Старший инспектор Сандерсон весьма скептически отнесся к идее Саймона взять интервью у профессора Эмеритуса Франциска Сен-Джона Фазакерли, однажды получившего Уиллардовскую премию за исследование человеческого генома, а ныне являвшегося бывшим руководителем проекта «Карта генов».

— Ну-ну, удачи тебе. А она тебе понадобится, приятель, — сказал Сандерсон, и его бодрый голос отчетливо звучал в трубке мобильного телефона, прижатой к уху журналиста. Детектив добавил: — Он весьма скользкий старый хрен, мы с ним говорили на прошлой неделе.

— И что?

Саймон перешел Истор-роуд и уставился на сияющие строения института «Уэлкам»: вся территория здесь была занята лабораториями медицинских исследований и современных технологий разных факультетов университета, и молодые гении громко переговаривались и хохотали тут и там, заставляя Саймона ощутить тяжкий груз его сорока лет. Он сказал в телефон:

— Но разве он ничего не знает о Нэрне?

Сандерсон фыркнул.

— Если и знает, все равно ничего не скажет. Томаски чуть ли не наизнанку вывернулся… Ты ведь встречаешься с этим профессором в той лаборатории, «Карта генов»?

— Да.

— Он и нас тоже туда приглашал. Полагаю, он предпочитает для встреч нейтральные территории.

Саймон зашагал по Гордон-стрит.

— Детектив…

— Приятель, зови меня Бобом, черт побери!

— Боб… детектив… Боб…

Боб Сандерсон засмеялся.

— Если разузнаешь что-нибудь насчет этих анализов крови, уж будь добр, расскажи… может, твое искусство ищейки окажется немножко лучше нашего.

— Боб, ты так говоришь, как будто… ты не слишком ему доверяешь, да?

В трубке некоторое время было тихо. Саймон повторил вопрос. Старший инспектор наконец ответил, медленно произнося слова:

— Толком не уверен. Что-то там… ну, неуловимое, так скажем. Постарайся разобраться.

Закончив разговор, Куинн вошел в старую, с облупившейся краской дверь. Он поднялся на лифте на верхний этаж, где его ждал старый, очень старый человек в твидовом пиджаке, с обвисшей шеей и желтыми глазами. Выглядел он не намного лучше какого-нибудь бродяги. Однако, как уже знал Саймон, это и был сам профессор Фазакерли, некогда стоявший в ряду лучших генетиков своего поколения.

Фазакерли внимательно посмотрел на визитера. Желтозубая улыбка ученого была барственной, но отвратительной, как оскал ящерицы, ухмыляющейся после того, как она с удовольствием сожрала свою добычу.

— Мистер Куинн из «Дейли телеграф»? Прошу, проходите, и извините за беспорядок. Я тут разбираю разные документы. Давно пора было это сделать.

Фазакерли открыл стеклянную дверь и провел своего гостя через главную лабораторию проекта «Карта генов», ныне закрытого. Свидетельства того, что проект более не существует, наблюдались на каждом шагу. Большинство аппаратов было демонтировано, наполовину заполненные упаковочные ящики стояли по всем комнатам в пыльной тишине, в некоторых Саймон увидел какие-то штуковины размером с холодильник — и все это ждало отправки.

Старый профессор показал на пару самых больших, еще не запакованных приборов и сообщил журналисту их названия и назначение: термоциклические аппараты для быстрого деления клеток, огромная лабораторная микроволновая печь для стерилизации и гистологических анализов, программируемые контроллеры для анализа флюорохром. Саймон записал в блокнот все непонятные слова; он чувствовал себя так, словно пишет диктант на совершенно непонятном ему языке.

Потом Фазакерли пригласил журналиста в задний кабинет, закрыл дверь и уселся за письменный стол. Куинн сел напротив него на металлический стул. На столе, покрытая пылью, лежала черно-белая фотография мужчины в одежде Викторианской эпохи.

Фазакерли кивком указал на нее.

— Вот, только что снял со стены. Это Гальтон.

— Простите?..

— Фрэнсис Гальтон, что-то вроде героя науки. Основатель евгеники. Провел кое-какие блестящие исследования в Намибии.

Ученый взял фотографию и положил ее в картонную коробку, стоявшую рядом со столом; там уже лежали три пустые бутылки из-под виски.

— Что ж, мистер Куинн, я догадываюсь, что у вас есть кое-какие вопросы, как и у ваших друзей-полицейских?

— Да.

