Глава IV
Расследование
В два часа пополудни на объект прибыли судебный следователь, секретарь суда, судебно-медицинский эксперт и комиссар полиции ближайшей супрефектуры в сопровождении двух инспекторов. Возглавлял эту группу начальник генерального штаба дивизии, которому официально было поручено следить за расследованием, а неофициально — уберечь секреты форта от праздного любопытства чужаков. Когда привезшие их три машины подъехали к изгибу большой галереи, офицеры четвертой роты вздохнули с облегчением. Им пришлось провести вместе несколько тягостных часов в кабинете Брюшо. По молчаливому уговору о драме они не упоминали, а думать о чем-либо другом не могли, поэтому вынуждены были довольно скоро отказаться от всякого разговора вообще. Им оставалось только молча курить, считая минуты, мечтая хоть чем-нибудь отвлечься. Несмотря на то что они хорошо знали друг друга, питали взаимную симпатию и полностью друг другу доверяли, в воздухе витало неуловимое, неосознанное подозрение. Ничего не могло быть хуже этого. Вот почему они так охотно бросились встречать вновь прибывших.
Они были уже знакомы с судебным следователем Эстевом, с которым виделись только накануне. Мысль о том, что они расстались с ним всего каких-то двенадцать часов назад при совершенно других обстоятельствах, казалась им нереальной. Но любезный, очень бойкий старик, веселый малый вчерашней вечеринки превратился в холодного, сдержанного, подозрительного человечка.
Они не любили (да им никому и в голову не могла прийти такая идея) начальника штаба подполковника Барбе, печального и сурового сапера. Он являлся олицетворением того наводящего тоску долга, который становится не только повседневным, но ежечасным, давящим и угрюмым.
Что касается комиссара Финуа, этот был очень несимпатичной личностью от природы. Он был одним из тех людей, полное отсутствие деликатности у которых приводит к столкновению с ними всех, с кем бы они ни общались, и они же бывают Удивлены и возмущены полученными ответными толчками. Финуа сразу же стал им неприятен тем командным тоном, который взял с ними будто для того, чтобы утвердить свою власть, которую все, в том числе даже сам следователь, и так готовы были ему временно уступить.
Он оборвал взаимное представление с крайне озабоченным видом:
— Итак, мы не можем терять время. Об этом деле нам известно только то, что в лифте обнаружены два трупа, пораженных выстрелами. Я хотел бы, чтобы самый компетентный из вас, я имею в виду — тот, кто видел больше и лучше всех, сделал мне первый отчет о фактах, дабы можно было во всем разобраться.
Трое лейтенантов повернулись к Брюшо, и все взгляды сразу устремились на него. Он страшно побледнел, и ему пришлось сделать невероятное усилие, чтобы взять себя в руки. Это ему удалось. Понемногу голос его окреп, его рассказ был объективен, ясен и лаконичен.
— Майор д'Эспинак в сопровождении своего заместителя капитана Дюбуа сегодня утром, в девять часов, должен был произвести инспекцию моей роты на боевых постах — на нижнем этаже, то есть на этом. Перед тем он обходил третий и четвертый этажи. Около девяти часов он позвонил мне и предупредил, что будет у меня только в десять часов, приказав собрать к этому времени на моем тыловом КП командиров взводов. О чем я и распорядился.
Я находился в своем кабинете. Без десяти минут десять — я взглянул на часы за несколько мгновений до этого, что позволяет фиксировать точное время происшествия,— я услышал короткую автоматную очередь. Одновременно погас свет.
Я выскочил и…— Его голос сорвался,-…и при свете своего электрического фонарика увидел их обоих лежащими в лифте, уже мертвыми.
— Вы видели или слышали кого-нибудь в коридоре? спросил комиссар.
— Никого. Правда, в галерее было совершенно темно, а когда взгляд мой упал на лифт, то я уже не мог его отвести.
— А потом?
— Прибежали люди, было несколько минут неразберихи. Наконец кто-то зажег карманный фонарик (свой я уронил, и он разбился), и я приказал вынести оба тела наружу.
— Зачем вы это сделали? Вы сказали, что нисколько не сомневались, что они мертвы. И что же? Вы лишили следствие, быть может, очень ценных данных без всякого на то основания. Почему, боже правый?
— Я не знал, я не подумал…
— Это очень серьезно, месье, очень серьезно, это даже безрассудно…
— Извините,— вмешался Кунц. — Я беру на себя ответственность за эту меру. Это я отдал такое распоряжение. Как уже сказал капитан, имела место минутная паника. Я хотел положить ей конец, заняв всех делом. Рефлекс побудил меня заставить унести тела. Я никак не могу это объяснить, разве только, может быть, тем, что мы не каждый день обнаруживаем трупы в лифте. Я ни секунды не подумал о… короче, о расследовании и всем прочем.
— А я полагаю, что вы здесь ни при чем,— сказал Брюшо, внезапно придя в ярость.— Здесь командую я и за все, что происходит, несу ответственность сам.
Не допускающий возражений угрожающий вид полицейского чина выводил его из себя. Он разошелся:
— И предупреждаю вас, месье, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном, со мной — Брюшо.
— О, извините. То, что мы здесь разбираем — не военный вопрос, но происшествие, поразительно похожее на убийство. Я, таким образом, совсем не разбираюсь в вашей субординации и порядках и должен видеть перед собой обычных людей. Ответственность, ответственность… в таком случае расследование будет завершено быстро; вы возьмете на себя ответственность за убийство, вас посадят в тюрьму, и все будет кончено.
