Однажды психолог Коры употребил такое выражение: «неприкаянность благополучия». Она давным-давно забыла эти слова, а у меня они до сих пор не выходят из головы. С тех пор как у меня самой есть ребенок, я время от времени читаю в газетах статьи по психологии и педагогике. Многие родители выбиваются из сил, ходят на консультации к специалистам по воспитанию, чтобы сделать все наилучшим образом, а из детей между тем вырастают образцовые невротики. Но можно услышать и о родителях, которые бьют своих детей и вообще делают все неправильно, а дети у них растут уравновешенные и даже счастливые. Все это напоминает судьбу столетних стариков, которые всю жизнь курили, пьянствовали и объедались. Я думала, моему малышу не повредит, если я время от времени буду по-прежнему подворовывать и заниматься еще кое-чем, чтобы поразвлечься. Конечно же, всякий раз исходя из предпосылки, что меня не поймают. Ребенку нужна мать, удовлетворенная жизнью, а не такая, которая по собственной глупости и безответственности угодила в тюрьму.
Замужество отнюдь не превратило меня в довольную жизнью супругу и мать. Нам с Йонасом недоставало самого главного: сходных вкусов. Конечно же, преисполненная высокомерия своих восемнадцати лет, я воображала, будто муж деревенский пентюх и мне надо его перевоспитать.
Все началось со злобного спора – как назвать мальчика, которого в первые дни мы ласково называли «кенарем», потому что никак не могли прийти к общему мнению. Наконец нам удалось достигнуть компромисса. Йонасу было дозволено предложить для внесения в документы имени Бартолемей, сокращенно Бартель, ибо первый сын будущего наследника двора должен традиционно носить имя Бартель Дёринг. Правда, у Йонаса был старший брат, которого тоже так называли, но, будучи орденским рыцарем, он уже мог уклониться от дальнейшей передачи имени по наследству. А чтобы как-то вознаградить меня за неуступчивость, мне дозволили дать мальчику второе имя, которым его и следовало в дальнейшем называть. Я хитро предложила имя Бела, которое позаимствовала у своего любимого композитора, так что мальчика назвали Бела Бартель. Это сочетание вызывало улыбку на многих устах, а Йонас считал, что его предали.
Мебель у нас почти вся была кошмарная. Ее перенесли с крестьянских чердаков и объявили, что у вещей, отслуживших свой век, есть определенный шарм. Спор на эту тему между нами был невозможен, потому что денег практически не было и приходилось довольствоваться тем, что дают.
Речь могла идти о единственной нашей ценности – зеленоватое китайское блюдо, которое после двух лет утаивания я могла наконец выставить на обшарпанный пластмассовый стол. Йонас нашел его безобразным и довольно миролюбиво пообещал после очередной получки заменить эту штуковину на стеклянную тарелку.
Жили мы в двухкомнатной квартире, в поселке (бывшей деревне), который в основном населяли сменные рабочие. В одной из недавно отстроенных двухкомнатных квартир хозяева, чтобы сэкономить на налогах, сдавали одну комнату. Дома все были похожи друг на друга: опрятные, маленькие, с аккуратными палисадниками. Каждые две недели на нашей двери появлялось объявление: «Уборка».
Йонас работал, не щадя себя. Лишь потом я поняла, что для повседневной работы ему требовалось куда больше времени, чем его коллегам. В то время как те с комплиментом на устах и подарочком в руке успевали заручиться благосклонностью сестер-помощниц и между двумя назначенными пациентами могли прошмыгнуть к врачу, Йонас часами отсиживал в очередях на прием.
На первых порах я, как хозяйка и мать, чувствовала, что на меня навалилось слишком много забот. В конце концов, я сама еще была тем, кого называют тинейджер. Когда у Белы начинался насморк, я боялась, как бы сын не умер прямо у меня на руках. По счастью, кожа у него вскоре перестала быть желтой. Глаза стали темно-карие, волосики – темно-русые. Я была зачарована, я находила его прелестным, а иногда чувствовала себя самой счастливой. Но день состоял из множества серых часов, когда я оставалась в одиночестве, без всякой охоты прибиралась, развешивала детское белье, а время от времени в отчаянии поглядывала на часы – не пора ли Йонасу наконец вернуться.