— Чтобы ускорить дело, я предпочел бы сначала сделать некоторое, так сказать, вступление. Вы не против?

— Хорошо.

Фазакерли принялся болтать: о человеческой наследственности, о проекте исследования генома человека, о финансировании чистых научных исследований. Саймон послушно записывал.

Но журналист уже начал улавливать то, о чем говорил старший инспектор Скотланд-Ярда: ученый старался уклониться от разговора, он просто наполнял воздух сладко-звучным многословием, как будто стараясь заманить журналиста в какую-то ловушку.

Надо было направить разговор в другое русло.

— Профессор Фазакерли… но почему именно закрыли проект «Карта генов»?

Профессор потянул носом.

— Боюсь, потому, что он требовал очень больших денег. Генетика — дорогое удовольствие.

— Значит, в этом не было… какой-то политической подоплеки?

Профессор сверкнул желтыми зубами.

— Ну…

Молчание.

— Профессор Фазакерли… я знаю, вы очень занятой человек. Так что буду говорить прямо. — Саймон в упор уставился на ученого генетика. — Я уже пошарил в Сети. Проект «Карта генов» в основном финансировался частным образом ради продолжения той работы, что была начата в Стэнфордском университете, там исследовали различия в человеческих геномах. Ведь так?

— Ну, да…

— Вас закрыли по той же причине, что и исследования в Стэнфорде?

В первый раз за все время разговора ученый как будто почувствовал себя неловко.

— Мистер Куинн… прошу вас, помните вот о чем. Я — всего лишь отставной биолог.

— А что вынудило вас уйти в отставку?

— Мне кажется, «Карта генов» — прекрасная идея: мы должны… должны были составить карту различий между разными человеческими расами… и если бы мы сумели это сделать, работа принесла бы немалую пользу.

— В каком смысле?

— В медицинском. Есть, например, некоторые новые препараты, которые помогают при повышенном артериальном давлении американцам, но ухудшают состояние африканцев. И так далее. Работая в рамках нашего проекта, мы в особенности надеялись понять суть болезни Тея — Сакса. Это заболевание, судя по всему, прежде всего поражает евреев-ашкенази из Центральной и Восточной Европы…

— Но тут возникли политические возражения, так?

Последовал выразительный вздох.

— Да.

— Но почему?

— Подозреваю, что вам это известно так же хорошо, как и мне, мистер Куинн. Потому что некоторым людям сама мысль о том, что могут существовать заметные этнические различия на уровне генетики, кажется чистой ересью. Многие «мыслители» и политики предпочитают утверждать, что расовые различия — всего лишь иллюзия, что это некая чисто социальная выдумка. Басня. Химера. А уж никак не научный взгляд.

— Но вы с этим не согласны?

— Нет. Всем известно, что в среднем молодые чернокожие могут бегать намного быстрее, чем молодые белые. И это и есть некое фундаментальное расовое и генетическое различие. Конечно, от вас ждут, что вы не станете говорить вслух о подобных вещах… — Профессор невесело усмехнулся. — Но меня это уже не слишком волнует в любом случае. Я слишком стар.

— Более чем откровенно. А молодые ученые?

Лицо профессора стало сварливым.

— Для молодых ученых тут, конечно, разница есть, да; если сунуться в такие вещи, это будет равносильно научному самоубийству. Все это весьма спорно. Корейцы лучше играют в шахматы, чем австралийские аборигены, и так далее. Евгеника умерла как наука после Второй мировой войны, по вполне очевидным причинам. И оказалось очень трудным возобновить исследования расовых различий. Проект в университете Стэнфорда был началом, но политики добились его закрытия. После этого многие решили вообще не соваться в область генетических различий между людьми. И, конечно, есть еще и юридические проблемы…

— Биологическое пиратство?

— Вы хорошо выполнили домашнее задание, — в глазах профессора светилось нечто вроде тоски. — Да. Видите ли, в процессе исследований мы предполагали изучить ДНК представителей изолированных племен и рас, вроде меланезийцев, жителей Андаманских островов и так далее.

— Но зачем?

— Потому что редкие народы, подобно редким растениям Амазонки, могут обладать уникальными полезными генами. Если бы мы нашли, например, некое изолированное племя в Конго, которое обладает генетической невосприимчивостью к малярии, мы могли бы отыскать кратчайший путь к вакцине против этой болезни, основанной на генетическом материале.

Саймон записал все это в свой блокнот.

— Но представители племен воспротивились этому? И обратились в суд, да? Потому что это их ДНК?

