Нелегко понять, какой могла быть политическая сила, сформировавшая культ императора, к которому было прочно привязано большинство общественного мнения Рима, Италии и даже провинций. Ведь большинство письменных источников далеки от восторженного отношения к императорской власти. Оставим в стороне более поздние свидетельства (Марциал, Плиний Младший, Тацит, Светоний, Дион Кассий), оценивавшие все с позиций своего времени, а также ранних авторов (Вергилий, Гораций, Овидий) и дадим слово современникам Калигулы.

Что определяло их оценки, чему или кому отдать предпочтение? Рвению Веллия Патеркула? Скептицизму Плиния Старшего? Внезапной перемене мнений у Сенеки с его «Трактатом о милосердии» и непочтительными памфлетами о превращении в тыкву императора Клавдия? Пожалуй, только внешние свидетели — Филон Александрийский, Иосиф Флавий из Палестины или Страбон с берегов Понта Эвксинского — помогают понять это явление, буквально вознесшее Калигулу к высшей власти.

Преклонение перед императором своими корнями уходит в культ человека — важный элемент римской религиозности. Для римлян каждый человек заключал в себе божественную сущность — genius (гений). По их убеждениям, культ гения сопровождал человека на протяжении всей жизни, укреплял его и семью и был предметом домашнего поклонения со стороны мужа и жены, детей, вольноотпущенников и рабов.

Когда благодетели государства получали звание «отца Отечества», они входили в семью каждого римлянина и, чтобы придать больше пафоса этой привязанности, общественные и частные пиршества стали ареной жертвенных возлияний в честь Камилла, изгнавшего из Рима галлов, Сципиона, победившего Ганнибала, Мария, отбившего нашествие кимеров и тевтонов. Эти «спасители Отечества», признанные сенатом, почитались всеми римскими гражданами. Цезарь, получивший звание «слуги Отечества», и Август — «отец Отечества», превратили обычай клятвы в общественно значимую присягу.

Культ правителя существовал также в эллинистических монархиях. Сакральная преданность вождям практиковалась у кельтских и иберийских племен, у греков и варваров. Это объяснялось тем, что боги были недоступны, а правители находились рядом и их благодеяния были реальные и ощутимые. Август, положивший конец тридцатилетней гражданской войне и простивший своих врагов, вернул Рим и провинции к процветанию, что принесло ему невиданную популярность. Он был окружен всеобщим преклонением и культ в честь Августа означал признание его как благодетеля в противовес кучке сенаторов и всадников, приверженных идеалам «республики».

Труднее понять, почему культ императора продолжался при Тиберии и, более того, стал еще прочнее. Главная причина, скорее всего, коренится в деятельности того же Августа, который заложил прочные основы подобного культа. Он признал божественность своего приемного отца Юлия Цезаря и когда в 27 году до н.э. получил имя Августа, то стал именоваться «император Цезарь, сын божественного Юлия». Затем, в годы своего принципата, Август мог часто видеть, как преклонялись перед членами его семьи, в основном, за пределами Рима среди перегринов (провинциалов) — греков и варваров, а также среди тех, кто недавно получил римское гражданство.

В свою очередь, сам Август, придерживаясь римской аристократической традиции, где благочестие и набожность проявлялись, в частности, в привязанности к своим родителям и своим детям, весьма энергично увязывал культ императора с династическим культом, в том числе и по отношению к своим умершим детям — Гаю и Луцию.

После смерти Август был обожествлен коллегией жрецов совместно с членами своей семьи и самыми знатными сенаторами. В колониях, муниципиях и других городах обожествление Августа осуществляли коллегии, включавшие местную элиту, свободных людей и вольноотпущенников! Август оставил институты, прочно связанные с его семьей, — храмы, жертвенники и места для жертвоприношений, жрецов; все это находилось и в самом Риме, и в Италии и провинциях. Представители трех Галлий (Аквитании, Мугдунской провинции и Бельгики) собирались у Лионского жертвенника. Жители Нарбоннской Галлии довольствовались Нарбоннским жертвенником. За короткое время жители всей империи приняли участие в этом обожествлении Августа.