Когда долгожданный муж возвращался, в хорошем костюме, при галстуке, в наглаженной сорочке, поскольку от него ожидали, что он будет одеваться консервативно, я едва ли не с рыданиями бросалась ему на шею. Я хотела, чтобы меня утешили и приласкали, хотела смеяться и рассказывать. Но после короткого объятия Йонас отодвигал меня в сторонку, снимал парадный костюм, заботливо развешивал его на плечиках, затем бросал взгляд на своего спящего Бартеля и просил поесть. Вполне понятно: он так устал, целый день общался с посторонними людьми, а при своем характере едва выносил такое общение. Дома он хотел покоя, и еще газету, и еще кружку пива. Если бы мы могли поменяться ролями, все протекало бы гораздо спокойнее. Лично для меня никогда не составляло труда вступать в контакты с чужими, а Йонас стал бы счастлив, получи он возможность в присущей ему искусной и спокойной манере потетёшкать маленького сына. Короче, оба мы были недовольны жизнью и не хотели это признавать.
А Кора тем временем пребывала во Флоренции и проявила себя как весьма активная корреспондентка. Я каждую неделю получала от нее толстые конверты с листами, исписанными размашистым почерком, они были словно проблески света в моем деревенском одиночестве. Я, конечно, ей тоже писала, но о чем могла написать я?
В один прекрасный день явилась с визитом моя мать. После смерти Карло я ее ни разу не видела и очень растерялась. Страх примешивался к радостному ожиданию и лишал меня сна. В своей солдатской шинели она так плохо выглядела, что я с трудом ее узнала. Держа Белу на руках, я стояла перед ней и не могла выдавить из себя ни единого слова. Как мне показалось, она не без удовольствия разглядывала своего внука, и потому я передала мальчика ей. Может, Бела давал нам единственный шанс восстановить отношения.
– Прелестный мальчик, – сказала она, – благодари Бога, что это сын и он похож на Карло.
Эти слова поразили меня как молния, да и не могли не поразить, – ведь Бела ни капельки не походил на Карло. Прежние обиды на мать я постаралась вытеснить из памяти. С тех пор как не стало Карло, я ощущала себя виноватой в ее несчастье и тяжелой депрессии. Но не следовало ли хотя бы намекнуть ей, что я и сама страдаю от ее полного неприятия?
Я показала ей нашу квартиру, рассказала про нашу свадьбу, ни словом не упомянув отца, роды, выпускные экзамены. Слушала она меня или нет?
Когда пришел Йонас, у меня словно камень с души свалился. Я надеялась, что присутствие еще одного человека нам как-то поможет. Скорее можно было рассчитывать, что она с места в карьер отвергнет того, кто обеспечил мне беременность. Но этого не произошло, между ними завязался сравнительно нормальный разговор, а я тем временем готовила ужин и перепеленывала Белу. Мать рано улеглась на диванчик и хотела заснуть. Она принимала транквилизаторы.
На другой день я оставила ее одну с ребенком, а сама поспешила за покупками. Какое-то непонятное чувство вдруг заставило меня после булочной направиться не в аптеку, как предполагалось, а со всех ног помчаться домой. И я увидела мать с коляской и младенцем, чемоданом и пальто уже на углу нашей улицы. Вид у нее был совершенно безумный.
– Ты отняла у меня Карло, а за это я возьму твоего сына.
Но когда я изо всех сил отцепила ее костлявые руки от коляски, она не оказала никакого сопротивления и вслед за мной побрела к нашему дому.
– Мама, – сказала я, и на лбу у меня выступили капли пота, – ты совсем больная, тебе нельзя оставаться у нас. Я просто не могу взять это на себя. Пожалуйста, уезжай.
