Алан Грининг был пьян. Ночью он кутил в Ковент-Гардене. Началось все в «Панче», где он пропустил три-четыре кружки со старыми друзьями по колледжу. Оттуда они переместились в «Ягненок и флаг», паб, расположенный в мрачном закоулке возле клуба «Гаррик».

Сколько же они проторчали на новом месте, Алан вспомнить не мог. Потом отправились в «Раундхаус» и там наткнулись на пару его сослуживцев. И примерно тогда же переключились с пива на крепкое: водка, джин с тоником, виски.

А затем они совершили грубейшую ошибку.

Тони предложил:

— Может, поищем девочек?

Остальные радостно согласились, всей толпой пошли по Сент-Мартинз-лейн и ввалились в «Стрингфеллоуз». Швейцар, по совместительству вышибала, сначала не хотел их пускать — шестерка слишком громко ржущих и ругающихся парней, уже на хорошем взводе, не вызывала никакого доверия.

Кому нужно лишнее беспокойство?

Но Тони помахал купюрами из своей роскошной, полученной в Сити премии — сотня, а то и больше фунтов стерлингов, — и швейцар тут же заулыбался и заговорил совсем по-другому:

— Да, сэр, конечно, сэр…

А дальше…

Что же было дальше?

Дальше все окутывал туман. Туман, в котором мелькали обнаженные ляжки, трусики и рюмки, рюмки, рюмки… Смутно вспоминались улыбающиеся обнаженные латышки, похабные остроты насчет русских мехов и полячка с невероятно огромными грудями. И деньги, непрерывно извлекаемые из карманов на то, и на это, и на всякое разное.

Алан застонал. Друзья расходились порознь — из дверей клуба прямиком в такси. В конце концов он остался один, последний посетитель в заведении, засовывавший пачку измятых десяток в крохотные трусики латышки, которая вращала своим хрупким телом, пока он беспомощно, обожающе, идиотски пялился на нее.

А в четыре утра латышка перестала улыбаться, в зале внезапно вспыхнул яркий свет, двое вышибал крепко взяли его под руки и препроводили к двери. Нет, его не вышвырнули на улицу, словно бродягу из салуна в старомодном вестерне, но, по сути, были очень близки к этому.

И вот уже пять утра, и в голове прорезалась похмельная боль; нужно возвращаться домой. Он все еще на Стрэнде, а следовало бы лежать в кровати.

На такси-то хватит? Карточки он оставил дома, но… да — Алан трясущимися руками порылся в карманах — да, в бумажнике осталось тридцать фунтов. Хватит, чтобы доехать до Клапама.

Вернее, хватило бы. Вот только такси не было и в помине. Наступил самый глухой час ночи — пять утра, когда слишком поздно для посетителей клубов и слишком рано для уборщиков.

Алан окинул взглядом улицу. Широкие тротуары центра Лондона, мокрые от апрельской мороси, ярко блестели. Прошумел большой красный ночной автобус, только ехал он не в ту сторону. Так, куда пойти? Алан попытался разогнать пьяную одурь, прочно завладевшую мозгами. Есть одно место, где всегда можно найти тачку. Надо идти на набережную Виктории. Да. Там всегда есть такси.

Собрав волю в кулак, он повернул налево. На табличке значилось: «Крэйвен-стрит»; в жизни он не слышал о такой улице. Какая разница? Улица тянулась к реке и должна была вывести его прямиком на набережную Виктории.

Алан пошел к заветной цели. Улица оказалась из старинных: застроенная в основном благородными георгианскими домами. Дождь моросил с прежним упорством. На фоне неба, уже чуть заметно просветлевшего перед рассветом, различались контуры старинных дымовых труб. И вокруг ни души.

Тут-то он и услышал это.

Звук.

Но не просто звук; скорее стон. Человеческий стон, однако какой-то странный. Сдавленный. Или искаженный.

Может, померещилось? Алан обшарил взглядом мостовую, подъезды, окна. В этой узкой боковой улочке по-прежнему не было никого, кроме него. По сторонам возвышались деловые здания. Или построенные в незапамятные времена жилые дома, превращенные в офисы сравнительно недавно. Кто может оказаться здесь глубокой ночью? Наркоман какой-нибудь? Бродяга? Или старый пьянчуга, уснувший в канаве, неразличимый в густой тени?

Алан решил не обращать внимания. Именно так и должен поступать нормальный лондонец. Не обращать внимания. Жизнь в громадном, шумном и бестолковом городе и без того достаточно сложна; не хватало еще усугублять постоянный стресс попытками разобраться, кто и почему странно стонет ночью. Особенно когда ты пьян в стельку; это Алан все же понимал.

