Французский шпионский роман

Нор Пьер

Кенни Поль

Немур Пьер

Поль Кенни

КОПЛАН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

 

 

Глава I

Присев за столик на крытой террасе небольшого кафе неподалеку от авеню Георга V, Моник Фаллэн рассеянно провожала взглядом прохожих на Елисейских полях. Серое, унылое январское небо, нависающее над Парижем, уже многие недели не радовало ни малейшим просветом.

Стремясь заглушить втайне терзавшее ее беспокойство, молодая женщина зажгла сигарету. Затем, подозвав официанта, она справилась, который час, и заказала третью чашечку кофе за неполный час.

«Как раз то, что нужно, чтобы успокоить нервы,— насмешливо подумала она.— Что поделаешь! Все равно сегодня необычный день».

Праздному зеваке она показалась бы совершенно спокойной, умиротворенной и ничем не озабоченной, и лишь придирчивый наблюдатель смог бы догадаться о внутреннем напряжении, с которым ей никак не удавалось сладить.

Молодой повеса, не успев войти, бросил на нее беглый взгляд, замедлил шаг и принялся с бесцеремонной наглостью рассматривать ее ноги. На вид ему было лет двадцать, на нем был спортивный пиджачишко из коричневого твида и черный свитер с высоким воротом. Вся его внешность источала самоуверенность, граничащую с наглостью.

Расплывшись в дежурной улыбке, выдающей красавчика, умеющего разговаривать с девицами, он расположился за столиком по соседству с Моник и оперся на локти.

Я ищу как раз таких красоток, как вы, для рекламного фильма,— тихо проговорил он снисходительным тоном.— Если вам интересно…

Моник окинула незнакомца ледяным взором и отвернулась.

Нахал, нисколько не огорчившись, продолжал гнуть свое: Назовите мне номер вашего телефона, я позвоню вам вечерком, часиков в девять-десять. Вдруг надумаете испытать судьбу! Приятное занятие, и платят недурно.

Моник, глядя мимо изобретательного юнца на Елисейские поля, откровенно игнорировала его. Он пожал плечами, поднялся и побрел к бару. Еще минут десять, взгромоздившись на табурет у стойки, он наблюдал за ней, вполголоса переговариваясь с барменом.

Даю слово,— цедил бармен сквозь зубы,— ни разу не встречал ее на нашей улице.

Думаешь, туристка? Блондинка, и с таким бюстом… Может, шведка или датчанка?

— Во всяком случае, по-французски она щебечет, как мы с тобой.

— Лакомый кусочек. Представляю, что за прелесть без одежды… Редко когда встретишь такие соблазнительные ножки.

— Больно серьезная,— отозвался бармен.

— Наплевать. У меня вообще слабость к неприступным богиням. И чтобы глаза — как айсберги…

— Ладно, поостынь. Вот ее избранник.

И действительно, представительный господин, лет за тридцать, одетый в плащ, опустился на стул перед очаровательной посетительницей.

Я ужасно опоздал,— заявил вновь прибывший без намека на раскаяние в голосе.

Моник изо всех сил старалась сохранить невозмутимость, но в ее голубых глазах читалось сильнейшее беспокойство.

— Итак, какие новости? — поинтересовалась она едва слышно.

Он долго любовался ею, а потом опустил глаза и едва заметно улыбнулся:

— Не терпится узнать приговор?

— Еще бы! Разве это не естественно? Тем более что я томлюсь здесь уже полтора часа.

— Вы не передумали?

— Что за вопрос? — возмутилась она.

Готов признать, что вопрос идиотский,— добродушно согласился он,— но я обязан был задать его вам.

Он взглянул на часы.

— У вас в распоряжении еще двадцать минут, чтобы переменить свое решение,— отчеканил он.

Вам, наверное, нравится меня разыгрывать?

— Вовсе нет. Я серьезно.

Недоверие сменилось у нее взрывом веселья. Смеялась она недолго и едва слышно, но смех преобразил ее: опечаленное лицо просветлело, глаза заискрились, линия рта изменила свое очертание, отчего лицо сделалось совсем юным. В этот миг любой поверил бы, что ей всего двадцать четыре года и что в ней таится нерастраченный запас жизненных сил.

Вновь помрачнев, она прошептала, потупив взгляд и рассматривая только что зажженную сигарету:

— Мое решение неизменно уже шесть месяцев — с какой же стати передумывать сейчас?

— Когда я поясню вам наш подход, вы все поймете. Дело в том, что ваша жизнь круто изменится. Если вы не до конца уверены в себе, мы сможем дать вам новый срок на размышление. И даже поставить на этом точку и предать забвению все, что происходило эти восемь месяцев. Короче говоря, если вы сейчас дадите задний ход, это не имеет значения и никаких последствий не будет. И наоборот, если мы двинемся вперед, то все обернется по-другому.

— Если я правильно уловила, вы предоставляете инициативу мне?

— Да, в последний раз.

— Означает ли это, что моя кандидатура одобрена?

— Совершенно верно. Комиссия высказалась положительно.

— Наконец-то хорошая новость! — облегченно вздохнула она.— Вы, наверное, садист, раз так долго издевались надо мной?

— Я уже сказал: я выполняю приказ.

Подошел официант. Моник попросила кофе, ее собеседник — чинзано.

Юнец, фантазировавший о рекламных фильмах, пересек крытую террасу, направляясь к выходу. Прежде чем скрыться за дверью, он в последний раз призывно оглядел Моник. Она притворилась, что не замечает его.

— Тот сопляк, который сейчас вышел из кафе, заигрывал со мной, пока я дожидалась вас,— прошептала она, кивая в сторону удаляющейся фигуры.— Он предлагал мне сниматься для рекламы.

— Вот оно что? Выходит, он наделен чутьем. В бикини вы неотразимы.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю, о чем говорю. Вы обеспечили бы успех любому новому начинанию. Мне посчастливилось взглянуть на фотографию в вашем досье.

— Я припомню это, если однажды останусь без работы,— пошутила она.

— Не бойтесь, за вас будут помнить другие,— ответил он без тени улыбки.

Через несколько минут они вышли из кафе.

— Сейчас возьмем такси,— решил он.

— И куда поедем?

— К вашему новому шефу. Моя роль сыграна.

— Вы больше мной не занимаетесь?

Нет. Конкретная, реальная работа — не мой профиль. Моя забота — стажеры из Учебного центра. Через четверть часа вы поступите в распоряжение вашего ангела-хранителя.

Жаль. Мне бы так хотелось работать в паре с вами!

Не расстраивайтесь. Уверен, что вам понравится тот, кто заступит на мое место. Это симпатичный, даже привлекательный человек, прекрасно знающий свое дело.

Он открыл дверцу одного из такси, вереницей стоявших вдоль Елисейских полей.

Такси доставило их к началу улицы Пасси.

— Контора моего нового шефа находится в этом квартале? — спросила Моник.

У него нет конторы. Он ждет нас у себя дома. Это в двух шагах отсюда, на улице Рейнуар.

Они остановились перед скромным фасадом далеко не нового дома под номером 172/бис.

— Нам на третий этаж,— сказал спутник Моник, надавив на медную кнопку звонка.

Моник, не в силах сдержать понятного любопытства, принялась читать таблички, на которых были указаны фамилии жильцов. На первом этаже обосновался генерал Эдмон де Тайо; рядом со звонком второго этажа не значилось ничьей фамилии; обитатель третьего этажа звался Франсисом Копланом. Четвертый, последний этаж числился за Эмилем Жайо.

При виде человека, поджидавшего их на площадке третьего этажа, у Моник отлегло от сердца. Он был высок, атлетического телосложения и находился в самом расцвете сил. Его энергичная физиономия, грубоватая, зато открытая, внушала доверие.

Он протянул руку и представился:

— Франсис Коплан. Добро пожаловать.

Обращаясь к коллеге, сопровождавшему Моник, он произнес: Большой привет полковнику Сирану. Скажите ему, что я буду бережно обращаться с сокровищем, которое он мне так любезно доверил. До свидания, Мориэль. Спасибо вам.

Мориэль, миссия которого подошла к концу, положил руку на плечо Моник.

Удачи вам. Не забывайте инструкцию: если нам доведется случайно встретиться, вы не знаете меня, я не знаю вас. Чао, Коплан!

Он повернулся и зашагал вниз. Видя, что он уходит, Моник с удивлением почувствовала, как у нее сжимается сердце. Наблюдавший за ней Коплан спросил:

— Вам страшно, что его не будет рядом?

— Дело не в этом. Я вдруг сообразила, что это единственный мужчина, с которым я общалась ежедневно в течение восьми месяцев и так и не дождалась от него ухаживаний.

— Не сердитесь на него, это профессиональное. Мы привыкли скрывать свои чувства, но это не значит, что их у нас нет.

— Я вовсе не сержусь! — возмутилась она.— Наоборот, это заставляет еще больше его уважать.

— Неужели?

Он проводил гостью в гостиную с окнами на улицу. Комната была просторной, светлой, со скромной, но удобной обстановкой.

— Присаживайтесь,— сказал он, указывая на кресло.— Будьте как у себя дома. Вернее, у меня.

Коплан солгал. Здание принадлежало Службе. Жилец обоих нижних этажей генерал де Тайо, якобы владелец дома, числился отставником.

В действительности Эдмон де Тайо был не просто подставным лицом СДЕК, но и ее деятельным сотрудником. Здание на улице Рейнуар было напичкано разными приспособлениями и превращено в отменный наблюдательный пункт. Отсюда можно было следить за улицей, фотографировать прохожих, машины, оставленные неподалеку. Кроме того, благодаря хитроумной системе потайных дверей, шкафов с раздвижными задними стенками и аппаратов для подслушивания и записи разговоров, прозрачных зеркал и откидывающихся картин это мирное, малопримечательное строение использовалось как сложнейший многоцелевой механизм, незаменимый в случае необходимости.

По долгу службы Коплан нередко был вынужден временно проживать в этом доме. И в девяти случаях из десяти ему не приходилось об этом жалеть.

Коплан опустился в кресло рядом с гостьей.

— Итак? — начал он непринужденно.— Мосты сожжены, и вы рветесь в бой?

— Рвусь,— подтвердила она, без труда выдерживая испытующий взгляд собеседника.

— Ситуация такова,— продолжал он, устраиваясь в кресле поудобнее.— Вас зовут Моник Фаллэн, вам двадцать четыре года, вы свободно говорите на английском, испанском, немецком языках. Сдали экзамен на степень бакалавра, хороши собой, не жалуетесь на здоровье. Курс обучения для нашей Службы пройден на отлично. Все верно?

— Все.

— Спешу предупредить, что это практически все, что я о вас знаю. Сегодня утром, проснувшись, я еще не ведал о вашем существовании. Часов в десять утра посыльный осчастливил меня вашим досье, с которым вас брали на учебу, и письмом руководства, в котором мне предписывается надзирать за вашими первыми шагами. Кажется, ближе к вечеру у меня появится ваш личный листок и зачетная ведомость. Во всяком случае, у нас хватит времени, чтобы познакомиться поближе. Что вы за девушка?

— Что вы имеете в виду?

— Если бы вам понадобилось описать саму себя в двух предложениях, как описывают второстепенных персонажей в романах, как бы вы это сделали? Я не говорю, разумеется, о ваших внешних данных: они у меня перед глазами, и я констатирую, между прочим, что вы очень недурны собой. Чем больше я смотрю на вас, тем больше убеждаюсь в этом. Но мне хочется услышать, что вы за личность.

Пребывая в некоторой растерянности, Моник неуверенно пробормотала:

— Вы задаете совсем не легкий вопрос.

— Почему? Человек — лучший судья самому себе. И мне сдается, что вы знаете себя лучше, чем кто-либо другой. Или я не прав?

«Этот человек определенно более занятный, чем мне показалось в первую минуту»,— подумала Моник.

Его серые глаза обладали странной притягательной силой, под его взглядом так и подмывало в смущении отвернуться, и эти глаза достигали цели быстрее, чем слова. Она не сомневалась (ибо чувствовала это всей кожей), что в эту самую минуту его взгляд раздевает ее, ощипывает с нее все перья, оценивает ее с откровенным и оттого неотразимым мужским напором.

— Что ж, если…— начала она.— Если бы мне пришлось обрисовать себя в нескольких словах, я бы сказала, что я гораздо старше своих лет, очень замкнута, весьма неприятна в общении, совершенно лишена иллюзий относительно жизненных перспектив и человеческой природы и глубоко разочарована.

Коплан не смог удержаться от смеха.

— Портрет не слишком привлекателен,— признался он.— Выходит, вы неисправимая пессимистка?

— Трезвомыслящая.

— А как в области чувств?

— Никакого романтизма.

— Как бы вы лично определили любовь?

— Мираж, порожденный инстинктом продолжения рода.

— Девственница?

— Нет.

— Излюбленное занятие?

— Такого нет.

— Простите мою грубость. Думаю, лучше раз и навсегда расчистить почву. Чтобы с толком руководить вами, мне необходимо знать ваши интимные наклонности. Разумеется, если вам не хочется отвечать, дело ваше.

— Ваши вопросы меня не шокируют.

— У вас было много любовников?

Я вступала в интимные отношения с девятью мужчинами. В первый раз в возрасте девятнадцати лет, в последний раз — непосредственно перед началом учебы. С тех пор по воле обстоятельств круг моего общения был ограниченным. Значит, уже около десяти месяцев я не занималась любовью и прекрасно обходилась без этого.

— Но при всем при этом нравится ли вам, когда за вами ухаживают?

— Уже нет. Нравилось четыре-пять лет назад. Все девушки обожают, когда к ним проявляют интерес… Вас интересует, кокетлива ли я?

— Вот именно.

Если это со мной и случается, то только чтобы подшутить над мужчинами. Но вообще-то эта стадия, думаю, уже позади. Мужчины есть мужчины, такими их создала природа. Сексуальность — естественная функция, подобная всем прочим: мужчина просто должен удовлетворять потребность своего организма.

— Мужчина? — невозмутимо спросил Коплан.— А женщина? Она расхохоталась.

— Я, естественно, говорю о всех людях,— уточнила она.— Перед лицом зова природы оба пола равны.

В зрачках Коплана мелькнул огонек. Внезапный смех Моник неожиданно преобразил ее. На мгновение Коплан увидел совсем другое лицо — нежное, почти детское.

Напрасно вы так редко смеетесь,— резюмировал он, поднимаясь.— Смех вам очень к лицу.

И он потянулся за пачкой сигарет «Житан», приготовленной на журнальном столике.

 

Глава II

Коплан открыл пачку и протянул ее Моник.

— Сигарету?

— Если позволите, я покурю свои.

Она раскрыла сумочку и извлекла из нее пачку «Кента». Франсис щелкнул своим «ронсоном» и дал ей прикурить. После этого он осведомился равнодушным тоном:

— У вас на лице постоянное недовольство! Чем оно вызвано?

— Что вы хотите этим сказать?

Это преднамеренно, это маска, которую вы надеваете, чтобы выглядеть интереснее, или это отражение подлинного состояния вашей души?

— Меня вечно упрекают в том, что я мрачна и ворчлива… И я задаю себе вопрос, не стоит ли мне и впрямь стать такой? По большому счету жизнь — не такая уж занятная штука.

В ее голосе звучала неподдельная грусть.

Вы наверняка скажете, что я просто не умею видеть ее хорошие стороны. Возможно, так оно и есть. Но все дело в том, что жизнь никогда не поворачивалась ко мне хорошей стороной.

— Наверное, все зависит от характера,— пожал плечами Коплан.

Видимо, я контужена несчастливым детством,— в ее голосе послышалась деланная ирония.

— Так у вас было несчастливое детство?

Мне так настойчиво твердили об этом, что я в итоге поверила,— вздохнула она.— Хотите, расскажу вам о своей жизни?

Ее лицо вновь помрачнело, она опять насупилась.

Коплан отрицательно покачал головой:

Я прочту об этом в вашем досье. К нашей следующей встрече — возможно, она состоится завтра — мне будет известна вся ваша история, от первого крика до того мгновения, когда вы переступили порог этого дома.

Мне жаль вас! — бросила она, стряхивая сигаретный пепел в хрустальную пепельницу.

— Отчего же?

— Это смертельно скучно.

— Не переживайте за меня, я привык к неприятным обязанностям. В нашем ремесле интересные поручения случаются редко — вы сами скоро убедитесь в этом… Но поскольку отныне я несу ответственность за каждый ваш шаг и вздох, я вынужден буду проникнуться вниманием ко всем, даже самым мельчайшим деталям, из которых состоит такое очаровательное создание, как вы. Я получаю за это зарплату.

Он взглянул на часы.

— Вы любите гуляш? — спросил он.

— Да, когда он хорошо приготовлен.

— У меня есть намерение пригласить вас пообедать со мной. Я знаю один ресторанчик на улице Линкольн, где подают самый лучший гуляш в Европе. Подходит?

— Конечно.

Но обедать пока рановато. Если вы не против, вернемся к нашему разговору. В том, что вы только что говорили, меня поразила одна вещь… Ваш лексикон.

— Как это? — удивилась она.— Что особенного вы обнаружили в моем лексиконе?

Я нахожу его довольно выразительным для милой двадцатичетырехлетней девушки. Я спрашиваю вас о любви, а в ответ слышу о сексуальности, естественной функции, потребности организма.— Он улыбнулся и продолжал, разгоняя облачко дыма: — Слушая вас, можно подумать, что вы подходите к этому с чисто клинической точки зрения: строение человеческого тела, автоматизм органов размножения… Прискорбная позиция, вы не находите…

Моник пленительным движением закинула ногу на ногу:

— Я предупреждала вас: романтизма во мне ни на грош.