— Именно так. — Фазакерли нетерпеливо пожал плечами. — Да, некоторые из племен австралийских аборигенов обвинили нас в биологическом пиратстве, и это добавило еще одну ложку дегтя в и без того уже подпорченный мед наших отношений со спонсорами. С Фондом Гриллера, «Келлерман Намкорп» и другими. И они дали отмашку. С проектом «Карта генов» было покончено. — Фазакерли смотрел в окно. — Просто стыд, и так жаль сотрудников… тут у нас были просто по-настоящему замечательные ученые. Невероятно умная девушка из университета Киото. И выдающийся китаец из Канады. И, конечно…

Они посмотрели друг на друга. И журналист сказал:

— Ангус Нэрн.

— Да, молодой Ангус Нэрн. Пожалуй, лучший из молодых генетиков Европы. Он уже опубликовал несколько совершенно потрясающих статей.

— Но… потом он исчез?

— Да, после того, как нас прикрыли. Да.

— Почему?

— Понятия не имею.

— И вы не знаете, куда он мог отправиться?

— Нет. — Фазакерли пожал плечами. — Я даже думал, не покончил ли он с собой, как хороший сократик. У молодых людей бывают весьма странные причины для самоубийств. Я лично подозреваю, что он был достаточно… амбициозен для того, чтобы прыгнуть с Тауэрского моста. — Желтозубая улыбка была невероятно грустной. — В общем, это действительно загадка. И я ничем не могу вам помочь.

— А что насчет связи с теми… убийствами? Вы сказали по телефону, что прочли мои статьи. Значит, вам все это известно. Ангус Нэрн исследовал басков как раз перед тем, как исчезнуть.

— Баски представляют собой огромный интерес для генетиков.

— Но, как ни странно, как раз недавно случилось убийство женщины-баска. Некая леди по фамилии Карпентер…

В лаборатории было тихо. Фазакерли вдруг встал и сказал:

— Послушайте, у меня есть некая теория. Насчет Нэрна. Но у меня уже нет времени на разговор с вами. Так что… может, прогуляетесь по площади вместе со мной?

— Как пожелаете.

— Вот и хорошо. Может быть, я смогу вам показать там кое-что — кое-что такое, что объяснит то, что я хочу вам сообщить.

Они вдвоем вышли из опустевших лабораторий; мягкие лучи осеннего солнца как будто увеличивали пространство.

Фазакерли шагал слишком живо для старика. Он повел своего гостя вниз по лестнице и вон из здания, через пустую дорогу, за железные ворота, в зелено-золотой по-сентябрьски парк на Гордон-сквер. Студенты, туристы и служащие обедали на лужайках, доставая сэндвичи из прозрачных пакетов и подхватывая палочками суши с маленьких пластиковых подносов. Лица обедающих были и белыми, и черными, и вообще всевозможных оттенков.

И это, подумал Саймон, и есть самое замечательное в Лондоне: он дает надежду всему миру. Все расы съезжаются сюда. Но постоянно люди вроде этого смахивающего на ящерицу Фазакерли пытаются разделить человечество, снова и снова: разложить всех по отдельным коробочкам, заставить всех потерять доверие друг к другу…

Саймон без труда мог понять, почему людям не нравился проект «Карта генов». В нем ощущалось что-то неправильное, подавляющее расовое разделение человечества. И в то же время это ведь была просто наука, но, несмотря на все это, подобные исследования в состоянии спасать жизни. Парадокс смущал. И таил в себе вызов.

— Вот, — пробормотал Фазакерли.

Он наклонился к самой земле. Протянув руку, покрытую коричневыми «печеночными» пятнами, профессор что-то поднял. На его морщинистой старой ладони очутился красный муравей, желающий вырваться на свободу.

— Взгляните, мистер Куинн. — Он снова нагнулся к земле.

На плоских плитах известняка кружил настоящий водоворот. Бесчисленное множество черных муравьев толпились здесь, пытаясь окружить кем-то брошенный огрызок яблока.

Фазакерли осторожно опустил красного муравья в густую толпу его черных собратьев. Саймон наклонился пониже, хотя и чувствовал себя чуть ли не нелепо. Он гадал, не смеются ли над ними студенты, видя, как они вдвоем уставились на муравьев.

Фазакерли начал объяснять:

— Я уверен, вы должны счесть это достойным школьника с перепачканными чернилами пальцами. Однако это просто захватывающий процесс. Наблюдение.