— Комиссар прав,— сказал начальник штаба.— Успокойтесь, Брюшо, это дело нам уже не принадлежит.
— Итак, лейтенант распорядился убрать улики преступления. Так я и зафиксирую этот факт,— заключил Финуа.
Он вошел в лифт, заставив подробно объяснить ему, каким было положение жертв, и скрупулезно осмотрел все внутри. Кабина машины была металлической. На задней стенке видны были пять следов от пуль, идущих по одной вертикали и неровно отстоящих друг от друга: самый нижний — примерно в полутора метрах от пола, самый верхний — вровень с потолком, то есть в трех метрах. Железный лист выдержал. Пять пуль со сплющенным и частично оплавленным острием беспорядочно валялись на полу.
Продолжив осмотр, Финуа в правом дальнем углу обнаружил еще одну пулю, срезанный бок которой ясно говорил о рикошете: она наткнулась на один из прутьев решетчатой двери, чиркнула по правой стене, где обнаружили от нее царапину, и завершила полет у задней стенки. Она явно принадлежала к той же очереди, что и груда остальных. Несмотря на тщательные поиски, никаких новых следов или точек попадания найти не удалось.
Комиссар размышлял поспешно, слишком поспешно. Он был неглупым. Но двадцать лет непрерывных успехов в делах о краже кроликов или о таких проступках, как нарушение тишины ночью в городке, где все знали кроликокрадов и трех-четырех ночных гуляк с рождения, породили у него большое самомнение. Это было его первое крупное дело. Он хотел разрешить его одним махом, и сам.
Внезапно осененный какой-то мыслью, он буквально накинулся на Брюшо:
— Капитан, какова скорость этого лифта?
— Ровно два метра в секунду.
— Так. Вы видите, не так ли, что стреляли тогда, когда лифт уже остановился. Представьте его в движении. Сделайте жест стрелка, который прицелился и следит за двумя людьми, передвигающимися сверху вниз со скоростью два метра в секунду. Вы отдаете себе отчет, что пули пришлись бы на заднюю стенку под очень разными углами и часть из них отрикошетила бы. Однако ни одного рикошета, за исключением пули, попавшей в прут двери. Пункт первый: лифт стоял — вот так, как мы его видим сейчас. Предположив это, я заключаю: чтобы дать очередь, следы которой мы здесь обнаруживаем, человек мог находиться только там, где стою я,— менее чем в десяти метрах от вашего кабинета. Согласны? Итак, вы признали, что выскочили из этого помещения при первых выстрелах? И якобы никого не увидели и не услышали? Разве это возможно, я вас спрашиваю?
Брюшо промолчал.
— Если стрелявший стоял здесь,— сказал полковник Барбе,— в семи-восьми метрах справа должны найтись гильзы.
Комиссар покраснел: такая мысль не пришла ему в голову; обеспокоенный тем, чтобы исправить эту оплошность, он совсем потерял контроль над собой.
— Пусть никто не двигается,— приказал он.— Инспекторы, соберите гильзы.
Он был уязвлен, что его опередил непрофессионал; из-за самолюбия это обстоятельство исказилось и излишне преувеличилось: он стал лихорадочно искать для себя оправдания и нашел его.
— Впрочем, это бесполезно. Ведь, судите сами, это произошло более четырех часов назад. Я и сам было подумал об этом, но виновный, должно быть, уже успел их подобрать.
Тем не менее он принялся шарить и сам, чуть ли не водя носом по земле. Вдруг один из инспекторов издал победный возглас; разогнувшись, он помахал пустой гильзой, которая тут же была идентифицирована как принадлежащая к спецбоеприпасам автомата.
— Она лежала вон там, у самой рельсы узкоколейки.
Гильза была единственная, которую удалось найти.
— Ну конечно, я же говорил,— возликовал Финуа.— Гильзы не было видно, вот преступник ее и не подобрал.
Он снова обрел всю свою самоуверенность.
— Так вы утверждаете, капитан, что никого не видели; ну-ка, инспектор, засеките время, держу пари, что нужно не более трех секунд, чтобы дойти от вашего кабинета до лифта. Вот, что я говорил — пять секунд, если не торопиться. И вы никого не слышали?
Брюшо забормотал:
— Знаете, я был настолько поражен. Поставьте себя на мое место… просто ошеломлен, потрясен. И потом — эта темнота. Мои воспоминания могут быть неточными. Возможно, я подождал какой-то момент, прежде чем выйти, не дав себе в этом отчета! Да, теперь я уверен в этом, я подождал. Сколько времени? Этого сказать не могу.
Он был жалок. Финуа смотрел на него подозрительно.
— В конце концов, капитан, уж не хотите ли вы сказать, что испугались, вы, для кого обращение с огнестрельным оружием — профессия?
Ну хватит,— сказал Брюшо.— Если бы вам довелось послушать свиста пуль столько, сколько мне… Непохоже, что вы знаете, что это такое. Иначе вы бы не рассуждали об этом так спокойно.
— Но, месье, вы сами себе роете яму.
Полицейский переходил всякие границы. Симпатии всех были на стороне капитана, даже следователь вмешался:
— В данном случае возможно, что убийца имел время скрыться — на лестнице например или в одном из коридоров.
