Головы моих возлюбленных

Нолль Ингрид

Что связывает таких разных подруг – красавицу Кору и «гадкого утенка» Майю?

Как ни странно – преступления!

Нe спешите осуждать их – лучше попытайтесь войти в положение!

Подумайте, легко ли, например, отделаться от спившегося папаши-художника и гнусного мужа-миллионера – закадычных дружков-собутыльников?

Просто ли защитить подругу от мерзавца, пытающегося то ли соблазнить, то ли изнасиловать?

А что, черт побери, делать с похитителем, требующим колоссальный выкуп за ребенка?

Поверьте, Майя и Кора вовсе не аморальны! Просто они пытаются помочь ближнему – и делают это по-своему, не так, как все мы!

 

Глава 1

Серая как слон

В экскурсионном автобусе, когда я подношу к губам микрофон и начинаю рассказывать немецкоязычным туристам о Флоренции, публика принимает меня за студентку, которая изучает романистику и хочет подработать. Туристы находят меня очаровательной; как-то пожилые супруги заявили мне прямо в глаза, что хотели бы иметь такую дочь. Люди никак не усвоят, что внешний облик человека далеко не всегда совпадает с его сутью.

Именно отсюда мои туристы начинают свой маршрут по Тоскане и потому еще не умеют оперативно разбираться в нулях на итальянских банкнотах. Можно было бы подумать, что это обстоятельство сулит особенно высокие чаевые, но на деле все, увы, обстоит как раз наоборот. Чтобы хоть как-то возместить убытки, я ближе к концу экскурсии рассказываю своим овечкам о том, что здесь вполне могут обокрасть или просто вырвать из рук сумочку. Как ужасающий пример я рассказываю историю одной пенсионерки из Лейпцига, которой родственники, скинувшись, к семидесятилетию подарили поездку в Италию, осуществив ее давнюю заветную мечту. Всего несколько дней назад у нее украли все деньги. Далее я пускаю по рядам коробку из-под сигарет, чтобы провести сбор в пользу несчастной саксонской пенсионерки. Большинство не скупятся, ибо все это происходит на глазах у попутчиков.

Когда сбор завершен, я делюсь с Чезаре, нашим шофером: своего рода плата за молчание, чтобы тот не проболтался в турагентстве о незадачливой старушке из Саксонии.

Чезаре считает, что у меня нет ни стыда ни совести. Наверняка причины такого поведения в моем прошлом; глухая пора тоски и неприкаянности свинцовой глыбой придавила весь мой душевный мусор. Лишь когда я познакомилась с Корнелией, начался подъем.

В детстве я никогда не получала того, что хотела. К тому же я не знала толком, чего именно хочу, но сегодня понимаю, что мне не хватало тепла и радости. Как и каждый человек, я хотела, чтобы меня любили, хотела немножко веселья, немножко приключений, хотела иметь друзей, наделенных чувством юмора, из тех, которые не полезут за словом в карман. И чтоб ко всему этому была толика образованности и культуры. Ничего подобного дома не было. Царящую там атмосферу скорее можно назвать ожесточением. Позднее я просто начала самовольно брать себе все, чего мне недоставало, но при этом нередко хватала через край.

Моя мать была неразговорчивой особой, но то немногое, что она говорила, отличалось нацеленной, ядовитой злобой. Возможно, именно потому во мне накопился неисчерпаемый запас подавленной ярости, которая время от времени прорывалась.

Еще когда я была совсем маленькая и за едой позволяла себе высказать какую-нибудь неожиданную и наивную мысль, даже мне трудно было не заметить, как мой проклятый братец и мать обменивались молниеносными понимающими взглядами. Эти взгляды убеждали меня, что они уже многократно судачили обо мне и моем духовном убожестве. После таких сцен я, как правило, замолкала на долгие недели, а подавляемая ярость делала меня коварной.

Когда моему брату Карло было четырнадцать, а мне десять, я украла у него тайно купленные им сигареты и по дороге в школу побросала их в чужие контейнеры для мусора. А поскольку Карло считал меня трусливой и недалекой да к тому же прекрасно сознавал, что мне совершенно безразлично, курит он или нет, ему и в голову не пришло меня заподозрить. Он не сомневался, что обо всем проведала мать и таким деликатным образом позаботилась, чтобы он не губил курением свое здоровье.

А я стала воровкой. И никто никогда меня в этом не обвинил, поскольку тот, кого обокрали, исходит из предположения, что вор желает владеть своей добычей. Ну зачем маленькой девочке понадобились чужие сигареты? И к чему ей тетушкины духи, когда любой человек в два счета почувствует изысканный аромат? В ту пору я воровала паспорта, ключи от дома, учительские очки, – ворована только для того, чтобы сразу же выбросить. Так сказать, искусство для искусства. Лишь спустя несколько лет я начала оставлять у себя украденные предметы.

Возможно, мое развитие пошло бы другим путем, если бы отец не покинул меня так рано. Я сознательно говорю: покинул меня, а не всю нашу семью. Во всяком случае, я воспринимала его уход именно так. Когда это произошло, мне исполнилось семь, а до того он называл меня принцессой.

Как и в любой комедии эпохи Ренессанса, в нашей семье имелись две любовные пары: одна высокородная – король и его принцесса, а другая – челядь, моя мать и мой брат. Король называл меня «принцесса Майя», позднее – «инфанта Майя». У отца хранился лист календаря с изображением испанских придворных дам, которые прислуживали одной девочке. И хотя мои редкие светло-каштановые волосы никак не походили на белокурые локоны нашей принцессы, отец утверждал, будто я очень напоминаю ее. Я всей душой любила эту картинку из календаря.

Совсем недавно я купила репродукцию и повесила ее рядом со своим зеркалом. В самом центре картины стоит прелестная инфанта Маргарита; серьезное детское личико обрамляют шелковистые волосы. Подобно взрослым женщинам, она тоже носит жесткий кринолин, который, вероятно, не дает ей сутулиться. Судя по всему, Маргарита прекрасно сознает, что она средоточие всего. В левом углу картины художник изобразил себя во время работы – красивый, самоуверенный мужчина. И контрастом в правой части картины стоит карлица с обвислым, как у мопса, лицом. Рядом с карлицей – ребенок, то ли карлик, то ли обычный, пытается изящной ножкой толкнуть дремлющую собаку, но безуспешно. На этой красивой картине собака воплощает покой и достоинство. Есть на ней и другие фигуры исторического значения, но меня они не интересуют. Фон буро-зеленоватый, или цвета умбры, на переднем плане господствует цвет слоновой кости с изысканной примесью гвоздично-красного. Весь свет этой картины сосредоточен на фигурке инфанты.

Отец у меня тоже был художник, как и тот, что на заднем плане картины, который много лет назад написал Маргариту; когда отец меня бросил, вместе с ним исчезли и все его картины. А календарный листок с испанской принцессой я нашла потом у нас под комодом, нашла, смяла, надорвала и спрятала между страницами атласа Дирке, где картинку обнаружил мой брат; а обнаружив, разорвал на кусочки.

Возможно, брат страдал от того, что никогда в жизни не был принцем, а сестра его возвысилась над ним. И он мстил за это при каждом удобном случае.

Накрывать на стол чаще всего приходилось мне. Как-то я споткнулась о загнутый край ковра, при этом разбились три чашки, три блюдца и три тарелки.

– Ну прямо слон в посудной лавке, – заметила мать.

– Был ребенок, стал слоненок, – подхватил брат.

Мать одобрительно засмеялась.

– Здорово сказано, хоть и ехидно, – заметила она.

Так я заделалась слонихой, потому что много лет подряд мой брат называл меня именно так. Правда, мать в случае необходимости могла назвать меня и по имени, но однажды, входя в комнату, я случайно услышала, как она говорит Карло: «Слониха на подходе».

Золушка становится королевой, гадкий утенок – лебедем. Я мечтала прославиться, чтобы повергнуть весь мир к своим слоновьим ногам. В пятнадцать лет я надумала стать певицей, второй Марией Каллас. С этих пор матери и Карло приходилось терпеть одну и ту же арию Кармен. Голос мой звучал громко, пение было страстным. Вообще-то и голос был не ахти, и сама я не слишком музыкальна, но во время пения я могла дать волю своему темпераменту.

– Опять завела свое рондо слониозо, – обычно говорила мать.

Одна из моих соучениц тоже прослышала, как меня называет мой брат.

На следующий день класс встретил меня оглушительным кличем Тарзана. Короче, и для них я перешла в разряд толстокожих.

Интересно, а в самом деле я походила на слона или нет? И рост, и вес у меня соответствовали человеческому стандарту, ноги были вполне изящные, и нос отнюдь не походил на хобот, и двигалась я если не грациозно, то и не сказать, чтоб неуклюже. Разве что уши не соответствовали общепринятым стандартам, то есть размера они были вполне обычного, но уж очень оттопыренные и торчали наружу сквозь жидкие пряди моих волос. Когда я была маленькой, мать имела обыкновение самым немилосердным образом расчесывать мне волосы после мытья головы: зубцы гребня цеплялись за мои уши и отжимали их книзу. Когда я уже стала вполне взрослой, подобное случалось порой и у моей парикмахерши. В такие минуты я, вся покрывшись гусиной кожей, вспоминала мать, которая и при других касаниях тоже внушала мне физическое неприятие: ее острый палец у меня между лопаток, громкий хруст скрещенных рук и ужасающий скрип – когда она протирала окна.

Мать прилагала всевозможные усилия, чтобы и в одежде подчеркнуть мое «слоновство». Ну, например, мне понадобилось зимнее пальто, и я очень хотела пальто алого цвета. На новую одежду в доме вроде бы не было денег. И тогда мать отдала полученное ею в наследство серое покрывало альпака, чтоб мне из него сшили накидку с капюшоном, которая и в самом деле делала меня довольно бесформенной. И туфли мне всегда покупали серого цвета и на один размер больше, чем надо, чтобы их можно было носить и на следующий год.

Одна из учительниц, услышав как-то трубный слоновий клич моих одноклассниц и увидев, как я уныло топаю через ноябрьский туман, сказала:

– Майя Вестерман, дразнилки со временем прекратятся, а вообще-то говоря, не следует недооценивать мощь слона. Сильная женщина дорогого стоит.

Но я вовсе не хотела становиться сильной. В ту пору я как раз влюбилась, и в голове у меня было место лишь для любви. И это случилось не в первый раз. Это началось так рано, как я себя помню, и первым объектом любви стал для меня собственный отец. Когда он меня покинул, я на целый год объявила траур.

Совсем недавно наш бывший учитель географии вошел вместе с женой ко мне в автобус. Дело было на пасхальные каникулы, которые он и надумал использовать для небольшой образовательной поездки по Италии. С тех пор как я три года назад окончила школу, мы с ним ни разу не виделись, но тем не менее сразу друг друга узнали, приветливо поздоровались и расстались с самыми искренними заверениями дружелюбия. Он и не подозревал, что много месяцев подряд был средоточием моих грез. Только господин Беккер да еще мечта о карьере оперной дивы помогли мне тогда не впасть в депрессию, до того серой и беспросветной была для меня жизнь в семье и школе. Из этих двух надежд одна была еще менее реалистичной, чем Другая. К слову сказать, я до сих пор храню расческу моего учителя, которую во время единственного посещения его квартиры прихватила с собой на память.

Было ему в ту пору почти тридцать лет, и я уже побаивалась, как бы у меня не развился эдипов комплекс. Я молниеносно стала звездой, отличницей по географии.

На занятиях мы рассматривали исторические, хозяйственные и политические взаимосвязи. Господина Беккера чрезвычайно сердило то обстоятельство, что большинство школьников читают в газетах только спортивную часть и киноанонсы, оставляя без внимания политику и экономику. Каждое утро у меня возникали стычки с Карло: тот просто вырывал газету у меня из рук. Когда на уроке обсуждали экономические результаты засухи в Чаде, Нигере и Судане, я единственная из всего класса подняла руку. Еще прежде, чем господин Беккер начал меня спрашивать, кто-то заревел с места: «Немудрено, что она все знает про Африку, ведь она там родилась!»

– Ты разве родилась в Африке? – с любопытством спросил ничего не подозревающий господин Беккер.

Как настоящая слониха, я под трубный клич одноклассников ринулась прочь, опрокинув на ходу два стула.

Перед спортзалом села на приступок, где извела весь запас бумажных носовых платков. При этом в глубине души я надеялась, что учитель примется меня искать и найдет. Может, я хотела подать ему сигнал, что я – женщина без предрассудков. Но никто не стал меня искать, и только одна соученица сказала мне позже:

– Sorry-sorry насчет Африки. Кто же знал, что ты не африканский слон, а индийская корова.

Вот у матери я никогда ничего не воровала, хотя мне столько раз хотелось, чтобы ее черти забрали. Денег у нас было очень мало. От брата я знала – сама мать об этом никогда не говорила, – что хотя отец и переводит нам время от времени какие-то суммы, но делает это крайне нерегулярно.

Мать работала сиделкой у разных стариков, и можно с уверенностью сказать, что более неподходящее для нее занятие даже вообразить было трудно. Правда, она окончила курсы по уходу за стариками, но окончила просто потому, что из всех курсов это были самые краткосрочные. При ее уме и быстрой реакции она могла бы без труда изучить все виды конторской деятельности, но вместо того, наглухо закрыв свое сердце, она грубыми руками обслуживала пожилых людей так, словно это не люди, а куски дерева.

Но не только из-за нашей бедности я ничего не воровала у матери. Причина состояла и в том, что я ее любила, любила с мучительной, горькой страстью. И чем старше я становилась, тем больше осознавала, что она просто ранена и что раны ее никогда не заживут. Мы обе, каждая на свой лад, горевали, оставшись без короля, тосковали, но помочь друг другу не могли. В ту пору я, разумеется, еще не сознавала, какую жестокую рану нанес и мне отец. С другой стороны, казалось, что и мать, искавшая в моем брате замену любви к мужу, тоже по-своему привязана ко мне. Несмотря на ее язвительность, отказ хоть сколько-нибудь считаться с моими пожеланиями и потребностями, она категорически воспротивилась моему намерению бросить школу.

«Когда-нибудь ты и сама об этом пожалеешь» – так звучал ее основной довод в ответ на мое нежелание учиться. Самая красивая девочка из нашего класса тоже хотела бросить школу и поступить ученицей в аптечный магазин. Это навело меня на мысль, что неплохо бы самой зарабатывать деньги, а не убивать день за днем в опостылевшем классе. Но я не была уверена, что поступить куда-нибудь ученицей такое уж для меня благо. Школа была надежным местом, так что я без особого сопротивления позволила матери уговорить меня учиться дальше. Сегодня я думаю, что не просто тщеславие, но и любовь заставила ее встать на эту точку зрения, ведь для нее было бы гораздо проще, начни я зарабатывать. И это, пожалуй, единственное в ее поведении, что я могу оценить положительно.

А за «слоновые» наряды я в конце концов даже начала испытывать к ней признательность. И хотя до сих пор я по мере сил уклонялась от ношения серой, как слон, накидки из альпака (лишь очень морозная зима заставляла меня укрываться под теплой шерстью), настали времена, когда прохладными весенними вечерами я вообще не хотела ее снимать. А господин Беккер сказал, что на модном показе элегантных жакетов и пальто, которые можно было наблюдать по переменам на школьном дворе, ему больше всех нравится моя серая «баба на чайник».

«Ты индивидуалистка. В твои годы я и сам был таков, не желал сливаться с массой».

Хотя он явно предполагал, что свой «слоновый» прикид я выбрала по доброй воле, но его слова возвели мой наряд в благородный чин. Я почувствовала себя счастливой потому, что он решил, будто у нас с ним есть внутреннее сходство. Я даже улыбнулась ему.

Мои познания в сфере любви носили чисто теоретический характер. «Анна Каренина», «Мадам Бовари» – я вычитала из них, что женщины отдаются либо бросаются в любовь очертя голову. В мечтах я видела себя мировой знаменитостью, так что господину Беккеру следовало испытать благодарность за право отдаться мне.

Когда совсем недавно я увидела у себя в автобусе этого хоть и старательного, но какого-то мещанистого учителя в сопровождении законной супруги, то смогла лишь покачать головой, вспоминая собственное простодушие. Вдобавок я вполне могла бы безо всякого риска изучить содержимое сумочки фрау Беккер, которую после моего призыва к доброхотным даяниям она не закрыла. Но, взглянув в зеркало заднего вида, Чезаре догадался о моих намерениях и неодобрительно покачал головой.

Шестнадцати лет от роду я познакомилась с Корнелией. Вышел в отставку господин Беккер – он, но отнюдь не моя серая накидка с капюшоном. За это время я успела полюбить свой наряд. На Рождество мать подарила мне то самое красное пальто, о котором я мечтала год назад и которое она смогла теперь приобрести по сниженной цене. Видимо, осознала, что уже второй год я разгуливаю одетая под слониху, а потому могу теперь претендовать хотя бы на малую толику элегантности. Увы: подарок опоздал. К глубокому сожалению матери, я так никогда и не надела это красное пальто, я хотела оставаться серой.

Но у себя в автобусе я уже не выгляжу серой мышкой, здесь я одета как стюардесса: темно-зеленый костюм, белая блузка, красная косынка, короче, цвета Италии. Туфли тоже красные, причем мне то и дело приходится объяснять своим туристам, где находится обувной магазин, в котором я приобрела столь изысканную модель. Помимо того я неизменно вожу в сумочке адреса немецкоязычного врача и священника, хотя второй потребовался всего лишь один раз.

Отдыхающие усердно записывают телефонный код Германии, праздничные дни, время работы магазинов, почтовые тарифы и принятый здесь размер чаевых.

Но после трех часов поездки, осмотров и остановок для фотосъемки они начисто забывают о моих рекомендациях и снова робко пересчитывают множество нулей на своих банкнотах. Попадаются, конечно, и педанты, которые прибегают к помощи калькуляторов. Не сказать, чтобы эти люди вызывали у меня симпатию, ибо при непременном сборе пожертвований им чужды какие бы то ни было порывы, у них не заметишь ни злорадства, ни увлажнившихся глаз.

Когда Чезаре пребывает в хорошем расположении духа, он на своем неуклюжем автобусе подвозит меня до дома, что, разумеется, строжайшим образом запрещено. Поначалу он на такие эскапады не решался, но с ходом времени я сумела его переубедить. Чезаре никогда не покидает свою кабину, чтобы выпить чашечку эспрессо в Розовой вилле, ибо, судя по всему, опасается обнаружить за дверьми Содом и Гоморру.

Ни разу я не просвещала Чезаре относительно того, живу ли я одна или с кем-то, есть ли у меня родные и знакомые. Мое бурное прошлое не должно его касаться, но при этом я убеждена, что действительность выходит далеко за рамки его фантазий и подозрений.

 

Глава 2

Селадоновая зелень китайского фарфора

Когда Чезаре удается обнаружить парочку в нашем автобусе, он приходит в полный восторг и пытается подмигиванием либо улыбкой привлечь мое внимание к этой достопримечательности. Он человек сентиментальный, а потому многодетные семейства, седовласые бабульки и сморщенные младенцы вполне способны отвлечь его внимание от дороги и побудить к спонтанным изъявлениям симпатии.

Я устроена по-другому, и с парочками у меня затруднения. Не вижу ничего хорошего в дурацких знаках обожания, проявлениях безоговорочного единения и безвкусного тисканья. С другой стороны, всем хорошо известно: этот период никогда не затягивается, что меня утешает. Возможно, моя раздражительность объясняется завистью: причин гордиться своими любовными похождениями у меня нет никаких (ни одно из них нельзя назвать романом).

Недавно я видела одну шестнадцатилетку: со своим дружком того же возраста они, словно пожилая супружеская чета, предавались туризму с образовательными целями. Кошмар! Кошмар! Такой я, слава Богу, никогда не была.

Когда мне минуло шестнадцать, у меня все еще не было любовника, зато я – наконец-то! – обзавелась подругой. И она стала главным человеком в моей жизни.

Корнелия пришла к нам в класс на правах новенькой. Она принадлежала к числу тех, на кого пялятся все подряд. И вовсе не потому, что отличалась безупречной красотой (хотя в ее внешности действительно не было ни малейшего изъяна), а потому, что она казалась олицетворением редкостной сосредоточенности и аутентичности. Целую неделю Корнелия приглядывалась к нашему классу, а класс, в свою очередь, приглядывался к ней. Она легко приступила к занятиям, часто городила всякую ерунду, но не менее часто высказывала гениальные идеи и никогда не стеснялась признать, что не имеет об этом вопросе ни малейшего представления. Она сумела очаровать всех, и одноклассники начали добиваться ее благосклонности.

Но Корнелия отвергла все предложения, решительно и однозначно обратив свой взор на меня. Я просто поверить не могла своему счастью. Небо ниспослало мне подружку, да не простую, а с перчиком, остроумием, фантазией, с рыжими волосами и манерой нагло себя держать. Отец у нее был профессор синологии и, как мне довелось убедиться позднее, служил олицетворением культуры. Чуть ли не после каждой фразы он с нажимом задавал вопрос: «Не так ли?» – а сам говорил как по учебнику. Дома Корнелию называли «Кора», а один китайский студент, обратясь к ней, даже назвал ее однажды «мисс Кола». Кора рассказала мне, что, по сути, ее просто выперли из предыдущей школы – она целовалась за кулисами с их учителем по искусству (причем кулисы она сама же и оформляла для какой-то школьной постановки). И целовалась не впервые. Но свидетелями того рокового поцелуя случайно оказались директор, секретарша и референдарий. Корнелия только расхохоталась, обнаружив их. Впрочем, учителю тоже пришлось подыскивать другое место работы.

Кора хотела стать художницей. Она показала мне гигантские картины на оберточной бумаге. Они были вполне оригинальные и написаны умелой рукой, однако мне понравилось далеко не все, потому что Кора питала откровенную слабость к объектам, вызывающим омерзение. Чтобы произвести на нее впечатление, я призналась в своей клептомании. Она пришла в восторг, но сказала, что очень нерентабельно после всех трудов выбрасывать свою добычу. Не мешкая подруга дала мне возможность посвятить ее в искусство воровства. Первый раз в одном торговом доме прямо у нее на глазах я присвоила тюбик ярко-красной губной помады. Но ей понадобился мужской галстук. И я прихватила из вертушки с образцами целых два галстука в изысканную полоску, после чего мы начали носить свою добычу прямо в школе. Матери я что-то там наплела про «брата Коры», а Кора сделала то же самое у себя дома. Таким манером мы начали мало-помалу одеваться более индивидуально. Прикиды для тинейджеров нас никак не привлекали, наша одежда должна была носить отпечаток чего-то необычного. Мы обзавелись подтяжками и длинными кальсонами, профессиональной одеждой мясника и траурными нарядами.

Как-то раз в музее открылась выставка китайского фарфора. По этому поводу отец Коры произнес речь перед приглашенными, нам же предстояло изображать благовоспитанных девочек, разливать шампанское, обносить гостей рогаликами из слоеного теста, а также бутербродами с лососем.

Я вполуха внимала речам наполненного культурой и шерри отца Коры.

«Селадоновая зелень китайского фарфора» – вот те единственные слова, которые гудели у меня в голове. Что это за зелень такая? Кора продемонстрировала мне несколько квадратных и круглых блюд, покрытых молочно-белой и непривычной серо-зеленой глазурью с орнаментом, в эту глазурь я тотчас влюбилась очертя голову.

– Кора! Я ужасно хочу это блюдо.

Подружка кивнула в ответ. Без промедления, без колебаний:

– Подожди, пока народ разойдется. А мы поможем убрать со стола.

Вот каким путем в моей убогой комнатенке оказался предмет старинного фарфора с врезанным под глазурью изображением дракона (периода династии Сун). Мать не обратила на этот бесценный раритет никакого внимания, ибо он был столь благородным, таким изысканным, что непривычный глаз его просто не замечал.

Украсть блюдо оказалось нетрудно. Директор музея был другом отца Коры. К концу осмотра, когда в музее остались лишь сливки избранного общества, он отпер дверцы витрин и собственноручно извлек оттуда несколько прелестных вещиц, с тем чтобы обратить внимание заинтересованной публики на ряд экспонатов.

К тому времени, когда мы начали собирать пустые бокалы из-под шампанского, народ столпился вокруг профессора и директора.

Когда я вынимала блюдо из витрины, Кора заслонила меня. Мы поставили на блюдо четыре бокала из-под шампанского, и Кора, не таясь, мимо всех гостей вынесла этот миниатюрный поднос в подсобное помещение, где была раковина и хранились бутылки. Я заблаговременно подшила к изнанке своей «слоновой» накидки отстегивающийся карман, который легко принимал трофеи моих разбойных походов. Потом мы собрали оставшиеся бокалы, ополоснули их в соседней комнате и откланялись. Отец Коры с отсутствующим видом помахал нам. «Jeunesse doree», – промолвил директор музея. Сам же профессор щедро наградил нас за обслуживание, ибо предполагал, что сама по себе выставка нас ни капельки не интересует.

Кора рассказала мне, что отсутствие блюда было обнаружено ассистентом два дня спустя. Поднялся ужасный шум. Полиция и представители страховой компании принялись за неофициальное расследование, ибо, учитывая высокий статус гостей, никакие подробности не должны были просочиться в печать. Розыски велись на основе списка приглашенных, а про меня и Кору даже и не вспомнили. В конце концов подозрение пало на китайского атташе по вопросам культуры, в неподвижных чертах которого якобы можно было углядеть некое содрогание, когда он услышал, что все китайские сокровища были заимствованы из лондонских и берлинских музеев. Причем дело явно провернул профессионал, ибо речь шла о блюде под селадоновой глазурью, особенно изысканном и древнем экспонате, который не произвел бы на профана никакого впечатления.

– Ну и вкус у тебя, – заметила моя подружка, – я бы скорее взяла блюдо цвета бычьей крови. Впрочем, все это чисто теоретический разговор, ведь не могу же я водрузить подобное блюдо на подоконник, как ты!

Дело кончилось тем, что страховая компания отвалила изрядную сумму музею Виктории и Альберта, а жена китайского дипломата спустя два дня после моего проступка вылетела в Пекин, что и сочли подтверждением их вины.

Впрочем, это блюдо принесло мне беду.

Началось все к двадцатилетию Карло. День рождения пришелся на субботу, а матери как раз на выходные выпало дежурить в доме для престарелых. Она хотела было поменяться дежурством с одной сослуживицей, чтобы не работать в день рождения своего любимца, но этому воспротивился сам Карло. Он, мол, больше не ребенок, для которого мамочка печет пирожные, с него будет вполне довольно, если вечером они вместе выпьют по рюмочке вина.

Короче, мать ушла на работу, а Карло решил воспользоваться ее отсутствием, чтобы устроить небольшой праздник. Это и вынудило его – как я тогда полагала – посвятить меня в свой замысел. Он, Карло, хотел устроить ужин для нескольких друзей, а я чтобы пригласила Корнелию. Лишь много позже я сообразила, что всю эту петрушку он и затеял ради Коры.

Утром Карло послал меня за покупками, дал список и деньги. Новые правила игры – Карло обращался со мной так приветливо – на первых порах мне понравилось, хотя и ненадолго, и я послушно отправилась за покупками. Купила на его деньги испанское красное, белый хлеб, сыр, виноград, рыбу, потом по собственной инициативе украла паштет из гусиной печени, икру и шампанское. Совершить эту грубую ошибку меня побудили энтузиазм и уже укоренившаяся привычка. Подходя к дверям нашей квартиры, я сообразила, что разбирать покупки при Карло никак не следует. Потом можно будет сказать, что Корнелия позаимствовала кое-что из родительских припасов.

Но едва я открыла дверь, Карло с таинственным видом поманил меня на кухню, не обращая внимания на мои покупки. Он указал мне на стул. Я села, исполненная ожиданий. Карло достал из кармана конверт и с важным видом протянул письмо мне. «Кривляка», – подумала я, хотя меня и разобрало любопытство, от кого бы оно могло быть.

– От отца, – сказал Карло.

Тут уж я занервничала, выдернула бумагу из конверта и начала читать.

Дорогой мой сынок, если память мне не изменяет, у тебя сегодня день рождения.

Интересно, а почему он не вспомнил про мой день рождения?

Не думай, пожалуйста, что я вас забыл. Но, к стыду своему, должен признаться, что из моего замысла выстроить собственную судьбу так ничего и не вышло. Годами надеялся я, что рано или поздно мои картины найдут покупателей. Возможно, так и будет, но только после моей смерти, и тогда вы станете счастливыми наследниками. Карин меня покинула.

Черт подери, кто она такая, эта Карин?

Теперь я живу одиноко, с каждым годом число моих недугов множится, к тому же я страдаю от убогих обстоятельств своей жизни. Из нужды я был вынужден принять унизительную должность развозчика донорской крови. Ах, как бы я был рад сделать тебе достойный подарок, но поверь слову, выпадают такие вечера, когда я ложусь в постель без ужина. А пишу я тебе в твердом убеждении, что впереди у меня осталось очень немного лет. Желаю, чтобы вы с Майей сумели меня простить и могли вспоминать обо мне с любовью.

– Ну, что скажешь? – спросил Карло.

– А что такое «развозчик крови»?

Брат пожал плечами, и мы растерянно переглянулись.

– А где он живет? – спросила я, хотя и сама видела, что на конверте нет адреса отправителя.

Мы принялись разглядывать почтовый штемпель и расшифровали его так: Бремен.

– Бедный папа, – тихо сказала я.

Карло сморщил нос.

– Сказала бы лучше: бедная мама. Сперва он сматывается с какой-то девкой, денег на нас почти не высылает, а теперь извольте радоваться: присылает нам эдакую слезницу.

– Так ведь он и не говорит, что ему чего-то от нас надо. Мы даже не знаем, где он…

Карло подошел к письменному столу матери и достал оттуда банковские квитанции.

– Я случайно узнал, что в прошлом году он прислал ей небольшую сумму, – сказал он, – если найти квитанцию, там может оказаться его адрес.

Бумаги у матери были в полном порядке, а Карло, как банковский ученик, наловчился сортировать документы и потому нашел то, что искал. Адрес и впрямь был на бланке. Жил отец в Любеке, а не в Бремене. Мы вторично обменялись нерешительными взглядами. Говорить о сбежавшем отце с матерью было невозможно, она категорически отвергала все наши попытки хоть что-нибудь о нем разузнать.

– Мы должны побывать у него, – сказала я.

– А он нас искал? – спросил в ответ Карло. – А он нам раньше писал? Когда я окончил школу или на Рождество? А он вообще-то когда-нибудь интересовался, живы мы еще или нет?

Я промолчала. Карло ненавидел отца, но он получал какое-никакое жалованье и мог помочь скорее, чем я. Денег я до сих пор не воровала, но, может быть, сейчас настало время этим заняться? Или посылать папе благотворительные пакеты с краденой провизией? Я задумалась.

Карло вырвал меня из задумчивости:

– Для начала: матери ничего рассказывать не станем. А через час придут гости. Пора готовить.

Я молча припрятала краденые деликатесы у себя под одеялом, нарезала сыр, вынула косточки из виноградин и вообще с отсутствующим видом делала все, чего он ни потребует.

Когда начали собираться друзья Карло, я. все еще витала мыслями далеко. Вообще-то я была бы рада познакомиться с новым другом Карло, тоже из банка, умом которого Карло не уставал восторгаться. Но сейчас я глядела на этого Детлефа вполглаза. Я думала только об отце. Собственно, я уже давно опасалась, что он беден, не то он, возможно, посылал бы мне какие-нибудь подарки. Художник часто становится известным лишь после смерти, тут отец был прав. И если он до сих пор не давал о себе знать, причиной тому был стыд. Но почему он адресовал свое письмо именно Карло? Ведь это я была его принцессой!

Он больше не художник, он развозчик крови. Ужасное слово, сразу вспоминается Дракула. Ну что мне делать с этим словом?

Потом пришли два друга Карло со своими девушками, и мы наконец сели за стол: Карло возле Коры, я рядом с Детлефом. Я с удовольствием рассказала бы Коре про письмо отца, но в этой развеселой компании просто не могла говорить об этом. Мы пили красное вино, ели, много рассказывали и смеялись. Наконец мне удалось затолкать Кору в свою комнату. Я подняла одеяло, Кора увидела шампанское и в своем неизменно практичном стиле приказала:

– Немедленно на холод.

Когда я пришла в кухню, она уже успела выложить икру на мое селадоново-зеленое блюдо.

– Да что это с тобой? – спросила она, увидев мою растерянность. – Ты, видно, решила, что полиция напала на след?

Я коротенько передала ей содержимое отцовского письма.

– Давай съездим к нему, – сказала она, – завтра разработаем план.

Корнелии явно пришелся по душе мой заносчивый брат, она весело смеялась, слушая его остроты второй свежести, которые сама знала наизусть. У меня даже возникли сомнения: а не больше ли за всем этим скрывается, чем ее испробованный метод влюбить в себя мужчину, чтобы потом его заполучить? А вдруг он и в самом деле ей нравится?

Все, решительно все ополчилось сегодня против меня. Когда я внесла красную икру, которая очень благородно, будто золотая рыбка, возлежала на зеленоватом фарфоре, Детлеф спросил у меня, не китайское ли это блюдо.

– Может, и китайское, – ответила я.

Все как по команде стихли и уставились на блюдо.

– А откуда оно у нас? – спросил Карло.

– С блошиного рынка, – с полным присутствием духа сказала Кора, и снова возобновился общий разговор.

Детлеф самым бессовестным образом глядел на меня в упор.

– Мой дядя – охранник в музее, – многозначительно сказал он.

К сожалению, я не такая закаленная, как Кора. Я покраснела и спросила робким голосом:

– А в чем дело?

– Ты знаешь, в чем дело, я знаю, в чем дело, а про династию Сун поговорим в другой раз.

После этих слов он умял почти всю икру. Кора вынесла блюдо на кухню, ополоснула и поставила в мой платяной шкаф. Со своим безошибочным инстинктом она услышала самое важное, не переставая при этом умело кокетничать с Карло. Я просто восхищалась ею. Не будь здесь Коры, я, наверное, убежала бы к себе в комнату.

Наконец Кора внесла охлажденное шампанское, заставила моего брата открыть бутылку и протянула мне первый бокал. Я выпила, рыгнула, все засмеялись, и в полном отчаянии я тотчас выпила второй бокал.

Минут через десять на меня нашел разговорный стих, я даже собиралась запеть, но Карло меня притормозил. Когда гости начали собираться домой, потому что с минуты на минуту должна была прийти моя мать, Карло тоже встал, чтобы проводить Кору. Я почувствовала себя уязвленной, я твердо рассчитывала, что Кора останется у нас, и мы втроем убрали бы со стола. А теперь вся уборка досталась мне…

У дверей Детлеф сказал:

– До скорого.

Это прозвучало угрожающе.

А потом я осталась одна-одинешенька со своими страхами и грязной посудой.

Вернувшись домой, мать настежь распахнула окна, заподозрив меня в том, что это я так накурила. При этом она даже не заметила, что на ковре валяются икринки, а вся комната пропитана запахами воды для бритья и вина. Я сослалась на головную боль, уползла к себе. И хотя я ловила каждый звук, мне так и не удалось услышать, когда вернулся домой Карло.

В воскресенье, даже не позавтракав, я отправилась к Коре. Мать уже покатила на велосипеде в свою богадельню. Брат еще спал. В ярости я засыпала в его пакетик с какао две столовые ложки соли, потому что, едва проснувшись, он доставал из шкафа именно какао.

Кора была еще в ночной сорочке (бабушкино наследство, из тонкого полотна и старинных кружев) и пила крепкий кофе прямо в постели. Она приняла меня, как княгиня, за утренним туалетом. Родители ее собирались погулять и на выходе буквально вручили мне дверную ручку.

– Наша дочь еще в постели, – сказал господин профессор, – сурок, да и только.

Кора знала, что я непременно заведу речь о своем отце.

– Нам нужны деньги, – сказала она, – тогда сразу поедем к нему и разберемся во всем на месте.

Мне это показалось совершенно невероятным.

– Во-первых, я никуда не могу уехать, не сказав матери, а во-вторых, я не могу ограбить банк.

Кора хмыкнула:

– Ах, Майя, все это можно уладить. Вы куда собирались в этом году на каникулы?

На глаза мои навернулись слезы.

Вот уже много лет мы никуда не ездили, потому что не было денег. Когда мы с Карло еще были маленькими, нас порой возили в Бонн к брату матери. От нашего дедушки дядя Пауль унаследовал лавку писчебумажных товаров и превратил ее в процветающий магазин компьютеров. Без его регулярных переводов на одно жалованье матери мы вообще не могли бы прожить. Но туда я больше не хотела, все это выливалось в сплошное унижение. Кузина навевала на меня смертную скуку. Тетка пыталась всякий раз купить для меня что-нибудь практичное, такое, чего я совсем не желала носить.

Кора внимательно все выслушала.

– Ну и роскошно, – заключила она, – я, правда, должна на две недели уехать с родителями в Тоскану, но это перед самым началом занятий. А до того у нас еще куча времени. К счастью, у меня есть родня в Гамбурге. Думаю, мать не станет возражать, чтобы я пригласила тебя. А вообще-то оба они работают, и дядя, и тетя, так что им совершенно наплевать, где мы будем проводить свои дни, в музее или в постели.

– Любек оттуда недалеко. Можно будет сразу же поехать дальше.

– Ну нет, – возразила Корнелия, – это было бы очень неосторожно. Поживешь со мной в Гамбурге, а потом мы вместе отправимся к твоему царственному папа.

Кору весьма интересовал мой таинственный отец, я же предпочла бы для начала встретиться с ним один на один. Вот почему я промолчала.

– Проблема вторая – капуста. И тут у меня есть план, – продолжала Кора. – Поездку оплатят мои родители, за тебя, разумеется, тоже. Но нам требуется сверх того какая-то сумма для голодающего живописца.

Ирония Коры мне не понравилась, но я промолчала, дожидаясь дальнейших предложений с ее стороны.

– Недавно я читала в газете, что один обманщик ежедневно искал объявления о смерти, – пояснила Кора. – Спустя недели две после смерти какого-нибудь дедушки он звонил в двери вдовы и сообщал, что покойный не оплатил изрядный счетец. А когда после этого бабуля интересовалась, что же это за счет такой, доставал из кармана квитанцию заказа и вполголоса сообщал, что покойник заказывал порнографические издания. Все бабушки бледнели при этом сообщении и немедля платили наличными, чтобы ничто и никогда не напоминало больше о скандале.

– Какая подлость, – рассмеялась я, – но ведь не думаешь же ты всерьез добывать деньги таким манером? Вдобавок мы хоть и могли бы накраситься, чтобы выглядеть постарше, но за распространительниц порножурналов нас все равно никто не примет.

Кора просто зашлась от смеха.

– Да об этом я даже и не думала, слоненочек мой. Просто эта история навела меня на отличную мысль. Ты только послушай: отец у меня неслыханно образованный, но в такой же мере рассеянный, как и положено человеку его уровня. Само собой, он как-то забыл прийти на похороны одного коллеги или на худой конец послать соболезнования. Мать напомнила ему о похоронах, когда было слишком поздно, а его черный костюм и вообще находился в чистке. Ну, короче говоря, всех просили не присылать венки, а присылать небольшие пожертвования. Представляешь себе – для Объединения любителей верховой езды и транспорта, как будто у них и без того денег не хватает! Отец запустил руку в бумажник, набросал несколько неискренних слов и отправил меня в дом усопшего. Поскольку в конверте были деньги, я должна была вручить его лично.

– А ты не вручила?

– Да ты что! Мне открыла какая-то старушка и даже предложила чаю. Все остальные были уже на кладбище, а я осталась наедине с письменным столом, а на столе – конверты с пожертвованиями, но как девочка из хорошей семьи я не стала их открывать.

Я пришла в восторг.

– А разве можно красть деньги у покойника?

– Это деньги не покойника, и толку ему от них никакого. Мы можем участвовать в похоронах, когда хоронят совершенно незнакомых людей, ну конечно, богатых. Когда в газетах пишут, что собирают деньги на Amnesty International или SOS-деревню для детей, этих мы не тронем. Но на гольф– или яхт-клуб – тут бы я и раздумывать не стала. Неужели ты не понимаешь, что твоему отцу эти деньги нужнее?

Я кивнула, хотя сама по себе идея не доставила мне никакой радости. Украсть губную помаду – это своего рода спорт. Если говорить о фарфоровом блюде, то я лишь задним числом осознала, что натворила. Я даже слегка в этом раскаивалась. С другой стороны, я полюбила это блюдо. А тысячи музейных посетителей обратили бы на него так же мало внимания, как и моя мать. В конце концов, я проявила себя истинным знатоком и тем самым, возможно, приобрела моральное право на владение этим блюдом. Но воровать деньги – это уже, на мой взгляд, отдавало уголовщиной, и даже мысль, что ты ведешь себя как истинный Робин Гуд, не могла смягчить укоры совести.

Вдруг Кора соскочила с кровати.

– Сегодня ночью шел дождь. Мне пора ловить улиток.

В немом удивлении я последовала за ней. Босиком, в ночной сорочке, она шагала между мокрыми рабатками, секатором разрезая на ходу жирных улиток. Я как зачарованная наблюдала за ее движениями, видела, как из улиток течет жирная слизь… Мне стало дурно.

Когда я наконец добралась до дому, Карло многозначительно сообщил:

– Тут был Детлеф, спрашивал, где ты.

При этом Карло не без любопытства глядел на меня.

– Что ему было надо? – буркнула я хмуро, хотя предвидела самое ужасное: шантаж.

– Ты его явно зацепила, – продолжал Карло. – А знаешь, что твоя Кора – девка на все сто?! Если ты поддержишь мои ухаживания, я пригоню умного Детлефа прямо в твои объятия.

– На кой он мне сдался, твой Детлеф? – выкрикнула я и захлопнула за собой дверь.

Приближались каникулы, и я всем сердцем ждала того времени, когда смогу хоть ненадолго расстаться с моим ужасным семейством и заодно выйти из пределов досягаемости Детлефа.

Господи, ну почему жизнь такая сложная?

 

Глава 3

Красна как кровь

Недавно в наш автобус сел какой-то папаша со своей маленькой дочкой. Вообще само по себе нелепо брать детей на познавательную экскурсию, и я этого очень не люблю. Обычно дети мешают, они громко говорят во время моих пояснений, пачкают сиденья шоколадом и отвлекают от доброхотных даяний даже самых серьезных туристов. По счастью, большинство родителей это знают, они предпочитают возить малышей на море. Но рядом с этим вот отцом сидела вполне сформировавшаяся личность, которая производила впечатление внимательного слушателя и не изображала из себя вундеркинда, сидела не куколка, а именно юная особа королевских кровей. Мне больно было на это глядеть. Отец и дочь являли собой такую же благородную чету, какой в свое время была я – испанская инфанта рядом со своим царственным отцом. Нет сомнения, что я всячески идеализировала своего отца, который так рано оставил меня. С другой стороны, было вполне вероятно, что и эта очаровательная пара таила в себе ложь и обман, а дома их поджидала озлобленная мать.

Несмотря на ассоциации с собственным прошлым, я не без удовольствия вспоминала нашу акцию по добыванию денег для отца.

Хотя обе мы с Корнелией ежедневно изучали газетные некрологи, благоприятной возможности пока не представлялось, поскольку в большинстве извещений ни слова не было о материальной помощи. В тех же немногих, где упоминался номер счета, речь шла о евангелическом церковном хоре или о союзе голубеводов; если судить по адресам и текстам, объявления давали осиротевшие родственники, знавшие лично всех возможных участников церемонии. Мы с Корой только привлекли бы к себе внимание, а вдобавок в таких местах не приходилось рассчитывать на большие пожертвования. Грабить союз помощи онкологическим больным или союз содействия школе я решительно отказывалась. Под конец в ходе своих изысканий мы набрели на масонов, но как к ним отнестись, толком не знали, известно было только, что этот союз состоял исключительно из мужчин. Кора сумела убедить меня, что никакое это не объединение филантропов и можно с чистой совестью их пощипать.

Вилла находилась на берегу Неккара, изысканное расположение явно пахло хорошими деньгами. Но что делать, если собравшиеся предпочитают переводить свои взносы через банк?

Открытку с соболезнованием я подписала словом «Д-р» плюс совершенно неразборчивая подпись. На предполагаемые вопросы Кора собиралась отвечать, выдавая себя за дочь некоего франкфуртского профессора. Мы оделись хоть и не в черное, но все-таки достаточно скромно, неброско, никакого макияжа. Я заплела тонкую косичку и нацепила очки Карло. Кора водрузила на голову темный парик, который матушка ей много лет назад приобрела для карнавала. Парик был с челкой, отчего в вельветовых брюках и синем бархатном пуловере она выглядела совершенно как двенадцатилетка.

– Камуфляж, – солидно пояснила Кора, – термин означает «маскировка» и очень распространен в животном мире.

В помещении морга (публичная часть церемонии должна была тем временем проходить в городе) нам открыла пожилая дама. С видом скромной школьницы, искусственно пришепетывая, Кора произнесла нужные слова. Масонская старушка оказалась туга на ухо, тем не менее она кивнула и хотела взять у меня из рук конверт. О приглашении войти даже и речи не возникло, и тогда Кора заревела ей на ухо и совершенно забыв, что должна шепелявить, будто мы долго ехали на поезде и теперь хотим пить.

Нас отвели на кухню, и хотя там не валялись на столе конверты с пожертвованиями, зато было полно аппетитных бутербродов. Пока я пила лимонад, Кора с криком «Туалет!» выбежала из кухни. А старушка спросила меня про моих родителей. Я заверила ее, что родителей у меня уже нет, а сама продолжала стакан за стаканом поглощать лимонад. Тут вернулась Кора, подмигнула мне, тоже отхлебнула лимонаду и, не уставая рассыпаться в благодарностях, пожала старушке руку. После чего мы выскочили из кухни.

Я спросила:

– Удалось?

Она кивнула.

Мы нашли кафе в пешеходной зоне, рванули там в туалет, заперлись в кабинке и начали вскрывать конверты. Корнелия заодно прихватила несколько соболезнований. Лично я ожидала, что она возьмет один конверт, ну от силы два, чего потом никто и не заметит. Но их было куда больше, и в первом же лежал чек.

– Черт! – сказала я. Хотя в общем и целом, как выяснилось несколько позже, улов оказался очень неплохим.

В порыве восторга мы заказали любимый торт, потом шепотом уговорились не тратить остатки, а все передать отцу. Хотя, с другой стороны, он вполне мог спросить, откуда у нас взялись деньги.

– У меня идея! – воскликнула Кора, и я тотчас ей поверила.

До сих пор мне дважды удавалось ускользнуть от Детлефа. Он был близорук, и я всегда успевала заметить его раньше, чем он меня. Первый раз он стоял, прислонившись к ограде перед нашим домом, как раз когда я возвращалась с занятий испанской рабочей группы (ее вел господин Беккер). Я, словно заяц, описала петлю и спряталась, присев на корточки, за оградой чужого палисадника. Когда спустя долгое время он все же удалился, я, совершенно оцепенев, наконец-то вылезла из своего убежища. В другой раз он сидел у нас на кухне, а перед матерью делал вид, будто поджидает Карло. На сей раз мне молниеносно пришла в голову отличная выдумка: Карло велел сказать, чтоб ты его не ждал, он пошел в кино. Детлеф бросил на меня уничтожающий взгляд, но, не осмелившись возражать в присутствии матери, просто взял и ушел. Вскоре после этого объявился Карло. Мать была крайне удивлена, но слишком устала, чтобы проводить расследование. Она со вздохом поставила на огонь чайник и положила на стул отекшие ноги.

На другой день Карло доставил мне письмо от Детлефа.

– Вы только взгляните, – сказал братец, – как наша слониха топчет мужские сердца!

Он и не подозревал, что принес мне не любовное послание, а угрозу шантажиста.

Если завтра в шесть вечера тебя не будет у задних дверей банка, я донесу.
Д.

Кора посоветовала мне сходить туда.

– Сперва мы должны узнать, чего он вообще хочет и почему не донес до сих пор, – сказала подруга. И предложила составить мне компанию, но я отказалась. Пусть не думает, что я какая-нибудь трусиха.

Карло всегда возвращался домой к пяти, а потому, поджидая в указанное время своего вымогателя, я могла не опасаться, что встречу заодно и брата.

Поначалу Детлеф держался, можно сказать, дружелюбно. Он даже пригласил меня в кафе на стаканчик чинзано. Потом перешел к делу. Все в порядке, все путем, и фарфоровое блюдо может еще послужить игрушкой моим внукам, если, конечно, я сделаю какие-то встречные шаги. Я изобразила полное непонимание, чтобы заставить его называть вещи своими именами После этого заявления мы долгое время ходили вокруг да около. Наконец он потребовал, чтобы я с ним переспала. Я была уже готова к чему-то такому, но на какое-то мгновение лишилась от возмущения дара речи. Накричать на него при всем честном народе я не могла. Я встала.

– Ладно, хорошо, я обдумаю твои слова, – сказала я, больше всего на свете желая увидеть Кору. Уж она-то что-нибудь придумает.

Через десять минут я оказалась у Коры и выслушала ее похвалы:

– Ты молодчина. Нам надо продержаться пять дней, до отъезда. А потом мы от него избавимся.

– Но пять дней – это очень долго. Завтра он опять пристанет!

– На худой конец предоставь его мне. С таким мафиозо из детской песочницы я справлюсь в два счета.

– Тогда он захочет переспать с тобой. Может, даже охотнее, чем со мной.

Корнелия обняла меня.

– Не волнуйся. Я из него козявку сделаю. – И показала большим и указательным пальцем, какую именно. Но мне все равно было так страшно, что она пообещала в ближайшие пять дней не оставлять меня одну.

Мать не возражала, чтобы я переночевала у Коры. Дружба дочери с профессорской дочкой ей льстила. Я насочиняла, что родители Коры уехали, а она боится остаться на ночь одна в таком большом доме. К моему великому удивлению, мать предложила, чтобы Кора спала у нас, но потом и сама согласилась, что столько места и такого комфорта мы ей при всем желании не можем предложить.

Так мы получили возможность встречать Детлефа, только когда мы вдвоем, а в присутствии Коры мне приходили на ум такие колкости, которые не оставляли нашему приятелю ни следа надежды.

В первую же пятницу мы с Корой сели в поезд. Родственники Коры не пришли в восторг от нашего визита, да и то сказать, времени на нас у них почти не было, и это нас вполне устраивало. Корнелия была приучена к самостоятельности собственной матерью. Эта красивая женщина, видеть которую мне доводилось лишь изредка, была наделена, по словам Коры, бродячим духом. Она слушала лекции по психологии, посещала вернисажи, прочесывала бутики и регулярно летала дня на три в Нью-Йорк.

Гамбургская сестра ничуть на нее не походила. Это была настоящая рабочая лошадка. С раннего утра до позднего вечера в страховом зубоврачебном кабинете она корпела над чужими челюстями.

Отсидев в Гамбурге ровно день, мы отправились в Любек. Еще ни разу в жизни я так сильно не волновалась. Интересно, выглядит ли отец и сейчас точно так, как на фотокарточке, которая у меня сохранилась? Хотя этой фотографии уже девять лет… Это был человек, наделенный богатой фантазией, временами веселый, временами задумчивый, даже замкнутый. Когда он рисовал, мешать ему запрещалось. Он был стройным и красивым, носил бородку. Интересно, узнаю я его или нет? Я не могла вспомнить его голос. Интересно, он понравится Корнелии? Для меня и это было очень важно.

Много раз пришлось спрашивать у прохожих, пока мы не нашли нужную улицу. Квартира находилась на первом этаже. На куске синей изоляционной ленты, приклеенной ниже всех остальных кнопок, было написано: «Роланд Вестерман». Мы позвонили, сначала робко, потом громче, и, когда уже почти решили отступиться, перед нами распахнулась дверь.

Злобный мужчина в купальном халате возник в дверном проеме. Это был уже не король, это была карикатура на короля.

Одолев приступ бессильного ужаса, я сказала:

– Я Майя.

Отец потуже затянул на толстом животе веревку-пояс поверх тесноватого купального халата в красную и серую полоску, после чего протер глаза. На меня он глядел еще более изумленно, чем я на него.

– Никак моя дочь?

Я кивнула и расплакалась. Толстяк затянул меня в коридор, растерянная Кора без всякого приглашения вошла следом.

В полутемной кухне мы уселись на чугунные садовые стулья со сломанными сиденьями. Здесь воняло пивом, дымом, квашеной капустой и несвежей постелью, которую было видно через открытую дверь.