— Как правило, женщины воспринимают такие вещи с долей поэтичности.

— Презираю поэзию, а поэтов — и того больше. Трепачи да и только. Для меня любовь лишена загадок. Половой акт снимает напряжение, только и всего.

— А наслаждение — как быть с ним?

— Самая настоящая ловушка. Природа — а она совершенна — предусмотрела возникновение некоторых ощущений, единственная цель которых — заставить нас повиноваться ее велениям.

— И все-таки вы упрощаете.

— Возможно, вы поймете меня лучше, если я уточню, что я фригидна. Фригидна с точки зрения медицины.

— Браво! — воскликнул он.— В таком случае сама судьба повелевает вам освоить ремесло, которым вы будете заниматься с сегодняшнего дня. Для женщины-агента фригидность — фантастический козырь… Да и меня это избавит от многих забот.

— Каких же?

— Как вы знаете из учебного курса, разведка — занятие далеко не безобидное. Мы вращаемся в мире, уставленном капканами. А для женщины самое губительное — влюбиться.

— Уж здесь-то,— заверила она,— вы можете спать спокойно. Мужчина, из-за которого я потеряю голову, еще не родился на свет.

Коплан пересек комнату и открыл бар.

— Что вы предпочитаете из аперитивов? — осведомился он.— Портвейн, виски, вермут?

— Мне то же, что и вам.

— Сейчас я бы остановился на дюбоннэ.

— Не может быть! Вы смеетесь надо мной… Во время стажировки меня вынуждали поглощать невероятные количества самых крепких напитков, чтобы проверить мою устойчивость к спиртному, а вы предлагаете мне старый добрый дюбоннэ!

Он перенес столик ближе к креслам и приготовил две рюмки: Прежде чем предложить тост за ваши грядущие успехи, осталась одна небольшая формальность: ваш контракт.

Он вытащил из ящика зеленую папку из картона и раскрыл ее: — Вам, видимо, говорили, что речь пойдет о контракте на шесть месяцев. По завершении этого испытательного срока вы поступаете к нам на службу окончательно либо возвращаетесь к прежним занятиям. Важнее всего следующее: подписывая этот контракт, вы ручаетесь честью соблюдать полнейшую тайну касательно собственной деятельности, того, что вы видите и слышите, и всех лиц, которые в той или иной степени связаны с нашей Службой. Внимание: это торжественное обязательство сохраняет силу и в случае вашего увольнения по завершении шестимесячного срока или позднее. Если это условие будет нарушено, то наименее суровым возмездием станет привлечение к суду за нанесение ущерба безопасности государства. На практике же мы располагаем более радикальными средствами, чтобы затыкать рты болтунам. В контракте это, конечно, не оговаривается… Если по истечении двадцати лет у вас возникнет желание написать мемуары, вам придется запрашивать письменного разрешения министра. Сейчас я вам зачитаю всю эту белиберду. Можете свободно перебивать меня, если вам потребуются разъяснения или возникнут возражения.

Он прочел ей контракт, делая паузу после каждого пункта, чтобы видеть ее реакцию. Она сидела неподвижно, не произнося ни звука и внимательно слушая. Губы ее были поджаты, и все лицо хранило выражение неуступчивости, так портившее впечатление от ее совершенной красоты.

Прочитав последнюю фразу отпечатанного на машинке текста, он заметил, не переставая изучать ее:

— Судя по вашей реакции, вы согласны со всеми обязательствами, предусмотренными контрактом?

— Да, безусловно. Полковник Сиран ознакомил меня с ними недели три назад и подробно прокомментировал их смысл.

— Прекрасно. Дело только за подписью.

Он протянул ей ручку и разложил бумаги на столе:

— Пишите: «Ознакомилась, согласна». Теперь распишитесь.

Она подчинилась, ничуть не ощущая волнения из-за формальности, облекшей в плоть безграничную власть Службы над ее будущим.

Коплан собрал бумаги и сложил их в зеленую папку. Затем он наполнил обе рюмки и протянул одну из них Моник:

— Вот вы и приняты в нашу семейку!…

Они выпили, не произнеся ни слова.

В памяти Коплана теснились воспоминания. Ему вспомнилось собственное поступление на службу.

— Может быть, я ошибаюсь,— начал он,— но у меня создалось впечатление, что эта небольшая церемония не слишком тронула вас. Я и то растроган больше вашего.

— Приняв решение, я иду до конца.

— Надеюсь, вы до конца осознаете, что за выбор сделали только что?

— Думаю, что да.

— Мысль об отказе от всякой свободы, от всякой частной жизни вас не тревожит?

— Нет, как раз наоборот, ибо я и так мечтала отказаться от всего этого.

— Каким же был главный побудительный мотив?

— Жажда абсолютного.

— Воистину четкий и категоричный ответ.

— Мне потребовалось более двух лет, прежде чем прийти к этому.

— Прийти к чему?

— К тому, чтобы разобраться в себе. Анализируя себя, упорно изучая свое сознание, я в итоге уяснила, к чему я в действительности стремлюсь. Если бы мне было дано верить, я посвятила бы себя религии. К несчастью, я обделена верой, поэтому избрала единственный доступный идеал: служить своей стране.

Коплан слегка скривился.

— Надеюсь, вы не рассчитываете совершать героические поступки?

— Нет, можете быть уверены, я не воображаю себя Жанной д'Арк.

— Тем лучше. И все же ваша концепция патриотизма встречается в наши дни не так уж часто.

— Объяснение отняло бы слишком много времени. Да и все эти проблемы требовательной совести важны только для меня одной. Как известно, нет ничего более нудного, чем чужие философские затруднения.

— Но ведь меня все это интересует в чисто профессиональном плане,— возразил Коплан.— Как я уже говорил, вы теперь инструмент, которым мне придется пользоваться, причем желательно с максимальной эффективностью. А для этого мне необходимо изучить этот инструмент досконально.

— Что ж… В общем, моя проблема заключалась вот в чем…— Она закурила «Кент» и опустила глаза.— Еще совсем молодой, ближе к семнадцати годам, я натолкнулась на философский барьер, который, при его бесспорной банальности, воспринимался мной достаточно трагически и буквально не давал дышать: осознание ничтожности человеческого существа, обреченного на неминуемую гибель. У большинства людей эта фаза морального созревания протекает без осложнений: человек закладывает фундамент своего существования, решительно отбрасывая самую мысль о смерти. Но по ряду причин — тому виной характер, темперамент, некоторые обстоятельства, при которых протекало мое детство,— мне не удалось преодолеть эту преграду. Несколько лет мой дух и моя психика барахтались в непролазном болоте, пока в один прекрасный день я не додумалась, в чем тут дело. Чтобы обрести равновесие, мне во что бы то ни стало требовался идеал, смысл жизни, цель, которая дала бы возвыситься над смертью. Ни религия, ни любовь, ни политика не соответствуют моим наклонностям. В итоге здравых размышлений меня соблазнила идея родины, национальной общности, понимаемой как неизменная реальность. Тогда же мне повстречался капитан Диссар, который помнил меня с тех пор, как Общество отставных офицеров шефствовало над моей учебой. Вот каким путем я оказалась здесь.

Коплана подмывало задать еще один вопрос, но он вовремя одумался.

— Надеюсь, Служба даст вам то, чего вы от нее ждете,— только и сказал он.

— Убеждена в этом. С той минуты, когда мне стало известно, что комиссия Учебного центра положительно решила вопрос о моем поступлении, я чувствую себя свободной и счастливой.

Коплан опорожнил свою рюмку и встал.

— А теперь,— сказал он,— опустимся с философских высот на грешную землю. В ресторане «У Луи» нас дожидается гуляш…

Два часа, проведенных в ресторане, прошли в редкой по сердечности и полезности беседе. Они болтали обо всем на свете, перепрыгивая с темы на тему, затрагивая порой самые неожиданные проблемы, за исключением лишь тех, которые слишком близко касались по-настоящему заботящих их предметов.

При всей раскованности обстановки лицо Моник оставалось, как и прежде, строгим, упрямым и недовольным. Напрасно Коплан старался развеселить ее, вызвать мимолетный смех, делавший ее по-детски трогательной. Все тщетно. Даже когда в ее словах слышалась ирония — а ей был присущ своеобразный юмор с изрядной примесью горечи,— ее синие глаза оставались непоколебимо серьезными.

Каким бы замкнутым ни было выражение ее лица, мужчины, как по команде, заглядывались на нее, влекомые стройностью ее фигуры, вызывающим бюстом и шапкой белокурых волос. Коплан не удержался от комментария на этот счет:

— У меня появляются завистники… Многие господа за соседними столиками с радостью поменялись бы со мной местами. Уверен, что они воображают, будто по выходе отсюда нас ожидают сладостные мгновения…

Эта шутка пришлась Моник не по нраву. Нахмурившись и не произнося ни слова, она посмотрела своему собеседнику прямо в глаза. Тревога, читаемая в этом режущем взгляде, удивила его. Наклонившись к ней, он чуть слышно прошептал с заговорщическим видом:

— Не волнуйтесь, я не серьезно. У меня и в мыслях нет ухаживать за вами.

— Не знаю, насколько вы искренни,— ответила она, не сводя с него глаз.

— Вот оно что! Вы сомневаетесь в моем чистосердечии?

— Да… Может быть, это вырвалось у вас непроизвольно, но я очень чувствительна к подобным вещам.

— Каким? О чем, черт побери, вы толкуете?

— Когда вы пригласили меня к себе в квартиру, я тут же почувствовала, что вызываю у вас интерес.

— А как же! Ведь я должен заниматься вами. Это вполне нормально.

— Не притворяйтесь невинной овечкой, вы отлично знаете, о чем речь. Даже если вы поклянетесь, что я ошибаюсь, я не поверю вам. Вы излучаете это с невероятной силой.

— Что «это»?

— Желание… Вы охочи до женщин, и вы хотите меня.

В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь. В конце концов Коплан заявил с обезоруживающей улыбкой:

— Допустим. И что из того?

— Если это для вас действительно так важно, то я не против. Об этом не может быть и речи! Мне не хотелось бы пасть столь низко и потерять всякое уважение с вашей стороны. Вы восхищены моим товарищем Мориэлем, который общался с вами восемь месяцев и обошелся без малейшего намека. Я просто обязан превзойти его! Наши будущие отношения в некоторой степени зависят от престижа, который я сумею сохранить в ваших глазах.

— К чему обобщать? То, что относится к Мориэлю, не обязательно должно распространяться на вас. Ваши ухаживания меня бы не шокировали.

— Глядите-ка! Забавное различие, не правда ли?

— Назовем это любопытством. Вы меня интригуете.

— При случае мы еще вернемся к этой теме. Пока что, горю я желанием или нет, признаюсь, что предпочитаю отложить на более поздний срок удовлетворение сексуальной потребности, проистекающей из напряжения, которое могло бы зародиться в моем организме под влиянием вашего анатомического строения.

Моник, застигнутая врасплох столь неожиданной в столь деликатный момент беседы пародией на ее собственную манеру говорить, не смогла удержаться от смеха, очаровательного, подобного солнечному лучу в разрыве набухших туч.

— А вы кровожадны,— пролепетала она.— В кои-то веки сама делаю предложение мужчине — и вы осмеливаетесь поднимать меня на смех.

— Просто плачу вам вашей же монетой,— парировал он.

После чего подозвал жестом официанта, чтобы уплатить по счету.

Расставшись с Моник, Коплан направился в штаб-квартиру Службы, где был без промедления допущен в кабинет начальника.

Старик, вооруженный неизменной трубкой, внимательно взглянул в глаза Коплану. Казалось, он ждал, что Коплан заговорит первым, но тот молчал.

— Ну что, Коплан,— начал он сурово.— Как вы ее находите?

— Полагаю, вы говорите о Моник Фаллэн.

— Да, разумеется.

— По-моему, ваш выбор удачен. Считаю, что новобранец — первый сорт.

Старик не спеша извлек трубку изо рта и одарил Коплана взглядом, в котором угадывалась признательность.

— Вы снимаете с моих плеч тяжелейший груз, Коплан, и доставляете мне огромное удовольствие. Мне было важно услышать ваше мнение…

 

Глава III

Коплан, несколько оторопевший от непривычной признательности начальника, проговорил:

— Значение, которое вы, по-видимому, придаете моему мнению относительно этой юной особы, очень лестно для меня, но ваши слова меня удивляют. Как правило, принимая решения, вы не слишком считаетесь с мнением подчиненных.

— Наглая клевета,— обиделся Старик.— Присаживайтесь, нам предстоит решить два-три вопроса, касающиеся нашей новой сотрудницы.

Погружаясь в кресло, Коплан непринужденно произнес:

— Прежде чем выслушать вас, хотел бы задать вам один вопрос.

— Задавайте.

— Почему вы доверили роль наставника мне? До сих пор шефство над новичками никогда не входило в круг моих обязанностей. Должен ли я понять это так, что она ваша протеже?

— Нет, не протеже. Я все вам объясню. Я проявляю к этой девушке интерес по двум причинам: во-первых, у меня серьезные проблемы с кадрами; во-вторых, можно сказать, по моей просьбе — во всяком случае, стараясь сделать мне приятное,— мой старый друг Диссар завлек ее в сети нашей Службы. В каком-то смысле, чувствую здесь себя морально ответственным. И что меня больше всего смущает, мне пришлось ввязаться в нешуточную схватку, прежде чем достичь желаемого. Без моего вмешательства комиссия Учебного центра отсеяла бы ее.

— Кроме шуток? — изумился Коплан.— Комиссия признала ее негодной для разведывательной деятельности?

— Увы, да, милый Коплан! Вы ведь знаете, что признание годности возможно только при единодушии всех членов комиссии. Моя же кандидатка, вопреки всем ожиданиям, набрала к концу стажировки три голоса против… Мне пришлось перечислить все свои заслуги, прежде чем полковник согласился отступить от святых правил… Теперь вам ясно, почему я придаю такое значение вашему мнению?

Он тяжело повел плечами, все еще находясь во власти переживаний, и заговорил снова:

— Конечно, далеко не случайность, что я не передал вам ее зачетную ведомость. Мне было интересно, какова будет ваша спонтанная реакция на девушку, ваше впечатление, так сказать, с пылу с жару…

Он презрительно махнул рукой в сторону толстенной папки, громоздившейся на краю его рабочего стола.

— Если бы я снабдил вас всей этой никчемной писаниной до знакомства с девушкой, ваша оценка утратила бы необходимую непосредственность.

Коплан закурил неизменную «Житан».

— Должен признать, что я искренне поражен отрицательным решением комиссии,— задумчиво ответил он.— По моему скромному разумению, Моник Фаллэн — необыкновенно ценное приобретение. Скажу больше: беседуя с ней, я пришел к заключению, что она нашла свое подлинное призвание. Она умна, проницательна, трезво смотрит на вещи и очень красива, что совсем неплохо. Не понимаю, к чему придралась комиссия.

— К чему она только не придралась! — проворчал Старик.— Вы, конечно, прочтете обо всем в досье. Короче говоря, «против» голосовали оба врача Центра плюс психоаналитик. Доктор Авельдер считает, что кандидату недостает психологической зрелости, зато налицо все признаки инфантилизма. Профессор Ковенски разглядел у нее подсознательную склонность к тому, что на его жаргоне зовется «накликать несчастье». Вот вы лично вериге в психоанализ?

— Да, почему бы и нет? Но считаю, что злоупотреблять им нет нужды.

— Ладно, буркнул Старик.— Мне, скажем, представляется совершенно очевидным, что психоанализ имеет ценность только в самом общем плане. Он не определяет людского поведения. Реальная жизнь, полная неожиданностей, ежеминутно преобразует личность…

— Так что же психоаналитик?

— Его заключение не отличается от мнения доктора Авель-дера. Кандидат, видите ли, еще не окончательно повзрослел.

— А ведь что-то в этом есть,— заметил Коплан, выпуская колечко дыма.— Остается лишь уточнить, реально ли это — быть вполне взрослой в двадцать четыре года. Вот пройдет пара-тройка лет, сменит она несколько мест работы — тогда линька завершится.

— Полагаю, вы провели зондаж?

— Так, болтовня о том о сем. Я, конечно, подразнил ее вопросами о любви, удовольствии, философии и прочем в том же духе. Выяснилось, что у нее вполне обоснованные взгляды и уместные суждения. Не понимает она лишь одного: что уверенность в отсутствии иллюзий — само по себе иллюзия. В этом я готов согласиться с Авельдером.

— А какова она как женщина?

— С апломбом заявляет, что фригидна, но с этим я еще разберусь.

Старик нахмурил мохнатые брови и прогремел, глядя на Франсиса в упор:

— Как это «разберетесь»?

— Я хочу сказать, что с этим еще не все ясно. Чтобы узнать, действительно ли она фригидна, надо переспать с ней. А впрочем…

— Ковенски упоминает об этом в своем заключении. По его мнению, ее фригидность вызвана травмами, перенесенными в детстве.

— Вполне возможно, но могут быть и иные причины. Большая часть женщин, до двадцати четырех лет остающихся фригидными, просто не имели должного опыта. Мы же имеем дело с женщиной, запутавшейся в своих размышлениях.

Вижу, у вас свои взгляды на эту проблему,— саркастически заметил Старик и продолжил, состроив разочарованную гримасу: — Так и быть, если вы считаете, что это может принести пользу и расставить точки над я не запрещаю вам сблизиться с нею. О выводах доложите.

Коплан рассмеялся.

— Для блага Службы я, быть может, при случае сделаю над собой усилие.

Но это не приказ,— поспешил с уточнением Старик.— В конце концов, до фригидности моих сотрудниц мне нет никакого дела. Непонятно только, почему Ковенски и Авельдер придают этой детали такое значение.

