Пресс-папье из Венеции или Карлсбада и сто лет назад были замечательным подарком на память. Таинственно мерцающие стеклянные шары, искусно отполированные, с каким-нибудь сюрпризом внутри — цветком, например, — прохладным приятным грузом ложились в ладонь. Глаза, утомленные чтением и письмом, радовались, гладя на маленький шедевр с искоркой. Детям обычно особенно нравились так называемые «снежки»: их встряхиваешь, и внутри, над домиком или одинокой фигурой, поднимается целая снежная буря. В детстве у меня тоже было такое сокровище. Любознательность подтолкнула меня как-то этот шарик разбить — очень уж мне хотелось посреди лета достать оттуда немного снежных хлопьев. Велико же было разочарование: вместо снега там оказалась лишь водянистая мыльная пена.
Стеклянный шар, подаренный Биргит, был совсем новый, модерновый, похоже, из бутика Миа. Кажется, ни она, ни я не знали, что такой шарик может устроить в доме пожар, если положить его на солнышко. Опасно, подумала я и убрала подарок с подоконника на кухонный стол, куда солнечные лучи не доставали. Но там его заметил Райнхард и на другой день забрал с собой в офис.
Вот натюрморт «Суета сует» неизвестного мастера школы Питера Класа. Здесь, среди прочих символов конечности бытия, тоже есть стеклянный шар.
В печальном серо-зеленом сумраке виднеется человеческий череп — зловещее предупреждение: зри, человече, во что суждено тебе превратиться — один лишь череп голый от тебя и останется. Казалось бы, хватит сполна и такого напоминания о неизбежной смерти и распаде, но художнику этого показалось мало: рядом с черепом лежат еще и человеческие кости. Золотой кованый кубок, роскошная вещь, опрокинут, стеклянный бокал пуст, гусиное перо уже поставило последнюю точку на каком-нибудь письме. На переднем плане три раковины разной формы — символ гроба Господня — напоминают о восстании из мертвых, о воскрешении и вечной жизни. А что поведает нам стеклянный шар, который покоится на оливковой скатерти наискосок от черепа? Что это в нем отражается? Вот изящные линии кубка, вдалеке — створки маленького окошка, но это еще не все. Присмотритесь повнимательней, напрягите глаза: в полумраке вы угадаете очертания мольберта, а за ним маячит чья-то фигура. Кто же это, как не сам мастер? Помните, в те времена художники не ставили автограф на свое полотно, скорее, какую-нибудь зашифрованную монограмму, а тут живописец изобретает такой простой способ утвердить за собой свое авторское право. Я тоже буду впредь помечать мои картины маленьким бутоном розы.
Представляю себе, как же трудно было художнику голландского барокко заманить в свое мрачное жилище хоть лучик солнечного света. Наверное, стеклянные шары помогали в этом не только плотникам или сапожникам, вечно торчавшим в темных подвалах, но и другим ремесленникам. Художника же такой шарик радовал сразу по двум причинам — как фонарь и как произведение искусства. А хрупкость чудо-лампочки лишний раз напоминала о бренности всего живого, о мимолетности любви и счастья.
Так и в мое мрачное подземелье на короткое время проник лучик солнца, скоро, впрочем, потухший. После истории с Имке мы с мужем перестали спать вместе, и вдруг неожиданно как-то жаркой ночью он, как вихрь, обрушился на меня на моей половине нашей супружеской кровати. Я даже не стала размышлять, простить ли мне его окончательно или нет, — меня саму так всю и затрясло от возбуждения.
На следующее утро он сам побежал вынимать газету из почтового ящика, сам включил кофеварку, сорвал в саду бутон и преподнес его мне со словами, звучавшими не особенно оригинально: «Роза для Аннарозы». И я возмечтала о новом счастье и втором медовом месяце.
Вечером Райнхард принес домой на проверку напечатанные бумаги. Я приготовилась к тому, что мне придется их все сейчас перепечатывать. Но Биргит справилась с работой как нельзя лучше. При этом печатала она, конечно, на компьютере своего мужа, а не на старомодной пишущей машинке, как я.
— Новая метла хорошо метет, — признала я, — что ты ей за это заплатишь?
Райнхард не имел представления, до сих пор они так и не договорились.
В эйфории позвонила Сильвия:
— Добрые вести, ребятки! — ликовала она. — Осенью начинаем строиться!
Что, ей захотелось новую виллу? Да нет, речь наконец-то идет о новых конюшнях! Райнхарду заказали новый манеж и здание клуба, и чтобы все было в лучшем виде!
