Главные обвинения, высказываемые в адрес Калигулы, связаны с учреждением им собственного культа. Понять подобные действия принцепса трудно, поскольку античные верования давно уже стали для нас чужими. Прежде всего следует обозначить эти обвинения в общем ряду им подобных: император, утверждавший, что благочестие — это главная человеческая добродетель, сам демонстрировал неблагочестие подобным насаждением собственного культа при полном отсутствии чувства меры. А ущерб от этого велик, поскольку в античном городе «дела, касающиеся богов», были важнее, чем «дела, касающиеся людей».

Напомним, что в империи верили в божественность императора и относились к нему как к Богу. С самого начала в Риме и за его пределами Гай был поименован Caesar maximus optimus, т.е. лучший и самый великий Цезарь, по аналогии с Jovus Optimus Maximus (Юпитер — покровитель Рима). Как есть первый среди богов, так есть и первый среди людей. Его восшествие на престол вызвало всеобщую радость, о котором его современник, живший в Александрии, втором городе империи, подробно рассказал, показав при этом связь между монархическим правлением и публичным или индивидуальным культом:

«После смерти императора Тиберия Гай получил в наследство империю, обнимающую все земли и все моря, чтобы править посредством хороших законов на Востоке и на Западе, на Юге и на Севере, и объединить в гармоничное целое варваров и греков, военных и гражданских, наслаждаясь всеобщим миром. Этот человек наследовал все богатства: казну, переполненную сокровищами — серебром, золотом в слитках и в монетах, кубками и произведениями искусства; армию — пехоту, кавалерию, флот; денежные доходы. Империя раскинулась на огромной территории от восхода солнца до его заката, от Евфрата до Рейна, и включала в себя множество племен и народов. Никогда еще восшествие на престол молодого императора не сопровождалось столь всеобщей радостью, и то не была радость, связанная с надеждой на обогащение, а блаженство, вызванное только его восшествием на престол.

В городах приносили жертвы во имя этого события, веселились жители, облаченные в светлые одежды, с коронами на головах, проходили празднества и торжества, музыкальные состязания и конные скачки. Это был всеобщий праздник и всеобщая радость. Богатые не кичились перед бедняками, знаменитые люди не похвалялись перед безвестными, рабовладельцы не издевались над рабами, и времена Крона, воспетые поэтами, уже не казались вымыслом. Семь месяцев продолжалось веселье, но когда пришел восьмой месяц, Гай тяжело заболел. Весть об этом омрачила жизнь, было покончено с празднествами и торжествами, и в домах и в душах воцарилось уныние. Казалось, вместе с Гаем заболел и весь мир; это не была болезнь тела, но она поразила все — душевное спокойствие, мир, надежду, стремление к счастью. Вновь возродился страх перед возможной анархией, несущей с собою голод, войны, разорение, конфискацию имущества, рабство или гибель. И спасти от этого могло только лишь выздоровление Гая.

О болезни узнали во всех концах империи, так же быстро распространилась и весть об излечении Гая; вновь начались празднества и торжества, и все люди рассматривали это выздоровление как собственное свое спасение. Людская память не знает нации или народа, которые бы проявили такую радость и в связи с восшествием Гая на престол, и по случаю его выздоровления. Тотчас же после этого тот, кто считался спасителем и благодетелем, на кого возлагали надежды, что новые завоевания принесут новые богатства из Азии и Европы, делает важный ход» (Филон. Jegatio ad Caium, 8-22).