Финуа недовольно заворчал:
— Хочу отметить, однако, что у господина Брюшо очень неровная память — то блестящая, как по нашем прибытии или вот сейчас, то ущербная, как несколько минут назад. Пошли дальше. Я установил, во всяком случае, что гипотеза несчастного случая даже не рассматривалась. Надо будет сделать вскрытие. В самом деле, где находятся трупы? В госпитале? Доктор, извольте приступить к предварительному осмотру и как можно быстрее представить нам отчет. Мы продвинулись достаточно, и теперь я перехожу к индивидуальным допросам.
Тут во второй раз вмешался начальник штаба, и опять это привело полицейского в большое замешательство. На этот раз его небрежность была явной, неоспоримой.
— Вот что я думаю. Автоматов в продаже не бывает. Иметь их могут только офицеры и некоторые унтер-офицеры. Далее, в журналах подразделения зарегистрированы номер оружия и две обоймы для каждого. Таким образом, надлежит сделать проверку.
Удар, нанесенный комиссару, был столь силен, что он на какое-то время отказался от своих прерогатив. Полковник сам собрал унтер-офицерский состав в ротонде и произвел эту проверку с помощью учетчика. Все предъявили свое оружие, оно оказалось чистым, а обоймы полными.
— Теперь перейдем к складу,— сказал офицер тоном автобусного контролера, который объявляет: «Предъявим билетики».— Я вижу, у вас имеется резерв этого оружия в количестве десяти автоматов, двадцати полных обойм и двадцати ящиков патронов.
Сердца полицейских снова преисполнились надежды. Кладовщик, славный крестьянский парень, еще не вполне оправившийся от страха, который утром нагнал на него Брюшо, робко поднялся с места, когда к нему вошли.
— Покажи нам резервные автоматы,— сказал Брюшо.
Человек направился к шкафу, который был закрыт на замок, открыл его и отошел в сторону.
— Шесть, семь, восемь, девять,— считал начальник штаба.— Где десятый? Номер 4317.
У Брюшо подкосились ноги. На его лице выразилось крайнее удивление.
— И конечно же недостает одной полной обоймы.
— Не могу знать, господин полковник. Ничего не понимаю. Я проводил инспекцию своего склада две недели назад. Все было в порядке, шкаф закрыт.
— На замок за сорок су,— сказал Финуа.— Его можно открыть булавкой. Хотите, продемонстрирую?
Он снова был на коне, уверен в себе и просто дрожал от нетерпения.
— Достаточно, господа. Через минуту мы начнем снимать личные показания с каждого из вас. Вы будете находиться вот в этом помещении (он указал на цех), и я буду вызывать вас по очереди. Но я хотел бы иметь два плана этажей…
Группа сотрудников полиции зашла на КП Брюшо, которым бесцеремонно завладел Финуа. Тщательно прикрыв дверь, он вполголоса сказал своим инспекторам:
— Вы поищете, вооружившись этим планом, спрятанное оружие, возьмете отпечатки пальцев на шкафу и замке. А вы займетесь нашими подопечными: следите за их поведением, когда они выйдут от меня, не давайте им сосредоточиться и держите ухо востро.
Повернувшись к следователю, он добавил:
— Теперь речь идет о том, чтобы установить: во-первых, кто мог незадолго до десяти часов находиться у лифта; во-вторых, кто мог взять оружие со склада. Когда мы будем знать это…
Секретарь суда уселся на свое место. Финуа открыл дверь и без всяких церемоний сухо позвал: «Господин Брюшо!»
— Месье, я хочу узнать, кто мог оказаться у лифта один в момент преступления. Вы видите, я не играю в прятки, никаких секретов, ничего в карманах, ничего в рукаве.
Понадобилось немало времени и несколько телефонных звонков, чтобы установить, что снаружи никто проникнуть не мог. Два человека из роты, несшие караульную службу у поста внутренней обороны главного тоннеля, со своего места не отлучались. Утром они видели, что выходил только кладовщик. Майор с третьего этажа утверждал, что от него никто спуститься не мог. Сам Брюшо пришел к выводу:
— Круг подозреваемых лиц ограничивается моей ротой.
— Согласен, сказал Финуа.— Просто одно удовольствие работать с вами при таком взаимопонимании. Но каждому овощу свое время. Как я представляю, наверняка среди такой массы людей найдется хотя бы один, кто постоянно крутился возле вас, кто видел, что вы покинули кабинет только после выстрелов?
— Боюсь, это не так. Я с девяти часов действительно был один.
— Что вы делали?
Брюшо вдруг почему-то растерялся.
— Ничего, я размышлял, думал.
— О чем?
— Обо всем, ни о чем конкретном.
— Что ж, месье, я вам весьма советую, это в ваших интеpecax, поразмыслить над всем этим очень серьезно. Повторяю: кто-нибудь может удостоверить, что вы покинули свой кабинет только после выстрелов? Кто-нибудь видел вас здесь или встретил между КП и лифтом непосредственно после автоматной очереди? Иначе, к моему большому сожалению, я буду числить вас среди подозреваемых лиц.
— Валяйте и оставьте меня в покое.
— Так. Я не спрашиваю вас, случалось ли вам брать автомат на складе, это само собой разумеется. Ах, капитан, как бы я желал ради вас самих, чтобы, кинувшись в коридор, вы видели бы более отчетливо. Все было бы гораздо проще для вас, и мы бы не были так мало осведомлены, как теперь…
— Кончайте вы с вашими пространными разглагольствованиями. Я уже ответил на ваш вопрос. И не намерен больше возвращаться к этому.
Финуа сдержал себя. Смутная надежда на успех придавала ему терпения.
— Очень жаль. Тем не менее подумайте еще. Скажите мне по крайней мере, кто мог стрелять еще кроме вас?
— Никто.