Красный муравей, явно смущенный внезапным перемещением, поворачивал то туда, то сюда, потом выбрал направление к цветочной клумбе. Но дорогу ему преградили черные муравьи.

Саймон наблюдал.

Красный муравей натолкнулся на черного.

— А теперь… — пробормотал Фазакерли.

И в то же мгновение муравьи сцепились друг с другом. Черный ухватил более крупного красного за мандибулы. Красный ответил на атаку, перевернув черного на спину, — но на помощь уже спешил другой черный; и вот уже целая толпа собралась вокруг одинокого и напуганного красного муравья, и черные оторвали ему все лапы по одной, а потом отвернули и голову. Издыхающий красный муравей несколько раз дернулся и затих.

— Вот так, — сказал Фазакерли, выпрямляясь.

— И что? — спросил Саймон, тоже вставая во весь рост. — Что вот так?

— То, чему вы только что были свидетелем, представляет собой межвидовое соревнование.

— А поточнее?

— Жесточайшая конкуренция между близкородственными видами, которые занимают одну и ту же эволюционную нишу. Это просто разновидность дарвиновской межвидовой борьбы. Но очень деструктивная. Очень яростная.

Фазакерли направился к ближайшей скамье. Он сел на согретое солнцем дерево; журналист последовал его примеру. Старый профессор опустил морщинистые веки и подставил лицо солнечным лучам. А потом продолжил:

— Внутривидовая борьба может быть почти такой же жестокой. Конкуренция родственников. Комплекс Каина. Убийственная ненависть одного брата к другому.

— Хорошо… — Саймон несколько раз глубоко вздохнул, стараясь не думать о Тиме. Изо всех сил стараясь. — Хорошо, это я понял, и все это очень интересно. Спасибо вам. Но какое это имеет отношение к Ангусу Нэрну?

Профессор открыл глаза.

— Ангус был ученым. Он жадно искал истину, готов был принять самую горькую правду, такую, которую вы… обычные люди не примут или не смогут принять.

— И в чем состоит эта истина?

— В том, что вселенная не такова, как нам того хочется. Она совсем не похожа на увеличенный вариант Швеции, управляемой социальными работниками… и даже не какое-нибудь королевство, где властвует капризный монарх. Мир вокруг нас — это жестокая и бессмысленная анархия, полная безжалостной борьбы, — старый ученый радостно улыбнулся. — Естественный отбор может ощущаться как нечто вроде прогресса, но это не так! Эволюция в смысле улучшения, движения вперед — редкое явление, она… она не везде случается. Это всего лишь закон выживания, убийства, драки. Война всех против всех. И мы не исключение. Человечество подчиняется тем же самым законам бессмысленного состязания, как и животные, как муравьи и жабы, и благородные тараканы.

Ветер шелестел листвой дуба над их головами.

— А Ангус Нэрн?..

— Человечеству совсем не хочется знать эту истину. Теории Дарвина знакомы нам уже полтораста лет, но люди до сих пор отвергают открытую им жестокую правду. Даже те, кто признает теорию естественного отбора, предпочитают напускать на нее теологического тумана, заявляют, что все это имеет цель, направление, что это движение к неким высшим формам… — Профессор неодобрительно хмыкнул. — Но все это, конечно же, отъявленная чушь. Просто никто не хочет знать. И я гадаю, не могло ли это расхолодить Ангуса. Может быть, он просто сдался и отправился куда-нибудь загорать. В таком случае я бы не стал его винить, — последовал грустный вздох. — Он был блестящим генетиком, и это в мире, который просто не желает слышать об истинах, так щедро находимых этой наукой… — Старик снова глубоко вздохнул. — Хотя тут, конечно, кроется и немалая ирония.

— В каком смысле?

— Нэрн был религиозен.

— Простите, не понял?

— Да, вот такая причуда. Несмотря на свой блестящий научный ум, он… он был вроде как глубоко верующим. — Фазакерли пожал плечами. — Я уверен, его воспитывали в вере, какой-нибудь папочка-проповедник… вот он и получил чересчур много разных мистических знаний. Ангус Нэрн не видел противоречия между безжалостной эволюцией и довольно злобным божеством.

Саймон тут же подумал о своем брате. Проклят неким жестоким богом? Мысль была мимолетной, и тревожащей, и болезненно неуместной. Он сосредоточился на интервью.

Старый профессор извлек из кармана алый шелковый носовой платок, осторожно промокнул выступивший на лбу пот и продолжил:

— Ангус мог без конца говорить на эту тему. До самого конца. Когда к нам заглядывали… гости… кто-нибудь из наших спонсоров, они тут же начинали спорить. Библия и… как ее… Тора. Так это называется? Я как-то забыл. Священная книга иудеев.

