Немало людей любят путешествовать в одиночестве. Именно этим они интереснее, чем стадные путешественники. Среди них можно встретить и образец степного волка, преимущественно мужского пола, и углубленного в себя изотерика. Такого редко встретишь в туристическом автобусе, уж скорее одиночку, помешанного на искусстве и занятого исключительно коллекционированием: он коллекционирует определенные колокольни или другие трофеи, лежащие в стороне от проторенных путей. Женщины, путешествующие в одиночку, по большей части лишены причуд и умудряются выжать из своей ситуации максимум возможного. Но на них на всех, будь то мужчина или женщина, лежит некоторый флер грусти, коль скоро они отдыхают поодиночке, либо сидят за обеденным столом без друзей и без семьи. «Зимнее путешествие» – вот что невольно думается при виде таких туристов.

А среди множества разнообразнейших пар иногда встречаются братья и сестры, которые путешествуют вместе. Я злобно смотрю на братьев и сестер, которые сидят друг подле друга в мире и согласии. Мой брат Карло должен сказать мне спасибо за то, что ему никогда больше не придется путешествовать, кататься на велосипеде, спать с подружками, иметь собственную машину. Я же благодаря этому обстоятельству приобрела новую семью.

После смерти Карло я была бы очень рада, предложи мне родители Коры перейти с ними на ты и чтобы я называла их Ульрих и Эвелин. Но подобной мысли у них даже не возникало, так все и оставалось – господин и госпожа Шваб. Не хватало только, чтобы я величала его профессор и доктор, – отец Коры не разрешал даже собственным студентам так себя называть.

Дядя Пауль без малейшего восторга продолжал выплачивать алименты на мое содержание. Я знала, что скромной суммы вполне хватило бы для моего прежнего образа жизни, но никак не могло быть достаточно при том размахе, который царил в этом доме. Пиша была всегда наилучшего качества, белье здесь меняли чаще, домработница поддерживала в доме порядок, мне оплачивали билеты на всякие культурные мероприятия, покупали платья и белье, книги и косметику. Я быстро привыкла к более высокому уровню жизни, хотя в глубине души у меня сидело неприятное чувство, что все эти земные блага не положены мне. Правда, моя новая семья одаряла меня по-дружески, как бы делая нечто само собой разумеющееся, а не оказывала благодеяние, и все же то, что причиталось Коре как дочери, мне отнюдь не причиталось. Порой я представляла себе ужасную картину: вот меня возьмут и вышвырнут или вдруг я до того надоем Коре, что она попробует втолковать родителям, что я не самое подходящее для нее общество. Причем мои страхи не основывались на каких-нибудь фактах, родители Коры относились ко мне почти как к родной дочери, а в смысле расходов и вовсе не делали разницы между мной и Корой. Но из постоянно живущего во мне опасения навлечь на себя досаду каким-то неправильным поведением я перестала воровать, очень старалась в школе и приносила домой сплошь хорошие отметки, не исключено даже, что я и впрямь стала надоедать Коре и мое общество уже не доставляло ей прежней радости. С другой стороны, подруга чувствовала, что после той черной пятницы меня покинул былой задор. Ей ведь тоже приходилось бороться с этим ужасом.

По меньшей мере раз в неделю профессорское семейство посещало китайский ресторан. Мне доставляло истинное наслаждение слушать, как отец Коры беседовал с кельнерами по-китайски, гости за соседними столиками с любопытством и восхищением прислушивались, обернувшись к нам. Даже мы с Корой на прощание говорили даме-метрдотелю в длинном шелковом платье с разрезом: «Ни хау!»

Волосы у фрау Шваб были красноватого цвета, как и у ее дочери, но выглядела она совсем по-другому. Одежду носила нежных, смешанных цветов, к ней длинные жемчужные ожерелья и элегантные летние туфли. Ах, с какой радостью я стала бы дочерью таких людей, и даже когда посторонние принимали меня за дочь семейства Шваб, это наполняло меня каким-то восторженным чувством.