Не сердитесь. Я хочу сказать — кого мы должны допросить особо?
— Моих четверых взводных командиров и персонал центральной телефонной станции.
— Хорошо. Что вы делали после отправки наверх трупов?
— Вошел сюда, кое-куда позвонил.
— Вы оставались здесь все время один?
— Нет, я оставался здесь недолго, потом прошелся по коридору. Ко мне пришел лейтенант Капель, потом подошли остальные мои офицеры. Я не могу назвать точное время.
Как только Брюшо вышел, Финуа произвел в кабинете тщательный обыск: «Не спрятал ли он оружие здесь?»
Он был полон надежд. Но все, что он нашел, это полотенце возле умывальника, запятнанное кровью, а в шкафу — початую бутылку какого-то эрзаца «перно» и стакан, содержащий эту жидкость. Он старательно поставил все это на место и вызвал Кунца.
— Где вы были без десяти минут десять?
— Где-то в малой галерее, идущей к моим боевым постам, я направлялся на сбор, назначенный капитаном.
— Один?
— Один.
— Вы осознаете серьезность этого обстоятельства?
— Вполне, но ничего не могу поделать.
— В какое время и где вас видел кто-нибудь в последний раз перед тем, как было совершено преступление?
— Около половины десятого я ушел на свой КП, чтобы проглотить бутерброд. Я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что все мои люди не имеют никакого отношения к этому делу. Я провел свое собственное следствие. Никто ни на миг не оставался в это утро один.
— Спасибо, но вернемся к вам. Итак, никто не может удостоверить, что у вас физически не было времени совершить преступление. Если, как я полагаю, вы имеете свободный доступ к складу, то вы,— второй подозреваемый.
Слова были корректны, но враждебный тон задел молодого офицера.
— Я в самом деле не заходил на склад вот уже две недели, и ваши предположения смешны. Однако я думаю, что ваша задача и ваш долг — делать их. Продолжайте в том же духе.
Финуа захотелось возразить. Но он понял, что с такими обидчивыми людьми это была бы пустая трата времени.
— Итак, вы кинулись вперед, когда услыхали выстрелы. Что вы увидели? Капитан был перед лифтом один?
— Один.
— С оружием?
— Без оружия.
— Вы перенесли трупы. А что потом?
— Я покормил людей и вернулся, чтобы самому съесть завтрак в нашей столовой.
— Короче, вы могли бы спрягать оружие где-нибудь на этаже?
— Мог бы.
— Господин лейтенант,— вмешался следователь,— я задам вам сейчас один деликатный вопрос, напомнив сначала, что мы ищем убийцу и что долг каждого порядочного гражданина здесь очевиден. Так вот. Известен ли вам какой-нибудь факт физического или морального плана, который мог бы быть нам полезен? Если поточнее — не подозреваете ли вы кого-нибудь?
— Ничего и никого, господин судебный следователь.
Кунц вышел, отдав честь полковнику и поклонившись Эстеву.
Допрос Капеля был по всем пунктам аналогичен допросу Кунца. Лицо у Финуа вытянулось. Успех, который он уже предвкушал, ускользал от него.
— Тут сам черт не разберет! Бесполезно пытаться выяснять их дела и поступки после убийства: так нам никогда не узнать, где они могли спрятать оружие; я отступаюсь от этого — лишь бы его нашли. В результате — трое возможных виновных, тут с ума можно сойти.
Вот почему Легэна он встретил мрачной иронией, которая плохо скрывала его возраставшие беспокойство и злобу.
— Месье, я подозреваю, что и вы, подобно вашим товарищам, могли бы в подходящий момент оказаться у лифта с автоматом 4317 в руках и что никто не может этого опровергнуть. Как и они, вы могли бы затем спрятать оружие в любом месте. Как и они, хотя ваше положение весьма щекотливо, вы не знаете никакого факта какого бы то ни было свойства, который мог бы навести на след виновного и, следовательно, снять обвинение с вас.
— Все верно. И поскольку нам нечего больше сказать друг другу… комиссар, таким образом… комиссар, я прощаюсь с вами и ухожу.
На этот раз Финуа взорвался:
— Как, месье, неужели вы хотите заставить меня думать, что умному человеку, живущему здесь бок о бок с жертвами и с преступниками или преступником, нечего сказать правосудию. Неужели у вас нет никаких наблюдений о личности, характере майора д'Эспинака и капитана Дюбуа? Не могли бы вы сказать нам, только ли друзья окружали их? Не задавали ли вы себе такой вопрос: «Хотели убить одного или другого, либо и того и другого?» У вас нет никаких подозрений? «Ничего и никого»,— сказал мне один из ваших коллег. Хоть бейся головой о стену.
— Не стоит так утруждать себя из-за меня.
— Впервые в своей практике я наталкиваюсь на такое конспиративное молчание, на столь вызывающую враждебность…
— Вызывающую — это не то слово, комиссар. Можно провиниться в дерзости лишь по отношению к вышестоящему. Но… в данном случае вы должны пенять на себя самого. Вы являетесь сюда и с первой минуты настраиваете против себя всех. Вы третируете нашего капитана, которого мы все уважаем, который является героем войны. Вдобавок ко всему у нас создается такое впечатление, что вы не владеете ситуацией…
Финуа остолбенел. А когда обрел дар речи, закричал:
— Выйдите, месье, я привлеку вас за оскорбление магистрата при исполнении служебных обязанностей.
— Что ж, — сказал Легэн.— Это всех насмешит.