— А ведь их нетрудно понять. Когда фригидной женщине попадается партнер, которому удается исцелить ее от этого недуга, она совершенно преображается. Бывало, они просто сходили с ума, открыв для себя восторги плотского наслаждения. До такой степени, что отрекались от всей прошлой жизни.

Старик хранил задумчивое молчание. Коплан продолжил разъяснения:

— Безусловно, для нас было бы весьма опасно, если бы это стряслось при определенных обстоятельствах. Однако я убежден, что Моник Фаллэн выстоит. У нее есть твердость, сила воли, большое присутствие духа. Врачи из Центра руководствовались общими правилами, но не станем их винить. Из всякого правила бывают исключения. Уверен, что Моник — как раз такое исключение. Даже если ей подвернется кто-то, кто откроет ей истину о ней самой, она не свернет с избранного пути.

— Надеюсь,— отрезал Старик.— В последние три года мне не слишком везло с сотрудницами. Нас постигала утрата за утратой — вы знаете об этом не хуже меня: в Колумбии, Греции, Турции, Испании. Натуральное истребление! И какие ценные кадры — таких нелегко заменить. В общем, дефицит женщин — одна из причин, побудивших меня надавить на полковника Сира-на. Для удовлетворения насущных нужд Службы мне понадобилась бы добрая сотня девиц, бегло болтающих по-немецки, английски и испански.

— А каково было личное мнение полковника Сирана? Разве за то время, что он возглавляет Учебный центр, он не научился объективно оценивать будущие кадры?

Старик с пренебрежением выпятил нижнюю губу:

По правде говоря, четкого мнения у него не было… Больше всего его тревожил диагноз профессора Ковенски: та самая склонность «накликать несчастье»… Сиран опасался, как бы призвание малышки не состояло в принесении себя в жертву, как бы она ни стремилась неосознанно к тому, чтобы быть наказанной, а то и уничтоженной — словом, как бы ее призвание не оказалось ложным.

— Снова выплывает несчастное детство,— сказал Коплан. — Чушь,— скрипнул Старик.— Не верю я в несчастное детство. Одних детишек хвалят и выхаживают, других нет. Но о так называемом несчастье дети не имеют ни малейшего понятия. Они живут в особом мире, не поддающемся анализу… Словом, коль скоро имеется в виду наше новое приобретение, я расскажу вам в нескольких словах ее историю. На самом деле ее фамилия совсем не Фаллэн. Во всяком случае, до девяти лет она жила под другой фамилией. Драма разразилась, когда ей исполнилось девять. Ее родители являли собой довольно беспокойную парочку. Отец, лейтенант авиации, был недурен собой и на хорошем счету как летчик-перехватчик. По натуре же он был человеком беззаботным и довольно распутным, как это было принято в те времена среди летчиков. Супруга его, несколько старше его, воспитанная в семье потомственных военных, отличалась подозрительным и ревнивым нравом. Она не выносила шалостей супруга, поэтому сцены следовали одна за другой. И вот однажды, потеряв всякое терпение и изрядно рассвирепев, она хватает мужнин револьвер и всаживает ему в грудь целых пять пуль, которых хватило бы на двоих. После чего простреливает голову себе самой. Девчонка при том присутствует… Офицерское товарищество берет на себя заботу о ней — сироте, не имеющей в целом свете ни единой близкой души. Отцовскую фамилию заменяют фамилией бабушки по материнской линии и, для поддержания духа несчастной девочки, отдают ее в семью, где нет детей. Ее опекуном стал офицер Генштаба, служивший в Буэнос-Айресе, очень достойный человек. Там, в Аргентине, она и освоила английский, немецкий и испанский. Она прожила там шесть лет. После смерти опекуна она вернулась во Францию с его вдовой. Два года она проводит в Бретани, оканчивает школу и в 19 лет поступает служащей в «Эр-Франс», потом становится стюардессой. Первая любовь: она в объятиях американского дипломата, лет на двадцать старше ее. И беременна! Дипломат, женатый господин, отец семейства, спасается бегством и получает назначение на край света, в Сидней. Хорошо это или плохо, но беременность Моник длится недолго: выкидыш. После нескольких месяцев лечения и отдыха в одном из пансионатов товарищества офицеров она начинает жизнь заново: поступает на службу в туристическое агентство и занимается изучением перспектив развития туризма в Испании. И вновь драма: юный коллега-немец, с которым она заигрывает, а потом становится его любовницей, гибнет в пучине Средиземного моря. Она возвращается в Париж и нанимается секретаршей в агентство по торговле недвижимостью. В этот самый момент на нее и выходит мой друг Диссар, которому я жаловался на кадровые трудности. Польстившись на предложение Диссара, она с энтузиазмом соглашается пройти подготовку в нашем Учебном центре… Другие детали вы почерпнете из досье.

— А я-то удивлялся, отчего она такая хмурая! — опечалился Коплан, на которого услышанное произвело тяжелое впечатление. Бедная девочка и вправду не имеет повода расточать улыбки. Не прошлое, а вереница несчастий и разочарований!

— Что ж! — резюмировал Старик тоном завзятого фаталиста.— Думаю, ей не стоит лить слезы. Она молода, красива, наделена железным здоровьем, все при ней, всегда ела досыта, не страдала от жажды… Все не так и плохо.

— И все же! Теперь мне понятно, почему с ее личика не сходит похоронное выражение.

— Возможно, мои теории и не соответствуют духу времени,— парировал Старик,— но я не устаю подмечать, что лучше всего подготовлены к тяготам жизни вовсе не те, кто провел безоблачную юность. Как раз наоборот. Что же до ее угрюмой физиономии…

Он придвинул к себе необъятное досье, раскрыл его, покопался в бумажках и выудил из них конверт:

— Полюбуйтесь, это фотография нашей малышки в шестилетнем возрасте. До драмы, заметьте. И уже такой замкнутый вид!

Коплан взглянул на фотографию. Действительно, с фотографии на него смотрели глаза, полные печали.

— Обстановка в семье, где нет согласия, непосредственно влияет на детский характер,— наставительно произнес Франсис.

— Да, если хотите,— уступил Старик.— Но я все равно считаю, что каждый из нас приходит в мир со своим характером. Посмотрите, вот портрет матери Моник… Не знаю, было ли и ее детство отмечено горечью утрат, но и это лицо безрадостно… А вот папаша за несколько месяцев до драмы… Между прочим, вы с ним похожи.

Удивительнее всего было то, что Старик попал в точку. Коплан оценил его наблюдательность и заметил с улыбкой:

Если профессор Ковенски узнает, что вы избрали крестным для малышки меня, он подскочит на месте, помяните мое слово.

— С чего бы это?

— Он наверняка напророчит нам катастрофу. Обычно девочки-сироты почти автоматически зацикливаются на своих отцах. Иными словами, влюбляются в мужчин, напоминающих отца, с которым их преждевременно разлучила судьба.

— И что теперь? — проворчал Старик, резко захлопнув папку.— Если я стану обращать внимание на такой вздор, мне придется просто-напросто закрыть лавочку. Для меня важнее всего то, что она заметная девушка, владеющая четырьмя языками.

— Как вы представляете себе ее первые шаги?

— Скоро поговорим и об этом. Я нашел для нее кое-что интересное. Небольшое задание, которое подойдет ей, как перчатка: простое, безопасное — и без особых последствий для Службы. Как раз то, что и требуется для обкатки… Я утрясу все это с Руссо. Пока что устраивайтесь в комнате номер 16 и приступайте к изучению досье. Там вас дожидается Фондан.

Коплан приподнял брови.

— Фондан?

— Ну да. Внутренний распорядок требует присутствия свидетеля, разве вы забыли? Ни один сотрудник Службы не может в одиночку знакомиться с конфиденциальным досье другого ее сотрудника. С сегодняшнего утра Моник Фаллэн — наша коллега. Я вызвал вашего заместителя, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев: он заодно войдет в курс дела.

— Отличная идея,— одобрил Коплан, вставая.— И все же мне потребуется несколько дней, чтобы усвоить все это.

— Что именно?

— Мысль, что эта белокурая красавица — на самом деле наша коллега.

— Очень рассчитываю на ваши умственные способности, ибо я намерен задействовать ее с завтрашнего вечера.

Коплан сделал дижение, выдающее полное отсутствие доверия:

— Изволите шутить? Не могу же я за сутки сделать из нее полноценного сотрудника, черт побери!

— Вы сотрясаете воздух, совершенно не зная, что у меня для нее припасено! — возмутился Старик.— Берите досье и марш наверх! Увидимся ближе к шести. Тогда и узнаете, о чем идет речь.

 

Глава IV

На следующий день, повинуясь вызову Коплана, доставленному рассыльным Службы, Моник явилась в 15.00 на улицу Рейнуар.

— Примите мои поздравления,— встретил ее Коплан дружеской улыбкой.— Вы приходите точно, это великолепно. Женщин, имеющих представление о времени, не так-то легко найти.

— Обожаю точность,— сказала Моник.

Как и накануне, они расположились в креслах гостиной. На Моник был светло-голубой костюм, который каким-то образом подчеркивал все сразу: и ее стройность, и белизну кожи и волос.

— Сперва о главном,— провозгласил Коплан.— Вы теперь значитесь под номером ДИ 36. Так вы будете подписывать свои шедевры. Мой номер — ФХ 18. В 17 часов я отведу вас в «бассейн» — так мы зовем штаб-квартиру Службы, и представлю Руссо, шефу административного управления. С ним вам предстоит утрясать свои финансовые и тому подобные проблемы. А теперь — о вашем первом задании.

Он водрузил на колени объемистое досье.

— Вот «цель» — лицо, которым предстоит заниматься в рамках задания.— Он протянул ей несколько черно-белых снимков формата 13x18.— Антуан Кониатис, 49 лет, холостяк, житель Нейи. Профессия — технический советник СИДЕМС.

Моник, заинтересованно рассматривавшая одну из фотографий, спросила:

— Он грек?

— Нет, уроженец Парижа. Но фамилия указывает, разумеется, на греческие корни.

— И в чем состоит задание?

— Сблизиться с ним. Во всяком случае, сделать такую попытку. Короче говоря, стать его любовницей.

— Он хорош собой,— прошептала она, не спуская глаз с фотографии.— Немного похож на Гарри Гранта, американского актера. Вы не находите?

— Да, что-то есть. По нашим сведениям, задача, которую нам предстоит решить, не так уж безнадежна. У Кониатиса репутация большого любителя жешцин, особенно молодых и симпатичных. Теоретически вы для него — идеальная добыча. Правда, для вас это будет не так уж забавно, учитывая его возраст.

— В каком-то смысле это как раз неплохо. Я, представьте, отдаю предпочтение зрелым мужчинам. Мужчины моложе тридцати мне отвратительны: они глупы, тщеславны и эгоистичны.

— Надеюсь, вы не лесбиянка?

— Нет, можете не беспокоиться. Б-р-р, какая гадость! Но с какой целью я должна стать любовницей этого господина?

Нам необходимы сведения из первых рук о его теперешней деятельности и деловых связях.

— А в чем его обвиняют?

— Полегче, полегче! — оживился Коплан.— Что еще за словечки? Если бы он в чем-либо обвинялся, сидеть бы ему уже за решеткой.

— Да, верно, я неправильно выразилась. Я хотела спросить: в чем его подозревают?

— А вы воображаете, что Служба интересуется только бесчестными людьми? Это заблуждение: среди наших клиентов частенько попадаются кристально честные граждане. В данном случае у истоков задания стоит Управление общего осведомления.

— То есть?

— Значит, так: не зная, что конкретно вы усвоили из учебного курса, я наверняка стану внушать вам то, что вы уже и так знаете. Но проявите терпение и внимание: повторение — мать учения.

Моник не возражала. Он продолжал:

— Это Управление — одно из подразделений Сюртэ. В него входят 12 отделов, обобщающих любые сведения, интересующие или способные заинтересовать полицию, в том числе относящиеся к политике и даже частной жизни людей. Любой человек, проживающий на французской территории, может по той или иной причине попасть в картотеку этого управления. Сами понимаете, что за грозная вещь — его архивы. К счастью, к картотекам и секретным досье допускают с величайшей осмотрительностью. Даже министр может сунуть в них нос только при определенных условиях… Обычно Управление само добывает интересующие его сведения; однако случается, что оно обращается за помощью к нам. Кониатис много разъезжает и имеет массу контактов за границей. Очевидно, что Управление просит вас войти в интимный контакт с ним не без причины. Только что это за причина — ни за что не скажет.

Моник вернула ему фотографии и спросила:

— Я должна буду обращать внимание в основном на профессиональную деятельность Кониатиса?

— Сейчас, сейчас… У вас будет возможность от корки до корки изучить биографию своей жертвы, тогда и узнаете, с кем имеете дело. Я вам коротко расскажу о его карьере. Родился в Париже в небедной буржуазной семье: отец занимался импортными операциями. Примерный ученик лицея Людовика Великого, выпускник Политехнического института, затем два года в Национальном училище административных работников, стажировки в разных странах, потом, после кончины отца и ликвидации семейной фирмы, поступает на государственную службу. Более десяти лет он ведет мирную жизнь типичного чиновника, медленно поднимаясь по иерархической лестнице. В итоге — пост заместителя секретаря Государственной консультативной комиссии по рынкам в министерстве экономики. Там он специализируется в одной весьма деликатной области: специальные рынки сырья. Очень скоро на него обращают внимание, и он становится главой делегации. Четыре-пять лет он отстаивает экономические интересы Франции по всему миру, начальство ценит его безмерно и сулит ему большое будущее. Он поднакопил опыта, он умен, ловок, в ведении переговоров ему нет равных. Полиглот, юрист, словом, светило ведомственного масштаба. И вот неожиданность: он умудряется получить освобождение от служебных обязанностей на длительный срок и погружается в собственные делишки. Два года спустя он уходит в отставку уже окончательно; за ним — должность советника в международном тресте инвестиций в гостиничный бизнес. Еще немного времени и СИДЕМС сулит ему золотые горы, и он не может устоять. СИДЕМС — это транснациональное общество по изучению рынков, по сути дела, трест, имеющий филиалы и дочерние фирмы по всему миру. Сфера его деятельности — так называемые особые рынки. Ввиду головокружительной сложности схем, действующих в мировой торговле, Кониатис, при его компетентности, пользуется непререкаемым авторитетом. Его прошлое высокопоставленного функционера и технократа приносит теперь ему немалый доход. По имеющимся сведениям, он загребает кучи денег и уже скопил приличное состояние. И лишь незначительная часть этого состояния хранится во Франции.

— Так на чем он специализируется?

— Я же сказал: специальные рынки сырья. Вот пример: если я закажу вам несколько тонн ванадия, молибдена или бериллия, то откуда вы их возьмете? И на каких условиях сможете мне их поставить?

Моник разобрал смех, и ее лицо тут же просветлело:

— Понятия не имею, о чем вообще речь!

— Это редкие металлы, применяемые в самолетостроении, ракетостроении, производстве ультрасовременного оружия… Но и это не все. Допустим, вы дока в своей области. Но есть еще одна загвоздка: вопреки поговорке, что продать можно все что угодно, на специальных рынках царят иные нравы. Чаще всего такие материалы отнесены к категории стратегических металлов, и их купля-продажа обуславливается международными соглашениями устрашающей сложности. Если вы приобретете сурьму в коммунистическом Китае, вам придется держать ответ перед вашими политическими и военными союзниками. Словом, в этих вселенских джунглях порой потерянно блуждают даже правительства.

На лице Моник обозначилось некоторое замешательство:

— Вы рассчитываете, что я разузнаю, занимается ли Кониатис такими операциями?

Коплан снисходительно улыбнулся:

— Нет, вы, естественно, на это не способны. Все, что от вас требуется,— это добыть для нас максимум сведений о связях нашего знакомого. Наши специалисты поработают с этими сведениями и придут к надлежащим выводам. Но не будем горячиться: впереди только первые шаги.

— Вы же утверждали, что они не будут трудными.

— Всего лишь предположение. Я думаю, что трудностей здесь не будет. Но наверняка ничего не знаю.

— Надеюсь, вы не подвергаете сомнению мою способность соблазнить мужчину? — съязвила она.— Если Кониатис — патентованный волокита, у меня есть кое-какой шанс, не так ли?

— Бесспорно, бесспорно. Остается удостовериться, волочится ли наш объект за кем попало или проявляет максимальную осмотрительность.

— Я очень быстро пойму, что он за фрукт.

— Как бы то ни было, повторяю: не превращайте это в дело чести и самолюбия. Если попытка провалится — ничего страшного. Провалить задание — еще не преступление. На нашей службе это случается со всеми, даже с лучшими из лучших.

— И все же это бы меня задело,— призналась она как ни в чем не бывало.— Но что сделать, чтобы выйти на дичь?

— Умерьте свой пыл, милое дитя. Мы все продумали и подготовили. Уже три недели одна из наших парижских бригад сидит в засаде, фиксируя нравы и привычки интересующего нас экземпляра. В частности, найдена лужа, к которой он приходит на водопой к концу дня. Это бар на улице Понтье под названием «Канарак», и такое название — уже целая программа.

— Отчего же?

— Храм в провинции Канарак в Индии знаменит сотнями скульптурных групп, изображающих парочки, откровенно занимающиеся любовью. У меня есть отличные фотографии этого храма. Как-нибудь я вам их продемонстрирую.

— Заранее благодарю, это отвлечет меня от японских эстампов с аналогичными сюжетами. У одного моего любовника была целая коллекция этих штучек.

— Вам нравятся такие вещи?

— И даже очень.

— Вы меня удивляете. Не забывайте, что я изучал ваше досье. Вчера я не был знаком с вами. Но сегодня я обладаю обширными познаниями о вас.