— Талмуд.

— Да! И если хотите знать, по-моему, все это вроде астрологии. Руны и гороскопы! Утешение для дураков, вроде лотерейных билетов для бедняка. Но Ангус очень пылко рассуждал обо всяких сложностях своей веры. Какая-то странная доктрина, которую он называл «Семя Змея», «Проклятие Каина» и так далее.

— И что?

— Я не понимал всех этих невразумительных подробностей. Если хотите узнать — поговорите с Эммой Вайнард. Ее порасспрашивайте. Она была очень значимой фигурой для Ангуса. В последние несколько недель он был просто без ума от нее, постоянно ее цитировал. Вот это и запишите.

— Я не понимаю…

— Ее имя! Она, возможно, расскажет вам больше.

Саймон извинился и приготовил авторучку. Фазакерли заговорил медленно, и его старое лицо казалось серым в солнечных лучах.

— Эмма Вайнард. Королевский колледж. Факультет теологии.

— Королевский колледж в Лондоне?

— Да. Я знаю, что он часто с ней беседовал, вплоть до самого исчезновения. Может быть, это важно. А может быть, вполне может быть, это ничего не значит.

Журналист сделал соответствующую заметку в блокноте. После этого они несколько минут молчали. И вдруг старик сказал с откровенной грустью:

— По правде говоря… я очень по нему скучаю, мистер Куинн. Мне не хватает Ангуса. Он заставлял меня смеяться! Так что, если вы его найдете, уж дайте мне знать. А теперь мне пора вернуться и закончить укладывать вещи… У вас по брюкам муравьи ползают.

И в самом деле, парочка муравьев забралась на джинсы Саймона. Он стряхнул их. Фазакерли уже быстро шел прочь.

Некоторое время Саймон еще сидел на скамье. Потом встал и направился к станции, где сел на поезд и поехал домой, — и в его голове продолжали вертеться муравьи. Борьба. Убийство. Война между видами, война всех против всех…

Когда он выходил на своей станции, зазвонил телефон у него в кармане. Это оказался старший инспектор Боб Сандерсон, весьма взволнованный.

— Деньги!

— Что-что?

— Денежки! У нас есть направление!

Сандерсон был явно весьма оживлен; он говорил о странном наследстве Эдит Тэйт. Журналист только рад был отвлечься; он стал прислушиваться внимательнее. Сандерсон продолжал:

— Когда ты мне об этом сказал, у меня сразу возникла догадка. Насчет Карпентер. Поэтому я организовал такую, знаешь, старомодную проверочку. У них у всех были деньги. Убитый в Виндзоре оставил восемьсот тысяч фунтов. А у жертвы из Примроуз-Хилл было больше миллиона!

Саймон почувствовал потребность поиграть в адвоката дьявола.

— Но у многих старых людей есть деньги, Боб! Да и просто чудесный дом в самой лучшей части страны стоит не меньше полумиллиона.

— Конечно, конечно, однако… — весело протянул Сандерсон. — Но давай присмотримся ко всему повнимательнее. А? Почему все эти люди не тратили свои деньги? Особенно Карпентер. Она жила в вонючей хибаре на Фуле с тех самых пор, как приехала в Соединенное Королевство, насколько нам известно. И притом у нее имелось с тонну налички.

— Это странно.

— И эти деньги уже были у нее, когда она эмигрировала.

— В сорок шестом году?

— Именно так, мой старый лопух. Именно. В сорок шестом! Тогда из Франции прибыла целая компания, и все они принадлежали к баскам. Они явились в Британию сразу после войны, а до этого жили в оккупированной Франции, и у всех у них имелись денежки, а семь десятилетий спустя их всех поубивали!

— И это значит?..

— Это значит, Саймон… — Сандерсон уже чуть ли не смеялся. — Значит, что со всеми этими людьми что-то случилось.

Легкий холодок пробежал по спине Саймона, несмотря на теплое осеннее солнце. Он вздохнул, быстро и глубоко.

— А…

— Уловил, да? Кто-то дал им целое состояние — или они его как-то нашли — там, в оккупированной Франции!

— Так ты думаешь, это имеет какое-то отношение к войне, да?

— Ага, — кивнул Сандерсон. — Думаю, это грязные деньги. Или… — Старший инспектор сделал паузу ради вящего эффекта. — Или золото нацистов.