Это свидетельство иудея, враждебного ко всем эксцессам императорского культа, позволяет лучше понять, как на волне всеобщей радости народа Калигула в марте 37 года пришел к власти. Однако принцепс в течение целого года своего правления так ничего и не смог извлечь из этого преимущества. Горожане — перегрины, особенно жители греческих городов, осыпали императора дифирамбами и уподобляли его богам, потому что он уважительно относился к местным обычаям. В Риме же было все иначе. Император являлся не богом, а человеком, и почитали лишь его genius (гений) как составную часть божественности, но гений этот был присущ каждому римлянину. Август и Тиберий отвергали многочисленные предложения установить их культ в самом Риме. Лишь некоторые идеи и добродетели их правления — Мир, Счастье, Провидение — стали предметом поклонения и почестей, что воплощалось в жертвоприношениях, осуществляемых жреческими коллегиями. Для Гая же народ хотел большего, и тот уже в первые месяцы правления принял некоторые почести: день прихода к власти назвали «Parilia», т.е. приравняли к ежегодному празднику основания Рима 21 апреля; сенат и народ преподнесли ему корону и золотой щит, которые отныне должны храниться в Капитолии; наконец, 21 сентября 37 года молодой принцепс принял титул Отца Отечества. Во всем этом, возможно, было некоторое преувеличение, но вряд ли стоит этим возмущаться.

Первый этап династического культа начинается в августе 37 года освящением храма божественного Августа, которое почти совпало с днем рождения Гая. Второй этап — обожествление Друзиллы год спустя, 23 сентября 38 года, хотя у покойной имелось очень мало заслуг. Это был официальный шаг, и он нашел отзвук по всей империи, однако Калигула при этом был сдержан. Так, на монетах это событие отражено не было. Забыл ли об этом Калигула, или сейчас он поступал так намеренно, сказать трудно. Правда, одна не установленная муниципия или колония, возможно Синоп, выпустила медные монеты, где с одной стороны были изображены сестры Калигулы с надписью Divae Drusilia, Julia, Agrippinae, с другой — женщина на стуле с державой и скипетром в руках, т.е. мать Гая — Агриппина. Однако сам Калигула подобной возможностью политической пропаганды не воспользовался.

Последний этап — это обожествление его при жизни, что Светоний описывает так:

«Он посвятил своему божеству особый храм, назначил жрецов, установил изысканнейшие жертвы. В храме он поставил свое изваяние в полный рост и облачил его в собственные одежды. Должность главного жреца отправляли поочередно самые богатые граждане, соперничая за нее и торгуясь. Жертвами были павлины, фламинго, тетерева, цесарки, павлины — для каждого дня своя порода» (Светоний, Калигула, 22). Нам немало известно об официальном культе, но эти свидетельства — единственные, и больше нигде не приводятся; поэтому к ним не следует относиться с доверием, тем более, что перечень птиц явно приукрашен. Возможно, что Калигула был объектом частного поклонения в Риме, но ничто не позволяет заключить, что существовал его публичный культ. В своей политике он использовал культ умерших — Августа и Друзиллы. И, напротив, на греческой земле, в Милете в храме Дидим надпись упоминает об организации культа императора, объединяющей представителей тринадцати азиатских городов. Принимая эти почести, Калигула следовал примеру своих предшественников Августа и Тиберия, так что здесь также не было ничего нового.

Что же остается, чтобы поддержать эти обвинения в неблагочестии? Вряд ли сюда можно отнести его желание быть сверхчеловеком — в речах, нелепых нарядах, постановках, строительных проектах; однако это ловко использовали его обвинители, следуя лучшим традициям античных трибунов и вынося свой приговор уже после гибели принцепса.

Калигула был насмешником, дерзким и заносчивым, любил словесные нападки, на которые его собеседники не могли ответить в силу его власти, а также опасаясь его гнева. Однако в адрес богов он не допускал насмешек, разве что цитировал строфы Гомера с угрозами в адрес Юпитера: «Ты подними меня, или же я тебя» (Илиада; по Светонию, Калигула, 22). А вот по отношению к памяти своих предков он, напротив, демонстрировал глубокое неблагочестие, о чем опять же говорит Светоний. Агриппу он не хотел признавать своим дедом из-за его незнатного происхождения, а что касается его матери, то, по его словам, она родилась от кровосмешения, которое Август совершил с Юлией I. Свою прабабку Ливию он обвинял в безродности. Однако эти свидетельства Светония представляются совершенно надуманными, поскольку известно, что Калигула прославлял память Агриппы в монетах; что касается Ливии, то он вовсе не поносил ее, а лишь привел пример незнатного происхождения некоторых из ее предков, когда упрекал сенаторов в высокомерном отношении к всадникам. Когда в 39 году Калигула решил отметить победу при Акции, одержанную его прадедом Августом над его же прадедом Антонием, враги принцепса получили хорошую возможность для политических издевок.