— Ну и что? Вы намекаете на мою фригидность? Человек вполне может любить эротику и соответствующую графику, но не испытывать влечения к этому спорту на практике.

— Вообще-то да, почему бы и нет. Но вернемся к нашему разговору. Поскольку французский филиал фирмы СИДЕМС расположен на улице Боэти, Кониатис имеет привычку часов в семь вечера заходить в «Канарак», чтобы опрокинуть стаканчик, прежде чем отправляться ужинать. Это занимает у него почти час. Именно там он будет сталкиваться с вами, начиная с сегодняшнего вечера. Но вам не будет одиноко. Чтобы не возбуждать у него недоверия, мы изобрели нечто вроде «заранее заготовленного случая». Позднее я вам все объясню. Пока займемся вашей новой личиной.

— Я выхожу на охоту уже сегодня вечером?! — восхищенно воскликнула она.

— Да, нам нельзя терять времени, ибо Кониатис никогда не остается в Париже больше месяца. Но, честное слово, создается впечатление, что вам не терпится оказаться в его постели.

— Признаюсь, некоторое нетерпение наличествует.

Коплан пожал плечами.

— Воистину,— пробормотал он,— я никогда не пойму женщин.

— Как все мужчины, знающие в женщинах толк,— насмешливо закончила она за него.

В этот вечер, переступая порог «Канарака», Антуан Кониатис выглядел озабоченным. Он подошел к стойке и дружески стиснул руку бармена.

— Привет, Жорж, как дела?

— Добрый вечер, месье Антуан,— откликнулся бармен.— Неважная погодка, верно? Скорей бы весна!

— Творится непонятно что,— буркнул Кониатис.— Еще месяц тому назад я купался на Копакабане и жарился на солнце.

Бармен, юноша со смуглым ликом южанина и хитрыми глазками, важно молвил:

— Клянусь, если бы у меня водились деньжата, зимой в Париже меня бы не увидели. Что за удовольствие — любоваться этим паршивым серым небом.

Кониатис сбросил пальто и двинулся к вешалке. Тем временем бармен нацедил ему рюмочку виски.

Вернувшись к стойке, Кониатис возобновил беседу:

— Никаких новостей от моего друга Карлоса?

— Не видал его с четверга. Должно быть, улетел в Канны ведь он собирался провести там уик-энд.

— Вообще-то ему полагалось вернуться еще вчера. Ничего себе уик-энд — с четверга до понедельника!

— О, вы знаете… Месье Карлос как я: Лазурный Берег рай для него. Когда там припекает солнышко, он обычно не спешит возвращаться в Париж.

Кониатис сделал глоток, достал портсигар и медленно обвел взглядом все пять-шесть столиков, примостившихся у стены. Клиенты, по большей части завсегдатаи, непринужденно переговаривались, обмениваясь шутками и новостями со скачек. Хохот в зале не умолкал ни на минуту.

Кониатис зажег сигарету, пригубил еще виски и взглянул на свое отражение в зеркале, занимавшем всю заднюю стену заведения. Затем, вновь обернувшись, он быстро взглянул в сторону последнего столика в ряду, почти в самом углу. Чутье знатока не подвело его: пара ножек, которую он заметил мельком, стоила более внимательного изучения. До чего длинные ножки, какой восхитительный изгиб! А колени!…

Кониатис с холодноватой, несколько высокомерной непринужденностью принялся разглядывать обладательницу удивительных ножек. Стройная блондинка с надменной осанкой, пленительными плечами и вызывающим, дерзко выпирающим бюстом! Она беседовала с соседями по столику: брюнеткой с бархатными глазками и ее спутником с физиономией регбиста.

В очередной раз поднося рюмку к губам, Кониатис посмотрел на себя в зеркало, придирчиво инспектируя узел галстука и прическу. Он был высок, хорошо сложен и удивительно строен для мужчины его роста и возраста. Его серый в узкую черную полоску костюм не отличался изысканностью покроя, но в этой скромности сквозило достоинство, нареченное великосветскими портными «классической простотой». Весь его вид выдавал бесспорное довольство собой. Он держался безукоризненно прямо, словно демонстрируя безупречную выправку, и его спокойная физиономия говорила о том, что ее обладатель достиг совершенства и полностью удовлетворен как собственной внешностью, так и своим положением в обществе. Его матовая кожа, слегка тронутая загаром, была на гладких щеках и энергичном подбородке покрыта бодрым румянцем, свидетельствующим о завидном кровообращении. Его короткие седеющие волосы были подстрижены по молодежной моде, с пробором с правой стороны. Длинные ухоженные пальцы, распространяемый им аромат дорогого лосьона — все говорило о том, что этот 50-летний мужчина по-прежнему заботится о производимом им, особенно на женщин, впечатлении.

Он облокотился на стойку и изящно выгнул спину.

— Скажи-ка, Жорж,— зашептал он, обращаясь к бармену,— ты знаешь вон ту блондинку в сиреневом платье?

— Нет, впервые в расположении нашего полка, месье Антуан. Типа за ее столиком видали здесь уже несколько раз за последние две недели. Как я понял, он по механической части.

Кониатис медленно кивнул, не произнося ни слова. Потом какое-то время он наблюдал краем глаза за блондинкой с потрясающими ногами. И, стоило освободиться столику но соседству с ней, он перенес на него свою рюмку, извлек из внутреннего кармана висящего на вешалке пальто газету «Монд», уселся и погрузился в чтение.

Пока что Моник Фаллэн изображала безразличие как к присутствию Кониатиса, так и к явно проявляемому к ней интересу. Она так и не одарила его ни единым взглядом.

Спустя мгновение «липовый» приятель, болтавший с Моник и пикантной брюнеткой, отлучился позвонить. Вернувшись, он объявил:

— Патрик, как видно, улизнул в Нант, теперь ни к чему его дожидаться. Мне только что сообщил об этом его папаша.

— Вот негодяй! — провозгласила Моник голосом, далеким от конфиденциальности.— Я ему это припомню! Мог бы по крайней мере предупредить…

— Можешь пойти с нами,— примирительно произнесла брюнетка.

— И не подумаю! — отрезала Моник.— Патрик подвел меня, но я не стану вам досаждать.

— О чем ты говоришь! — возмутилась брюнетка.— Ты помрешь со скуки в одиночестве.

— Это ты напрасно. Я найду десяток таких, как Патрик, а то и лучше. А в будущем ему меня уже не провести. В третий раз обещает прийти, а сам… Что ж, понятно. Пускай катится куда подальше. Я найду, чем занять вечер…

Расстроенная брюнетка вступилась было за Патрика. Но Моник отвернулась, не желая слушать. Мрачное выражение ее лица говорило о вконец испорченном настроении.

Кониатис, не упускавший ни единого сказанного ими слова, старался теперь встретиться с блондинкой глазами. Заметив это, она не отвела взгляд, а многозначительно улыбнулась. Обладая врожденным актерским даром, она сперва заставила свои лазурные глаза блеснуть восхищенным интересом, после чего на ее губах расцвела несмелая улыбка, какой улыбаются помимо собственной воли покоренные женщины.

Прервав зарождающийся контакт, она повернулась к подруге:

— Если вы еще не раздумали поужинать до спектакля, я советую вам поторопиться, иначе вы опоздаете к первому акту.

— Напрасно ты дуешься, Моник,— стояла на своем брюнетка.

— Умоляю, Сюзи,— протянула Моник,— я уже не девочка… Луи чего доброго вообразит, что ты боишься остаться с ним вдвоем.

Вовлеченный этой репликой в действие, Луи также предпринял попытку уговорить Моник составить им компанию. Попытка была вялой.

В итоге Луи и Сюзи поднялись. Луи расплатился, и они покинули бар.

Кониатис с царственным видом пересел в кресло, еще хранившее тепло Луи.

— Надеюсь, вы не рассердитесь, если я минуточку посижу с вами? Я не прислушивался специально, но все же стал свидетелем вашего разговора и понимаю ваше состояние. О, ваша тревога напрасна! Я давний завсегдатай этого местечка и хочу по-дружески угостить вас. Представьте себе, я примерно в том же положении, что и вы.

Моник одарила его тяжелым недоверчивым взглядом.

— Я договорился о встрече с приятелем,— упорствовал он,— а тот застрял в Канне, и я предоставлен самому себе.

Он повернулся к стойке и вскинул руку:

— Жорж! Две рюмки «Катти Сарк»!

— Уже несу, месье Антуан!

Кониатис протянул Моник свой портсигар.

— Благодарю,— молвила она, доставая неизменный «Кент». — Я курю только этот сорт.

— Какая разница? Оба сорта американские.

Она приняла сигарету. Он дал ей прикурить, приговаривая при этом:

— У вас восхитительное платье…

— Неужели? — насмешливо откликнулась она.— Вы случайно не портной?

— По правде говоря, нет. И не особенно разбираюсь в покроях. Но тем больше бываю ошеломлен при виде столь редкостного зрелища: безупречная гармония форм и красок! В сочетании с вашими белокурыми волосами и синими глазами сиреневое платье — бесподобная находка.

— Если вы не умолкнете, мне останется только разинуть клюв и выронить сыр.

Какое-то мгновение он сидел, моргая от удивления. Потом, догадавшись, что к чему, он притворно улыбнулся, демонстрируя зубы ослепительной белизны.

— Не бойтесь, я не вульгарный льстец из басни,— заверил он.— Просто не могу отказать себе в удовольствии вести себя галантно с хорошенькими женщинами. Велико ли прегрешение?

— Грешны не слова, но помыслы,— отчеканила она.

Бармен поставил им на столик две рюмки виски и вернулся за стойку.

— Меня не в чем упрекнуть,— проговорил Кониатис игривым тоном.— Мои помыслы чисты, как горный хрусталь.

— Вы хотите сказать, столь же прозрачны.

Ее живость пришлась Кониатису по душе.

— Только не говорите мне, что восхищение мужчины вызывает у вас протест. Это было бы непростительной ложью.

— Я чувствую себя ужасно, когда меня принимают не за ту, кто я есть на самом деле.

— Не сердитесь… Если я дерзнул обратиться к вам, то только потому, что увидел, как вы изменились в лице, узнав, что этот Патрик так вас подвел. Я расстроился из-за вас… Побуждение заговорить с вами — плод случайного совпадения, и в его основе — добрые чувства.

Внезапно она рассмеялась своим детским смехом.

— Вы прямо как волк из сказки — прячете уши под бабушкиным чепчиком! — воскликнула она.— Вам это к лицу!

И она выпустила струйку дыма, нахально глядя ему прямо в глаза.

Но он не засмеялся в ответ, даже не улыбнулся. Все это увлекло его не на шутку. Тихо, еле сдерживая дрожь в голосе, он сказал:

— Волка боятся только бестолковые девчонки, а вовсе не истинные женщины, достойные носить это имя.

— О, я-то вас не боюсь!

— Да что вы?

— Совершенно не боюсь.

— Неправда! Я чувствую, что вы напряглись, собрались в комок и вот-вот выпустите когти.

— Согласна, со мной не очень-то легко иметь дело, но если вы вообразили, что вызываете у меня страх, то вы себя переоцениваете. Я никогда никого не боялась.

— Докажите!

Ее лицо выразило полнейшее непонимание.

— Что вы хотите этим сказать?

— Поскольку у нас обоих сорвались намеченные планы, давайте воспользуемся этой счастливой случайностью. Хотите поужинать со мной?

— Вы чересчур любезны.

— Вот видите, до чего вы меня боитесь.

— Не тешьте себя иллюзиями. В действительности я руководствуюсь заветом Бопре: давать лишь такое обещание, которое намереваешься сдержать.

— Не вижу связи.

— Надо же, вот странно. А ведь вы производите впечатление умного человека.

— Что ж, даю слово: если вы примите мое приглашение, я не отнесусь к этому как к обещанию.

— В чем же состоит в таком случае ваш интерес?

— В удовольствии провести два часа в вашем обществе. Клянусь честью, этого будет вполне достаточно,— ответил он и добавил проникновенным голосом: — Я говорю искренне. Во имя всего святого, не отказывайтесь…

— Без обязательств с моей стороны? — Сомнения еще не покинули ее.

— Готов поклясться!

— Хорошо. И тем хуже для вас, если вы на что-то надеетесь. Я просто решила поужинать в компании приятного мужчины, но я вовсе не из тех, кого ловеласы вешают на пояс в качестве трофеев. Учтите это.

— Откровенность за откровенность. Вы предпочли отнести меня к категории неглупых людей, так вот представьте, я уже догадался, что вы не такая, как все.

 

Глава V

Стремясь доказать серьезность своих намерений, Кониатис предложил отправиться в «Серебряную башню». Но Моник запротестовала:

— И не вздумайте! Хороша же я буду в своем платье для коктейлей в таком шикарном месте. Или дайте мне время переодеться дома.

Кониатис, подобно всякому соблазнителю, знакомому с азами стратегии, знал, что железо куют, пока оно горячо.

— У меня впечатление, что вы никогда не бывали в «Серебряной башне»,— сказал он.

— Никогда. Но репутация этого ресторана мне известна. Как я мечтала туда попасть!

— Так доверьтесь мне.

— Меня засмеют. И вас заодно со мной.

— Умоляю, идите такой, какая вы сейчас. Вы до того прекрасны в этом платье, что затмите всех женщин до одной.

— В конце концов, вы меня приглашаете. Тем хуже для вас!… Они взяли такси.

Кониатис был в ударе. Его карие глаза пылали от удовольствия. Подобно всем победителям, он купался в волнах успеха, чувствовал небывалое воодушевление и думать забыл о своем возрасте.

В изысканной обстановке знаменитого ресторана, в обществе этого ослепительного создания, чья бьющая через край молодость и женственность льстили его эстетическому вкусу и его гордости зрелого мужчины, он вел себя как непревзойденный кавалер: был одухотворен и внимателен, он был предупредителен, не упускал из виду ничего, что могло бы помешать ужину превратиться в упоительный триумф. Уж он-то умел проявлять к партнерше интерес, вызывать ее на разговор, слушать ее.

И, странное дело, за всем этим он почти забыл о цели, которая обычно бывала для него главной в подобного рода приключениях: уложить девушку в постель и вкусить чувственных утех, какие способна доставить лишь новая жертва, совершенно потерявшая голову. Он, конечно, не отказывался от этой цели, но она как-то отодвинулась на второй план. Каждое мгновение само по себе даровало ему счастье, ибо Кониатис был опьянен этой девушкой: ее критичным складом ума, ее молниеносными колкими шутками, ее неусыпной наблюдательностью и взрывами смеха, от которых ее невеселое лицо обретало чистоту и ясность.

За отменной едой и превосходным вином Моник мало-помалу оттаяла. Она стала более открытой, менее язвительной, менее замкнутой. Отвечая на вопросы Кониатиса, она рассказала о своей жизни, о своем прошлом… Разумеется, она придерживалась версии, которую Коплан заставил ее заучить наизусть. Но эта версия, составленная в соответствии с требованиями задания, была лишь умелым переложением подлинной истории, поэтому роль оказалась совсем не трудной.

Не забывала она и о том, чтобы проявлять типичное женское любопытство по поводу персоны самого Кониатиса. Вопросы сыпались как из рога изобилия, но делала она это очень тактично, благодаря чему лишь подчеркивалась искренность ее интереса к нему.

Но время шло, и Моник начала чувствовать замешательство. Ей показалось, что, завлекая Кониатиса, она слегка переборщила с принципами добродетели, и это сулило проблемы в непосредственном будущем. Если Кониатис и вправду принял ее за неприступную твердыню, решительно отвергающую любые покушения на свою честь, ей придется дать задний ход. Но как сделать это, не рискуя впасть в вульгарность? Следовало во что бы то ни стало сохранить в целости впечатление спонтанности их встречи и поддержать уровень всего предприятия, не давая ему превратиться в банальное «удачное дельце», которое забавляет мужчин, но не может их удержать.

Однако эта непредвиденная трудность не слишком заботила ее. «Проблемы такого рода,— рассудила она,— придется решать ежедневно. Это только начало». И она решила довериться интуиции.

После кофе и коньяка в воздухе повисла неловкость. Кониатис совершенно явственно страшился приближающегося расставания.

— Мне остается лишь отвезти вас домой, милая моя Моник,— сказал он с удрученной улыбкой.— Я человек слова и хочу вам это доказать. Но не будет ли справедливо, если и вы кое-что мне пообещаете?

— Что же именно?

— Мне хотелось бы увидеть вас снова. Вечер в вашем обществе был настолько приятным!

— Не следовало бы вам этого говорить,— прошептала она, потупив взор,— но это был самый чудесный вечер с тех пор, как я вернулась во Францию. Вы поступили очень великодушно, Антуан… Это тем более трогательно, что у меня было очень тяжело на душе. В каком-то смысле вы оказали мне неоценимую услугу.

— Не стоит об этом говорить. Это я чувствую себя обязанным.

— Нет-нет, я хочу говорить именно об этом. В жизни мужчины обманутые чувства забываются быстро. Для женщины это куда серьезнее… Она начинает сомневаться в себе.

— К вам это не относится, моя маленькая Моник,— с нежностью возразил он.— Я незнаком с этим Патриком, который повел себя с вами не совсем по-рыцарски, но, уверен, не ошибусь, если скажу, что он достоин жалости. Чтобы так обращаться с вами, надо быть безмозглым или слепым.

— И все же я считала, что он лучше прочих. Лучше, чем прочие кретины, которыми кишит Париж.

— Я заметил, что вы не слишком жалуете молодых мужчин.

— Это вас удивляет?

— Будь на вашем месте другая женщина, это было бы удивительно. Но теперь, когда я начинаю понимать вас, то уже не удивляюсь… Пока мы говорили, я разглядел в вас неожиданную мудрость, интеллектуальную требовательность и ясность ума. Вряд ли нашелся бы молодой человек под стать вам.