Мать Коры, которая очень заботилась о нас и охотно давала советы по вопросам моды, отнюдь не цеплялась за сугубо дамский стиль. Кора отвергала решительно все, что нравилось ее матери, так что огорченная советница все более охотно занималась моими туалетами. Когда мы втроем ходили за покупками, Корнелия приносила домой огромный тюк самого безумного тряпья, безумного и дешевого, которое очень скоро теряло вид. Зато меня одевали со все большим вкусом во все более дорогие вещи, потому что я могла оценить качество. К сожалению, часто случалось так, что Кора не вешала свои платья на плечики и перед началом учебного года хватала мои с таким видом, будто так и должно быть, будто мои вещи – это и ее вещи тоже. Корина мать улыбалась с довольным видом, когда Корнелия появилась на людях в моем бежевом льняном жакете, и у меня даже возникла ехидная мысль, что в конце концов таким окольным путем фрау Шваб удалось нарядить родную дочь.

Как долго мне оставалось жить в этом семействе?

Я представляла, что вот, мол, вернется моя родная мать, такая же окаменевшая, с устремленным в пустоту взглядом, и придется мне снова жить с ней вдвоем в нашей унылой квартире. Я порой туда заглядывала на несколько часов, пылесосила, проветривала и предпринимала очередную попытку вскрыть запертые ящики письменного стола Карло. Мой психотерапевт сказал, что если у меня вдруг появится потребность написать матери, так и сделать. Эта потребность возникала у меня трижды, но потом возникало чувство горечи, потому что та никак не отзывалась. Дядя Пауль время от времени сообщал мне, что матери по-прежнему плохо и что пока трудно строить догадки насчет того, когда ее выпишут. Конечно же, я надеялась, что мать рано или поздно станет нормальным человеком (счастливой она, пожалуй, так никогда и не была), но при этом я отнюдь не возражала, чтобы депрессия у нее кончилась не раньше, чем я сдам выпускные экзамены.

А Кора принялась испытывать своего психотерапевта. «Ну откуда мне знать, сечет этот парень или нет?» – спрашивала она, а потом рассказывала ему какой-нибудь сон, от начала до конца выдуманный, затем сообщала мне, что это был первый хоть сколько-нибудь полезный психотерапевтический сеанс. «Парень», который с ней мыкался, был человек кроткий, несколько склонный к полноте. Он пытливо вглядывался в зеленые глаза Коры, не догадываясь при этом, что она все выдумала. Вот мой врач был гораздо строже, не давал мне уклоняться от темы и поначалу не позволял водить себя за нос.

Кора сказала:

– Вот уж не знала не ведала, что ты такая трусиха.

Чтобы угодить ей, я тоже сочинила сон – про лесную птичку. Птичка, которая по ночам, словно филин, подлетает к освещенным окнам и разглядывает людей, – это была я.

Мой терапевт сразу понял, что мы имеем дело с фрейдистским исходным переживанием, что я в раннем возрасте застигла своих родителей в постели. Меня снова и снова призывали расслабиться и подыскивать сводные ассоциации к деликатным картинам из отдельных пятен. Когда все сошлось на славу, эта забава даже начала доставлять мне удовольствие. Впрочем, про свои настоящие мечты я ему никогда не рассказывала, а в мечтах этих я представляла себе, что выйду замуж за брата Коры и смогу тогда уже с полным правом считать эрзац-родителей своими.

По этой, собственно, причине я и полюбила Кориного брата еще до того, как с ним познакомилась. Имя у него было старомодное – Фридрих, изучал он физику. Кора иногда очень им хвалилась, он-де неслыханно одарен, просто второй Эйнштейн, да и только.