Я позвала к телефону мужа. Он так и просиял. Вот это да! Никогда еще он ничего подобного не строил! И клиенты — люди совсем не бедные, так что заказ солидный.
Он условился с Сильвией и председателем конного клуба о неофициальной встрече и напоследок спросил, не смогу ли я пойти вместе с ним. Я замахала руками, замотала головой: с моей аллергией только по конюшням ходить!
В конце концов Райнхард достал из подвала бутылку вина, — обычно он предпочитал пиво, — и мы сели ужинать в саду, где я в тот летний вечер накрыла стол. Мы всей семьей дружно сдвинули бокалы.
— Конец войне! — провозгласил мой муж.
— А кто воевал-то? — поинтересовался Йост.
Да, кое-кто многого не знает, но у меня язык не повернется, это не для детских ушей. К тому же вдруг разговор прервал истошный визг Лары: у нее в стакане с яблочным соком барахталась оса.
— Ты сегодня поедешь играть в теннис? — обратилась я к мужу.
— Господи, совсем забыл, спасибо, что напомнила! — отозвался он. — Да, поеду, конечно. Доктор Кольхаммер ужасно расстроится, если я не приеду.
Рисовать не было сил. Я осталась с детьми в саду и выслушала их пожелания на ближайшие каникулы: две недели отрываться в парижском Диснейленде или полазать в Большом Каньоне.
— С вами вместе, разумеется, — заверила меня дочь.
— Дороговато будет, — осадила я их, — скорее всего, я вас отвезу к бабушке.
— Тогда лучше в парк Хаслох, — предложил Йост, — там настоящие гномы в маленьком кемпинге живут…
Тут Лара вспомнила, что по телевизору идет потрясающе интересный документальный фильм про олимпийские игры для инвалидов, и мои отпрыски ускакали в дом.
А я так и сидела на деревянной скамейке, сложив руки на коленях, тихая и неподвижная. До чего ж у мужчин все просто: один раз затащил женщину в постель и думает, что уже дело улажено и в доме снова мир. С вишни мелодично засвистел дрозд. Отчего мне так неуютно, что не дает мне покоя? Мне еще нет сорока, и у меня есть все, о чем я мечтала в юности; правда, нет профессии и работы, но зато есть семья, дом, сад. Мой взгляд упал на огромный побег крапивы, обосновавшийся на грядке с аконитами и лилиями. Вот он, мой брак! Вот оно, мое счастье! Я напялила рукавицы, со всей силы рванула наглеца из земли, и мне стало лучше. Я хищно огляделась вокруг. Райнхардовы любимые елочки, которые он пару лет назад приволок из леса, забивали мои розовые кусты. Я возненавидела этих мрачных, угрюмых хвойных оккупантов, когда они были еще саженцами, а между тем они уже переросли нашего младшего. Да разве мой муж заметит, если их здесь не будет? Он уже сто лет не дотрагивался до сада. Я схватила топор и безо всяких усилий — даже сама удивилась — порубила тех, кто развел тут в моем саду никому не нужную сырую тень.
На другое утро весь мир был задернут серенькой пеленой мелкого летнего дождика. Когда муж и дети ушли, я босиком выскользнула в мокрый сад. Елочки валялись на земле, словно воины на поле боя, ожидающие погребения в братской могиле. Надо их убрать отсюда. Я закуталась в серый дождевик, отстригла секатором для роз еловые ветки и побросала их в пластиковый мешок. Я чувствовала себя преступницей. Стволы и крупные ветки пришлось измельчить топором. На это злодеяние у меня ушло все утро: я обливалась потом, орудуя топором и секатором. Однако справилась, уложилась до обеда: распихала все по мешкам, а мешки утрамбовала в багажник машины, чтобы потом отвезти их на свалку, где из них приготовят компост или комбикорм.
И вот опять я гляжу на фамильные снимки. Неуютно, должно быть, чувствовала себя моя прабабушка, когда жесткий меховой воротник-горжетка поверх шерстяного платья туго сдавливал ей шею. Длинные полоски меха серебристой лисы свисают с плеч до талии, на живот, до самых бедер. Пышные лисьи хвосты спускаются чуть ли не до пят. Перенести ли этот царственный образ на мое стекло? Боюсь, тогда портрет будет напоминать мне Сильвию, это от нашей общей прабабушки она унаследовала страсть к дорогой красивой жизни, к элегантной одежде.
