ja, ja, ja, Иван. Но все же! Именно здесь все реально происходило. На Ближнем Востоке! Здесь! — Для убедительности он хлопнул ладонью по столу с такой силой, что подпрыгнули чашки. — Все! Все берет начало здесь! Первые печи для обжига глиняной посуды. Они появились в Сирии и Ираке. Первое железо у хеттов в Анатолии. Свиней начали сознательно разводить в Чайону, первые деревни возникли здесь же и… и, конечно, первый храм…
— Гёбекли-тепе!
Все рассмеялись. Мир был восстановлен, и разговор продолжился. Роб еще минут десять записывал в блокнот, археологи же болтали между собой о первых шагах одомашнивания животных и о распределении каких-то «микролитов». Разговор сделался совсем уж специальным и малопонятным. Роб не сетовал на это. Он получил последние детали мозаики. У него пока не складывалось цельной картины — темные пятна оставались, — но все же картина была хорошая, захватывающая; рано или поздно она сложится. Он ведь журналист, не историк.
Он приехал сюда не для того, чтобы расставить все на свои места; он приехал, чтобы наскоро получить живое, непосредственное впечатление. Как там говорят о журналистике? «Первый набросок истории». Именно это Латрелл и делал и ни к чему иному не стремился: первый, еще грубый набросок.
Роб поднял голову. Оказывается, писал он уже добрых полчаса. Ученые решили не беспокоить его и потихоньку ушли, чтобы заняться тем, чем занимались в промежутках между спорами: копаться в земле и рассматривать древние камни. Роб поднялся, потер занемевшую шею и решил перед отъездом пройтись по раскопкам. Накинул на плечи рюкзак и зашагал, огибая ближайший бугор, пробираясь между огороженными участками и кучами выбранного грунта.
За основной территорией раскопок находилась обширная пустая площадка, где было полным-полно кремней. Это место Кристина показала ему в предыдущий приезд. Тогда Роб восхитился: сколько кусков породы, старательно обработанных людьми каменного века двенадцать тысяч лет назад, просто валяются повсюду. Их были тысячи, в самом буквальном смысле. Стоило присесть на корточки, немного покопаться в земле, и в руках у тебя оказывался каменный топор, наконечник стрелы или какой-нибудь режущий инструмент.
Так журналист и решил поступить: найти какой-нибудь сувенир. Подставив спину жаркому солнцу, Латрелл опустился на колени и уже через несколько минут был вознагражден. Осторожно держа находку, он внимательно осмотрел ее. Это был умело, даже не без изящества сделанный наконечник стрелы. Роб представил себе мужчину, изготовившего его двенадцать тысяч лет назад под открытым небом. Водной набедренной повязке, с луком, висевшим за мускулистой спиной… Примитивный человек. И все же именно он возвел грандиозный храм, украшенный мастерски выполненной резьбой. Парадокс. Пещерный человек, построивший собор! Это могло стать прекрасной преамбулой к статье Роба. Замечательный, живой образ.
Журналист выпрямился и сунул наконечник в застегивавшийся на молнию боковой карман рюкзака. Несомненно, налицо нарушение доброй сотни турецких законов — похищение исторической ценности, — но вряд ли в ближайшие годы можно опасаться того, что Гёбекли-тепе оскудеет кремневыми осколками времен каменного века. Вновь забросив рюкзак за спину, Роб на прощание окинул взглядом всхолмленную, лишенную растительности местность, выжженную безжалостным солнцем. На ум пришел Ирак, лежавший не так уж далеко отсюда. Если сесть в машину и показать Радевану направление, они будут на турецко-иракской границе через несколько часов.
А потом в памяти Латрелла всплыли образы Багдада. Лицо террористки. У Роба пересохло во рту. Неприятное чувство. Он повернулся, зашагал назад и вдруг услышал ужасающий вопль.
Так могло кричать животное, испытывающее мучительную боль. Скажем, обезьяна, которую режут заживо.
Он ускорил шаг. До него донеслись другие звуки. Что происходит? И тут вопль раздался снова. Роб побежал; рюкзак болтался у него на спине.
Оказывается, Латрелл зашел дальше, чем осознавал. Где главный участок раскопок? Холмы казались совершенно одинаковыми. В чистом воздухе пустыни голоса разносились далеко. И не звуки обычных разговоров, а крики и рыдания. О боже! Определенно что-то стряслось. Роб свернул налево, потом направо, взбежал на гребень холма и увидел, что возле одного из огороженных участков — новой траншеи — собралась целая толпа. Рабочие, отталкивая друг друга, лезли вперед.
Чуть не падая — подошвы легких ботинок отчаянно скользили на сыпучем песке и каменной осыпи, — Роб сбежал по склону и принялся протискиваться сквозь толпу. В нос бил запах пота и страха. Грубо оттолкнув последнего из тех, кто преграждал ему дорогу, журналист оказался на краю траншеи и посмотрел вниз. Все не отрываясь смотрели туда же.
В конце траншеи торчал новенький стальной штырь, один из множества устрашающего вида штырей, которыми на раскопках закрепляли брезент. И на этот своеобразный кол лицом вниз был насажен Франц Брайтнер.
Штырь насквозь прошел через грудную клетку ближе к левому плечу. Из раны струилась кровь. Рядом стояла Кристина; она что-то говорила Францу. За ее спиной Иван лихорадочно нажимал на кнопки мобильного телефона. Двое перепуганных рабочих бестолково пытались вытащить железку из земли.
Роб уставился на Франца. Тот, похоже, был еще жив, но рана выглядела ужасающей; по всей вероятности, штырь пробил легкое. Безнадежно. В Ираке Роб насмотрелся на раны. И такие ему доводилось видеть — случалось, что при взрывах куски дерева разлетались в разные стороны, вонзаясь в тела людей, протыкая грудь, разбивая голову.
Роб знал, что Франц не выживет. «Скорой помощи», чтобы добраться сюда, потребуется не менее часа. Медицинского вертолета, на котором можно было бы доставить раненого в Анкару, вероятнее всего, нет. Франц Брайтнер неизбежно умрет — здесь, в траншее. В окружении молчаливых камней Гёбекли-тепе.