— Я впервые в жизни встречаю такого человека, как вы, Антуан.

— В каком смысле? — пропел он, довольно жмурясь.

— В таком… Не знаю. Мне кажется, что вы понимаете меня с полуслова, что мы говорим на одном языке и одинаково смотрим на многие вещи.

— И у меня совершенно такое же ощущение,— ответил он неожиданно серьезно.— У меня впервые так с женщиной.

Он наклонился к ней и взял ее за руки.

— Отчего же нам не встретиться снова? — зашептал он с жаром.— Судьба улыбнулась нам… Вы свободны, я тоже. Как в поговорке: чудеса случаются всего раз в жизни.

— Зачем? — едва слышно воспротивилась она.— Я быстро наскучу вам. Человек вашего масштаба и я — пустое место, даже меньше чем секретарша из третьеразрядной конторы.

— Мысль о том, что я вас больше не увижу, для меня невыносима, Моник.

— Мне тоже очень хорошо в вашем обществе, Антуан.

— Что ж, необходимо прийти к согласию,— решил он.

Он выпрямился, подозвал метрдотеля и потребовал счет и одежду из гардероба.

— Еще не поздно,— продолжил он,— мы успеем наговориться. Давайте найдем тихий уголок и там поболтаем. Я знаю одно мирное местечко, неподалеку от Оперы…

— А мне так хочется тишины, Антуан.

— Тогда поедем выпить напоследок ко мне? — предложил он почти застенчиво.

— Вы были таким милым,— вздохнула она с упреком.— Не надо портить столь чудесное впечатление. Я не интересуюсь ни японскими эстампами, ни коллекциями бабочек.

— Вы хотите сделать мне больно?

— Простите, я не нарочно. Согласна, вы этого не заслужили.

— Испытайте меня. Выпейте рюмочку у меня дома.

— Что ж,— вздохнула она.

Такси доставило их на авеню Бино в Нейи, где Кониатис занимал роскошные апартаменты на пятом этаже недавно возведенного здания. Утонченное изящество обстановки произвело на Моник сильное впечатление. Мебель в стиле «Людовик XV» была подлинной, восточные ковры — воплощением великолепия.

— Вы, должно быть, до неприличия богаты! — не удержалась она.

— Жаловаться не приходится,— скромно признал он.— Дела идут неплохо.

Он усадил ее в маленькой комнате, куда не проникало ни единого звука, уютной, как будуар куртизанки. После двух-трех рюмок коньяка старой выдержки их разговор стал менее связным. Глаза Моник сделались томными, губы увлажнились, щеки порозовели. Она вдруг надолго замолчала, и взгляд ее погрустнел. Ей вспомнилось сиротское детство и бесчисленные разочарования…

Вскоре, устроившись на диване рядом с Кониатисом, она не смогла удержаться от ребяческого побуждения, свидетельствовавшего о безграничном доверии: ее голова примостилась на его могучем плече… Кониатис, угодивший в силки, с чистейшим сердцем вообразил, что поцелуй, запечатленный им на ее белокурой макушке, воплощает лишь отеческое сочувствие, а вовсе не любовную страсть. После чего Моник не составило особого труда увлечь его вниз по скользкому склону нарастающего желания.

Лишь рано поутру, протерев глаза, Кониатис сполна осознал, в какое положение попал. В его душе боролись два противоречивых чувства. Прежде всего, он был совершенно ослеплен волной горячего счастья. Глядя в рассеянном свете спальни на это чудное спящее лицо, белокурые волосы, невыразимую прелесть груди и плеч, он отказывался верить своим глазам.

Находясь во власти сна, Моник отбросила простыню, обнажив великолепную грудь…

В какую-то долю секунды Кониатис почувствовал, что не в силах выносить такую красоту. Эта светло-розовая грудь, олицетворение высочайшего наслаждения, еще более чистая, чем сама заря, и в то же время напрягшаяся в ожидании сладострастных ласк,— на это нельзя было смотреть без волнения. Созревший бархатистый плод и сосок, более дерзкий, чем неслыханная молодость утра,— разве это не символ самой жизни?

Кониатис закрыл глаза.

«И она отдалась мне,— подумал он, борясь с головокружением,— отдалась добровольно, не задумываясь, поддавшись неудержимому порыву. Мне, готовому разменять шестой десяток…» При этой мысли его охватил страх. «Я дал ей честное слово! Она никогда не простит мне этого. Оставаясь непреклонной, она обвинит в своей слабости меня!»

Мысль о том, что он может потерять ее, обожгла его огнем, и он испытал настоящую физическую боль. Он тихонько встал с кровати, накинул халат и поплелся в ванную. На пороге спальни он оглянулся, притягиваемый, как магнитом, зрелищем полуобнаженной возлюбленной. И вновь почувствовал потрясение. Даже во сне ее лицо сохраняло сумрачное, горестное выражение, в котором ощущалась скрытая мука, но теперь это лицо казалось ему прекраснее любого другого лица на свете.

Он глубоко вздохнул и скрылся в ванной. «Надо смотреть правде в глаза,— сказал он себе.— Если она бросит меня, ибо я не сдержал слово и переспал с ней, то что мне делать? Что толку обманывать себя? Я люблю ее!»

Он отвернул кран и нагнулся, подставив лицо под ледяную струю. Затем потянулся за полотенцем, насухо вытерся и провел расческой по шевелюре. Завершив эту процедуру, он критически взглянул на свое отражение в зеркале. Ночные излишества оставили на его лице недвусмысленные отметины: мешки под глазами, углубившиеся борозды у углов рта, припухшие щеки.

И тем не менее он чувствовал себя вполне в форме.

Продолжая внутренний монолог, он перешел к его заключительной части: «Что поделаешь, тем хуже! Если она оставит меня, я вытерплю. Удары судьбы приходится сносить каждому. Нет, все к лучшему! Малыш Антуан, ты позволил загнать себя в угол, так докажи, что у тебя есть сила воли! Долой сентименты! Если захочет уйти — пусть уходит».

Удовлетворившись собственным реализмом и присутствием духа, он вернулся в спальню. Моник еще не проснулась, но поза ее изменилась. Теперь она растянулась на животе, подобно сильному животному, сморенному негой, совершенно обнаженная, с локонами, разметавшимися по подушке в форме нимба. Кониатис обнаружил, что его недавняя твердость быстро улетучивается.

Поколебавшись немного, он понял, что хуже всего неопределенность. Присев на краешек кровати, он прикоснулся губами к плечу спящей, а после принялся целовать позвонки, вдыхая пьянящий аромат женской кожи и ощущая сохранившийся в ее теле трепет недавнего вожделения.

Моник проснулась, тряхнула головой, мгновенно перевернулась на спину и села. Смежив глаза, она откинула светлые пряди волос со лба.

— Доброе утро,— с улыбкой пропела она.

— Доброе утро…

Она потянулась к нему, и ее раскрывшиеся губы ждали поцелуя. Он повиновался. Высвободившись, она прошептала, прижавшись к его уху:

— Спасибо…

Лишь нечеловеческое усилие уберегло его от рыданий, которые готовы были дать выход нежности, саднившей, как ожог.

 

Глава VI

Томясь в своей квартире на улице Рейнуар, Коплан уже начал беспокоиться за подопечную, когда ближе к четырем пополудни из динамика, спрятанного позади одной из картин, украшающих стену гостиной, донеслось:

— Вот она, Коплан. Выходит из такси… Она одна.

Благодаря хитроумию Старика Моник удалось поселить в том же доме: она унаследовала квартиру на четвертом этаже, в которой ранее проживал Эмиль Жайо. Старик рассудил, что это будет самый удобный и надежный вариант, позволяющий Коплану не спускать с дебютантки глаз.

Выйдя на лестницу, Коплан перехватил Моник.

— Рад вновь вас видеть,— сообщил он ей.— Зайдите ко мне. Я уж было засомневался…

— Надеюсь, вы будете удовлетворены,— ответила она без затей, повинуясь его жесту.

Войдя, она скинула пальто на спинку кресла.

— Я приехала из Орли,— пояснила она.— Мой любовник упорхнул в Цюрих рейсом в 15.10. Мы пообедали в «Трех солнцах» — это шикарный ресторан в аэропорту.— Она рухнула на диван и простонала: — Если я и дальше стану набивать желудок в том же темпе, то, боюсь, разжирею, как индюшка. Вчера вечером мы закусывали в «Серебряной башне».

— Если я правильно понял, дело в шляпе?

— Все прошло как по маслу.

— Поздравляю.

— Откровенно говоря, моя заслуга невелика. Благодаря вашему остроумному сценарию успех был гарантирован.

Она закурила «Кент».

— Вы провели с ним ночь? — спросил Коплан.

— Да, у него дома, на авеню Бино. Он обещал отнестись ко мне со всем уважением, но, к счастью, нарушил слово.

Она на мгновение задумалась, после чего произнесла грустным голосом:

— А все же любопытно. Я знала, что у мужчин полно слабых мест, но не до такой же степени. Правда, к Кониатису обычные мерки неприменимы. Он умен, образован, много путешествовал, немало пережил, он знавал женщин, у него твердый характер. И, пожалуйста, попался в западню, хуже школьника. Плачевно, вы не находите?

— В каком же смысле «плачевно»?

— А в том, что мужчины достойны жалости, даже лучшие среди них. Женщина, умеющая пользоваться своими чарами, делает с мужчиной все, что заблагорассудится. Ужасно!

Не всякая женщина, моя маленькая Моник. И не по-всякому. Здесь нужен подход.

— Вот еще! Стоит женщине притвориться взволнованной и проверещать: «Вы не такой, как другие, ни один мужчина не делал меня такой счастливой, как это только что удалось вам», и несчастный совершенно теряет голову.

И она изобразила всю сцену настолько естественно, что Коплан не смог удержаться от смеха. Она окинула его строгим взглядом и отчеканила:

— Вам смешно? А ведь здесь нет ничего смешного. Неужели и вы такой же?

— Кто знает? Возможно, благодаря моему ремеслу у меня потолще кожа, но ручаться никогда не следует. Предоставив слабых мужчин на милость женщинам, природа определенно сыграла с так называемым сильным полом злую шутку. Адам, первый мужчина, был облапошен Евой — первой женщиной. Доходчивая символика, не правда ли? Кстати, еще не появившись на свет, мужчина уже зависит от женщины.

— Верно,— согласилась она все так же задумчиво.— Подумать только, что все мужчины, населяющие землю, даже наиболее достойные, начинали свою карьеру с пребывания в женской утробе. Разве не унизительно?

— Не будем преувеличивать, недостатки компенсируются.

— Каким образом?

— В частности, умением выходить сухим из воды. Обычно мужчина меньше страдает от превратностей жизни, чем женщина. Он черпает силы в своем легкомыслии, непоследовательности, безграничном эгоизме. Посмотрите вокруг: женщины, злоупотреблявшие своей властью над мужчинами, в конечном итоге становятся жертвами истории.

Он пожал плечами и махнул рукой, словно отмахиваясь от надоевшей темы.

— Судя по вашему виду,— съязвил он,— вам жалко Кониатиса?

— Вовсе нет. Я подошла ко всему этому философски.

— Действительно. Я обратил внимание, что вам явно по вкусу философские рассуждения. Поберегитесь, это чревато опасностями. Лично мне это как раз но душе. Но обязан предостеречь вас: в нашем деле реализм и действие — прежде всего. Расскажите подробно, как все произошло и как у вас продвинулись дела с Кониатисом.

Несколькими лаконичными фразами она передала, как развивались события в «Конараке» после ухода Луи Денуа и Сюзи Лорелли. Заканчивая рассказ, она с усмешкой бросила:

— Прощаясь со мной в Орли перед паспортным контролем, он напирал на то, что любит меня. Он был растроган, как молокосос, флиртующий первый раз в жизни, что довольно забавно, когда перед тобой отъявленный донжуан.

— Когда вы увидитесь снова?

— Завтра в пять вечера в кафе у Порт-Дофин. Он повезет меня на уик-энд в Довилль.

— Дьявольщина! не выдержал Коплан.— Уик-энд в До-вилле — безошибочный знак. Кониатис на лопатках!

— Пока еще на ногах. Он договорился о поездке в Довилль еще до встречи со мной.

— Откуда вы знаете?

— Он при мне позвонил в Нормандию и заказал еще один номер, подтвердив при этом собственный заказ, сделанный несколькими днями раньше.

— Да,— согласился Франсис,— когда имеешь дело с таким субъектом, не стоит торопиться с победными реляциями. Его восторг объясняется, несомненно, удовольствием, испытываемым от очередной победы. Возможно, его любовь — не более чем недолговечная вспышка.

— Я знаю его пока недостаточно, чтобы утверждать что-либо, но у меня тем не менее сложилось впечатление, что он «на крючке», притом прочно.

— А вы? Что чувствуете вы? Роль роковой женщины далась вам без труда?

— Без малейшего труда.

— А сеанс… гм-гм… в общем, любовные шалости в постели месье?

— Без комментариев,— последовал лаконичный ответ.

— Не слишком неприятно?

— Нет.

— И никакого комплекса вины в потаенных глубинах подсознания?

Она неожиданно рассмеялась.

— Наоборот!

Коплан раздосадованно поднял брови:

— Что значит «наоборот»?

— Вам хочется пикантных деталей?

Коплан остался недоволен этим развязным замечанием:

— Я, по-моему, подчеркивал, что интересуюсь вами по долгу службы. Если вы решили, что я нахожу все это забавным, то вы заблуждаетесь.

— Ну не сердитесь. Я обожаю водить за нос людей, которые мне небезразличны.

— Ладно, но мы здесь не для потехи. Если я задаю вам нескромные вопросы, то вовсе не для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Меня самого будет спрашивать о вас начальство, и мне придется отвечать.

— Понятно. Вы хотите узнать о моих интимных ощущениях, не так ли?

— Я хочу знать, не унизил ли вас факт проституирования в рамках выполнения задания. Вы впервые спите с мужчиной, выбранным не вами, то есть с тем, на кого указала Служба. Нам важно знать, как это подействовало на вас.

— В данном случае, повторяю, мне было очень приятно.

— Ответ прям и ясен. А почему?

— Полагаю, вы ни разу не видели Кониатиса во плоти?

— Я знаю его только по фотографиям, которые показывал вам.

— Это очень интересный мужчина.

— А еще?

— Он великолепен — духовно и физически. Он хорошо сложен, силен, следит за собой. Конечно, для девушки моего возраста он староват. Но уверяю вас, конкуренция со стороны юнцов ему не угрожает. Даже обнаженному… Развитая мускулатура, ни грамма лишнего жира, никакой обвислости. Кроме того, ему присущи деликатность и такт. В любви же он столь нежен и великодушен, так внимателен к партнерше, что я не могла остаться равнодушной. К такому мужчине я могла бы привязаться по-настоящему, если бы, конечно, не Служба.

Коплан в замешательстве потер подбородок.

— Да уж,— протянул он,— искренняя похвала. Еще немного — и я бы заревновал, а то и забеспокоился.

— Не бойтесь, я держу себя в руках. Я поделилась с вами своими мыслями из стремления к объективности. Я понимаю, отчего Кониатис пользуется успехом у женщин: ему есть чем гордиться.

— Если вы уверены, что сумеете не заходить слишком далеко,— все в порядке. Если же сомневаетесь в себе, лучше честно предупредите меня. Вы не первая, с кем это случается.

— Никакой опасности, у меня достаточно пространства для отступления,— спокойно парировала она.

— Не забывайте, что это задание — не более чем обкатка. Шеф обзовет меня последними словами, если я позволю вам впутаться в историю, где вам ощиплют все перышки.

— Повторяю еще раз: до этого не дойдет.

Коплан посмотрел на нее в упор:

— Надеюсь, вы вовремя подадите сигнал тревоги. Помните старую мудрость: «Сердцу дремать не дано»? А я отвечаю за ваше сердце, как и за все остальное.

Он поднялся, вооружился пачкой «Житан» и снова принял сидячее положение.

— Теперь обратимся к практическим вопросам. Итак, Кониатис влюбился в вас, и завтра во второй половине дня вам предстоит встреча и совместная поездка в Довилль. Полагаю, он засыпал вас вопросами?

— А как же. Чтобы удовлетворить его ненасытность, мне пришлось рассказать ему о своем прошлом, настоящем, о планах и стремлениях. Словом, отбарабанила урок, который вы заставляли меня зубрить.

— А о себе он говорил?

— В общем-то совсем немного. О поездках, об одиночестве… Поскольку я восхитилась роскошью его апартаментов, он заметил, что его дела идут неплохо.

— В чем цель его внезапного отлета в Цюрих?

— Он обмолвился, что должен встретиться с каким-то банкиром.

— Имен не называл?

— В связи с поездкой в Швейцарию? Нет.

— А вообще, в разговоре?

— Всего одно, да и то без фамилии: своего друга Карлоса. С этим Карлосом ему предстояло встретиться в «Конораке». Поскольку тот не появился, он занялся мной.

— Карлос нам известен,— отозвался Коплан.— Немец из Ганновера, Карлос фон Крюгер. Сотрудник «Общего рынка», служит в Париже. Кониатис связан с ним уже много лет… Согласно «сетке», у них имеются общие делишки.

— «Сетке»?

— Да, так мы называем комплекс действий, касающихся того или иного «объекта»: наблюдение, слежка, тайный сбор сведений, просмотр почты, прослушивание телефона и прочее.

— Велось ли наблюдение за мной, когда я была с Кониатисом?

— Нет, «сетку» сняли, чтобы позволить вам внедриться в систему.

— Одно меня смущает.

— Что же?