Я все рассматривала свой неоконченный шедевр, когда вдруг между мной и столом возник Райнхард.
— Ну что ты встал? Уйди, ты не прозрачный, — пошутила я.
Но ему было не до шуток: я поняла это, увидев его мрачную физиономию.
— Где елки? Когда ты их вырубила? — спросил он меня.
Надо же, как быстро он заметил! Врать было без толку, пришлось признаться, что его хвойные подружки давно стояли мне поперек дороги. Он посмотрел на меня таким взглядом, что у меня даже сердце остановилось.
— А мне осточертело вот это! — Он схватил мою картину…
Райнхард ушел, а я осталась одна с грудой осколков. Тут появились дети.
— Папа разбил твое стекло? — спросила Лара. Она слышала, как отец в ярости хлопнул входной дверью.
— Да нет, нет, — запричитала я, слезы бежали у меня по щекам, — это не папа, это я, я его уронила. Папа здесь ни при чем…
— Мы тебе новое найдем, — утешал меня Йост.
— Дурак ты, Йост! — одернула его сестра. — Мама не из-за стекла плачет! Ей работу свою жалко, искусство пропало, понимаешь? Мам, ты лучше рисуй на бумаге, она не бьется.
Я обняла детей. Они тут же решили, что настал удобный момент поканючить насчет летних каникул.
— Сузи едет в Канаду! — заныла Лара.
Йост к ней присоединился — его друзья тоже разъезжались по разным уголкам Земли.
— Вы бы поторопились, а то бунгало не достанется, — напомнила дочь, — а что папа говорит?
— Спроси его сама, — всхлипнула я. Ехать в отпуск вместе с мужем! Господи, театр абсурда какой-то!
Йост между тем сложил осколки моей картины на кухонном полу, как мозаику, и предложил их склеить. Не надо, спасибо. Швы будут всю жизнь напоминать мне о минувшем скандале.
— Смотри-ка, мы с Ларой разбились, а бабушка и вот этот мальчик почти целы, — обнаружил сын, — можно я их себе возьму?
Я кивнула и собрала оставшиеся кусочки стекла. Хотела было выбросить их, но, повинуясь тому же импульсу, что и Йост, сложила изображения моих детей на поднос и задвинула его на буфет, на самый верх.
Новый кризис, как я и ожидала. Мы почти не разговаривали, только при детях перебрасывались парой ничего не значащих фраз. Райнхард бывал дома крайне редко, а когда появлялся, мы старались разминуться. По ночам мы ложились в одну кровать, но поворачивались друг к другу спиной. И мне было страшно: а вдруг он побежит за утешением к Биргит?
Наконец муж отправился на встречу с заказчиками новых конюшен. Значит, в его офисе некоторое время никого не будет. Дети с классом на весь день отправились в поход, готовить мне было не нужно, и я с чистой совестью покинула дом. Ключом из мужнина секретера я открыла бюро и прежде всего с особым пристрастием исследовала кожаный диван. Разумеется, это оказалось полной глупостью.
Розовый кустик в горшке весь пересох, я не удержалась и полила его. Потом села за рабочий стол Райнхарда и сразу заметила незнакомый альбом с фотографиями. Точно, от Биргит! Закладка указывала на страницы, где были снимки из общих студенческих времен моего мужа, Биргит и Миа. Вот все трое смеются, перегнувшись через перила мостика над Неккаром, вот они и еще какая-то компания на развалинах старинного замка Виндэк, перед университетом, в чьей-то машине, у каждого на носу огромные солнечные очки, и еще что-то, и еще, и еще…
Так, ясно: старая любовь вернулась! Неужели наш брак развалится из-за какой-то секретарши? Боже, как пошло! Что ж мне теперь — ждать, что и моя семья разлетится на осколки, как мое стекло? Я сжала в кулаке стеклянный шар, стоявший рядом со мной на столе.
Теперь, в полдень, солнце светило прямо на металлический шкаф с документами. Попробую-ка устроить маленький эксперимент. На полке для чертежей папиросной бумаги не было, зато я нашла пачку бумажных салфеток. На подоконнике в туалете все так же лежала бритва, в остальном Гюльзун содержала офис в идеальном порядке. Под раковиной в шкафчике хранились моющие средства, порошки и спирт для мытья окон. Чтобы не оставлять следов на мебели, я уложила пропитанную спиртом бумагу в плоскую пепельницу, пристроила сверху шар и выставила их на подоконник, прямо под полуденные солнечные лучи. Долго ждать не пришлось: скоро в пепельнице занялось маленькое оранжевое пламя. Я тут же потушила пожар и быстренько замела следы.