Отец то и дело качал головой. Потом взглянул на часы, висевшие рядом с бритвенным зеркальцем над раковиной. Было два часа дня.

– Неудачное время. Я с утра начинаю работать очень рано, а сейчас надумал вздремнуть.

– Откуда ж нам было знать?…

Кора взглянула на него.

– Я подруга Майи, – раздельно произнесла она, словно обращалась к слабоумному.

В правом ухе у отца торчала ватная затычка, и сейчас он медленно выдирал ее оттуда.

– А ребенком ты была красивая, – вдруг сказал он мне.

Я не знала, что ответить. Значит, теперь я некрасивая?

Кора распахнула окно. Отец встал, поднял шторы в своей каморке и вынес ночной горшок. Когда он вышел, я сквозь слезы подмигнула Коре.

– Твой отец пьет, – сказала она.

Таких высот моя диагностика еще не достигла. Когда отец вернулся в комнату, я как следует его разглядела. Седина, мешки под глазами, бородки и следа нет, сам небрит, пряди редких волос неопределенного цвета торчат как попало. Живот вздут, под купальным халатом угадывается наличие грязной ночной сорочки, на ногах – пижамные штаны из фланели мышино-оливкового цвета.

Под моим пристальным взглядом отец застеснялся.

– Я оденусь, – сказал он и прикрыл за собой дверь спальни.

И снова мы с Корой обменялись взглядами. Она достала из сумочки деньги и передала их мне, шепнув: «Скажем: лото!»

Когда отец снова вышел к нам, он выглядел гораздо лучше. Теперь на нем была темно-синяя фуфайка, достаточно просторная, чтобы скрыть живот. Он успел причесаться и попрыскался одеколоном с резким запахом. Но черные брюки были облеплены кошачьей шерстью.

– Детки, – сказал он, – вот это сюрприз! Сейчас мы с вами отправимся в какое-нибудь кафе, а то здесь слишком уж затхлый воздух. Это плохо для пожилого человека, страдающего ревматизмом, а для двух молодых дам просто немыслимо.

Я протянула ему деньги.

– Мы выиграли в лото, – пояснила я.

– Нет, этого я принять не могу! – воскликнул он, пересчитывая банкноты. – Еще не хватало брать взаймы у родной дочери!

– А я их тебе дарю! – отвечала я.

И отец спрятал деньги в карман.

Мне было бы приятно, если бы меня обняли, но только не старый ревматик, а король и художник.

В кафе он заказал для себя пиво и водку, я попросила кофе, а Кора – шоколад. Далее я должна была рассказать о себе и о Карло. После нескольких рюмок отец стал симпатичнее, раскованнее, остроумнее.

– Что значит «развозчик крови»? – спросила я.

И он объяснил, что по утрам объезжает на машине от фирмы бесчисленное количество врачебных кабинетов. Там ему передают сумки с анализами крови, и эти анализы он и доставляет в центральную лабораторию.

– У меня все руки в крови, – сострил отец. К полудню он возвращается домой, где позволяет себе вздремнуть, потом встает и садится за мольберт. В прошлом году с ним случилось большое несчастье – на шесть месяцев его лишили водительских прав, а никакой другой работы не было. Но слава Богу, потом его снова приняли на работу.

– Но я весь в долгах, детки, на социальное пособие не проживешь.

Разумеется, мне хотелось поговорить о его живописи, и отец обещал показать дома свои картины, но, когда спустя три часа мы покидали кафе, он отправил нас на вокзал: ему-де нужно работать, а через денек-другой мы могли бы навестить его снова. Телефона у него, к сожалению, нет, но вторая половина дня самое подходящее время.

Я долго не могла заговорить с Корой, сидела рядом, тупо уставившись в окно вагона. В какую-то минуту я поймала себя на том, что представляю себе скандал в их благородном доме. До такой степени мне было стыдно.

Ближайшие дни мы провели в каком-то полусне, поздно вставали, ходили в бассейн, заводили знакомства с другими молодыми людьми и возвращались домой лишь тогда, когда тетя ждала нас к ужину. Мы позволяли ей подсовывать нам деньги на кино, а остатки просаживали на электронные игры, хоть и считали, что уже давно вышли из этого возраста. Скоро мы познакомились с двумя молодыми людьми, у которых были каникулы. Мы пригласили обоих в теткину квартиру на поздний завтрак. Корнелия без раздумий выбрала того, что покрасивее, и повлекла его на кухню, тогда как я осталась скучать в столовой с его заторможенным другом. Но я от души желала Коре поразвлечься и наслаждалась тем, что во всем Гамбурге меня никто не называет слонихой. Про себя же я вела непрерывные разговоры с отцом.

«А ты еще помнишь, что я была инфанта Майя, а ты король Испании? Почему ты так опустился? Кто такая эта Карин? Какие ты пишешь картины?» – обо всем этом я расспрашивала его в моих воображаемых беседах с ним, но подозревала, что при следующей встрече буду интересоваться только его картинами.

Кора не горела желанием вторично прокатиться в Любек, но, с другой стороны, не хотела бросать меня на произвол судьбы. Я всячески старалась ее заверить, что она спокойно может остаться в Гамбурге, но это для нее было слишком скучно. Словом, мы оставили тетушке записку, чтобы не ждала нас к ужину, и предприняли второй поход на Любек.

Похоже было, что отец как бы ожидал нас. И сам он, и его жилье произвели теперь куда более выгодное впечатление. Из малого количества припасов он приготовил вполне съедобную стряпню, причем мне мешали только грязные тарелки. Я с готовностью перемыла бы их горячей водой, но боялась обидеть отца.

По моей просьбе он показал нам некоторые из своих картин. От зоркого взгляда Коры не укрылось, что он обходится всего тремя красками.

– Ты права, – и отец впервые пристально взглянул на Кору, – понимаешь, я обратил изъян в добродетель. Вы, без сомнения, знаете сказку «Бела как снег, черна как эбеновое дерево, красна как кровь». Когда у меня совсем не осталось денег, чтобы покупать краски, я принял решение обходиться лишь теми тремя, которые у меня еще остались. Черна как смерть, бела как свет, красна как грех.

Мы слушали внимательно, словно на уроке.

– А наци со своими бело-черно-красными флагами… Возможно, свастика и белый круг в море крови задели чувствительный нерв сторонников. При схожем мотиве, но в другом цвете, – скажем, синем, желтом, зеленом, – они никогда не имели бы такого успеха. Из чего следует: стоит нарядиться в черно-бело-красные цвета – и вы приобретете толпу почитателей…

– Не хочу я почитателей-фашистов! – воскликнула Кора.

Я несколько растерялась. А не имеет ли ярко-красный цвет какое-то отношение к его деятельности развозчика крови? Позднее я задумалась над вопросом: почему отец выбирает именно эти краски, хотя сам же обозначил их как праворадикальные? И разве каски вообще могут распространять ту либо другую идеологию, разве они не даны самой природой и невинны, как земля, море и трава?

Все картины отца были похожи одна на другую.

Всюду по красным плодам ползали черные насекомые – жуки, муравьи, тля. Задний план был белого цвета, по большей части скатерть с тщательно выписанными тенями и складками.

– По умению себя ограничить и виден мастер, – пояснил отец.

Я вспомнила его прежние картины.

– А вот раньше ты писал небо и море, и никогда – плоды граната, по которым ползают клопы.

– Разве? Впрочем, ты, может, и права.

Он запустил руку за платяной шкаф, встревожился, не сразу отыскав то, что хотел, и стал извлекать из щели все новые и новые полотна черно-бело-красных тонов. Среди них нашлось одно, которое вызвало удивление у него самого. Белое, напоминающее Христа тело лежало на черных, обугленных балках, а из ран его струилась кровь. Чертами лица этот человек напоминал Карло. Мы тупо воззрились на картину.

– Не иначе написал это спьяну, – признался отец.

Как уже не раз бывало, Кора вслух сказала то, о чем я лишь осмеливалась думать:

– Господин Вестерман, а Карло не навещал вас в последнее время?

Отец обескураженно поглядел на нее и отрицательно помотал головой.

– А откуда ты знаешь, как теперь выглядит Карло? – спросила я. – Ведь тогда он был совсем ребенком.

– Это не Карло.

– Кто же тогда? – спросила Кора.

– Ах дети-дети, никто. Порождение фантазии. Майя, кстати, а мать знает, что ты поехала ко мне?

– Нет.

– А что она про меня говорит?

– Ничего.

Отец поверил мне. Мы распрощались и пообещали в самом непродолжительном времени снова навестить его.

На другой день Кора встретилась в городе со своим студентом, а я тем временем предприняла рейд по гамбургским магазинам. Вообще-то говоря, в тот день я воровать не собиралась. Денег на карманные расходы, которые мне дала мать, вполне хватало. На эти деньги я могла платить за проезд в трамвае, покупать мороженое и другие мелочи. Мои личные запросы были более чем скромными, и мне никогда не пришло бы в голову приобретать предметы роскоши. Но вот ради своего бедного отца…

Ни денег, ни продуктов я воровать не стала – я стала воровать краски. Названия завораживали меня: Caput mortuum, Cölinblau и Krapplack.

Поскольку на дворе стояло лето и я не могла вырядиться в свою «слоновью» накидку, я надела на руку большущий пластиковый пакет с булочками, а в недра его опустила небольшой набор тюбиков. Кисточка требовалась из шерсти куницы.

Вечером мы пошли на мюзикл. Дядя Коры принес нам билеты. Он питал тайную надежду, что скоро мы отправимся восвояси. Кора решила, что мы должны по возможности скорее доставить эти замечательные краски в Любек. С тех пор как ей довелось увидеть картину с покойником, она была самого высокого мнения о таланте моего отца, потому что тема вполне соответствовала ее вкусам.

Отец был растроган нашим подарком.

– Да, но что же мне теперь нарисовать?

– Нас, – ответила я, – двойной портрет, Корнелия и я.

– Я целую вечность не писал портреты.

Но Кора тоже пристала к нему, так ей понравилась моя идея. Отец вошел в раж – его побуждали к тому новые краски. Начал он с многочисленных набросков, и все они получались у него на удивление живо.

– Я напишу вас как двух куртизанок Утамаро.

Об испанских принцессах даже и речи не заходило.

После трех сеансов, исполнившись творческого пыла, он завершил картину. По колориту это полотно было не сравнить с жучками-червячками, оно было гораздо пестрее.

Мы с Корой выглядели на нем более взрослыми и умудренными, но в выражении лиц было что-то по-детски жестокое, словно мы только что оборвали крылышки у всех его насекомых.

Отец был в восторге, он впервые обнял меня, обнял и Корнелию (не слишком тактично, на мой взгляд) и выразил мнение, что эта картина послужит началом его второй карьеры. Хотя про его первую карьеру я ровным счетом ничего не знала.

На прощание отец захотел подарить мне свою картину. Но как спрятать подарок от матери? Уж она-то сразу догадалась бы, кто ее писал. Я попыталась втолковать это отцу.

– Ну, скажи ей правду, – ответил он.

– Она никогда не говорит о тебе. Мы с Карло не хотим ее огорчать. Может, она так до сих пор и не простила, что ты нас бросил…

Сказав эти слова, я очень смутилась, ибо ни разу еще не разговаривала с ним так откровенно.

Он смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом.

– Суровая женщина, – наконец сказал он. – Можно подумать, я по доброй воле сел за решетку.

Мы с Корой так и побелели.

– А почему вы сидели за решеткой, господин Вестерман? – вежливо спросила она.

Лично я не осмелилась бы задать такой вопрос.

– Господи… – Отец достал бутылку и отхлебнул прямо из горлышка. – Расскажу, когда вы немного подрастете.

В шестнадцать лет неприятно слышать такие слова.

– Как ни суди, это был несчастный случай, и я за все заплатил. Если бы твоя мать поддержала меня, я бы уже много лет снова был с вами.

Он еще заметил, что другие женщины не так жестокосердны.

И снова Корнелия принялась его допытывать:

– А вы потом женились во второй раз?

Хотя она не могла не знать – мои родители так и не развелись.

– Нет, нет, – сказал он, – Карин – она медсестра, очень энергичная женщина и без всяких предрассудков. Теперь, когда я состарился и мне нужна помощь, она меня покинула.

– Папа, – спросила я, набравшись храбрости, – а ты помнишь, как называл меня инфанта Майя?

– Какая такая инфанта? – переспросил он и поковырял спичкой в ухе. – Откуда у нас возьмутся инфанты? К слову сказать, Карин была не моложе твоей матери. Даже на год старше.

Ну какое мне было дело до этой дуры Карин?

– Папа, – умоляющим тоном продолжала я, – я говорю про Веласкеса.

– Веласкес? Если мне не изменяет память, он писал испанский двор, инфант, конечно, Боже мой. А ты-то откуда это взяла? Я не эпигон.

Эти слова доказали мне, что он совсем позабыл свою маленькую дочь.

Кора тем временем заворачивала картину.

– Если Майя не хочет, я сама ее возьму.

Отец молча кивнул. У него и мысли не возникло, чтобы сохранить портрет для себя. Мы попрощались. На другой день мы собирались ехать домой. Многое я так и не смогла прояснить и узнать, просто к старым тайнам добавились новые. Обиженная и разочарованная, я протянула отцу руку.

– Ну, тогда привет, – сказал он.

 

Глава 4

Персиковый

Родителей можно ненавидеть, а можно идеализировать. Родители Коры представляли собой полную противоположность моим – до такой степени, что казались мне лишенными малейших признаков подлости и будничной усталости друг от друга, казались символом современных партнерских отношений. Отец у меня был алкоголик, мать страдала депрессией – то ли она страдала из-за него, то ли он из-за нее начал прикладываться к бутылке. Как бы то ни было, на пути своего рокового развития они подталкивали друг друга.

Весной во Флоренции порой идут проливные дожди. Из автобуса сложно разглядеть всю красоту этого города – потоки грязной воды струями бегут по стеклу. Быть может, сравнение их со слезами, которые льются из моей грязной души, покажется не очень оригинальным, но оно снова и снова приходит мне на ум.

* * *

В такие хмурые дни я вспоминаю, как мы возвращались из Гамбурга в Гейдельберг. Когда мы уже сидели в вагоне и родственники Коры кивали нам с видом явного облегчения, мне казалось, что у меня начинается грипп. Я так и не заболела, но мое внутреннее бессилие и плаксивость вполне походили на предвестников болезни. Мы говорили о моем отце, правильнее сказать, Кора говорила, а у меня не было сил развивать собственные теории.

– Ты расскажешь Карло о том, что мы у него были, конечно, не упомянув ни единым словом наш выигрыш в лото?

Я пришла в ужас.

– А вот это не его собачье дело.

Хотя, с другой стороны, мне показалось заманчивым, что теперь я знаю больше, чем брат, могу подробным повествованием кое-что у него выведать и вообще устроить ему настоящую пытку.

– Надо подумать, – ответила я и, привалившись к Коре, уснула.

Я проснулась после лихорадочной дремоты, меня терзал неприятный сон, который я не могла бы передать словами. Он имел какое-то отношение к картинам отца. Мне скоро предстояло расстаться с Корой, и тогда я оказалась бы беззащитной перед моим шантажистом. Без подруги я чувствовала себя как ребенок без матери.

В багажной сетке Корнелия обнаружила газету. Не успела я открыть заспанные глаза, как она воскликнула:

– Я хочу прочитать тебе кое-что интересное. Слушай:

Во время праздника, устроенного молодежью в окружном центре Г., при трагических обстоятельствах семнадцатилетний Маркус Ш. был с тяжелым ранением доставлен в больницу. Изрядно выпив, он приставил себе к виску газовый пистолет своего отца, относительно которого был убежден, что это вполне безобидная игрушка, и спустил курок. Если верить словам друзей, он просто хотел попугать свою одноклассницу, которая его отвергла. Буйное веселье завершилось более чем ужасно. Взрывная волна причинила молодому человеку тяжелое ранение мозга. В бессознательном состоянии он был доставлен в неврологическое отделение университетской клиники, где лишь три дня спустя был выведен из состояния комы.

Кора выжидательно на меня посмотрела.

– О'кей, – среагировала я. – Этого я не знала. Я всегда думала, что подобное оружие служит только для запугивания, а вреда причинить не может.

– Пожалуй, так и есть, но этот глупый Маркус прижал пистолет к виску, вот в чем разница.

– Пусть так. – Я пожала плечами.

– Майя, а ты знаешь, что у моего отца в ящике стола лежит такой же пистолет?

Я вытаращила глаза. Что это она задумала?

– Если этот Детлеф от тебя не отвяжется, можно и так…

– Ты хочешь его убить?

– Да нет, можно сделать так, чтобы он сам выстрелил, ну, как в этой газете. Никто ведь не знает, что мы ее прочли.

– Нет, Кора, это слишком. Надо подойти к делу с другого конца. Чтобы на руках у нас было что-то такое, чем мы сами его сможем шантажировать, так сказать, антишантаж.

Кора задумчиво щипала свой мохнатый пуловер.

– Что ж, вполне можно попробовать. Родителей на будущий уик-энд как раз не будет дома. Во вторник они уедут отдыхать, а до тех пор мы должны тебя выручить.

– Ты что этим хочешь сказать насчет уик-энда и отъезда родителей?

– Понимаешь, вечеринка, о которой написано в газете, наводит меня на мысль. Мы пригласим Детлефа и Карло, а может, и еще кого. И напоим этого гада, и я прижмусь к нему, и заманю его в родительскую спальню. Он разденется и сбросит свою одежду в ванной, потому что я так захочу. У нашей ванной две двери, ты возьмешь его вещи и спрячешь.

– Ах, Кора, ну зачем это нужно? На него это не произведет никакого впечатления. Он залезет в супружескую постель, наденет пижаму твоего отца и проспится. И вообще, с какой стати он будет раздеваться догола, если ты сама не разденешься?

– Ну я тоже слегка разденусь.

Корнелия во многом меня превзошла, об этом я догадывалась. Но насколько превзошла, я не спрашивала, сознавая, что мне самой по этому поводу сказать нечего. Я сделала над собой усилие:

– Кора, а когда ты впервые по-настоящему имела дело с мужчиной?…

– Позавчера.

Я не поверила и принялась допытываться:

– Студент, что ли?

Она кивнула: он самый.

– Ну и как тебе показалось?

– Ты не много потеряла.

В то время я еще не знала, что Кора воспринимает мужчин как своего рода мышат, с которыми молоденькой кошке можно и поиграть, прежде чем утолить голод.

Мы надолго замолчали, глядя из окна на проносящийся мимо плоский северный пейзаж. Потом снова вернулись к нашему шантажисту и решили все-таки устроить вечеринку. Без оружия, конечно, но с намерением как-нибудь его опозорить или просто испугать. Лучший метод защиты – это нападение.

– А если ничего не выйдет? – спросила я. – Ты будешь есть мороженое где-нибудь в Италии, а мне придется шнырять вокруг нашего дома.

– Вздор! Ты слониха, и ты его затопчешь.

И тут у меня возникла идея.

Карло обрадовался приглашению, возможно, вообразив, что Кора затевает все это ради него. За день до предстоящего события я съездила в дом престарелых. Не сказать, чтобы я часто там бывала. Я прошла в приемную, и сотрудница матери, которую я не знала, с любопытством на меня поглядела.

– Ты, значит, дочь фрау Вестерман! Между прочим, ты вовсе не похожа на слониху.

Я спросила, где мне найти мать, объяснив, что потеряла ключи от дома. Сиделка пошла разыскивать мать, а я, едва оставшись в комнате одна, ринулась к шкафчику с медикаментами и начала искать там снотворное. Вообще-то, сурово отметила я, такие шкафчики надо запирать, а здесь во всех замках торчали ключи, хотя по отношению к выжившим из ума старикам такое доверие проявлять было легкомысленно. Особенно много, если не считать слабительных средств, было транквилизаторов и снотворных.

Когда мать, несколько удивленная моим неожиданным визитом, вошла в кабинет в своем белом халате, я повторила ту же выдумку насчет ключей. Она, бранясь, дала мне свой ключ.

– Когда ты была маленькая, с тобой ничего подобного не случалось.

В дверях возник врач и ухмыльнулся.

Слоновая регрессия.

В распоряжении Коры было немалое количество напитков из родительских погребов. Мы решили приготовить угощение, которое переваривается с трудом и делает гостей усталыми и тупыми. Из фасоли, жирных свиных потрошков, помидоров, чеснока, соуса чили и красных испанских колбасок мы ухитрились в середине августа состряпать вполне зимнюю трапезу, после которой человеку хочется хорошенько выспаться.

Карло известил Детлефа, и теперь тот, без сомнения, ликовал по поводу предстоящей оргии. Наша одноклассница по имени Грета хотела привести своего дружка, а Кора пригласила еще своего двоюродного брата, у которого тоже оказалось под рукой некое завоевание. Брат Корнелии, с которым я не была знакома, учился в Штатах, и дома его поджидали только к Рождеству. Восемь человек, как мы полагали, вполне достаточно, чтобы устроить вечеринку.

У нас было вино, пиво и множество крепких напитков, которые мы без зазрения совести извлекли из профессорских погребов и притащили в комнаты. Детлеф перепробовал все, а мы усердно ему подливали. Он одарил сияющей улыбкой меня, а Кора его. Карло был этим несколько раздосадован, потому что считал Кору своей добычей. Потом мы подали неудобоваримый ужин. Мы с Корой хвалились, утверждая, будто все кушанья изготовлены по настоящим перуанским рецептам, и не скупясь подкладывали и подкладывали на тарелку нашему шантажисту. Первая таблетка снотворного уже находилась у него в желудке, поскольку, растертая Корой, была засунута ему прямо в рот с ложкой фасолевого супа.

Она кокетничала с ним слева, я же трудилась справа.

В какой-то момент Карло дернул меня за рукав и вытащил на кухню.

– Слушай ты, слониха! Не знаю, что ты затеяла, – прошипел он, – но ты могла бы дать хорошего пенделя своей подружке, чтобы она уступила тебе Детлефа.

– Это почему же?

– Господи, не строй из себя идиотку! Какая мне радость, если вы обе положили глаз на Детлефа, а я тем временем должен как дурак подсматривать в щелочку.

– Ну и катись домой! А мы с Корой теперь одна душа и одно сердце.

Он пребольно ущипнул меня за руку.

– Никакой души и никакого сердца у вас нет!

После второй таблетки снотворного, изрядного количества еды и водки Кора увлекла за собой Детлефа, чтобы показать ему дом.

Оскорбленный Карло ушел, а остальные парочки были заняты друг другом.

Я скользнула в ванную, оставшиеся таблетки растворила в шампанском, а шампанское налила в помеченный бокал. Сквозь приоткрытую дверь я видела, как Детлеф в одних трусах сидит на кровати Кориных родителей. Кора приняла бокал у меня из рук и начала вливать шампанское в Детлефа. Тот глядел по сторонам остекленелыми глазами. Тут вошла я, и мы обе разделись, сняв с себя все, кроме трусиков и бюстгальтеров. От этой картины Детлеф даже захрюкал.

– Кровь моя как пылающая лава.

Тут он завалился на бок и заснул.

Мы заперли его, а сами вышли к другим гостям, которым объяснили, что прогнали Карло и Детлефа, поскольку те слишком напились. Испуганная Грета вместе со своим дружком тоже заторопилась домой. Кузен вместе со своей девушкой перебрался в комнату Кориного брата. Принявшись за уборку, мы услышали, как громко хлопнула входная дверь – стало быть, мы остались наедине с Детлефом. Мы поспешили в родительскую спальню. Он лежал с раскрытым ртом и успокоительно храпел.

Одет Детлеф был вполне достойно, он, как и Карло, работал в банке и усвоил, что небрежность в одежде никак не способствует карьере. Так что чисто внешне мы мало что могли поставить ему в укор. Правда, он, как и его имя, был несколько пресным – волосы как у поросенка, унылое детское лицо, но такие детали, как синий перстень с печаткой и пижонские часы, побудили нас к творческим свершениям.

– Сейчас мы можем делать с ним все, что пожелаем, – шепнула Кора.

– А что мы пожелаем? – спросила я, чуть повысив голос, поскольку было совершенно ясно, что его сон похож на наркотический.

– Ну, к примеру, взять и срезать, – предложила Кора довольно громко.

Я перепугалась:

– А если он истечет кровью?

– Чушь какая! Волосы срезать.

Мы обвели комнату ищущим взором. Вообще-то мне до сих пор редко доводилось созерцать спальни взрослых. Мать у меня спала на раздвижной софе прямо в гостиной. У родственников моих или Кориных я еще видела двуспальные постели, тумбочки, платяные шкафы, но без следа эротического налета. А здесь все было по-другому. Больше всего очаровало меня постельное белье. Лично я знала белье только белое, клетчатое или в какой-нибудь скромный цветочек. А здесь на постели лежало белье из чистого шелка непривычного розового цвета, которое в приглушенном свете лампы казалось мне воплощением греха.

– Цвет до чего странный…

Кора кивнула:

– Персиковый, любимый цвет моей матери.

Щетина Детлефа плохо гармонировала с этим цветом. Круглый разинутый рот делал стажера сберкассы похожим на фарфоровую свинью-копилку, которой суют в рот сбереженные монетки. Кора достала лак для ногтей, принадлежащий ее матери и, разумеется, тоже розовый.

– Помоги мне перевернуть его на живот, – сказала она и деловито начала покрывать розовым лаком спину Детлефа.

Я тем временем перерыла карманы его блейзера и вынула бумажник. Подняв глаза, я увидела, что на спине у Детлефа уже написано: «А я…»

– Дальше что?

– Свинья, – ответила Кора.

– Не слишком оригинально.

– О'кей, пусть будет: «А я гомик». – И Кора обмакнула кисточку в лак.

– Нет, – предложила я, – лучше напиши: «А я импотент».

Сам он не может избавиться от надписи, придется ему просить кого-то другого. А всего бы лучше, чтобы он вообще ни о чем не догадался и пошел в бассейн…

Когда надпись подсохла, мы снова его перевернули на спину.

– Кора, Кора, погляди-ка, у него в бумажнике два любовных письма от двух разных женщин.

– Дай-ка сюда, я сейчас принесу их обратно. У отца есть ксерокс и поляроид.

Покуда Кора снимала копии с писем, у меня было достаточно времени, чтобы разглядеть голого Детлефа. Но когда на лестнице послышались шаги Коры, я поторопилась его укрыть.

– До того, как мы его сфотографируем, он у нас получит ногти персикового цвета на ногах и на руках.

Маникюр и педикюр в высшей степени нас удовлетворили. Под конец мы раскрасили циферблат его часов и перстень.

– Что бы еще сделать?

Кора извлекла из письменного стола папы-профессора различные штемпеля и печати, надписи на которых зачитала вслух: «Книжная бандероль», «Печатное издание», «В собственные руки», ну и так далее. Мы выбрали штемпель «Обработано» и пропечатали грудь Детлефа, на которой росли редкие волоски.

– Хорошая фотка получится, жаль только, что нельзя сразу снять и зад, и перед – чтоб можно было прочесть и «Обработано», и «импотент».

– Слушай, а давай заодно пожертвуем этой свинье-копилке серьгу в ухо.

Штопальной иглой Кора проколола Детлефу мочку уха, я же стояла наготове с платком и куском мыла. Детлеф издал во время процедуры какие-то злобные звуки, но не сопротивлялся. Мы продели через дырочку в ухе серебряную проволочку, а на проволочку нанизали маленького негритенка, родом из автомата жевательной резинки.

И в завершение мы сделали множество снимков. Детлеф во всех проекциях, один раз с Корой, другой со мной. Но сами не раздевались, а только по очереди высунули головы из-под пухового одеяла, также в персиковом пододеяльнике.

В бумажник мы ему засунули оригиналы писем и фотокопии, чтобы он знал, что мы их размножили, ну и заодно несколько наиболее удачных снимков.

Покуда Кора вслух зачитывала любовные письма, я обрезала золотые пуговицы с якорями на его темно-синей куртке и аккуратно перешила все до единой на один сантиметр дальше. За этим делом меня вдруг одолели сомнения.

– А ты не находишь, что это нацистские методы? – спросила я у своей веселой подружки.

Кора сумела меня успокоить:

– Так снаружи все равно ничего не видно, разве что крашеные ногти и негритенок. Это он вполне может при желании объяснить условиями пари. Нечего так уж сразу напускать в штаны. А сейчас мы пойдем спать.

Осторожности ради мы не стали гасить свет в спальне, а рядом с кроватью поставили помойное ведро.

– А не стоит ли нам завтра утром, еще до того, как он проснется, подлечь к нему в постель? – спросила я. – Тогда он вполне может подумать, что мы всю ночь с ним развлекались, а потому теперь в расчете.

– Зачем же мы тогда написали «импотент» у него на спине? Мне лень уничтожать эту надпись. И к тому же я не знаю, где у нас смывка для ногтей.

Тогда мы пошли спать, потому что мать разрешила мне заночевать в почтенном профессорском доме. Проспали мы до двух часов, и только непрерывные телефонные звонки смогли нас разбудить.

– Наверняка родители, – простонала Кора и сняла трубку. Но это звонил Карло, он не сумел дозвониться Детлефу по домашнему номеру и желал узнать, куда тот делся.

– Понятия не имею, – отвечала Кора, – он набрался до чертиков, а потом еще хотел заглянуть в какой-нибудь бордель, только не спрашивай меня в какой.

Потрясенный Карло положил трубку. И мы поспешили к розовой супружеской постели. Наш свиненок и впрямь воспользовался помойным ведром. Кора распахнула окна. У Детлефа был совсем больной вид, мне даже жалко его стало. Мы немножко потолкали его, и он с трудом открыл глаза.

– Иди отсюда, – строго сказала Корнелия, – не хватало еще, чтобы мать застала тебя в своей постели.

Детлеф хотел поглядеть, который час, взглянул на розовый циферблат и застонал.

– Сейчас понедельник, – подхватила я, – если поторопишься, можешь успеть за свое окошко в сберкассе, только перегаром от тебя будет разить даже сквозь стекло!

Мы вышли из спальни, а через некоторое время услышали, что он с ужасной бранью поспешил в туалет, а затем в спешке покинул дом. Больше у него никогда не возникало желания нас шантажировать. Но и к Карло он заметно охладел, а мой бедный брат так никогда и не понял почему.

В глубине души я надеялась, что родители Коры пригласят меня в Тоскану. Вот уже много лет они снимали одну и ту же виллу в Colle di Val d'Eisa. Я знала даже, что там четыре кровати. В прежние годы с ними всегда ездил брат Коры, но сама проситься я не хотела – ведь профессор уже оплатил мою поездку в Гамбург, и мне казалось, что я вечно таскаюсь за ними на правах бедной родственницы.

Хотя Кора много раз описывала мне их дом в Тоскане (разумеется, с бассейном), у нее тоже не возникало мысли добиться приглашения от своих родителей.

И вот теперь она была в Италии, загорала, совершенствовала свой итальянский благодаря легкому флирту с шоферами из фирмы «Веспа», ела помидоры с базиликом, пила кьянти. А я?

– Вы часом не лесбиянки? – злобно спросил Карло после той пресловутой вечеринки.

Вместо ответа я опрокинула полную пепельницу на его белую сорочку. Но призадумалась над этими словами. Ну конечно, мы были никакие не лесбиянки, но я не могла не признать, что выкинула из головы своего учителя географии по мере того, как все больше сближалась с Корой. «Ведь есть же что-то ненормальное в том, что сейчас мне не нравится ни один мужчина?» – с тревогой спрашивала я себя. Кора была для меня всем на свете, с ней мне было хорошо, с ней я считала себя защищенной от всех гадостей этого мира. Без нее я чувствовала себя словно полчеловека, но хороша ли такая зависимость?

Те две недели, что Кора отдыхала в Италии, я очень страдала. Была усердной и прилежной, тщательно прибиралась у себя в комнате, привела в порядок кухню, чтобы хоть как-то разгрузить мать, а по утрам, когда мать уходила в дом престарелых, а Карло – в банк, рылась в старых бумагах. Я надеялась обнаружить какие-нибудь документы, знаки памяти, письма от моего отца. Мать явно уничтожила все хоть как-то с ним связанное. Лишь несколько фотоснимков в семейном альбоме она приличия ради оставила, хотя, может, и не из-за приличия, а потому, что именно пустое место в альбоме могло пробудить любопытство, да вдобавок не могла же она утверждать, будто мы появились на свет без помощи отца.

Зато мне удалось обнаружить спрятанные в томике Эйхендорфа (который по непонятным причинам не стоял в книжном шкафу, а лежал среди бумаг матери) несколько фотографий молодого человека, который удивительно походил на моего брата. Интересно, кто это и почему его от нас спрятали? На одной фотографии он стоял под ручку с матерью, которой было с виду лет двадцать. «Эльсбет и Карл» – прочла я на оборотной стороне снимка, прочла с трудом, потому что фиолетовые чернила совсем выцвели. Уж не отец ли это нашего Карло? Я ломала голову. Карло не походил ни на мать, ни на сбежавшего от нас отца. У него были черные волосы, очень светлая кожа и синие глаза, он увлекался спортом (очень дорожил своим гоночным велосипедом), был мускулистый и вообще недурен собой, если не обращать внимания на прыщи, которые время от времени его одолевали. Мужчина на черно-белом снимке был тоже темноволосый, и я насочиняла бурный роман между ним и моей матерью.

Интересно, а на кого похожа я? Раньше я надеялась как истинная принцесса походить на короля. Сейчас я не была в этом убеждена. Возможно, я унаследовала от отца свои редкие каштановые волосы, слегка оттопыренные уши, но вот меланхолические черты лица мне наверняка достались от матери. Я не хотела быть такой, как мать, не хотела даже походить на нее и вообще предпочла бы быть яйцом кукушки.

Как-то днем я вернулась с покупками – мать часто оставляла для меня список заказов, – а Карло стоял перед кухонной раковиной и без зазрения совести брил себе ноги.

– С тобой все в порядке? Может, хочешь податься в трансвеститы?

– Так делают все профи. Думаешь, я ежедневно тренировался только ради удовольствия? Завтра участвую в велогонках!

– Думаешь, без волос ты быстрее поедешь?

– Может, и да, немножко, но ноги бреют из-за возможных травм. Очень плохо, если волосы попадут в рану, да, кстати, и массажисту будет проще.

Я очень удивилась. Неужели я недооценивала Карло?

– С каких это пор у тебя есть массажист?

– Массажист будет, когда я стану профи. А ну, слониха, потрудись немножко. Или ты принесешь мне большое зеркало из передней, или сама побрей меня сзади.

Я поторопилась выполнить просьбу, хотя была бы не прочь порезать Карло во время бритья.

– Счастье твое. Кстати, я давно уже хотел спросить, – кто написал картинку, что висит в комнате у Коры?

– А как это ты попал к ней в комнату?

– Если ты соизволишь вспомнить, ни одна сволочь во время вашей вечеринки не обращала на меня внимания. Вот я и решил развлекаться самостоятельно. Итак, кто вас рисовал?

Я не умела врать так лихо, как это делала Корнелия.

– А тебе не все равно? – неуклюже огрызнулась я. Но ему явно было не все равно. Он начал заламывать мне руку.

– Дядя Коры, – сказала я.

– Не бреши. Я и сам не сразу догадался. Это рисовал отец. Внизу стоят его инициалы, я сразу подумал, что где-то их видел, но– не сразу понял где.

Не вытерев ноги, брат подбежал к своему запертому (как всегда) письменному столу и достал из ящика маленький невзрачный сельский пейзаж. В углу были инициалы – переплетенные Р. и В., то есть Роланд Вестерман. Я покачала головой.

– А теперь давай рассказывай. Вы были у него в гостях, да? Если сейчас же не скажешь мне всю правду, я обо всем доложу матери.

Ну почему эта мысль казалась мне такой ужасной? Потому что я боялась своими признаниями разбить сердце матери. Тема «отец» была в нашем доме табу, одно лишь упоминание о нем могло вызвать катастрофу. Когда отец покинул нас, мы с Карло были совсем маленькие и на первых порах спрашивали, куда он исчез. Но выражение лица матери, выдававшее смертельный страх, ее белое лицо без слез, дрожание ее рук говорили мне гораздо больше, чем стиснутые губы и беспомощное покачивание головой.

– Мы были в Любеке.

Итак, я созналась. Карло лопался от любопытства, и я нерешительно рассказала ему о том, что отец развозит анализы крови, что он живет в ужасающей бедности и вообще в недостойных условиях. О своем собственном потрясении при виде его пьяных выходок, о его манерах, о внешности совершенно опустившегося человека я не обмолвилась ни словом, как и о том, где мы добывали деньги на поездку.

Карло так разволновался, что даже перестал соскребать черную щетину со своих ног. Его ненависть к отцу запылала от моего рассказа ярким пламенем. Брат не мог понять, как это мы могли только ради того, чтобы он написал наш портрет, побывать у него несколько раз.

– И какого о нем мнения Кора? – спросил он, потому что дорожил мнением Коры.

– Они с отцом хорошо поладили.

Корнелия была единственным человеком, который сразу почувствовал мое разочарование и перед которым я без оглядки могла открыть свое сердце. О Карло, который меня недолюбливал, я не могла быть уверена, что он сдержит слово и не расскажет все матери. Он мог рассказать, чтобы причинить ей боль, чтобы поинтересничать перед ней, чтобы доказать, что я испорченная и недостойная дочь, которая нарушила семейное табу.

 

Глава 5

Черная пятница

Время от времени я предлагаю заинтересованной публике предпринять шопинг-тур. Всегда находятся люди, которые умеют отблагодарить, когда их сводишь в нужные магазины. Разумеется, если доставить состоятельных туристов в обувные магазины, модные салоны или антикварные лавки, я получу определенную мзду. У антикваров я выторговываю для своих подопечных значительную скидку, продавец при этом делает вид, будто мы яростно торгуемся. Игра эта увлекает его не меньше, чем меня. Вообще-то я вожу своих подопечных в три разных магазина антиквариата, расположенных вокруг пьяцца Питти, каждый из них – на свой лад. В любой из этих лавок хоть раз что-нибудь да уворовывала, но поостерегусь сделать это еще раз. Теперь у меня есть веер Марии Антуанетты из резной, расписанной слоновой кости, золотая табакерка в форме раковины с наборной эмалью на крышке и дорожная шкатулка черного дерева с черепашьей крышкой, которая наряду с изящными ножничками содержит иголки, флаконы, бокал и миниатюрное оружие для подвергшейся нападению леди – маленький, но чрезвычайно острый стилет. Эта шкатулка с принадлежностями для шитья уже не раз притягивала мой взор, но в мою сумочку она никак не влезала, потому я и попросила одну туристку из Цюриха засунуть ее в свой элегантный кожаный мешок. Естественно, я убрала шкатулку в пластиковый пакет, и вполне может быть, что она сочла мою «покупку» обыкновенной шкатулкой с набором для шитья.

К слову сказать, Кору нисколько не занимали мои сокровища, она мечтала о другом улове: гигантские картины из музеев. Тинторетто, к примеру, – вот что ее привлекало. Но для этого нам с ней недоставало ноу-хау.

В состав моей тайной кунсткамеры входили не только предметы искусства, но и сувениры, имевшие для меня личное или эстетическое значение. Например, помятый номерной знак из Италии. Его я прихватила под конец тех каникул, когда мы побывали у моего отца и одержали победу над Детлефом.

Из Италии Кора возвратилась в синей флорентийской шляпке. Она привезла подарки и для меня: краденую табличку с надписью ATTENTI AL CANE, которую предстояло повесить на дверь моей комнаты, а для себя она привезла табличку DIVIETO DI CACCIA да еще дневник из бумаги ручной выработки и скелет летучей мыши, найденный ею на засохшем газоне. Восприимчивый взгляд Коры видел в этих останках нечто большее, чем могла бы разглядеть я, – у меня филигранные ребрышки вызывали некоторое отвращение.

Без особой помпы мы начали свой предпоследний учебный год. Не сказать, чтобы у нас были проблемы в школе, вот только жизнь состояла из множества предметов и некоторые казались нам куда более важными, чем Макбет или теория вероятности.

Господин Беккер, которого я теперь считала обычным человеком, а не взысканным милостью Божьей педагогом, в нашем классе больше не преподавал. Прозвище «слониха» хоть и приклеилось ко мне, но употребляли его теперь скорее по привычке, и это не задевало. Меня считали заносчивой, и в этом была какая-то доля правды. Недаром я при своей слоновьей коже чувствовала себя высокородной принцессой среди пролетариев.

«Будь молодцом, не думай о себе», – цитировала из «Вильгельма Телля» наша преподавательница немецкого языка. А я записала в своем новом дневнике: «Будь молодцом и думай о себе». Увы, я далеко не всегда следовала этому принципу.

Приятели у Коры постоянно менялись, вот и Карло до сих пор домогался ее благосклонности. Порой она была очень мила с братом, подавала ему надежды, после чего гордо проходила мимо под ручку с другим. Слово «верность» в отношениях с мужчинами Коре было неведомо, но по отношению ко мне она всегда оставалась надежной и заботливой, сердечной и любящей, а главное – честной.

И еще, она день ото дня хорошела. Носила, распустив до плеч, свои пышные рыжие волосы. Фигура у нее стала грациознее, а щиколотки напоминали чем-то хрупкость летучей мыши. Своим лбом, где волосы были выщипаны поверху, подчеркивая овал лица, и своевольным профилем она несколько напоминала дам на ренессансных картинах. Словом, не стоит удивляться, что она нравилась мужчинам.

Ну а я? Семнадцати лет считала себя дурнушкой, хотя задним числом должна заметить, что это вовсе не соответствовало истине. Но вот ни блеска, ни шарма во мне не было, так оно осталось и по сей день.

День, когда произошло несчастье, начался как все обычные дни. Эта черная пятница в сентябре. Еще сияло не по-сентябрьски теплое солнце, и день показался нам золотым. Благодаря перспективе провести конец недели у воды мы с Корой вернулись из гимназии в отличном настроении. Мать Коры по обыкновению куда-то уехала, отцу предстояло перед началом нового семестра уладить некоторые организационные проблемы в университете. Свою мать я успела предупредить накануне что после занятий пойду к Коре и вернусь вечером. Мы наскоро приготовили себе еду – корнфлекс, молоко и бананы. Кора дала мне свое бикини, и мы поехали автобусом к открытому бассейну, расположенному прямо в лесу. Народу было полно. В Италии кожу моей подруги до того усыпало веснушками, что на расстоянии она казалась совсем смуглой, тогда как я выглядела бледновато. Разумеется, на своих полотенцах мы никогда не лежали в одиночестве. Птичка Кора выглядела так соблазнительно, что селезни, павлины и петухи к нам так и летели.

В пять появился Карло. На его бритых ногах отросли волосики, они торчали как щетина. Он несколько раз прыгал с вышки и, должно быть, очень переживал, что Кора даже и не глядит в его сторону. Но когда он с тремя стаканчиками мороженого появился возле наших лежаков, она вдруг преобразилась, стала шутить исключительно с ним, так что два поклонника, преданно натиравшие ей спину маслом для загара, поспешно отступили. Я съела мороженое и ушла плавать, причем не торопилась вылезать на берег. Потом долго беседовала с Гретой, которая сидела на травке и читала. Пока Кора давала свое представление, я не очень хорошо чувствовала себя в роли статистки, особенно потому, что подруга обрушивала всю силу своего обаяния на моего родного брата.

Пришло время собираться домой, мы с Корой собрали вещи, отнесли мусор в урны. Карло хвастливо сообщил, что на парковке нас ждет сюрприз. Я сразу Догадалась: там он оставил машину, которую взял напрокат.

Корнелия изобразила крайнее любопытство. И впрямь, там оказался не первой свежести гоночный автомобиль, принадлежавший ранее шалопутному брату его бывшего одноклассника. Карло распахнул перед нами дверцу. Я понимала, что, приди я сюда одна, братец захлопнул бы дверцу перед моим носом и заставил бежать вдогонку. Короче, мы доехали гораздо быстрее, чем в душном автобусе.

Кора, разумеется, сидела впереди. Карло вел машину бездарно. Его опыт ограничивался уроками вождения, которые он брал, когда ему было восемнадцать. Но он изображал бог весть что, и была на нем распахнутая шелковая сорочка красного цвета, а еще зеркальные очки. Сигарета небрежно торчала в уголке рта, сиденье было сдвинуто далеко назад. Когда он на манер плейбоя сидел рядом с Корой и выпендривался, объясняя ей, как можно выжить максимум из этой колымаги, я охотно съездила бы ему по кумполу. Без всякого приглашения он тоже зашел к Коре домой, утверждая, что должен еще раз поглядеть на наш двойной портрет.

– Прелестная картина, – сообщил он фальцетом.

Я не собиралась разглядывать работу отца вместе с ним и с Корой, поэтому вышла на кухню попить минеральной воды. Когда минут через десять я вернулась из кухни, они сидели на Кориной кровати, прижавшись друг к другу, и смолкли, едва я вошла: ситуация, которую мне уже не раз приходилось переживать, когда разговаривали мать и Карло.

– А теперь мне пора домой, – сказала я ледяным голосом, – идем, Карло.

– Прогуляйся пешочком, серый мастодонт, – ответил он, – я никуда не ухожу.

Кора промолчала, на меня даже не глянула и взяла себе одну из сигарет Карло.

Я с грохотом захлопнула входную дверь. Уже успела дойти до дома, а ярость не улетучилась, напротив, разгорелась ярким пламенем, когда я вдруг спохватилась, что оставила у Коры свою школьную сумку, а мне позарез нужна была для реферата биография Гете.

Потом я часто задавала себе вопрос, а так ли мне была необходима биография Гете, ведь я почти дописала реферат. Почему я не могла просто позвонить и попросить Карло, когда он пойдет домой, захватить с собой мой портфель? Вероятно, какое-то чувство заставило меня придумать предлог, чтобы вернуться. Я не желала, чтобы мой брат и моя лучшая полдруга сидели на одной кровати под картиной отца, мысль о таком душевном согласии причиняла мне боль.

Снова оказавшись перед домом семейства Шваб, я поняла, что вернулась напрасно. Кора подумает, что я ревную и подглядываю за ней. А вот что подумает мой брат, мне было совершенно безразлично. Прокатная машина по-прежнему стояла перед соседским гаражом.

Позвонить, что ли? Какое-то время я в растерянности постояла перед дверью, потом юркнула в садовую калитку, так как знала, что дверь веранды часто оставляют отпертой для собаки, и я могла бы через зимний сад прошмыгнуть в переднюю, где и взяла бы 'свой ранец. А интересно, мне и вправду был нужен только ранец? Или я хотела их подслушать, разозлить Карло, помешать? А может, мною двигало недоброе предчувствие…

Пройдя через дверь на веранду, я услышала доносившиеся с верхнего этажа и внушавшие страх звуки или прерванный вскрик, скрип мебели и стук. На ногах у меня были кроссовки. Несколькими гигантскими скачками я взлетела на лестницу. Дверь Коры с табличкой о запрете охоты была распахнута настежь. Карло пыхтел, взгромоздившись на живот Коры и одной рукой зажимая ей рот. На какую-то долю секунды он выпустил ее руки, чтобы распахнуть блузку. Кора пронзительно закричала. Ну почему я не схватила его за волосы, чтобы помочь своей подруге в ближнем бою? Может, достаточно было моего появления, чтобы Карло оставил ее в покое?

Без раздумий я ринулась в персиковую спальню и схватила газовый пистолет, лежавший на тумбочке. Спустя несколько секунд я уже стояла перед Кориной постелью и направила на брата дуло пистолета со словами:

– Руки вверх!

Карл слегка повернул ко мне голову, но повиноваться даже и не подумал, а, напротив, заревел:

– Мотай отсюда!

– А ну покажи ему, Майя, – скомандовала Кора сквозь пальцы Карло измененным от страха голосом.

Я поднесла пистолет к виску Карло и произнесла магические слова:

– Считаю до трех!

– Убери свою игрушку! – огрызнулся Карло в крайнем возбуждении, выпустил руки Коры и попытался вырвать у меня оружие, но от его резких движений пистолет выскользнул у меня из рук, опустился на уровень его груди и выстрелил.

Неужели это я нажала курок? Должно быть, так и было, однако я никак не могла припомнить, когда это сделала. Как мы узнали позднее, взрывная волна разорвала сердечную мышцу. Теперь на Корнелии лежал безжизненный мешок, но мы поняли это не сразу. Общими силами мы переложили брата и дрожа поглядели в глаза друг другу. Ни плакать, ни разговаривать мы не могли. Лишь через несколько минут мы перевернули Карло на спину, и нас словно током поразила мысль, что мы видим перед собой мертвеца.

Кора попыталась нащупать пульс.

– Боюсь, надо вызвать «скорую», – сказала она, потому что не могла выдавить из себя слова правды.

– Картина в Любеке! – Точно так же выглядела черно-бело-красная картина в Любеке. Правда, на теле брата не было кровавых ран, но красная шелковая сорочка, белое полотняное покрывало и черные волосы были тех же цветов, которые явились провидческому взгляду моего отца. Других цветов в его картине не было.

В те страшные минуты Кора поступила единственно разумно: она позвонила отцу. По счастью, ей сразу удалось дозвониться, и мне никогда не забыть, что он сделал для меня в последовавшие за этим дни.

Правда, страшное известие, которое заплетающимся языком сообщила ему Кора, поразило его как гром, но профессор сумел сохранить спокойствие, приказал нам дожидаться его в гостиной. Одновременно явился и врач – друг дома, подъехала с воем сирен машина «скорой помощи». Далее отец Коры велел своей секретарше поставить в известность семейного адвоката.

После того как профессор пообещал санитарам известить полицию, они уехали, так ничего и не сделав. Адвокат выслушал описание всего вышепроизошедшего, а затем неизменно присутствовал при наших беседах с полицией психологом и сотрудницей отдела убийств.

Для краткости изложения могу сообщить только, что, хотя последовавшие за этим недели были для меня мучительными, я не подверглась наказанию для несовершеннолетних. Произошедшее было квалифицировано как несчастный случай в пределах необходимой обороны и предано забвению, хотя кто-кто, а уж я-то знала: это с таким же успехом можно было назвать умышленным убийством. Ведь уже много лет мне хотелось убить своего брата.

Куда страшнее, чем полицейское расследование, была для меня необходимость встретиться с матерью! Но и здесь мне помог господин Шваб – собственно говоря, он это время вообще брал на себя все заботы. Он поручил полицейскому отогнать владельцу прокатную машину, он дал телеграмму жене, Кору пристроил у своей секретарши, а потом вместе со мной отправился к матери. Сотрудникам полиции он запретил ставить ее в известность. Мать взглянула на меня и побелела как мел. Каинова печать красовалась у меня на лбу.

Сама я говорить не могла. Профессор, не знакомый ранее с моей матерью и вообще бывший из числа тех мужчин, которые всячески избегают конфликтов, действовал безупречно. Он привлек мать на кушетку, стиснул ее костлявую руку и, по возможности щадя ее, открыл часть правды. Она так никогда и не узнала, что ее сын пытался изнасиловать мою подругу, а профессор так и не произнес вслух, что я пустила в ход оружие.

Но мать, за которой я все время наблюдала, широко распахнув глаза, вдруг указала на меня пальцем:

– Это она сделала!

– Да нет же, фрау Вестерман, – возразил профессор, – это был несчастный случай, ужасный, как в греческой трагедии. Просто три беспечных молодых человека затеяли возню, не зная и не ведая, что газовый пистолет, если стрелять с близкого расстояния, может оказаться крайне опасным оружием. Но даже с точки зрения экспертов, подобный случай со смертельным исходом – редкость. Фрау Вестерман, это несчастье для всех нас, но больше всего для вас, трагическое, непостижимое несчастье, но только прошу вас, не считайте Майю виноватой.

Мать продолжала глядеть на меня остановившимся взглядом.

– Несчастный случай, – медленно повторила она, – вот и Роланд говорил то же самое. Майя угодит в тюрьму, как и ее отец.

Пробыв у нас довольно долго, профессор оставил нас наедине друг с другом, полагая, вероятно, что теперь должен позаботиться и о своей едва не изнасилованной дочери. У дверей, до которых я его провожала, он попросил дать ему номер моего боннского дяди, на которого, судя по всему, хотел переложить дальнейшие хлопоты. У отца моего не было телефона.

Я осталась наедине с матерью, и мне стало страшно. Со мной она по-прежнему не разговаривала и плакать не плакала, только смотрела безумным взглядом в пустоту перед собой. Под этим взглядом у меня не оставалось духу как-то утешить ее словами или прикосновением. А ведь я и сама нуждалась в утешении, больше, чем когда-либо до сих пор. Вдруг мелькнула мысль: а не выброситься ли мне из окна и тем положить конец своему отчаянию? Картина двойного погребения как-то утешила меня, ибо, представив себе, как отец и мать плачут вдвоем над нашими могилками, я наконец-то заплакала.