— Откуда вы узнали, что Карлос не придет на встречу с Кониатисом?

— Мы не знали этого.

— Значит, успех вашего плана — чистая случайность?

Коплан улыбнулся:

— В каком-то смысле да, нам помог случай. Но учтите, даже если бы Карлос объявился в «Конораке», Кониатис не дал бы вам ускользнуть. Он бы повел себя так, чтобы вам стало ясно, что вы его интересуете. Его психология ухажера не оставляла вам никаких шансов. Возможно, все прошло бы не так гладко, но рано или поздно мышеловка захлопнулась бы. Ваша красота, молодость, дерзкая походка, кокетливое платьице — разве мог бы он прозевать все это? Исходя из этих соображений, я посоветовал вам не торопить события, выжидая подходящий момент. Момент наступил быстрее, чем мы рассчитывали, только и всего.

— Но я взяла его тепленьким, этого вы не станете отрицать.

— Да, вы были великолепны. Лишь бы все это не оборвалось!

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы, по-видимому, не отдаете себе отчета, что самое трудное только начинается. Вы прекрасно провели первый раунд, это факт, но будем откровенны, подвига в этом не было. Для такой красотки, как вы, загарпунить Казанову на излете — далеко не беспрецедентное достижение. Вот дальнейшее потребует от вас умения. Кониатис — человек ветреный, и надо помешать ему вырваться из садка. С другой стороны, избегайте раскалять его добела: страстная любовь будет для нас столь же неуместной, как и преждевременный разрыв. Пока вы не видите здесь трудностей, но со временем это может стать крайне затруднительным. Вы понимаете мою мысль?

— Да, отлично. И готова признать, что моя миссия обещает стать сложнее, чем мне представлялось.

Коплан задумчиво раздавил в пепельнице сигарету.

Помолчав, он продолжил:

— Держите меня в курсе дела. Вместе мы постараемся действовать аккуратно. В ожидании следующего раунда вы можете заполнить свой досуг ознакомлением с досье, подготовленным для вас Службой.

Он принес картонную папку.

— Я не требую, чтобы вы заучили содержание этого досье наизусть. Здесь общие сведения, касающиеся сферы, в которой трудится Кониатис, и для профанов это совсем нелегко. Но главное для вас — освоить словарь и ключевые понятия этой специфической отрасли экономики… Кое-какие познания, пусть элементарные, в области мировых рынков сырья и редких металлов позволят вам при случае с большей эффективностью уведомлять нас об интересующих Службу вещах.

— Понятно,— кивнула она с полнейшей серьезностью.

— Судя по вашим отметкам, вы неплохо усваиваете новое. Надеюсь, задача окажется вам по плечу.

— Я люблю учиться.

Он протянул ей досье и с улыбкой добавил:

— Что ж, не стесняйтесь, вы найдете, чем насытить свою ученическую страсть. А я пойду на доклад к Старику. Думаю, достижения его новой сотрудницы приведут его в восторг.

— А вы? Вы довольны?

— Должен ли я понимать вас так, что вы коллекционируете комплименты?

— Вот уж нет! Но я очень ценю ваше мнение.

— За первое практическое упражнение я ставлю вам «10» — по десятибалльной системе. Поставил бы больше, да шкала исчерпана.

— Верно! — засмеялась она.

Она тоже встала и потянулась за пальто, сумочкой, пачкой «Кента» и папкой.

— Хочу попросить вас об услуге,— вдруг сказала она.

— Слушаю вас.

— Вчера, во время нашего небольшого совещания, я заметила, что мадемуазель Лорелли зовет вас Франсисом. Можно и мне называть вас по имени? Еще я заметила, что, прощаясь, вы поцеловали ее.

— Это моя лучшая напарница, мы с ней натворили немало дел. Она мне все равно что младшая сестра, если хотите знать.

— Я, конечно, еще не достигла этой стадии.

— Почему же, моя маленькая Моник. Я к вам уже привязался. Даже слишком, между нами говоря.

Он притянул ее за плечи и запечатлел на ее щеке братский поцелуй, после чего со странной улыбкой распорядился:

— А теперь — марш к себе! Я, знаете ли, не сверхчеловек. Я слеплен из того же теста, что и этот паршивый счастливчик Кониатис…

 

Глава VII

Кониатис явился в условленное время в отменном настроении: его темные глаза сверкали, голос, несмотря на жизнерадостные нотки, слегка дрожал.

— Я еле дождался встречи,— признался он, присаживаясь рядышком с Моник.— Надеюсь, я не заставил вас ждать?

— Нет, я только что пришла.

Заведение было практически пустым. Тихая, вкрадчивая музыка делала роскошь полукруглого зала почти осязаемой. Появившемуся как из-под земли официанту Кониатис заказал виски. Перед Моник уже стыла чашка чая.

Какое-то время Кониатис молча взирал на Моник с жаром, который он сам счел бы неуместным, если бы взглянул на себя со стороны. Потом, улыбнувшись, он прошептал:

— Представьте себе, я пережил престранные мгновения. Когда в Орли вы попрощались со мной, я почувствовал себя как в тумане…

— Скорее как в облаках,— уточнила она, сохраняя серьезность.

— Можно сказать и так. Самолет летел сквозь облака… Но туман сгустился у меня внутри. Я никак не мог прийти в себя, осознать себя во времени и пространстве. Все казалось нереальным, сказочным: наша встреча, чудесный вечер вдвоем… И в довершение всего я совершенно не мог вспомнить ваше лицо, а ведь совсем недавно мы были вместе! В голове вертелся такой круговорот образов, один ослепительнее другого, что я боялся лишиться рассудка… А ведь я отнюдь не мечтатель, можете мне поверить!

Он вновь посмотрел на нее и добавил:

— Так что сами понимаете, как я спешил увидеть вас. И вот вы здесь, еще более прекрасная, чем я мог вообразить.

— Я тоже хотела поскорее увидеться с вами. И, кстати, сомневалась, придете ли вы.

— Я человек слова.

Она смущенно опустила глаза. И спустя мгновение раздался ее ясный, искристый смех:

— Я заметила это!

Внезапно она заговорщически положила ладошку на руку Кониатиса. Этот простенький жест выражал так много, что у Кониатиса закружилась голова.

— Вы очаровательны, моя дорогая, только и смог вымолвить он.

Воцарилась многозначительная тишина, и в течение нескольких секунд они сидели не двигаясь, но натянутые как струны. Такие мгновения ведомы одним лишь влюбленным, для них одних такое безмолвие переполнено звуками и движением, как цветущее дерево, кишащее птицами.

Моник мягко высвободила руку, завладела сумочкой и выудила оттуда свой верный «Кент». Кониатис щелкнул зажигалкой.

— Ваш багаж готов? — спросил он у Моник.

— Да, но я предупреждала вас, что мой вечерний туалет не дотягивает до «Диора». Просто черное платьице.

— Я опасаюсь только одного, дорогая моя: как бы вы не оказались слишком красивы. Если пожелаете, сначала заедем на такси ко мне. Потом, уже в моей машине,— к вам и оттуда — прямиком в Довилль. Уже к ужину мы сможем быть там.

— Как хотите. У меня всего один чемодан, и тот невелик.

Часом позже черный «ягуар» Кониатиса мчал их в сторону Нормандии. Ночное небо затянули облака, и ни одна звезда не могла пронзить своим слабым светом эту влажную завесу.

Кониатис вел мощный автомобиль быстро и уверенно. «Ягуар» несся, как снаряд, выпущенный из пушки. Время от времени, когда требовалось сбавить ход, Кониатис прерывал молчание и интересовался:

— Вам хорошо?

— Очень,— отвечала его спутница.

— Все так же отказываетесь от музыки?

— Я предпочитаю тишину. Но если вам хочется включить радио, не обращайте на меня внимания.

— Мне тоже нравится тишина.

Они покрыли 200 километров в рекордный срок.

Остановив машину перед нормандской аркой из красного кирпича, Кониатис заглушил мотор, потушил фары, потянул ручной тормоз и обернулся к Моник.

— Вот и все, дорогая. Надеюсь, вам понравилась прогулка?

— Я впервые ехала в «Ягуаре». Что ж, по комфорту он ничем не уступает «Ситроену».

— Не стоит преувеличивать,— со смехом запротестовал он.— Приятного вам уик-энда, мое сокровище. Идемте, устроимся и переоденемся к ужину.

Снаружи завывал холодный западный ветер, воздух был напоен запахом соли и йода. Моник зябко ежилась, кутаясь в пальто. После теплого салона «ягуара» порывы ветра, долетавшие с моря, пронизывали до костей.

К ним уже бежал носильщик, нацеливаясь на чемоданы. Войдя в холл, Кониатис дружески отсалютовал портье и дежурному. Последнего он предупредил:

— Карточки я заполню позднее.

— Разумеется, месье Кониатис,— услужливо закивал дежурный. Примерно час назад портье передал записку, адресованную вам. Я велел отнести ее в вашу комнату.

— Благодарю, — отозвался Кониатис и, ухватив Моник за локоток, повел ее к лифту.

Обе смежные комнаты выходили окнами на море. Они поражали убранством, простором, удобством и скромной, но изысканной роскошью. Привычки Кониатиса, видимо, не составляли секрета для персонала, ибо дверь, соединяющая обе комнаты, оказалась отпертой, хотя он и не оговаривал этого.

Кониатис бросил взгляд на часы.

— В нашем распоряжении почти час,— сообщил он.— Если вам хочется принять душ или ванну — сколько угодно. Нравится ли вам комната?

— Восхитительно!

— Что ж, пойду разберу вещи и переоденусь. Когда будете готовы, заходите.

Она сбросила пальто на кресло и осталась в плотно облегающем фигуру коротеньком желтом платье с горизонтальными черными полосками.

— Боже, до чего вы хороши! — не смог скрыть восхищения Кониатис.

Она и вправду была неотразима. Платье выгодно подчеркивало прелесть ее юного тела, его совершенные, налитые формы. Он покорно шагнул к ней и заключил в объятия.

— Моя богиня,— прошептал он, жмурясь и медленно проводя ладонями по ее шее, плечам, спине. Вы здесь, я обнимаю вас — и не смею поверить, что это реальность.

Она сильнее прижалась к нему, обвила его сильную шею своими гибкими пальцами и впилась губами в его губы. Бесконечный и страстный поцелуй слил их воедино.

Он с сожалением высвободился из объятий.

— Если бы я повиновался чувствам…— выдохнул он.— Но ожидание усиливает страсть, а у нас впереди два дня и две ночи.

Он ретировался в свою комнату, и до ее ушей донесся звук разрываемого конверта. Она стала развешивать в шкафу вещи, слыша, как в его ванной комнате бежит из крана вода.

Спустя полчаса, войдя к нему, она застала его перед зеркалом за завязыванием галстука. Справившись с галстуком, он надел пиджак и аккуратно расправил на нем мельчайшие складки. На смену городскому пришел строгий, но элегантный черный костюм, возносивший представительность его обладателя на недосягаемую высоту.

Он с улыбкой обернулся к ней.

— Я повидал немало женщин,— сообщил он вполголоса,— но ни одной из них не было присуще ваше врожденное чувство, помогающее найти единственно верную ноту. Это просто невероятно! Нет, умоляю, не двигайтесь, позвольте полюбоваться вами! Я ежеминутно открываю вас для себя заново.

— Вы смеетесь надо мной? Это платье — такая безделица!

— Да, безделица, и одновременно — само совершенство! Я не о платье, я обо всем вместе: о вас в этом платье. Это — почти фантастика! Дорогая, вы выглядите по-царски.

Немного поколебавшись, он опустил руку в карман брюк и извлек на свет красную коробочку продолговатой формы.

— Я думал о вас в Цюрихе, но, кажется, я совершил ошибку. Все же примерим.

Он открыл коробочку, и в ней замерцало жемчужное ожерелье. Он шагнул к ней и застегнул ожерелье у нее на шее. Затем отошел назад и прищурился.

— Так-так,— пробормотал он,— не так плохо, хотя я думаю, что орнамент только повредит…

Моник смущенно перебирала жемчужины.

— Они великолепны,— подала голос она.

— Если вы считаете, что они вам к лицу, носите их, прелесть моя. Теперь это колье ваше.

— Но это безумие! — всполошилась она.— Уверяю вас, Антуан, это совершенно напрасно.

— Имею я право доставить себе удовольствие или нет?

Она в замешательстве опустила голову, и ее лицо обрело знакомое выражение ворчливого упрямства.

— Вы опечалены, дорогая? — забеспокоился он.

— Я счастлива, что вы вспоминали обо мне в Цюрихе, но принять такой подарок я не могу,— ответила она мрачным тоном.— Наши отношения перестанут быть прежними.

— Но… Что вы хотите этим сказать?

— Вы безумно богаты, Антуан, чего не скажешь обо мне… Если мы раз и навсегда не расставим все точи над недоразумения будут случаться и впредь, а этого лучше избежать. Дорогие рестораны, эта поездка в Нормандию, колье — сами видите, к чему все идет… Я чувствую себя счастливой рядом с вами, я уже говорила вам об этом, но я не хочу, чтобы вам в голову закрадывались мысли, которые рано или поздно не могут не появиться.

Кониатис в смятении кусал нижнюю губу.

— Вы правы,— признал он,— разберемся раз и навсегда. С одной стороны, мой возраст и мои деньги, с другой — ваша молодость и красота. Я понимаю ваши мучения. Но не будем же пасовать перед предрассудками! Я знаю, что ваше чувство ко мне искренне, без задних мыслей. Вы предоставили мне доказательства этого, и я достаточно смыслю в психологии, чтобы догадываться о вашей гордой натуре. Впрочем, даже если бы я захотел связать вас с собой, купить, что называется, вашу любовь, вашу молодость, сознаю, что затея была бы обречена на неудачу. Первый же наш разговор дал мне понять, что вы не принадлежите к породе тех, кто продается.

Она внимала ему с опущенной головой, вспоминая предупреждения Коплана. Под конец, медленно выговаривая слова, чтобы продемонстрировать конфликт с собственной совестью, она сняла с шеи жемчуг и сказала:

— Не огорчайтесь, Антуан, но принять такой подарок я не могу. Свобода чувств слишком дорога мне, особенно в отношениях с вами.

Она вручила ему колье и хотела выйти из его комнаты. Но он преградил ей путь, схватив ее за запястья.

— Будем же прямодушны! — взмолился он срывающимся голосом.— Как раз потому, что я не сомневаюсь в ваших чувствах, я тоже хочу сохранить свободу. Свободу дарить вам то, что пожелаю, свободу признаваться в самом сокровенном! Будьте уверены, из-за этого в наши отношения не прокрадется ни малейшая фальшь. Я хочу быть выше всего этого и призываю вас к тому же.

Кульминацией этой пламенной речи было возвращение сверкающего ожерелья на шею возлюбленной.

— Должен ли я признаваться вам,— провозгласил он восторженно,— что, принимая это украшение, в котором ваша красота вовсе не нуждается, вы делаете мне неоценимый подарок?

«Казино д'Ивер» располагалось на другой стороне симпатичной площади. Кониатис, продемонстрировав членскую карточку, прошел в заведение, увлекая за собой Моник. Раздевшись в вестибюле, они проследовали в ресторан. Кониатис, не переставая, раздавал рукопожатия. Он с гордостью наблюдал, с каким восторгом встречает публика его спутницу, и наливался важностью буквально на глазах. Моник, не обращая внимания на жадные взоры, шла рядом с гордо поднятой головой, подобно принцессе. Для нее не составляло тайны, какими комментариями шепотом обмениваются мужчины, завидя ее рука об руку с Кониатисом.

После ужина их путь лежал в игорный зал. Постоянные посетители не отходили от столов, рулетки бешено крутились, зал кишел разодетой публикой.

Кониатис принялся знакомить Моник с различными вариантами ставок, отпуская реплики насмешливым и отстраненным гоном заядлого игрока.

— Вам нравится? — то и дело спрашивал он.

— О Боже, как здорово! — откликалась она.

Он сунул ей в руку стопку жетонов.

— Я оставлю вас на минутку,— прошептал он.— Летите и ищите собственную траекторию полета. Я повидаюсь с приятелем в баре и через четверть часа снова буду с вами.— И он, сияя, удалился.

Моник захватили капризы белого шарика. В ее игре присутствовали и осторожность, и расчет, но счастье повернулось к ней спиной, и она довольно быстро лишилась всего запаса жетонов.

Смирившись с поражением, она встала из-за стола и не спеша направилась к бару. Ей нравилась атмосфера игорного зала, где голоса крупье и стук шариков проникали во все уголки, вызывая сладостное головокружение.

В баре Кониатис беседовал со смуглым лысым толстяком. Они явно не интересовались выпивкой и были захвачены напряженной беседой. Кониатис, забыв про рюмку, зажатую в кулаке, хмурился и что-то втолковывал собеседнику, стремясь склонить его на свою сторону.

Завидев Моник, остановившуюся в нескольких шагах от них, он сперва растерялся. Но уже через секунду выражение его лица смягчилось, губы растянулись в улыбке, он встал и взял ее за руку.

— Мой друг Хельмут Хекер,— сказал он, представляя лысого господина.— Мадемуазель Фаллэн.

— Здравствуйте,— сдержанно произнесла она и повернулась к Кониатису,— Какая жалость! Я промотала все ваше состояние!

Толстяк, с дерзостью, граничащей с неприличием, изучавший вызывающую фигуру Моник, заявил с ужасающим тевтонским акцентом:

— Удача в любви — неудача в игре. Увы! Погофорки всехда прафы…

Кониатис счел за благо не реагировать на каламбур.

— Виски, сокровище мое? — бесстрастно осведомился он.