Она помотала головой:
– Никуда я не уеду, я больше не могу, уже давно собираюсь лишить себя жизни.
– Тебя ведь лечат, – возразила я, прижимая к себе ребенка, – тебе помогут, депрессия поддается излечению.
– Никто мне больше не поможет, а жизнь утратила для меня всякий смысл, все равно, больна я буду или здорова.
Возможно, я допустила ошибку, когда сердито сказала ей:
– Ну тогда можешь покончить с собой, самоубийство – это не преступление.
– Майя, скажи мне честно, правильно это будет или нет.
– Господи, мама! Но прежде чем ты причинишь вред моему ребенку, задай себе вопрос, откуда берется твоя ненависть.
Она умолкла и задумалась, потом ответила:
– Моя ненависть так велика, потому что моя любовь была жестоко обманута. Могу только предостеречь тебя: тот, кто любит, всегда оказывается в худшем положении.
Когда Йонас вернулся домой, он отвез ее к поезду, поскольку я успела ему сказать, что мы ни на секунду не должны оставлять ее с ребенком одну.
Три дня спустя мы получили известие, что моя мать отравилась ядохимикатом.
В последовавшие за этим недели мне порой казалось, что я и сама теряю рассудок. На меня накатывали то депрессия, то приступы неудержимых рыданий, а с ними и признаки начинающегося истощения. Я прекрасно сознавала, что все это может отрицательно сказаться на развитии ребенка, отчего мне становилось еще хуже. Отца я после свадьбы ни разу не видела. Я известила его о смерти матери, но сообщила также, что она не желала его присутствия на своих похоронах. Я отказалась от причитающейся мне доли наследства – от уродливой мебели в родительском доме. Только и разрешила переслать нам письменный стол Карло. Но вместо ожидаемого богатого содержимого обнаружила в нем журналы для мужчин, пачку так никогда и не отправленных писем Коре, несколько этюдов отца и еще четки.
Как-то я начала разглядывать себя в зеркале: бледная, тощая, скверная кожа и круги под глазами. Ах, насколько по-другому я выглядела в Тоскане, когда Йонас в меня влюбился, и какой страстной была наша близость! И в этом смысле я испытывала недовольство и не уставала себя спрашивать, чего ради я до сих пор принимаю противозачаточные пилюли. В одно из таких мгновений зазвонил наш новый телефон. Это была мать Коры. Вероятно, встревоженная рассказами дочери, фрау Шваб беспокоилась за меня. Недавно ее муж встретил Йонаса в элегантном костюме и без страшной бороды, которой тот обзавелся еще в Тоскане.
– Майя, если Йонас посещает больных в наших краях, он вполне мог бы захватить тебя и привезти к нам. А коляска влезет в машину?
С этих пор один день в неделю я проводила у Швабов. По утрам разъезжала с колясочкой по городу, давая возможность знакомым и просто встречным восхищаться Белой, после обеда сидела с родителями Коры, а по вечерами Йонас заезжал за мной.
Эти визиты очень мне помогали, но того пуще помогало то, что я снова начала воровать. Началось с того, что в магазине, покупая гигиенические товары – тальк и детское масло для Белы, я заметила дорогую косметику, которой и сама раньше пользовалась. Верно, у меня потому так испортилась кожа, что умывалась я только самым дешевым мылом. Пойти на дело с коляской было легче легкого – все украденное исчезло под одеяльцем Белы. У нас в деревне я никогда не воровала, но из города всякий раз привозила несколько красивых сувениров – духи, чулки, кассеты, книги по искусству, шелковую блузку или электрическую грелку для детских бутылочек.
Иногда я выходила в сопровождении Кориной матери, тут уж было не до воровства, но в таких случаях она сама покупала мне что-нибудь из одежды, – и в остальных случаях я говорила Йонасу, что новые вещи – это подарки.