За неделю до Рождества семейство Шваб в полном составе поехало во франкфуртский аэропорт встречать блудного сына – конечно же, без меня: предполагалось, что у Фридриха будет много багажа и места для всех не хватит (у него была при себе только дорожная сумка). Еще он пожелал, чтобы его называли Фред, а при первой же совместной трапезе сообщил всем присутствующим, что он, можно сказать, помолвлен. Его американскую невесту звали Анни, на предъявленном фото можно было разглядеть серебряную скобку для зубов и то, что девушка весьма склонна к полноте. Во мне возгорелась тщеславная надежда заставить Фреда выкинуть из головы свою американскую мечту. Но он, можно сказать, просто не заметил меня; охотно проводил время с Корой, оба вспоминали свое детство, а я ощущала себя пятым колесом в телеге. Фридрих был немного старше Коры, едва ли много серьезнее, а по части любви, как мне казалось, этот Эйнштейн явно ничего стоящего не изобрел.

Не то он, конечно же, смекнул бы, что я не случайно встретила его в нижнем белье. К тому времени, когда спустя три недели Фридрих уезжал, он успел запомнить мое имя, и это было единственное, чего мне удалось достичь. С родителями он договорился приехать летом в Тоскану вместе с Анни, чтобы мы все могли познакомиться с его будущей женой. Я начала тревожиться за свое место в Тоскане. Как известно, там стояли четыре кровати, а со скобкой для зубов их и без меня уже было пятеро.

Вообще-то мое первое Рождество без Карло и без матери протекало весьма беззаботно. Подарков было мало, празднование не отличалось ни сентиментальностью, ни соблюдением христианских традиций. Порой мы с Корой и Фридрихом играли до рассвета и весело при этом смеялись. При игре в карты жульничанье казалось мне самым естественным делом, и Кора разделяла мое мнение. А Фридрих не переставал удивляться, отчего это он никогда не выигрывает. Временами он читал нам на редкость скучные лекции по проблемам физики. Будь он моим братом, я опрокинула бы ему на голову графин с профессорским шерри.

Тем временем наступило лето, и мать Коры организовала со своими «дочками» закупочную кампанию. Я успела узнать, что, хотя профессор хорошо зарабатывает, сама его жена тоже не из бедных. Во-первых, ей светило богатое наследство, а во-вторых, с выходом замуж фрау Шваб стала получать субсидию от своего отца, деньги «на туфли и чулки». Из этих денег она и оплачивала нашу одежду.

– Уже пора думать об Италии, – сказала она, и при этих словах я вновь испытала надежду, что тоже приглашена. Кора подобрала для себя одежду розово-красно-фиолетово-оранжевых цветов, что при ее красно-рыжих волосах и ожидаемых веснушках должно было выглядеть чертовски привлекательно. А ее мать предпочла изысканную смесь из цвета прохладной морской волны и лавандовой зелени.

– А тебе, Майя, следует носить натуральные цвета, – посоветовала мне она. Итак, я получила хлопчатобумажный пуловер песочного цвета, короткое льняное платье из сурового полотна и ультрамариновые шорты.

– Хорошо бы добавить сюда терракоту или сиену, – добавила она.

– А что это за цвет такой? – спросила я.

– Погоди, – сказала Кора, – вот будем мы сидеть летом в Сиене на городской площади и есть мороженое, ты никогда больше не сможешь позабыть, что это за цвет. Это теплый коричневый цвет с красноватой желтизной. Все дома вокруг площади на закате пылают этими красками так, что тебе навсегда захочется остаться там…

Итак, у меня появились терракотовые брюки – длина три четверти плюс твердая уверенность, что летом буду носить их именно в Тоскане.

Незадолго до каникул я получила первое письмо от матери (отец не подавал никаких признаков жизни). Очень деловито она писала, что чувствует себя лучше, но домой никогда не вернется, потому что слишком много воспоминаний связано у нее с нашей квартирой. Кроме того, грешно требовать от дяди Пауля, чтобы он и впредь платил за нее, коль скоро там никто не живет. В клинике ей предложили поработать помощницей сестры при продолжающемся курсе психотерапии, она согласилась и на пробу поработала так шесть недель. Ее ждет однокомнатная квартира с выгородкой для кухни. Скоро приедет дядя Пауль и распорядится старой квартирой. Мебель, которая может ей понадобиться, ей перешлют, а что останется, пусть дядя устроит на каком-нибудь складе. Я должна забрать оттуда свои вещи. (Из вещей у меня там только и оставалось, что китайское блюдо). Письмо завершалось словами: «Твоя мать, которой ты принесла столько горя».