И, повернувшись к начальнику, произнес вопросительно:
— Господин полковник?
— Ступайте, Легэн, благодарю вас.
Уже во второй раз комиссар восстановил буквально всех против себя.
— Финуа,— сказал следователь,— боюсь, что ваши претензии малообоснованны. Вы должны приспособиться к особой породе тех людей, с которыми мы сегодня имеем дело…
— Но, господин следователь, разве вы не видите, что все эти типы ведут себя, как жулики на ярмарке, и что они покрывают друг друга?
На этот раз, ко всеобщему удивлению, вспылил начальник штаба:
— Комиссар, возьмите свои слова обратно! Мои офицеры имеют свои недостатки, и я их не извиняю, но вы вынуждаете меня вмешаться.
Полковник Барбе сделал такое лицо, какое можно увидеть лишь на фамильных портретах воинов тех давно прошедших времен, когда на полях сражений еще смотрели в глаза друг другу. Финуа сник. Офицер, сам удивившись своей вспышке, счел себя обязанным как-то сгладить впечатление:
— Какого черта,— сказал он.— Вы, конечно, сами сражались на войне. И знаете, что такое атмосфера товарищества в боевом подразделении.
Комиссар, который на самом деле участвовал в войне лишь в качестве посыльного в министерстве, поспешил согласиться. Расследование возобновилось.
Аджюдан-шеф Марнье был заслушан одновременно с его преемником. Их обоих классифицировали как не имеющих отношения к делу в силу того факта, что в момент автоматной очереди они оказались вместе в галерее своего взвода.
Легко удалось также установить, что людьми, заполнившими ротонду, был персонал центральной станции, но никто из них не мог оказаться там в момент совершения преступления: официальные свидетельства подтверждали это. Финуа тщетно попытался заставить Марнье уточнить местонахождение всех трех лейтенантов во время последовавшей тогда короткой паники. Но только местонахождение Брюшо перед лифтом было совершенно очевидно.
— В общем,— сказал Финуа,— ваш капитан попал в переплет. Это очень серьезно для него, что он оказался там один.
Марнье поистине благоговел перед Брюшо. Обрыв провода, который он обнаружил в месте, столь компрометирующем капитана, даже не зародил в нем подозрений. Инсинуации комиссара глубоко возмутили его, и он решил скрыть этот факт.
— Как вы можете говорить подобные вещи, господин комиссар? Капитана никак нельзя подозревать. Если бы вы только видели его: он совершенно остолбенел от потрясения и был просто раздавлен горем.
Его душа верного старого унтер-офицера обливалась кровью. Он забормотал:
— Когда я подумаю, что если бы я не возвращался назад в свою галерею, я как раз явился бы на место до этого происшествия и мог бы облегчить участь капитана…
— Назад? Почему?
— Мы оказались на подходе раньше времени. Посмотрите, какое ужасное стечение обстоятельств: созывая нас на десять часов, капитан сам специально настоял на том, чтобы мы не приходили раньше.
— Специально? Вы можете вспомнить точно слова?
— Честное слово, нет, однако я не понимаю…
— Это не имеет значения, благодарю вас.
Действуя импульсивно, под первым впечатлением, не будучи способен следовать методе, комиссар моментально увлекся и попал под влияние идеи, которая только что пришла ему в голову. Он вызвал Брюшо.
— Капитан, я узнал, что вы официально приказали своим офицерам обязательно прибыть ровно в десять часов. Почему?
— Я не помню… А, да, действительно. Что ж! Я и сам не очень хорошо знаю. Чтобы они не теряли зря времени, конечно.
— Вы сказали мне, будто майор д'Эспинак объявил, что прибудет именно в десять?
— Верно.
— По телефону около девяти часов, не так ли?
— Да.
— О чем это свидетельствует в итоге?
— Ни о чем.
— Вы, вероятно, меня не поняли. Я хочу сказать, что вы заинтересованы в том, чтобы было доказано, что речь идет именно о десяти часах. Кто, по-вашему, может это подтвердить?
— Не понимаю — зачем. Ну, в общем… На этом конце провода — никто. На другом — возможно, Дюбуа. Хотя теперь… Может быть, еще какой-нибудь телефонист.
Понадобилось не более получаса, чтобы выяснить, что не было никакого следа, никакого свидетеля слов, которыми обменялись офицеры около девяти часов. Это первое и безобидное подтверждение условия sine qua non гипотезы, только что зародившейся в голове Финуа, ослепило последнего. Отныне он окончательно и бесповоротно повел следствие в одном-единственном направлении.
Лишь много позднее стало возможным осознать, какой инстинктивный разрушительный гений он направил на то, чтобы подвергнуть сомнению расследование и поставить в тупик тех, кому пришлось взяться за него сызнова.
Финуа вызвал сержанта связи. Это был молодой впечатлительный унтер-офицер и по этой причине очень робкий. Его почтительность понравилась Финуа, который, удовлетворив свое самолюбие, отказался от грубых и оскорбительных приемов.
— Я попрошу вас освежить воспоминания по очень важному пункту, мой друг,— сказал он.— Около девяти часов капитан Брюшо позвонил своим командирам взводов, вызывая их на десять часов и настаивая при этом, чтобы они не являлись раньше. Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении вашего капитана — нервозности, пристрастности, не знаю… чего-то необычного во время этого разговора?
— Ах, это! Да никакого разговора и не было вовсе,— сказал сержант, едва сдерживая желание рассмеяться.
— Ну, так как это происходило? Похоже, вы точно сохранили в памяти эту сцену, и я вас поздравляю. Расскажите мне подробно.