Воровала я прежде всего красивые вещички для моего сына. Я просто не могла вынести, когда Бела был плохо одет. Правда, я ничего не могла бы возразить против кофточек, связанных прабабушкой, – в них сохранялась прелесть сельской традиции, но вот конфетного цвета вещички из торгового центра, которые подарила сестра Йонаса, я без промедления выбрасывала. Я желала видеть свое дитя в бархате и кружевах, Йонас же считал это абсурдным.
– Ты никак хочешь сделать из него принца? – насмешливо спрашивал он. Именно этого я и хотела. Недаром же Бела – сын принцессы. Я хотела как-то вознаградить себя за то, что сама больше не являюсь испанской инфантой.
Странным образом профессор Шваб, которого собственные дети в младенчестве нисколько не занимали, всей душой прилепился к моему сыну. Располагая временем, он иногда на целый час засиживался у чайного столика и не желал спускать моего сына с колен.
– Бела Бартель – воплощение счастья, не правда ли? Поначалу мне казалось катастрофой, что ты уже в восемнадцать лет… Но если вдуматься, то спустя три года Бела пойдет в детский сад, а ты все еще будешь молодая и цветущая, сможешь поступить в университет. На своем веку я успел повидать много женщин, которые сперва учатся и сдают экзамены, потом устраиваются на работу, а потом безо всякой охоты прерывают карьеру, чтобы обзавестись ребенком. Но ребенок никогда не вписывается в их распорядок жизни, как не вписываются в мой организм камни в желчном пузыре. Рано или поздно придется лечь на операцию, но я никогда не располагаю временем.
Мать Коры расспрашивала меня о своей дочери, ибо лишь изредка получала от нее открытку с несколькими словами. Конечно же, она тревожилась. Кора между прочим упомянула, что влюблена в человека, которому больше лет, чем ее отцу. Но об этом я не стала рассказывать ее матери.
Однажды вечером, услышав, что вернулся Йонас, я радостно распахнула перед ним дверь и за спиной у него углядела согбенную фигуру. Передо мной в лохмотьях, словно какой-то бродяга, стоял мой отец. Оказалось, что он «спасается бегством». Из-за чего же? Из-за долгов. За квартиру не уплачено, за свет – тоже, в кредит ему больше никто ничего не продает.
– Ты же вроде работал, развозил кровь?
– У меня отобрали права.
– Но тебе ведь должны платить пособие по безработице?
Об этом он как-то не позаботился, а просто, находясь под воздействием алкоголя, ложно оценил ситуацию, счел себя бездомным и на попутках отправился из Любека к нам.
Я набрала воды в ванну и сказала, что он не получит никакой еды, пока не вымоется. Йонас вообще молчал. Конечно же, моему отцу не подошли узкие костюмы Йонаса, и после ванны он сидел в слишком маленьком махровом халате. Вид у него стал еще более убогий, чем когда я первый раз навестила его в Любеке.
Я судорожно размышляла над тем, как бы мне поскорее от него избавиться. У нас только и была, что софа для гостей, а еще у нас был младенец и слишком мало денег. А по краям ванны после его мытья осталась черная полоса.
Когда мы с Йонасом уже лежали в кровати, а отец храпел в гостиной, я шепнула:
– Завтра ты должен его выставить.
– Почему именно я? И потом, нельзя же просто выставить за дверь бедного и больного человека.
От возбуждения я начала говорить громче:
– Почему это он бедный и больной? На самом деле он просто ленивый и спившийся.
– Но как христианин каждый человек обязан чтить отца своего и мать свою.
Тут я окончательно взорвалась:
– Я просто выносить его не могу.
После этих слов я так громко зарыдала, что Бела проснулся и тоже начал плакать.
Не постучав, в дверях возник отец:
– Это из-за меня весь крик? Завтра я уйду.
День проходил за днем, я снова и снова обещала вышвырнуть отца, а он смиренно обещал завтра же уехать. Билет, который я для него купила, куда-то исчез. На мальчика нашего он почти не смотрел и лишь досадливо морщился, когда Бела начинал плакать, словно тот плакал с единственной целью насолить ему.