Некоторые суеверия и пережитки не роняли репутацию императорской семьи: вдовы Августа Ливии, его сына Тиберия, его внуков Германика и Друза II. Ливия и Тиберий отождествлялись с деяниями Августа, что придавало им особый смысл. Да и если бы было иначе, то это могло означать возвращение власти к сенату, чего, кроме некоторых сенатов, никто не хотел.

Читая Тацита, Светония или Диона Кассия, складывается впечатление, что Тиберия все ненавидели, презирали или боялись. Вряд ли с этим можно согласиться, так как без искренней привязанности к личности правителя принципат Тиберия не смог бы длиться так долго. В сущности, для римлян Тиберий олицетворял мир и спокойствие, конец войн, успешное управление. Поэтому большинство римлян, как и жители провинций, не желали возвращения к аристократической республике, когда грабили провинции и шла гражданская война. Конечно, общественное мнение не было уверено в том, что новая государственная власть будет прочной, скорее, наоборот. Но опасения возврата прежнего режима только более укрепляли культ императора.

Тиберий наводил ужас только на несколько десятков человек среди его близких и сенаторов. Он безбоязненно встречал насмешки, исходящие от этих людей. Римский же народ, несомненно, был недоволен его длительным пребыванием вне столицы и его политикой ограничения зрелищ, но он знал, что император недалеко и всегда готов быстро и эффективно помочь в случае несчастья — пожара, нехватки продуктов или денег. Как должностное лицо, Тиберий успешно осуществлял свои обязанности, чего нельзя было сказать о других магистратах и о сенате, где сенаторы поносили друг друга в бесконечных судебных процессах. Сама личность принцепса не была в Риме особенно популярной, однако никто не оспаривал его легитимность.

Тиберий, насколько возможно, отказывался от обожествления своей личности. Его дотошное и придирчивое управление до заговора Сеяна сдерживало излияния в верности как следствие культа императора. В Риме, например, можно упомянуть обычное обращение к богине Согласия в 16 году по указу сената, чтобы оберегать принцепса в ходе расследования дела о волшебстве и магической практике Скрибония Либона. Однако чем дальше от столицы, тем больше было стихийного проявления благоговения, а на греческом Востоке даже возводили храмы в честь Тиберия. На Западе, впрочем, изъявление преданности ограничивалось жертвоприношениями, как и в самом Риме, в годовщины рождения Тиберия и назначения его Верховным понтификом. Что же касается членов императорской семьи, то Ливия, ставшая Августой после смерти Октавиана Августа, была удостоена поклонения и воздвигались статуи в честь Тиберия, Ливии, Германика и Друза, как и в честь покойного Августа.

Так же, как смерть Августа стала толчком к запуску всего механизма культа императора в Риме и провинциях, смерть Германика в 19 году способствовала новому росту этого культа, о чем свидетельствует Тацит и недавно обнаруженная в Андалусии надпись.

Непосредственно после смерти первого наследника и, возможно, чтобы успокоить общественное мнение, Тиберий настаивает, чтобы культ императора не адресовался лично ему, а распространялся только на его мать Ливию и сына Друза II. При этом он стремился не допустить, чтобы подобное почитание распространялось на жену и детей Германика. Монеты из Иберии, относящиеся к 20—23 годам, похожи на монеты, отчеканенные в самом Риме, и изображают Друза и Ливию, причем последнего с особым пафосом чествовали в столице испанской Лузитании городе Эмерита (Мерида): на аверсе монеты находился портрет Ливии с надписью Salus Augusta («Да здравствует Августа»), почти полная копия бронзовой монеты из Рима; на реверсе — сидящая фигура с надписью Julia Augusta (Юлия Августа). Такая фигура очень часто изображалась на серебряных динариях и на золотых монетах и может быть отнесена, скорее всего, к богине Согласия. В Эмерите, видимо, по собственной инициативе, внесли изменения в надпись на монетах, добавив Julia Augusta, которой нет на монетах, отчеканенных в Риме. Отсюда можно сделать вывод, что общественное мнение отождествляло Ливию с абстрактным божеством, которое и фигурировало на официальных монетах. В городе Ромул, в испанской Бетике, Ливия представлена как Julia Augusta Genetrix Orbis («Мать мира») (Decco, 116, 120), тогда как на Мальте она приравнивалась к Церере — богине-матери (Decco, 121), а в Сицилии ее приветствовали как dea (богиню) (Decco, 121).