И ни слова о моем будущем. Профессор хоть и принял меня в свою семью, но принял в твердом убеждении, что месяца через три мать снова будет дееспособна. Мне было очень стыдно.

Когда я с этим посланием возникла перед письменным столом господина Шваба (приняв решение первым сообщить все именно ему), тот с приветливой улыбкой оторвал глаза от своего перевода.

– Вот и лето скоро, – заметил он, – тогда жизнь для тебя и для твоих близких предстанет в розовом свете, можно целый день бездельничать и есть мороженое.

Я положила письмо матери на обтянутую кожей столешницу профессорского стола. Он честно признался, что не рассчитывал принять меня в своем доме как постоянного гостя.

– И все-таки пусть это будет для нас общая радость, когда в нашем доме справят двойной праздник окончания школы, – любезно завершил он свою речь и взял в руки бесформенно толстый словарь.

Меня благосклонно отпустили.

Кора меня обняла.

– Без тебя я погибла бы. Представь, какой это был ужас – прозябать в роли единственного ребенка, когда Фридрих подался в Штаты!

И мать Коры приветствовала известие, что я задержусь у них еще на год.

– Вздумай ты уехать к своему дяде в Бонн, тебе пришлось бы прервать курс психоанализа, и вообще это было бы ужасно.

Вообще было бы прекрасно, если бы мне удалось продолжить курс лечения. Но все сложилось по-другому.

Как-то вечером, когда мы с Корой, сидя в ночных сорочках, разглядывали фотоснимки прежних поездок в Тоскану, я рискнула задать вопрос:

– Кроватей там всего четыре, но с твоим братом и с его Анни нас будет шестеро. Что ж, нам с тобой спать в палатке?

– Вздор, – отвечала Кора, – и палаток у нас никаких нет. В доме сдаются три квартиры. Мать уже на Рождество написала тамошним хозяевам, что хочет летом снять квартирку поменьше и для Анни с Фредом.

– А я боялась, что вы поедете без меня.

– Правда? – удивилась Кора. – А почему ты у меня не спросила?

Хотя именно спрашивать я никак не могла. Еще один год мне предстояло жить в их доме. И я не смела спросить даже у Коры, что будет потом.

Впрочем, она как раз и завела разговор о нашем будущем:

– Может, я буду учиться во Флоренции, живопись или архитектура. Но для этого надо сдать экзамен по языку. Я, правда, чуть-чуть знаю итальянский, но недостаточно. Лучше всего мне сразу после выпускных экзаменов уехать в Италию и там интенсивно готовиться к экзамену по языку. А у тебя какие планы? Собираешься ли ты с нами побывать в той стране, где цветут лимоны?

Хотя я и могла бы рассчитывать на стипендию, у меня никогда не хватит средств, чтобы поехать во Флоренцию.

– Я тоже буду учиться, в университете. Буду изучать германистику и театроведение, а потом возглавлю литературную часть в театре.

– Раз так, я наплюю на архитектуру и займусь сценографией, а потом мы вместе пойдем работать в театр. Уговорились?

Я кивнула, хоть и знала, до чего нереальны мои планы.

К началу июня я и впрямь очутилась в Италии. Colle di Val d'Eisa был маленький городок, а за ним невдалеке деревня Грациано. Посыпанная щебенкой дорога вела к нашему дому.

Стоял он на высоченном холме, и с каждой его стороны росло пять могучих дубов. То место, где Кора в свое время обнаружила скелет летучей мыши, было окружено золотыми полями пшеницы. Рано утром и по вечерам слышно было, как кругом, словно куры, кудахчут фазаньи самки. На востоке лежало пологое ржаное поле, окаймленное редкими деревьями. Профессор полагал, что под лучами заходящего солнца эта нива выглядит совершенно как вечернее поле Готфрида Келлера.