В тенденциозных интерпретациях Калигула обвиняется и за его страсть к театру. Не имея права показываться на сцене, он, как и Август в молодости, наряжался Аполлоном и выступал от его имени. Вот что обо всем этом говорит его современник Филон:

«Представляя, что он в театре, он надевал различные нелепые наряды: то шкура льва и дубина в руках, все в золоте, так он изображал Геракла; то колпак на голове, чтобы показать Диоскура; иногда он также изображал Диониса, набросив на себя шкуру оленя и держа в руках жезл. Изображая Гермеса, облаченного в хламиду, с жезлом в руке, он демонстрировал связность и путаницу, логику и расстройство ума. Затем он сбросил этот нелепый наряд, чтобы надеть другой и преобразиться в Аполлона с короной на голове, луком и стрелами в левой руке и с харитами. Образы, воплощающие добродетель, он размещал справа, а то, что олицетворялось со злом, — слева. Занимал свое место хор, который его славословил, именуя при этом Бахусом, Эвоем и Лоем. Или, надев латы, взяв в руки меч и щит, он приветствовал всех от имени Ареса, а по сторонам приверженцы этого «нового Ареса» выстраивались как эскорт. Зрители всем этим были поражены» (Jegatio ad Caium, 78 — 98). Как раз заключительная ремарка помогает нам понять реакцию современников Калигулы: во всем этом не было ничего предосудительного и не могло повлечь за собой обвинений в неблагочестии, но император не должен сам это исполнять. Определенно, Калигула был слишком инфантилен.

Самая лучшая из его постановок состоялась не в Риме, а в Неаполитанском заливе, где в 39 году был сооружен мост между Байями и путеоланским молом длиной почти в три тысячи шестьсот шагов. Для этого собрали грузовые суда, поставили на якорь в два ряда, насыпали на них землю и выровняли по образцу Аппиевой дороги. В течение двух дней Гай наслаждался на этой импровизированной сцене: в первый день он разъезжал на богато убранной лошади, в дубовом венке, с маленьким щитом и мечом в руках, в златотканном плаще; на второй — в одежде возницы, на колеснице, запряженной парой лучших скакунов; перед ним ехал мальчик Дарий из парфянских заложников, за ним — отряд преторианцев и свита друзей. Подражал ли он Ксерксу, который перегородил Геллеспонт? Или Александру, покорителю Дария? А может быть, Гай хотел перехитрить предсказание, привлекшее общий интерес накануне его восшествия на престол, когда астролог Фрасилл заявил, что Гай скорей на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором (Светоний, Калигула, 19)!

Конечно, он хотел выглядеть сверхчеловеком, преодолевающим все препятствия, но это сопровождалось комедиантством, шокирующим серьезных римлян. И легко понять, почему ему приписывали, что по ночам, когда светила полная луна, он приглашал ее к себе в объятия и на ложе, а днем иногда разговаривал наедине с Юпитером. Его строительные планы также истолковывались тенденциозно: если он хотел построить мост между Капитолием и Палатином, то лишь для того, чтобы быть ближе к Юпитеру, а когда он продлил Палатинский дворец, в котором проживал, до храма Кастора и Поллукса, то говорили, что он превратил этот храм в прихожую, сам же пожелал быть как можно ближе к Диоскурам. Свидетельствовали также, что он распорядился привезти из Греции статую Зевса Олимпийского работы знаменитого Фидия, чтобы снять с нее голову и заменить своей.

Конечно, сдержанность не относилась к числу добродетелей Калигулы, и когда в 39 году его политика стала вызывать недовольство, что сопровождалось злословием и откровенной клеветой, это вызывало, соответственно, его ответную реакцию.