– Оставь меня, – сказала мне мать.

У меня стало легче на душе от того, что она вообще хоть что-то сказала, и я пошла к себе в комнату, чтобы вволю поплакать.

Когда зазвонил телефон, мать не взяла трубку. Она сидела в прежней позе и не шевелилась. Звонил ее брат из Бонна, которому, в свою очередь, позвонил профессор, и дядя хотел теперь поговорить с матерью.

– Дядя Пауль, – сказала я и протянула матери трубку.

Она ее не взяла, и тогда дядя пообещал завтра же приехать. И сразу же еще один звонок: Кора. У нее был вполне решительный тон, но в присутствии окаменевшей матери я не посмела долго с ней разговаривать. Обычно я уносила телефон к себе в комнату, но на сей раз речь шла не о девичьих тайнах, а о братоубийстве. Кора это прекрасно понимала, а потому обещала прийти завтра.

В эту бессонную ночь я все же ухитрилась заснуть, ибо, вскочив с постели около трех, увидела, что свет в гостиной погашен и что мать легла. Заливаясь слезами, я снова уснула.

Когда на другое утро явилась Кора, мать все еще спала, а я не смела отворить дверь в комнату Карло, потому что мать легла именно там. Была суббота, у матери выходной, а у нас не было занятий.

К полудню приехал дядя Пауль из Бонна. И мы вместе переступили порог комнаты Карло. Мать явно приняла сверхдозу снотворного. Я чуть было не сочла себя заодно и матереубийцей, потому что боялась раньше приблизиться к ее постели. К счастью, оказалось не слишком поздно. Мать была жива, и ей сделали промывание желудка. Но спустя несколько дней, проведенных в больнице, ее не выписали, а перевели в психиатрическую клинику, причем она категорически отказалась от моих посещений.

Дядя провел у нас несколько дней, а потом хотел взять меня с собой в Бонн. Я всячески отказывалась. Ему хоть и разрешили ежедневно посещать сестру, но, судя по всему, оба не знали, как быть дальше. У матери началась глубокая депрессия, и врачи дали нам понять, что ей предстоит длительное лечение в стационаре.

Под конец дядя Пауль не стал возражать, чтобы я пожила в доме у профессора, продолжив подготовку к экзаменам на аттестат зрелости.

Мать Коры немедля вылетела из Штатов и предложила мне «до поры до времени» жить у них. Судя по всему, эту вечную путешественницу мучили угрызения совести, потому что она слишком мало пеклась о своих домочадцах, пренебрегая воспитанием детей.

Когда миновали первые, самые страшные недели, мы обе, Кора и я, по требованию профессора подверглись психотерапевтическому лечению. Причем для своей дочери он предпочел разговорную терапию, для меня же избрал психоанализ. Корина мать посещала с нами выставки, ходила на концерты и на театральные представления, а вдобавок каждый день потчевала нас блюдами итальянской кухни.

Похороны Карло состоялись лишь спустя несколько недель после его смерти. Во-первых, у патологоанатомов явно не было времени, чтоб немедля взяться за этот случай, во-вторых, оставалась надежда, что состояние моей матери до какой-то степени стабилизируется. Но этого не произошло, лечащие врачи считали мероприятие чересчур опасным для нее, да и сама она не выразила желания присутствовать при захоронении урны.

А вот мой отец, тот прибыл. Мне было очень неловко перед профессором, что этот жалкий человек во взятом напрокат черном костюме и есть мой отец. Но меня он никак не позорил, поскольку все время молчал и с отсутствующим видом пожимал поданные ему руки. Дядя Пауль и он решительно не замечали друг друга, хотя им, несомненно, пришлось за это время созваниваться. В этот вечер мы с отцом были вдвоем в нашей квартире. Мало-помалу я перетащила свои вещи в дом Швабов. Только селадоновое блюдо никак не должно было появиться в квартире китаиста. Надо было радоваться, что, будучи у нас, профессор даже не переступил порог моей комнаты.

Отец лег на кровать Карло, я же в последний раз спала в своей собственной постели. Мы поужинали на кухне яичницей с хлебом, отец купил пиво и водку. Я пила чай. Сразу после похорон Кора меня покинула и, заливаясь слезами, пересела в машину родителей. Поскольку я уже начала проходить курс терапии, мне было известно, что надлежит еще прояснить некоторые пункты, для чего я как могла собралась с духом.

– Почему ты сидел в тюрьме и как ты мог предвидеть смерть Карло?

Отец достал из кармана грязный носовой платок и заплакал самыми настоящими слезами. Вот таких слез я могла бы пожелать своей закаменевшей матери.

– Ты имеешь право узнать правду, – начал он тоном провинциального комедианта, начал и снова умолк.

Я подлила ему в рюмку.

– Ну, я слушаю.

Он высморкался и продолжил свой рассказ:

– У твоей матери было два брата, Пауль и Карл. Карла ты, наверное, даже не помнишь.

«Фотография!» – подумала я. Стало быть, никакого любовника у матери не было, а был это, к сожалению, просто-напросто ее брат.

А мой отец, по лицу его по-прежнему текли слезы, продолжал:

– Эльсбет любила Карла, любила больше, чем Пауля, больше, чем меня. Нашего Карло назвали в честь этого Карла, я с превеликим трудом добился, чтобы в конце имени была буква «о». С первого дня мы оба ненавидели друг друга. Карл изучал химию, и в семье считалось, что он сделает хорошую карьеру. А у меня за спиной было всего лишь незаконченное университетское образование, работал я почтальоном, ну и рисовал. Эльсбет верила в мой талант и подбадривала меня, Карл же находил мои картины слабыми.

– Покойник с черно-бело-красной картины – это, выходит, Карл, а не наш Карло?

– Так и есть. Я спьяну убил Карла и попал в тюрьму, а много лет спустя я написал эту картину.

– А почему ты его убил?

– В состоянии аффекта, от злости, из ревности. Я ударил его по голове пивной бутылкой, и он сразу умер.

– Он первый полез?

– Нет, нет, только ругался. Хотел, чтобы я развелся с твоей матерью. Говорил, что она слишком хороша для такого забулдыги.

Я долго мешала ложечкой в своей чашке, а отец, взяв вилку, выковыривал грязь из-под ногтей.

– Твоя мать так и не смогла меня простить.

– Вот и меня тоже, – с горечью сказала я.

Я поглядела на него и подумала: хороша семейка – отец убийца и дочь убийца. Ничего себе король, ничего себе принцесса. А жертва – моя мать, потому что мы убили тех, кого она любила больше всего на свете. Сравнить с нашей семейной драмой – и все греческие трагедии покажутся детскими сказками.

Когда отец изрядно захмелел, он честно признался мне, что никогда не любил Карло, поскольку тот был до чертиков похож на материна брата. В то же время он понимал, что крайне несправедлив, а потому, возможно, чаще думал о Карло, чем обо мне. И еще он потребовал, чтобы я рассказала ему про брата, отчего я утратила с трудом обретенное спокойствие. Я плакала, он плакал, и оба мы не могли ни утешить друг друга, ни броситься друг другу в объятия.

Потом отец, громко рыгнув, заснул прямо за кухонным столом, а я легла в своей камере, потому что моя комната казалась мне камерой в застенке, где я провела много лет.

Отец даже и не пытался каким-то образом взять на себя ответственность за мою жизнь или строить планы на этот счет. Я сказала, что собираюсь жить у своей подруги и что дядя Пауль будет оплачивать им мое содержание. Он кивнул, должно быть, ему было стыдно. Потом признался, что с трудом наскреб денег на дорогу. Впрочем, на две бутылки он наскреб их без всякого труда.

– Ну ладно, всего. – Прощаясь со мной, отец ничего больше не мог выдавить. Но я так и не забыла его грустный взгляд и потом уже вспоминала его не только с презрением, но и с сочувствием.

* * *

Мы с Корой поклялись друг другу не проболтаться ни одной живой душе насчет той газетной заметки, которую тогда вместе с ней прочли в поезде. Никому – даже нашим психотерапевтам, которые по долгу службы наложили на себя обет молчания, мы не могли открыться до конца. Решительно все, от полиции до наших родителей, от учителей до одноклассников были уверены, что я употребила оружие исключительно для угрозы, будучи совершенно убеждена в его безобидности. Да и гадкая роль Карло во всей этой истории не стала достоянием гласности, хотя служащие полиции, родители Коры, адвокат и оба психолога знали, что имела место попытка изнасилования. А версия для школы, прессы и моей матери звучала так: во время безобидной возни я нечаянно спустила курок газового пистолета. Все окружающие понимали и сочувствовали, все, кроме моей матери. Возможно, каждый, кто был наделен даром сопереживания, представлял себе, как это должно быть ужасно – иметь на своей совести смерть родного брата. И только Коре я говорила, что чувствую себя убийцей, и только Кора могла избавить меня от чувства вины.

– Для совершения убийства требуются низкие побудительные мотивы, а ты хотела помочь мне! Убийство совершается коварно либо жестоко – ни то, ни другое в нашем случае не соответствует действительности. Есть и еще один мотив для убийства: сделать возможным другое преступление или скрыть уже совершенное, – этого тоже нет.

Я во всем с ней соглашалась и все-таки не могла не осознавать, что где-то в глубине своего существа всегда испытывала жажду убийства, как, возможно, испытывали ее множество людей, не доводя при этом дело до катастрофы.

Но в моем случае ко всему следовало добавить нечто морально тяготившее меня: я была рада-радехонька жить у Коры, освободившись от брата и матери. Еще никогда до сих пор мне не жилось так хорошо.

 

Глава 6

Сиена – терракот

Немало людей любят путешествовать в одиночестве. Именно этим они интереснее, чем стадные путешественники. Среди них можно встретить и образец степного волка, преимущественно мужского пола, и углубленного в себя изотерика. Такого редко встретишь в туристическом автобусе, уж скорее одиночку, помешанного на искусстве и занятого исключительно коллекционированием: он коллекционирует определенные колокольни или другие трофеи, лежащие в стороне от проторенных путей. Женщины, путешествующие в одиночку, по большей части лишены причуд и умудряются выжать из своей ситуации максимум возможного. Но на них на всех, будь то мужчина или женщина, лежит некоторый флер грусти, коль скоро они отдыхают поодиночке, либо сидят за обеденным столом без друзей и без семьи. «Зимнее путешествие» – вот что невольно думается при виде таких туристов.

А среди множества разнообразнейших пар иногда встречаются братья и сестры, которые путешествуют вместе. Я злобно смотрю на братьев и сестер, которые сидят друг подле друга в мире и согласии. Мой брат Карло должен сказать мне спасибо за то, что ему никогда больше не придется путешествовать, кататься на велосипеде, спать с подружками, иметь собственную машину. Я же благодаря этому обстоятельству приобрела новую семью.

После смерти Карло я была бы очень рада, предложи мне родители Коры перейти с ними на ты и чтобы я называла их Ульрих и Эвелин. Но подобной мысли у них даже не возникало, так все и оставалось – господин и госпожа Шваб. Не хватало только, чтобы я величала его профессор и доктор, – отец Коры не разрешал даже собственным студентам так себя называть.

Дядя Пауль без малейшего восторга продолжал выплачивать алименты на мое содержание. Я знала, что скромной суммы вполне хватило бы для моего прежнего образа жизни, но никак не могло быть достаточно при том размахе, который царил в этом доме. Пиша была всегда наилучшего качества, белье здесь меняли чаще, домработница поддерживала в доме порядок, мне оплачивали билеты на всякие культурные мероприятия, покупали платья и белье, книги и косметику. Я быстро привыкла к более высокому уровню жизни, хотя в глубине души у меня сидело неприятное чувство, что все эти земные блага не положены мне. Правда, моя новая семья одаряла меня по-дружески, как бы делая нечто само собой разумеющееся, а не оказывала благодеяние, и все же то, что причиталось Коре как дочери, мне отнюдь не причиталось. Порой я представляла себе ужасную картину: вот меня возьмут и вышвырнут или вдруг я до того надоем Коре, что она попробует втолковать родителям, что я не самое подходящее для нее общество. Причем мои страхи не основывались на каких-нибудь фактах, родители Коры относились ко мне почти как к родной дочери, а в смысле расходов и вовсе не делали разницы между мной и Корой. Но из постоянно живущего во мне опасения навлечь на себя досаду каким-то неправильным поведением я перестала воровать, очень старалась в школе и приносила домой сплошь хорошие отметки, не исключено даже, что я и впрямь стала надоедать Коре и мое общество уже не доставляло ей прежней радости. С другой стороны, подруга чувствовала, что после той черной пятницы меня покинул былой задор. Ей ведь тоже приходилось бороться с этим ужасом.

По меньшей мере раз в неделю профессорское семейство посещало китайский ресторан. Мне доставляло истинное наслаждение слушать, как отец Коры беседовал с кельнерами по-китайски, гости за соседними столиками с любопытством и восхищением прислушивались, обернувшись к нам. Даже мы с Корой на прощание говорили даме-метрдотелю в длинном шелковом платье с разрезом: «Ни хау!»

Волосы у фрау Шваб были красноватого цвета, как и у ее дочери, но выглядела она совсем по-другому. Одежду носила нежных, смешанных цветов, к ней длинные жемчужные ожерелья и элегантные летние туфли. Ах, с какой радостью я стала бы дочерью таких людей, и даже когда посторонние принимали меня за дочь семейства Шваб, это наполняло меня каким-то восторженным чувством.

Мать Коры, которая очень заботилась о нас и охотно давала советы по вопросам моды, отнюдь не цеплялась за сугубо дамский стиль. Кора отвергала решительно все, что нравилось ее матери, так что огорченная советница все более охотно занималась моими туалетами. Когда мы втроем ходили за покупками, Корнелия приносила домой огромный тюк самого безумного тряпья, безумного и дешевого, которое очень скоро теряло вид. Зато меня одевали со все большим вкусом во все более дорогие вещи, потому что я могла оценить качество. К сожалению, часто случалось так, что Кора не вешала свои платья на плечики и перед началом учебного года хватала мои с таким видом, будто так и должно быть, будто мои вещи – это и ее вещи тоже. Корина мать улыбалась с довольным видом, когда Корнелия появилась на людях в моем бежевом льняном жакете, и у меня даже возникла ехидная мысль, что в конце концов таким окольным путем фрау Шваб удалось нарядить родную дочь.

Как долго мне оставалось жить в этом семействе?

Я представляла, что вот, мол, вернется моя родная мать, такая же окаменевшая, с устремленным в пустоту взглядом, и придется мне снова жить с ней вдвоем в нашей унылой квартире. Я порой туда заглядывала на несколько часов, пылесосила, проветривала и предпринимала очередную попытку вскрыть запертые ящики письменного стола Карло. Мой психотерапевт сказал, что если у меня вдруг появится потребность написать матери, так и сделать. Эта потребность возникала у меня трижды, но потом возникало чувство горечи, потому что та никак не отзывалась. Дядя Пауль время от времени сообщал мне, что матери по-прежнему плохо и что пока трудно строить догадки насчет того, когда ее выпишут. Конечно же, я надеялась, что мать рано или поздно станет нормальным человеком (счастливой она, пожалуй, так никогда и не была), но при этом я отнюдь не возражала, чтобы депрессия у нее кончилась не раньше, чем я сдам выпускные экзамены.

А Кора принялась испытывать своего психотерапевта. «Ну откуда мне знать, сечет этот парень или нет?» – спрашивала она, а потом рассказывала ему какой-нибудь сон, от начала до конца выдуманный, затем сообщала мне, что это был первый хоть сколько-нибудь полезный психотерапевтический сеанс. «Парень», который с ней мыкался, был человек кроткий, несколько склонный к полноте. Он пытливо вглядывался в зеленые глаза Коры, не догадываясь при этом, что она все выдумала. Вот мой врач был гораздо строже, не давал мне уклоняться от темы и поначалу не позволял водить себя за нос.

Кора сказала:

– Вот уж не знала не ведала, что ты такая трусиха.

Чтобы угодить ей, я тоже сочинила сон – про лесную птичку. Птичка, которая по ночам, словно филин, подлетает к освещенным окнам и разглядывает людей, – это была я.

Мой терапевт сразу понял, что мы имеем дело с фрейдистским исходным переживанием, что я в раннем возрасте застигла своих родителей в постели. Меня снова и снова призывали расслабиться и подыскивать сводные ассоциации к деликатным картинам из отдельных пятен. Когда все сошлось на славу, эта забава даже начала доставлять мне удовольствие. Впрочем, про свои настоящие мечты я ему никогда не рассказывала, а в мечтах этих я представляла себе, что выйду замуж за брата Коры и смогу тогда уже с полным правом считать эрзац-родителей своими.

По этой, собственно, причине я и полюбила Кориного брата еще до того, как с ним познакомилась. Имя у него было старомодное – Фридрих, изучал он физику. Кора иногда очень им хвалилась, он-де неслыханно одарен, просто второй Эйнштейн, да и только.

За неделю до Рождества семейство Шваб в полном составе поехало во франкфуртский аэропорт встречать блудного сына – конечно же, без меня: предполагалось, что у Фридриха будет много багажа и места для всех не хватит (у него была при себе только дорожная сумка). Еще он пожелал, чтобы его называли Фред, а при первой же совместной трапезе сообщил всем присутствующим, что он, можно сказать, помолвлен. Его американскую невесту звали Анни, на предъявленном фото можно было разглядеть серебряную скобку для зубов и то, что девушка весьма склонна к полноте. Во мне возгорелась тщеславная надежда заставить Фреда выкинуть из головы свою американскую мечту. Но он, можно сказать, просто не заметил меня; охотно проводил время с Корой, оба вспоминали свое детство, а я ощущала себя пятым колесом в телеге. Фридрих был немного старше Коры, едва ли много серьезнее, а по части любви, как мне казалось, этот Эйнштейн явно ничего стоящего не изобрел.

Не то он, конечно же, смекнул бы, что я не случайно встретила его в нижнем белье. К тому времени, когда спустя три недели Фридрих уезжал, он успел запомнить мое имя, и это было единственное, чего мне удалось достичь. С родителями он договорился приехать летом в Тоскану вместе с Анни, чтобы мы все могли познакомиться с его будущей женой. Я начала тревожиться за свое место в Тоскане. Как известно, там стояли четыре кровати, а со скобкой для зубов их и без меня уже было пятеро.

Вообще-то мое первое Рождество без Карло и без матери протекало весьма беззаботно. Подарков было мало, празднование не отличалось ни сентиментальностью, ни соблюдением христианских традиций. Порой мы с Корой и Фридрихом играли до рассвета и весело при этом смеялись. При игре в карты жульничанье казалось мне самым естественным делом, и Кора разделяла мое мнение. А Фридрих не переставал удивляться, отчего это он никогда не выигрывает. Временами он читал нам на редкость скучные лекции по проблемам физики. Будь он моим братом, я опрокинула бы ему на голову графин с профессорским шерри.

Тем временем наступило лето, и мать Коры организовала со своими «дочками» закупочную кампанию. Я успела узнать, что, хотя профессор хорошо зарабатывает, сама его жена тоже не из бедных. Во-первых, ей светило богатое наследство, а во-вторых, с выходом замуж фрау Шваб стала получать субсидию от своего отца, деньги «на туфли и чулки». Из этих денег она и оплачивала нашу одежду.

– Уже пора думать об Италии, – сказала она, и при этих словах я вновь испытала надежду, что тоже приглашена. Кора подобрала для себя одежду розово-красно-фиолетово-оранжевых цветов, что при ее красно-рыжих волосах и ожидаемых веснушках должно было выглядеть чертовски привлекательно. А ее мать предпочла изысканную смесь из цвета прохладной морской волны и лавандовой зелени.

– А тебе, Майя, следует носить натуральные цвета, – посоветовала мне она. Итак, я получила хлопчатобумажный пуловер песочного цвета, короткое льняное платье из сурового полотна и ультрамариновые шорты.

– Хорошо бы добавить сюда терракоту или сиену, – добавила она.

– А что это за цвет такой? – спросила я.

– Погоди, – сказала Кора, – вот будем мы сидеть летом в Сиене на городской площади и есть мороженое, ты никогда больше не сможешь позабыть, что это за цвет. Это теплый коричневый цвет с красноватой желтизной. Все дома вокруг площади на закате пылают этими красками так, что тебе навсегда захочется остаться там…

Итак, у меня появились терракотовые брюки – длина три четверти плюс твердая уверенность, что летом буду носить их именно в Тоскане.

Незадолго до каникул я получила первое письмо от матери (отец не подавал никаких признаков жизни). Очень деловито она писала, что чувствует себя лучше, но домой никогда не вернется, потому что слишком много воспоминаний связано у нее с нашей квартирой. Кроме того, грешно требовать от дяди Пауля, чтобы он и впредь платил за нее, коль скоро там никто не живет. В клинике ей предложили поработать помощницей сестры при продолжающемся курсе психотерапии, она согласилась и на пробу поработала так шесть недель. Ее ждет однокомнатная квартира с выгородкой для кухни. Скоро приедет дядя Пауль и распорядится старой квартирой. Мебель, которая может ей понадобиться, ей перешлют, а что останется, пусть дядя устроит на каком-нибудь складе. Я должна забрать оттуда свои вещи. (Из вещей у меня там только и оставалось, что китайское блюдо). Письмо завершалось словами: «Твоя мать, которой ты принесла столько горя».

И ни слова о моем будущем. Профессор хоть и принял меня в свою семью, но принял в твердом убеждении, что месяца через три мать снова будет дееспособна. Мне было очень стыдно.

Когда я с этим посланием возникла перед письменным столом господина Шваба (приняв решение первым сообщить все именно ему), тот с приветливой улыбкой оторвал глаза от своего перевода.

– Вот и лето скоро, – заметил он, – тогда жизнь для тебя и для твоих близких предстанет в розовом свете, можно целый день бездельничать и есть мороженое.

Я положила письмо матери на обтянутую кожей столешницу профессорского стола. Он честно признался, что не рассчитывал принять меня в своем доме как постоянного гостя.

– И все-таки пусть это будет для нас общая радость, когда в нашем доме справят двойной праздник окончания школы, – любезно завершил он свою речь и взял в руки бесформенно толстый словарь.

Меня благосклонно отпустили.

Кора меня обняла.

– Без тебя я погибла бы. Представь, какой это был ужас – прозябать в роли единственного ребенка, когда Фридрих подался в Штаты!

И мать Коры приветствовала известие, что я задержусь у них еще на год.

– Вздумай ты уехать к своему дяде в Бонн, тебе пришлось бы прервать курс психоанализа, и вообще это было бы ужасно.

Вообще было бы прекрасно, если бы мне удалось продолжить курс лечения. Но все сложилось по-другому.

Как-то вечером, когда мы с Корой, сидя в ночных сорочках, разглядывали фотоснимки прежних поездок в Тоскану, я рискнула задать вопрос:

– Кроватей там всего четыре, но с твоим братом и с его Анни нас будет шестеро. Что ж, нам с тобой спать в палатке?

– Вздор, – отвечала Кора, – и палаток у нас никаких нет. В доме сдаются три квартиры. Мать уже на Рождество написала тамошним хозяевам, что хочет летом снять квартирку поменьше и для Анни с Фредом.

– А я боялась, что вы поедете без меня.

– Правда? – удивилась Кора. – А почему ты у меня не спросила?

Хотя именно спрашивать я никак не могла. Еще один год мне предстояло жить в их доме. И я не смела спросить даже у Коры, что будет потом.

Впрочем, она как раз и завела разговор о нашем будущем:

– Может, я буду учиться во Флоренции, живопись или архитектура. Но для этого надо сдать экзамен по языку. Я, правда, чуть-чуть знаю итальянский, но недостаточно. Лучше всего мне сразу после выпускных экзаменов уехать в Италию и там интенсивно готовиться к экзамену по языку. А у тебя какие планы? Собираешься ли ты с нами побывать в той стране, где цветут лимоны?

Хотя я и могла бы рассчитывать на стипендию, у меня никогда не хватит средств, чтобы поехать во Флоренцию.

– Я тоже буду учиться, в университете. Буду изучать германистику и театроведение, а потом возглавлю литературную часть в театре.

– Раз так, я наплюю на архитектуру и займусь сценографией, а потом мы вместе пойдем работать в театр. Уговорились?

Я кивнула, хоть и знала, до чего нереальны мои планы.

К началу июня я и впрямь очутилась в Италии. Colle di Val d'Eisa был маленький городок, а за ним невдалеке деревня Грациано. Посыпанная щебенкой дорога вела к нашему дому.

Стоял он на высоченном холме, и с каждой его стороны росло пять могучих дубов. То место, где Кора в свое время обнаружила скелет летучей мыши, было окружено золотыми полями пшеницы. Рано утром и по вечерам слышно было, как кругом, словно куры, кудахчут фазаньи самки. На востоке лежало пологое ржаное поле, окаймленное редкими деревьями. Профессор полагал, что под лучами заходящего солнца эта нива выглядит совершенно как вечернее поле Готфрида Келлера.

С первого же мгновения я полюбила этот пейзаж и эти дома. Наш старый дом был выстроен в традиционном тосканском стиле из разной величины каменных глыб, штукатурка связала эти глыбы воедино и превратила их в красивый набор пазлов. Мы с Корой большую часть дня проводили в бассейне. Три ласточки носились над водой, стремглав обрушиваясь на ее поверхность и набирали в клювик немножко хлорированной воды, но едва наступал вечер, птицы превращались в летучих мышей.

В комнате, которую занимали мы с Корой, днем были затемнены все окна, чтоб не становилось жарко, поверх дубовых балок тяжело громоздились красноватые кирпичи. Лежа друг подле друга, мы долго разглядывали каменный узор и, утомясь разглядыванием, засыпали.

Спустя три дня моя кожа приобрела золотисто-бронзовый оттенок, из-за которого все мне завидовали, тогда как Коре и ее матери приходилось мириться с веснушками. Профессор сидел в тени и читал. Американский жених с невестой еще не прибыли.

Матери Коры вечно приходилось доставлять нас на своей машине к автобусной остановке, и она мечтала о скорейшем наступлении того дня, когда мы наконец получим собственные права. В Сиене Кора показала мне любопытные достопримечательности, как, например, голову святой Катарины в Сан-Доменико, но большую часть своего времени мы просиживали на пьяцца дель Кампо, позволяя окружающим заговаривать с нами. Карманных денег нам не хватало, чтобы поглощать одну порцию мороженого за другой, потому что здесь оно стоило втрое дороже, чем в любом другом месте. Но мы и без того были рады-радехоньки сидеть на каких-нибудь ступеньках, выставив напоказ загорелые ноги и поглощая хлебцы с тосканским окороком. Еще мы кормили голубей, заводили разговоры с молодыми людьми, совмещая в своей беседе три ломаных языка, и после первого обмена репликами нас начинали угощать дорогим мороженым. А молодые мужчины – это были модные молодые итальянцы или туристы с громоздкими рюкзаками, в спортивных башмаках, пропотевших майках и укороченных джинсах.

С тех пор как Коре разрешили одной ездить автобусом в Сиену, ее каникулы всегда протекали именно таким образом. Тем не менее мы должны были в точно уговоренное время являться домой, ибо нас там ждали Корины родители, чтобы вместе пообедать.

Еще в самом начале каникул, до прибытия Фреда и Анни, мы познакомились с двумя немецкими студентами-медиками, которые на разболтанном «фольксвагене» собирались съездить на Сицилию. Я с места в карьер влюбилась в Йонаса, Кора – в порядке исключения – не пожелала ни одного из них. Мои планы захомутать за это лето ее братца были забыты в одну секунду.

У Йонаса были почти черные глаза, я находила его красивым и мужественным. Он неотрывно глядел на меня и оказался первым из всех мужчин, который для начала не клюнул на Корнелию.

В своих счастливых корсарских джинсах цвета сиены и тесном охряно-желтом топе, с загорелой кожей и золотисто-каштановыми волосами я казалась себе немыслимо красивой. А то, что молодой человек неотрывно смотрит мне в глаза, – разве бывает счастье больше, чем это? Мы даже и не заметили, как Кора удалилась в полосатый, как зебра, собор со вторым студентом – его звали Карстен, – чтобы потрудиться в качестве гида.

Спустя два дня я переспала с Йонасом в их «фольксвагене». Без сопровождения, зато с букетом полевых цветов, которые сам же и собрал, он явился к нам в дом и пригласил меня на прогулку. И с этой минуты в голове у меня не осталось никаких других мыслей. Даже Кора, и та сказала: «Ну и втюхалась же ты!»

Бедный Карстен в полном разочаровании отбыл на Сицилию, тогда как я изо дня в день наслаждалась любовью в том же «фольксвагене», а родители Коры, те и вообще ни во что не вмешивались.

Когда наконец к нам присоединились Фред и Анни Оклей, Кора первая была ужасно недовольна.

– Ну и пугало он себе выбрал, последнего разбора, я-то думала, что вкус у него лучше. И этот пронзительный голосок Микки Мауса.

Анни же пришла в восторг от нас от всех, находила Европу изумительной, хихикала как дура и говорила на ужасном языке, который не имел ничего общего с нашим школьным английским. Вполне добросердечно она старалась делать все, чтобы только понравиться Фреду. А я плавала в таком море счастья, что не обращала внимания ни на Фреда, ни на Анни. Но именно мое равнодушие и любовный расцвет задели какие-то струны. Фред начал часто обрывать свою Анни на полуслове и необъяснимо долго смеялся над любой, самой идиотской шуткой, которая срывалась с моих губ.

Кора внимательно наблюдала за всем происходящим.

– А ты не могла бы заменить Йонаса на Фридриха? Тогда мы избавились бы от этой дуры. Очень практично получилось бы.

Я вытаращила на подругу глаза. С каких это пор любовь бывает практичной?

– Ладно, замнем, – заключила Кора, – с тобой сейчас нельзя разумно разговаривать.

Мы сидели на серых каменных ступенях, которые вели со двора в верхнюю квартиру, сидели и покрывали розовым лаком ногти на ногах. Мать Коры подсела к нам.

– А что будет с пальчиками на руках? – спросила она и неодобрительно подняла красивую руку своей дочери. – И откуда берутся эти траурные ободки, если вы каждый час лезете в воду?

Я тоже смущенно оглядела свои руки. Честно говоря, мы делали педикюр, чтобы отвлечь свежим лаком внимание от грязи и пыли на ногах, а вот маникюр считали слишком уж дамским. Мать Коры показала нам, как это делают француженки: ногти, разумеется, короткие, овально подточенные, а понизу обведены белым карандашом для ногтей.

Подпиливая на предмет демонстрации один из моих ногтей, фрау Шваб как бы между прочим спросила:

– Тебе не дать мои пилюли? Я захватила сюда две упаковки.

Я залилась краской, но не могла выдавить из себя ни звука.

Кора же, с одной стороны, приревновав свою мать ко мне, с другой, находясь по отношению к ней в постоянной оппозиции, зашипела:

– Йонас, в конце концов, и сам медик, он в этом больше разбирается, чем ты, верно, Майя?

Я кивнула. Йонас проявлял осторожность, как он меня заверил, но вообще не любил разговаривать о сексе. Он не говорил, он действовал. Без всякого сомнения, я бы взяла предложенные мне Кориной матерью пилюли, но солидарность С Корой стояла для меня на первом плане.

Позднее я спрашивала себя, почему влюбилась именно в Йонаса. Может, потому, что выбора у меня не было, хотя это выглядит не совсем так. С другой стороны, я походила на перезрелый плод; избавилась от своего кошмарного семейства, хорошо себя чувствовала в избранной мною для себя новой семье, нравилась сама себе в хороших платьях, с загорелой кожей, а еще я была счастлива возможности отдыхать в Италии, первый раз в жизни, – для моих одноклассниц это давно уже не было чем-то особенным. Молодые люди, окружавшие нас, обычно западали на Кору. А тут явился один такой и поглядел в глаза мне, возможно, я бы и так растаяла от любви, будь этот молодой человек даже куда менее подходящим, чем Йонас.

Что я вообще знала о нем? Он хорошо выглядел, он. подобно мне, весь лучился каникулярным счастьем молодого человека, он был загорелый и отпускал дикую бородку. Мне было приятно, когда соприкасалась наша теплая кожа, от которой буквально пахло солнцем. Йонас был серьезнее, чем я, немногословнее, и еще он был человек верующий, а поэтому я остерегалась рассказывать ему о своих проступках. Я, правда, дала ему понять, что мой брат в прошлом году пал жертвой трагического несчастного случая, но он только сострадательно заключил меня в свои объятия и клетчатым, как у крестьян, носовым платком утер мне нос, а пролетали не стал расспрашивать.

Он не спрашивал, я тоже не спрашивала. Нас до такой степени занимало физическое наслаждение, что мы безоговорочно принимали друг друга, считали чудом все общие черты, считали волнующими и любопытными все различия.

Лишь много позже я по-настоящему узнала Йонаса.

 

Глава 7

Желтое как шафран

Недавно мне позвонили из агентства с вопросом, не могу ли я рискнуть взять на себя большую экскурсию, поскольку коллега внезапно заболела. Большая экскурсия в два раза длиннее, чем моя (иными словами, шесть часов), в плане Фьезоле, ну и, само собой, галерея Уффици, подразумевающая длительное знакомство с боттичеллиевской аллегорией Весны. Итак, я постаралась запомнить, что это полотно написано в 1478 году. Слева женщин караулит Меркурий, справа их преследует Зефир, сверху стреляет Амур. А перед картиной стоит заказчик Лоренцо Медичи и разглядывает граций в прозрачных одеяниях. Кора не любила эту картину, хотя в какие-то мгновения жизни сама немного напоминала аллегорию Флоры. Миловидность внушала ей ужас, и она всеми силами старалась скрыть свою под невзрачной одеждой.

Я уже несколько раз водила очень большие экскурсии, мое стадо о двадцати головах отмечалось у каждой достопримечательности, чтобы потом от души заняться шопингом: бумага ручной выработки, изделия из соломы и ивняка, флорентийские кружева и золотые украшения с кораллами и жемчугами.

С чувством глубокого негодования я наблюдала, как одна семнадцатилетка получала от своих родителей решительно все, на что соблаговолит указать пальцем. Старики были в таком восторге от того, что любимая дочь согласилась поехать с ними в Италию, что приобретали самые бессмысленные сувениры, бегали к Гуччи и Фенди, стоило только дочке этого пожелать.

Мое первое заграничное путешествие состоялось в сопровождении чужих родителей. Хотя я снова и снова поминаю добрым словом родителей Коры, и все же это были не мои родители. Может, отчасти по этой причине я с такой страстью вцепилась в Йонаса.

Когда каникулы подошли к концу, состоялось душераздирающее прощание. Анни и Фред отправились в Париж, поскольку американка не хотела уезжать домой, не увидев Эйфелеву башню. Что касается Фридриха, тот подрастерял и восхищение Штатами, и стремление держать свою подругу за руку – в той же мере, в какой находил меня все более привлекательной. Не исключено, что он уже втайне вынашивал планы спастись бегством от своей невесты.

Я же не могла вынести разлуку с Йонасом. Я не стеснялась плакать навзрыд на глазах у всего семейства Шваб и судорожно – словно задний седок на мотоцикле – цепляться за своего любимого, чтобы затем, как индийская вдова перед сожжением, безвольно откинуться на подушки профессорского автомобиля.

Господин Шваб, не скрывая нетерпения, призывал меня поскорее завершить страстное прощание.

– Ну что, едем?

Кора обменялась с матерью странным взглядом, полным сочувствия.

Йонас учился во Фрейбурге, стало быть, он мог в конце недели за два часа оказаться у дверей моего дома и увезти меня на свидание. Свое обещание он сдержал Сам он жил в общежитии для студентов-католиков, где дамские визиты хоть и не были категорически запрещены, но вызывали неблагосклонное отношение. Я не раз спрашивала, почему он не подыщет себе другую комнату. Причиной, оказывается, были финансовые соображения. Благодаря своим клерикальным связям он пользовался изрядной скидкой, его старший брат даже стал членом католического ордена. Родители, владевшие изрядным крестьянским хозяйством в Шварцвальде, воспитали всех своих семерых детей в строгости и благочестии. Вот поэтому сама я не могла навешать Йонаса, тогда как он приезжал ко мне каждый уик-энд. Только всякий раз мы занимались любовью у него в машине, даже когда заметно похолодало. Во время бесчисленных воскресных трапез Йонас поначалу выступал в роли нахлебника. Великодушные родители Коры поначалу разглядывали очередного члена семьи с некоторым интересом, но интерес мало-помалу сошел на нет. Йонас умел скорее дружески слушать, чем поддерживать непринужденную болтовню.

За пять месяцев до выпускных экзаменов у меня возникло страшное подозрение, что я беременна. Для начала я обсудила все с Корой.

Она, как и всегда, знала, что делать.

– Ни в коем случае ничего не рассказывать родителям, не то поднимется большой шум. Лучше купить в аптеке тест для проверки на беременность. Если результат окажется положительным, позвонить Йонасу. Уж он-то, как медик, посоветует, что делать.

У Йонаса шел всего второй семестр, но я безгранично доверяла и ему, и его утешительно теплому голосу.

– Я беременна, – с места в карьер объявила я.

Он молчал.

Я попыталась представить выражение его лица. После длительной паузы продолжила:

– Ты наверняка знаешь, как от этого избавиться. Насколько мне известно, надо сходить в консультативный центр…

Он продолжал молчать. Мне даже стало как-то не по себе. Может, он не один?

– Майя, – промолвил он едва слышно, – Майя, чтоб ты впредь никогда не говорила ничего подобного.

Интересно, как это понимать? Нам же надо поговорить об этом. Я начала нервничать.

– Ну, тогда скажи хоть что-нибудь.

– Мне надо подумать, – ответил он так протяжно что можно было догадаться, что он хочет растянуть время. – Аборт – это убийство. Это грех.

Наконец я поняла, что его искренняя вера тоже представляет собой проблему. Но если вера, как говорится, сдвигает горы, рост живота ей все-таки не приостановить.

Изнемогая от ужаса и стыда, я вообразила себя с ревущим малышом на руках, в Кориной комнате, без денег, без мужа, без профессии, зависящую исключительно от благосклонности не моих родителей. То, что Йонас иногда сидел у нас за общим столом, – это еще куда ни шло, но о постоянном присутствии младенца и речи быть не могло.

– Йонас, – пригрозила я, – если ты сразу заводишь речь про убийство и грех, задумайся сперва о собственной роли в этом спектакле. – Я не смогла сдержать слезы.

– К сожалению, наш патер все еще в отпуске, – сообщил Йонас, – раньше чем на той неделе я не смогу с ним переговорить.

Меня охватила дикая ярость, а придя в ярость, я готова растоптать всё и вся.

– Йонас! – крикнула я. – Не суйся ко мне со своим попом. Мне нужен не поп, а гинеколог! Ничего, найду и сама!

И положила трубку.

По окончании нашей беседы в комнату влетела Кора Она наверняка все слышала. Увидев мое зареванное лицо, подруга обняла меня.

– Не нужен он нам, и без него обойдемся! Вспомни про Детлефа!

Я не смогла даже засмеяться. Детские забавы с Детлефом не имели ничего общего с ребенком в животе.

На другой день я уже сидела в приемной у женщины-гинеколога. Кора сжимала мою руку до тех пор, пока меня не вызвали в кабинет. Доктор подтвердила, что я беременна, а я заревела.

– Вам всего восемнадцать лет, – сказала она сочувственным голосом и пытливо поглядела на меня.

– Я не хочу сейчас ребенка, разве что когда мне стукнет тридцать…

Она меня вполне поняла. Я рассказала, что живу на правах гостя у родителей подруги, родная мать страдает депрессией, отец пьяница.

Наконец она согласилась помочь мне по мере возможности – договорилась о приеме в консультативном центре по вопросам семьи и брака, а вдобавок выписала для меня адрес гессенской клиники, где делают аборты.

С чувством некоторого облегчения я вместе с Корой пошла домой.

Перед дверями стоял «фольксваген», из него выскочил Йонас и обнял меня так, словно не знал, на каком он свете. Еще до того, как мы вошли в переднюю, он громко воскликнул: «А вот возьмем и поженимся!»

Считается, что это один из самых возвышенных моментов в жизни женщины, когда ей объясняются в любви и делают предложение руки и сердца. Я же пребывала в таком смятении чувств, что даже не могла обрадоваться. Своей неспособностью быстро реагировать Йонас навлек на себя мой гнев. Я, конечно, упустила из виду, что он старше меня всего тремя годами, так же как и я, жаждет любви и лишен жизненного опыта Своим известием я его напугала.

А Йонас был из тех людей, которым на все нужно время. Мы были знакомы всего несколько дней, а его манера есть уже действовала мне на нервы Он мог целый час жевать и пережевывать ломоть хлеба, так что я была готова от нетерпения сама заталкивать ему куски в рот. Но разве это так уж плохо? Напротив, именно неторопливость и основательность были его силой и отнюдь не были моей. На предложение пожениться я отреагировала не так, как мог бы того ожидать Йонас – благодарными объятиями. Напротив, я холодно сказала: «Я не нуждаюсь в благодеяниях». А Кора вообще куда-то слиняла. Когда я осталась наедине с Йонасом тот начал горько себя укорять. В моей беременности виноват он, и только он. И, как христианин, он сделает все от него зависящее, чтобы взять на себя ответственность за будущую жизнь.

– Как ты это представляешь? – отвечала я. – У пас у обоих нет ни денег, ни специальности.

– Как только ты сдашь экзамены, мы сразу поженимся. Тогда ты сможешь жить с ребенком у моих родителей, пока я не закончу университет.

Я вообразила, как в национальной одежде ворочаю сено, ношу в сарай корм для свиней, а за мной повсюду таскается хнычущий ребенок.

– Уж лучше тогда я уеду в Америку.

Бегство от такой перспективы, возможно, к Фридриху – вот оно, колумбово яйцо.

Тут Йонас смекнул, что не может просто сдать меня с рук на руки своим родителям. Он нарисовал картину маленькой, недорогой, но уютной квартирки, в ней – любящая пара, которая со своим ребенком довольствуется малым и вполне счастлива.

– Счастливая маленькая семья, – так он и сказал.

Услышав слово «семья», я забыла всю свою злость и упрямство. Может, это и есть решение проблемы? Создать новую семью, не такую, какими бывают родительские семьи или как чужая семья, в которой я жила. Семья и собственный ребенок, семья и муж, и квартира, где все принадлежит мне, где я всем распоряжаюсь, где мне предстоит решать, куда повесить лампу и когда подавать к столу. Внезапно собственная семья показалась мне раем, о котором я мечтала с тех самых пор, как мой отец покинул меня.

Когда Йонас собрался уезжать – на другой день ему предстоял зачет, – я уже твердо решила рожать, сделаться хорошей хозяйкой и хорошим партнером по жизни. Едва заслышав грохот отъезжающего «фольксвагена», Кора примчалась ко мне.

– Смотри не ввязывайся, – начала она меня предостерегать.

Если бы я ее послушалась, моя жизнь сложилась бы совсем по-другому. Но кто, скажите на милость, станет слушать благожелательные советы в любовных делах?

Итак, я не обратилась в Pro familia – консультативный центр по вопросам семьи и брака, а своего психотерапевта поставила в известность, что в настоящем не располагаю временем для психотерапевтических сеансов, поскольку подготовка к выпускным экзаменам для меня гораздо важнее. И Кора отказалась от сеансов психотерапии, ибо прелесть новизны была для нее уже давным-давно утеряна.

Между прочим, я и в самом деле усердно занималась, сделала несколько отменных докладов, чем опровергла убеждение, будто беременные женщины бывают настолько заняты содержимым своего живота, что для головы уже не остается ни времени, ни сил.

Замысел мой заключался в том, чтобы проинформировать широкую общественность о предстоящих родах лишь тогда, когда будут окончательно упущены сроки для возможного вмешательства. Вот тут они все как удивятся, собственные родители и Корины, учителя и одноклассники.

Фрау Шваб не принадлежала к числу тех матерей, которые по утрам варят какао. Когда Кора и я, обычно без завтрака, выходили из дому, фрау Шваб еще покоилась со своим храпящим профессором на персиковых простынях. Но это отнюдь не означало, что она спит или туга на ухо. Напротив, слух у нее был отменный, и через несколько разделявших нас стен ей удавалось расслышать, как по утрам меня выворачивает наизнанку, а расслышав, прийти к бесспорным выводам. Возможно, несмотря на пережитый испуг, она была в глубине души рада, что все это произошло не с ее родной дочерью.

Поначалу она пыталась с пристрастием допросить Кору, но моя подруга никогда не спешила выложить своим родителям всю правду. Возможно, перерезание пуповины между ней и ее родителями давалось ей с тем большим трудом, что в отличие от меня ей право же не в чем было упрекнуть своих отца и мать.

– А ты бы у нее у самой спросила, – посоветовала Кора своей матери, и та, не без смущения, задала мне решающий вопрос: «Майя, а ты действительно ждешь ребенка?»

Тут мы обе залились краской. Профессору и его жене было очень нелегко переварить это обстоятельство. Мне было всего восемнадцать, они взяли на себя ответственность за мое поведение и были обязаны отвечать перед моими родителями. Разумеется, для начала они предложили мне быстренько сделать тайный аборт и даже пытались навязать мне такой выход. Точно так же они вели бы себя, случись это с их родной дочерью. Но мне как вожжа под хвост попала, теперь, именно теперь я боролась за своего ребенка и с наслаждением ощущала силу, которая помогала мне терроризировать моих приемных родителей моими же проблемами. Конечно же, профессор и фрау Шваб этого не заслужили, я мстила не тому, кому надо, наказывая их за унижение, состоящее в том, что мои родители вовсе не они. А собственное инстинктивное негодование при мысли о нежеланном ребенке я сумела скоро преодолеть.

И семейству Шваб пришлось сдаться, причем первой сдалась Кора. Под конец – это было на третьем месяце – я написала родителям, дяде Паулю и откровенно переговорила со своими учителями. Мне разрешили не ходить на спортивные занятия, но требовали, чтобы я посещала официальные занятия «Гимнастика для беременных». Девочки из нашего класса то и дело спрашивали меня, как я себя чувствую, а мальчики, напротив, предпочитали держать дистанцию. Кора брала теперь уроки автовождения, а я вязала всякую детскую одежку шафраново-желтого цвета – цвета, который, как мне казалось, будет гармонировать с предполагаемыми темными глазами независимо от того, кто у меня родится, мальчик или девочка.

* * *

Тем временем Йонас хорошенько поразмыслил, побеседовал со своим духовным пастырем, хотя эта беседа заняла куда больше времени, чем можно было ожидать. Университетские занятия медициной он «до поры до времени» забросил и поступил на какие-то краткосрочные курсы при фармацевтической фирме. Через полгода он мог приступить к трудовой деятельности, выполняя обязанности фельдшера. Уже обучаясь на курсах, он получал жалованье, которому предстояло неуклонно расти. Теперь нам оставалось подыскать небольшую квартирку в какой-нибудь сельской общине неподалеку от Мангейма.

Родители Йонаса восприняли его признание без особых волнений. При наличии семи детей, воспитанных в строгости и благочестии, они скорее всего привыкли к некоторым отступлениям от общепринятых норм. Меня пригласили в гости, там же предполагалось и сыграть свадьбу, а то где же?

И вот как-то в субботу – день был ясный, напоминающий о приближении весны, – мы отправились с визитом на родительский двор, причем Йонас волновался куда больше, чем я.

Если сам Йонас был скуп на слова, то остальная часть семьи вообще напоминала сборище глухонемых. Подавали кофе и пирог с миндальной присыпкой, все новые и новые куски которого мне безмолвно подкладывали на тарелку. Диалект, на котором здесь говорили, я понимала с трудом. Они приняли меня хоть и без особого восторга, но и без предрассудков. Моя опасения, что благочестивые крестьяне могут счесть меня падшей девушкой, оказались совершенно абсурдными. Эти родители принимали все, что ни случается, как данность. Мать спросила, не хочу ли я перейти в католичество, я отрицательно помотала головой.

– Это я понимаю, – сказала она, – но чтобы с ребенком все было по-другому.

Я кивнула. По-другому, так по-другому.

Вообще-то я при всем желании не могла сказать ничего дурного про этих людей, люди как люди, без наигранной сердечности и ненужных расспросов. Но это был не мой мир, и застольная молитва была для меня непривычной.

Мне припомнилась рождественская трапеза в профессорском доме. На ней присутствовал Фридрих из Америки.

На стол подавали тушеное сердце, а пока нас обносили угощением, все хором пели Bonjour mon coeur! Тогда сердце мое открылось, ибо подобных вещей у меня в семье не было. Я же хотела создать новую семью, в которой легче дышать.

На прощание бабушка, которая сидела за столом, не переставая вязать, спросила, какой цвет я предпочитаю для будущего ребенка. Она хотела тотчас же приступить к работе.

– Шафраново-желтый, – ответила я, и все уставились на меня. Но будущая прабабушка все последующее время строго придерживалась моих указаний. Йонас даже сказал, что у них в деревне все охотно перешли на эту расцветку для детской одежды. Скажу заранее: когда ребенок родился, у него была желтуха, и на свете не существовало цвета, который подходил бы ему меньше, чем шафраново-желтый.

* * *

Когда Кора получила водительские права, мы начали довольно часто ездить в школу на машине ее матери. Меня одолевали неведомые мне раньше страхи, и я без устали призывала Кору ехать помедленнее.

– Ты действуешь мне на нервы, – жаловалась Кора, – одна беременная слониха хуже, чем родная мать.

Коре разрешалось говорить подобные вещи, не вызывая у меня приступов ярости. Я и впрямь превращалась мало-помалу в неуклюжее животное, которое могло передвигаться лишь с превеликой осторожностью.

И вот однажды, когда я вылезала из машины, Кора, зараженная моими страхами, выронила ключ от машины, и он провалился в канализационный колодец. Давно уже начались занятия, а мы все еще растерянно стояли перед крышкой люка.

– Если ты, присев на корточки, изо всех сил приподнимешь ее, завтра вполне можно рассчитывать на выкидыш.

И она требовательно на меня поглядела, но я не согласилась на предложение. Я чувствовала, как во мне живет и сучит ногами мой ребенок, и в ответ промолчала. Эту схватку Кора проиграла – первый раз в жизни я не сделала то, чего она требовала. Через несколько минут мы, не обменявшись ни единым словом, отправились в школу, а потом попросили нашего коменданта приподнять крышку люка и достать оттуда ключ.

Двойственное чувство – с одной стороны, мечтать о новой жизни и новой семье, а с другой стороны, желать как можно скорее освободиться от инородного тела, находящегося в тебе, – становилось с каждым днем все сильнее. Ах, как бы мне теперь пригодились психотерапевтические сеансы!

Ко всему этому возникли первые сомнения в предусмотрительности и заботливости Йонаса. Телесная радость, которую каждый из нас дарил другому, служила, как оказывается, связующим звеном. И это влечение мало-помалу слабело. Нам с Йонасом не о чем было даже поговорить, за исключением практических вопросов – квартиры, мебели, будущего имени. Он теперь редко улыбался, он мало читал, он совсем не интересовался музыкой. Все его интересы лежали в сфере естествознания, но в отличие от брата Коры, который хоть и изучал физику, в то же время питал склонность к ребяческим шуткам и забавам, Йонас был начисто лишен юмора. А может, во всем была виновата я, может, в длительном общении с Корой я сочла себя вправе быть дурашливой и бестолковой, из-за чего серьезный человек испытывал некоторое отторжение. Порой я списывала собственные страхи на физиологическое состояние. Мне еще предстоял письменный выпускной экзамен, а спустя месяц – свадьба на чужом крестьянском дворе и в самом непродолжительном времени – роды. Короче, полная программа.

Единственным внушающим тревогу предметом была письменная по математике. Кора прибегла к зарекомендовавшей себя системе списывания и тому подобное. Мы списали задание, я вышла в школьный туалет и бросила бумажки с вопросами, которые без труда спрятала под своим бесформенным платьем, в корзину для бумаг, о чем мы договорились заранее. Ученик двенадцатого класса, поклонник Коры, тайком вынес мои записи из школьного здания, а там его уже поджидали два студента-математика. Засев в кафе, они судорожно высчитали все, что требовалось, а результаты должны были в оговоренное время снова попасть в ту же корзинку.