Когда как-то раз отца поймали при попытке украсть бутылку, причем делал он это совершенно по-дилетантски, даже кроткий Йонас озверел. Не без интереса я узнала, что мой супруг питает к воровству безграничное отвращение. Отец ухитрялся в самых немыслимых местах разыскать бутылку пива, которую я ежедневно покупала для Йонаса. Я уже знала, что, внезапно лишив алкоголика выпивки, его нельзя исцелить, коли он сам того не хочет, а потому на первых порах неизменно прихватывала для отца бутылочку красного. Но и целого литра за день ему не хватало.
Плаксивая и раздраженная, несмотря на юный возраст, я уже готова была сама приложиться к бутылке. В тот день – Бела и отец в божественной лени как раз предавались безмятежному сну – из Италии позвонила Кора.
– Можем поболтать, – заявила она, – платить не надо.
Я забулькала от восторга, и тут Кора рассказала мне, что ее новый друг неделю назад купил большой и красивый дом и теперь она живет в этом доме.
– Со второго этажа видны зеленые холмы! Я совершила выгодный обмен: моя прежняя комната была не комната, а конура, мало того, из нее приходилось полчаса добираться до Флоренции. А теперь у меня есть все, что было дома.
– И новый папочка в придачу?
– Это мне и нравится!! У молодых людей нет ни денег, ни домов, ни ароматизаторов для ванны.
Я вслух позавидовала Коре, а подруга предложила мне немедленно приехать к ней в Италию.
– С Белой?
– Ну само собой. Ведь нельзя же оставить его с твоим отцом, раз Йонас целыми днями бегает с визитами.
В этот вечер мы перегрызлись, все со всеми, да и Бела кричал не умолкая, так что я решила завтра же уехать подальше от этого кошмара.
Когда Йонас вышел утром из дому, я упаковала детские вещички, приготовила множество бутылочек с детским питанием, надежно упрятала в погреб китайское блюдо, настрочила безличную записку для Йонаса и вызвала такси. Отец до полудня будет спать как убитый, на это я вполне могла рассчитывать.
Но путешествовать с грудным ребенком, коляской и двумя чемоданами было невозможно без посторонней помощи. Впопыхах я не успела толком заглянуть в расписание, а потому могла достичь своей цели лишь поэтапно. Интересно, что скажет богатый и старый друг Коры, когда я, словно цыганка, да еще с младенцем на руках возникну перед ним? Ну ничего, Кора как-нибудь все это уладит.
В моем купе сидел балетный танцор, который собирался на воды. Он заинтересовался Белой. Когда он ушел в туалет, я вытащила деньги из его бумажника, чтобы в случае крайней нужды провести первую ночь в отеле. Как выяснилось, это был весьма благоразумный поступок, потому что, когда я около полуночи прибыла во Флоренцию, ни одна живая душа в упомянутом доме не поспешила открыть мне дверь.
Так что ночью я лежала с Белой Бартелем в номере дешевого отеля. Мы оба весьма утомились во время поездки. Бела сразу же уснул, я прислушивалась к окружавшим меня незнакомым звукам, и тысячи мыслей вертелись у меня в голове. Йонас будет тревожиться и вдобавок сочтет меня дезертиром. Я отобрала у Йонаса его Белу, а взамен оставила ему отца-алкоголика. Правда, в записке я твердо обещала в самом непродолжительном времени вернуться домой, но адреса Коры у мужа не было, поэтому сам напомнить о себе он не мог.
Этой ночью, когда я больше плакала, чем спала, и успела наизусть выучить текст световой рекламы на крыше дома по другую сторону улицы, моим единственным утешением был мирно спящий Бела. Его присутствие смягчало охватившее меня чувство бездомности и неприкаянности. Профессор как-то в шутку назвал моего сына миротворцем, потому что его безмятежный сон успокоительно действовал на всех. Не раз и не два мне доводилось наблюдать, что мужчины и женщины, которые отнюдь не были помешаны на детях, испытывали некое магическое влечение к моему сыну и блаженствовали при виде его. Есть же такие любители природы, которые, созерцая котят или дроздов, которые кормят своих птенчиков, или пасущихся на лугу ланей, испытывают довольство и умиление. Я чувствовала себя счастливой, потому что обзавелась этим нежеланным ребенком, хотя, если глядеть поверхностно, это нарушило все мои смутные планы на будущее.