— Нет, благодарю. Я, наверное, вернусь в отель, у меня побаливает голова. Буду ждать вас, но не стоит портить из-за меня вечер.

Он взглянул на часы и ответил:

— Десять минут — и я в вашем распоряжении.

Она кивнула, попрощалась с герром Хекером, не протягивая ему руки, и направилась к выходу.

Очутившись у себя, она немедленно проникла в соседнюю комнату и направилась к одному из столиков у изголовья необъятной кровати. Рядом с телефоном белела сложенная вдвое записка, полученная Кониатисом от дежурного.

Текст, уверенно выведенный шариковой ручкой, гласил: «Ганс Гермелинг будет здесь завтра. Он хочет встретиться с вами в 17 часов. Очень рассчитываем на вас. Гошник».

Она прочла записку два-три раза, чтобы она прочно запечатлелась у нее в памяти, после чего вновь сложила листок и вернула его на прежнее место.

Возвратившись к себе, она сняла подаренное Кониатисом колье. Должно быть, оно стоило уйму денег; ни разу в жизни она не держала в руках таких великолепных жемчужин. Несколько секунд она перебирала жемчуг, сама поражаясь удовольствию, извлекаемому из прикосновения к бесценным перламутровым шарикам. «Заслуженное вознаграждение»,— подумала она с оттенком горечи.

Она уложила колье в футляр, закурила сигарету и стала раздеваться. Полностью избавившись от одежды и побывав в ванной, она принялась расчесывать волосы, стоя перед зеркалом и с одобрением изучая свое отражение. Собственная нагота показалась Моник безупречной, достойной восхищения и любви.

Удовлетворившись этим волнующим зрелищем, она отложила расческу, вылила на себя добрых полфлакона туалетной воды «Одэ» и взяла с кровати аккуратно приготовленную горничной ночную рубашку. Но войдя в соседнюю комнату, она после недолгих размышлений небрежно бросила невесомое одеяние на кресло и голой нырнула под одеяло.

Полностью расслабившись, она лежала неподвижно, наслаждаясь ощущением комфорта, доставляемым свежими простынями, мягчайшим ложем и тишиной просторной комнаты.

Послышались шаги, и в дверях появился Кониатис. Его лицо выражало смесь досады и возбуждения.

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня? — встревоженно спросил он, удостоверившись, что дверь плотно закрыта.— Этот жирный боров Хекер никак меня не отпускал. И наверняка нарочно. Он просто позеленел от зависти.

— Это мне полагается просить вас не сердиться,— возразила она.— Подумать только, проиграть все жетоны! Просто стыд!

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Полно, вы шутите! Вам, по крайней мере, не пришлось скучать?

— Ни единой минуты… Не беспокойтесь. Я провела незабываемый вечер. Но в следующий раз я вырву вас из когтей зануды, действующего вам на нервы.

— Никуда не денешься: у нас с ним общие дела, и я должен был с ним встретиться. Но вы тысячу раз правы: к черту заботы.

Он снял пиджак и повесил его на плечики. Моник попросила сигарету. Он протянул ей портсигар и грациозно щелкнул зажигалкой. Она потянулась к огню, и одеяло соскользнуло с ее плеч.

— О, какое чудо! — пролепетал он, ослепленный открывшимся зрелищем.— Что за счастье, что вы здесь!…

Когда они открыли глаза, на смену утру уже готовился прийти день. Опухшее лицо Кониатиса несло на себе следы изнурения. Для мужчины его возраста целая ночь в объятиях юной любовницы была сущим безумием. Повинуясь бесконечным приступам любви, они вновь и вновь терзали друг друга, сотрясаемые конвульсиями сладострастия…

И как ни странно, при всем утомлении глаза Кониатиса светились от счастья и он выглядел гораздо моложе своих лет.

Что до Моник, то ее лицо было свежо и безмятежно, какими бывают лишь лица двадцатилетних счастливиц. С чуть распухшими после сна губами, с потемневшими от страсти синими глазами, она напоминала девочку-подростка, только что очнувшуюся от сна, полного пленительных видений. От ее обычного недовольства не осталось и следа.

— Доброе утро,— прощебетала она, прильнув к Кониатису и подставив ему губы для поцелуя. И снова его взволновали непосредственность и откровенная чувственность, с которыми она обретала контакт с реальностью.

— Хорошо спала, сокровище мое? — прошептал он.

— Как сурок. А который час?

— Скоро десять.

— Именно этого нам и не хватало, чтобы прийти в себя, правда? — как бы с намеком сказала она, ласково проводя пальцами по его щеке.

Он улыбнулся с деланной скромностью, обнял ее своими сильными руками и потрепал по плечу.

— Жизнь не слишком баловала меня подарками с тех пор, как я появился на свет,— задумчиво произнес он.— Всего, что у меня есть, я добился в борьбе. Но на этот раз жизнь и вправду преподнесла мне негаданный сюрприз. Как странно…— он запнулся.

— Что? Что тут странного?

— Я открываю в себе что-то такое, о существовании чего даже не подозревал. До такой степени, что задаю себе вопрос, не тебе ли обязан этим.

— Ты говоришь загадками, милый. Что ты имеешь в виду?

— Словами этого не передашь. Скажем, неведомое мне доселе чувство: страх.

— Не понимаю.

— У меня были и другие женщины. Это нормально. Но я никогда не ощущал такой тревоги… такой боязни потерять женщину, которую я сжимаю в объятиях. Я понял это вчера вечером, вернее, сегодня ночью, когда ты оставила меня в казино и вернулась сюда одна. Хельмут Хекер говорил со мной, но я не понимал ни единого слова. Он, должно быть, вообразил, что я перебрал виски. Я просто лишился рассудка! И все из-за того, что боялся, что тебя здесь уже не будет.

— У меня нет привычки улетать,— нежно улыбнулась она.

— Нет, ты не понимаешь…

После долгой паузы он заговорил снова:

— Я думал о том, что ты сказала мне о своей работе. Я вполне согласен с тобой: то, что ты сейчас делаешь, недостойно тебя. День за днем переводить всякую чушь — это же можно рехнуться!

— Но это всего лишь временная работа. Я объясняла тебе, что…

— Знаю, знаю,— оборвал он ее,— ты ждешь ответов насчет Испании и Англии. Только меня это не устраивает. Если ты получишь назначение в Лондон или Мадрид, то я останусь не у дел, ведь так?

Но ты ведь много разъезжаешь. Ты приедешь ко мне…

— Нет, это невозможно,— отрезал он.— Знать, что ты живешь одна, в большом городе, такая соблазнительная… Нет, об этом не может быть и речи. Так я точно сойду с ума. Либо ты находишь место в Париже, либо вообще бросаешь работу.

— Вот-вот,— агрессивно подхватила она,— я стану содержанкой богатого мужчины вдвое старше меня. Хорошенькое предложение!

Она хотела высвободиться, но он еще крепче сжал ее:

— Ну-ну, не закусывай удила, дикая лошадка! У меня есть другое предложение, гораздо лучше первого. И оно отвечает нашим обоюдным интересам. Мне нужна помощница, личный секретарь. Я думал об этом уже несколько месяцев, но не надеялся отыскать идеальную кандидатуру: умную, говорящую на четырех языках, ладную, свободную от всяких семейных уз, то есть готовую сопровождать меня в моих деловых разъездах. Учитывая такой букет требований, я намеревался предложить ей неплохую зарплату…— И он назвал более чем впечатляющую сумму и замолк, ожидая ее реакции. Поскольку никакой реакции не последовало, он не выдержал:

— Ты так ничего и не скажешь?

— Я обдумываю предложение,— назидательно выговорила она. И добавила довольно равнодушно:

— Не уверена, что это особо удачная сделка.

— Я готов признать, что деньги не так уж велики, но я мог бы…

— Нет, нет! — она поспешно прервала его.— Я вовсе не о деньгах. Это, конечно, целая куча денег. Но меня страшит привычка. Говорят же, что все мужчины стоят друг друга, все они бегут от любовной рутины, как от огня. Если ты будешь видеть меня ежедневно — утром, днем, вечером, на работе, в постели, я быстро наскучу тебе, и ты не сможешь устоять перед соблазном, чтобы не завести себе другую. Я уже объясняла тебе, что именно по этой причине я никогда не выйду замуж. Поскольку все женатые мужчины обманывают жен с другими женщинами, я предпочитаю быть среди «других».

— Но, родная моя, речь же не идет о замужестве!

— В каком-то смысле это будет очень похоже, не так ли?

— Вот уж нет. Каждый сохраняет свободу. У нас просто будет одним общим делом — работой — больше. А все в один голос твердят, что совместный труд не может не сблизить образ мыслей женщины и мужчины.

— Легко сказать! Где доказательства, что место, которое ты мне сулишь, окажется мне по плечу? В конце концов, я даже не знаю, чем ты занимаешься.

— Не тревожься, я не теряю головы из-за любви. Если я наметил взять тебя к себе в секретари, то это значит, что я рассчитываю, что ты окажешься на высоте вменяемых тебе обязанностей. У тебя живой ум, ты говоришь на четырех языках, печатаешь на машинке и обладаешь природным изяществом. Что же до моих занятий, то я позабочусь о том, чтобы постепенно ввести тебя в курс дела.

— Что же у тебя за профессия?

— Скажем для простоты, что я специализируюсь в области международных экономическим проблем. Меня интересуют две разные группы вопросов. Первая — изучение возможностей маркетинга и капиталовложений.

— А что такое маркетинг?

— Изучение рынков сбыта. Но хочу тут же успокоить тебя: все эти сложности не должны тебя страшить. Я выполняю эту работу для крупной фирмы СИДЕМС, а у нее — и филиалы, и сотрудники… Вторая сфера моих интересов куда более важная — это сбыт и приобретение сырьевых материалов. Здесь я выполняю функции советника и посредника и распоряжаюсь собой самостоятельно.

— Так, понятно… Мне придется сопровождать тебя в поездках и печатать твои бумаги?

— Делать записи, уточнения и тому подобное. Не так уж обременительно.

— Все-таки, прежде чем решиться, мне хотелось бы поразмыслить.

— Естественно,— согласился он.

— Решения, принимаемые под влиянием момента, немногого стоят.

— Ты совершенно права. Через неделю, то есть 28-го, мне предстоит поездка в Рим. Ты дашь мне ответ не позднее 27-го. Согласна?

— Хорошо, месье Кониатис,— сказала она.

Он расхохотался.

— Не могу же я называть тебя «дорогой», раз ты мой шеф,— проворчала она.

— До чего же ты очаровательна! Стоит тебе надуться — и я готов проглотить тебя целиком.

Он заключил ее в железные объятия, но она решила поиграть с ним. Просторная, мягкая, как пух, кровать превратилась в поле сражения недорослей, дождавшихся каникул. Простыни и одеяла перекочевали на ковер. Совершенно не стесняясь своей наготы, они резвились, как парочка бесшабашных детей природы, задирающих друг друга на полянке, тискающих и кусающих друга друга, чтобы, почувствовав легкую боль, еще острее осознать радость жизни.

Завтрак был проглочен в постели, в комнате Кониатиса. Этому предшествовал традиционный тактичный ход Кониатиса:

— Может быть, ты предпочитаешь позавтракать у себя?

— Нет, почему же? Я отвечаю за себя сама. Если ты не боишься за свою репутацию, я останусь у тебя.

— Как раз наоборот,— беззаботно рассмеялся он.— Твое присутствие у меня в постели пойдет моей репутации на пользу.

— Не притворяйся! Как будто отыщется хоть одна женщина, которой не польстило бы демонстрировать любовную связь с тобой!

— Если ты и дальше будешь льстить мне,— отозвался он,— я превращусь в еще большего притворщика.

Он надавил на кнопку вызова коридорного. Моник вскочила, облачилась в свою не слишком целомудренную ночную рубашку, чтобы не выставлять напоказ лишнего, и снова спряталась под одеяло.

Ближе к 11 часам Моник упорхнула к себе. Немного погодя, снежая после принятого душа, она объявила о желании прогуляться по берегу моря. Ввиду ветреной, пасмурной погоды из шкафов была извлечена вся теплая одежда.

Пляж был почти безлюден. Лишь немногие энтузиасты, до глаз закутанные в свитера и плащи, осмеливались противостоять зимнему ветру, налетавшему со стороны моря. На растревоженной сине-зеленой воде то и дело вскипали белые гребни.

Они доплелись до конца набережной, затем развернулись и двинулись в обратном направлении. Кое-где громадные валуны были полузасыпаны нанесенным непогодой песком.

— В пять часов,— объявил Кониатис,— мы зайдем выпить к моему приятелю, живущему здесь, в Туржевилле. Предстоит деловая встреча с одним субъектом. Если ты не расположена встречаться с незнакомыми людьми, можешь подождать меня в отеле.

— Об этом не может быть и речи! Ты будешь до такой степени бояться потерять меня, что это может повредить делу. Если меня ждет место твоей секретарши, то я должна следить, чтобы деньги текли к тебе рекой. Интересы моего патрона — мои интересы, ведь так?

Она засмеялась. Холодный ветер горячил ей щеки и трепал пряди белокурых волос. Она с изумлением почувствовала, что счастлива.

 

Глава VIII

В понедельник в 2 часа пополудни «ягуар» Кониатиса затормозил у дома 172-бис на улице Рейнуар. Моник с чемоданчиком в руках вышла из машины и послала воздушный поцелуй Кониатису, оставшемуся за рулем. «Ягуар» с ревом сорвался с места и исчез за углом.

Коплана не оказалось дома. Но спустя три четверти часа он уже стоял перед дверью Моник.

— Кто там? — послышался ее голос.

— Франсис.

Дверь отворилась, и она появилась перед ним босая, облаченная лишь в черные трусики и лифчик.

— Входите,— посторонилась она.

— Я не помешаю?

— Нисколько. Я просто переодевалась. Еще минута — и я в вашем распоряжении.

Нимало не смущаясь, она надела светло-голубое платьице, чулки и туфельки на высоченных каблуках. Коплан молча наблюдал за ней. Она изменилась. Взгляд ее обрел еще большую ясность, кожа — еще большую свежесть, движения — небывалую легкость. Она посмотрела на него, и ее разобрал смех.

— Можете сесть! — воскликнула она.— Виски?

— Нет, спасибо.

Он развалился в кресле и закурил «Житан». Она устроилась напротив него на диване.

— Прекрасный уик-энд, не так ли? — проговорил Коплан.— Вы в отличной форме.

— Выше всяких похвал,— подтвердила она, спокойно закуривая свой «Кент».— Казино, прогулки, бесподобная еда, «Ягуар» и небольшой подарок. Словом, роскошная жизнь!

Она встала, чтобы похвастаться жемчужным колье.

— Кониатис привез его мне из Цюриха!

— Браво! Могу себе представить, что уик-энд доставил несколько приятных минут и ему.

— Ему больше, чем мне, так как ему удалось совместить приятное с полезным. В Довилле у него были дела. Кроме того, мне предложено стать его личным секретарем.

— Минуточку, минуточку, не все сразу. Прошу подробного отчета о событиях в хронологическом порядке.

Она втянула в легкие порядочную порцию дыма.

— Мы выехали из Парижа в шесть вечера…— начала она. Затем, демонстрируя удивительную память и безупречное чутье относительно того, чем можно и чем нельзя пренебречь, она рассказала о событиях всех трех дней, проведенных с Кониатисом в Довилле.

Коплан выслушал ее, не шелохнувшись. Дождавшись конца повествования, он вынул из кармана блокнот:

— Повторите все имена.

Она подчинилась, сопроводив перечисление ценными ремарками. Коплан захлопнул блокнот и задумчиво покачал головой.

— Остается поздравить вас,— резюмировал он.— У меня нет слов.

— Я говорила только о конкретном,— сказала она.— Имена, факты. Вас интересует именно это?

— Именно это.

— Теперь, может быть, кое-какие личные впечатления?

— Разумеется! Это не менее важно.

— Заранее предупреждаю, что это субъективные оценки, не более. Если хотите, просто пришедшие в голову мысли.

— Я весь внимание.

— После посещения немца, занимающего в Туржевилле белую виллу, Кониатис стал сам не свой: напряженный, вспыльчивый, насмешливый…

Я не присутствовала при беседе с Хельмутом Хекером, Борисом Гошником и Гансом Гермелингом, но уверена, что дело пахло ссорой. Позже Кониатис сказал мне: «Бизнес — все равно что покер. Когда на руках хорошая карта, можно идти на риск. А со всякой мелочью тем более не грех кинуться вперед сломя голову». Я не поняла его, и он пояснил: «Понимаешь, дорогая моя. люди, боящиеся рисковать, ждут, чтобы вместо них на риск шли другие. Стоит их раскусить — и ими можно манипулировать. Мои милейшие приятели сейчас в панике от моих притязаний. Дней восемь — десять они помашут руками, а затем капитулируют. Я им нужен».

Коплан издал мычание, означавшее, видимо, сомнение.

— Очень многозначительно и не менее загадочно, проговорил он. Может быть, свет на все это прольют сведения о людях, с которыми встретился в Довилле Кониатис… Что касается сделанного вам предложения, то интересно, как к нему отнесется наш шеф. Вы, кажется, должны дать ответ в конце недели?

— Да, не позднее пятницы. Если я соглашусь, он повезет меня в Рим. Он хочет воспользоваться этой поездкой, чтобы ввести меня в курс дела.

— Сколько времени он собирается пробыть в Риме?

— Не меньше пяти дней. Возможно, и больше, если встречи, которые пройдут там, принесут плоды.

Коплан, опустив голову, задумчиво теребил подбородок и не произносил ни слова.

— Довольно досадная история,— наконец вымолвил он.

— История?

— Идея нанять вас личным секретарем.