Шла домой и все прокручивала в голове планы жестокой мести, решая задачки по физике и химии. Нет, спирт — материал ненадежный, он слишком быстро выветривается. Допустим, однажды в субботу, после уборки Гюльзун, я смогу проникнуть к мужу в офис и пропитать спиртом альбом Биргит. Но спирт ведь испарится еще до восхода солнца. Кроме того, Райнхард иногда работает и по выходным. Прежде чем альбом загорится, муж обратит внимание на странное сооружение на подоконнике.
Значит, спирт не подходит. Ладно, попробуем по-другому. Может, гигиенические салфетки, пропитанные воском? Нет, они плохо горят. Без шара я дома эксперимент все равно как следует не проведу. Но очень хочется увидеть, как пылает этот ненавистный альбом! «За Имке — елочки, за Биргит — небольшой пожарник, — бормотала я. — Только б солнышко светило, тогда и топлива никакого не надо».
Вечером дети взяли в осаду отца: каникулы через неделю! Уже все, кроме нас, знают, куда поедут! Райнхарда явно грела мысль, что он может вот так разом взять и сбагрить куда-нибудь на время все свое семейство. Красота!
— Ребята, мне страшно жаль, но я сейчас никуда ехать не могу, мне нужно строить новый домик для лошадей Сильвии. Мама поедет с вами к бабушке.
Дети надулись. Большей чуши трудно было себе представить, с таким же успехом они могли бы остаться дома. Я промолчала. Мои мысли занимал прощальный подарок моему неверному: маленький пожар в офисе, чертежи не пострадают, а вот фотографии и любовные письма сгорят дотла.
Я позвонила Эллен и спросила, ждет ли она нас по-прежнему к себе в гости. С минуту она молчала, а потом ответила, что в августе уезжает, но… мы обе помолчали и заговорили одновременно.
— Да ладно, это я так, — замялась я, — Райнхард все равно не сможет, он занят, работы много, а на море — у нас сейчас с деньгами…
— Да помолчи ты! — прикрикнула сестра. — Молчи и слушай!
Много лет подряд она отдыхает на курорте на Искье.
— Поехали со мной, — позвала она, — я всех приглашаю! Avanti, avanti!
Я не знала, что ответить. Да, конечно, Эллен совсем не бедна, но могу ли я принять ее великодушное приглашение? И еще с детьми! На курорт для старых ревматиков! Они же поставят там всех на уши, перевернут весь остров вверх дном! Сестра развеяла мои сомнения:
— Море — у порога гостиницы, на пляже полно развлечений, детям скучать не придется. Да и мы с тобой найдем, чем себя порадовать! — заключила она.
— Ладно, уговорила! Едем!
Дети засомневались, будет ли путешествие веселым:
— Тетя Эллен еще старше бабушки, — напомнила Лара.
— Но у нее нет детей, значит, нет и внуков, — возразила я, — может, она мечтает о вас бессонными ночами.
В остальном мои отпрыски приглашением остались довольны.
— У меня как раз Италии нет еще в коллекции, — вспомнил Йост. — Франция есть, Дания, Голландия, и Швейцария тоже. А вот у Кая гораздо больше — у него еще Израиль с Америкой есть, и еще что-то.
Вечером он бросился навстречу к отцу, чтобы первым обрадовать его нашим отъездом.
— Па, а ты в прошлом году тоже с нами не смог поехать, школу ремонтировал. Грустно тебе, что мы тебя бросаем одного?
Папочка, разумеется, не признался, что рад-радешенек, и даже вызвался отвезти нас в будущее воскресенье во Франкфурт в аэропорт.
Эллен позвонила еще раз пять. В отеле на Искье ей, как постоянному клиенту, выделили отдельную комнату для детей. Но первую неделю мне все-таки придется жить с ней вместе. Я поблагодарила и побежала паковать вещи, а в голове все вертелся план поджога.
Мне и правда удалось перед самым отъездом на минутку исчезнуть из дома. Я соврала, что мне надо зайти к Люси, взять что-нибудь с собой в дорогу почитать. В офисе мужа я заложила бомбу замедленного действия: открытый альбом — на шкаф с документами, и прямо на разворот — стеклянный шар. На другой день обещали солнце, солнце и еще раз солнце. Вот и отлично! Пусть коричневые прожженные страницы в альбоме отравят Биргит всю радость от ее фотографий. Да к тому же виноват окажется Райнхард!