Молодой человек расцвел от удовольствия; осмелев, он дал волю своей склонности поболтать, к услугам которой была его отличная память.
— Я все слышал по одной простой причине — дело в том, что капитан звонил по телефону, соединившись со всеми четырьмя взводными командирами одновременно на коммутаторной доске в моем зале. Он был очень рассержен и кричал. Он сказал… но я не знаю, позволительно ли мне будет повторить…
— Давайте, давайте. Я, черт возьми, думаю, что это вполне позволительно. Это даже ваш долг, и вы не из тех людей, что колеблются…
С этим сержантом комиссару решительно повезло больше, чем с офицерами.
— Так вот, он закричал: «Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести явиться не ранее десяти часов…» и «Я не желаю видеть ваших физиономий в моем кабинете раньше десяти часов».
— Он был так зол? Вы, наверное, немного преувеличиваете?
— Как это — преувеличиваю! Лучшее доказательство — то, что этим дело не кончилось. Он обрушился и на нас, мне… сделал замечание и в конце концов приказал передавать статью из газеты азбукой Морзе, пригрозив наказанием для тех, кто отстанет, даже для секретарей, хотя это не их работа. Да капитан просто бесился от злости. Я никогда не видел его в таком состоянии.
— Сколько времени продолжались ваши занятия по письму на слух?
— Один час, до самых выстрелов.
— Час такой работы, без перерыва?
— О! Я на свой страх и риск делал паузы. Но поскольку капитан сказал работать «до упора» и поскольку я не получил никакого другого распоряжения, я продолжал, а что мне оставалось делать?
Лицо Финуа просияло. В его мозгу факты выстраивались в гипотезу, становившуюся теорией.
— Так что никто из вас не мог выйти в коридор?
— Никто и не осмелился бы.
— Скажите-ка, капитан и майор д'Эспинак, похоже, не слишком ладили, а? Что у капитана часты бывали такие отклонения от языковых норм?
Последние слова насторожили унтер-офицера, он густо покраснел. Финуа постарался исправить дело:
— Я хочу сказать — что, он часто так шутил?
Но было уже поздно.
Такое в первый раз на моей памяти. И потом, это мои командиры. Я не знаю…
— Не смущайтесь. Ну! То, о чем я вас спрашиваю,— все это в интересах правосудия, вы понимаете?
Но вытянуть еще какие-нибудь показания из молодого человека было уже невозможно. Как только сержант почувствовал, что допрос принимает опасный личностный оборот, он стал оглядываться на полковника Барбе. А насупленное лицо начальника штаба смутило бы военнослужащего и более высокого звания, чем унтер-офицер.
Возвратился судебно-медицинский эксперт. Он не сообщил ничего особенного — майор д'Эспинак скончался от двух пуль, попавших в область сердца. Капитан Дюбуа получил три: две — несерьезные, в плечо, зато третья перебила сонную артерию. Она одна не осталась в теле жертвы.
Смерть обоих наступила мгновенно. Следует подождать вскрытия, чтобы определить путь движения пуль после попадания и, следовательно, относительное направление траектории их полета. Не похоже, что выстрелы были произведены в упор. Вот, собственно, и все.
Осмотр одежды убитых, предпринятый одним из инспекторов, не дал никаких результатов.
Тут заговорил судебный следователь:
— Есть один факт, о котором до сих пор не вставало вопроса и который, как мне кажется, представляет интерес. Почему так внезапно погас свет?
Финуа извинился: невозможно помнить сразу обо всем. Он снова вызвал свое доверенное лицо — сержанта связи, оказавшегося right man.
— Починил его я,— сказал он.— Но обрыв обнаружил аджюдан-шеф Марнье…
— Обрыв?
— Да, провод был перерезан — чисто, словно кусачками, как раз напротив лифта.
Финуа мигом подскочил к двери, рывком открыл ее и прогремел:
— Аджюдан-шеф Марнье!
— Аджюдан-шеф, я спросил вас, не знаете ли вы какого-либо факта материального или морального свойства, который мог бы помочь следствию. И вот от другого свидетеля я узнаю, что это вы обнаружили обрыв провода, причем в таком месте, что важность и значение этого факта не могли ускользнуть от вас. Что вы на это скажете?
Ничего, вы не задали мне ни одного вопроса на эту тему.
— Как это так — не задал? Какая неслыханная дерзость!
— Но послушайте, имеется протокол свидетельских показаний. Это можно проверить.
Секретарь суда потихоньку отрицательно покачал головой. Это остудило пыл Финуа. Он проворчал:
— Во всяком случае, вы должны были нам сами сказать. Это очень существенно. Поскольку теперь оказывается, что преступник оставался в коридоре еще несколько секунд, чтобы перерезать провод после совершения преступления, то капитан Брюшо должен был его увидеть… если только это не…
Лицо Марнье передернула гримаса. Финуа захотелось использовать его явное замешательство.
— Хм… если только это не…
Старый унтер-офицер весь напрягся.
— Капитан Брюшо не может являться преступником,— сказал он резко.
— Так,— возликовал Финуа,— так, так! Смею вам заметить, что вы первый высказали эту мысль. Таким образом, она напрашивается сама собой. Впрочем, мы об этом еще поговорим. В настоящий момент я в вас больше не нуждаюсь.
Он начал насвистывать бравурный марш, потом перестал свистеть, чтобы немного подумать над запачканным полотенцем, и торжествующей походкой направился к двери.