Завтра я могу предъявить сына Коре. Кора видела Белу всего только раз, совершенно желтого. Правда, главной причиной моей поездки было прежде всего желание совершить побег, но, конечно же, мне еще очень хотелось повидать свою подругу.
Друг Коры оказался на два года старше, чем ее отец, до знакомства я представляла его себе как итальянский вариант профессора, иными словами: редкие черные волосы, возможно, усы, животик, а сам он умный и добродушный, обворожительный и остроумный. Но если у человека сложилось некое представление, он наверняка будет разочарован. Друг Коры оказался вовсе не итальянцем, а немцем бразильского происхождения. Волосы у него были белокурые, с одной стороны он отпустил их подлиннее, чтобы искусно скрыть этой прядью несколько прохудившуюся макушку. Бритый, голубоглазый. Плюс удвоенная порция жизненной активности и динамики. Но вовсе не он на другой день открыл передо мной дверь, а итальянская служанка.
Я спросила Кору, женщина, не пригласив меня в дом, исчезла. И хотя время уже близилось к полудню, Кора вылетела мне навстречу в ночной рубашке, и мы крепко обняли друг друга.
По счастью, друг ее уехал играть в гольф в Уголино. Женщина принесла нам кофе эспрессо, а когда Бела ей улыбнулся, стала гораздо приветливее. Кора взяла его на руки и пришла в восторг – именно этого я от нее и ожидала.
До возвращения друга мне следовало получить о нем кое-какую информацию. Мы сидели на озаренной солнцем веранде, пили кампари с апельсиновым соком, а ноги водрузили на мельничный жернов. Вокруг шныряли ящерки.
Друга Коры звали Хеннинг Корнмайер, и ему уже перевалило за пятьдесят. Когда он был еще совсем молод, гамбургская фирма направила его в Рио. Через несколько лет он основал собственную строительную фирму, а потом достаточно разбогател, чтобы больше не работать и вообще наслаждаться жизнью.
– А он женат? Дети у него есть?
– Был женат на одной бразильянке, та была десятью годами старше его. Детей они не завели. А после развода она почти сразу умерла.
– А потом?
– Господи, Хеннинга это наверняка не слишком взволновало. Он тебе понравится.
– А как ты с ним познакомилась?
– Ты будешь смеяться, но у меня не было денег.
– Кора! Ты ведь достаточно получаешь от своих родителей, видит Бог, тебе незачем идти на панель.
– Так вот слушай: на жизнь мне вполне хватает, но на машину уже нет. Ты что ж, всерьез думаешь, что мне надо было идти на панель после того, как ты научила меня воровать?
Я польщенно засмеялась.
– Ты никак украла у него бумажник.
– Хочешь верь, хочешь не верь, но он застукал меня именно за этим занятием. Знаешь, в Бразилии есть такие карманники, по сравнению с которыми мы жалкие дилетанты. Мы никогда еще не упражнялись на живом объекте…
Мне понравилась история Коры. Я сочла очень романтичным, что можно влюбиться в человека, совершая кражу. Кора осталась прежней, она отплясывала с Белой по каменному полу, отплясывала босиком и в ночной сорочке и распевала: «Лазурь, лазурь», а потом накормила Белу с ложечки.
– Кстати, Хеннинг скоро придет. Мы немножко приукрасим твою историю и скажем, будто твой отец гонялся за тобой и за Белой с ножом в руках. Хеннинг очень любит выступать в роли спасителя.
Я нежилась на солнышке, и во мне бродило радостное ощущение, что серые дни до поры до времени миновали