Учитель, наблюдающий за порядком, дозволяет беременной школьнице любое количество выходов в туалет. С готовыми ответами я снова появилась в классе, притворилась, будто плохо себя чувствую, – и под пристальным взглядом нашего Аргуса попросила у Корнелии разрешения отхлебнуть немного лимонада из ее бутылки. Покуда подруга нагибалась к своей сумке, я выронила предназначенный для Коры листок с решением задачи, а застонав при этом, привлекла все взгляды к своему раздутому чреву.

– Ох, уж не схватки ли у меня начались! – воскликнула я. Почувствовав себя «несколько лучше», списала решенные студентами задачи, и ни один учитель не посмел бы пристальнее приглядеться к моим трудам. Мы с Корой добились самых выдающихся успехов по математике за все время нашего пребывания в школе. А уж остальные экзамены мы сумели сдать без посторонней помощи.

На свадьбу я пригласила отца, мать и дядю Пауля. Мать ответила письменным отказом, но дала понять, что в самом непродолжительном времени, после рождения ребенка, намерена у меня побывать. Дядя Пауль тоже ответил отказом, причем не напрямую, – не потому, что не испытывал желания присутствовать, а потому, что именно в то время будет находиться в Африке, на фотосафари. А отец, тот и вовсе не ответил, зато вдруг объявился уже в ходе свадебного торжества со словами:

– К сожалению, никаких подарков при мне нет, я сам должен послужить сюрпризом. – А приехал он в том же черном костюме с зеленым отливом, который был взят им напрокат еще для похорон Карло.

Профессорское семейство с достоинством представляло сторону невесты, потому что со стороны Йонаса на торжество заявилось полдеревни и еще полдюжины братьев и сестер, причем некоторые уже с большими семьями. Свидетелями церемонии были Карстен и Кора.

Свекор со свекровью не пожалели сил. Погода выдалась на славу, и, как в книгах с картинками, мы могли сидеть и ликовать на лугу под яблонями. Свадебная трапеза напоминала о Брейгеле – подавали зажаренный до хруста свиной окорок, свежий хлеб и пиво. Отец успел очень скоро напиться, и не потому, что не мог много пить, а потому, что ужасно потел в непривычном для него костюме, а кроме того, он, не теряя времени даром, заливал кружки пива рюмками водки. Он то и дело порывался поговорить по душам со своим новоиспеченным зятем и подливал в его рюмку. Но в этом вопросе Йонас проявил большую стойкость, недаром он с малых лет привык к сельским гулянкам. Он хорошо разбирался в различных проявлениях алкоголизма. Йонас просто взял и отнял у отца бутылку с водкой, но отец сумел раздобыть еще одну. Когда он начал шататься и что-то лепетать цепенеющим языком, Йонас и еще несколько деревенских парней унесли его в дом и там уложили.

Тогда роль отца решил взять на себя профессор. Он произнес небольшую речь. Фрау Шваб нарядила меня, как это допускали сложившиеся обстоятельства. Больше всего меня тронуло, что она подарила мне набор фамильного столового серебра. Монограмма одной из бабушек – М.Д. – по ее словам, отлично мне подошла, потому что теперь я не Майя Вестерман – я стала Майей Дёринг. Кора подарила мне красивую детскую коляску, потом уже она мне призналась, что увидела эту коляску на стоянке перед каким-то супермаркетом и, не теряя времени даром, доставила ее домой. Подарки большинства гостей носили прикладной характер, отчасти это были просто наличные, а еще пять утюгов, пара тостеров и множество ваз, одна другой уродливее.

Поздним вечером выяснилось, что отец не спит в отведенной ему комнате. Все принялись его разыскивать и наконец обнаружили: он лежал в подвале с кровавой раной на голове. В поисках чего-нибудь спиртного он свалился с подвальной лестницы, и теперь пришлось накладывать швы.

Кстати сказать, и сам профессор в ходе празднества выпил куда больше, чем обычную рюмочку шерри. Он, всегда относившийся ко мне вполне заботливо, но не как к близкому человеку, обнял меня за плечи, после чего мы совершили совместную прогулку по уже темному огороду. Удивительно мне показалось, что он, вдруг откинув мирное равнодушие, проявил вполне личное ко мне отношение:

– Одиноко нам будет теперь в нашем доме: Корнелия во Флоренции, а ты – в Шварцвальде, без вашего смеха и ваших выходок будет тоскливо.

Интересно, что он подразумевал под словом «выходки»?

Но он продолжал:

– Надеюсь, что ты будешь нас часто навещать.

У меня слезы навернулись на глаза. Сейчас наступил самый подходящий момент поблагодарить за все, что он для меня сделал. Но даром говорить прочувствованные речи я была совершенно обделена.

– Те два года, что я провела у вас, были самыми прекрасными в моей жизни, – сказала я, – а эти люди, в деревне, они для меня совершенно чужие.

– Майя, Майя, ты полна предрассудков. Здесь ты не найдешь ни нетронутого уголка земли, ни абсолютного бескультурья. Родители Йонаса, несмотря на семерых детей, терпеть не могут друг друга. Ты это уже заметила? А слышала ли ты, что жители деревни рассуждают не про урожай кукурузы, а про компьютеры? А пробовала ты салат, который приготовила эта крестьянка? Да ей ни один шеф-повар в подметки не годится.

Я ничего этого не заметила.

– А про Йонаса вы что думаете? – ни к селу ни к городу спросила я, хотя в глубине души, конечно, догадывалась, что думает о нем профессор.

– Славный мальчик, – ответил господин Шваб и увлек меня прочь, потому что в углу капустной грядки два гостя отливали водичку.

Прощание с Корой и ее семьей было мучительным. Поначалу они хотели снять в деревне на ночь комнату, а уже на другое утро уехать. Я, совершенно выбившись из сил, улеглась с Йонасом на постель его младшей сестры, а гости продолжали пировать и поднимали все больше шума. Лишь с рассветом они мало-помалу угомонились. Старательные сестрички принялись убирать со стола.

Во время завтрака начались схватки, на полтора месяца раньше срока. Это избавило меня от необходимости жить в деревне до переезда, потому что меня сразу же отправили в больницу и поставили капельницу с лекарством, замедляющим схватки, пока я, все-таки за две недели до срока, не произвела на свет своего желтого, как айва, сына.

 

Глава 8

Серое на сером

Однажды психолог Коры употребил такое выражение: «неприкаянность благополучия». Она давным-давно забыла эти слова, а у меня они до сих пор не выходят из головы. С тех пор как у меня самой есть ребенок, я время от времени читаю в газетах статьи по психологии и педагогике. Многие родители выбиваются из сил, ходят на консультации к специалистам по воспитанию, чтобы сделать все наилучшим образом, а из детей между тем вырастают образцовые невротики. Но можно услышать и о родителях, которые бьют своих детей и вообще делают все неправильно, а дети у них растут уравновешенные и даже счастливые. Все это напоминает судьбу столетних стариков, которые всю жизнь курили, пьянствовали и объедались. Я думала, моему малышу не повредит, если я время от времени буду по-прежнему подворовывать и заниматься еще кое-чем, чтобы поразвлечься. Конечно же, всякий раз исходя из предпосылки, что меня не поймают. Ребенку нужна мать, удовлетворенная жизнью, а не такая, которая по собственной глупости и безответственности угодила в тюрьму.

Замужество отнюдь не превратило меня в довольную жизнью супругу и мать. Нам с Йонасом недоставало самого главного: сходных вкусов. Конечно же, преисполненная высокомерия своих восемнадцати лет, я воображала, будто муж деревенский пентюх и мне надо его перевоспитать.

Все началось со злобного спора – как назвать мальчика, которого в первые дни мы ласково называли «кенарем», потому что никак не могли прийти к общему мнению. Наконец нам удалось достигнуть компромисса. Йонасу было дозволено предложить для внесения в документы имени Бартолемей, сокращенно Бартель, ибо первый сын будущего наследника двора должен традиционно носить имя Бартель Дёринг. Правда, у Йонаса был старший брат, которого тоже так называли, но, будучи орденским рыцарем, он уже мог уклониться от дальнейшей передачи имени по наследству. А чтобы как-то вознаградить меня за неуступчивость, мне дозволили дать мальчику второе имя, которым его и следовало в дальнейшем называть. Я хитро предложила имя Бела, которое позаимствовала у своего любимого композитора, так что мальчика назвали Бела Бартель. Это сочетание вызывало улыбку на многих устах, а Йонас считал, что его предали.

Мебель у нас почти вся была кошмарная. Ее перенесли с крестьянских чердаков и объявили, что у вещей, отслуживших свой век, есть определенный шарм. Спор на эту тему между нами был невозможен, потому что денег практически не было и приходилось довольствоваться тем, что дают.

Речь могла идти о единственной нашей ценности – зеленоватое китайское блюдо, которое после двух лет утаивания я могла наконец выставить на обшарпанный пластмассовый стол. Йонас нашел его безобразным и довольно миролюбиво пообещал после очередной получки заменить эту штуковину на стеклянную тарелку.

Жили мы в двухкомнатной квартире, в поселке (бывшей деревне), который в основном населяли сменные рабочие. В одной из недавно отстроенных двухкомнатных квартир хозяева, чтобы сэкономить на налогах, сдавали одну комнату. Дома все были похожи друг на друга: опрятные, маленькие, с аккуратными палисадниками. Каждые две недели на нашей двери появлялось объявление: «Уборка».

Йонас работал, не щадя себя. Лишь потом я поняла, что для повседневной работы ему требовалось куда больше времени, чем его коллегам. В то время как те с комплиментом на устах и подарочком в руке успевали заручиться благосклонностью сестер-помощниц и между двумя назначенными пациентами могли прошмыгнуть к врачу, Йонас часами отсиживал в очередях на прием.

На первых порах я, как хозяйка и мать, чувствовала, что на меня навалилось слишком много забот. В конце концов, я сама еще была тем, кого называют тинейджер. Когда у Белы начинался насморк, я боялась, как бы сын не умер прямо у меня на руках. По счастью, кожа у него вскоре перестала быть желтой. Глаза стали темно-карие, волосики – темно-русые. Я была зачарована, я находила его прелестным, а иногда чувствовала себя самой счастливой. Но день состоял из множества серых часов, когда я оставалась в одиночестве, без всякой охоты прибиралась, развешивала детское белье, а время от времени в отчаянии поглядывала на часы – не пора ли Йонасу наконец вернуться.

Когда долгожданный муж возвращался, в хорошем костюме, при галстуке, в наглаженной сорочке, поскольку от него ожидали, что он будет одеваться консервативно, я едва ли не с рыданиями бросалась ему на шею. Я хотела, чтобы меня утешили и приласкали, хотела смеяться и рассказывать. Но после короткого объятия Йонас отодвигал меня в сторонку, снимал парадный костюм, заботливо развешивал его на плечиках, затем бросал взгляд на своего спящего Бартеля и просил поесть. Вполне понятно: он так устал, целый день общался с посторонними людьми, а при своем характере едва выносил такое общение. Дома он хотел покоя, и еще газету, и еще кружку пива. Если бы мы могли поменяться ролями, все протекало бы гораздо спокойнее. Лично для меня никогда не составляло труда вступать в контакты с чужими, а Йонас стал бы счастлив, получи он возможность в присущей ему искусной и спокойной манере потетёшкать маленького сына. Короче, оба мы были недовольны жизнью и не хотели это признавать.

А Кора тем временем пребывала во Флоренции и проявила себя как весьма активная корреспондентка. Я каждую неделю получала от нее толстые конверты с листами, исписанными размашистым почерком, они были словно проблески света в моем деревенском одиночестве. Я, конечно, ей тоже писала, но о чем могла написать я?

В один прекрасный день явилась с визитом моя мать. После смерти Карло я ее ни разу не видела и очень растерялась. Страх примешивался к радостному ожиданию и лишал меня сна. В своей солдатской шинели она так плохо выглядела, что я с трудом ее узнала. Держа Белу на руках, я стояла перед ней и не могла выдавить из себя ни единого слова. Как мне показалось, она не без удовольствия разглядывала своего внука, и потому я передала мальчика ей. Может, Бела давал нам единственный шанс восстановить отношения.

– Прелестный мальчик, – сказала она, – благодари Бога, что это сын и он похож на Карло.

Эти слова поразили меня как молния, да и не могли не поразить, – ведь Бела ни капельки не походил на Карло. Прежние обиды на мать я постаралась вытеснить из памяти. С тех пор как не стало Карло, я ощущала себя виноватой в ее несчастье и тяжелой депрессии. Но не следовало ли хотя бы намекнуть ей, что я и сама страдаю от ее полного неприятия?

Я показала ей нашу квартиру, рассказала про нашу свадьбу, ни словом не упомянув отца, роды, выпускные экзамены. Слушала она меня или нет?

Когда пришел Йонас, у меня словно камень с души свалился. Я надеялась, что присутствие еще одного человека нам как-то поможет. Скорее можно было рассчитывать, что она с места в карьер отвергнет того, кто обеспечил мне беременность. Но этого не произошло, между ними завязался сравнительно нормальный разговор, а я тем временем готовила ужин и перепеленывала Белу. Мать рано улеглась на диванчик и хотела заснуть. Она принимала транквилизаторы.

На другой день я оставила ее одну с ребенком, а сама поспешила за покупками. Какое-то непонятное чувство вдруг заставило меня после булочной направиться не в аптеку, как предполагалось, а со всех ног помчаться домой. И я увидела мать с коляской и младенцем, чемоданом и пальто уже на углу нашей улицы. Вид у нее был совершенно безумный.

– Ты отняла у меня Карло, а за это я возьму твоего сына.

Но когда я изо всех сил отцепила ее костлявые руки от коляски, она не оказала никакого сопротивления и вслед за мной побрела к нашему дому.

– Мама, – сказала я, и на лбу у меня выступили капли пота, – ты совсем больная, тебе нельзя оставаться у нас. Я просто не могу взять это на себя. Пожалуйста, уезжай.

Она помотала головой:

– Никуда я не уеду, я больше не могу, уже давно собираюсь лишить себя жизни.

– Тебя ведь лечат, – возразила я, прижимая к себе ребенка, – тебе помогут, депрессия поддается излечению.

– Никто мне больше не поможет, а жизнь утратила для меня всякий смысл, все равно, больна я буду или здорова.

Возможно, я допустила ошибку, когда сердито сказала ей:

– Ну тогда можешь покончить с собой, самоубийство – это не преступление.

– Майя, скажи мне честно, правильно это будет или нет.

– Господи, мама! Но прежде чем ты причинишь вред моему ребенку, задай себе вопрос, откуда берется твоя ненависть.

Она умолкла и задумалась, потом ответила:

– Моя ненависть так велика, потому что моя любовь была жестоко обманута. Могу только предостеречь тебя: тот, кто любит, всегда оказывается в худшем положении.

Когда Йонас вернулся домой, он отвез ее к поезду, поскольку я успела ему сказать, что мы ни на секунду не должны оставлять ее с ребенком одну.

Три дня спустя мы получили известие, что моя мать отравилась ядохимикатом.

В последовавшие за этим недели мне порой казалось, что я и сама теряю рассудок. На меня накатывали то депрессия, то приступы неудержимых рыданий, а с ними и признаки начинающегося истощения. Я прекрасно сознавала, что все это может отрицательно сказаться на развитии ребенка, отчего мне становилось еще хуже. Отца я после свадьбы ни разу не видела. Я известила его о смерти матери, но сообщила также, что она не желала его присутствия на своих похоронах. Я отказалась от причитающейся мне доли наследства – от уродливой мебели в родительском доме. Только и разрешила переслать нам письменный стол Карло. Но вместо ожидаемого богатого содержимого обнаружила в нем журналы для мужчин, пачку так никогда и не отправленных писем Коре, несколько этюдов отца и еще четки.

Как-то я начала разглядывать себя в зеркале: бледная, тощая, скверная кожа и круги под глазами. Ах, насколько по-другому я выглядела в Тоскане, когда Йонас в меня влюбился, и какой страстной была наша близость! И в этом смысле я испытывала недовольство и не уставала себя спрашивать, чего ради я до сих пор принимаю противозачаточные пилюли. В одно из таких мгновений зазвонил наш новый телефон. Это была мать Коры. Вероятно, встревоженная рассказами дочери, фрау Шваб беспокоилась за меня. Недавно ее муж встретил Йонаса в элегантном костюме и без страшной бороды, которой тот обзавелся еще в Тоскане.

– Майя, если Йонас посещает больных в наших краях, он вполне мог бы захватить тебя и привезти к нам. А коляска влезет в машину?

С этих пор один день в неделю я проводила у Швабов. По утрам разъезжала с колясочкой по городу, давая возможность знакомым и просто встречным восхищаться Белой, после обеда сидела с родителями Коры, а по вечерами Йонас заезжал за мной.

Эти визиты очень мне помогали, но того пуще помогало то, что я снова начала воровать. Началось с того, что в магазине, покупая гигиенические товары – тальк и детское масло для Белы, я заметила дорогую косметику, которой и сама раньше пользовалась. Верно, у меня потому так испортилась кожа, что умывалась я только самым дешевым мылом. Пойти на дело с коляской было легче легкого – все украденное исчезло под одеяльцем Белы. У нас в деревне я никогда не воровала, но из города всякий раз привозила несколько красивых сувениров – духи, чулки, кассеты, книги по искусству, шелковую блузку или электрическую грелку для детских бутылочек.

Иногда я выходила в сопровождении Кориной матери, тут уж было не до воровства, но в таких случаях она сама покупала мне что-нибудь из одежды, – и в остальных случаях я говорила Йонасу, что новые вещи – это подарки.

Воровала я прежде всего красивые вещички для моего сына. Я просто не могла вынести, когда Бела был плохо одет. Правда, я ничего не могла бы возразить против кофточек, связанных прабабушкой, – в них сохранялась прелесть сельской традиции, но вот конфетного цвета вещички из торгового центра, которые подарила сестра Йонаса, я без промедления выбрасывала. Я желала видеть свое дитя в бархате и кружевах, Йонас же считал это абсурдным.

– Ты никак хочешь сделать из него принца? – насмешливо спрашивал он. Именно этого я и хотела. Недаром же Бела – сын принцессы. Я хотела как-то вознаградить себя за то, что сама больше не являюсь испанской инфантой.

Странным образом профессор Шваб, которого собственные дети в младенчестве нисколько не занимали, всей душой прилепился к моему сыну. Располагая временем, он иногда на целый час засиживался у чайного столика и не желал спускать моего сына с колен.

– Бела Бартель – воплощение счастья, не правда ли? Поначалу мне казалось катастрофой, что ты уже в восемнадцать лет… Но если вдуматься, то спустя три года Бела пойдет в детский сад, а ты все еще будешь молодая и цветущая, сможешь поступить в университет. На своем веку я успел повидать много женщин, которые сперва учатся и сдают экзамены, потом устраиваются на работу, а потом безо всякой охоты прерывают карьеру, чтобы обзавестись ребенком. Но ребенок никогда не вписывается в их распорядок жизни, как не вписываются в мой организм камни в желчном пузыре. Рано или поздно придется лечь на операцию, но я никогда не располагаю временем.

Мать Коры расспрашивала меня о своей дочери, ибо лишь изредка получала от нее открытку с несколькими словами. Конечно же, она тревожилась. Кора между прочим упомянула, что влюблена в человека, которому больше лет, чем ее отцу. Но об этом я не стала рассказывать ее матери.

Однажды вечером, услышав, что вернулся Йонас, я радостно распахнула перед ним дверь и за спиной у него углядела согбенную фигуру. Передо мной в лохмотьях, словно какой-то бродяга, стоял мой отец. Оказалось, что он «спасается бегством». Из-за чего же? Из-за долгов. За квартиру не уплачено, за свет – тоже, в кредит ему больше никто ничего не продает.

– Ты же вроде работал, развозил кровь?

– У меня отобрали права.

– Но тебе ведь должны платить пособие по безработице?

Об этом он как-то не позаботился, а просто, находясь под воздействием алкоголя, ложно оценил ситуацию, счел себя бездомным и на попутках отправился из Любека к нам.

Я набрала воды в ванну и сказала, что он не получит никакой еды, пока не вымоется. Йонас вообще молчал. Конечно же, моему отцу не подошли узкие костюмы Йонаса, и после ванны он сидел в слишком маленьком махровом халате. Вид у него стал еще более убогий, чем когда я первый раз навестила его в Любеке.

Я судорожно размышляла над тем, как бы мне поскорее от него избавиться. У нас только и была, что софа для гостей, а еще у нас был младенец и слишком мало денег. А по краям ванны после его мытья осталась черная полоса.

Когда мы с Йонасом уже лежали в кровати, а отец храпел в гостиной, я шепнула:

– Завтра ты должен его выставить.

– Почему именно я? И потом, нельзя же просто выставить за дверь бедного и больного человека.

От возбуждения я начала говорить громче:

– Почему это он бедный и больной? На самом деле он просто ленивый и спившийся.

– Но как христианин каждый человек обязан чтить отца своего и мать свою.

Тут я окончательно взорвалась:

– Я просто выносить его не могу.

После этих слов я так громко зарыдала, что Бела проснулся и тоже начал плакать.

Не постучав, в дверях возник отец:

– Это из-за меня весь крик? Завтра я уйду.

День проходил за днем, я снова и снова обещала вышвырнуть отца, а он смиренно обещал завтра же уехать. Билет, который я для него купила, куда-то исчез. На мальчика нашего он почти не смотрел и лишь досадливо морщился, когда Бела начинал плакать, словно тот плакал с единственной целью насолить ему.

Когда как-то раз отца поймали при попытке украсть бутылку, причем делал он это совершенно по-дилетантски, даже кроткий Йонас озверел. Не без интереса я узнала, что мой супруг питает к воровству безграничное отвращение. Отец ухитрялся в самых немыслимых местах разыскать бутылку пива, которую я ежедневно покупала для Йонаса. Я уже знала, что, внезапно лишив алкоголика выпивки, его нельзя исцелить, коли он сам того не хочет, а потому на первых порах неизменно прихватывала для отца бутылочку красного. Но и целого литра за день ему не хватало.

Плаксивая и раздраженная, несмотря на юный возраст, я уже готова была сама приложиться к бутылке. В тот день – Бела и отец в божественной лени как раз предавались безмятежному сну – из Италии позвонила Кора.

– Можем поболтать, – заявила она, – платить не надо.

Я забулькала от восторга, и тут Кора рассказала мне, что ее новый друг неделю назад купил большой и красивый дом и теперь она живет в этом доме.

– Со второго этажа видны зеленые холмы! Я совершила выгодный обмен: моя прежняя комната была не комната, а конура, мало того, из нее приходилось полчаса добираться до Флоренции. А теперь у меня есть все, что было дома.

– И новый папочка в придачу?

– Это мне и нравится!! У молодых людей нет ни денег, ни домов, ни ароматизаторов для ванны.

Я вслух позавидовала Коре, а подруга предложила мне немедленно приехать к ней в Италию.

– С Белой?

– Ну само собой. Ведь нельзя же оставить его с твоим отцом, раз Йонас целыми днями бегает с визитами.

В этот вечер мы перегрызлись, все со всеми, да и Бела кричал не умолкая, так что я решила завтра же уехать подальше от этого кошмара.

Когда Йонас вышел утром из дому, я упаковала детские вещички, приготовила множество бутылочек с детским питанием, надежно упрятала в погреб китайское блюдо, настрочила безличную записку для Йонаса и вызвала такси. Отец до полудня будет спать как убитый, на это я вполне могла рассчитывать.

Но путешествовать с грудным ребенком, коляской и двумя чемоданами было невозможно без посторонней помощи. Впопыхах я не успела толком заглянуть в расписание, а потому могла достичь своей цели лишь поэтапно. Интересно, что скажет богатый и старый друг Коры, когда я, словно цыганка, да еще с младенцем на руках возникну перед ним? Ну ничего, Кора как-нибудь все это уладит.

В моем купе сидел балетный танцор, который собирался на воды. Он заинтересовался Белой. Когда он ушел в туалет, я вытащила деньги из его бумажника, чтобы в случае крайней нужды провести первую ночь в отеле. Как выяснилось, это был весьма благоразумный поступок, потому что, когда я около полуночи прибыла во Флоренцию, ни одна живая душа в упомянутом доме не поспешила открыть мне дверь.

Так что ночью я лежала с Белой Бартелем в номере дешевого отеля. Мы оба весьма утомились во время поездки. Бела сразу же уснул, я прислушивалась к окружавшим меня незнакомым звукам, и тысячи мыслей вертелись у меня в голове. Йонас будет тревожиться и вдобавок сочтет меня дезертиром. Я отобрала у Йонаса его Белу, а взамен оставила ему отца-алкоголика. Правда, в записке я твердо обещала в самом непродолжительном времени вернуться домой, но адреса Коры у мужа не было, поэтому сам напомнить о себе он не мог.

Этой ночью, когда я больше плакала, чем спала, и успела наизусть выучить текст световой рекламы на крыше дома по другую сторону улицы, моим единственным утешением был мирно спящий Бела. Его присутствие смягчало охватившее меня чувство бездомности и неприкаянности. Профессор как-то в шутку назвал моего сына миротворцем, потому что его безмятежный сон успокоительно действовал на всех. Не раз и не два мне доводилось наблюдать, что мужчины и женщины, которые отнюдь не были помешаны на детях, испытывали некое магическое влечение к моему сыну и блаженствовали при виде его. Есть же такие любители природы, которые, созерцая котят или дроздов, которые кормят своих птенчиков, или пасущихся на лугу ланей, испытывают довольство и умиление. Я чувствовала себя счастливой, потому что обзавелась этим нежеланным ребенком, хотя, если глядеть поверхностно, это нарушило все мои смутные планы на будущее.

Завтра я могу предъявить сына Коре. Кора видела Белу всего только раз, совершенно желтого. Правда, главной причиной моей поездки было прежде всего желание совершить побег, но, конечно же, мне еще очень хотелось повидать свою подругу.

Друг Коры оказался на два года старше, чем ее отец, до знакомства я представляла его себе как итальянский вариант профессора, иными словами: редкие черные волосы, возможно, усы, животик, а сам он умный и добродушный, обворожительный и остроумный. Но если у человека сложилось некое представление, он наверняка будет разочарован. Друг Коры оказался вовсе не итальянцем, а немцем бразильского происхождения. Волосы у него были белокурые, с одной стороны он отпустил их подлиннее, чтобы искусно скрыть этой прядью несколько прохудившуюся макушку. Бритый, голубоглазый. Плюс удвоенная порция жизненной активности и динамики. Но вовсе не он на другой день открыл передо мной дверь, а итальянская служанка.

Я спросила Кору, женщина, не пригласив меня в дом, исчезла. И хотя время уже близилось к полудню, Кора вылетела мне навстречу в ночной рубашке, и мы крепко обняли друг друга.

По счастью, друг ее уехал играть в гольф в Уголино. Женщина принесла нам кофе эспрессо, а когда Бела ей улыбнулся, стала гораздо приветливее. Кора взяла его на руки и пришла в восторг – именно этого я от нее и ожидала.

До возвращения друга мне следовало получить о нем кое-какую информацию. Мы сидели на озаренной солнцем веранде, пили кампари с апельсиновым соком, а ноги водрузили на мельничный жернов. Вокруг шныряли ящерки.

Друга Коры звали Хеннинг Корнмайер, и ему уже перевалило за пятьдесят. Когда он был еще совсем молод, гамбургская фирма направила его в Рио. Через несколько лет он основал собственную строительную фирму, а потом достаточно разбогател, чтобы больше не работать и вообще наслаждаться жизнью.

– А он женат? Дети у него есть?

– Был женат на одной бразильянке, та была десятью годами старше его. Детей они не завели. А после развода она почти сразу умерла.

– А потом?

– Господи, Хеннинга это наверняка не слишком взволновало. Он тебе понравится.

– А как ты с ним познакомилась?

– Ты будешь смеяться, но у меня не было денег.

– Кора! Ты ведь достаточно получаешь от своих родителей, видит Бог, тебе незачем идти на панель.

– Так вот слушай: на жизнь мне вполне хватает, но на машину уже нет. Ты что ж, всерьез думаешь, что мне надо было идти на панель после того, как ты научила меня воровать?

Я польщенно засмеялась.

– Ты никак украла у него бумажник.

– Хочешь верь, хочешь не верь, но он застукал меня именно за этим занятием. Знаешь, в Бразилии есть такие карманники, по сравнению с которыми мы жалкие дилетанты. Мы никогда еще не упражнялись на живом объекте…

Мне понравилась история Коры. Я сочла очень романтичным, что можно влюбиться в человека, совершая кражу. Кора осталась прежней, она отплясывала с Белой по каменному полу, отплясывала босиком и в ночной сорочке и распевала: «Лазурь, лазурь», а потом накормила Белу с ложечки.

– Кстати, Хеннинг скоро придет. Мы немножко приукрасим твою историю и скажем, будто твой отец гонялся за тобой и за Белой с ножом в руках. Хеннинг очень любит выступать в роли спасителя.

Я нежилась на солнышке, и во мне бродило радостное ощущение, что серые дни до поры до времени миновали

 

Глава 9

Золотой телец

До последнего времени Меркурий, бог всех плутов, исправно простирал надо мной руку-заступницу. Возможно, он, как принято у богов в этой стране, принял обличье Чезаре. Хотя по возрасту мой водитель никак не годился мне в родители, повадки у него были совершенно отцовские. К грезам о воображаемом отце, которые сопровождали меня в детстве, он, пожалуй, имеет большее отношение, чем истинный виновник моего бытия. Ребенком я винила себя в исчезновении отца. Я не была ни достаточно красива, ни достаточно мила, чтобы прийтись по душе королю. Мне так приятно, что Чезаре находит меня привлекательной, и порой я стараюсь не замечать некоторые упущения в его работе, чтобы его не прогневать.

У Коры с отцом тоже проблемы, только совсем иного рода Ну вот чего ради она стала бы связываться с Хеннингом, не стой за этим задавленный эдипов комплекс? Впрочем, сама она так никогда в этом и не призналась.

Я хорошо помню, как познакомилась с ее пожилым любовником. Даже если допустить, что Хеннинг не пришел в восторг от моего внезапного визита, он этого никак не проявил. Он был весьма любезен, держался как вполне молодой человек, и мы сообща стали выбирать, в какой комнате нам поселиться. Вилла оказалась отнюдь не дворцом, а добротным бюргерским домом прошлого века. Солидные конструкции взволновали сердце профессионального строителя, а Кора поведала ему, что прежние владельцы один за другим умерли в очень молодом возрасте Ей рассказал об этом один из ее многочисленных итальянских приятелей, о доме она узнала раньше, чем маклеры и земельные акулы. Правда, Эмилия, служанка, входила в число «живого инвентаря», и главное – виллу после войны ни разу не реставрировали.

Хеннинг, который сразу перешел со мной на ты, отвел нам комнату с балконом. С потолка там сыпалась штукатурка, ставни прогнили, в полу террасы зияли дыры и щели, но мне все равно понравилась эта двухсветная комната. Железная кровать, комод с зеркалом и просиженное кресло – вот и вся ее обстановка. Эмилия принесла мне проволочные плечики для одежды и натянула веревочку между двумя железными крюками.

Вечером я позвонила Йонасу, тот оказался по меньшей мере таким же разговорчивым, как был в тот день, когда я сообщила ему о своей беременности.

– В Германии еще нужно топить, а здесь мы пьем кофе прямо на террасе. А Бела по несколько часов спит в саду, думаю, это пойдет ему на пользу…

Йонас явно страдал. Он спросил у меня адрес, чтобы в конце недели приехать за нами. Родители Коры еще не знали, что Кора переехала куда-то из своей комнаты – Йонас для начала позвонил им.

Я не стала давать ему наш адрес, вместо того заверила, что через день-другой и сама вернусь.

– А ты не хотела бы узнать, как поживает твой отец?

– Хотела бы.

– Он утверждает, что болен, но к врачу идти не желает.

Это шантаж, подумала я.

– Ну так выгони его.

– Как ты это себе представляешь, когда он лежит на диване с грелкой и громко стонет?

Я обещала Йонасу в ближайшие дни позвонить, но делать этого не собиралась. Йонас явно надеялся пробудить во мне угрызения совести.

Кора принарядилась – она хотела побывать на открытии одной выставки, потому что была лично знакома с художником.

– Ты дашь мне свою машину? – спросила она Хеннинга.

Тот достал из кармана ключи. Как я узнала, он не интересовался мероприятиями подобного рода.

– Майя, а ты хоть поедешь с ней?

– Нет, к сожалению. Ведь Бела…

– Так он же спит, а до следующего кормления ты уже вернешься.

Хеннинг подбивал меня оставить Белу на его попечение.

– Да и Эмилия услышит, если мальчик заплачет.

Я позаимствовала какую-то тряпочку из гардероба подруги, и мы с ней уселись в объемистый американский «крайслер».

– Вообще-то говоря, – без зазрения совести призналась Кора, – больше всего мне нравится в Хеннинге его зеленый «кадиллак».

– А его самого ты ни чуточки не любишь?

– Господи, ну люблю, люблю, но у него есть недостатки, причем я подразумеваю не возраст, вовсе нет Не будь меня, он приобрел бы себе комфортабельную квартиру в новостройке. В нашей вилле, по его словам, он больше всего ценит ее солидность. Шарм и красота старинных построек ничего не говорят его сердцу Любит он только гольф и скачки.

– А ты?

– Ну, я же не королева. Скачки нагоняют на меня зевоту. Но публика туда ходит занятная, тебя это позабавит.

Кора увлеченно вела машину, а по дороге успела показать мне свою любимую церковь Санта Мария Новелла.

– Здесь тренируется глаз, – заметила она, – я тебе потом покажу фрески.

Выставка ее американского друга хоть и не представляла собой тренировку для глаза, но просто повидать других людей мне было приятно. Когда срок, на который я могла оставить Белу, стал заканчиваться, я начала проявлять признаки нетерпения и призывала Кору ехать домой.

– Мне бы хотелось задержаться еще немного, пусть Сандра тебя отвезет.

Когда я с небольшим опозданием вернулась в розовую виллу, глазам моим открылась совершенно семейная картина: Хеннинг держал ребенка на коленях, Эмилия наварила ему каши, процесс кормления шел полным ходом. Я хотела заменить Хеннинга, но он слишком страстно отдавался своему занятию. Вероятно, Бела пробудил в нем инстинкты дедушки.

– Как много мы упустили в жизни, – говорил Хеннинг Эмилии. Он говорил с ней по-испански, который произвел от своего бразильского португальского. По большей части она понимала, что он хочет сказать. Да и я благодаря урокам испанского, полученным в свое время от господина Беккера, могла улавливать основные мысли.

Нельзя было представить себе более резкого несходства, чем эти несостоявшиеся дедушка с бабушкой. Эмилия, несколько моложе Хеннинга, замужем никогда не была и вела себя как матрона. Фартук, волосы и даже кроссовки были у нее черного цвета. В отличие от нее белокурый Хеннинг носил белые или по крайней мере светлые вещи, золотые цепочки, ботинки из плетеной кожи, а потому и выглядел много моложе, чем Эмилия. В иллюстрированном словаре их портреты вполне могли бы изображать типичных представителей северных и южных народностей. Круглое лицо Эмилии светилось от гордости. Она вовсе не считала себя служанкой, хотя старательно поливала водой каменный пол. Она поселилась на этой вилле, еще будучи молодой девушкой, и тем самым получила право на пожизненное проживание (в отличие от Коры или, скажем, от меня). Агрессивная физиономия Хеннинга понравилась мне много меньше, чем-то напоминая лицо Клауса Кински, но Кора не могла понять и принять это сравнение. В примитивных приключенческих фильмах злодеи всегда ходят в черном, а добрые люди – в белом. Но здесь, в случае с Хеннингом и Эмилией, произошло смешение ролей.

* * *

Для меня наступили приятнейшие времена. Когда у Белы просыпался аппетит, я могла быть уверена, что Эмилия украдкой прошмыгнет в мою комнату и вынет его из коляски. В большой кухне его купали, кормили, с ним тетешкались, пока он не заснет снова. Короче, я могла вставать довольно поздно и завтракать с Корой Хеннинг, как правило, ни свет ни заря уходил на площадку для гольфа и пил кофе у себя в гольф-клубе. В течение дня моего сына попеременно вырывали у меня из рук – то Хеннинг, то Эмилия, то Кора.

Мы с Корой ежедневно ездили за покупками в машине Хеннинга. Набив машину памперсами, детскими бутылочками, виноградом, ветчиной и сыром, шоколадом и цветами, мы возвращались домой. Эмилия ежедневно готовила минестроне – суп по-итальянски – и оставляла его для всех желающих на очаге, но мы чаще всего ходили есть по вечерам, а Эмилия оставалась с Белой и с минестроне. За неделю я здорово загорела под лучами весеннего солнца и превратилась из затюканной нервной матери в молодую веселую женщину. Своих родных, оставшихся дома, я почти выкинула «и головы.

– Скажи, ты могла бы назвать Хеннинга плейбоем? – спросила у меня Кора.

Я недолго размышляла над ответом:

– Еще как могла бы!

Кора очень обрадовалась моему ответу и стала похожа на веселого чертенка.

Я ни разу больше не звонила Йонасу и чувствовала некоторые угрызения совести.

Как-то утром даже Кора заметила:

– Тебе надо бы снова доложиться, не то Йонас начнет тебя искать с полицией или растревожит моих родителей.

– Ну, сегодня вечером его все равно не будет дома.

– Вообще-то говоря, Майя, ты втянула меня в хорошенькую историю.

– Надеюсь, твои родители перенесут это с достоинством.

– Нет, я не об этом. Я говорю про Белу. Хеннинг просто без ума от него. Вчера у него возникла идея фикс просить – не думай, не моей руки, – а просить у меня ребенка.

Я растерялась.

– А ты что ответила?

– Я засмеялась. Но мой смех его обидел. Он говорил вполне серьезно.

Я призадумалась: Бела хоть и не был желанным или запланированным ребенком, но теперь он стал для меня всем на свете.

Кора угадала ход моих мыслей.

– Такой прелестный ребенок – редкое исключение, а от пожилого человека может родиться только какое-нибудь чудовище.

– Кора, все это вздор. Вдобавок уже предварительные исследования покажут, если что-то не так.

Хеннинг вернулся домой раньше обычного, чтобы повидаться с Белой Бартелем до того, как тот уснет. Я прекрасно знала, что его симпатия ко мне держится в определенных границах, и желанным гостем я была для него только как мать Белы. А может, он надеялся найти во мне союзницу. В тех редких случаях, когда мы оставаясь вдвоем, он охотно расспрашивал меня о родителях Коры и о ее прошлом. В своих ответах я соблюдала осторожность. Кора явно наговорила ему всякой всячины насчет того, что рассорилась с родителями и не получает никакой финансовой поддержки.

– Не понимаю я этого отца, – говорил Хеннинг, – он хоть и профессор, но даже ученый не должен быть в такой степени не от мира сего. Молоденькая девушка, одна, в Италии – и без гроша в кармане. Это ведь может плохо кончиться.

Он считал себя спасителем Коры, он спас ее от воровства и тюрьмы, от проституции и наркотиков.

Мне стало жаль профессора, который и по сей день переводил своей дочери изрядную сумму на обучение, но она не снимала деньги со счета, а напротив, копила проценты. Хеннинг был человек щедрый, мы ни в чем не испытывали недостатка, в том числе и в наличности. Он собирался провести большую реставрацию. Кора бегала по ремесленникам и архитекторам из опасения, что Хеннинг без ее вмешательства изуродует виллу.

Позвонив Йонасу, я услышала в трубке вздох глубокого облегчения:

– Ну наконец-то!

Отца моего он положил в больницу, все печеночные анализы выглядели пугающе. Возможно, не обойтись без серьезного обследования. И он, Йонас, собирался позаботиться о том, чтобы после больницы отец не вернулся к нам, а сразу попал в дом для престарелых.

– А когда ты сама наконец вернешься?

Мы уговорились, что Йонас возьмет неделю отпуска и приедет в Италию, чтобы отвезти меня и Белу домой. С этого дня счастливые денечки были сочтены. Когда прибыл Йонас, утомленный долгой ночной поездкой, я при всем желании не смогла изобразить глубокую радость. Правда, мне было приятно попасть в объятия собственного мужа, но воспоминания о нашей тесной квартирке и серых буднях делали меня глубоко несчастной.

Короче, последнюю неделю мы с подругой проводили вместе. Йонас спал со мной на узкой железной кровати, мы съездили на скачки, навестили Хеннинга в его гольф-клубе, побродили по Флоренции. С той же скоростью, что и я, Йонас лишился своей бледности, очень похорошел и стал намного веселее. Им с Хеннингом, в общем, было не о чем говорить, хотя Йонас проявил неподдельный интерес к похождениям Хеннинга в Рио. А я, напротив, на дух не переносила этих мачо. В последний вечер, когда мы вчетвером сидели в нашем ресторане, Хеннинг сообщил, что намерен жениться на Коре и хочет обзавестись ребенком. Йонас его отлично понял. Короче, мужчины сошлись во взглядах, тогда как мы, женщины, только переглянулись, взвешивая все преимущества и недостатки.

Когда все наконец легли, я тихонько вылезла из постели и, как, впрочем, и ожидала, обнаружила Кору в кухне. На террасе по ночам еще было слишком холодно. Пахло базиликом, который Эмилия выращивала в жестяных банках на подоконнике.

Мы подсели поближе к очагу – он все еще источал тепло – и поделились мыслями по поводу всего происходящего.

– Майя, я хочу подвести итоги: Хеннинг намерен обзавестись ребенком, и поскорее, что вполне понятно в его возрасте. Женитьба для него всего лишь путь к достижению цели. Со мной все наоборот: я решительно не желаю иметь ребенка, но выйти замуж за богатого человека было бы, по-моему, совсем неглупо.

– А про любовь ты никогда не говоришь. Представь себе, вдруг возьмешь и влюбишься в какого-нибудь молодого человека.

– Вполне может случиться. Ну, в крайнем случае я подам на развод. Не позже чем через двадцать лет я наверняка овдовею и уж тут-то смогу делать, что захочу.

– Двадцать лет – это долгий срок. Неужели только ради денег?…

– Скажу тебе честно: деньги – это для меня очень важно. Ты только подумай: став законной супругой, я могла бы оборудовать эту виллу по своему вкусу, велела бы построить студию для себя и рисовала бы сколько моей душеньке угодно. И не стану я тратить время на экзамен по языку, а буду брать частные уроки живописи. В таком доме можно бы отлично устраивать всевозможные праздники и приглашать на них интересных людей.

– А Хеннинга?

– А Йонаса?

Тут мы обе признали, что назвать нас идеальными супругами никоим образом нельзя.

– Ладно, Кора, выходи за него! И ребеночком я бы тоже обзавелась, иначе это будет непорядочно по отношению к нему.

– А со стороны Хеннинга, считаешь, порядочно создавать семью с девятнадцатилеткой?

Словом, Кора считала, что имеет законное право не отказываться от противозачаточных пилюль.

Когда мы наконец собрались скользнуть в постель, каждая – к своему мужчине, в темной прихожей нам повстречалась Эмилия.

– Порой мне кажется, что она подслушивает, – заметила Кора, – хотя она знает только итальянский.

– Это все верно, но она очень умна. Мне сдается, Эмилия здесь все знает и понимает.

На другой день состоялось грандиозное прощание. Бела, который за все время, проведенное в Италии, практически ни разу не плакал, теперь возмущенно орал дурным голосом. Хеннинг ласкал Белу, Кора меня, а на долю Йонаса досталась только Эмилия, которой он, не уставая рассыпаться в благодарностях, пожимал руку. После чего мы двинулись на серый север, а нашу пару оставили наедине с ее планами на будущее.

На середине пути – почти за два часа мы не обменялись ни словом – я громким голосом изрекла:

– Мне надо получить водительские права.

– Да, – сказал Йонас.

Держа на руках спящего ребенка, я поднялась к нашей квартире, а Йонас тем временем силился выгрузить из машины коляску и чемодан. Я открыла дверь и с порога унюхала: отец никуда не делся, иначе говоря, он уже снова был здесь. Лежал и спал на диване в окружении пустых бутылок. Окно было закрыто наглухо, а воздух – хоть топор вешай. Не спуская Белу с рук, я снова пошла вниз по лестнице.

– Можешь сразу отвезти нас обратно на вокзал, – набросилась я на Йонаса. – Отец у нас.

С перепугу Йонас выронил бутылку молока.

– Клянусь тебе, его должны были выпустить из больницы только через неделю. Я там твердо договорился, что его прямиком переведут в дом престарелых.

Может, этот дом представлял собой на самом деле учреждение, где лечат от запоев, и, проведав про такие перспективы, отец просто сбежал? Йонас взял Белу у меня из рук и пошел с ним наверх, чтобы собственными глазами посмотреть, как там обстоят дела.

– Понимаешь, когда ты уехала, мне пришлось дать ему ключ от нашей квартиры, иначе он не мог бы выходить. Просто мне надо было отобрать этот ключ, когда его положили в больницу.

Мы оба устали, и час был поздний, короче, мы оба пошли в постель после того, как я перепеленала Белу.

Хорошенькое начало, думала я про себя. Ни за что здесь не останусь.

Нельзя сказать, что утро выдалось доброе. Йонас ушел на работу, и мне пришлось в одиночку возиться с Белой, а на диване лежал отец, и разбудить его не было никакой возможности. Наконец я вылила на него кружку холодной воды. Он вскочил в такой злобе, что тут же залепил мне пощечину. Но я никогда не позволяла так обращаться с собой, я изо всей силы двинула его по щиколотке, так что он со стоном упал на диван.

– Отец, дальше так нельзя. Если ты и впредь будешь здесь хозяйничать, я уеду в Италию.

– Ну и катись. Без тебя и без твоего визгливого ребенка здесь куда уютнее. Откуда у меня вообще завелась такая Ксантиппа вместо дочери?

– Отец, ты хочешь разбить мою семью? Хочешь, чтобы я из-за тебя развелась с мужем?

– Хороший брак может выдержать небольшое испытание, иначе что это за брак.

Больше я с ним не разговаривала. Охотнее всего я бы вышвырнула его на помойку. Я надеялась, что в больнице у него обнаружили неизлечимую болезнь. Но Йонас позвонил в больницу и узнал, что пациент сбежал до получения результатов обследования. В больнице все возмущались его поведением и теперь не хотели снова его принимать. Вдобавок он приставал с гнусными предложениями к больничным сестрам. И настал день, когда даже у кроткого набожного Йонаса лопнуло терпение. Он схватил отца за шиворот, отнес его вниз, в свою машину и, не сказав ни слова, отвез его в уже упоминавшийся ранее дом призрения. Потом, довольный и гордый, Йонас возвратился домой.

– Теперь все опять будет хорошо, – сказал он и сам верил, что мы снова станем маленьким счастливым семейством, таким же, как прежде.

За всем этим последовало несколько спокойных недель. Я убиралась, стряпала, мыла лестницу. Не сказать, чтобы это доставляло мне удовольствие, вообще-то я хотела выучиться водить машину, но Йонас так поздно возвращался с работы домой, что на это совсем не оставалось времени, в конце концов, надо же было, чтобы кто-то сидел с Белой.

Как-то нам позвонила мать Йонаса – при ее немногословности уже само по себе сенсация. Отец захворал. Врач сказал, что тот должен переложить часть тяжелой работы по хозяйству на своих сыновей. Йонас догадался, что его призывают к выполнению сыновнего долга, и я почувствовала, что он колеблется.

Предложение последовало через неделю:

– Майя, а как ты относишься к идее переехать к моим родителям? В наше распоряжение предоставят две комнаты, платить за квартиру нам не придется.

Тебе это сулит много преимуществ, потому что дома всегда несколько женщин, которые могут позаботиться о Бартеле – мать, бабушка, сестры. Ты могла бы получить права и вдобавок пройти какой-нибудь курс обучения. А я хотел бы наконец-то помогать отцу, потому что работа в качестве референта «Фармы» меня не удовлетворяет.

Это была самая длинная речь, которую когда-либо произносил Йонас. Я готова была запустить ему в голову липким дуршлагом с макаронами, но взяла себя в руки и не запустила. Некоторые аспекты этого плана представляли собой достойную размышлений альтернативу, но мысль о том, чтобы жить на крестьянском дворе, постоянно сидеть за одним столом с семейством Дёринг, мыться в той же ванне, что и они все, и, наконец, приличия ради трудиться в хлеву и на поле, вызывала у меня содрогание. Вдобавок я представила Белу в кожаных крестьянских штанах. Я немножко всплакнула, чтобы чисто женскими средствами сообщить о своем неудовольствии. После чего мы несколько дней не возвращались к этой теме.

Родители Коры позвонили мне в тревоге. Их дочь прислала открытку, где сообщала, что собирается выйти замуж. Они спрашивали, не знаю ли я каких-нибудь подробностей. Я навестила семейство Шваб и со всеми возможными предосторожностями сообщила им, что Хеннинг уже не слишком молод. Они как-то странно на меня посмотрели, но точнее сказать, сколько лет Хеннингу, я не могла.

– Если бы мы знали ее новый адрес, – сказал профессор, – завтра же выехали бы к ней.

Родители Коры, разумеется, ожидали, что я им помогу. Крайне неохотно я сообщила им адрес Коры и номер ее телефона. Профессор тут же позвонил во Флоренцию, но, к счастью, не дозвонился. Эмилия не имела обыкновения снимать трубку, Коры и Хеннинга явно не было дома.

Фрау Шваб заметила:

– Когда я была молодая, родители крайне волновались, просто даже если неженатая пара проживала совместно. Сейчас против совместного проживания вроде бы никто не возражает, но возражает против непродуманного и слишком раннего брака.

Хотя я и сама вышла замуж слишком рано и без всяких раздумий, мне оставалось только молчать.

– Ну, если результатом брака является такой симпатяга, как Бела… – примирительно протянул профессор, – в таких случаях я бы не стал возражать, – и поцеловал мальчика.

Дома я принялась каждые десять минут звонить во Флоренцию, чтобы дозвониться Коре раньше, чем ее родители. Когда я наконец дозвонилась, подруга пришла в ярость:

– Мне только не хватало, чтобы старики в один прекрасный день оказались у моих дверей!

– Кора, ты ведь сама написала им о предстоящей свадьбе. Видит Бог, они не заслужили, чтобы ты не давала о себе знать.

– В общем-то ты права, и все же я знаю, что они непременно будут ворчать.

Впрочем, я это тоже знала.

– Мы собираемся пожениться через месяц, само собой, ты, Йонас и Бела приглашены на свадьбу, но других гостей я при этом видеть не желаю. Но когда мои родители узнают о сроке, их ведь ничем не остановишь!

На другой день все опять пошло наперекосяк. У Белы поднялась температура, и он отказался от еды. Ставя компрессы ему на икры, я впервые подумала, что моя мать тоже делала со мной что-то подобное. Родители Коры успели тем временем выяснить, сколько лет жениху. Они были просто вне себя. Ко всем бедам, Йонас вернулся домой раньше времени и тоже выглядел, как старик. Он узнал, что у его отца произошел удар, после чего тот был доставлен в больницу. От Йонаса ожидали, что он немедленно вернется домой, чтобы помогать по хозяйству. «Мы должны укладывать вещи», – сказал мне муж.

– Бела заболел, нельзя ездить с ребенком, у которого температура…

Он ворвался в спальню и взял на руки своего пылающего жаром сына.

– Бартельхен, скоро ты будешь у нас играть с котятами, скоро будешь вместе с бабушкой печь пироги и целыми днями дышать чистым воздухом…

– А разве тебе разрешили брать отпуск? – спросила я.

– Подумаешь, пусть хоть выгонят. Семья для меня всего важнее.

Интересно, что имел в виду Йонас – свое крестьянское семейство или нас с Белой? Судя по всему, он так и не уразумел, что жизнь в деревне, будь там даже прекрасный-распрекрасный воздух, представлялась мне отвратительной. И с каких доходов нам прикажете жить, если он лишится своего места? И вместо того будет горбатиться в хлеву и на ноле? Запах свиного помета, кухня, полная мух, режущий ухо диалект, нетопленая спальня и совместные трапезы на потрескавшихся скамьях причиняли мне чисто физическое страдание. Йонасу его родина представлялась райским уголком, в моих глазах это был сущий ад. А рай для меня – Флоренция, почему я и решила снова туда уехать. Кора была права: надо выходить только за богатого человека. А возраст жениха – это даже преимущество: Кора еще проживет в три раза больше, чем он.

 

Глава 10

Зеленая вдова

[8]

На Пасху во Флоренции бывает шествие, в котором я обычно не принимаю участия, и фейерверк, который я люблю смотреть. На праздник в день Вознесения мы, как и все флорентийцы, ходим в парк и устраиваем пикник, иными словами, покупаем хлеб и молочных поросят. Многие дети несут с собой клетки с маленькими птичками, но Беле это не нравится, он предпочитает воздушные шарики.