Но тут он вновь услышал звук, услышал совершенно отчетливо. Ужасный, до мороза по коже, стон человека, испытывающего страшную боль. Похоже, кто-то пытался крикнуть: «Спасите!» Вот только звучало это как «си-и-ите-е…»

Что за чертовщина? Алану стало страшно. Его даже прошиб пот. Он не имел ни малейшего желания выяснять, кто — или что — может издавать подобные звуки. И все же должен был это сделать. Его нравственные рефлексы требовали прийти на помощь.

Стоя под дождем, он подумал о своей матери. Что она сказала бы? Сказала бы, что у него нет выбора. Имеется однозначный моральный императив: кому-то больно, следовательно, ты ему помогаешь.

Он посмотрел налево. Там стояли несколько сложенных из темно-красного кирпича георгианских домов с изящными старомодными окнами. На одном из домов оказалась вывеска, мокрая деревянная табличка, блестевшая в свете уличного фонаря. «Музей Бенджамина Франклина». Он не знал толком, кем был этот самый Бенджамин Франклин. Какой-то янки, писатель вроде. Но это совершенно неважно. Теперь он уже не сомневался, что стоны доносятся именно из этого дома, потому что дверь приотворена. И это в субботу, в пять утра.

Через щелку в двери сочился тусклый свет. Алан стиснул кулаки. Разжал. Снова стиснул. А потом подошел к двери и толкнул.

Она распахнулась. Вестибюль встретил его тишиной. В углу располагалась касса, рядом стол с кучей проспектов, над ним табличка с надписью «Видеоэкскурсия» и указующей стрелкой. В большом помещении полутемно, горело только несколько ламп дежурного освещения.

Казалось, в музее все спокойно. Дверь не на запоре, но внутри на первый взгляд все в полном порядке. Совершенно не похоже на ограбление.

— Ши-и-ити-и-и…

Снова. Жуткий стон. Правда, на сей раз ясно, откуда он доносится: из подвала.

Алан почувствовал, как в сердце впились леденящие коготки страха. Однако заставил себя собраться и решительно направился в конец вестибюля, туда, где за боковой дверью уходила вниз деревянная лестница. Алан спустился по скрипучим ступеням и оказался в подвальной комнате с низким потолком, с которого свисала одинокая электрическая лампочка без плафона.

Лампочка была слабой, но света хватало. Алан осмотрелся. Комната как комната — если бы не одна странность. В углу совсем недавно копали, явно с какой-то серьезной целью. В темной лондонской почве зияла метровая яма.

Потом Алан увидел большое блестящее пятно, посреди которого лежало что-то изначально белое, а теперь перепачканное красным.

Красное — это кровь? Алан сам не мог понять, почему так решил, но он был уверен: ошибки нет.

А белая груда? Перья? Лебединые перья?

Алан подошел и потрогал груду носком ботинка. Это оказались волосы, возможно человеческие. Кучка седых человеческих волос. А вокруг и на этой кучке брызгами алела кровь. Как вишневый сироп на лимонном шербете. Как овечий выкидыш на снегу.

— Аррси-ите…

Стон раздавался рядом, за соседней дверью. Алан еще раз отринул страх и, пригнувшись, прошел сквозь низкий дверной проем.

За дверью оказалось темно, лишь на полу лежала узкая полоска света от оставшейся позади лампочки. И именно здесь, отражаясь от стен, рождались ужасные стоны. Пошарив рукой возле двери, Алан нащупал выключатель, и в комнате зажегся свет.

Посреди, на полу, лежал совершенно голый старик. Его голова была выбрита. Выбрита грубо — вся в порезах и царапинах. Теперь Алан понял, откуда взялись волосы. Их сбрили с его головы. Неведомо кто.

Тут старик зашевелился. Он лежал лицом к противоположной стене, но, когда вспыхнул свет, повернулся и взглянул на Алана. Зрелище было кошмарным. Алан содрогнулся. На лице старика застыл невыразимый ужас. Широко распахнутые, налитые кровью глаза обезумевшего от боли человека уставились на Алана.

Тот мгновенно протрезвел. Он сразу понял, почему бедняга так страдал: его грудь исполосовали ножом. На дряблой, морщинистой, бледной старческой коже был вырезан какой-то узор.

Но почему он так странно стонет? Так нечленораздельно?

Раненый снова застонал, и у Алана чуть не подкосились колени.

Кровь сочилась изо рта старика, как будто он набил его клубникой. Она стекала с губ, капала на пол, а когда старик стонал, пузырилась и еще обильнее текла по подбородку.

Но самое страшное было еще впереди.

Раненый медленно протянул руку и разжал кулак, как будто любезно предлагал что-то гостю. Подарок.

Алан уставился на растопыренные пальцы.

Едва удерживаемый бессильной рукой, на ней лежал отрезанный человеческий язык.