— Господин капитан Брюшо! позвал он. — Месье, извольте показать мне ваши руки.
Многозначительный тон, похоже, не произвел на Брюшо никакого впечатления. Он без колебаний раскрыл ладони и протянул вперед руки. Его правый мизинец в области второй фаланги слегка распух.
— Откуда эта рана?
— Что? Вот это — рана? Да это я упал на складе и поцарапал руку о какую-то металлическую стружку.
— Когда?
— Сегодня утром.
— Кто-нибудь видел, как вы упали?
— Может быть. Там были оружейник и два его помощника. Правда, они были очень заняты работой, да и мотор гудел. Очень возможно, что они меня не видели и не слышали.
Допрос оружейников показал, что именно так и случилось. При тщательном осмотре склада никаких следов крови гге обнаружилось, но Финуа пришлось признать, что это не может являться бесспорным доказательством того, что Брюшо лжет. Когда его, в который уже раз, отпустили, комиссар обратился к начальнику штаба:
— Господин полковник, признаюсь вам, сначала я подумал, что можно поранить руку, в спешке перерезая электрический провод. Теперь же меня интересует такой вопрос… у автомата затвор устроен так же, как у автоматического пистолета?
— Да.
— Вы не находите, что…
— Откровенно говоря, нет, господин комиссар, если при отдаче затвор ударит неумелого стрелка по пальцу, то он может нанести ушиб, который никак не будет похож на свежий порез о металлическую стружку.
— Дело в том, господин полковник, что это как раз и есть ушиб. Вы видели руку капитана?
И Финуа стал насвистывать, а полковник, приведенный в замешательство, тихо произнес:
— Может быть, он сказал «металлическая стружка» случайно, просто предположительно?
Но у комиссара теперь уже была полная уверенность: улики, подтверждающие его версию, собирались, упорядочивались, накапливались. Окрыленный успехом, он бодрым голосом вызвал кладовщика, чтобы довести это дело до конца.
— Как нам известно, вы уходили сегодня с объекта между девятью часами и одиннадцатью. Зачем?
Пришлось успокоить и подбодрить этого беднягу, дабы добиться от него мало-мальски связного рассказа о том, как разгневанный Брюшо отправил его за четыре-пять километров отсюда, чтобы он принес неполный комплект этикеток.
— Их так срочно надо было прикрепить?
— О нет, месье. Это тянется уже месяц. Здесь не моя вина, капитан может вам подтвердить. Он, конечно, уже говорил мне о них, но никогда не давал понять, как сегодня утром, что это так срочно.
Что касается исчезновения автомата, то ничего толкового нельзя было установить. Кладовщик не открывал шкафа со времени последней проверки, проведенной две недели тому назад. Ключ от замка вместе с другими висел на доске, находящейся внутри склада. Никаких специальных мер предосторожности на время отсутствия роты не принималось, поскольку общая система охраны объекта являлась достаточной гарантией: ключ от склада в этом случае держал у себя капитан Брюшо. После того как рота занимала этаж, войти в это помещение могли только офицеры.
Когда парень вышел, Финуа с победным видом обернулся к следователю:
— Неужели еще не все достаточно прояснилось? Неужели еще не все ясно? Хотите, мы снова заслушаем капитана Брюшо. Теперь мы можем выйти за рамки обычной рутины и после всех этих «как?» уже установить «почему?».
Был вызван Брюшо.
— Капитан,— сказал Финуа,— я хотел бы теперь узнать, чтобы разобраться, что же здесь на самом деле произошло, что за личность был ваш командир.
Брюшо подумал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, явно взволнованно:
— Ну что я могу вам сказать? Я знал его только две недели. Он прибыл сюда с репутацией, блестящей во всех отношениях. Вскоре мы убедились, что он того заслуживает. Это был исключительный военачальник, увлеченный, вдумчивый… короче, можно хорошо себе представить, что он был бы незаменим на войне. С этой стороны его знали отлично. И это внушало к нему уважение.
— А кроме военной стороны?
— Вне службы это был очень веселый и обходительный товарищ. Шикарный парень, не жалевший денег, чтобы развлечь нас здесь.
— В общем, вы его очень любили?
— Очень… в общем… да… в общем да.
Если бы Финуа мог оставаться беспристрастным, он обратил бы внимание на тон Брюшо. Это был тон человека, который с удивлением обнаруживает для себя очевидность, которую до этого не допускал и в мыслях. Но Финуа было уже не до этих тонкостей.
Вопрос его прозвучал грубо:
— Тогда почему вы посягали на его авторитет, почему вышучивали его имя, да еще в присутствии младших по званию? Да-да, сегодня утром, на телефонной станции!
— Я был раздражен его опозданием. Я забылся. Я знаю это и сожалею о случившемся, как никто другой. Если в этом нет особой необходимости, я был бы весьма признателен вам, если мы прекратим этот разговор. Мои слова ничего не меняют в моем к нему отношении.
— Что ж, месье. Не говорите мне такого, о чем потом можете пожалеть. Признайте же, что у вас с ним не все шло гладко.
— Я настаиваю на том, что сказал, комиссар. А еще добавлю, что Дюбуа и я были унтер-офицерами в одном батальоне, на Марне. Нас вместе произвели в лейтенанты, в Шампани, в 1915-м. После Вердена…— Голос Брюшо стал хриплым. После Вердена нас осталось только двое из командного состава нашего батальона 1914 года. И вот…
В первый раз после прибытия полицейских чинов стало так тихо, что шум снаружи проник в помещение: можно было различить гул цеха, где-то хлопнула дверь, в коридоре послышались удаляющиеся шаги, их размеренный ритм стихал, становился глуше, но, казалось, длился бесконечно.