Я даже и не могу припомнить, водили меня родители хоть когда-нибудь на такие народные гулянья или нет. Когда я наконец стала достаточно взрослой, чтобы ходить туда вместе с братом, Карло неизменно ухитрялся омрачить мне всю радость. Он отнимал у меня все деньги, чтобы купить для нас обоих билеты на скутер, после чего бесследно исчезал. Словом, мне не хотелось, чтобы у Белы были сестры или братья, ему наверняка пришлось бы от этого страдать. Но я радовалась, что он вообще растет в Италии, Италия как раньше, так и по сей день остается землей моих грез.

Когда я после своего первого пребывания во Флоренции снова попала в Германию, у меня уже не было ни малейшего желания жить на холодной и неприветливой родине. Ребенок заболел, Йонасу приходилось ездить к матери. Он собирался увезти и нас, как только Бела начнет поправляться. Но едва муж уехал, позвонила Кора. У нее был взволнованный голос: надвигалась встреча с родителями. Я же со своей стороны известила ее о моем предстоящем визите.

– Ну и слава Богу, – воскликнула Кора, – ты всегда оказывала на моих родителей положительное воздействие. Мало того, Хеннинг каждые пять минут спрашивает про Белу, с младенцем на руках, он выглядит совершенно как святой Иосиф, а не как плейбой.

Места в большом доме вполне хватало, даже и для родителей Кора сумела выделить комнату.

– А вы уже начали ремонт?

– А ты как думаешь? Ванная комната будет просто мечта. Я даже раздобыла плитку в стиле модерн. К тому же мы купили мебель, в твоей комнате стоят два плетеных кресла, на подушках будет узор из роз. Не возражаешь?

Я порадовалась, что деньги Хеннинга нашли такое удачное применение.

Детский врач меня успокоил: у Белы обыкновенная простуда, температура упала так же быстро, как поднялась. Буквально за три дня малыш превратился из горячего апатичного свертка в прелестного человечка. Он уже и разговаривать начал, хотя, когда я рассказывала об этом, мне никто не верил. В шестимесячном возрасте он всячески старался выговаривать «да-да», хотя понять и услышать это могла только я.

Йонас звонил и жаловался. Дел выше головы. Ему вроде бы помогают две сестры. Младшему брату всего пятнадцать, и он в интернате, старший, Бартоло, который стал членом монашеского ордена, считал совершенно недопустимым карабкаться в сутане на сиденье трактора. Я сказала, что Бела еще не совсем здоров, чтобы предпринять такое путешествие, и это несколько встревожило Йонаса.

Как и в первый раз, я написала мужу открытку, а сама махнула на юг. На сей раз Хеннинг вышел нас встречать, Кора осталась дома. Все вместе встретили нас у дверей ее родителей, домашние радовались, Эмилия, та вовсе чуть не заплакала, когда Бела протянул к ней ручки. Моя комната была тщательно, с любовью убрана. Хеннинг и в самом деле купил детскую кроватку, возможно, думая о том, что не сегодня завтра она пригодится и его ребенку.

Очень скоро я заметила, что Хеннинг готов вылезти из кожи вон, чтобы понравиться будущим тестю и теще. А чета Шваб, как выяснилось, была не настолько уж неподкупна, дом произвел на них большое впечатление. Кориной матери доставляла удовольствие возможность обсуждать с дочерью краску для ставен. Лично она предпочитала сине-зеленый цвет, Кора – белый, я – оливковый. Профессор, который не любил садовые работы, толкал Белу в коляске от одного тенистого дерева до другого, попутно собирая лавровый лист для маринадов или выдергивая сорняки из пересохшей почвы. Я представила себе, как он проводит в этом саду дни своей старости. Родители же, оставшись наедине с Корой, пытались уговорить ее отпраздновать пышную свадьбу.

Как-то раз мы все сидели в саду и пили кьянти. Хеннинг держал Белу на коленях. И вдруг свершилось чудо: мой сын громко и отчетливо сказал «папа». У старого плейбоя на глазах блеснули слезы. Кстати, в последующие месяцы мой сын не произнес больше ни одного членораздельного слова.

Эмилия пыталась обучить мальчика итальянскому. Его имя ей тоже не слишком нравилось. Частенько она называла его «беллино», а когда ему случалось наложить в пеленки, говорила «бель паезе». А потом я своими ушами с удивлением услышала, как она произносит немецкое «Schätzchen».

Господин и госпожа Шваб наконец-то уехали, – что ни говори, а профессору надо было работать. А из Коры родители выбили обещание еще раз все Хорошенько обдумать и лишь потом сдавать экзамен по языку.

Родители еще не успели уехать, как началась подготовка к свадьбе. В этом смысле Хеннингу были так же неведомы сомнения, как и самой Коре. Мне приходилось нелегко, мало того – я должна была участвовать в церемонии на правах свидетеля. Я позвонила Йонасу и спросила, не хочет ли он приехать к торжественному событию. Йонас оскорбился: «А других забот у тебя нет? Почему ты так редко звонишь? Когда звоню я, у вас никто не снимает трубку. Разве ты не понимаешь, что мне хочется знать, как поживает Бартель».

Короче, торжество состоялось в узком кругу. Несколько друзей из гольф-клуба, несколько однокурсников Коры – вот и все. Но когда после свадебного обеда мы вернулись на нашу розовую виллу, у железной калитки нас встретила какая-то фигура в лохмотьях.

– Господи, а это еще кто? – спросил Хеннинг.

Я надеялась, что он не впустит отца, но едва услышав ответ Коры: «А это папа Майи», и как молодожен, пребывая в эйфорическом настроении, изо всех сил пожал моему отцу сразу обе руки.

Лично я здороваться с отцом не стала. Возможно, он нутром почуял – там, где справляют свадьбу, всегда найдется что выпить. Я мрачно последовала в дом за Корой, Хеннингом и своим папашей. Эмилия принесла Белу и рассказала мне, как прекрасно ребенок вел себя.

Хеннинг попросил Кору принести для нашего гостя что-нибудь съестное. Мы расселись за круглым столом, и отец поведал нам, как ловко одурачил сестру-сиделку и сбежал из больницы. Он узнал у профессора адрес Коры, якобы для того, чтобы послать письмо мне, и за два дня добрался до нас.

После настойчивых расспросов отец признался, что для начала обследовал нашу квартиру, а никого там не обнаружив, побывал и на крестьянском дворе. Там тоже никого не было – все, кроме бабушки, ушли на полевые работы. Со словами «здесь не место для дармоедов» она метлой выгнала его со двора. Я поняла, что старушка очень зла на меня и на всю мою родню. Как бы ей, наверное, хотелось демонстрировать всем своего правнука в шафраново-желтой курточке.

Хеннинга мой отец явно забавлял, а тот, едва заметив, как благосклонно здесь все это принимают, сразу начал паясничать. Когда на столе появились граппа и вино, произошло неизбежное: отец напился. К слову сказать, Хеннинг тоже не терял даром времени. Итак, в день свадьбы Коре пришлось с помощью Эмилии тащить своего захмелевшего супруга в постель. Отца мы так и оставили спать на ковре.

И снова мы сидели на кухне. Кора почему-то ничуть не сердилась, зато я просто кипела от злости. Едва я приехала сюда, чтобы наконец обрести покой, а он уже тут как тут – за мной следом.

– Майя, вы с ним похожи как две капли воды: едва что-нибудь придется не по вкусу, вы тут же спасаетесь бегством.

– Подумаешь, Гете и тот сбежал от фрау Штайн в Италию, – с некоторым вызовом ответила я. Мне, кстати, пришла в голову другая параллель: и у меня, и у моего отца на совести человеческая жизнь.

– Завтра я переговорю с Хеннингом. Он не такой агнец, как твой Йонас, он в два счета отправит твоего папашу обратно в Германию, а в случае надобности даже с помощью полиции.

Я усомнилась в успехе. Отец у меня цепкий как репей и будет изо всех сил цепляться за открывшееся ему место под солнцем.

Хеннинг был удивительный человек, по совести говоря, мы его совсем не понимали. Он любил Карла Мея и любил детей – о последнем мы узнали после его знакомства с Белой. У него уже лежал за плечами брак с прескучной женщиной, а вдобавок он, вероятно, не раз и не два ходил налево. С одной стороны, в жизни ему пришлось вести тяжелую борьбу, и он мог поведать нам о ворах и шантажистах, с другой стороны, был сентиментален и любил изображать благодетеля. Спустя каких-то два дня он успел душой привязаться к моему отцу, купил ему костюм, сводил его в свой гольф-клуб. Предостережения Коры ни к чему не приводили. Всякий раз, когда отец с Хеннингом уходили из дому, нам не на что было жаловаться, но едва вернувшись домой, они начинали пить. Эта черта Хеннинга, которая вполне естественна в строительном деле, была нам до сих пор неизвестна. Кора бранилась: «Если есть на свете что-то, что я ненавижу, то это пьяные мужики».

Она напевала что-то себе под нос.

– А ты еще помнишь грустную свадебную песню Белы Бартока, которую мы учили в школе?

И я запела:

Маленькой птичкой стать я хочу, В сад возле дома, К дому матушки полечу, Мне все там знакомо. Сяду на лилию и отдохну, А мать к окошку прильнет: Уж не птичка ли за окном так печально поет? Прочь улетай, прочь улетай, прочь улетай, куропатка, Только лилию мне не сломай…

А Кора подхватила и начала импровизировать:

Старый плейбой, пьяный плейбой, С ним я обвенчалась, Ах, милая мама, с какой бы тоской Я в край родной умчалась.

Мы приняли решение положить конец этой дружбе собутыльников. Натравить одного на другого не стоило большого труда. «А Хеннинг сказал», – начинали мы разговор, после чего втолковывали отцу, что гостеприимный хозяин отнюдь не принимает его всерьез. В беседах с Хеннингом мы вели себя точно так же: отец, мол, считает его потасканным и похотливым выскочкой. Мы строили козни не без удовольствия, жаль только, что это не сразу сработало.

Ситуация стала более напряженной, когда Хеннинг с пьяных глаз заявил своей молодой супруге, что не далее чем через девять месяцев ожидает от нее сына. Кору чуть не выворачивало от запаха перегара, а потом она перебралась на ночь в мою железную кровать. Хеннинг стучал кулаками в запертую дверь моей спальни и вообще скандалил. Потом проснулась и Эмилия, если допустить, что она вообще спала, и с успокоительными речами отвела своего хозяина в его собственную постель.

– Я и всего-то несколько дней замужем, а уже не люблю его.

– Надо выгнать отца, это он во всем виноват. Раньше Хеннинг выпивал за едой лишь две рюмки вина. Как только избавимся от отца, все снова наладится.

Но Кора не поддавалась на уговоры, напротив, она полагала, что именно отец вскрыл истинную сущность Хеннинга, и за это мы должны быть ему благодарны.

Наша новая тактика выглядела следующим образом: как можно реже бывать дома. Мы с Белой ходили в гости к флорентийским подругам Коры, сидели в Садах Боболи, прочесывали магазины в окрестностях виа деи Кальцаиоли, часами таращились на мост Граций ниже по течению Арно и даже побывали в картинной галерее Уффици. Но рано или поздно надо было возвращаться домой, где мы всегда заставали по меньшей мере одного пьяного.

Кстати, отец совершенно не интересовался своим внуком, видя в нем просто досадную помеху. Меня еще больше оскорбляло, когда в пьяном виде он подходил к кроватке Белы и с отвратительной сентиментальностью лепетал «тю-тю-тю», а мой глупый сын визжал от восторга.

Но вообще-то недооценивать Хеннинга тоже не следовало. Во-первых, он узнал от профессора, что Кора ежемесячно получает деньги на обучение, во-вторых, он решительно отказывался верить, что мой отец когда-то угрожал мне и Беле, а в-третьих, установил, что его супруга так и не перестала принимать пилюли.

И, чтобы она потом не вздумала отпираться, он целую неделю контролировал ежедневный прием, подсчитывая число оставшихся таблеток. Если было на свете что-то, чего Хеннинг терпеть не мог, – это когда его принимали за дурака. Был большой скандал. С другой стороны, ему было совсем не по нраву, что Кора явно польстилась на его деньги, а познакомился он с ней тогда, когда она совершала очередную кражу. В молодости, как утверждал Хеннинг, он тоже не брезговал никакими способами, чтобы разбогатеть.

Когда Кора поднималась по лестнице впереди мужа, тот не упускал случая ущипнуть ее. В ответ Кора тоже щипалась. Порой Хеннинг ошибался и вместо Коры щипал Эмилию или меня. Благодаря моей молниеносной реакции со мной этот случай больше не повторялся.

К своему двадцатилетию Кора обещала отказаться от пилюль, в конце концов, есть и другие способы кроме пилюль, думалось ей. Примирение в кровати было слышно на весь дом, так что из всех обитателей происшествие осталось тайной только для Белы. На другое утро Хеннинг был сама заботливость, принес букет белых роз, а в дальнейшем пил исключительно лишь минеральную воду. Моего отца, моего ребенка и меня он называл «семейство беженцев», причем насмешливый тон мне не нравился. Во мне крепло недоброе предчувствие, что мои дни здесь сочтены.

Кора сказала: «Раз его деньги принадлежат мне, значит, это и твои деньги». Вот и отец в эти дни ничего не пил. Попытки Хеннинга побудить его к выполнению легких работ в запущенном саду успеха не имели. Отец слишком опустился. Однажды утром в состоянии шока он под вой сирен и с мигалками был доставлен в больницу. Открывшуюся обильную кровавую рвоту приписали расширению вен пищевода. Результат цирроза печени, объяснил врач в отделении интенсивной терапии. Я очень надеялась, что отец так и не придет в сознание.

Но когда несколько дней спустя мы навестили его по инициативе Хеннинга, отец встретил нас словами: «Сорняки – они живучие». И сообщил, что его собираются оперировать лазером. Потом он с подмигиванием попросил Хеннинга при следующем визите принести не цветы, а что-нибудь выпить.

Без отца жизнь у нас снова наладилась. Хеннинг, как и прежде, не требовал более двух бокалов вина к обеду, и всем было очень весело. Порой он рассказывал нам о женщинах, которые у него были раньше.

– Вы напоминаете мне мою первую подружку. В ту пору я был молод и неопытен, еще не богат и не женат. Познакомился я тогда с одной китайской девушкой, которая тоже совсем недавно обосновалась в Рио. Мери Ван, из Шанхая, разговаривала на пиджин-инглиш и была очень мила.

– Ну и что у нас общего с этой девушкой?

– Ваше стремление к dolcefarniente и ваша неуемная жадность.

– А я-то думала, что китайцы прилежные как пчелки, – сказала я обиженным тоном, потому что именно в этот день собственноручно выкрасила садовые стулья.

– И был у Мери Ван такой девиз, вы только послушайте: «Me no savvy…»

– А что такое savvy? – перебила его Кора.

– Это заимствовано из французского, от слова «savoir», что означает «знать».

– Давайте еще разок:

Me no savvy, Me no care, Me go marry Millionaire. If he die, Me no cry. Me go marry — Other guy. [12]

Мы рассмеялись. Нам понравилась песня китаянки, хотя и не понравилось выражение лица Хеннинга. А вообще-то мы вовсе не были такими лентяйками, как он думал. Правда, если по утрам хозяин уходил в свой гольф-клуб, завтрак весьма затягивался, но затем была полноценная дневная программа. Почти каждый день к нам приходили рабочие, ими занималась Кора. По ее заказу они строили ателье. А у меня, в конце концов, был ребенок, о котором надлежало заботиться. Более того: благодаря тесному общению с Эмилией я надумала изучать итальянский по учебникам Коры. Эмилия спрашивала меня по тексту, исправляла мои ошибки и чувствовала себя вполне признанной и оцененной и как учительница, и как нянька.

– А что было дальше с Мери Ван? – спросила я как-то Хеннинга после ужина.

– Стала проституткой, а не «зеленой вдовой» вроде тебя.

Кора не любила подходить к телефону, она не испытывала ни малейшего желания беседовать со своими родителями. Мне почти всегда приходилось отвечать, что ее нет дома.

– А моя дочь Корнелия не выкинула наконец из головы этот злосчастный брак? – всякий раз интересовался профессор. Я же неуверенным голосом советовала ему спросить у нее самой. Фрау Шваб рассказывала, что брат Коры сдал выпускные экзамены и порвал со своей невестой. В самом непродолжительном времени он собирался побывать в Германии и уж наверняка захочет навестить родную сестру.

А Йонас звонил нечасто, разговоры с заграницей по телефону он считал для себя непозволительной роскошью. Но поскольку и у меня не было ни малейшего желания выслушивать его упреки, Йонасу приходилось самому проявлять инициативу, если он хотел услышать что-нибудь про своего Бартеля.

* * *

Порой мы с Корой рассуждали о будущем. Ну, с ней-то все было ясно: как только будет готова студия, она начнет каждый день рисовать, возможно, будет брать частные уроки и наконец прославится. Имя Хеннинга при этом даже не упоминалось.

У меня же все выглядело по-другому. Могла ли я просто остаться во Флоренции, жить у Коры и Хеннинга? Значит, я такой же дармоед и прихлебатель, как мой отец? И разумно ли было без всякой видимой причины отшить Йонаса? Ведь он не сделал мне ничего дурного. Вот если бы он мог жить и учиться во Флоренции, все было бы просто чудесно. Что касается профессии, я мечтала изучить итальянский и в конце концов стать переводчиком.

– Знаешь, кто мне порой мешает? – спросила Кора. – Ты, может, не поверишь, но это Эмилия. Ну конечно же, очень удобно, что она убирает и стряпает. С другой стороны, ее две комнаты в мансарде подошли бы под ателье куда лучше, чем северная комната на втором этаже. Но я знаю, что ты ее любишь, потому что она очень хорошо ухаживает за Белой.

Правда, я любила Эмилию не только за это, но еще и за то, что она вылавливала пауков в моей комнате и выносила их в сад. Я нередко навещала Эмилию в ее квартирке. Она перетащила туда с чердака сосновый сундук, отвинтила крышку и переделала в кроватку для Белы. И он теперь куда чаще спал у нее, чем в собственной комнате. Эмилия обычно забиралась к себе очень рано и, лежа на постели, смотрела телевизор. Бела лежал рядом с ней в своем сундуке и был вполне доволен жизнью. Поскольку по вечерам я, как правило, уходила куда-нибудь ужинать с Хеннингом и Корой, то заглядывала в комнату Эмилии лишь очень поздно, чтобы увидеть, как там спит мой ребенок. Порой я даже испытывала нечто похожее на ревность по отношению к самозваной бабушке, которая сотворила столь совершенный симбиоз с Белой. Она даже пела для него «Ma come balii bene bella bimba», и при слове «Бела» он шлепал ладошкой по столу.

Установилась жара, началось тосканское лето. Хеннинг то и дело заводил разговор о том, чтобы поехать с Корой к морю. Мое участие в этой поездке было, судя по всему, не запланировано. Мы купили пластмассовую песочницу и наполнили ее водой. Бела мог плескаться, я – охлаждать ноги. Родители Коры сообщили о своем предстоящем визите, Кориного брата ожидали домой из God's own country, и они всей семьей собирались отдохнуть в Colle di Val d'Eisa – так вот, не желаем ли мы принять участие в этой поездке. О том, что их дочь успела за это время выйти замуж, они и не догадывались. Кора не желала говорить об этом, а меня попросила как можно деликатнее известить родителей о ее отказе.

И тут нам стало известно, что Хеннинг – запойный пьяница. Он и сам признался, что страдает приступами алкоголизма. Когда он был молод, это случалось каждые три месяца, сейчас – через неравные промежутки времени.

– Знаешь, – сказала мне как-то Кора, – он меня здорово подставил. Ну и произошло то, что ты предсказывала…

– А что я тебе предсказывала?

– Ну-у, один молодой человек…

– Ты влюбилась, что ли?

– Ну, не сказать, чтобы влюбилась. И не раздражай меня, пожалуйста, не читай мораль. Просто я обманула Хеннинга.

– Это с кем же? Мы ведь повсюду бываем вместе.

– Руджиеро.

Никакого Руджиеро я не знала. Кора объяснила, что Руджиеро – подмастерье у стекольщика. Ему семнадцать лет, и он на редкость хорош собой. К сожалению, говорила она, окна в ее ателье уже почти готовы. В доме воцарилось обманчивое спокойствие. Кора обманывала своего мужа, я ожидала возвращения своего выздоровевшего отца. Не исключено, что и Йонаса, который намеревался увезти домой меня и своего Бартеля. Хеннинг порой вел себя так, будто Бела его родной сын. Он ходил с нами гулять по вечернему холодку, толкал перед собой детскую коляску, демонстрируя меня и Кору как красивое приложение к ребенку. Перед выходом он заставлял нас приводить себя в порядок. И хотя по отношению ко мне он держал себя очень дружелюбно, я почти не могла его выносить. Я страдала от жары, нервы совсем расшатались. О том, когда и кто собирается уезжать, речи не заходило, а если собирается, то кто, когда и с кем. Эмилия же в своей душной мансарде, казалось, меньше других страдала от жары. Однажды она пропела мне по-немецки: «Мысли всегда свободны».

– Ты откуда знаешь эту песню? – спросила я удивленно, благо к тому времени уже довольно бойко болтала по-итальянски.

Эмилия вынула старинный песенник и зачитала мне текст. Когда она была еще совсем молодая и уже служила в этом доме, здесь снимал комнату один немецкий археолог, который, изнывая от тоски по родине, пел ей печальные песни. Она знала наизусть все тексты из песенника. Возможно, все это было сопряжено с романтической любовной историей, но задавать интимные вопросы я не посмела. Как бы то ни было, Эмилия понимала по-немецки, возможно, лучше, чем мы могли это себе представить.

– Подумаешь, – Кора пожала плечами, – нам от нее нечего скрывать.

С тех пор как Эмилия поведала мне о своей тайной сокровищнице, она начала вплетать в свою речь немецкие цитаты. Как-то нас услышал Хеннинг.

– Ты чего подсовываешь ей такой архаичный немецкий? – бранился он. А меня как раз устраивало, что служанка не понимает ни слова, когда мы разговариваем при ней.

– Между прочим, если ты хочешь, чтобы Бела произнес свои первые слова на немецком, а не на итальянском, тебе следовало бы хоть самую малость об этом позаботиться.

Я почувствовала себя оскорбленной.

Вот и подарки Эмилия любила делать на свой, довольно своеобразный манер. Хеннинг получил от нее ко дню рождения швабский кофейник преклонного возраста, украшенный надписью: «Где кофе пьют, будь тут как тут, одни злодеи водку жрут».

Однажды – стоял гнетуще жаркий августовский день – мы с Корой решили встать завтра с утра пораньше и поехать на море в Марина-ди-Пиза. Составить нам компанию Хеннинг не пожелал, потому якобы, что уже условился с партнером насчет более для него важной партии в гольф.

– Он просто испугался, что порывы морского ветра обнажат его лысину, – съехидничала Кора, мы взяли машину и поехали с Белой, а вот Хеннингу пришлось брать такси.

На пляже было шумно, грязно и замечательно. Мы взяли напрокат большой зонт и расположились возле школы для серфингистов. Бела, который как заведенный ползал взад и вперед, был совершенно счастлив. Слишком многое ему удалось посмотреть и потрогать, поэтому в полдень он свалился на нашу подстилку и крепко уснул. Кора начала упражняться в серфинге и свела знакомство со множеством красивых купальщиков, которые снова и снова помогали ей взобраться на доску. Потом она вернулась присмотреть за Белой, чтобы дать и мне возможность искупаться. Мы купили себе пиццу и минеральную воду, а фрукты и детское питание захватили с собой из дому. День выдался просто замечательный, я чувствовала себя молодой и беззаботной.

– Вот если бы всегда было так, – сказала я.

– Еще недурно бы заиметь маленькую яхточку, – ответила Кора.

Праздность крайне нас утомила, и мы довольно поздно поехали домой. Знай мы, что ожидает нас дома, всю ночь провели бы на берегу.

 

Глава 11

Белое как алебастр

Порой облака похожи на крокодилов. Когда у моих туристов сводит шею от разглядывания верхушки собора, а я в сотый раз им втолковываю, что название «Санта-Мария дель Фьоре» подразумевает лилию в гербе Флоренции, то я смотрю не на творение Брунеллески, а на переливы облаков, и моему взгляду открываются лишь аллигаторы в небе, безжалостные охотники, трубящие ангелы, черти с трезубцами для навоза и другие персонажи Страшного суда. Иногда самой становится страшно. Моя жизнь вполне упорядочение идет, так сказать, по накатанной колее, конечно, не считая проделок вроде мелкого жульничества. Я зарабатываю, хорошо выгляжу, у меня есть любимый сын и добрые друзья, и однако же я не слишком уповаю на будущее. В моей жизни были такие эпизоды, которые я до сих пор не успела переварить. Среди них и тот поздний вечер, когда мы – Кора и я – вернулись с прогулки на море на розовую виллу.

В доме царила непривычная тишина. Я отнесла Белу к себе в комнату, чтобы не будить Эмилию. Кора исчезла в ванной. Несколько минут спустя мы обе пошли па кухню – перекусить. И мой отец, и Хеннинг лежали на полу террасы с изрезанными лицами, истекая кровью На голове раны, кругом разбитые бутылки и осколки стекла. Пахло рвотой. Оба не только упились до смерти, но и ранили друг друга, и храп их скорее походил на хрип. Мы с омерзением остановились на пороге, не говоря ни слова. Потом наконец я подошла к раковине, налила полное ведро воды и опрокинула на отца.

– Стоп! – едва слышно прошептала Кора. – Это шанс, который больше никогда не представится.

Я пристально на нее поглядела, а Кора взяла кухонное полотенце и обмотала им горлышко бутылки. Вооружась таким образом, она решительно подступила к Хеннингу, замахнулась, но тут же опустила руку.

– Не могу. В конце концов, я с ним жила. – И с исказившимся лицом протянула бутылку мне.

Я ухватила ее обеими руками и не задумываясь хрястнула Хеннинга по голове. Трижды – изо всех сил. Было слышно, как что-то треснуло. Но и во мне словно прорвалась плотина, неслыханная, чудовищная ярость по отношению ко всем людям, которым живется лучше, чем мне, разразилась очистительной грозой.

Кора наблюдала за мной с величайшей сосредоточенностью. И тут мы услышали произнесенное вполголоса «Браво!» и обнаружили, что в дверях стоит Эмилия. Кора взяла бутылку у меня из рук и, вся дрожа, направила ее на моего отца.

– Выйдите обе! – скомандовала она по-итальянски.

– Да вы спятили, что ли? – спросила Эмилия. – Дай-ка мне бутылку!

Я шатаясь вышла из кухни. Интересно, что затеяла Кора? Лишь когда она подошла ко мне, а из кухни донеслись какие-то странные звуки, я поняла, что Кора хотела убить моего отца, а Эмилия продолжила это дело.

Тут появилась и сама Эмилия.

– Живо вызывайте «скорую». Скажете, будто только что вернулись домой – я могу подтвердить это свидетельскими показаниями – и застали такую вот картину.

Мы с Корой закурили. Это была одна из первых сигарет в моей жизни. Потом Кора, шатаясь, подошла к телефону.

– А когда это здесь объявился отец Майи? – спросила Эмилия.

Сама она смотрела телевизор, а потому и не обратила внимания на шум и гром в первом этаже. Лично я сомневалась, что отца выписали из больницы, скорее всего он снова сбежал.

«Скорая» не заставила себя ждать. Оба тела подняли на носилки и осторожно погрузили. Скорее всего их не считали мертвыми.

Кора, Эмилия и я сидели на кухне и тряслись от холода, несмотря на жару. Правда, мы избавились от мешающих нам жить мужчин, но радоваться победе не могли. Нас мучил страх.

– У Хеннинга лицо было белое как алебастр, – прошептала Кора.

Эмилия взяла моего сына, чтобы рядом с ним обрести покой в постели, я же юркнула к Коре на опустевшее ложе в супружеской постели.

– А не лучше ли было бы со слезами ожидать сведений о муже в приемном покое? – спросила Кора. – Какое это вообще произведет впечатление, что мы не поехали в больницу на машине «скорой помощи»? Вставай-ка. Мы должны одеться и ехать туда.

Мне было очень нелегко покинуть кровать, там было так спокойно… Эмилии мы сообщили, что едем в больницу.

– Умные девочки, – кивнула она.

В больнице к нам отнеслись с максимальной предупредительностью и провели в кабинет главного врача. У сестры было такое выражение лица, будто у них разом умерли все пациенты. Но это не соответствовало действительности. От нее мы узнали, что у Хеннинга двойной перелом основания черепа с выделением вещества мозга и что его сразу же положили на операционный стол. А мой отец хоть и не пришел до сих пор в сознание, но опасности для жизни нет. Его здесь знали – не далее как сегодня он сбежал именно из этой больницы. Никаких повреждений черепа на рентгеновском снимке не было видно.

– На данный момент мы вам больше ничего не можем сказать, – пояснил нам дежурный врач. И мы, следовательно, могли вернуться домой. Нам обещали позвонить. Облегченно вздохнув, мы отправились восвояси.

Когда мы по второму разу залезли в постель, Кора истерическим тоном спросила:

– А твой отец случайно не видел, что ты натворила?

– Вряд ли, оба упились до бесчувствия.

Спать нам пришлось недолго. Позвонили из больницы и сообщили, что Хеннинг не перенес оперативного вмешательства. Когда мы снова принялись натягивать на себя одежду, раздался звонок из полиции. От нас потребовали, чтобы мы ничего не меняли на месте преступления, а они вот-вот будут.

– Сниму я лучше зеленое платье, – заявила Кора, – черное будет более уместно. Дай мне свою льняную юбку.

Прежде чем мы успели облачиться в траур, раздался звонок в дверь. Это прибыла полиция. Эмилия с плачущим Белой на руках открыла им дверь. Натягивая на загорелые ноги черные колготки, Кора ловила ухом звуки, доносившиеся с лестничной площадки.

– Как бы Эмилия не натворила глупостей, – промолвила она.

Когда они вошли в гостиную, из Эмилии, как из водопада, лился поток речей. Но полицейские не слишком прислушивались к ее словам, когда на сцену выступила Кора. Такая молодая, такая красивая, такая чистая – и уже отмеченная перстом судьбы. Стражи порядка немедля вскочили со своих мест, извинились за вторжение и попытались выразить на словах свое глубочайшее соболезнование. Кора бессильно опустилась в кресло, и ей подали стакан воды. После небольшой паузы Эмилия снова заговорила. Она поведала об ужасных эксцессах, возникавших между двумя алкоголиками, о бесконечных страданиях молодых дам и вздохе облегчения, который вырвался у всех, когда отец мой попал в больницу, а Хеннинг перешел на минеральную воду.

Затем подвергли осмотру место преступления.

– Ну, я тут уже самую малость прибралась, – признала Эмилия с крестьянской хитрецой в голосе.

Полицейские собрали бутылки и осколки, сфотографировали кровавые пятна и обвели мелом предполагаемое положение обоих тел на полу. Мы же поведали о своем ужасе, когда вечером вернулись с пляжа. Кора успела взять себя в руки настолько, что уже могла вполне точно сказать, возле какой школы серфинга мы загорали, какую пиццу ели и возле какой автозаправки останавливались. Я исправно подтверждала все ею сказанное, но моя роль мало интересовала наших визитеров.

Когда полицейские ушли, мы поехали в больницу. Мой отец, как нам сказали, чувствует себя лучше, но допрашивать его еще рано. Еще сообщили, что были приложены все усилия для спасения Хеннинга, но он получил увечья, несовместимые с жизнью. Не хочет ли Кора на него поглядеть? Кора ответила, что не способна на это. Ее попросили подписать формуляр, согласно которому она не возражает против вскрытия. После этого мы наконец уехали домой.

– Необходимо переговорить с Эмилией, – сказала Кора на обратном пути, – надеюсь, ты понимаешь, что при желании она может нас шантажировать. К тому же я не все слышала из того, что она рассказывала полицейскому. Но если отвлечься от всего этого, я теперь богатая женщина, и мы можем строить разные планы, но должны вести себя очень сдержанно.

Эмилия ждала нас. Бела спал. Не задавая вопросов, служанка схватилась за сигареты Коры. Судя по всему, она успела за это время оценить положение. Но когда она заговорила, мы могли облегченно вздохнуть. Эмилия прикрыла нас со всех сторон, не предъявляя при этом никаких требований. «Там, где приходит конец свинье, берет начало колбаса», – так она выразилась. Мы сообща выпили кофе эспрессо и траппу, покурили, а потом наконец прибрались на кухне. Когда Бела проснулся и потребовал свою кашу, воцарилась почти нормальная атмосфера. Мы попытались скрыть от мальчика свою нервозность и даже позволяли себе привычные шутки.

В полдень, в самый зной, мы легли, но ни Кора, ни я не могли уснуть, а только шептались.

– Знаешь, у меня такое дурацкое чувство, что нам еще далеко до перевала, – сказала мне Кора, – уж больно все гладко сошло. Твой отец снова явится к нам, если, конечно, его не упрячут в тюрьму. А Эмилии я вообще не доверяю, уж больно она умна для старой служанки. Притом она с первого дня очень много понимала по-немецки, а виду не подавала. Какие же у нее могут быть причины помогать нам, если лично ей это ничего не даст?

– Верно. Тогда надо сделать ей предложение. Ты хоть отдаленно представляешь, сколько тебе достанется?

– Ну нет, так откровенно про деньги я с Хеннингом не разговаривала. Я знаю только, что ему принадлежит несколько доходных домов в Рио. Кстати, Эмилия хотела обзавестись собакой – прежние хозяева ей не позволяли. Хеннинг, между прочим, тоже. А теперь пусть получает свою собаку, пусть даже это всего лишь благородный жест.

Я представила, как Бела возится с собакой: на мой взгляд, это куда приятнее, чем с коровами и свиньями. А Кора продолжала:

– Я недавно порвала с Руджиеро, так что здесь он, слава Богу, появиться не сможет.

– А я-то думала, что тебе с ним очень здорово…

– Пару раз и впрямь было здорово, а потом все пошло на убыль. Бедный мальчик просто влюбился в меня, а подростковая романтика меня нисколько не волнует.

– Иногда мне кажется, что ты еще ни разу не была влюблена.

– Ах ты моя умница. Может, я просто не такая, как ты. По правде говоря, женщины мне симпатичнее, чем мужчины, вот только жаль, что у меня нет лесбийских наклонностей.

– Мужчины тоже бывают великолепны, вспомни про своего отца.

– Вот здесь-то и зарыта собака. Такого, как мой отец, мне все равно не найти.

– Господи, да у тебя идеальный отец, а ты еще ломаешься. Что бы ты сказала, будь у тебя такой алкаш, как мой папаша?

Тут мы обе засмеялись и долго смеялись над психотерапией, которой некогда занимались. Когда после этого мы снова сошлись на кухне с Эмилией, то втроем набросились на запасы мороженого в морозильнике.

Эмилия покачивала на руках Белу.

– Завтра утром по Божьей воле снова разбудят тебя, – пела она.

Эти слова в ее устах мне почему-то перестали нравиться. А правильно ли, что я бездумно передоверяю ей свое дитя? А смекнула ли она, что я убила Хеннинга, или подумала, что мы просто хотим задать ему хорошую взбучку? Судя по всему, она не била моего отца, как мне думалось поначалу. А ведь силы у нее было много больше, чем у любой из нас, и для нее это не составило бы проблемы.

Кора уехала на машине с целью приобрести элегантный траурный наряд, а Эмилию прихватила с собой, чтобы высадить ее у супермаркета. В ближайшие дни мы собирались обедать исключительно дома. На выходе из супермаркета Кору успел щелкнуть фотограф. На другое утро ее фото крупным планом красовалось в газете с подписью: «Немецкий пьянчужка убил бразильского миллионера. Обворожительная молодая вдова носит под сердцем его дитя». Во всей подписи не было ни единого слова правды.

Я сидела одна дома с сыном. Вдруг раздался звонок в дверь. Поначалу я думала не открывать – полицейское расследование без Коры было немыслимо. И все же я открыла, чтобы не внушить кому-нибудь мысль о нечистой совести. Предо мной стоял Фридрих, брат Коры. Я долгое время жила без мужа – одна в постели, и в этом смысле мне крайне недоставало Йонаса, в конце концов, я была молода, причем именно в эти дни мне очень хотелось к кому-нибудь прислониться. Не проронив ни звука, я бросилась Фридриху на шею.

Родители Коры выслали его как посредника, ибо пребывали в большой тревоге. С одной стороны, они четко сознавали, что дочь запретила им какое бы то ни было вмешательство в свою личную жизнь, с другой стороны, их терзало сознание собственной ответственности и мысль, что, возможно, они что-то упустили, не вмешавшись своевременно.

Впрочем, в данную минуту речь шла совершенно не о том. Фридрих, который тогда, в Тоскане, отрекся от своей Анни, влюбившись в меня, не верил теперь своим глазам. При той степени возбуждения, в которой я находилась, сердце мое истомилось по душевному мужчине как у человека, который изнывает в пустыне от жажды. В тот день мы любили друг друга так, будто давно этого дожидались. Лишь после этого я рассказала ему обо всем. Его сестра вышла замуж, а сегодня овдовела. Ее богатого мужа спьяну убил мой отец. Между прочим, я и сама успела поверить в эту версию, в конце концов, отцу уже доводилось совершать подобные поступки.

А хорошо все-таки, что приехал Фридрих. Он помог уладить все формальности, которые предстояли Коре, он занялся улаживанием правовых вопросов, ездил с сестрой к нотариусу и в консульство. Кроме того, он сумел создать щадящую версию для родителей и отговорил их приезжать.

Мы с Фридрихом наверстывали все, чего я уже несколько месяцев была лишена, а про Йонаса я и вовсе не вспоминала. При всем стрессе, испытанном тогда в морге, я была вполне счастлива и вдобавок какая-то заведенная, а о будущем даже и не думала. Кора наблюдала наше счастье без тени зависти, я бы даже сказала – благосклонно. Она-де всегда предчувствовала, что дело кончится именно этим.

Эмилия, которая, между прочим, тоже была знакома с Йонасом, охотно приняла Фридриха в свое сердце. Она явно была не из приверженцев высокой нравственности, поскольку не могла не заметить, что Кора уступила мне для любовных утех свою супружескую постель. Теперь мы стали просто тремя молодыми людьми, при нас был ребенок и женщина в возрасте, которые проживали в этом доме и вполне ладили друг с другом.

Мастерская Коры была готова, и она, не откладывая в долгий ящик, принялась рисовать. Брат спросил у нее: «А кому ты теперь намерена подражать, Микеланджело или Джотто?»

Она очень серьезно ответила:

– Я хочу стать современной Артемизией Джентилески.

Оба мы, Фридрих и я, с изумлением воззрились на Кору.

– Это кто же? – спросила я, а ее брат заметил:

– Перестань выпендриваться.

– Я охотно прощаю вам изъяны в образовании, потому что вы не видели выставку. Артемизия родилась лет примерно четыреста назад и предпочитала рисовать Юдифь, когда та отрубает голову Олоферну. Ей помогает служанка, которая прижимает его к ложу.

– Ну, такая картина есть у Гвидо Рени, – заметила я тоном интеллектуалки, – но тематика мне не по вкусу.

Дальше пошло еще хуже, потому что Кора сказала:

– Юдифь я буду писать с тебя. А Эмилия, возможно, не откажется позировать для служанки. Кстати, Фридрих, а ты готов быть Олоферном?

– Нет уж, благодарю, – ответил он, – что-то тебя совсем занесло.

Лично я согласилась позировать для Коры, да и едва ли на этом свете было что-нибудь такое, в чем я могла бы ей отказать. За работой подруга поведала мне, что отождествляет себя с этой самой Джентилески, которая прославилась в возрасте девятнадцати лет процессом об изнасиловании. «С помощью искусства она преодолела свои неврозы. Возможно, и я смогу. Впрочем, невроз – не совсем то слово, я имею в виду душевные травмы».

– А как мне прикажете избавляться от моих травм? – спросила я.

Кора стояла в своем черном траурном бикини посреди наполненного воздухом ателье, я же должна была обмотать вокруг своего тела толстую синюю гардину.

– Перестань болтать. У тебя должен быть героический вид, – приказала Кора, – но не веди себя как на сцене. Будь слонихой с головы до пят.

Эмилия справлялась со своими обязанностями гораздо лучше, но, с другой стороны, от нее и не требовали, чтобы она взмахивала саблей. Служанке льстила мысль, что она будет увековечена на картине, которую называла «Триумф».

Фридрих помог ей купить на рынке щенка, который непрерывно оставлял лужи то в одном, то в другом месте, и нам приходилось бдительно следить за тем, чтобы Бела не заползал в эти лужи.

Нельзя было не заметить, что Эмилия уже не так серьезно относится к своим обязанностям. Чаще всего она развлекалась в палисаднике со своей собачкой Пиппо и Белой. Но поскольку ни Кора, ни я не желали никоим образом прогневать ее, мы начали стряпать сами.

Когда Фридрих спросил, не хочу ли я побывать на музыкальном вечере в палаццо Питти, Эмилия сочла приглашенной и себя. Она без малейших затруднений понимала наши разговоры, причем даже и не думала скрывать от нас это обстоятельство. Кора, которая некоторое время не желала показываться на светских мероприятиях, осталась при Беле в качестве няньки, а Эмилия наслаждалась музыкой.

Как и следовало ожидать, вскрытие показало, что Хеннинг скончался в результате тяжелых повреждений черепа, но показало также, что он употребил перед этим огромное количество алкоголя. Тем временем моего отца при посредстве переводчика допросили прямо в больнице, и он показал, что спьяну ударил Хеннинга. Вспомнить какие-нибудь подробности он оказался неспособен. Поскольку в этом состоянии он не мог подвергнуться ни аресту, ни транспортировке, его до поры до времени оставили в клинике. До сих пор счета регулярно оплачивал Хеннинг, теперь это делала Кора.

Похороны Хеннинга проходили без участия общественности, нам удалось скрыть от всех точную дату. Кора решительно не хотела снова появиться в газете в качестве беременной вдовы. На кладбище Эмилия показала нам могилу своего немецкого археолога, который, по ее словам, покинул ее не потому, что бросил, а потому, что умер. «Доктор Альберт Шнейдер» – прочли мы на могильном камне.

Много сложнее оказались формальности с наследством. Правда, Кора в самом непродолжительном времени получила право распоряжаться банковским счетом, но при нашем образе жизни этих денег хватило лишь на несколько месяцев. А счета строителей за ателье для Коры оказались более чем значительными. У Хеннинга всего-то и было, что парочка акций здесь, парочка домов там, доля участия в транспортном предприятии, к тому же ему до сих пор принадлежало строительное предприятие, но все это было разбросано там и сям и не поддавалось точному учету. Хорошо еще, что Фридрих успел сдать экзамены в США, но места в Германии он себе до сих пор не нашел. И вообще он собирался сперва написать докторскую. Зато у него было достаточно времени и желания, чтобы позаботиться о собственности сестры. Завещания Хеннинг не оставил, лица, имеющие права наследования, не объявились. Вообще-то Кора могла и сама прекрасно разобраться со всеми делами, а вдобавок куда лучше говорила по-итальянски, чем ее брат. Но сейчас она как заведенная писала свою картину, и ее вполне устраивало, что Фридрих взял на себя самую неприятную часть хлопот. Она, конечно, понимала, что засел он здесь только ради меня и лишь для самооправдания взвалил на себя функции помощника и консультанта. К слову сказать, картина Коры нравилась мне все меньше и меньше, но на эстетические темы с ней было невозможно разговаривать. У нее был весьма болезненный, если можно так выразиться, вкус.

Как-то позвонил Йонас. У них как раз шла уборка, он соскучился по Беле и по мне и просил меня вернуться. Я сумела вполне убедительно доказать Йонасу, что Кора нуждается во мне больше, чем он. Подумать только: мой отец убил ее мужа! Йонас пришел в ужас. Он спросил, не следует ли ему приехать в Италию. Я благородно отказалась – ведь полевые работы много важнее. Я долго размышляла над вопросом, а не рад ли и сам Йонас, что избавился от меня. Неужели уборка урожая – это и в самом деле так важно? И не эгоистично ли со стороны его матери навалить на сына столько дел, что ему пришлось забросить собственную семью? Хотя, возможно, для этой женщины полевые работы есть нечто столь важное, что я должна считаться с тем, где живет Йонас, а не наоборот.

Мы заново продумали свой распорядок дня. По утрам я ходила на занятия в автошколу, а потом в университет на курсы итальянского. Кора брала уроки живописи у частной преподавательницы, которая сама к нам приходила. Она рисовала с такой страстью, что из-за постоянного давления кисточки у нее на среднем пальце правой руки выросла изрядная мозоль. Фридрих, по его словам, заботился о «состоянии», время от времени кое-что делая в саду, и установил в доме множество вентиляторов. Эмилия пасла Белу и Пиппо. Во второй половине дня малышом занималась я, а Фридрих не оставлял меня ни на мгновение. Кора стряпала, а Эмилия, конечно, если сама хотела, либо делала разные работы по дому, либо лентяйничала. И была это такая приятная жизнь, что спустя месяц в памяти как-то расплылись события, разыгравшиеся у нас на кухне.

Правда, порой мне казалось, будто вся моя жизнь есть непрерывная попытка вытеснения. Я никогда не ходила к отцу одна, у меня не хватало душевных сил, чтобы предстать перед ним без сопровождения. Вот Кора и Фридрих сопровождали меня раз в неделю, но визиты в больницу были одинаково мучительны для всех нас. включая и отца.

Когда я сдала экзамен на права вождения, мы устроили по этому поводу небольшой праздник. Были и другие успехи, которым мы могли радоваться: Пиппо, судя по всему, стал вполне воспитанным для содержания в доме, Бела делал первые шаги, Фридрих продал один доходный дом в Рио и вроде бы очень выгодно, а Кора отыскала натурщика-мужчину для картины с Олоферном, и был это местный таксист, которого его новая функция привела в полный восторг.

Эмилия снова стряпала, причем превосходно: кролик в лимонном тимьяне, с помидорами и луком. А запивали мы это тосканским белым вином.

Прежде Эмилия всегда находилась на кухне, но теперь само собой подразумевалось, что она сидит за столом вместе с нами. За едой она особо не деликатничала, брала сразу кроличью ляжку.

– Да, я тоже хочу получить права, – заметила она.

Мы растерянно смолкли. Судя по возрасту, она вполне годилась нам в матери. Статочное ли это дело, чтобы она ходила в автошколу?

– Почему бы и нет? – приветливо спросила Кора. – Хотя, с другой стороны, мы и сами готовы свозить тебя, куда твоей душеньке угодно.

Эмилия не возражала, сказала, однако, что лично ей приятнее ни у кого не одолжаться.

– Верно, верно, – поддержал ее Фридрих, – тогда ты сможешь ездить в супермаркет, пока мы все еще спим.

– Речь не только о покупках, – возразила Эмилия, – еще я хотела бы побывать в гостях у моей кузины в Фальчиано.

Мы прямо поперхнулись. Не означало ли это, что настанет день, когда нам вообще придется отказаться от машины? Наконец Кора нарушила молчание:

– А я как раз на днях прикидывала, не нужна ли нам вторая машина. Деньги есть.

Короче говоря, Эмилия записалась в автошколу, а я вдалбливала в нее теорию.

Она была благодарна за такую поддержку и при случае открывала мне некоторые подробности своего прошлого. Пять лет у нее была связь с археологом, потом тот умер. Для нее это были счастливые годы, потому что впервые в жизни ее воспринимали как личность. Они вместе ходили на концерты и в музей, она училась у него немецкому языку и чуть-чуть французскому. Он рассказывал ей о книге, которую писал и был от всей души признателен за доброе к нему отношение. С тех самых пор Эмилия порвала с церковью и прониклась слабостью ко всему немецкому. Вдобавок и желанием вернуть эту идиллию. Она всегда мечтала завести семью, но из этого намерения у нее никогда ничего не получалось. Но теперь она была счастлива с нами.

Родители Коры отдыхали в сентябре в Colle di Val d'Eisa и незваными гостями заехали к нам на обратном пути. Они явно хотели увидеть собственными глазами то, о чем сообщил им Фридрих: их маленькая девочка вдруг стала богатой вдовой.

Пришлось Коре безропотно смириться с тем, что отец пожелал ознакомиться с ее финансовыми делами, что мать сделала Эмилии выговор по поводу немытых окон и что они в два голоса стали призывать ее не выбрасывать на ветер сразу все деньги. Кора начала злиться:

– Именно по этой причине я и не хочу жить с вами! В конце концов, я и сама знаю, как мне себя вести. И какую сумму до сих пор я из этих больших денег истратила на себя? Траурное платье да венок на могилу. Даже машиной второй и то не обзавелась. С Хеннингом мы каждый день ходили в ресторан, а теперь уже несколько недель я стряпаю сама!

И она говорила правду. В ее намерения вовсе не входило потратить деньги на ненужную роскошь. Хотела она делать лишь то, что доставляло ей удовольствие: рисовать, владеть красивым домом в красивой местности, иметь подле себя друзей. Она не мечтала о настоящих украшениях, о дальних поездках, о модных нарядах, да и вторую машину считала необходимой лишь в том случае, если Эмилия и впрямь захочет ее водить. Вот и про Эмилию тоже нельзя было сказать, что она ведет себя нескромно, а то и вовсе нагло. Она молча вымыла окна, выскребла пол на кухне, заново перестелила кровати, чтобы госпоже Шваб было не к чему придраться. Но сидела она с нами за общим столом, и ни один профессор в мире уже не мог отнять у нее это право.

Свои близкие отношения с Фридрихом я никоим образом не желала демонстрировать перед его родителями – мне хоть и не очень, но все-таки было стыдно, – но они и сами обо всем догадались. Прежде всего им не понравилось, что я обманываю Йонаса. Мы с Фридрихом стали неразделимы, мы смеялись и дурачились, как малые дети, но никогда ни единым словом не поминали Йонаса. В душе я уже вынашивала мысль о разводе, но венчали нас в церкви, а для Йонаса брак был чем-то святым и нерасторжимым.

Когда спустя четыре дня Корины родители снова уехали в Германию, мы все облегченно вздохнули, хотя и любили их.

– Чепуха все это, – заключила Кора.

А профессорское семейство, которое предполагало встретить убитую горем и нуждающуюся в моральной поддержке дочь, не могло ни благословить, ни понять эту непринужденную веселую атмосферу с воркующей парочкой, младенцем, которого то и дело кусал щенок, с независимой и надменной служанкой и судорожно рисующей вдовицей.

 

Глава 12

Розовое облако

Существуют на свете такие занятия, которые даруют человеку личное счастье. Вот Эмилия, например, любит замешивать тесто собственными руками и никогда не станет делать это с помощью кухонного комбайна. Еще больше она любит нарезать мясо. Она утверждает, будто испытывает истинное сладострастие, когда острым длинным ножом нарезает баранью ляжку под гуляш.

Лично я не разделяю ее взглядов, а она лишь качает головой, когда я любуюсь из окна одичавшим соседским садом. Я питаю слабость к побурелой траве; длинные, достигающие моих бедер засохшие стебли, выгоревшие будылья, запущенный газон или привядший росток – для меня символ красоты, особенно когда их озаряет свет заката или утреннее солнце. А уж если какая-нибудь кошка надумает охотиться в этих дебрях за мышами, то мое счастье можно считать полным. Глядя на все это, я способна вообще забыть об окружающем мире.

У Коры свой бзик: как и многие люди, которые любят отдыхать на юге, она разглядывает старые крыши, крытые римской черепицей, и это пристрастие я с ней разделяю. Ласточки плывут по синему воздуху, доносится аромат пиний, пиликают сверчки, собственно говоря, это и есть одна из причин, которая побуждает нас жить здесь. Впрочем, Кора собирает не только впечатления, она собирает еще и разные предметы – ну, пестрые перья, калейдоскопы и духи – это еще куда ни шло, но ее склонность ко всяким дохлым зверушкам я отнюдь не одобряю. К примеру, она хотела бы заиметь палец Галилея, который мы видели в законсервированном виде в каком-то музее, но тут я ей не союзник.

Правда, были времена, когда я безропотно подчинялась, едва Коре стоило чего-либо пожелать. И не только когда речь шла о деньгах, но и во многих других вопросах я полностью от нее зависела. Тогда я не моргнув глазом готова была бы завернуть палец Галилея в пергаментную бумагу. Но с тех пор, как сама стала зарабатывать, я вполне сознательно задаюсь вопросом, а стоит ли из любви к Коре подвергать себя опасности.