Все происходило так, как если бы то рвение, с которым Тиберий отказывался от поклонения в свою честь, находило отзвук в членах его семьи. Смерть Друза II в 23 году не изменила политики Тиберия. Он отклонил просьбу испанцев, которые хотели воздвигнуть в его честь жертвенник, хотя и согласился, чтобы жители провинции Азия построили ему храм в городе Смирне. Он заботился, чтобы никакого поклонения не проявлялось в отношении его новых наследников — Нерона и Друза III; получая почести как члены императорской семьи, они не должна были получать их в самом Риме. Та же сдержанность проявлялась в отношении Ливии. У Веллия Патеркула (II, 130) можно, тем не менее, встретить похвальные слова в адрес скончавшейся Ливии, где она характеризовалась как исключительная женщина и приравнивалась к богам-мужчинам (eminentissima et per omnia deis quam hominibus similior femina). Отметим, что смерть Ливии в 29 году не привела к развитию императорского культа, поскольку Тиберий отклонил все предложенные сенатом почести в память покойной.

Понадобилось ждать наступления 31 года и разоблачения заговора Сеяна, чтобы вновь заметить проявления культа императора в Риме и за его пределами. В Интерамне (Терни) в Умбрии, например, об этом свидетельствует не очень умело составленное и многословное посвящение в честь вечно живущего Августа, свободы римского народа, провидения Тиберия Цезаря Августа, рожденного для прославления римского имени, по случаю уничтожения опасного врага римского народа (Decco, 157). В Риньяно по Фламинской дороге Тиберий был назван «очень хорошим и очень справедливым принцепсом, хранителем родины» (Decco, 159), так же, как в Бриндизи (А. Е. 1965, 113) и в Гортини на Крите, где римский наместник сделал посвящение «божественному и вечно живущему Тиберию Цезарю Августу и сенату в память пятнадцатых календ ноября» — дня гибели Сеяна, чье имя, разумеется, прямо не называлось (Decco, 158).

Настойчивое противодействие Тиберия развитию культа императора привело, таким образом, к развитию культа Провидения, который сам принцепс, видимо, поощрял, считая, что это качество должно отмечать правителя; это отражено на монетах под патронажем божественного Августа.

В эти годы народ, проявляя рвение, вместе с тем был раздосадован оттого, что император явно отказывался от всякого культа в свой адрес; он также не позволял чтить никого из членов императорской семьи. Конечно, можно было воздавать почести скончавшимся (Юлию Цезарю, Августу, затем — Гаю и Луцию Цезарю, Германику и Друзу II), но они не были столь эмоциональными, как боготворение живых. И вот, когда Тиберий заговорил о провидении Августа, произнося похвальное слово его умелому правлению, эта несколько расплывчатая формулировка как бы обозначила единую концепцию domus divina (божественного дома), которая впервые нашла свое выражение в 33 году в святилище у Римских ворот. Этот «божественный дом» как бы объединил всех в одну общность, не забыв никого. Одни, как Тиберий, видели в этом дань уважения божественным покойным, другие — большинство — свои почести относили и к живущим, т.е. к самому Тиберию и его наследникам — Калигуле и Гемеллу, не забывая и дочерей Германика. Божественный дом как самое большое благо для империи был словно бы навечно удостоен власти.

В подобном обезличенном обществе Тиберий естественно занимал первое место и его большой возраст как бы подпитывал веру в его бессмертие; Калигула же пришел непосредственно после него, словно божественное провидение предоставило Тиберию столь долгое время только для того, чтобы дать возможность детям Германика вырасти и возмужать, а затем наследовать деду, когда этого пожелают боги.