Почти робко, по крайней мере так было первые несколько минут, Финуа продолжил свой допрос. Он упорствовал. Но на все вопросы, коварные или прямолинейные, то нарочито доверительные, то театрально угрожающие, Брюшо отвечал выводящими из терпения смирением и твердым спокойствием, без всяких криков и сцен.
По спазмам в желудке, приученном за сорок лет спокойной жизни к строгому распорядку, следователь понял, что день клонится к вечеру. Он достал часы — было ровно восемь — и произнес:
— Надо заканчивать. На сегодня хватит. Продолжим завтра.
Вернулись оба инспектора. Первый заблудился в коридорах, но оружия не обнаружил. Это никого не удивило. Второй тоже не смог доложить ничего интересного. Ни на добротном деревянном шкафу, ни на ключе, ни на замке никаких ценных отпечатков не оказалось.
Полицейские провели последнее совещание на КП Брюшо. Финуа во что бы то ни стало хотел добиться немедленного ареста капитана.
— Не скрою,— сказал он,— что сегодня мы выяснили лишь материальную сторону дела. Но вы должны отдать мне должное — оно явно распутано.
— Однако вы сами сказали мне, что остаются четыре возможных преступника, вмешался следователь.
— Это верно. Но разве вас не поражает тот факт, что если выделить из них этого первого, то против него сразу складывается обвинение?
— Об этом еще надо подумать. Это вытекает, возможно, из того направления, которое дали следствию два-три факта. Но могут появиться и другие факты. И наконец, почему в таком случае убит Дюбуа? Не будет ли эта мера слишком поспешной?
— Но медлить означает дать преступнику окончательно замести следы…
Меня это не касается, сказал полковник. Сегодня ночью у объекта будут охраняться все входы и выходы. Батальон вернется в лагерь. Я могу запретить увольнительные четвертой роте, тогда никто не сможет скрыться. Вам будут созданы все условия, чтобы осуществлять наблюдение…
Присутствующие уже очень устали, и высказанное предложение всех устроило. Получив указание явиться завтра в семь часов, все двинулись в обратный путь.
По дороге, сидя в машине, Эстев и Финуа продолжали рассматривать со всех сторон занимавшую их проблему.
— Видите ли, господин следователь, я пошел на отсрочку ареста Брюшо потому, что хочу как следует подкрепить свое обвинение. Ну разве возможно, чтобы это был кто-то из лейтенантов? Нет! Они не знали, что коридоры будут пусты. В любой момент они рисковали наткнуться на кого-нибудь из персонала центральной телефонной станции или на самого Брюшо. С их стороны это было бы чистейшим безумием. Если же взять Брюшо, то тогда все предстает как подготовленный акт, и подготовленный хорошо, методично, умело. Один он знал, что представляется удобный случай, поскольку сам все и устроил. Он делает так, чтобы на складе никого не было, и берет там оружие без свидетелей. Он заставляет весь персонал станции засесть за бессмысленную работу, чтобы были безлюдными коридоры. Он запрещает без видимой причины своим офицерам являться к нему раньше десяти часов. Он — единственный, кто знает, в какое время на самом деле должен прибыть майор д'Эспинак. Разве не без четверти десять? Его обнаруживают перед самым лифтом. А его пораненный палец? А все его поведение — подозрительное, непонятное, беспокойное?
Итак, господин следователь, поверьте мне, мы уже знаем «как». Я постараюсь узнать еще и «почему». И тогда…
— В том, что вы говорите, что-то есть,— согласился Эстев.
Яркое резюме комиссара произвело на него впечатление. Виновность Брюшо показалась ему, в конце концов, столь вероятной, что он испытал угрызения совести за утайку от Финуа, из деликатной щепетильности, инцидента на балу.
— Действительно, комиссар. Теперь я и сам так думаю. Я должен был сказать вам… Так вот. Вчера вечером я был в гостях у майора д'Эспинака. Там я весь вечер провел в обществе Брюшо. Его жена — прехорошенькая особа, надо сказать,— похоже, флиртовала, и даже слишком рискованно, с Эспинаком. Подождите-ка. Ведь там чуть было не разразился скандал. О чем я думал раньше? Когда гости расходились, Брюшо, будучи основательно пьян, повел себя очень грубо. Надо признать, он не имел на это права — были смягчающие вину обстоятельства. Его жена, радушно прощаясь с гостями, стояла возле Эспинака, будто он был ей мужем. Я же и удержал Брюшо, боясь, как бы он не кинулся на них.
— Ах, если бы вы сказали мне это раньше…— вздохнул комиссар.— Только бы, боже, он не скрылся сегодня ночью. Я прикажу обоим инспекторам последить за ним. Меня не обнадежили обещания полковника Барбе. И вообще не нравится он мне со своим надутым видом.
На Финуа напал азарт.
— Господин следователь, давайте вернемся. Арестуем его, прошу вас! — воскликнул он.
Однако что-то удержало Эстева. Здесь смешалось, он и сам не знал, в какой пропорции, и воспоминание о том, как Брюшо говорил о Дюбуа, и другие, менее благородные чувства, как-то чертовский голод, слабость, усталость.
Через какое-то время и Финуа вроде бы успокоился. Но его глаза светились вдохновением, он был в восторге от самого себя.
— Ничего, так будет даже лучше. Это позволит мне устроить завтра такой спектакль, что пальчики оближешь.