С первого же мгновения я полюбила этот пейзаж и эти дома. Наш старый дом был выстроен в традиционном тосканском стиле из разной величины каменных глыб, штукатурка связала эти глыбы воедино и превратила их в красивый набор пазлов. Мы с Корой большую часть дня проводили в бассейне. Три ласточки носились над водой, стремглав обрушиваясь на ее поверхность и набирали в клювик немножко хлорированной воды, но едва наступал вечер, птицы превращались в летучих мышей.

В комнате, которую занимали мы с Корой, днем были затемнены все окна, чтоб не становилось жарко, поверх дубовых балок тяжело громоздились красноватые кирпичи. Лежа друг подле друга, мы долго разглядывали каменный узор и, утомясь разглядыванием, засыпали.

Спустя три дня моя кожа приобрела золотисто-бронзовый оттенок, из-за которого все мне завидовали, тогда как Коре и ее матери приходилось мириться с веснушками. Профессор сидел в тени и читал. Американский жених с невестой еще не прибыли.

Матери Коры вечно приходилось доставлять нас на своей машине к автобусной остановке, и она мечтала о скорейшем наступлении того дня, когда мы наконец получим собственные права. В Сиене Кора показала мне любопытные достопримечательности, как, например, голову святой Катарины в Сан-Доменико, но большую часть своего времени мы просиживали на пьяцца дель Кампо, позволяя окружающим заговаривать с нами. Карманных денег нам не хватало, чтобы поглощать одну порцию мороженого за другой, потому что здесь оно стоило втрое дороже, чем в любом другом месте. Но мы и без того были рады-радехоньки сидеть на каких-нибудь ступеньках, выставив напоказ загорелые ноги и поглощая хлебцы с тосканским окороком. Еще мы кормили голубей, заводили разговоры с молодыми людьми, совмещая в своей беседе три ломаных языка, и после первого обмена репликами нас начинали угощать дорогим мороженым. А молодые мужчины – это были модные молодые итальянцы или туристы с громоздкими рюкзаками, в спортивных башмаках, пропотевших майках и укороченных джинсах.

С тех пор как Коре разрешили одной ездить автобусом в Сиену, ее каникулы всегда протекали именно таким образом. Тем не менее мы должны были в точно уговоренное время являться домой, ибо нас там ждали Корины родители, чтобы вместе пообедать.

Еще в самом начале каникул, до прибытия Фреда и Анни, мы познакомились с двумя немецкими студентами-медиками, которые на разболтанном «фольксвагене» собирались съездить на Сицилию. Я с места в карьер влюбилась в Йонаса, Кора – в порядке исключения – не пожелала ни одного из них. Мои планы захомутать за это лето ее братца были забыты в одну секунду.

У Йонаса были почти черные глаза, я находила его красивым и мужественным. Он неотрывно глядел на меня и оказался первым из всех мужчин, который для начала не клюнул на Корнелию.

В своих счастливых корсарских джинсах цвета сиены и тесном охряно-желтом топе, с загорелой кожей и золотисто-каштановыми волосами я казалась себе немыслимо красивой. А то, что молодой человек неотрывно смотрит мне в глаза, – разве бывает счастье больше, чем это? Мы даже и не заметили, как Кора удалилась в полосатый, как зебра, собор со вторым студентом – его звали Карстен, – чтобы потрудиться в качестве гида.

Спустя два дня я переспала с Йонасом в их «фольксвагене». Без сопровождения, зато с букетом полевых цветов, которые сам же и собрал, он явился к нам в дом и пригласил меня на прогулку. И с этой минуты в голове у меня не осталось никаких других мыслей. Даже Кора, и та сказала: «Ну и втюхалась же ты!»

Бедный Карстен в полном разочаровании отбыл на Сицилию, тогда как я изо дня в день наслаждалась любовью в том же «фольксвагене», а родители Коры, те и вообще ни во что не вмешивались.

Когда наконец к нам присоединились Фред и Анни Оклей, Кора первая была ужасно недовольна.

– Ну и пугало он себе выбрал, последнего разбора, я-то думала, что вкус у него лучше. И этот пронзительный голосок Микки Мауса.