Почти сразу после смерти Хеннинга я стала без лишнего шума заниматься хоть чем-то приносящим ощутимую пользу. Например, давала уроки языка молодому беженцу из Албании. Познакомились мы с ним, когда делали покупки на рынке, а он помогал своему дяде взвешивать овощи. Два раза в неделю мы сидели в саду, и я задавала ему по старому учебнику «Немецкий для кельнеров» несложные вопросы. «Не желаете ли пирожки с начинкой из овощей?» – спрашивал он, а я в ответ объясняла ему, что сегодня любой турист знает слово «равиоли». «Не прикажете подать счет?» – таков был его последний вопрос, перед тем как он, вполне довольный собой, умолкал. Денег я, правда, этим не зарабатывала, зато мой ученик всякий раз приносил с собой полную корзину фруктов. Я выражала по этому поводу бурную радость, хотя прекрасно могла украсть точно такие же фрукты собственными руками.

При последнем посещении больницы лечащий врач выразил желание поговорить с нами. Я и без него знала, что дела у моего отца плохи. Он все время худел и был подвержен всевозможным инфекциям. Врач полагал, что мы имеем дело с очередным кровотечением из пищевода. Они готовы были разрешить отцу от случая к случаю проводить по несколько часов дома, если, конечно, мы приедем за ним на машине и на машине же доставим обратно. Он уже согласовал это в прокуратуре, теперь и там знали, что пациент навряд ли доживет до начала процесса. Раны на голове несущественны, но отец умирал в результате многолетнего злоупотребления алкоголем.

Я вовсе не хотела забирать отца из больницы, мне хоть и было его жаль, но, с другой стороны, он за всю жизнь не ударил ради меня палец о палец, и я не считала, что должна делать для него больше, кроме как изредка наносить непродолжительные визиты. Фридрих в этом вопросе не разделял моего мнения, Кора воздержалась от высказываний, а Эмилию никто и не спрашивал.

* * *

Когда настала осень и мы снова смогли с удовольствием сидеть на солнце, в один прекрасный день перед нашими дверями возник Йонас. Бела не узнал своего отца и со слезами протянул руки к Эмилии. Йонас смутился.

Хотя уборка еще шла полным ходом, но почти завершена. И он не вытерпел, приехал сюда, чтобы забрать нас с собой. Впрочем, последние слова были произнесены каким-то неуверенным тоном. Сперва я промолчала и лишь улыбалась, взяв Белу на колени и надеясь, что Фридрих с Корой незаметно и быстро вынесут мои вещи из супружеской спальни. Но Кора оказалась хитрее. Она улыбнулась и сказала:

– Йонас, сегодня ночью вы с Майей можете спать в моей комнате, я уже перенесла туда все вещички.

Фридрих поспешил выйти из комнаты. Я полагала, что и он приберется. Вообще же до конца этого вечера он так и не показался.

Покуда я сидела носом к носу с Йонасом и он рассказывал про своих родителей, мне вдруг пришло в голову, что если не считать его, мой отец, Фридрих и сама я в свое время незваными гостями стояли перед этой самой дверью, но если вдуматься, настоящими беженцами были только я и мой отец, остальных можно было считать гостями.

– Мой отец теперь нуждается в постоянном уходе, – сказал Йонас, – мать должна его одевать и кормить, но поднять его она, конечно, не в состоянии, это делаю я.

У меня все еще звучали в ушах слова профессора о том, что эти супруги, несмотря на свою многодетность, терпеть друг друга не могут.

– А не лучше ли было бы сдать его в дом призрения? – спросила я.

Йонас ужаснулся. После ужина он собирался как можно скорее лечь. В отличие от меня он стосковался по любви. Я бы, конечно, предпочла лечь с Фридрихом, но не могла придумать сколько-нибудь уважительной причины, чтобы отказать мужу в его законном праве.

Йонас был преисполнен нежности, так что мне даже стало стыдно. Но когда он завел речь о том, что мы все же одна семья, а потому он хочет забрать домой Белу и меня, разразился скандал.

– Я же, между прочим, не требую, чтобы ты остался здесь, – парировала я.

– Не думаю, что ты говоришь это всерьез, – ответил Йонас, – я что ж, могу, по-твоему, дармоедничать? Могу жить на Корины деньги, а в награду время от времени сбегать куда-нибудь с поручением или подрезать лавровые кусты в углу сада?

– Я, значит, по-твоему, дармоедка?

– Да я вовсе не о тебе. Но на основании собственного опыта могу заверить, что после физической работы человек прекрасно себя чувствует, во всяком случае, он более доволен жизнью, чем если только и знает, что валяться на солнышке.

– Ну, существуют и другие виды работы кроме физической. – И я рассказала ему о своих трудах в качестве учительницы немецкого языка и о том, как я изучаю итальянский.

Йонас ответил, что это ни то ни се. Тогда я предложила развестись. Тут, разумеется, пошли возражения с позиций католика, против которых я оказалась бессильна.

На другое утро я проснулась очень поздно. Йонаса уже рядом не было. Я почистила зубы и в ночной сорочке помчалась вниз по лестнице. Судя по всему, Кора еще спала, а Фридриха нигде не было видно. Зато Эмилия выбежала мне навстречу, ломая руки. Йонас только что сел в свою машину вместе с Белой и уехал. Несколько секунд я думала о похищении, и Эмилию одолевали те же самые мысли.

– Прежде чем он успеет вывезти нашего ребенка в Германию, я его убью.

И вид у нее при этих словах был до того осатанелый, что я и сама испугалась.

В эту минуту подъехал Йонас и вылез из машины с большим белым хлебом.

– Хотел приготовить завтрак для вас, лентяев, – приветливо сказал он, – во всем доме не было ни крошки хлеба.

Потом у Йонаса возникло очередное предложение:

– Майя, давай-ка съездим навестим твоего отца.

– Так я ж неделю назад там была, – возразила я.

Кончилось тем, что он поехал без меня, а час спустя вернулся и привез с собой отца. Этого мне только не хватало. Ни отец, ни Йонас ни слова не понимали по-итальянски, но сыскалась медсестра, которая говорила по-немецки и вызвалась помогать в ходе этого визита. Отец был чрезвычайно слаб и без посторонней помощи едва мог сделать несколько шагов. Он и говорить почти не говорил, а все смотрел в небо, на деревья и вздыхал. Есть он тоже ничего не ел и пить не пил.

Йонас успел за это время подружиться со своим сыном и пытался извлечь из него слово «папа». А малыш упрямо твердил: «Мила, Мала, Бела, Кола». Оба они устроились в уголке сада, а меня оставили наедине с отцом. Наконец пришла Кора, увидела мою растерянность и уговорила отца заглянуть к ней в студию. Много прошло времени, прежде чем тот сумел подняться по лестнице.

Увидев незавершенное полотно, отец только покачал головой. «Giuditta décapita Oloferne», – готическими буквами написала Кора внизу картины.

– А Олоферн совсем не так выглядит, – сказал отец. И мы все согласились, что он прав. Хотя таксист старался изо всех сил, выполняя роль натурщика, но в качестве страдающего злодея выглядел неубедительно.

– Я бы сделал это много лучше, – сказал отец и растянулся на кушетке. – Инфанта, а ну-ка возьми меч, – приказал он мне.

Я нерешительно взяла в руки оружие. Что он еще сказал? Кора внимательно следила за нами.

– Теперь можешь ударить, – продолжал он, – и тогда ты одним взмахом от меня избавишься.

Я опустила меч и внимательно поглядела на него.

– Теперь уже не имеет смысла, – ответила я и вышла из студии.

Кора сделала множество набросков с моего отца. Он хоть и выглядел как умирающий, в остальном же не имел ничего общего с моим представлением об Олоферне, и прежде всего у него не было густой бороды.

Спустя три часа Йонас снова доставил отца в больницу. Эмилия стряпала. Мы с Корой сидели в саду и курили. Пиппо грыз валявшийся в траве ботинок Фридриха.

У меня было такое поганое настроение, что я даже и не пробовала с этим бороться. Кора взяла Белу на руки и запела: «Пора повеситься, Мари, я завтра поутру сама тебя повешу!»

– Как ты можешь петь ребенку такую гадость?

– Господи, какая ты сегодня чувствительная! Да он, кроме «Бела», ни слова не понимает.

– Прикажете веселиться? Отец пожелал, чтобы я зарубила его своим мечом, Фридрих слинял вчера вечером, чтобы не нарушать семейное счастье, а Йонас лез вон из кожи, чтобы увезти в свое царство меня и Белу. Причем я вполне понимала ход его мыслей. Если бы все выглядело наоборот, если бы Белу в Шварцвальде воспитывали бабушка и прабабушка, то и я жила бы одной-единственной мыслью: похитить сына.

Кора задумалась.

– Это все уладится само собой. Твоему отцу осталось совсем немного жить, Йонас не способен на похищение, для этого он слишком милый и скучный. Пройдет три дня, и он снова уедет пахать немецкую землю, а там, глядишь, и Фридрих вернется.

Я успокоилась, взяла на руки Пиппо и отняла у него изгрызенный ботинок. Когда пришел Йонас, мы сели за стол. Эмилия напряженно вслушивалась в наши разговоры на немецком языке. Зазвонил телефон, и в порядке исключения она побежала снимать трубку.

– Майя! – вскричала она. – Твой отец умер! Спустя час после его визита к нам он скончался от повторного кровотечения.

Через какое-то время позвонил и Фридрих. Говорить с ним взялась Кора. Он позвонил, только чтобы нас успокоить. Он заночевал в отеле.

– А мы и не думали, что ты бросился под поезд, – холодно отвечала Кора, – но только что умер Майин отец.

Фридрих был потрясен. Вообще-то говоря, он всего лишь хотел узнать, надолго ли задержится Йонас во Флоренции. Теперь же он обещал приехать завтра же утром и помочь по мере сил.

– А знаешь что? – сказала Кора. – Звонок Фридриха навел меня на одну мысль. После этих ужасных волнений ты заслужила хоть немножко покоя и радости, а тут снова стресс из-за двух мужчин. Завтра с утра мы пораньше поедем к морю, мы с тобой, и еще Бела с Эмилией. Пусть мужики возьмут на себя похоронные хлопоты, а мы просто сбежим.

О нашем замысле мы не обмолвились Йонасу ни единым словом, зато посвятили в него Эмилию. Она начала укладывать вещи и, судя по всему, радовалась сверх всякой меры предстоящему бегству. На другое утро мы отправили Йонаса за хлебом, а сами тем временем доверху загрузили нашу машину.

– Пора бы купить другую, – вдруг сказала Кора, – для семейных выездов «кадиллак» не годится.

Фридриху и Йонасу Кора оставила записку:

«Майя в ужасном состоянии, ей нужно отдохнуть, хотя бы несколько дней. Займитесь похоронами».

Когда, запыхавшись, мы с громким смехом выезжали со двора, вдали показался Йонас. Мы свернули в боковой проулок и успели скрыться, прежде чем он нас заметил.

Это небольшое путешествие, которое в конечном итоге заняло две недели, отлично вознаградило меня за все пережитые неприятности. Мы сняли две комнаты в маленьком отеле, и дни потекли так весело и беззаботно, словно нам снова было шестнадцать. Погода стояла теплая и солнечная, даже купаться удавалось, но толпы туристов уже покинули эти края, и пляж теперь принадлежал только нам. Эмилия блаженствовала. С Белой и Пиппо она босиком бегала по песку и собирала ракушки.

– Мы это заслужили, – говорила Кора, – ведь надо же иметь какое-то удовольствие от не без труда полученного состояния.

Из этого следовало, что и я благодаря моей деятельной поддержке тоже имела некое право на это состояние.

Порой совесть давала о себе знать в моих снах. Вообще-то следовало проводить отца к месту последнего упокоения, но что, спрашивается, он бы с этого имел? Фридрих относился к подобным обязанностям со всей серьезностью, вот пусть и занимается этим. Интересно, станут мужчины нас искать или нет? Я думала, что Йонас в превеликой досаде уехал домой, но и представить не могла, что дело обстоит гораздо хуже.

Как-то после полудня мы начали на пляже не торопясь собирать свое барахло, потому что уже стало холодать. Эмилия, оделяя Пиппо и Белу печеньем, сказала:

– Ты, Кора, у нас вдова, Майя только что потеряла отца, но ни одной из вас и в голову не приходит носить траур. Лично я ношу траур с тех пор, как умер Альберто. Это, по-вашему, правильно?

Мы в один голос ответили: «Конечно, нет» – и продолжали пожирать свои бутерброды.

Эмилия не без зависти окинула взглядом наши белые джинсы и пестрые полосатые пуловеры:

– Такое я вряд ли могла бы носить, живот великоват, но, скажем, просто летнее платье…

Кора рассмеялась:

– Эмилия, как ты у нас расхрабрилась-то!

И мы всем скопом пошли в бутик, где можно было приобрести на распродаже остатки летних товаров. Мы предоставили Эмилии возможность перемерить все, что подходило ей по размеру. Она вообще-то была не толстая, а коренастая и коротконогая. Брюки ей не шли совершенно. Под конец она предстала перед нами в розовом девичьем платьице и при этом прелестно выглядела. Смуглая кожа, черная коса и густые темные брови смотрелись в подобной розовой фантазии хоть и немодно, но очень романтично.

– Ты напоминаешь мне художницу Фриду Калло, – сказала Кора, и Эмилия почувствовала себя польщенной, хоть, конечно, понятия не имела, с кем ее сравнивают.

Мы попытались подбить Эмилию на визит к парикмахеру, чтоб ей там отрезали косу, но тут нам не повезло: у нее и без того были сомнения.

– В таком платье я все равно не смогу бегать по Флоренции, но здесь-то меня никто не знает.

Тогда мы купили ей белые туфли, которые она вполне могла бы надевать во Флоренции, когда ходит за покупками. Мы с Корой от души смеялись над нашим розовым облаком, но Эмилия не обижалась. Ей казалось даже забавным, что теперь она и сама походит на молодую девушку.

Только один раз мы – Эмилия и я – сцепились с Корой, которая пыталась погрузить в машину свиную голову, прибитую волнами к берегу.

– Выражение nature morte надо принимать в буквальном смысле, – утверждала подруга. Но из-за немыслимой вони Кора отказалась от своей затеи.

Наше влияние на Эмилию выразилось только в наглядных формах: босая, она лежала в этом розовом платье на песке и курила.

Существовало, между прочим, и противоположное течение: Эмилия со своей стороны пыталась нас воспитывать. Когда кто-нибудь из нас небрежно просил: «Дайка газету», она никак не реагировала на эту просьбу, пока не услышит «пожалуйста». По части обмана, супружеской неверности и даже убийства Эмилия не знала никаких предрассудков, но упаси Бог Кору громко сказать: «Вот говно!»

Несколько дней спустя зарядили дожди. Мы засели в гостиничном номере, посидели-посидели и приняли решение вернуться домой. Сводка погоды и на ближайшие дни не обещала ничего хорошего. Сперва за руль села Кора, чтобы хорошо взять с места, я сидела рядом, Эмилия сзади, а при ней Бела и Пиппо. Потом Эмилии стало дурно, потому что Кора гнала как на пожар. Мы поменялись местами: я села за руль, Эмилия рядом, а Кора попыталась уснуть рядом с ребенком. Но вдруг она сказала: «Остановись».

Сквозь струи дождя мелькнула какая-то фигура с рюкзаком и в укороченных джинсах. Насквозь промокший молодой человек радостно плюхнулся на заднее сиденье. Я не стала его разглядывать, при беглом осмотре что-то в нем напомнило мне Йонаса. Но не того Йонаса, который расхаживал как референт-фармаколог в костюме, и не Йонаса – работящего крестьянина, а Йонаса обросшего, одичалого, из жилого вагончика, Йонаса с бородой и провонявшими кроссовками, – словом, того, в которого я когда-то влюбилась.

У меня за спиной шел разговор на английском, а может, и на каком-то схожем языке. Я навострила уши.

Молодого человека звали Дон, и прибыл он из Новой Зеландии. Он уже давно находился в пути и успел осилить Азию.

Эмилия покачала головой и тихо выругалась по-итальянски. Я надеялась, что Дон ее не поймет. После часа напряженной езды под все усиливающимся дождем я углядела в зеркале заднего вида, что Кора расслабилась, прильнула к плечу Дона и заснула. Пиппо спал у нее на коленях, а Белу еще раньше усыпил монотонный звук и пляшущий дворник. Дон нежно гладил Кору по рыжим волосам. Может быть, именно этот жест впервые пробудил во мне новое и в то же время древнее как мир чувство – ревность.

Благодаря богатому жизненному опыту Эмилия сразу учуяла, что, попав в чужое авто, этот чужой мужчина, грязный и мокрый, принесет с собой великое беспокойство. И Кора больше не предлагала мне поменяться местами, хотя обычно крайне неохотно выпускала баранку из рук и не слишком доверяла моим водительским талантам. А я, надо сказать, водила машину куда лучше, чем она, и отнюдь не стремилась подобно ей обгонять каждую машину.

Когда ближе к концу дня мы все-таки добрались домой, я была измучена донельзя, Эмилия брюзжала, зато вторая половина общества была умиротворенная и веселая. Эмилия тотчас кинулась разжигать очаг, ставить на огонь чайник, готовить еду Беле и Пиппо, при этом она непрерывно бормотала проклятия и угрозы. Кора повела Дона показывать дом. Я нашла письмо от Фридриха. Ни его самого, ни Йонаса в доме не оказалось, впрочем, я так и предполагала.

Письмо Фридриха было адресовано нам обеим, Коре и мне, интонация – сплошной упрек. Он поехал в Германию, потому что получил ответ на разосланные им письма и должен самолично представиться той либо иной фирме. Ну ладно, рано или поздно это должно было произойти. Дальше все шло не так гладко: в первый вечер после нашего бегства Фридрих открылся своему собутыльнику. Той же ночью Йонас, вдребезги пьяный, уехал домой. Я пришла в ужас. Не так и не таким способом Йонас должен был об этом узнать, я не имела права таить от него правду.

Завершал Фридрих свое письмо сообщением, что мой отец до сих пор не похоронен. Во-первых, это и вообще моя обязанность, во-вторых, у него для этого не было ни полномочий, ни денег, ни более точных указаний о том, где и как его следует предать земле. Тело покойника хранится в морозильнике, но за хранение тоже надо платить. Мало того, из больницы поступил весьма внушительный счет. Словом, от меня ничего не скрыли. Под письмом Фридриха лежала другая почта – бумаги по наследству, формуляры и тому подобное. Я в голос застонала.

Эмилия, однако, не стала меня жалеть, только велела мне выпустить собаку в сад, а у сына вытащить изо рта зажигалку. Потом в кухню вернулась Кора, одна, без Дона, и вполне довольная. Она отправила его в ванную.

– Он что, и есть с нами будет? – полюбопытствовала Эмилия.

– Боже ты мой, – надменно ответствовала Кора, – да в такую погоду мы даже наше розовое облако на улицу не выгоним.

Эмилия была оскорблена до глубины души.

– А ну, прочти-ка это письмо, – попросила я Кору.

– Потом. Я хочу есть. А после еды буду рисовать. Безумно хочется набросать портрет этого Дона.

Когда на стол подали макароны, появился и сам ослепительно чистый Дон. Из своего рюкзака он извлек индийские безделушки и выложил свои сокровища перед нами. Коре он подарил серебряное кольцо с лунным камнем, мне – фальшивый рубин и спросил невинным голосом, нет ли у нас подружек, которые захотели бы приобрести что-нибудь из этих красивых вещей. Лето он провел чернорабочим в Греции и заработал немного деньжат, но они уже подходят к концу. Я плохо его понимала, да и Кора с трудом.

– И чего это вы, австралийцы, не можете прилично говорить по-английски? – спросила я в раздражении.

Вот тут он обиделся: он-де не австралиец. При этом так мрачно взглянул на меня, что я воочию увидела перед собой оскорбленного Йонаса.

– Он не австралиец, он киви, – вразумляла меня Кора.

Повинуясь бог весть какому порыву, я обняла Дона.

– Благодарю за красивое кольцо, – сказала я.

Кора бросила на меня предостерегающий взгляд, который можно было толковать так: руки прочь! Эмилия все это замечала и накладывала нам полные тарелки. По-английски она не понимала и хотела с помощью вкусной горячей пищи привести нас в мирное настроение. Покуда Кора продолжала болтать с Доном, который с неприличной поспешностью поглощал свою порцию, Эмилия завела продолжительные дебаты со мной на тему, не пора ли обуть Белу в первые для него ботиночки. А тут я услышала, что у родителей Дона есть яблоневая плантация, которую рано или поздно унаследует он. Вот тебе и на – еще один крестьянин!

А что, собственно, происходило со мной? Неужели мне всерьез понравился этот парень? Дон условился со своими родителями, что с будущего года начнет честно и усердно трудиться как фермер, а до тех пор должен объехать мир. Когда в карманах у него становится пусто, ему переводят небольшую сумму. После еды он демонстрировал нам китайский театр теней, что очень рассмешило нас, и особенно Белу. Дон съел довольно много, а Эмилии было жалко для него еды, потому она пораньше удалилась в свою мансарду, к телевизору, и против обыкновения не взяла с собой Белу.

Тут Кора сказала по-немецки: «У меня много новых картин, я варьирую свою тему. Ты, разумеется, так и остаешься Юдифью, а Олоферна вместо твоего отца и того таксиста мог бы представлять Дон».

Когда я принесла Белу наверх, выяснилось, что мои вещи вынесены из Кориной комнаты. Все они лежали на украшенном розочками плетеном кресле. Короче, она собиралась разделить свою двуспальную кровать с Доном. Быстро же это она, подумала я. А знал ли сам Дон об этом плане? Я уложила сына в кроватку и решила больше не спускаться. Настроение стало хуже некуда.

Дон походил на Йонаса лишь на первый взгляд темные волосы и глаза, печально-искренний взгляд плюшевого медвежонка, который тогда так меня взволновал. Возможно, он пробуждал во мне материнские чувства. Интересно, а Кора испытывала то же самое? Вот Йонас на нее тогда не произвел впечатления Дои был более худой, чем Йонас, с каким-то ускользающим подбородком, который не могла полностью скрыть жидкая бороденка, и вьющимися каштановыми волосами. Так и хотелось запустить пальцы в этот кустарник, почесать, поскрести и при этом наткнуться на маленькие рожки. Так вот в чем дело: в Йонасе тоже было что-то от фавна.

Потом я стала думать о Коре, чем занималась нечасто. Подруга была для меня чем-то самим собой разумеющимся, жизненно необходимым, но в то же время она причиняла больше беспокойства, чем все люди, которых я знала до сих пор. Можно ли назвать ее эгоисткой? Так меня, между прочим, тоже. Мне нравились ее отвага, ее наглость, ее неизменно хорошее настроение, ее остроумие и ее щедрость. Короче, она во всем меня превосходила. Выходит, я должна была сказать ей с Доном: совет да любовь. Я ведь и сама только-только избавилась от надоевшего мужа и пустилась во все тяжкие с Фридрихом, который, к слову сказать, куда-то слинял. Тогда зачем мне понадобился сейчас этот незнакомый парень, если я почти не понимаю, что он говорит, да и сам по себе он невеликая находка, – собирается стать крестьянином, как и его отец, а главное, скоро уйдет дальше? Почему же мне так трудно смириться с тем, что им завладела Кора? На этот вопрос я ответить не могла.

Среди ночи я проснулась и почувствовала, что хочу пить. Направляясь на кухню, я прошла мимо Кориной студии. Дверь была распахнута настежь. Дон спал на кушетке, одежда разбросана по всей комнате. Ну как, согрешили они или не согрешили?

За завтраком Кора необычно веселым тоном сказала:

– Дону нужны новые ботинки. Кто пойдет с нами?

Эмилия перехватила взгляд, который я бросила на растоптанные сандалии Дона, слишком легкие для этого времени года.

– Я пойду, – поспешила ответить я. – Беле тоже нужна новая обувка.

Эмилия метнула злобный взгляд.

– А я не пойду, – заявила она, – да и вообще на вашем месте я бы не стала покупать этому пришлому забулдыге новую обувь.

– А уж какие премиленькие белые туфельки носит наше розовое облако на своих очаровательных ножках, ей что, они так уж были нужны?

С досадливым пыхтением Эмилия принялась убирать со стола. По чистой случайности молочник упал на пол как раз у ног Коры и залил ее новую шерстяную юбку. Кора преспокойно переступила через упавшую на пол юбку и продолжала сидеть на кухонной скамье в черных трусиках. А Эмилии пришлось сносить это непристойное поведение в присутствии чужого человека, да еще оттирать запачканную юбку мокрыми салфетками. Честно говоря, Кора слегка хватила через край, и Дон, по-моему, тоже это сознавал. Он глянул на меня и послал мне странную улыбку, которую я никак не могла истолковать, но тем не менее я улыбнулась ему в ответ.

В обувном магазине на виа Торнабуони Кора купила себе корейскую сумочку из кожи угря, тогда как я не щадя сил пыталась натянуть на Белу его первые твердые башмачки. Словно обезьянка, он поджимал пальцы и мешал мне.

– Дон, ты какие хочешь? – спросила Кора.

Ему это было совершенно безразлично, тогда она сама подобрала ему черные полуботинки, слишком элегантные и дорогие, а главное, они совершенно не подходили к его наряду. Но Дон надел их, кивнул и бросил свои старые бахилы в корзину для мусора.

– А может, купим чего-нибудь для Эмилии? – предложила я. – Когда в доме живет гость, у нее гораздо больше дел.

– Когда у нас гостили другие люди, ты ничего подобного не говорила, – ответила Кора, но не стала возражать, чтобы я прихватила букет астр и трюфели из белого шоколада.

На пути домой Дону доверили вести «кадиллак». Конечно, он привык к бескрайним просторам своей родины, зато совершенно не привык к итальянскому уличному движению, потому что даже Эмилия после пятидесяти часов практики вождения не смогла бы рулить хуже. Кора нетерпеливо напоминала, что давно уже пора вернуться домой, ей, в конце концов, пора к мольберту. Дон вполне был готов к тому, чтобы позировать в качестве Олоферна, да и меня дожидался мой албанский ученик, а кроме того, я должна была продолжить собственные занятия.

– До того, как ты снова вернешься к своему шедевру, – сказала я, – не будешь ли ты так любезна прочесть наконец письмо твоего брата. Возможно, ты и сама заметила, что ни Фридриха, ни Йонаса здесь нет.

– Ну что ж, вполне могу представить – Фридрих недоволен.

– Доволен или нет, но отца моего они так до сих пор не похоронили.

– А где же он сейчас?

– В каком-то морозильнике.

Кора рассмеялась:

– Значит, дело неспешное, пусть полежит там еще денек-другой.

– А разве он когда-нибудь заботился обо мне? Разве он скопил деньги на похороны?

– Я помню, как он появился у могилы твоего брата.

Вообще-то мы избегали разговоров о Карло. И я гневно ответила:

– Чтобы получить дармовую выпивку, он бы пришел и на мои похороны!

Пришлось заплакать. У Коры я научилась говорить о покойниках равнодушно и грубо, но подобное отношение нравилось ей, а мне причиняло боль.

Кора прочла письмо Фридриха.

– Что ж, этого следовало ожидать, – сказала она, – а пока ты избавилась от обоих. Вообще-то говоря, теперь моя очередь.

Это звучало как предостережение.

– Не пойму, чего ты хочешь, – ответила я.

Из Кориной студии доносился непрерывный смех. Но я была слишком горда, чтобы присоединиться к ним. Эмилия неодобрительно качала головой. У нас меняли отопление. Рабочие нанесли кучу грязи, Эмилия постоянно с ними перебранивалась.

Интересно, где следовало похоронить моего отца? Я этого не знала и, уж во всяком случае, не хотела, чтобы Кора выкладывала свои деньги. За обедом я снова вернулась к этой теме.

– О'кей, – сказала Кора, – с твоей стороны очень благородно, что ты хочешь экономить мои деньги. Да я и сама не вижу большого толка в роскошных могилах. Ну, с Хеннингом дело ясное – иначе было просто нельзя, этим интересовались широкие круги общественности. И вот что я предлагаю: засунуть урну с прахом твоего отца в двуспальную могилу Хеннинга втихаря: убийца и его жертва упокоятся рядом.

Хотя Кора говорила по-немецки, Эмилия, расслышав слово «убийца», многозначительно улыбнулась, и Дон, как ни странно, тоже. Я сочла идею Коры превосходной и решила в самые ближайшие дни этим заняться.

У Коры иссяк запас красок, и она, не откладывая, поехала в город. Мы с Доном остались наедине.

 

Глава 13

Телесный

Я должна быть благодарна этому проклятому Дону за то, что сегодня в своем автобусе могу чувствовать себя как королева (просто бывшая принцесса стала взрослой), у которой двадцать верноподданных. После размолвок с Корой, спровоцированных двойной игрой Дона, я приняла решение избавиться по меньшей мере от материальной зависимости.

Типы, подобные Дону, редко ездят автобусом: организованный туризм повергает их в ужас. Они предпочитают валяться перед каким-нибудь колодцем на мостовой со всеми своими бутылками и рюкзаками. А если кого-нибудь из них случайно занесет в мой автобус с климатической установкой, мне незачем посылать подобному типу улыбку. Элегантный костюм не позволит мне даже приблизиться к такому человеку, мой костюм должен приходиться по вкусу моей обычной клиентуре, и действительно приходится. Не составило бы ни малейшего труда заарканить какого-нибудь высокопоставленного немецкого чиновника, но это не мой жанр. В таких людях меня интересует лишь содержимое их бумажников.

Правда, один раз я совершила публичный выход с одним таким пижоном. Он непременно желал выпить чашечку эспрессо в каком-нибудь «типичном» заведении. Я повела его в один бар. Там мы уселись словно наездники на немыслимо безобразных табуретах из хрома и пластика, а каблуками, как и все наши соседи, зацепились за металлические обручи, похожие на подставки для зонтиков. Рядом с нами на бильярдных столах разыгрывали какую-то разновидность боччии. В соседней комнате размещалось некое подобие казино, и было еще более шумно. Казалось, надпись «VIETATO AL MINORI DI 18 ANN1» больше всего привлекала именно юнцов, которые сидели вдоль стены в нишах и выпивали. Без зазрения совести они бросали на пол из поддельного мрамора объедки и огрызки. Время от времени в заведение заходила какая-нибудь девушка, чтобы купить мороженое. Хозяин, маленький и толстый, лучился фальшивой приветливостью, а нам он показал в своей газете «Спортсмен», что там говорится об успехах немецкого футбола.

Здесь я чувствовала себя вполне уверенно, тогда как у моего спутника пропал всякий интерес ко мне и к этому кофе. У туристов вкус не совпадает с моим. В баптистерии меня восхищают полы, которых большинство вообще не замечает. Прекрасными июньскими ночами туристы сидят и дуют кьянти, в то время как незаметно для профанов в сырых садах – и у нас здесь тоже – разыгрывается самый забавный сон в летнюю ночь, тысячи светлячков выплясывают свой беззвучный волшебный фейерверк, и тот, кто хоть раз его видел, неизбежно придет к выводу, что все самое прекрасное на свете можно получить бесплатно.

Порой, когда в вечерних садах надо мной шуршат летучие мыши, а деревья источают завораживающий аромат, когда «с небес повеет ветерок», меня охватывает жажда любви. И странным образом мне при этом вспоминается Дон, приблудный оборванец.

Когда Кора, оставив нас, поехала в город, чтобы купить краски, мы продолжали сидеть у теплого очага. Эмилия мыла посуду, Бела колотил шумовкой по жестяной миске, Пиппо лежал рядом с ним и разрывал на куски газету.

– Давай-ка выпьем по стаканчику граппы, – предложила я Дону, и мы пошли в гостиную. Здесь было довольно холодно – мастера заменяли бойлеры, а для этой цели вообще отключили отопление. На кухне топили печь дровами и углем, но мне не хотелось дольше оставаться в этой семейной идиллии.

Дона знобило.

– Вот наверху, в моей комнате, тепло, – сказал он, подразумевая студию Коры, где стояла электрическая печь. – А куда это она уехала, не знаешь? – спросил он.

– Краску покупать. Ей нужна красная и белая, чтобы намешать из них инкарнат.

– А «инкарнат» – это что такое?

– Цвет кожи и мяса, словом, цвет тела, – объяснила я, потому что не знала, как это у них называется по-английски.

– Вот у тебя инкарнат дивной красоты, – сказал Дон и схватил мою руку.

Я хоть и выдернула руку, но сделала это не слишком решительно. Дон продолжал:

– А вот капуста вся у нее, верно? Ведь дом и все прочее принадлежит ей, верно? Интересно, что ты должна делать, чтобы тебе позволяли здесь жить?

– Я просто в гостях. И вообще мы с ней старые подруги.

Какое ему дело до моих отношений с Корой? Я рассердилась. А вот он расхрабрился.

– А что надо делать мне, чтобы тоже остаться здесь?

– Я-то думала, ты хочешь объездить Европу…

– Верно, но на Флоренцию надо отвести больше времени.

Вошла Кора и без всякого удовольствия обнаружила, что мы сидим рядышком на софе, после чего резким голосом скомандовала:

– А ну, за работу!

Дону было велено лежать, подставив голову под воображаемый меч.

Эмилия, заметив мое мрачное лицо, сказала:

– Взяли бы да выгнали его! – Потом еще раз пробормотала себе под нос: – У-у-у, дьявол! – и осенила себя крестом, хотя сама никогда не ходила в церковь.

Чтобы малость ее взбодрить, я принялась ей петь немецкие песни, а Бела сопровождал мое пение ударами по барабану.

– Альберто, – пробормотала Эмилия и уронила слезу в воду для мытья посуды.

– Пошли, – предложила я, – выведем малыша еще разок на воздух.

Эмилия поспешно сняла свое розовое платье, надела черное, после чего мы вывели ребенка и собаку на утомительную для нас прогулку.

* * *

Когда мы вернулись, мне было предложено оценить наброски. Голова Дона, очень неплохо схваченная, лежала в плетеной корзине, а корзину какая-то простая женщина повесила себе на руку, словно только что вернулась с рынка. Дон дал понять, что предполагал продемонстрировать не только свою голову, но и вообще надеялся предстать обнаженным.

– Ну и как? – спросила Кора.

– Основной недостаток твоих картин – то, что ты их никогда не сможешь выставить.

Она полагала, что для художника не так уж и важен финансовый успех.

– Картины, на которых можно узнать твоего отца или Хеннинга, я бы наверняка выставлять не стала. А кто здесь знает Дона?

– Я сочла бы столь же неуместным, чтобы меня угадали в Юдифи или Саломее.

Ужин протекал в мирной обстановке. Эмилия удалилась с Белой и Пиппо, мы пили пиво, Дон рассказывал про Непал. Я легла довольно рано.

Чье-то прикосновение вырвало меня из глубокого сна. Рядом со мной в постели лежал Дон. К сожалению, я не располагала достаточным запасом английских ругательств.

– А ну, пошел отсюда, говнюк! – это или что-то вроде сказала ему я. Он поцеловал меня в пересохшие губы, и тут я окончательно проснулась.

– Тебе ясно сказано: мотай отсюда, иди лучше к Коре, а меня оставь в покое, – прошипела я.

– Она меня не любит, она меня выгнала! – заявил он. Мне очень стыдно в этом признаваться, но мое сопротивление выглядело недостаточно убедительным, короче, он остался со мной.

Когда на другое утро я открыла глаза, перед моим ложем стояла Кора, и выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

– И вот таких людей мне приходится содержать! – сказала она.

Дон тоже проснулся и голышом ринулся из постели в ванную.

– Он сказал, что ты его не хочешь. – Мой голос звучал очень жалобно.

– Врет, скотина, – ответила Кора, – а ты и поверила, рада стараться!

– Я его не звала, сам явился среди ночи, давай лучше вообще прогоним его.

– Нельзя, мне нужен натурщик.

На другой день он уже лег с Корой. Это мне точно известно, потому что и я, в свою очередь, могла наблюдать утром этот натюрморт.

Почему, спрашивается, мы обе втюрились в эту поганую маленькую крысу? Дон не без удовольствия натравливал нас друг на друга. С этого дня в доме пошли нелады и споры, мы швыряли друг другу в лицо самые ужасные упреки. На свет Божий была извлечена история с Карло. Я сказала, что, если бы Кора не провоцировала его самым беззастенчивым образом, не было бы и попытки изнасилования, и брат мой был бы жив до сих пор. Она отвечала, что одним своим присутствием я вполне могла приостановить эту попытку и что она никогда не подталкивала меня к убийству.

А с Хеннингом как было? И здесь она старалась не запачкать руки, а всю грязную работу взвалила на меня. Кора в ответ закричала, что я сама извлекла из этого наибольшую выгоду, а теперь сижу как личинка в куске сала.

– Ты вечно пытаешься все свалить на меня! Я могу уйти, по-моему, ты именно этого добиваешься. Дон тебе важнее, чем наша многолетняя дружба.

– Нет!

Дон по большей части присутствовал при наших раздорах, лениво нежась в постели Коры, подремывая или куря сигарету. Мы были твердо убеждены, что он не понимает ни единого слова.

Вообще-то говоря, случай с Эмилией должен был нас чему-то научить, с Доном все произошло примерно так же. Оказывается, дедушка и бабушка были у него родом из Гессена, и мать говорила с ними исключительно по-немецки. Правда, сам он по-немецки только и мог сказать: «Ауфвидерзеен». Зато понимал более чем достаточно.

Но об этом я узнала, лишь когда Дон с явно шантажистскими намерениями начал подкатываться ко мне и попутно намекнул, что ему известно такое, что дает ему, как и мне, право всю свою жизнь просидеть у нас на шее. Я не восприняла его слова всерьез, но вот Эмилия по обыкновению навострила уши, пронаблюдала за реакцией Дона, а там уже сумела подсчитать, сколько будет дважды два.

Сама-то я переспала с Доном один-единственный раз, и пришлось расплачиваться за то, чем Кора начала заниматься ежедневно. Хотя наслаждаться этим занятием ей пришлось недолго, потому что спустя несколько дней ее возлюбленный захворал. Возможно, подцепил какую-то инфекцию, решила Кора и хотела было вызвать врача, но Дон категорически воспротивился. Вот и в Индии его донимал понос, и всякий раз он выздоравливал без обращения к врачу. Надо один день ничего не есть, а на следующий ничего не употреблять, кроме спирта и крекеров, и все будет в полном порядке. После голодного дня Эмилия заварила ему ромашковый чай, дала черствый белый хлеб, обжарила на плите кофейные зерна и приготовила из них своего рода угольные таблетки, которые он и принял с превеликой благодарностью, потому что любил натуральные продукты.

Тем не менее ему становилось все хуже, лечение не помогло, он погрузился в апатию и не мог служить ни натурщиком, ни быть любовником. Мы с Корой вроде как помирились – надо было и спать, и есть без него, а он лежал в студии на кушетке возле теплого обогревателя и, судя по всему, утратил какой бы то ни было интерес к окружающему миру.

– Если ему до завтра не станет лучше, я вызову врача, – сказала Кора. – Поди знай, какая тропическая болезнь его скрутила.

Но Коре не пришлось осуществить свое намерение, инкарнат свежего приготовления безнадежно засох.

Кора собиралась съездить со мной в галерею Палатина, чтобы показать мне там картину Джентилески.

– Знаешь, я эту картину видела, но уже не помню деталей. Называется она «Юдифь и ее fantesca». Можешь счесть меня необразованной, но я не знаю, что такое fantesca.

– Вот Эмилия у нас fantesca. Будь ты моей fantesca, то есть моей прислужницей, я бы называла тебя Elefantesca.

Картина нас глубоко взволновала. Юдифь небрежно держала меч на плече, словно дорожный посох, a fantesca уперла в бедро корзину с отрубленной головой, словно то была корзина с бельем. Взгляды обеих были обращены направо, будто обе видели нечто недоступное взгляду наблюдателя. На обеих были роскошные наряды, хотя платок у прислужницы был повязан довольно небрежно, а изысканная прическа Юдифи была увенчана драгоценной брошью. Свет падал на ее прекрасный профиль, являвший собой выражение несколько дикое и в то же время решительное. Лично мне в живой картине мешала слишком большая щитовидная железа Юдифи.

– Уметь бы так рисовать, – глубоко вздохнула Кора. – Ты только погляди на кожу Юдифи, уж такого incarnato мне никогда не добиться.

Я себе просто шею свернула, чтобы получше разглядеть голову Олоферна в корзинке. Она напоминала о прихворнувшем Доне с его теперь зеленоватым цветом лица.

– А что ты будешь делать, когда Дон выздоровеет и ты изобразишь его со всех сторон?

– На этом его миссия будет закончена, – весело сказала Кора и обняла меня за плечи.

Посмотрели мы и другие картины, прекрасно понимая при этом друг друга, как в былые времена, потом отправились есть мороженое, а домой вернулись довольно поздно.

– Беле пора ужинать, – с укором сказала Эмилия, хотя прежде прекрасно управлялась с этим без меня. Мы вошли в кухню. Бела плакал, собака выла. В углу, прислонясь к стене, стоял Дон.

– Что с ним? – в ужасе спросила Кора, потому что вид у него был как у покойника.

– Умер, – ответила Эмилия. В воздухе висел странный горький запах.

– Господи, почему же ты врача не вызвала?

Эмилия на мгновение стала похожа на Юдифь.

– Non voglio nessun dottore, – пронзительным голосом отвечала она.

Кора схватила Эмилию за плечи и начала ее трясти.

– Что случилось?

Эмилия зарыдала.

– Это было неизбежно, – всхлипнула она, – так продолжаться не могло. Мы все были у него в руках.

– Что было неизбежно?

– Ну, я дала ему яд…

Мы беспомощно переглянулись.

– Не иначе она спятила, – сказала Кора.

– Надо вызвать врача и полицию, – сказала я Эмилии, – но мы ничем не можем тебе помочь.

– Врач ему тоже не поможет, – ответила Эмилия.

– Так ведь он должен выдать свидетельство о смерти, ты что, сама не понимаешь? Дон не может так вот оставаться на кухне. – Словно для зашиты, я взяла Белу на колени.

Эмилия утерла слезы и сказала:

– Ну ничего-то вы не смыслите. Этот парень собирался вас шантажировать. Я, между прочим, тоже могла бы вас шантажировать, если вы, конечно, кое-что припомните. Я тоже могла бы рассказать полиции одну премиленькую историю.

Я оцепенела, а Кора холодно произнесла:

– А тебе никто и не поверит. Короче, как ты намерена поступить с этим трупом?

Эмилия воспрянула духом:

– Я уже подумала об этом. Все проще простого.

– Валяй, выкладывай, – сказала Кора.

– Нет, – возразила я, – этого я даже и слушать не желаю. Если Эмилия убивает наших гостей, пусть тогда сама изволит нести ответ.

– Я-то думала, что ты моя подруга, – ответила Эмилия, – а ты никакая не подруга, ты змея. Я, между прочим, сама видела, своими глазами, как ты по приказу убила Хеннинга. И я все вам простила, потому что люблю вас, потому что я счастлива с вами, потому что хочу оставаться такой же счастливой и впредь. Я убрала этого парня именно потому, что предана вам. И какую же я встречаю благодарность? – Эмилия принялась ломать руки над пармезанским сыром, изображая воплощение скорби, после чего продолжила свои речи: – Ах, как прекрасно было на море! Вот так я надеялась провести закат своих дней: две милые дочки, внук, собачка. Мне казалось, что вместе с вами я и сама молодею. А потом откуда ни возьмись заявляется такой дьявол и губит все, что можно. Мои девочки больше не ладят между собой, в доме шум и гам!

– А мы вовсе не твои девочки, – возразила Кора, – так что прибереги эту драматическую сцену для прокурора.

– Ладно, ладно, – сказала Эмилия, – вы еще у меня удивитесь. Думаете, вам удастся найти кого-нибудь, кто станет от зари до зари вас обслуживать, убираться, стряпать, стирать, ходить за малышом и гладить ваши блузки? Такого и родная мать не стала бы делать, неблагодарные вы эгоистки! Да еще подумайте вдобавок: стань этот тип известен в наших краях, вам бы не удалось так легко заткнуть ему рот. А теперь никто и не заметит, что его не стало.

Мы молчали в полном ошеломлении. Хоть Эмилия и была права, но, с другой стороны, она отнюдь не терпела убытков при несправедливом распределении функций в нашей коммуне.

– Мало того, он пнул Пиппо да еще нассал на мои маргаритки, – добавила она, пылая от негодования.

Кора решила переменить тему:

– Это ж надо, какие пропасти перед нами разверзаются! А не можешь ли ты по дружбе объяснить нам, что ты собираешься делать с трупом?

– Когда я езжу в гости к своей кузине, – обрадовалась Эмилия, – то помогаю ей при забое свиней. Так вот, я бы его разрезала на куски, скажем, на двенадцать кусков, заморозила их по отдельности, а потом уже куда-нибудь сплавила по кусочку.

Я прямо обомлела.

– В моем доме, – взревела Кора, – никакие трупы на куски резать не будут, самые маленькие пятнышки крови можно будет разглядеть даже спустя несколько лет! В жизни бы не поверила, что ты способна на такую пакость. Ты у нас часом не извращенка?

– А ты? – ответила Эмилия вопросом на вопрос. – Только и знаешь, что рисовать зарезанных мужиков и отрубленные головы. Это, по-твоему, как называется?

Я позволила себе осторожный вопрос:

– Куда же ты намерена девать эти двенадцать кусков?

– Ну, это проще простого. Пойду гулять с Белой и положу кусок в его коляску. Уж туда-то никто не станет заглядывать…

Тут завизжала я:

– Мой Бела не будет сидеть на покойнике!

Но тут вдруг проявила интерес Кора:

– Ну если чисто теоретически: куда ты намерена отнести эти куски?

– Да выброшу в парке, в урны для мусора.

Кора отрицательно замотала головой:

– Первый раз такое может сойти, ну, еще куда ни шло – второй, но потом они наверняка начнут слежку, и за каждой урной станет наблюдать полицейский.

У Эмилии было в запасе и другое предложение:

– Ну, я могла бы навестить Альберто и побросать куски в какую-нибудь открытую могилу.

– Так уже лучше, – согласилась Кора, – но если в пустой могиле будет валяться какой-нибудь посторонний предмет, это сразу бросится в глаза. А кроме того, я вообще запрещаю резать его на куски.

Эмилия невозмутимо отвечала:

– Ну и рисуй свою отрубленную голову! Впрочем, у меня есть и еще одно предложение: когда будут сжигать отца Майи, мы втроем отправимся в крематорий, чтобы попрощаться с ним. И каждая из нас понесет четыре пакетика, в каждой руке по два. А когда мы останемся наедине с умершим папой, мы подложим под него все пакетики, так что и папу, и Дона с ним за компанию отправят в печь.

– Какая богатая фантазия! – восхитилась я.

Но и этот гениальный план Кора не одобрила.

– Как это будет выглядеть со стороны, если каждая из нас притащит четыре тяжелых пакета? Цветами их не замаскируешь. Это ведь получается по сорок фунтов на человека! И я остаюсь при своем мнении: резать на куски нельзя. Я уж и не говорю о том, что с этих пор мне будет омерзительно пользоваться нашим морозильником.

Пока они препирались, я успела покормить и уложить Белу. Но когда я снова вернулась на кухню, они засовывали безмолвного Дона в два пластиковых мешка с головы и с ног, потому что одного мешка оказалось явно недостаточно. Стало быть, Кора решила не вызывать полицию.

– Хорошо бы паяльник, – сказала она. Как обычно, Эмилия умела повернуть дело наилучшим для себя образом. Она сварила горячим утюгом оба пакета на уровне груди Дона. Между делом она выдавливала из пакетов остатки воздуха, словно собиралась заморозить гигантское жаркое.

– Дальше что? – спросила я.

– Так ничего наружу не вытечет, – ответила Эмилия, – а теперь пора спать. Завтра посмотрим, что к чему. – И закрыла ставни. – Завтра, может, придут рабочие, – добавила она.

Кора отрицательно качнула головой.

– Нет, Эмилия, так у нас с тобой ничего не получится. Или ты прямо сегодня вечером что-то придумаешь, или я вызываю полицию.

– Есть у меня и еще одна идея, – сказала Эмилия, – но до завтра с ней ничего нельзя поделать. И стоит она недешево. Идея такая: надо купить джип. Кора ведь и так хотела завести вторую машину.

Меня это предложение не устроило.

– Если вам уж так приспичило обзавестись джипом, я так и быть угоню для вас один. Ради одного-единственного дня незачем покупать машину. А что будет с этим джипом?

Эмилия любила ощущать себя центром происходящего, она умела излагать свои планы самым увлекательным образом.

– В горах, там, где живет моя кузина, стоит множество заброшенных домов. Знаю я один, в нем еще хранят сено. Мы отвезем туда Дона на джипе, в другом автомобиле на такую крутизну не доберешься. Положим его в сено, словно человек там заночевал. И рюкзак ему дадим, а потом поставим горящую свечу возле его изголовья и слиняем…

– А каким же это ядом ты его отравила и где ты его взяла? – Это спросила у нее я.

– От Альберто остался целый ящик лекарств, поначалу я подкладывала Дону только слабительное…

– Ну, от слабительного так легко не умрешь…

– Ну, я ж вам рассказывала, что Альберто был археологом, если вы, конечно, знаете, что это такое. Из своих экспедиций он привозил также пилюли с цианистым калием, может, от волков, в общем, не знаю для чего…

– Хочешь сказать, что наш донской казак добровольно принимал эти пилюли?

Кора навострила уши:

– Он ведь отвергал традиционную медицину, а принимал только натуральные средства.

– А я вываляла эти пилюли в саже. Против угля у него не было никаких возражений.

Я накинула на плечи пальто Коры.

– Пора угонять джип. – Я не пыталась скрыть, что волнуюсь.

– Ты умеешь? Возьми хоть проволочку – или как ты собираешься это делать?

К сожалению, по части техники я была довольно бездарна. Я не сумела бы сменить покрышку, я даже боялась просто водить чужую машину.

– Пойду к нашей дискотеке, – неуверенно ответила я, – там у дверей всегда стоит джип. Надо будет только выяснить, чей он, а потом украсть у хозяина ключ.

И тут моя подруга снова стала прежней Корой, которая ничего не имеет против приключений.

– Не надо, – сказала она, – у меня есть идея получше. Я знаю одного типа из университета, и у него свой джип, хотя, может, и не джип, а что-то похожее. Этот богатый маменькин сынок ездит кроме джипа на спортивной машине. Он считает себя скульптором, а джип ему нужен время от времени, возить мраморные глыбы. Я пройду мимо и сопру у него ключ от машины.

Мы с Эмилией пришли в полный восторг.

– Идем, – сказала Кора, – веди машину ты, а потом подожди на улице, внизу. Если этого парня нет дома, я не войду. Тогда придется нам вместе идти в дискотеку.

И мы двинулись в путь, езды было всего ничего. В случае чего Кора вполне могла вернуться домой пешком. Дома осталась Эмилия со своими пластиковыми пакетами и спящим Белой.

– А если я не вернусь, можешь прямиком ехать на заправку и залить две полные канистры, – приказала Кора.

Я прождала ровно пять минут, пока в передней той квартиры, о которой шла речь, не зажегся свет, после чего повела свой «кадиллак» на заправочную станцию.

Пока я добралась до дома, Эмилия успела подтащить пластиковый пакет к самым дверям.

– По счастью, – произнесла Эмилия, – сверток и впрямь нетяжелый, мы могли бы прекрасно уладить дело и с дюжиной пакетиков поменьше.

– Если вся эта затея с джипом пройдет благополучно, куда мы после этого поедем, – спросила я, – куда поедем и что мне прикажете делать с Белой? Сколько это займет времени?

Эмилия несколько замялась.

– Ну часов пять от силы, – ответила она.

– Тогда придется брать Белу с собой, – решила я, хотя все это мне вообще очень не понравилось. А нельзя ли мне просто-напросто остаться дома? Дорогу будет показывать Эмилия, одной из нас придется с ней ехать, но разве нельзя обойтись без другой?

На пороге возникла Кора, размахивая двумя ключами сразу.

– Получилось даже слишком просто, – сообщила она, – этот тип пошел за вином, я залезла к нему в карман пальто, поцелуй, глоток вина – и с концами. По счастью, машина стояла в подземном гараже, поэтому он и не услышал, как она отъезжает.

– А вдруг машина понадобится ему прямо сегодня вечером? – спросила я.

– Ничего не понадобится, тогда он просто возьмет другую, а вдобавок он и вообще не собирался больше выходить из дому. А к завтрашнему утру джип снова будет стоять в гараже, и он слегка удивится, когда увидит, что ключ торчит в замке зажигания…

– Кора, а я не могла бы здесь остаться, или ты, мне бы очень не хотелось, чтобы Бела ехал с нами.

– Или все вместе, или никто, – отрезала Кора.

Эмилия тем временем выглянула из окна. Хотя было всего одиннадцать, но погода плохая, и потому на улице – ни живой души.

– Ну, – сказала она, – пора за дело. Кора, подгони-ка машину задом к крыльцу.

Кора так и сделала, я напялила на Белу какую-то теплую одежку, Эмилия заперла в ванной повизгивающего пса, потом мы подтащили наш пакет к самой машине и дождались, пока улица опустеет окончательно. Кора открыла дверцу, нам пришлось еще раз поднять тяжелое тело и сзади затолкать его в машину.

– Девочки, а вам надо переодеться, – приказала Эмилия, – что-нибудь темное и кроссовки.

Пиппо завывал в ванной, как молодой волк.

– Нет, так у нас ничего не выйдет, – произнесла я, – соседи услышат вой и поймут, что дома никого нет.

Короче, мы снова освободили Пиппо, хотя Кора и ругалась, потому что тем временем разорался Бела.

Наконец мы двинулись в путь, с ребенком, собакой, теплыми покрывалами и покойником. Рюкзак Дона лежал у ног той, что сидела рядом с водителем. Сперва за рулем сидела я, потому что Коре предстояло в дальнейшем одолевать крутой подъем.

– А чего ты сказала своему ваятелю, когда так внезапно заявилась к нему?

– Раньше я часто бывала с ним, еще до того, как познакомилась с Хеннингом. Он много месяцев ходил за мной по пятам, но, на мой взгляд, он слишком злоупотребляет травкой. Последний раз мы виделись на выставке Джентилески. А перед этим я еще спросила, нет ли у него каталога, но этот сквалыга даже и не покупал его. Но он пришел в такой восторг от возможности снова меня увидеть, что посулил непременно раздобыть каталог и доставить мне в ближайшее время.

– Мадонна! – возопила Эмилия. – Опять в нашем доме очередной молодой человек.

– Послушай! – рявкнула я. – И это тоже будет не последний молодой человек в доме у Коры, а поубивать их всех ты, конечно, не сможешь. Ну а теперь открой нам всю правду: чем тебе так не угодил Дон – тебе-то он, в конце концов, ничего дурного не сделал.

Кора поддержала меня:

– А твоя версия, что он принес бы в дом смуту, как-то и меня не слишком убеждает. Он ушел бы дальше, и проблема разрешилась бы сама собой.

– А вы даже глупее, чем я думала, – сказала Эмилия. – Да он лучше меня владел немецким, он прочел письмо от Фридриха и смеялся, когда читал. Он прекрасно понял, что на вас обеих довольно много крови. А к слову сказать, я не была уверена, что цианистый калий подействует.

Вдалеке я вдруг увидела синий свет. Машины, что ехали перед нами, разом притормозили, да и позади тотчас возникла вереница машин.

– Полиция! Вот дерьмо – ты уж извини, Эмилия, а что мне теперь прикажете делать?

Кора сплюнула жвачку на рюкзак Дона.

– А ну выходи, пусти меня за руль, а сама прикинься дурочкой.

Мы стали прислушиваться. Полиция проверяла одну машину за другой. Развернуться на узкой дороге, да еще с полосой встречного движения, было невозможно. Словом, мы попали в ловушку.

Потом Коре велели опустить боковое стекло. Два молодых полицейских попросили у нее документы. Один из них осветил фонариком заднее сиденье. Кора, вдруг заговорив на ломаном итальянском, протянула им свои права. Но полицейские требовали предъявить документы на машину. Сперва Кора якобы ничего не понимала, потом с нервическим хихиканьем начала объяснять им, что документы остались лежать на тумбочке у ее друга, это ж надо! Прежде чем полицейские начали задавать очередные вопросы, Эмилия высунула голову из окошка и попросила господ полицейских говорить потише, чтобы не разбудить младенца. Я оглянулась и с ужасом увидела, что Бела лежит как раз на теле покойника. Эмилия перепеленала его, Пиппо залаял.

– Господи, того и гляди, наша деточка заплачет, какие же вы жестокие, господа, – произнесла Эмилия строгим тоном. И полицейские махнули, что мы можем следовать дальше. Мы еще слышали, как они говорят, что, в конце концов, им велено искать не трех женщин, а двух беглых арестантов.

Едва затор рассосался, мы все закурили. Когда слегка успокоились, Эмилия вдруг поинтересовалась:

– Сколько вам, собственно, лет?

– Двадцать.

– А мне пятьдесят пять, и в вашем возрасте никаких дружков у меня не было, хоть я и не могу сказать, что тут есть чему завидовать.

– Лучше не завидуй, нам приходится куда труднее, чем тебе. Того, чем мы занимаемся сегодня вечером, тебе в юности делать не приходилось, так что ты у нас счастливица.

Эмилия кивнула, обирая собачью шерсть со своей юбки.

– Ну так что, будем обливать его бензином? – спросила я.

– Нет, люди должны думать, что он перед сном забыл погасить свечку.

– Тогда нужно снова засунуть ему в рюкзак документы, – сказала я, – а то я от большой старательности все вынула.

– А больше ничего любопытного в его вещах не было? – спросила Кора.

– Во всяком случае, ничего, что свидетельствовало бы о его новозеландском происхождении, хотя среди вещей непонятным образом оказалась Библия из отеля. Ни одного письма из дому, даже от матери – и то нет. Но вот тут уж ты удивишься: он, оказывается, состоял в браке.

– Да ну? – воскликнула Кора, – мы ведь, собственно говоря, тоже.

Эта реплика укрепила неприязнь Эмилии.

– Я ж вам сразу сказала – не человек, а дьявол. Шляется по белу свету, а бедная жена сидит одна-одинешенька.

Я напустила на себя оскорбленный вид.

– Не будь такой старомодной, – сказала я ей, – сегодня в этом нет ровным счетом ничего необычного.

Какое-то время после этого разговора мы ехали по темной пустынной местности. Эмилия давно уже сняла Белу с его мертвой подстилки, а на Доне тем временем разлегся Пиппо. Кора ехала медленнее, чем обычно, чтобы не привлекать к себе внимания. А Эмилия следила за всеми развилками, где нам надо было сворачивать.

Вдруг Кора воскликнула:

– Хочу есть!

Тут и я вспомнила, что вот уже несколько часов у нас маковой росинки во рту не было.

– Сперва работа, потом удовольствия! – вмешалась Эмилия. – А вообще-то я взяла в дорогу прекрасные бутерброды, но вы их получите, только когда мы от него избавимся.

– Ну обо всем-то ты помнишь! – воскликнула я не без восхищения.

Эмилия застеснялась.

– Я и чай горячий захватила, – скромненько сообщила она, – мы через час доедем до места и, значит, заслужим небольшую передышку.

Кора затормозила.

– А ну выкладывай твои запасы! Есть я хочу теперь, а через час у меня, может, и аппетит пропадет.

Исполненная присущей стряпухам отзывчивости, Эмилия тотчас вытащила термос с горячим чаем и бутерброды, а мы жадно на них набросились.

Эмилия растирала себе ноги.

– Что за человек был этот Дон? – переспросила она вполне невинным тоном.

– Такой же, как погода нынче, – сказала я. – Мягкий и ветреный, но уж никак не дьявол.

Эмилия рассмеялась и начала оделять нас салями, Пиппо тотчас вскочил ей на колени, чтобы заполучить свой кусок, и Эмилия пролила горячий чай на наш пакет. Она начала громко чертыхаться, Пиппо рассвирепел словно дьявол, и только Бела спал по-прежнему.

Наконец мы двинулись дальше. Спустя полчаса приехали в ту деревню, где проживала кузина Эмилии. Нам пришлось свернуть на узкую горную дорогу, и поездка превратилась в настоящее мучение. Дорога больше напоминала дно пересохшей речушки, путь нам преграждали здоровенные скалистые обломки, потом, справа, она вдруг круто пошла под уклон. Сперва Кора маневрировала весьма осторожно, но через некоторое время у нее пропала всякая охота вести машину.

– Ну, это дорога только для слонов, – заметила она, – садись-ка ты за руль, я больше не могу.

Мы поменялись местами, и мне пришлось с погашенными фарами пробираться дальше.

– А вдруг попадется что-нибудь встречное? – спросила я.

– Ну, среди ночи это маловероятно, – успокоила меня Эмилия, – здесь даже средь бела дня только по большим праздникам проедет кто-нибудь за сеном.

Но вдруг наш джип остановился, мое сердце вместе с ним. Кора сразу смекнула, в чем дело: пустой бак. У нас в запасе имелись еще две полные канистры. Я переливала бензин, а Кора светила мне фонариком.

– Молодец, – похвалила она меня, – рано или поздно ты у нас сделаешься толковым водителем.

Когда наконец мы добрались до цели, оказалось, что перед полуразвалившимся домом даже есть возможность развернуться. Стекла в окнах были все выбиты, зато крыша отчасти сохранилась. Мы вылезли из машины, немножко размялись и, вооружась карманными фонариками, вошли в дом. И тут я громко вскрикнула: мне прямо на руки вспрыгнула мышь. Сено было скатано в большие рулоны, втроем мы быстро освободили место, чтобы уложить Дона.

– Ну, теперь поплюем на руки, – сказала Кора, и мы торопливо выволокли пластиковый пакет из джипа. Бела начал плакать.

– Господи, чем это так воняет?! – бранилась Кора. – Лично я думала, что приличный покойник начинает вонять не раньше чем дня через два.

– А это вовсе и не Дон, – пояснила Эмилия, – это наш bel paese.

– Зачем ты тогда предлагала мне салями?

– Да я вовсе не про сыр говорю, это наше сокровище так навоняло! Бела наложил в пеленки.

– Взяла бы да и переменила ему памперсы!

Эмилии поручение было не по душе, но против такого рода случаев она была бессильна.

Кора сказала, надо поторапливаться, потому что скоро начнет светать. Короче, мы поволокли тяжелый пакет по каменистой земле, попутно изодрав весь пластик. Но поскольку пластик так или иначе надо было выкидывать, нас это не смутило. А мой сын продолжал орать. Он испугался темноты и вообще хотел вылезти, но я успела надеть ему только носочки. Мы заперли Белу в машине. В довершение всех бед начался дождь. Затащив покойника в дом, мы сразу уложили его на сено, а я помчалась к машине, чтобы освободить ребенка. Пиппо принялся вынюхивать крыс.

– А теперь надо зажечь свечку, – приказала Кора.

Мы переглянулись. Никаких свеч у меня при себе не было.

– Эмилия, давай свечку! – потребовала и я.

Та лишь отрицательно помотала головой.

Кора начала злиться.

– Майя, а ты случайно не знаешь, для чего людям нужна fantesca? Получается, лишь для того, чтобы убивать наших возлюбленных.

– Как ты меня обзываешь? – возмутилась Эмилия.

– Ну что ж, – продолжала Кора, – значит, бензин.

Я вывалила на пыльную землю содержимое рюкзака.

– Жаль, такие красивые колечки, – сказала Кора.

А я продолжала рыться в имуществе Дона.

– Смотри, у него есть курительные палочки! – обрадовалась я. – Их тоже можно использовать.

– Едва ли.

А я все рылась и рылась. Индийский фартук был обращен нами в подстилку, а поиски увенчались успехом: я и в самом деле нашла огарок свечи.

– Слава Богу, – вздохнула я, – наш добрый паренек обо всем позаботился.

Эмилия перепеленала Белу, а я начала стаскивать пакет. Оказывается, мы забыли закрыть Дону глаза. Это было не совсем удачно, потому что ему полагалось умереть во сне.

Кора зажгла свечку и сигарету.

– Идите сюда, – потребовала она, – выкурите тоже по одной, а окурки бросим в сено. Двойным швом оно всегда надежнее – а то вдруг свечка погаснет.

Даже Эмилия и та закурила, а Бела заснул у нее на руках. Когда мы наконец засунули грязную пеленку в тот же пластиковый пакет и уже хотели пуститься в обратный путь, выяснилось, что куда-то пропал наш песик. Мы начали свистеть, Эмилия ревела: «Пии-и-пооо!», но он не возвращался.

– Ну и вляпались мы – в самое говно, – ты уж извини, Эмилия, – сказала Кора. – Пора сматываться, и раз он не хочет ехать с нами, пусть остается здесь.

– О, Кора! – взмолилась Эмилия. – Тогда и я тоже здесь останусь. Маленький наш песик пропадет в этой глуши!

– Да, ты права, но скоро займется весь дом, а к этому времени мы должны одолеть эту проклятую дорогу.

Мы залезли в машину. Эмилия продолжала реветь страшным голосом:

– Пииипооо!

Когда Кора уже включила зажигание, наш песик появился с башмаком Дона в зубах и первый раз за всю свою коротенькую жизнь был побит хозяйкой.

Дорога под гору оказалась еще опаснее, чем в гору.

Из-за начавшегося дождя машину стало заносить. Кора вела машину спокойно и благоразумно, как никогда. Эмилия сидела рядом с ней, а я, закрыв глаза, лежала подле моего сына на заднем сиденье. До чего же хорошо иметь двух надежных подружек!

К тому времени, когда начало светать, каменистая тропа и большой отрезок пути остались позади, дорога не представляла собой никаких проблем, и нас никто не останавливал, и джип не развалился по дороге. Наконец мы приехали во Флоренцию, оставалось только отогнать на место чужую машину. Мы сунули в руки Эмилии ребенка, собаку и одеяла, я запрыгнула в «кадиллак» и вслед за Корой погнала его в подземный гараж, откуда она прошлым вечером угнала джип. С явным облегчением подруга поставила джип на прежнее место.

– Кора, а его не надо бы сперва помыть?

– Вздор! Во-первых, машина и до нас была грязная, а во-вторых, этот маменькин сыночек настолько глуп, что и не заметит грязи.

 

Глава 14

Чудо чудное

[20]

Если человек изо дня в день ездит на автобусе по одному и тому же маршруту, он может увидеть много интересного, чего никак не заметит новичок. Я вижу, что розовый флокс распустился за ночь, вижу, как пожилой человек косой соскребает паутину с выбеленных стен своего дома, вижу, что коллега-француженка собрала сегодня чисто дамское общество и погнала своих подопечных к микеланджеловскому Давиду. Едва ли она станет счастливее, получив чаевые.

Недоступные взору этого туристского сброда, мы оба, Чезаре и я, изо дня в день лелеем надежду, что незнакомой девочке наконец-то станет лучше. Вот уже много недель больное дитя сидит за окном и грустными глазами глядит на улицу. Каждый раз проезжая мимо, мы улыбаемся ей и машем. Чезаре даже корчит забавные гримасы, но малышка почти не реагирует, хотя, как мне кажется, поджидает наш автобус. Когда, желая проверить мою догадку, мы один раз миновали дом, даже не глянув на нее, я, поспешно обернувшись, увидела, что она плачет.

Когда я сама была маленькой девочкой, то вообще не плакала, ибо горе мое было постоянным и вездесущим. И до сих пор я в каком то смысле осталась этой бедной девочкой, разве что выучилась себе помогать. К слову сказать, на следующий день, невзирая на протесты остальных участников дорожного движения и существующий запрет, Чезаре остановил наш автобус и положил на подоконник небольшой пакет для малышки. На пожертвования мы сумели купить для нее несколько игрушек, а Кора пожертвовала для этого дела один из своих калейдоскопов.

Вообще-то Корнелия – человек великодушный, я должна это подчеркнуть самым недвусмысленным образом, но порой она сама выставляет напоказ свое великодушие, а это сводит на нет весь эффект.

Снова и снова она удивляла меня. Когда мы наконец-то избавились от Дона, после чего хорошенько выспались, Кора сказала в своей привычной холодной манере:

– Человек вечно допускает какие-нибудь ошибки. Я испугалась:

– Ты о чем?

– У меня была уникальная возможность написать портрет покойника, а я от волнения об этом забыла. Всего бы лучше еще разок съездить туда и наверстать упущенное.

Я в ужасе внимала ее речам.

– Если тебе нужна пригоршня пепла, ты вполне можешь наскрести его из очага Эмилии, а потом написать черную-пречерную картину.

– Вовсе не обязательно, чтобы все сгорело, в тот день было ветрено, ветер мог загасить свечи.

– Ладно, тогда ступай и пригони джип, но только, пожалуйста, без меня. А если тебе вообще нужна мертвая натура, съезди в анатомичку, твои всемирно известные коллеги именно так и делали.

– Кстати, я вспомнила, что у нас в распоряжении еще твой отец. Пора его наконец кремировать.

– Оставь моего отца в покое.

Когда мы наконец это сделали и отец мог быть предан земле (как и уговорено, в большой могиле Хеннинга), у меня словно камень с души свалился. После погребения, состоявшегося без священника, надгробных речей, цветов и тому подобного, мы уютно уселись на кухне, пили чай и глотали роскошную выпечку Эмилии.

– Слушай, а тебе хотелось бы выйти замуж? – спросила я у Эмилии.

Та замялась.

– В молодости я ничего так не хотела, но в то время была очень разборчива и отшила двух молодых парнишек. Потом я любила Альберто. После того как он умер, у меня было слишком грустно на душе, чтобы снова задумываться о замужестве. А теперь, глядишь, я стала чересчур стара…

– Но если бы вдруг объявился кто-нибудь подходящий?…

– Ну, во-первых, никто не объявится, а во-вторых, я и сама больше не хочу. Детей заводить слишком поздно. Мне пришлось бы обслуживать мужа и повиноваться ему.

– Ты совершенно права, Эмилия, – сказала Кора, – я с тобой согласна.

Но Эмилия еще не закончила свою речь.

– Если говорить по-честному… законный муж мне не нужен, а вот друга сердца я завела бы с превеликим удовольствием. – Эмилия покраснела, а мы рассмеялись.

– Браво, Эмилия, – хором воскликнули мы, – когда у тебя наконец будут водительские права, ты начнешь гонять по всей Флоренции и кружить головы пенсионерам.

– Вздор все это, – сказала она, – не могу же я выйти на панель, но было бы куда как хорошо прогуляться с другом, сходить с ним в кафе или на концерт. Неужели вы этого не понимаете?

– А мы тебе поможем, не унывай, я тебе такого раздобуду!

– У нас вкусы не совпадают, – с достоинством отвечала Эмилия, – такой узкий утиральник вроде вашего Дона или такого плейбоя, как синьор Хеннинг, я не желаю.

– Выбирать будешь сама. А я дам объявление в газету: «Требуется моложавый пенсионер для садовых работ», ты будешь на них смотреть, а потом наймем того, который тебе понравится.

Эмилия от души рассмеялась:

– А вдруг мне ни один не понравится?

– Тогда никого и не наймем.

Кора загорелась и, не откладывая дела в долгий ящик, принялась названивать в газету, чтобы разместить там объявление. В ближайшие три дня нам позвонили трое мужчин, а четвертый попросил позвонить свое доверенное лицо. Мы всех их с перерывом в один час пригласили в воскресенье на нашу розовую виллу.

У Коры был план до поры до времени никому из кандидатов не отказывать и никого не нанимать. Для начала их следовало сфотографировать и понаблюдать за ними, после чего мы собирались наиподробнейшим образом взвесить все «за» и «против».

– Нельзя же безо всякой причины фотографировать садовника, – забеспокоилась Эмилия.

– А я лично считаю, что человек на этой должности должен любить детей и домашних животных, – заявила я, – а поэтому ради пробы посажу на колени соискателю Белу и Пиппо. После чего Кора должна в полном восторге воскликнуть: «Боже мой! Какой превосходный кадр!» – и схватить как бы по чистой случайности оказавшийся рядом фотоаппарат.

– Со смеху помрешь! – сказала Кора. – Впрочем, я не возражаю.

Первый из явившихся по объявлению тотчас извлек из кармана дощечку. «У меня нарушения речи, но понимать вас я могу», – прочли мы на ней. Не считая этого недостатка, он был вполне приятный немолодой мужчина, сильный и доброжелательный. Из ушей у него торчали черные пучки волос, а сам он чем-то напоминал пасхального зайца не первой молодости. Делая снимок, мы, конечно же, не стали смеяться, не то он бы отнес наш смех на счет своего недостатка. Едва он ушел, мы спросили у Эмилии:

– Хочешь ли ты иметь друга, рядом с которым ты сможешь болтать без умолку, а он в ответ будет лишь молча улыбаться?

Эмилия покачала головой.

– Когда мужчина не в состоянии тебе перечить, это имеет и свои преимущества. Хотя, с другой стороны, все предложения должны исходить от меня, стало быть, ухаживать за мной он не сможет.

– Давайте посмотрим, какие еще придут. Очередной дедушка должен появиться с минуты на минуту.

Но очередной оказался до того несимпатичным, что и фотографировать его не имело никакого смысла. Грязный, неухоженный, зубы гнилые и к тому же задавала. Мне даже не захотелось сажать Белу к нему на колени. Вот и Эмилия подала знак, что этому типу надо отказать немедленно, что Кора и осуществила весьма искусно.

– Ушел, слава Богу, – сказала Эмилия, – да я бы и собаку свою ему не доверила.

Следом пришел бывший матрос, который ходил вразвалочку. Он честно признался, что очень мало смыслит в садоводстве, но охотно этим займется. Без всяких околичностей завел речь о своих поистине ужасающих похождениях и при этом подмигивал Эмилии. И хотя этот тип был вполне интересный собеседник, нашего одобрения он не добился.

А вот последний и впрямь оказался страстным садовником. Он просмотрел все наши деревья и заявил, что яблоню надо безотлагательно подрезать, прогнившую вишню вообще срубить. При этом у него не было ни малейших сомнений, что его тотчас примут на работу.

Когда мы наконец остались одни, Эмилия сказала:

– Лично я хочу немого.

– Это почему же?

– А потому что он, пожалуй, единственный, в кого я могла бы влюбиться. О номере втором и речи быть не может, двое остальных меня не интересуют.

– О'кей! – сказала я. – Завтра же его наймут. А до тех пор я буду за тебя молиться.

Я познакомилась с одной девушкой, которая водила экскурсии, теперь же надумала выйти замуж и отказаться от места. Если меня лично интересует ее место, сказала она, я вполне могу потихоньку включаться. Задание выглядело следующим образом: на автобусе заезжать в гостиницу за туристами из Германии и в процессе трехчасовой экскурсии – во время поездки и на многочисленных остановках для съемок – дать группе краткое представление о городе, его истории и об искусстве. Кое-что придется выучить наизусть, надо быть готовой к тому, что некоторые вопросы будут повторяться снова и снова, и при всяком удобном случае уснащать свой текст пикантными и цветистыми анекдотами. Я тотчас начала готовить себя к роли экскурсовода с искусствоведческим уклоном. Моя наставница подавала мне идеи: «Всякий раз в группе неизбежно окажется ученый-зануда, который даже при виде общественного туалета непременно спросит, в каком году он построен. Против этого есть лишь одно средство: с видом высокомерного превосходства ответить, что предположительно это произошло в ноябре 1935-го, когда все гигиенические заведения подобного рода либо ремонтировали, либо воздвигали заново, пусть даже все это будет напоминать бред сивой кобылы. Когда экскурсовод говорит убедительно и строго, те, кто любит что-то изображать из себя, сразу прикусывают язык. Но попадаются и достаточно образованные экскурсанты, которые знают намного больше, чем мы с тобой, вместе взятые. В этом случае надо захлопать ресницами и нежнейшим голоском пролепетать: «О точных датах нет пока единого мнения. Вот лично вы к какой из дат склоняетесь?» Мне показалась весьма приятной идея увлечь как воображал, так и фанов от искусства на гололед, за всем этим угадывалось идеальное место работы, которое оставит мне время и для других дел. Позднее в туристический сезон я весьма недурно зарабатывала.

Мы все были при деле и потому весьма довольны жизнью. Кора рисовала, я училась, а Эмилия проникалась любовью.

Как выяснилось позднее, немой садовник вовсе не был немым в полном смысле этого слова. Он был просто заика, в непривычных ситуациях и особенно среди незнакомых людей ради самозащиты предпочитал доставать дощечку с надписью. Когда же он осваивался в непривычном окружении и испытывал доверие к новым знакомым, то начинал осторожненько так заикаться. Эмилия скоро поняла, что в данном случае надо относиться к человеку очень бережно и отнюдь не командовать.

Она рассказывала ему о себе, а сама; не проявляя нетерпения и удивления, внимала его заикающимся ответам. Мы растроганно наблюдали, как оба усаживаются рядышком, смеются над выходками Белы и Пиппо и тем самым сближаются потихоньку и полегоньку.

– Здорово получается, – говорила Кора, – по помяни мое слово: так скоро, как это бы сделали мы, они в постель не залезут, если вообще залезут.

Иногда я пыталась расспрашивать Эмилию:

– Скажи, а Марио всегда заикается?

– Нет, только когда разговаривает, – отвечала та.

За несколько недель до Рождества позвонили родители Коры. Они надеялись, что мы в самом непродолжительном времени приедем к ним, чтобы отметить настоящее немецкое Рождество с жареным гусем и елкой. Фридрих, разумеется, тоже будет.

– Нет, – ответила Кора.

Вот и Йонас как-то неуверенно дал о себе знать с аналогичным приглашением на праздник любви. Мы перегрызлись прямо по телефону. Он-де прощает мне измену, сказал Йонас, но его кротость довела меня до белого каления.

– Господи, да не изображай ты из себя мученика, это с каждым может случиться, и с тобой тоже.

– Со мной не может, – произнес Йонас.

Кора, которой я передала содержание нашего разговора, сказала:

– Знаешь, я вроде бы даже не прочь пригласить все семейство – отца, мать, Фреда, Йонаса, – чтобы потом на глазах у всех собравшихся совратить твоего верного муженька. Спорим, что мне это удастся.

Нечего зря спорить. И так никто не сомневается. Но стоит ли затевать такую возню?

– Вот уж не знаю, – ответила Кора, – может, так оно и лучше, наш покой никто не нарушит и мы отпразднуем флорентийское Рождество на свой лад. Игры в совращение на сей раз лучше передоверить Эмилии.

Садовник приходил три раза в неделю, хотя зимой кроме как подрезать деревья и перекапывать грядки делать было совершенно нечего. Он в своей ненавязчивой манере пристраивался где-нибудь в углу кухни (на том месте, где когда-то сиживал Дон), приветливо улыбался, резал лук, чистил помидоры, крошил травку, изредка выкуривал сигару, а порой клал свою потрескавшуюся смуглую ладонь на ядреное плечо Эмилии. И оба в этот момент выглядели как ожившие фигурки со свадебного торта.

Эмилия переговорила по телефону с кузиной, которая со своей стороны приглашала ее на праздники. Эмилия долго расспрашивала, не случилось ли чего у них в деревне, к примеру, не было ли пожаров, и лишь под конец разговора кузина вспомнила, что пожар и в самом деле где-то вроде был.

– А люди не сгорели? – спрашивала Эмилия.

– Конечно, нет, там и не жил никто. А гасить было поздно, все занялось разом, как стог соломы.

– Типичная картина, – заключила Эмилия, – то, что эти растяпы так до сих пор и не обнаружили Дона, возможно лишь в деревне, где живет моя кузина.

Нас это вполне устраивало.

Немой Марио тоже родился в деревне. Правда, у Эмилии хватило ума не рассказывать ему об обуглившемся теле Дона в одной горной деревеньке, зато порой она рассказывала ему про свою кузину и про сельскую жизнь, а наш садовник охотно слушал ее рассказы. С ходом времени, хоть и не без труда, он поведал нам о своей прежней жизни. Один из сыновей в большой крестьянской семье, он уже мальчиком покинул родной дом – потому, может быть, что над ним, заикой, все смеялись.

Для начала он зарабатывал на жизнь, устроившись на склад при фабрике. Потом перешел на работу при муниципалитете, водил поливочную машину и поливал принадлежащие городу зеленые насаждения, собирал мусор из мусорных ящиков и выполнял тому подобные работы, выполнял добросовестно и тщательно. Несколько месяцев назад ему назначили небольшую пенсию. Будучи молодым, он неоднократно подумывал о женитьбе, но безуспешно.

Тем временем Эмилия несчетное число раз побывала на занятиях по вождению машины и постепенно утратила веру в свои водительские способности. В конце каждой недели Марио занимался с ней, они пытались выполнить самое сложное – двигаться задним ходом и парковаться на заброшенных заводских стоянках. Поскольку раскритиковать ее действия он при всем желании не мог, а только улыбался либо предостерегающе качал головой, ему удалось достичь больших успехов, чем мог профессиональный преподаватель. Эмилия заявила о своей готовности сдать экзамен – и сдала. Возможно, это была кульминация ее жизни.

Успех Эмилии было необходимо отпраздновать. Но именно в тот день, когда мы с Корой собрались делать покупки и затем стряпать, у меня началась тяжелейшая депрессия.

Ночью мне приснился страшный сон. Я уже не помню точно, о чем, но помню, что в этом сне убили Белу. Я проснулась, обливаясь потом, заковыляла по ступенькам к Эмилии и достала спящего сына из его сосновой колыбельки. Эмилия меня выругала. Держа Белу на руках, я пыталась снова заснуть, но в темноте передо мной возникли мой брат, моя мать, мой отец, Хеннинг и Дон, и все они протягивали руки к моему ребенку.

Сами понимаете, на следующее утро я была решительно ни к чему не пригодна. Эмилия отказалась от телевизора, а вместо того пошла со своим Марио в кино.

Я лежала в постели и не могла ничего делать. Явилась Кора, она вела Белу за ручку.

– Если у тебя температура, надо вызвать врача, – предложила она. Эти слова напомнили мне про болезнь Дона, и я в голос зарыдала.

– Родители уже приняли решение встречать Рождество вместе с нами. Отец прямо сказал, что если гора не идет к Магомету… ну, и так далее. Но мне очень не с руки принимать здесь все семейство. Нас хотят воспитывать, хотят учить уму-разуму, чтобы мы стали достойными людьми. Прежде всего я должна получить элитное образование, как, например, мой брат. Вот к архитектуре они относятся вполне благосклонно.

– А тебе совсем не приходит в голову, что они просто тебя любят, а потому и хотят быть вместе с тобой?

– Ну само собой, я, между прочим, их тоже люблю. Но как ты думаешь, – а если мы на Рождество просто куда-нибудь слиняем, а родителей оставим здесь сидеть в полном одиночестве?

– Ну и куда же это мы слиняем?

– В теплые страны. Флоренция, на мой вкус, иногда слишком шумная, слишком грязная, припарковаться негде и все очень дорого.

– Думаешь, в другом месте будет лучше?

– Поедем к морю, на Мальту, или в Северную Африку, или на Сицилию, там ты сразу повеселеешь.

– Ах, Кора, Кора, неужели уехать – это, по-твоему, универсальное средство? Эмилия, правда, обрадуется.

– Эмилия останется здесь, и Марио пусть тоже живет в доме, чтобы помочь ей принять рождественских гостей. Хорошая из меня получается сводня или нет?

При мысли о Марио в качестве портье и об Эмилии, которая наверняка не упустит свой шанс, я заметно оживилась. Но замысел Коры заманить родителей с рождественскими подарками в пустой дом показался мне подлым.

– Тогда уж лучше откажи своим родителям, – предложила я, – скажи им, что мы уезжаем. Но Марио, несмотря на это, мог бы спокойно остаться у Эмилии, допустим, чтобы охранять дом от взломщиков и тому подобное.

Эмилия вернулась домой из кино поздно. С некоторым смущением она поведала нам, что Марио показывал ей свою маленькую квартирку.

– А ну, Кора, взгляни-ка, – и она достала завернутый в газету тяжелый булыжник, – что ты на это скажешь?

Кора тотчас ответила:

– Где ты его взяла? А еще у тебя есть? Этот совсем старый.

Эмилия с таинственным видом сообщила, что у Марио много таких и, если Кора заинтересуется, он может вымостить ей всю террасу этими камнями.

– А почем?

– Очень дешево, – промолвила Эмилия, – в конце концов, Марио питает к нашему дому самые почтительные и дружеские чувства.

Когда Эмилия и Бела уже лежали в постели, Кора вдруг сказала:

– А ты усекла, что это за камешек?

– Драгоценный, что ли?

– Он из мостовой, с площади Синьории, самой прекрасной площади в мире после Кампо в Сиене.

– Откуда такой камень мог взяться у нашего бедолаги?

И Кора поведала нам, что в свое время с площади сняли покрытие, поскольку на этом месте велись археологические изыскания, сняли с тем, чтобы спустя два года снова аккуратно уложить булыжник на прежнее место, но за этот короткий срок натуральные камни успели бесследно исчезнуть. Скандал! Можно предположить, что и Марио, состоявший тогда на службе при муниципалитете, сделал на своей поливальной машине ездку-другую, предположительно вынашивая наивное намерение выложить этими камнями сарай у своего брата. Но ему достался лишь кусочек от большого пирога, хотя на покрытие нашей террасы этого, наверное, хватило бы.

– Ну, ведь правда у нас сегодня счастливый день? – спросила Кора. – Мостовая восемнадцатого столетия, которую выкладывали по приказу великих герцогов, будет теперь покрывать мою террасу.

Своей радостью Кора заразила и меня. Вдобавок все это давало отличный повод поселить Марио на Рождество у нас: ему предстояло заботливо восстановить красивый узор из подходящих друг к другу камней.

– Знаешь, Кора, здесь все-таки есть одна закавыка. Даже увидев один-единственный камень, ты сразу поняла, откуда он взялся. Так вот, не кажется ли тебе, что будущие посетители тотчас охарактеризуют нашу террасу как малую Piazza delia Signoria?

– Подумаешь! Дом-то старинный, стало быть, здесь вполне могут быть и старинные камни. А наши посетители далеко не такие хитрые, как я.

– На твоем месте я не была бы так уверена. Возьми хотя бы твоего дружка с джипом, ну, который скульптор, – уж он-то, я думаю, смыслит кое-что в истории искусства.

– Значит, я дальше кухни его пускать не буду. – Кора продолжала упорствовать, проявляя неосмотрительность. Впрочем, для спасения ее чести я должна признать, что в дальнейшем наши гости и впрямь были уверены, будто терраса выглядела так всегда.

Еще нам позвонил брат Коры Фридрих. Он не согласился с тем, что его оскорбленный тон проистекает из собственной обиды, а ссылался исключительно на бедных родителей, которые отказывались понимать, чем продиктовано столь неприветливое отношение к ним со стороны родной дочери.

Я даже сказала Коре:

– Честно говоря, я всю жизнь мечтала, чтобы у меня были такие родители, как у тебя. Тебе на долю выпало незаслуженное счастье, а ты им пренебрегаешь.

– Ты идеализируешь моих родителей. Будучи ребенком, я мечтала иметь мать, которая в белом фартуке хозяйничает на кухне и печет пироги, а не такую, которая в элегантных костюмах мотается по вернисажам.

– Эмилия как раз стоит на кухне и готовит тесто для равиолей.

Кора пропустила мою реплику мимо ушей.

– А еще я хотела бы иметь отца, который починит мой сломанный велосипед или вместе со мной смастерит клетку для хомяка. Что мне проку в его благозвучных речах?

– А вот Марио немой и как раз мастерит для Пиппо конуру.

– Ты права, – засмеялась Кора, – мы завели себе новых родителей.

Эмилия попросила еще до Рождества предоставить на несколько дней в ее распоряжение нашу машину. Она хотела вместе с Марио и Пиппо нанести визит своей кузине.

– Если немой заодно освоит и вождение машины, лично я возражать не стану, – сказала Кора, – только смотрите, не наделайте глупостей по дороге, – и погрозила Эмилии пальцем.

Нагрузившись пирогами собственной выпечки, рождественской мишурой фабричного происхождения и дарами, имеющими практическое применение, оба тронулись в путь, а мы махали им вслед.

И часу не прошло, как мы осознали, что имели в лице Эмилии. В конце концов, она весь день работала не покладая рук, а в те редкие мгновения, когда не работала, возилась с Белой и с превеликим терпением и любовью помогала ему выбраться из ситуаций, порожденных его слишком рано расцветшей строптивостью.

Кора рисовала, я суетилась по хозяйству и пасла ребенка. От случая к случаю я задавалась вопросом, не следует ли дать окончательную отставку Йонасу и вторично закадрить Фридриха. Вообще-то я надеялась, что будут еще и другие возможности, а потому не стоит принимать никаких окончательных решений.

Уже через день наши экскурсанты вернулись домой. Кора услышала, как подъезжает «кадиллак».

– Выходит, они даже целого дня не провели у этой милой кузины, – удивленно заметила она, – и за это время уже успели не поладить.

Вот так чудо. Мы вышли во двор. Всего половина пятого, но уже стемнело. Пиппо приветствовал нас от всей души. Эмилия и Марио с серьезными лицами вылезли из машины.

– Что произошло? – спросила я.

Эмилия ничего не ответила, а от Марио мы и не ждали ответа.

Все проследовали на кухню, Кора поставила на плиту чайник. Марио и Эмилия с сумрачным выражением подошли к очагу и подержали руки над горячей плитой.

И вдруг Эмилия сказала:

– А мы привезли Дона обратно.

Кора так и разинула рот, я выронила из рук чашку.

– Что?

– Дон лежит у нас в машине, мы завернули его в одеяло.

– А разве он не сгорел вместе с сеном? – спросила Кора.

– Я не могла поступить по-другому, – произнесла Эмилия. – Я и поехала туда вместе с Марио, чтобы своими глазами посмотреть, что да как. На сей раз мы одолжили вездеход у моего зятя, сказали ему, что Марио очень любит горы. Дом вообще не загорелся, кузина по телефону говорила про совсем другой дом. Скорее всего свеча тогда сразу и погасла, и все выглядело точно так, как мы оставили. Рюкзак валялся на полу, а Дон лежал рядом.

– Марио уже в курсе?

– Мне пришлось все ему объяснить. Ведь наличие яда в теле можно обнаружить и несколько месяцев спустя, даже в обугленных костях. Вот что он мне сказал.

Я перевела взгляд на Марио, а тот с робким и в то же время счастливым выражением устремил на Эмилию свои каштановые глаза.

– Но вы ведь могли снова развести огонь, не сходя с места.

– А если бы он снова погас? Не могли же мы сидеть и следить, чтобы этого не случилось, рано или поздно приехала бы пожарная команда и застукала нас.

– Почему вы тогда не оставили все как есть?

– Кора, я подумала про его дорогие ботинки! Всякий сразу догадался бы, что они итальянские, после этого можно бы установить, где их покупали, а продавец сразу бы вспомнил вас.

– Тогда почему ты просто не сняла с него ботинки и не привезла их вместо того, чтобы везти Дона? Вы что, сперва затолкали его в джип, а потом переложили в «кадиллак»?

– Да, примерно так. Внизу, в безлюдной долине, мы оставили его в канаве, а по дороге домой снова прихватили.

– Ну а теперь что с ним делать?

– Сперва его надо внести в дом.

С неописуемым омерзением я поглядела Коре в глаза. Представляю, как он сейчас выглядит! Эмилия угадала мои мысли.

– Можешь не волноваться: прохладный горный воздух законсервировал Дона и сделал из него пармезанский окорок.

Между тем Марио выводил какие-то каракули на своей дощечке, после чего продемонстрировал свои записи нам. «Вырыть могилу и заложить ее булыжником», – прочла я.

Эмилия с гордостью кивнула:

– Марио придется работать сегодня ночью, счастье еще, что земля не замерзла. Через часок-другой могила будет готова, я буду светить, возьму торшер. А когда завтра утром вы проснетесь, все уже будет сделано. Mожете лететь на свою Сицилию развлекаться. Вернетесь домой, а прекрасная новая терраса будет уже готова.

Марио встал, пожал нам обеим руку – хотел, возможно, таким образом заверить нас в том, что будет молчать. После этого он вышел в сад и не мешкая принялся за работу.

– Слушай, а за последний месяц ты звонила Йонасу? – спросила Кора.

– Нет, он сам один раз звонил мне. А в чем дело?

– Счет в два раза больше обычного. Вообще-то мне наплевать, но у меня есть мрачное подозрение: уж не звонил ли Дон отсюда в Новую Зеландию?

– Да нет, ему было слишком плохо, вряд ли он мог звонить.

Вошла Эмилия, она искала удлинитель.

– Никому Дон не звонил, – сказала она.

– А тебе-то почем знать? Ты только взгляни на этот счет, – встревоженно сказала Кора.

– Это была я, а не Дон, – призналась Эмилия. Мы очень удивились, но, узнав, что она ежедневно беседовала с Марио, сразу все поняли: междугородные разговоры с заикой вполне могут затянуться сверх обычного.

– Ну, слава Богу, – вздохнула я, – а то мы испугались, как бы он не сообщил туда, в Новую Зеландию, наш адрес.

Эмилия улыбнулась, как фокусник, извлекающий из своего цилиндра живого голубя, после чего протянула нам письмо и открытку. Дон, оказывается, писал домой и дал почту Эмилии, чтобы она все бросила в ящик. Открытка, адресованная родителям, была занудная, ну там lovely Italy и тому подобное, а письмо, которое Эмилия уже успела вскрыть, могло сыграть в нашей судьбе роковую роль. Дон сообщал своей жене, что он напал на очень интересный след, «речь идет об одной немецкой вдове, которая не отличается ни молодостью, ни красотой, и вот эта самая жена явно подстроила убийство своего богатого мужа».

– Откуда ты взяла, что в этих письмах речь идет о такой острой теме? Ты ведь по-английски ни в зуб ногой? – спросила я. Эмилия лишь плечами пожала.

– Интуиция, – скромно промолвила она.

Марио без посторонней помощи внес Дона в кухню и уложил его, по-прежнему хорошо завернутого, в угол.

– Нет уж, вынеси его обратно, – вскрикнула я, старательно зажимая нос.

А вот Кора явилась с фотоаппаратом, блокнотом для рисования и грифелем.

– Встреча всегда радует, – сказала она, – но если у тебя слабые нервы, ступай-ка ты лучше к Беле.

Когда она сняла с Дона окутывавшее его одеяло, я не смогла удержаться и все-таки глянула на него. Это страшное зрелище я не забуду до конца своих дней.

 

Глава 15

Прозрачное как стекло

Мне знакомы итальянские кладбища, которые сплошь обвиты электрическими проводами, потому что родственники усопшего перед его фотографией оставляют гореть как вечный огонь постоянно включенную лампочку. Из-за жары здесь никогда не встретишь настоящих цветов, только пластиковые. Зеленый цвет, господствующий на кладбищах немецких, в Италии почти не встречается. Конечно, парочка-другая кипарисов обрамляет и это царство мертвых, но стоило вспомнить о птицах, чей щебет доносился до меня с деревьев, обрамлявших могилы Карло и матери, и я думала – можно сказать, что мой отец, как и Хеннинг, действительно обрели вечный покой. Если исходить из предположения, что покойники получают какое-то удовольствие от своей могилы, то следует заметить, что на долю моего отца приходится куда больше солнца, чем на долю матери, зато ей досталось больше зелени.

А вот могила Дона, к сожалению, оказалась как раз перед нашими столь восприимчивыми носами. По мне было бы куда лучше, если бы он на правах иностранца упокоился на историческом Cimitero degli Inglesi, кладбище, которое, подобно своим покойникам, распадается и гниет. Когда мы пьем кофе на террасе, наш любовник снова и снова самым неприятным образом будоражит память.

Марио обещал за ночь предать Дона земле и сдержал свое слово. Разве что место, откуда были сняты старые плиты, имело несколько подозрительные очертания. Густые заросли лавровишни не давали любопытным соседям возможности заглядывать к нам на участок, вдобавок, если верить Эмилии, в том доме кроме как весной и осенью вообще никто не жил.

Мы с Корой были очень рады, что нам удалось перехватить очередной рейс Ал-Италии на Сицилию. Бела сидел у меня на коленях, очаровательная стюардесса тетешкалась с ним, а потому сын выказал себя вполне жизнерадостным попутчиком.

В аэропорту города, возникшего из черной лавы, поджидала целая стая фотографов и папарацци.

– Как нас торжественно встречают, – пошутила я и пошла за багажной тележкой. Попутно мы узнали, что здесь ожидают некоего крупного политика из Рима, который неизменно проводит Рождество на родине, у своей матушки. Когда вместе с тележкой я подъехала к нашим чемоданам, Кора, ведущая за руку Белу, подверглась нападению фотомафии. Она оскалила зубы, как голодная собака, а скучавшие до сих пор представители прессы пришли от этой улыбки в восторг и завопили: «Апсога!»

У водителя такси мы спросили, какой отель он мог бы нам порекомендовать. Тот ответил, что отвезет нас за пятьдесят километров отсюда, в Таормину, где мы будем иметь выбор между изысканным – в бывшем монастыре – добропорядочным и средним уровнем.

– Ну, мы вполне можем позволить себе «изысканный», вопрос в другом: будет ли нам приятно отмечать Рождество в компании сплошных Хеннингов-Корнмайеров. Давай лучше выберем добропорядочный, это сулит, возможно, приятное общество, – предложила Кора.

Отель выглядел просто очаровательно, но при всей своей добропорядочности оказался отнюдь не дешевым. Из окон нашего номера открывался прекрасный вид на море – слева, на Этну – справа. Мягкая погода, вполне возможно, сулила дождь. Мы устроились в так называемом молодежном комплексе, ненадолго прилегли все трое, а потом бродили по Корсо-Умберто. На ужин заказали две фаршированные свиные ножки с чечевицей, а потом изумительно вкусный torta di Mirtilli trami.

Наутро – мы довольно поздно завтракали – в нашу комнату ворвалась взволнованная горничная с газетой в руках. Газету украшал крупноформатный портрет Коры, под которым стояла надпись: «Вдова убитого бразильского миллионера Корнмайера вместе со своей маленькой дочкой посетила Сицилию».

– Вот дураки, – сказала Кора, – если в день смерти Хеннинга меня сочли беременной, у меня сейчас был бы большой живот или грудничок, грудничок, а никак не ребенок, который умеет ходить и разговаривать.

Зато я была польщена, ибо это умение у Белы было очень слабо выражено.

– А почему, собственно, дочь? – еще спросила я.

– Потому что они дураки, я же сразу сказала, может, они думают, что Бела – это девчачье имя.

Мы посмеялись, а потом и выкинули этот случай из головы.

Отлично отдохнув несколько дней, я позвонила Эмилии.

– Все в порядке, – отрапортовала та. – Марио, невзирая на внезапно ударившие холода, работал так усердно, что уже завтра можно будет выложить всю террасу.

– Как вы там ладите? – спросила я.

– Замечательно, – отвечала Эмилия и сделала паузу. – Майя, пожалуйста, у меня есть одно пожелание. Без вас, а главное, без Белы здесь очень скучно. Мы бы с удовольствием побывали у вас, разумеется, за свой счет. Мы собираемся проехать на машине через всю Италию. Как по-твоему, Кора не будет возражать?

Я пообещала активно выступить в поддержку этого проекта.

– Ну что ж, – отвечала Кора, – тогда бы и мой «кадиллак» оказался здесь. Получилось бы довольно практично. Я еще хотела посмотреть палермские катакомбы. Словом, пусть приезжают.

В день, когда ожидалось прибытие этой предприимчивой четы, мы организовали послерождественский рейд за подарками. Во всех подъездах стояли плетеные лукошки с рождественскими звездами. Праздничный вечер мы, не страдая излишней сентиментальностью, провели в холле гостиницы, где были сооружены большие ясли, а сегодня решили безо всякой спешки порадовать себя самолично закупленными подарками. Купили шелковые платки с фольклорным орнаментом, ожерелья из полированных кусочков лавы, пестрые фрукты из марципана, серебряные сердечки и ноги, которые принято прикреплять на оклады икон, чтобы святой помог сохранить здоровье.

Нагрузившись множеством пакетов, мы наконец уселись в кафе «Изумительно», чтобы согреться горячим шоколадом. Бела тоже должен был принять участие. Кора слизнула со всех трех рожков противную пленку, а потом мы еще побаловали себя мороженым «Тартюффо». После этого пиршества я покинула Кору и ребенка и начала искать туалет.

Через пять минут я снова вернулась к нашему мраморному столику и обнаружила там лишь пустую коляску Белы. Обведя глазами весь зал, я увидела Кору, которая стояла, расплачиваясь, и болтала с кассиршей.

– А где мой ребеночек, где мой олененочек? – спросила я.

Кора обернулась ко мне.

– В коляске, – ответила она, но тут же и сама увидела, что там никого нет.

До сих пор Бела не умел самостоятельно вылезать из коляски.

Не слишком встревоженные, мы поглядели по сторонам – не иначе какая-нибудь итальянская мамаша посадила ребенка к себе на колени и угощает его коврижкой.

– Смотри, – сказала Кора и взяла письмо, лежавшее у нее на тарелке.

В этот миг у меня почти остановилось сердце. Я рухнула на стул, а Кора надорвала конверт, и мы обе начали читать.

«Синьора Корнмайер, ваша дочь у нас в руках. Если вы хотите получить ее обратно живой и невредимой, ни при каких обстоятельствах не подключайте к делу полицию. Вы находитесь под постоянным наблюдением. По возможности незаметно вернитесь со своей спутницей к себе в отель и ожидайте дальнейших сообщений».

Кора взяла меня за руку. Она чувствовала себя виноватой, поскольку на минуту оставила Белу одного. К слову сказать, в людном кафе среди дня я поступила бы точно так же.

Кора обратилась к двум пожилым дамам, которые сидели за соседним столиком. С напускным спокойствием она спросила:

– Вы случайно не видели, кто вынимал ребенка из коляски?

– Ну конечно, видели. Можете не беспокоиться. Это был дядя вашего малыша. Думаю, он ждет вас на улице.

Несмотря на полученное письмо, я в течение секунды думала, что прибыли Марио с Эмилией и взяли Белу из коляски. Я бросила на Кору предостерегающий взгляд. У дам не должно возникнуть и тени подозрения, не то они вызовут полицию…

– Все в порядке, – сказала я, и мы поспешно покинули кафе.

Но когда я с пустой колясочкой вышла на улицу, способность держать себя в руках окончательно меня покинула. Правда, я не могла ни говорить, ни плакать, но на лбу выступил холодный пот, и сердце бешено заколотилось.

Кора подозвала такси, и в полном молчании мы проехали недолгий путь до нашего отеля. Лишь очутившись в номере, Кора заговорила:

– Они считают, что Бела – ребенок миллионера и предпримут попытку сорвать с нас хороший выкуп. Ну, это недопонимание будет очень просто устранить.

– Кора, это же профессионалы. Если им не дадут денег, они убьют Белу.

– Ты ведь прекрасно понимаешь, что, если понадобится, я готова швырнуть им в глотку все свои деньги. Бела также и мой ребенок. Но может, во всем этом нет необходимости. Может, надо быть твердой как кремень.

Я легла на живот на свою кровать, и слезы ручьями потекли на аккуратно сложенную ночную сорочку.

– Знаешь, Кора, я многое в жизни делала не так, как надо. Если с Белой ничего не случится, я стану хорошим человеком. Буду ходить за прокаженными и работать социальной служащей в трущобах Рио.

– Ну, ну, ну, не заводись. С его головы не упадет ни единого волоска. А вдобавок ему вряд ли принесет пользу, если его мамаша станет второй матерью Терезой.

– Так чего мы, собственно, ждем? Телефонного звонка, посыльного, письма?

– Все может быть. Не исключено также, что кто-нибудь из гостиничной прислуги с ними заодно. Вспомни только кельнершу с газетой. Мы должны проявить терпение.

Спустя час, в течение которого мы обдумывали разные стратегии и возможность достать деньги, в дверь громко постучали. Кора распахнула ее рывком, но это был вовсе не гонец от похитителя, нет и нет: сияя во весь рот, на крыльце стояли Эмилия и Марио.

– А где мое маленькое сокровище? – спросила Эмилия, которая благодаря своей прославленной интуиции сразу пошла по верному пути.

Заливаясь слезами, я рассказала ей о катастрофе. Пиппо сделал пробежку по обеим комнатам, принюхиваясь, а Марио так разволновался, что начал издавать бессвязные звуки.

Спокойнее всех оставалась Кора.

– Я уже сказала Майе, что готова отдать все свое состояние, если это понадобится.