Анни же пришла в восторг от нас от всех, находила Европу изумительной, хихикала как дура и говорила на ужасном языке, который не имел ничего общего с нашим школьным английским. Вполне добросердечно она старалась делать все, чтобы только понравиться Фреду. А я плавала в таком море счастья, что не обращала внимания ни на Фреда, ни на Анни. Но именно мое равнодушие и любовный расцвет задели какие-то струны. Фред начал часто обрывать свою Анни на полуслове и необъяснимо долго смеялся над любой, самой идиотской шуткой, которая срывалась с моих губ.

Кора внимательно наблюдала за всем происходящим.

– А ты не могла бы заменить Йонаса на Фридриха? Тогда мы избавились бы от этой дуры. Очень практично получилось бы.

Я вытаращила на подругу глаза. С каких это пор любовь бывает практичной?

– Ладно, замнем, – заключила Кора, – с тобой сейчас нельзя разумно разговаривать.

Мы сидели на серых каменных ступенях, которые вели со двора в верхнюю квартиру, сидели и покрывали розовым лаком ногти на ногах. Мать Коры подсела к нам.

– А что будет с пальчиками на руках? – спросила она и неодобрительно подняла красивую руку своей дочери. – И откуда берутся эти траурные ободки, если вы каждый час лезете в воду?

Я тоже смущенно оглядела свои руки. Честно говоря, мы делали педикюр, чтобы отвлечь свежим лаком внимание от грязи и пыли на ногах, а вот маникюр считали слишком уж дамским. Мать Коры показала нам, как это делают француженки: ногти, разумеется, короткие, овально подточенные, а понизу обведены белым карандашом для ногтей.

Подпиливая на предмет демонстрации один из моих ногтей, фрау Шваб как бы между прочим спросила:

– Тебе не дать мои пилюли? Я захватила сюда две упаковки.

Я залилась краской, но не могла выдавить из себя ни звука.

Кора же, с одной стороны, приревновав свою мать ко мне, с другой, находясь по отношению к ней в постоянной оппозиции, зашипела:

– Йонас, в конце концов, и сам медик, он в этом больше разбирается, чем ты, верно, Майя?

Я кивнула. Йонас проявлял осторожность, как он меня заверил, но вообще не любил разговаривать о сексе. Он не говорил, он действовал. Без всякого сомнения, я бы взяла предложенные мне Кориной матерью пилюли, но солидарность С Корой стояла для меня на первом плане.

Позднее я спрашивала себя, почему влюбилась именно в Йонаса. Может, потому, что выбора у меня не было, хотя это выглядит не совсем так. С другой стороны, я походила на перезрелый плод; избавилась от своего кошмарного семейства, хорошо себя чувствовала в избранной мною для себя новой семье, нравилась сама себе в хороших платьях, с загорелой кожей, а еще я была счастлива возможности отдыхать в Италии, первый раз в жизни, – для моих одноклассниц это давно уже не было чем-то особенным. Молодые люди, окружавшие нас, обычно западали на Кору. А тут явился один такой и поглядел в глаза мне, возможно, я бы и так растаяла от любви, будь этот молодой человек даже куда менее подходящим, чем Йонас.

Что я вообще знала о нем? Он хорошо выглядел, он. подобно мне, весь лучился каникулярным счастьем молодого человека, он был загорелый и отпускал дикую бородку. Мне было приятно, когда соприкасалась наша теплая кожа, от которой буквально пахло солнцем. Йонас был серьезнее, чем я, немногословнее, и еще он был человек верующий, а поэтому я остерегалась рассказывать ему о своих проступках. Я, правда, дала ему понять, что мой брат в прошлом году пал жертвой трагического несчастного случая, но он только сострадательно заключил меня в свои объятия и клетчатым, как у крестьян, носовым платком утер мне нос, а пролетали не стал расспрашивать.

Он не спрашивал, я тоже не спрашивала. Нас до такой степени занимало физическое наслаждение, что мы безоговорочно принимали друг друга, считали чудом все общие черты, считали волнующими и любопытными все различия.

Лишь много позже я по-настоящему узнала Йонаса.