– Какая удача, – сказала Эмилия, – что Бела почти не умеет говорить, а стало быть, не может и рассказать, где он был и как выглядят эти люди. Это дает надежный шанс, что ничего худого они ему не сделают.

Когда зазвонил телефон, Кора чуть не вырвала из гнезда шнур, а я прижалась к трубке головой, чтобы слышать, о чем идет речь. Из рецепции доложили, что с нами хочет побеседовать некий синьор Данте.

Данте только и успел сообщить, что с ребенком все в порядке, как Кора уже заорала не своим голосом:

– Идиоты поганые! Надеюсь, за это время вы успели убедиться, что ребенок не девочка, а мальчик?! Если у вас есть хоть какие-то мозги, вы бы смекнули, что после шести месяцев беременности у меня не может быть полуторагодовалого сына! Я вообще никогда не была беременна, у меня никогда не было детей, а к тому же я не миллионерша. Неужели я тогда не остановилась бы в отеле рангом повыше? Короче, верните ребенка, чтобы самим не вляпаться в беду!

Судя по всему, она напугала Данте, во всяком случае, тот положил трубку. Я же пришла в ярость.

– Вот тебе и пожалуйста! – заорала я. – Именно так нельзя действовать! Теперь они больше никогда не объявятся, а мой ребенок погибнет.

Эмилия заключила меня в объятия.

– Ну конечно, они еще позвонят. Сейчас они просто должны посоветоваться и выяснить, правду говорит Кора или нет. Наверняка здорово достанется одному из этих негодяев, потому что он плохо все выяснил. А когда они снова позвонят, разговаривать буду я. В конце концов, это мои земляки. А уж в них-то я разбираюсь. А ты не бойся, что я поведу себя недостаточно дипломатично, напротив, я их буду ублажать и умасливать.

Я не вполне была уверена, что именно масло является здесь надежным средством, я вообще ни в чем не была уверена. Мы с Корой держались криминальной точки зрения как наиболее подходящей для таких сопляков, но в этом случае я была столь же беспомощна, как и мой маленький сын.

– Эмилия, – сказала я, – предложи им меня в обмен на Белу.

Все как один отрицательно покачали головой.

– Идея не ахти, да ты и сама понимаешь, – сказала Кора.

– А Йонас случайно не имеет к этому отношения? – предположила Эмилия.

Спустя два часа Данте позвонил снова. Эмилия взяла трубку и сообщила, что она бабушка ребенка, а вдобавок женщина бедная и денег на выкуп у нее нет.

– Ребенок может произнести два слова по-немецки и три по-итальянски, – сообщил Данте, – будь он вашим внуком, он бы вообще не говорил по-немецки.

– А вы неглупый человек, синьор Данте, – сказала Эмилия дружелюбным тоном, – но малыш – сын немки, которая к тому же подруга синьоры Корнмайер. К сожалению, денег у нее нет, ибо мой сын, иными словами, отец ребенка, ее бросил и смылся в Америку.

Данте был вполне вежливый человек и для начала выразил свое сожаление, заметив, однако, что богатая синьора наверняка раскошелится ради ребенка своей подруги.

– Точно, – сказала Эмилия, – мы все любим малыша, сидим здесь и горюем, оплакиваем его. Неужели вы равнодушны к детям?

Данте заверил ее, что любит детей, что с Белой ничего плохого не случится, но вернуть его без всякого выкупа совершенно невозможно.

– Ну, это звучит уже лучше, – пробормотала Кора. Эмилия спросила, сколько они хотят.

Мы, правда, не поняли, что он ответил, но по яростному воплю Эмилии можно было предположить, что сумму назвали чудовищную.

– Столько нам никогда не раздобыть, – кричала она, – об этом не может быть и речи.

Тут обходительный Данте сделался несколько энергичнее – все очень просто, не будет денег, не будет и ребенка. Прикажете выслать вам отрезанное ухо или палец, чтобы вы это поняли?

На том разговор и завершился.

Марио записал на своей дощечке: «Эмилия – бабушка, Марио – дедушка». Кора улыбнулась. Это верно.

Потом Марио стер написанное тыльной стороной ладони и написал снова: «Эмилия – переговоры, Марио – действия».

Я была глубоко тронута. Неужели я заслужила, чтобы эти люди и в самом деле так меня любили? Одержимая мучительным страхом, я все же сознавала, что меня не бросили. Кора была готова отдать все свои деньги, эти двое тоже на свой лад делали все, чтобы помочь. Этого я им никогда не забуду.

– Марио, а какие действия ты имеешь в виду? – спросила Кора.

Ответить он не мог, а поэтому написал о передаче денег. Конечно, если до этого дойдет, ситуация сложится очень опасная. И подходящий ли он для этого человек, раз он при надобности даже не сможет говорить с Данте? Судя по всему, Эмилия тоже об этом подумала.

– Мы с Марио сделаем все вместе.

– Нет, – возразила я, – ребенок мой. Если будет передаваться выкуп, мне надо все делать самой. Не допущу, чтобы вы ради меня рисковали жизнью.

– Мы старые, а ты молодая, – спокойно возразила Эмилия, – ребенка должна растить ты.

Я заплакала, и вдруг мне захотелось, чтобы рядом был Йонас. Не слишком ли тяжелый грех взяла я на душу, разлучив отца с сыном? Если бы Бела рос на крестьянском дворе, похититель в жизни не сыскал бы туда дороги.

Кора сказала:

– А может, надо порасспрашивать в кафе, спросить у них, как выглядел этот лжедядя. Кстати, как вы думаете, в Сицилии вся полиция продажная и бездарная или следовало бы в конце концов известить ее?

Эмилия вопросительно поглядела на Марио, задумчиво покачала головой, Марио тоже.

– Бывают такие, а бывают эдакие, – рассудила Эмилия. – Ведь рисковать нельзя. Возможно, преступники и не следят за нами, бывают среди них халтурщики, но мы-то никак не можем этого знать.

Тогда Марио сделал очередную запись: «Погляжу-ка я, как и что. Меня ведь они не знают», после чего в сопровождении Пиппо вышел из номера. Ожидание было мучительным. Кора заказала обед в номер, а кроме того, заявила, что у нее температура. Когда нам принесли поднос со всевозможными закусками плюс пожелания скорейшего выздоровления, никто к ним даже и не притронулся. Недоставало Марио, который оказывал на всех успокоительное действие.

Когда снова позвонил Данте, он сразу попросил к телефону не Кору, а бабушку. Эмилия была с ним очень любезна, но она преследовала свои цели.

– Мы бедные люди, – сказала она, – муж мой работал садовником, а я просто уборщица. Вы, гангстеры, всегда живете на широкую ногу и даже представить себе не можете, что значат для нас такие суммы.

Тут Данте выдал себя:

– А вы думаете, что мы богатые? Ни у моего брата, ни у меня нет ничего, кроме долгов, нам приходится куда хуже, чем вам, да ко всему мы безработные…

Эмилия ему посочувствовала:

– Мы вполне могли бы договориться, – сказала она, – не надо только выдвигать нереальные требования. Чего у человека нет – я хочу сказать, чего нет у синьоры Корнмайер, – того он и не может выплатить.

Тогда Данте потребовал, чтобы Кора хорошенько подумала над тем, во что оценивает жизнь моего ребенка, а сам он позвонит немного погодя. Тут я вырвала трубку из рук Эмилии.

– Я мать малыша. Не забудьте: к семи часам он проголодается, и его надо будет покормить. Да, и еще: он не любит засыпать в темноте, не гасите свет, не то он испугается и начнет плакать.

– Синьора! Мы люди чести, мы не станем пугать малыша. А кормить мы его уже кормили, он лежит в кровати и вполне доволен.

– Прошу вас, синьор Данте, – взмолилась я. – Кроме этого ребенка, у меня нет ничего на всем свете, не отбирайте его у меня, теперь я знаю, как выглядит ад, а вы это знаете? Я с ума схожу при мысли, что мой сын впервые разлучен со мной и это отразится на его душевном спокойствии.

– Нет, нет, пожалуйста, не говорите так, – ответил Данте, – с малышом ничего плохого не случится, в этом вы можете быть совершенно уверены. Как только ваша подруга раскошелится, вы снова его получите, даю слово чести. А теперь поговорите с ней на эту тему. Я позвоню через час.

В каком-то смысле я испытала облегчение. Этот Данте был отнюдь не злодей, не занимался профессионально киднепингом, а тем паче не был киллером. Судя по всему, это был молодой человек, может быть, очень даже молодой, которого навела на дурацкие мысли фотография в газете. Может быть, полиция все-таки сумеет помочь? Но если чувствительный Данте при виде полиции вдруг потеряет самообладание, взорвет себя вместе с ребенком или учинит что-либо не менее ужасное? А Кора занималась подсчетами. Все свои чеки, целую кучу, слишком даже большую кучу – это ж надо, какое легкомыслие – она разложила у себя на кровати и подсчитывала.

– Мы им предложим эту сумму или не эту, а чуть поменьше. Если они проглотят наживку, то все в порядке. Иначе мне придется слетать во Флоренцию и попробовать там обратить все свои средства в наличность.

– Кора, – сказала я, – я буду работать всю жизнь не покладая рук, чтобы вернуть тебе мои долги. Но сейчас заплати, ради Бога заплати, сделай это для меня и для Белы.

– О чем ты толкуешь? Я именно так и собираюсь поступить. Просто не надо давать господину Данте больше, чем необходимо. А деньги мы скоро получим снова, так что об этом и думать нечего.

И тут я внезапно вспомнила о своей матери. Пяти лет от роду я потерялась в переполненном торговом доме во время распродажи. При этом я не плакала, даже страха не испытывала, потому что какой-то мальчик отвел меня в зооотдел и, держась за его руку, я любовалась щенками, попугаями и зайчатами. В воспоминаниях у меня сохранилось прекрасное чувство, будто я наконец сбросила цепи. Но когда после всего с помощью множества громкоговорителей (кстати, я не понимала, что они там говорят) я была найдена, взята за руку и отведена к матери, она была в ужасном состоянии. Мне никогда не забыть чувство бесконечного облегчения, отразившееся на ее лице, когда мама увидела меня. А уж потом, конечно, разразилась гроза.

Держа Пиппо на поводке, вошел Марио с крайне возбужденным видом. К сожалению, в своем теперешнем состоянии он даже и заикаться не мог. Эмилия протянула ему дощечку. «Автостоянка, в машине мужчина с биноклем», – написал он.

– Наверное, брат Данте, – предположила Кора, – он молодой и сильный, да? А вид у нега опасный?

Марио, заикаясь:

– Он совсем молодой. – Потом снова начал писать, потому что так получалось быстрее. «Будь у меня на подхвате еще один мужчина, мы вполне могли бы с ним сладить». Эмилия пришла в восторг.

– Да я лучше любого мужчины! А когда позвонит Данте, мы ему скажем: а ну угадай, кто тут у нас есть.

Кора хохотнула, но ее сразу же одолели сомнения.

– А если у него пушка? И что подумают прохожие, когда мы у всех на глазах выволочем из машины постороннего человека и свяжем? Люди сразу же вызовут полицию. Да и откуда известно, что это брат Данте? Может, это вполне безобидный зевака или частный детектив, который следит за кем-то совершенно другим?

Марио написал: «Нет!»

Эмилия вопросительно на него поглядела.

– Откуда ты взял, что он следит за нами?

Марио указал на окно.

Я хотела вскочить и выглянуть на улицу, но Эмилия удержала меня за рукав.

– Ты спятила? Если у нас и есть хоть какой-то шанс, он никак не должен заметить, что Марио его видел.

Тут снова зазвонил телефон. Интересно, не возникнет ли у служащих отеля каких-нибудь подозрений из-за того, что нам то и дело звонит некий синьор Данте. Не иначе он крайне легкомысленный, а то и вовсе неопытный молодой человек, если идет на такой риск. Итак, Кора сделала свое предложение, а Данте попросил предоставить ему время на раздумья. Судя по всему, он не мог принимать решение один.

Эмилия сняла тапочки и надела уличные туфли.

– Я спущусь вниз, в холл, в конце концов, ни у меня, ни у Марио нет ключей от нашего номера. Мы ведь сразу помчались к вам, потому что знали, в каком вы остановились.

По виду Эмилии я сразу догадалась, что в голове у нее совершенно другие планы, что, возможно, она намерена своими глазами поглядеть на фигуру в машине. Впрочем, ей я доверяла.

Данте позвонил еще до того, как вернулась Эмилия.

– Синьора, – сказал он Коре, – мы проверили ваши показания. Вы справедливо утверждаете, что это не ваш ребенок, но зато у вас есть дом во Флоренции, который стоит гораздо больше, чем та поистине смешная сумма, которую вы смеете нам предлагать. Припишите еще два нолика сзади к своему предложению, тогда уже будет о чем говорить.

Кора ответила:

– Во Флоренции у меня не дом, а развалина, надеюсь, вам и это удалось выяснить.

– Синьора! Перестаньте врать! Да одна только сумма за окно в вашем ателье значительно превосходит ту милостыню, которую вы готовы подать нам.

– А откуда мне знать, что ребенок вообще жив? И кроме того, вы должны понять, что я не могу за одну ночь обратить в наличность такую сумму, – ведь банки у вас почти всегда закрыты.

– Ну что ж, тогда вам придется прогуляться завтра во Флоренцию. Чем раньше привезете деньги, тем быстрее получите младенца.

– А как это должно происходить?

– Ну, об этом поговорим позже. Для начала я должен своими глазами увидеть, как завтра утром вы сядете в самолет, он вылетает на Катанью в восемь утра.

Кора чертыхнулась.

– Что-то меня настораживает. Откуда ему знать про окна в моем ателье? Не откладывая, надо позвонить стекольщику. У меня возникли подозрения.

Кора позвонила в справочное, еще куда-то и действительно в самом непродолжительном времени приперла к стенке стекольщика. Она спросила, не сицилианец ли часом Руджиеро, ее беглый любовник. Нет, Руджиеро родился во Флоренции, – вот отец у него, тот был родом из Таормины. Уж не натворил ли он часом чего-нибудь?

– Нет, просто мы поспорили, что я могу угадать на слух любой итальянский диалект.

– Синьора, хоть вы и говорите превосходно по-итальянски, но это пари вы проиграли. Руджиеро говорит на самом изысканном тосканском.

Кора поблагодарила собеседника и погрузилась в размышления.

– А фамилия у него какая? Черт подери, из головы вылетело…

Вошла Эмилия.

– Шерлок Холмс сумел кое-то выяснить, – гордо сообщила она. – Оказывается, Данте звонил непосредственно из отеля. На коммутаторе сидит женщина, а соединял вас с ним мужчина. С женщиной я сама перекинулась парой слов, сказала ей, что к вам прицепился очень настырный поклонник, который то и дело названивает. И пусть, мол, она не удивляется. Она дежурит уже седьмой час, и за все это время никто не звонил. Не исключено, разумеется, что она врет, но с какой стати?

– Значит, либо Данте здесь служит, либо такой же постоялец, – рассуждала Кора, – тогда у него есть телефон в номере, и он может прямо набирать нас без коммутатора. А вдруг и Бела тоже в гостинице, поди знай.

– И еще мы подозреваем, – продолжала Эмилия, – что Руджиеро, стекольщик из Флоренции, с ними заодно, либо на худой конец снабжает их информацией. Ты случайно не помнишь его фамилию?

– Мандорло, – ответила Кора, – такую красивую фамилию и захочешь, да не забудешь. Если Руджиеро приходится Данте двоюродным братом, у них вполне могут быть одинаковые фамилии. Загляну-ка я в книгу постояльцев. Может, там записан и какой-нибудь синьор Мандорло?

Марио написал: «А я погляжу, не исчез ли тот человек в машине».

Мы с Корой остались вдвоем. Время от времени я начинала рыдать, а потом молиться.

Кора сказала:

– Я тебя, конечно, понимаю, но чем сидеть и ждать, пустила бы ты лучше в ход свой острый ум.

Я попыталась внять ее совету:

– Думаю, это не профессиональные похитители. С одной стороны, это большая удача, потому что у них не хватит духу причинить Беле какое-нибудь зло. С другой стороны, нервы у них не железные, они могут и сорваться.

Кора позвонила в аэропорт и заказала на ближайшее утро билеты до Флоренции.

– А Марио пусть отвезет меня до Катаньи, я попробую заложить дом. После банка сразу тебе позвоню.

– Ах, Кора, я была бы так рада поехать с тобой и помочь, но я обязана быть здесь на случай, если позвонит Данте.

– Вы все обязаны быть здесь. Я о другом думаю: не надо ли там, во Флоренции, задержать этого поганца Руджиеро? Вполне может быть, что он не "имеет ни малейшего касательства к похищению и лишь из чистого бахвальства поведал своим подельщикам, что был в связи со мной. Увидел в газете мой портрет и мог похвастаться: «Вы только поглядите, я спал с этой женщиной!»

– Наверное, так все и было. А может, он просто хочет отомстить за то, что его выгнали.

В комнату вошла Эмилия:

– Ни один из постояльцев не носит фамилию Мандорло, – сказала она, задыхаясь от бега, – а насчет персонала я не хотела расспрашивать так с места в карьер.

Следом вернулся Марио. «У этого человека есть мобильник, по нему он и разговаривает», – написал он. Эмилия сообщила Марио последние сведения. Тот взял собаку на поводок и вышел из номера. В отличие от Эмилии он, конечно, не годился на роль подслушивающего, но вполне мог помочь доступными ему средствами.

Кора укладывала вещи, приготовленные для стирки.

– Сегодня Данте больше звонить не станет, я совершенно уверена, – сказала она, – так что вздремну-ка я часок-другой, по-настоящему все равно не заснуть. Если произойдет что-нибудь необычное, сразу будите меня.

Не раздеваясь, как была, Кора рухнула на постель в соседней комнате. Я тихо плакала и не мешала Эмилии поглаживать меня. К слову сказать, Эмилия тоже плакала.

Спустя час вернулся Марио и взволнованно ухватился за свою дощечку.

«Пиппо взял след», – написал он.

– Где? – заорала я.

«Мансарда, комната для персонала, возможно, Пиппо учуял Белу». Мы срочно разбудили Кору.

– Когда-то я смотрела фильм с Дорис Дэй, – сказала Эмилия, – там маленького мальчика удерживают в одном посольстве, а Дорис сидит за роялем и поет песню, которую хорошо знает ее сын, он еще всегда насвистывал припев к ней. Мальчик слышит мелодию из своей комнаты и начинает громко свистеть.

– Я тоже видела, – воскликнула Кора, – это «Человек, который слишком много знал». Но Бела не умеет свистеть, а ты не умеешь играть на пианино…

Тем не менее Эмилия не хотела отказываться от своей идеи.

– Зато я умею петь, а он умеет хлопать в ладошки.

Она продемонстрировала нам, как именно она это умеет: «Ma coma balli bene bela bimbo», и при слове «bella» хлопнула в ладоши, как приучила и моего сына.

– Оставайтесь здесь, а я пойду петь, – сказала Эмилия. – Если я услышу, как кто-то хлопнет в ладошки, значит, Бела там.

– Не имеет никакого смысла, – сказала я. – Да и вообще он привык спать в это время, ты и сама знаешь.

– А я все-таки попробую.

Эмилия и Марио тихо вышли, а мы с волнением остались ждать результатов.

Спустя десять минут они вернулись. Марио озабоченно качал головой. Никто нигде не хлопал в ладоши. Зато Эмилия утверждала, будто через замочную скважину слышала дыхание Белы, хотя и звучало это не очень правдоподобно. Кора снова уютно устроилась в постели. Пиппо повизгивал и скребся в дверь.

– Его опять надо выводить или он в самом деле учуял запах Белы? – спросила Эмилия. Марио обошел с ним все комнаты, но только проходя мимо той, Пиппо отреагировал.

Из затемненной соседней комнаты Кора крикнула:

– А может, там просто собака, или кошка, или окорок?

– Ложитесь, вы, наверное, устали до смерти, – сказала я Эмилии и Марио, – когда понадобится, я вас немедленно позову.

Те только покачали головами.

– Старикам не нужно так много спать, – ответила Эмилия.

Марио взял мою руку и поцеловал ее. Это был знак дружбы и сочувствия, отчего я снова расплакалась. Он взял свою дощечку и написал что-то, адресованное на сей раз только Эмилии. Эмилия улыбнулась и расцеловала его. И вдруг я поняла, ясно поняла, что такое любовь.

Один раз телефон зазвонил среди ночи. Эмилия успела схватить трубку раньше, чем я, но теперь это было ошибочное соединение. Разумеется, я всю ночь не сомкнула глаз, зато по крайней мере я полежала в постели, а Эмилия с Марио сидели на стульях, упершись ногами в мою кровать.

Вдруг я почувствовала, что больше не выдержу.

– Можете, если пожелаете, объявить меня сумасшедшей, но я все время слышу, как мой ребенок зовет нас и плачет среди ночи. Я дойду до той комнаты и посмотрю, нет ли там Белы. Пока Кора вернется с деньгами, может пройти еще два дня, а за это время я окончательно сойду с ума.

– Я тоже пойду с тобой, – сказала Эмилия, – ничего они нам не сделают, ну убьют, хуже не будет.

Мы обулись, Марио, хоть и был с нами не согласен, надел ботинки Дона со шнуровкой. Заплетающимися шагами из соседней комнаты вышла Кора.

– Вы это куда? Он позвонил, что ли? – растерянно спросила она. – Тогда почему меня не разбудили?

– Идем в эту подозрительную мансарду, – ответила я, – иначе я просто не могу.

Кора нашла, что все это очень глупо, потому что слишком опасно столкнуться носом к носу с Данте.

– Это вынудит его всех нас поубивать.

Марио написал: «А мы на него как набросимся!» Вместе с Пиппо мы двинулись по темному коридору, пока не достигли задней лестницы, которая вела к мансарде. Я умирала от страха, но все же это было лучше, чем сидеть в полном бездействии. Мы не разговаривали и старались, чтобы под ногами не скрипнули старые ступеньки, хотя это нам и не удавалось. У Эмилии был при себе карманный фонарик, который уже сослужил нам неплохую службу, когда мы транспортировали Дона. Когда мы уже стояли перед дверью, Пиппо демонстративно принюхался к нижнему дверному проему, чтобы благодаря струящемуся из-под двери воздуху получить некоторое представление об обитателях комнаты. При этом он чуть помахал хвостом, а в глазах Эмилии это было неопровержимое доказательство того, что лучший друг Пиппо и товарищ по играм находится за этой дверью.

– Дверь наверняка заперта, – прошептала Кора, – а у нас нет ни фомки, ни какого другого инструмента.

Марио отрицательно покачал головой и продемонстрировал ей отвертку. Эмилия положила ладони на дверную ручку, и ручка тотчас поддалась.

Дверь не была заперта.

– Тина? – спросил чей-то голос из комнаты.

Высоким женским голосом Эмилия находчиво ответила «si», после чего одновременно распахнула дверь и зажгла свет.

На узкой кровати лежали Бела и какой-то незнакомый мужчина. Мужчина вскочил как подброшенный и выхватил револьвер. Все происходило очень быстро. Я кинулась к своему ребенку, Марио набросился на незнакомца, кровать заскрипела под тяжестью четырех тел, раздался выстрел. Бела спал, я изо всех сил сжала его в руках, подскочила, но споткнулась о Пиппо, который непременно хотел вмешаться. Какое-то мгновение я была словно оглушена. И вот уже Эмилия держит револьвер в руке. Должно быть, Марио вырвал его из рук у мужчины. Он все еще лежал на Данте, всей своей тяжестью придавив того к треснувшей кровати. Эмилия позвонила ночному портье:

– Немедленно заприте парадную дверь и вызовите полицию. Потом позвоните в охрану, чтобы они взяли в кольцо «фиат» на автостоянке и задержали мужчину с биноклем. Да, еще пришлите сюда в мансарду парочку полицейских и врача.

Я выбралась из опасной зоны и увидела, что у Марио идет кровь. Кора помогла ему усмирить брыкающегося шантажиста, придавив его лицо подушкой.

– Мы тебя прикончим, если не уймешься, – сказала она.

С оружием в руках Эмилия неподвижно стояла над нашей жертвой.

Кора заметила по-немецки:

– По мне, так вполне можно было бы обойтись без полиции, тем более что я питаю слабость к бандитам, но похищать детей – это ни в какие ворота не лезет.

Я стояла за дверью с абсолютно мокрым Белой и Пиппо, потому что ни при каких условиях не желала оставаться в комнате, а покинуть моих друзей и помощников тоже не могла. Полиция в конце концов прибыла, хотя и без особой спешки, звякнули наручники, и началось бесконечное переливание из пустого в порожнее.

Марио был ранен. Уже потом мы узнали, что его дощечка спасла ему жизнь, точнее говоря, это сделала Эмилия. Она приготовила для него к Рождеству практичный подарок: подарила новую дощечку, на передней стороне которой масляными красками была выведена постоянная надпись относительно разговорных затруднений. А для ношения этой дощечки при себе вшила в обе его куртки вместительные карманы.

Пуля отскочила от дощечки, после чего изменила траекторию полета и застряла в руке у Марио. Врач наложил повязку и сказал, что хотя ранение само по себе отнюдь не опасное, но все равно лечиться надо в больничных условиях. Марио отвезли в карете «скорой помощи». Глаза его сияли: он оказался героем этой ночи. Эмилия целовала попеременно то его, то Белу, хвалила свою умную собачку и поехала в больницу вместе с Марио.

Половина персонала бодрствовала, все столпились в коридоре, кто в пижаме, кто в халате, и разговаривали. Оказалось, что Данте, конечно, носил другую фамилию, он считался другом одной из горничных. Но Тина была столь же невинна, как и кузен Руджиеро из Флоренции. Просто оба, сами того не сознавая, послужили источником информации. В этот день у Тины вообще был выходной, и она поехала к своим родителям. Данте, которого Кора прозвала Данте-Дилетанте, подготовил похищение как нельзя хуже, а подходящую квартиру для себя и Белы обеспечил лишь на один день. Но это мы узнали много времени спустя.

Той ночью мы спали всего несколько часов, Бела – справа от меня, Пиппо – слева. Под утро Эмилия вернулась на такси из больницы: операция прошла удачно, а теперь Марио был нужен покой и только покой.

Когда в полдень мы сидели за завтраком, который кельнерша из сочувствия принесла прямо в номер, Кора произнесла:

– А мне жаль нашего бедного Дилетанте: денег нет, работы нет, да и в гангстеры он не годится. Ему бы в университет поступить.

– А мне таких ни капельки не жалко, – ответила Эмилия, – он похитил нашего Белу, он давал ему сильные снотворные. И еще он выстрелил в Марио.

– Я не уверена, что он сознательно в него выстрелил, – возразила я, – выстрел произошел самопроизвольно, это с кем хочешь может случиться, сама знаю.

– Зато мы сэкономили много денег, – промолвила вдруг Кора, – и заслужили за это что-нибудь хорошее. Эмилия, ты бы чего хотела?

– Я? Солнечные очки, а то солнце прямо в глаза бьет.

– «И с просьбою к вам обращается он», – согласилась Кора по-немецки, и мы пошли в магазин аптечных и галантерейных товаров, где закупили сразу три пары «кошачьих» очков.

– Майя, а тебе чего?

– Большую-пребольшую порцию мороженого.

Сияло солнце, так что вполне можно было сидеть во дворике кафе. Высокая пирамида, составленная из рождественских звезд, превращала наш летний уголок в зимний сад. Итальянки облачились напоказ в свои меховые манто. Дети играли с воздушными шариками, а один мальчик явно из привилегированного семейства получил в подарок к Рождеству электрический мотороллер. И мы пошли есть мороженое и потчевали все еще заспанного Белу и верного Пиппо, так что оба чуть не лопнули.

– Баста! – вдруг выкрикнул мой сын и так ударил кулаком по столику, что всем нам полетели в лицо брызги шоколадного соуса.

 

Глава 16

Белое каление

Бывают такие дни, когда я просыпаюсь в отменном настроении. Чувствую себя свободной и легкой, жизнь воспринимаю как чудесный подарок. Но бывают, к сожалению, и другие дни, когда я всерьез думаю, что унаследовала депрессивные настроения своей матери. Мысль о самоубийстве утешительна для меня с детских лет. С другой стороны, я совершенно уверена, что никогда не брошу Белу на произвол судьбы. Коре такие перепады настроения неведомы. У нее почти всегда прекрасное настроение, зато подруга способна понять и мои черные дни, более того, она единственная, кто умеет извлечь меня из очередной ямы.

Все маленькие девочки играют в семью – папа, мама и ребенок. Бывает, что и я до сих пор в это играю. Настоящей семьи у меня давно не осталось, и я завела себе новую. Кора – отец, я – мать, Бела – ребенок. Наши родители – это дедушка и бабушка, Эмилия и Марио. Как и положено по роли, Кора заботится о хлебе насущном. Ну конечно же, я подрабатываю экскурсоводом и могу сама платить за свои наряды, но вот страховка, налоги, отопление, машина, продукты и жалованье Эмилии – это все забота Коры.

Если бы посторонний человек захотел описать Кору, у него получилась бы очень женственная особа. Но есть у нее и сугубо мужские черты – властность, холодная сексуальность. Она умеет пользоваться своим превосходством и, когда на меня накатывает депрессия, всегда спасает меня. Именно эта спасательная функция делает ее главой нашего семейства, но я не знаю, удастся ли ей загладить то, что натворил мой родной отец.

Впрочем, и Кора причинила мне кое-какое зло. Вероятно, это неизбежно, когда играют маленькие девочки.

После похищения, а затем и освобождения Белы у нас возникла потребность как можно скорее вернуться во Флоренцию, но мы решили подождать, пока Марио выпишут из больницы. В отеле нас баловали так, что дальше некуда, люди в стране мафии оказались душевными и делали все, что могли, чтобы заставить нас позабыть пережитый страх. Мы часто загорали на солнышке либо ездили на «кадиллаке» в Оспедале, а с детской коляской – к Театро Греко. Подобно множеству других туристов, мы выцарапали свои имена на листьях агавы, хотя там висела табличка с вполне однозначной надписью: «Vietato scrivere sulle piante».

Посреди Корсо сидел какой-то русский и играл на аккордеоне, а пожилая женщина пела под этот аккомпанемент «Очи черные» и еще «Калинку». Мы умножили круг благодарных слушателей, а Беле было разрешено высыпать монетки в русскую шапку.

Сидя в номере, мы обычно включали телевизор: Эмилия очень любила передачу «Клуб лирики» на третьем канале, в которой располневшие мужчины исполняли арии Доницетти.

Поездки по узким улочкам Таормины требовали от водителя особого искусства и не доставляли удовольствия даже Коре. Стоянки были нагло заставлены автомобилями вкривь и вкось, и случалось, что мы вообще не могли пользоваться нашей большой машиной, потому что ее блокировали со всех сторон.

Спустя четыре дня выписали Марио, хотя ему и впредь предстояло какое-то время щадить раненую руку, – короче, о том, чтобы водить машину, не могло быть и речи.

А Кора подцепила грипп.

– Я хочу домой, – причитала она, – я должна рисовать. Безделье не идет мне на пользу.

– Ну а какая тема на очереди? – спросила я полушутя-полуиспуганно.

– Как насчет цикла «Обнаженная Майя»? – серьезно отвечала она. – Классические цитаты в современных образах всегда меня привлекали, ты ведь знаешь. А серия «Юдифь» уже завершена.

Мы решили, чтобы Марио летел по моему билету за компанию с Корой, у которой поднялась температура. А мне предстояло на пару с Эмилией пригнать машину домой. Да у меня и выбора-то никакого не было. Поезда, в которых можно перевозить машины, зимой не ходят. Эмилия посоветовала: «Отпусти наше сокровище, пусть летит с Корой, машиной для ребенка очень утомительно».

Но хотя я и впрямь волновалась перед долгим путешествием, оставить Белу без присмотра не хотела ни на один-единственный день. Я отвезла Марио и Кору в аэропорт. К моему величайшему удивлению, она всю дорогу вела себя как клуша: «Ой, осторожнее! Ты стала такая неврастеничка после знакомства с Данте! Ради Бога, не подсаживай никого по дороге! Вот деньги! Нет, нет, это не слишком много. Мне будет спокойнее, если вы лишний раз заночуете в дороге и…»

Мы обнялись, а Эмилия и Марио успели нежно попрощаться уже в отеле, хотя всего лишь через несколько дней нам всем предстояло увидеться снова.

Мы выехали на другой день с таким расчетом, чтобы успеть завтра на паром от Мессины на Реджио-ди-Калабриа. Я вела, Эмилия сидела с Белой и Пиппо на заднем сиденье. Хотя она давно уже получила права и для начинающей справлялась неплохо, зато она очень скоро уставала и больше чем полчаса вести машину не могла. В пять уже темнело, а в темноте мы ехать не хотели. Мы остановились перед отелем не из самых изысканных, заказали комнату на двоих и пошли ужинать. Вечером легли очень рано, потому что отнюдь не собирались выходить, оставляя Белу и Пиппо без присмотра.

– Ах, Эмилия, боюсь, что мало-помалу я сделаюсь безумной матерью. Будет очень плохо…

– После такого шока это вполне нормально, – утешила меня Эмилия, – мы все еще не отошли от страха.

Ночью кто-то разбил боковое стекло в нашем «кадиллаке». Утащили не так уж и много, потому что чемоданы мы взяли с собой в номер. Мы недосчитались одного шерстяного пледа, моего мини-фотоаппарата и легкой сумочки Эмилии с продуктами. В мастерской нам сказали, что для американской машины придется выписать подходящее стекло из Рима.

– А сколько на это уйдет времени? – спросила я.

– Ну, как получится. Дня три от силы.

Я позвонила Коре. Как нам следует поступить? То ли ждать три дня, то ли оставить здесь машину и ехать дальше поездом. Но в этом случае мне потом все равно пришлось бы возвращаться за машиной.

– Если в вашем отеле не слишком скверно, останьтесь там еще на три дня, – сказала она, – без стекла в такую погоду ездить нельзя. Да, кстати, здесь звонил Йонас, и я сдуру рассказала ему про похищение Белы. К сожалению, он страшно разволновался, это я говорю тебе в предостережение.

– Ах, Кора, Кора! Это ты зря сделала.

– Сама знаю, но сделанного не воротишь. Короче, задержитесь в гостинице и немного поскучайте. А я очень занята – начала новую картину. Кстати, Марио замечательно отделал террасу, пусть никто не смеет утверждать, будто Дона завалили унылыми камнями. Лично я в восторге, вот посмотришь, как мы будем восторгаться этой кладкой по весне.

Эмилия вырвала трубку у меня из рук:

– А Марио у тебя?

– Нет, я прямо в аэропорту взяла такси и высадила его перед самым домом. Работать ему пока нельзя. Пусть побережет себя. Деньги на ремонт вам нужны?

На другой день – мы и впрямь изнывали от скуки в нашей унылой комнате, а на улице шел дождь, – хозяин автомастерской огорошил нас ужасной вестью, что раньше чем через неделю стекла ожидать не приходится, потому что готовых стекол нет и в Риме. Я пришла в ярость.

– Ну, можно как-нибудь временно заделать окошко, – сказал он, – по счастью это всего лишь боковое стекло, а не лобовое.

Я ответила согласием, мы заклеили дыру целлофаном, который мог нас защитить от дождя и ветра. Я махнула рукой на починку, решив отложить ремонт до возвращения домой.

Перезвонила Коре, но трубку никто не снял.

Оставаться в этой гостинице еще на одну ночь мне не хотелось. Вообще со времени похищения Белы я была по горло сыта гостиничными номерами. Правда, путь до дома был неблизкий, но мне хотелось провести следующую ночь в собственной постели, не опасаясь ни выбитого стекла, ни тем более очередного похищения.

Поздней ночью мы были во Флоренции. Я была измучена до предела, но в то же время возбуждена. Эмилия терзалась угрызениями совести, потому что на этом долгом отрезке пути она меня практически не сменяла.

– Теперь иди спать, – сказала она мне. – Я уложу Белу и внесу багаж, можешь больше ни о чем не тревожиться.

Я приняла ее предложение.

В доме темно, Кора наверняка спит. Я разделась, почистила зубы и открыла окно у себя в спальне. И вдруг меня охватило неодолимое желание как можно скорее сообщить Коре, что мы благополучно прибыли домой. Успокоившись, она тотчас уснет снова. Я тихонько прошмыгнула в ее спальню и зажгла свет. Кора крепко спала, ее красные волосы колечками рассыпались по всей подушке; я почувствовала умиление, но будить ее все равно не хотела. Но как раз в то мгновение, когда я уже была готова выключить свет, мне бросилась в глаза темная прядь. Дон! Я ладонью закрыла глаза, чтобы отогнать обманчивое видение, и пригляделась внимательнее: Руджиеро?

Свет разбудил Кору. Она села на постели и улыбнулась сонной, хотя и несколько коварной улыбкой. Но когда она быстро садилась, общее одеяло соскользнуло с мужчины, и я увидела перед собой крепко спящего Йонаса.

Кора протерла глаза и задала дурацкий вопрос:

– Вы что, уже приехали?

Я продолжала стоять перед ней как мраморное изваяние.

– Ах, вот в чем дело, – ухмыльнулась она. – Погляди сама, чего только не сделаешь из педагогических соображений…

Я с грохотом захлопнула дверь, помчалась в кухню, упала на стул и в голос зарыдала. Несмотря на поздний час, Эмилия набивала грязным бельем стиральную машину. Она не любила, когда грязного скапливалось слишком много.

– Деточка, что с тобой? Слишком много всего навалилось, так ведь? – И погладила меня по голове.

– Йонас лежит в постели с Корой, – всхлипнула я.

Эмилия выронила из рук джинсы Белы.

– Что-что?

– Ты не ослышалась.

Она подсела ко мне.

– Злая девочка эта Кора.

Я продолжала плакать.

– У тебя не найдется еще парочки пилюль с ядом? – спросила я.

– Господи, да у меня и больше найдется, – приветливо ответила Эмилия.

Я распахнула холодильник и обнаружила там свежую домашнюю кровяную и ливерную колбасу. Лишенный фантазии Йонас всякий раз привозил с собой эти гостинцы длительного хранения, а перед Рождеством к ним прибавлялась банка гусиного жира.

– А ну ступай наверх, – приказала я Эмилии, – и принеси мне две пилюли. Приготовлю для нашей парочки к завтраку бутерброды с ливерной колбасой и начиню этими пилюлями.

– Ну конечно, деточка, только лучше уж я сразу принесу четыре, тогда хватит и нам с Марио.

Я бросила на нее яростный взгляд.

– Я вовсе не шучу. Вас с Марио я люблю, для вас мне не нужен яд.

– Кору с Йонасом ты тоже любишь, – отвечала она, – иначе с чего бы ты так завелась. Нельзя же убивать каждого человека, которого ты любишь.

Я зарыдала в голос. Эмилия успокоительно погладила меня по спине.

– Иди-ка ты лучше в постель. Ты слишком устала. Завтра все будет выглядеть по-другому. Кстати, а с чего это вдруг приехал Йонас?

– Точно не знаю, но могу догадаться. Кора по телефону рассказала ему всю историю с Данте. Возможно, он хотел забрать меня и ребенка к себе.

Эмилия ушла спать, а я вопреки ее совету так и осталась сидеть на кухне, яростно намазывая ливерную колбасу на кусок ржаного шварцвальдского хлеба, которым Эмилия пренебрегала. При взгляде на кухонный нож мной овладели черные мысли. Коварных подруг и неверных мужей надо резать. Я научила ее воровать, а она возьми да укради моего мужа. И я вогнала острие ножа в деревянную столешницу.

Потом у меня возникло ужасное подозрение: а что, если Йонас завтра с утра пораньше просто возьмет да исчезнет, прихватив моего сына?! И тогда с ножом в руках я вышла из дому. Как же это я, возвращаясь домой, не обратила внимания на машину Йонаса, хотя он припарковал ее прямо перед соседним домом? Я вогнала нож в заднюю правую покрышку, что доставило мне удовольствие. Я ударила еще и еще раз. Три остальные покрышки я пощадила. Теперь Йонас мог уехать, лишь сменив предварительно колесо, а не взять с места в карьер. После этого подвига я снова легла, но сон все равно не шел. Я пыталась втолковать себе, что и сама не раз обманывала Йонаса, что и сама не хотела больше иметь его своим супругом, что после этого происшествия смогу упрекнуть его в тупом самодовольстве, сказать, что мы в расчете. Догадайся он переспать с какой-нибудь девушкой из своей деревни, я ничуть не огорчилась бы, но переспать с моей лучшей подругой… этому нет прощения. Вот и Кора меня дьявольски разозлила. Ведь она могла при желании иметь любого мужчину, так зачем ей понадобился именно мой Йонас, которого она не любит? С какой стати она захотела подвергнуть его такому унижению? Ей же было совершенно ясно, что он, изменив своим принципам, сгорит со стыда. Или, может быть, она опасалась, что после сицилианского похищения я захочу вернуться в Германию, к мужу? Умирая от страха, я, помнится, неоднократно высказывала эту мысль. Может быть, она хотела воспрепятствовать этим планам еще до того, как я снова к ним вернусь?

Все более кровавые картины вставали перед моим мысленным взором. Кора и Йонас лежат рядом с Доном там же, под каменными плитами, заботливо уложенными руками Марио. Я ощущала себя униженной, преданной, обманутой. Я была просто обязана отомстить. Какое наказание больше подходит: смертная казнь или пожизненное заключение?

Вдруг в голове у меня возникла новая версия: я вполне могла бы завтра утром лечь в постель к ним обоим то ли в прозрачной ночной сорочке, то ли, еще лучше, как обнаженная Майя. «Дорогая Кора, помнится, ты хотела написать меня а-ля Гойя. Дорогой Йонас, перед тобой я, твоя верная женушка…»

Тогда мой благочестивый муж умрет со стыда, а Кора, та будет просто смеяться.

И еще я хотела опрокинуть на спящих ведро ледяной воды. Уничтожить картины Коры, потравив их кислотой, подложить в постель выкопанного Дона! Вместо ледяной воды вполне сгодился бы бензин. Достаточно одной искорки, и эта ведьма за компанию с этим лицемером и всей розовой виллой отправится в ад. А может, мне лучше сегодня же вечером уехать, бежать с ребенком в Германию, предоставив коварной парочке наслаждаться своим счастьем? Может, оставить письмо, которое повергнет обоих в депрессию? Раньше меня, помнится, называли слонихой, потому что я любила насмерть растаптывать своих врагов. Всего сильнее я страдала среди кровной родни, но только Кора сумела настолько довести меня до белого каления, как это произошло в описываемую ночь.

Интересно, она рисовала в мое отсутствие или так и провалялась оба дня в постели с Йонасом? Я покинула свое измятое ложе и прокралась в ателье. К моему величайшему удивлению, там стояла елочка (шварцвальдская ель), украшенная соломенными звездами, красными яблоками и медовыми свечками. Причем все натуральное, никакой там тебе мишуры, никаких пластмассовых лампочек, как на Сицилии. Йонас любит, чтоб было просто и выразительно. Все эти японские штучки наверняка он и привез. Я сняла с пальца обручальное кольцо и тоже повесила на елочку.

На полу лежали эскизы, Кора со всем присущим ей размахом рисовала Йонаса, рядом елочка и немецкая ливерная колбаса. На всех трех лицо Йонаса было весьма гнусно окарикатурено: красивое и простоватое, усердное и медлительное, благочестивое и похотливое. О, Кора была очень одаренной художницей.

Изображенная на картине колбаса снова пробудила во мне аппетит, хотя в нее явно переложили майорана. Я слонялась по всему дому, а на кухне проглотила еще один бутерброд. От этой жирнятины наверняка полезут угри, подумала я уныло, ибо после всех пережитых с Данте треволнений кожа у меня стала очень нечистая. Зайдя в ванную, я убедилась, что на лице выступили красные пятна, веки распухли, а волосы повисли сальными прядями. Тут я ухватила баночку с Кориным ночным кремом «для чувствительной кожи» – дорогое японское изделие – и принялась злобно наносить мазки крема себе на щеки, потом вылила полбутылки ее любимых духов на свою пропотевшую ночную сорочку, а баночку с кремом опрокинула fia изразцы пола, выложенные в стиле модерн. Потом в голове у меня родилась еще более гнусная идея – я взяла баночку гусиного жира, приправленного луком, и разложила его по баночкам для ночного и для дневного крема. Запах предательски выдавал истинное содержимое, и для маскировки я обрызгивала духами ванную до тех пор, пока во флаконе ничего не осталось. Из ванной комнаты – голубая мечта, а не комната, как однажды выразилась Кора, – получился свиной хлев, после чего я почувствовала себя гораздо лучше.

Я дала себе клятву никогда больше не зависеть материально от Коры, а зарабатывать на жизнь исключительно собственным трудом, причем о кражах в тот момент даже и не думала. Хотя, сопровождая группы туристов, никак не разбогатеть, но уж на покупку косметического крема вполне должно хватить.

Заснула я только под утро, и меня терзали страшные сны, провоцируемые жирной ливерной колбасой, концентрированным ароматом и ужасными впечатлениями. К этим снам присоединился пронзительный вопль, который сорвал меня с постели и обратил в бегство еще до того, как проснуться. «Бела!» – вскричал мой материнский инстинкт.

Вопль доносился из ванной. Я в рекордное время прилетела туда, я мчалась быстрее, чем в школе, когда мы бегали стометровку, после чего с размахом шлепнулась возле Коры на измазанную кремом плитку, которая была похожа на каток, и, в свою очередь, закричала от боли и ужаса.

Эмилия с Белой на руках и Йонас в подштанниках прибежали на наши крики. Они ничего не могли понять. Нас отвезли в больницу, после того как еще в ванной санитар вкатил нам по обезболивающей инъекции. Рентгеном было установлено, что Кора сломала ногу, а я руку.

В палате нас положили на соседние койки, и мы оглушали друг друга стонами. Эмилия навещала нас каждый день, а Йонас увез Белу к себе домой, с тем чтобы его мать могла наконец увидеть внука. Заливаясь слезами, он пообещал вернуть Белу через две недели. Вдобавок я хотела получить свое селадоновое блюдо. Он обещал доставить также и его.

– А сегодня я хочу вам кое-что сообщить, – сказала нам Эмилия в один из своих визитов, – как только вы поправитесь, я от вас уйду.

– Ты о чем? – спросили мы в один голос.

– Мы с Марио хотим съехаться.

Мы оторопели.

– Эмилия, ты хочешь выйти замуж? Поздравляем, поздравляем.

– Детки, ну до чего ж вы старомодные. Чтобы жить вместе, совсем не обязательно выходить замуж.

– А она права, – подумала я.

Кора спросила:

– А может, Марио согласится переехать в нашу розовую виллу?

Эмилия усомнилась:

– Не думаю, что ему захочется жить под одной крышей с тремя женщинами.

– Ты забыла про Белу и Пиппо, – сказала я.

Эмилия попросила дать ей время на размышления. Когда она ушла, я нарисовала сердце на загипсованной ноге Коры и как могла написала в центре левой рукой «Марио + Эмилия», а Кора пририсовала к надписи изящного амура. На другой день мы узнали, какие условия выдвигает Эмилия.

– Мансарду мы доведем до ума и расширим. Но вы должны мне обещать, что никогда больше не будете с одним и тем же мужчиной… – Эмилия покраснела.

Мы засмеялись и пообещали выполнить это условие. Причем пообещали совершенно искренне.

 

Глава 17

Перламутр

Мы с Корой ко многим обращались с вопросом, какой у них любимый цвет, и успели за это время прийти к выводу, что мужчины предпочитают уклоняться от подобных бесед, нас же считают глупыми маленькими девочками: хороший пример этому Йонас. Вот и Фридрих не желает привязывать себя к какой-то определенной краске. Он считает, что надо думать о вещах более серьезных. О матери Коры мне давно известно, что она предпочитает персиково-розовый, профессор же, к моему великому испугу, на вопрос ответил: селадоново-зеленый. Марио в ответ указал на свои коричневые штаны – земляной, начисто лишенный признаков фантазии цвет. Кора колеблется между синевой зимородка и изумрудом. Эмилия любит теплый красный цвет, воспринимая его как материнский. А для меня самый любимый цвет перламутровый. Эмилия с этим не согласна.

– Так не годится, – говорит она, – это и не цвет вовсе.

– Почему ж не цвет, – не соглашаюсь я, – напротив, перламутровый включает в себя целую палитру, все цвета радуги.

У меня есть перламутровые раковины и раковины морских улиток, изнутри покрытые загадочной глазурью, которая переливается всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, серебристо-розовыми, как крыло бабочки или грозовые облака. Свою самую любимую раковину я отыскала не на берегу, а в сувенирной лавке. И она вовсе не из Средиземного моря, а из южных вод Тихого океана. Порой я гляжу на эту раковину и предаюсь размышлениям, ибо она представляется мне воплощением всех загадок жизни. Богиню любви Венеру художники привыкли украшать жемчугом, ибо сама она возникла из морской раковины. Вот и ухо человеческое напоминает раковину и выглядело бы много красивее, догадайся природа облить его перламутровым сиянием. Мусульмане украшают колонны на мужских могилах тюрбанами, на женских – раковинами.

Кора ехидно улыбается, когда стоит перед моей коллекцией.

Марио смастерил для меня полку. По каким-то своим подозрительным каналам он раздобыл дюжину миниатюрных колонок, о которых можно почти с полной уверенностью сказать, что прежде они составляли балюстраду какого-нибудь аристократического дома. Руджиеро – он в последнее время все чаще и чаще появляется у нас, дабы продемонстрировать Коре свою очередную новую подружку, – нарезал для меня стеклянные пластины, которые надежно покоятся на плоских срезах всех колонок. Витрина вмещает все мои сокровища, краденые и найденные, собранные и купленные.

Созерцая свою любимую раковину, я чувствую себя счастливой, поскольку так и не приняла решение в пользу какого-нибудь конкретного цвета, а выбрала всю палитру. Это многообразие видится мне символом жизненного богатства. Ну как же может художник, отказавшись от этого многообразия, сосредоточиться на черно-красно-белом!

Порой я сочувствую отцу, который до такой степени обкорнал свою жизнь, не сумев раскрыть собственное дарование. Свою любимую раковину я прихватила на могилу Хеннинга, в уголочке которой погребена и урна с прахом моего отца. И теперь эта раковина вместо камня лежит подле искусственных лилий, которые Эмилия приличия ради тоже водрузила на могилу.

Бела, конечно же, проявляет желание прихватить эту раковину.

– Не трогай, – говорю я, – это дедушкина раковина.

– Дедушкина? – переспрашивает мой ребенок.

Я целую его, и мы отправляемся в обратный путь. Всякий раз на этом пути мы проходим мимо сада, где растет старая ива. Ветви со светло-зелеными узкими листьями перевешиваются через ограду, и я неизменно пробую двигаться так, чтобы нежный юный побег задел мою голову. Но если мне случается прозевать верное место между стеной и тротуаром, я возвращаюсь и предпринимаю вторичную попытку (разумеется, если за мной никто не наблюдает). И тогда мне кажется, будто отец, мать и Карло гладят меня по голове, чего они, к сожалению, никогда не делали при жизни.

Путь до нашего дома недалек, однако передо мной лежит долгая дорога. Дойти до цели очень нелегко, зато точно известно, какова эта цель. Я хотела бы все простить моим умершим родителям.

Ссылки

[1] Золотая молодежь (фр.).

[2] Международная амнистия – общественная организация.

[3] Мертвая голова (лат.), кельнская глазурь (нем.), краплак.

[4] Утамаро Китагова (1753–1806), японский мастер ксилографии и живописец.

[5] Осторожно, собака.

[6] Охота запрещена.

[7] «Здравствуй, сердце мое» (фр.).

[8] Женщина, которая живет в загородном доме, тогда как ее муж целый день пропадает на работе.

[9] прекрасный пармезан (ит.).

[10] сокровище (нем.).

[11] счастливое ничегонеделание (um.).

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[13] Родной страны Господа Бога (англ.).

[14] Юдифь отсекает голову Олоферну (um.).

[15] Лица, не достигшие 18 лет, не допускаются (ит.).

[16] служанка {um.).

[17] Никакой здесь доктор не нужен (um.).

[18] прекрасный пармезан (um.).

[19] служанка (um.).

[20] Буквально «синее чудо» (нем.)  – то же, что неприятная неожиданность.

[21] Английское кладбище (um.).

[22] Еще! (um.)

[23] пирог с черникой (um.).

[24] Строка из баллады «Поручительство» Ф. Шиллера.

[25] Оставлять записи на растениях строго запрещается (um.).