— Вот как? — удивилась она.— А я думала, что вы будете удовлетворенно потирать руки. Ведь сделавшись помощницей своего любовника, я окажусь в идеальном положении, чтобы выполнять задание, не так ли? Я смогу совать нос в любые его дела.

— Несомненно, но это обоюдоострое оружие. Когда к чувствам добавляются профессиональные узы, разрыв становится весьма проблематичным. Служба никогда не собиралась отдавать вас Кониатису с потрохами… Чувствую, что все это может привести к предложению руки и сердца.

— О, здесь нам опасаться нечего. Мы обсудили все раз и навсегда и пришли к согласию: о замужестве речь не зайдет. Кониатис всегда был убежденным противником супружества. Он даже процитировал мне Шекспира: «Лучше быть хорошо повешенным, чем плохо женатым».

— Грош цена таким клятвам! Помяните мое слово: никуда он не денется… Подождите, стоит ему удостовериться, что вы есть женщина его жизни и что брак с вами окажется удачным…

— Доверьтесь мне. Когда вы отдадите мне приказ порвать с ним, за мной дело не станет. Я стану до того противной, до того гнусной, что от нашей чудесной любви останется мокрое место.

— Допустим,— с сомнением пробормотал Франсис.— Но вот еще что. Начав сотрудничать с Кониатисом, вы попадете в гущу событий, и кто знает, куда это вас заведет…

— То есть?

— Будем логичны: если Службе общей безопасности понадобились сведения о Кониатисе, значит, с его делишками не все чисто.

Моник прыснула со смеху и произнесла едким тоном, к которому она переходила без малейших усилий:

— Представьте, мне это тоже приходило в голову! Кониатис — шпион на службе иностранной державы? Забавно, вы не находите? За какую-то неделю быть завербованной двумя враждующими организациями! Роман да и только.

— Ничего смешного. Бывает и такое. И нередко кончается плохо.

— Клянусь, я подумала и об этом,— не уступала и она.— Очутившись с Кониатисом в этой вилле, там, в Нормандии, я почувствовала беспокойство: все так загадочно! Ни дать ни взять — логово заговорщиков!

— Все возможно,— согласился Коплан.

— Кониатис чертовски годится для роли заправилы шпионской сети, вы не находите? Его занятия позволяют ему собирать горы интересных сведений и обеспечивают полнейшую свободу передвижения.

— Да еще посвящен во все тонкости,— подхватил Коплан.— Его опыт вращения в высоких сферах экономики и финансов позволяет ему оценивать подлинную стоимость конфиденциального шепотка на ушко. Отсюда и его процветание.

Оба умолкли. Молчание прервал Коплан.

— Все же по здравому размышлению я бы счел эту гипотезу слишком смелой. Будь туг замешан шпионаж, Служба общей безопасности ввела бы нас в курс. Более того, они бы взвалили на нас все это дело, так как шпионаж — наша область, а не их.

— А кто говорит, что они докопались до истины? Возможно, они так и не раскусили Кониатиса до конца.

— Да, кто не без греха. Ваше замечание вполне уместно,— сдался Коплан и поднялся, намереваясь уходить. Увидим, как посмотрит на все это шеф. Когда вы снова увидитесь с Кониатисом?

— Я позвоню ему завтра в его кабинет в СИДЕМС. Поскольку телефона у меня нет, мы решили, что звонить придется мне.

— Прекрасно. Пойду доложу кому следует. Как только вернусь, зайду к вам и сообщу о решении шефа. Если за это время вы припомните другие детали своего уик-энда, запишите их для меня.

— Будет исполнено.

Она проводила его до двери и подставила щеку для дружеского поцелуя. Он с удовольствием подчинился и, с улыбкой разглядывая ее, язвительно произнес:

— Знаете, вы просто сногсшибательны! Меняетесь буквально на глазах: добры, оживлены, доверчивы, в глазах огонь… Это влияние Кониатиса?

— Возможно,— бросила она с непринужденным смешком.

— Он действительно так хорош как любовник? — Возможно, тут вы правы. Не буду ничего скрывать, тем более что моя личная жизнь представляет для вас профессиональный интерес. Вынуждена признать, что благодаря Кониатису я делаю успехи. И даже открытия…

— Вот как?

— В Довилле ночи любви доставляли мне неведомую доселе радость. Кониатис как любовник не только полон такта, нежности и неудержимого пыла, но еще и наделен воображением, умением и… непревзойденной интуицией. Я вся вибрировала, дрожь расходилась по телу волнами… Для меня это так ново, что я просто задыхалась. Что за чудо — наслаждение, зарождающееся в твоем теле, в твоей плоти…

— Вот тебе на! — только и пробормотал Коплан в сильном смущении.— Вот так новость! Кониатис оказывает мне неоценимую услугу в вашем обучении, сам того не подозревая.

— Наверное, дело не только в нем. Я теперь не та, что раньше. Обретя в жизни цель, я почувствовала себя куда счастливее. Я ведь говорила вам: мне необходимо служить делу, приносить пользу!

— Во всяком случае, мне доставляет удовольствие видеть вас такой!

Этот разговор, подобно всем предыдущим разговорам между Копланом и его подопечной, записывался на пленку разумеется, без ведома его главной участницы. Коплан спустился по лестнице, извлек пленку из магнитофона и поехал в «бассейн». Поскольку шеф заседал с коллегами из смежных служб, Коплан протомился у его дверей не меньше часа, пока наконец не был принят.

Шеф выглядел озабоченным.

— Приветствую вас, Коплан,— сказал он.— Простите, что заставил ждать, но нам пришлось принимать срочные меры из-за одной неприятности, которая стряслась в Италии. Не могу уделить вам много времени… Полагаю, у вас имеются новости о нашей дебютантке?

— Да, и совсем свежие,— подтвердил Коплан, демонстрируя кассету.— Уик-энд в Довилле получился на славу, вы сами сейчас в этом убедитесь.

Старик включил магнитофон. Внимательно следя за диалогом, он набил и зажег трубку. Когда голоса смолкли, он выключил магнитофон и озадаченно посмотрел на Коплана.

— Вам не кажется, что дело приобретает неожиданный оборот? — осведомился он, скривив рот.

— Да, я придерживаюсь того же мнения.

— По части работы малышка безупречна.

— Идет вперед семимильными шагами,— язвительно подтвердил Коплан.

— Хорошая память, интересные, точные, содержательные комментарии.

— И острый глаз,— дополнил Коплан.— Она описывает людей так, будто они стоят перед ней живые. Кроме того, как вы справедливо отметили, ее наблюдения не менее ценны, чем информация, на которую она ссылается. Почти профессиональная работа.

— Я прослушаю запись еще раз,— решил Старик.

В наступившей после конца пленки тишине он проворчал:

— Предложение Кониатиса создает деликатную проблему.

— Дело не только в этом,— напомнил Коплан.— Странные встречи Кониатиса — чем не проблема?

Старик кивнул, некоторое время подумал и вынул трубку изо рта.

— Сейчас мне некогда этим заниматься,— подытожил он.— Я вызову Маресса, вы займетесь этим с ним. Через некоторое время я найду вас в кабинете Маресса, тогда и поговорим.

Он нажал кнопку и вызвал заведующего архивом.

Людовик Маресс, человек лет 50 на вид, со впалыми щеками и седой шевелюрой, явился через несколько минут. Он славился среди коллег безупречной памятью, рвением и неисправимым пессимизмом.

Старик взял быка за рога.

— Знаю, дел у вас по горло, мой бедный Маресс, но Коплану без вас не обойтись. Вот пленка. Коплан вам все объяснит.

Примерно час спустя Марссс отошел от машины удовлетворенный. Электронная память поделилась с ним следующими сведениями: «Хельмут Хекер: гражданин ФРГ, родился во Франкфурте, 54 года. Доктор политологии и экономики. Советник правительства в Бонне, советник двух компаний, консультант ЕЭС. Проживает в Гамбурге. Имеет статус дипломата, аккредитован во Франции по линии ЕЭС. Обычное место жительства во Франции: Париж, авеню Ниэль, 287».

«Ганс Гермелинг: родился в Лейпциге, сотрудник МВД ГДР. Часто бывает во Франции в качестве туриста. Служил в структурах управления экономикой третьего рейха, во время оккупации возглавлял во Франции нацистское учреждение. Пользуется загадочной протекцией в ГДР. Функции в правительственных органах страны точно не известны».

«Борис Гошник: гражданин Югославии, родился в Субботи-це, 41 год. Руководил торговыми миссиями во Франции и в США. По образованию — инженер-металлург. Три года назад был включен у себя на родине в Комиссию по реформе промышленности, действующую под непосредственным контролем белградского правительства. Во Франции находится в качестве туриста».

Ознакомившись с этими сведениями, Старик нахмурился.

— На первый взгляд встречи Кониатиса с этими типами не должны наводить на подозрения. У СИДЕМС есть филиалы и в Германии, и в Югославии. Но в словах Кониатиса много непонятного. В свете того, что мы сейчас узнали, я бы назвал их вызывающими тревогу.

Он посмотрел на Маресса, потом на Коплана. Последний произнес с некоторой беспечностью:

— Наши проблемы не меняются. Должна ли Моник идти в секретари к Кониатису? Должны ли мы вести расследование вглубь? В наших ли интересах чинить препятствия деятельности Кониатиса?

Старик секунду помедлил и ответил:

— Я знаю, что делать.— Он взглянул на часы и повернулся к Марессу: — Дайте мне все карточки и бумаги, я верну их вам завтра.

Вновь обращаясь к Коплану, он пояснил:

— Времени у нас хватает, так что давайте разберемся во всем как следует. Думаю, промахи нам ни к чему. Зайдите ко мне завтра утром, часов в одиннадцать.

Он снял трубку внутреннего телефона, одиноко возвышавшегося у Маресса на столе.

— Руссо? — рявкнул он.— Машину с шофером. Да, немедленно. Ладно, уже иду. Вас подвезти? — окликнул он Франсиса.

— Спасибо, моя машина во дворе. Но… Можно поинтересоваться, куда вы направляетесь?

Старик угрюмо отрезал:

— Кому какое дело? На площадь Бово.

 

Глава IX

В Службе общей безопасности Старика с уймой церемоний препроводили к одному из заместителей начальника, комиссару Женестру, высокому и тощему 40-летнему служаке с бледным лицом, испытующим взглядом и сдержанными движениями.

— Речь пойдет о вашем досье К-927,— начал Старик, усаживаясь в кресло.— У меня для вас новости.

— Секундочку, я запрошу досье,— ответил Женестр приглушенным голосом.— Означает ли ваше появление, что стряслось нечто важное? У вас нет привычки привозить нам новости лично.

— Дело в том, что мне предстоит принимать ответственное решение, а у меня нет необходимых данных.

В дверь постучали. Молодой сотрудник положил на стол досье К-927. Женестр поблагодарил подчиненного, открыл папку, извлек оттуда карточку и пробежал ее глазами.

— А-а, дело Кониатиса, — вспомнил он.— Слушаю вас.

— Я попытаюсь быть кратким,— начал Старик.— Согласно вашей просьбе я внедрил своего агента в личное окружение Кониатиса. Не скрою, агент — молодая женщина, делающая у нас только первые шаги. Она проходит испытательный срок и, хотя проявляет себя как весьма одаренная особа, не имеет практически никакого опыта. Тем не менее она стала любовницей Кониатиса.

— Дьявол! — воскликнул полицейский чин. Вы не особенно церемонитесь!

— Как видите. И вот первые сведения, добытые нашей сотрудницей во время уик-энда, проведенного с Кониатисом в Довилле. Он встречался там с тремя личностями, перечисленными вот здесь.— Он протянул бумагу Женестру, добавив при этом: Ни один из них не фигурирует в наших документах. Данные получены в нашем архиве.

Комиссар внимательно ознакомился с бумагой. Затем, глядя на собеседника, он поинтересовался:

— Вы уже имели дело с этими немцами и югославским чиновником?

— Никогда.

На лице Женестра отразилось замешательство.

— Ваша проблема связана с ними? — поинтересовался он.

— Вовсе нет. Проблема в следующем: Кониатис хочет сделать нашу сотрудницу своим личным секретарем.

— И что же?

— А то, что я хотел бы узнать ваше мнение на сей счет.

На этот раз полицейский был совершенно ошарашен.

— Мое? — протянул он, высоко подняв брови.

Старик простодушно развел руками.

— Я только что объяснил вам, что сам я не в состоянии принять обоснованное решение, не зная существа дела Кониатиса.

Женестру было невдомек, что изворотливый визитер сейчас обведет его вокруг пальца.

— Откровенно говоря, не могу понять, как мое мнение может оказаться полезным для вас.

— Но это же так просто! — воскликнул Старик. Мое подразделение начало расследование по просьбе вашего управления…

— Верно.

Значит, только вы знаете, зачем оно понадобилось.

— Г-м-м… Да, несомненно. Но расследование как таковое — ваша прерогатива.

— Разумеется. Но будьте же так любезны, скажите, стоит ли мне ставить молодую сотрудницу в столь щекотливое положение, коль скоро игра, по-вашему, не стоит свеч?

Полицейский начал прозревать.

— В общем,— проговорил он, поигрывая голосовыми связками, вы просите сообщить вам мотивы нашей заинтересованности?

— Я всего лишь прошу вас принять за меня решение, которое сам я принять не в состоянии, ибо мне недостает информации. Или же раскройте мне глаза.

Женестр в явном замешательстве уткнулся в досье, переложил с месга на место несколько листков, сверился с записями. Не поднимая глаз, он продекламировал:

— Вы знаете принципы нашего управления, месье, я не вправе раскрывать вам, говоря о Кониатисе, вещи… такие вещи, которые могут нанести ущерб его достоинству.

— Словом,— заключил Старик донельзя сухо,— дело не столь уж важное, и я могу считать, что моя роль сыграна?

Ответа не последовало. Старик воспользовался паузой, чтобы забросить удочку понадежнее.

— Будем же логичны. Если вы считаете, что малейшая откровенность может нанести Кониагису вред, то не стану же я брать на себя ответственность и шпионить за ним повсюду, вплоть до постели!

Женестр вяло кивнул и закрыл досье.

— Мне потребуется консультация с руководством,— было его решение.— Подождите немного.

Он встал и вышел, унося папку с собой.

Через пять минут он появился снова. От былой нерешительности на его лице осталось лишь слабое воспоминание.

— Мой шеф предоставил мне карт-бланш,— провозгласил он, устраиваясь за столом.— Дело вот в чем… Все закрутилось из-за инспекторов министерства финансов. Для вас не секрет, что у учреждения на улице Риволи имеются свои осведомители и его щупальца тянутся довольно далеко. Сигнал тревоги поступил из Швейцарии… Министерство финансов получило строго конфиденциальное сообщение, будто Кониатис замешан в кое-каких крупных операциях, связанных с инвестициями. В них участвует один цюрихский банк, но деньги идут на имя Кониатиса. Называют кругленькую сумму: 825 миллионов старых франков!

— Вот это да! Почти миллиард! И это состояние, конечно, не облагается налогами.

— Безусловно.

— Правительство интересуется происхождением этих денежек?

— Нам совершенно точно известно, какое вознаграждение получает Кониатис в СИДЕМС за услуги консультанта, знаем мы и то, сколько он мог заработать в бытность сотрудником министерства экономики. Сами понимаете: если бы он даже умудрился с чрезвычайной выгодой вложить весь свой капитал, о таких суммах все равно не могло бы быть и речи!

— Еще бы! В наше время честному человеку не удается накопить в кубышке целый миллиард: налоговое ведомство этого не допустит.

— По заключению министерства финансов, легальное состояние Кониатиса — это его имущество во Франции: квартира в Нейи, старинная мебель, банковские вклады и так далее. Если деньги, которые он держит в Швейцарии, принадлежат ему, то каков их источник?

— Швейцарские осведомители молчат об этом?

Да. И это беспокоит правительство. Излишне напоминать вам, что расследования бывают необходимы властям не только в случаях уклонения от уплаты налогов. Случаются и причины посерьезнее. Например, опасность скандала.

— То есть?

— Откуда нам знать, действительно ли эти цюрихские 825 миллионов принадлежат Кониатису? Нам неведомо, не манипулирует ли он и другими столь же колоссальными суммами в других банках. Кто он, посредник? Или греет руки на махинациях? Загадка… Но в любом случае скандал нанес бы Франции серьезный ущерб. Кониатис долгое время представлял нашу страну за рубежом, и для многих это имя ассоциируется с Францией.

— Махинациями тут разит за версту, какие могут быть сомнения,— пробурчал Старик.— Что за махинации — вот в чем вопрос… Растрата, валютные спекуляции, коррупция, выполнение поручений другой страны, финансирование шпионской сети… Выбор неисчерпаем.

— Разобраться действительно трудно, ибо Кониатис — делец мирового масштаба. У него повсюду друзья, он представляет интересы СИДЕМС во всех уголках мира.

— А вдруг этот миллиард принадлежит СИДЕМС? — предположил Старик.

— Не исключено. Именно поэтому мы должны действовать осмотрительно.

— Чем надлежит руководствоваться мне?

— Задача номер один — не допустить международного скандала.

Старик сдвинул мохнатые брови.

— Хорошо сказано: «задача номер один»…

— Да, инструкции правительства в этом пункте однозначны. Вплоть до того, чтобы обеспечить охрану Кониатиса.

— Что вы имеете в виду?

— Повторяю, правительство придает большее значение сохранению репутации и честного имени Кониатиса, нежели деньгам, которые он мог утаить от казны с помощью уловок, позволяющих уклоняться от уплаты налогов. Поэтому, если говорить конкретно, министерство хотело бы вмешаться напрямую, чтобы не дать Кониатису совершить неподобающие поступки, способные подставить под удар престиж Франции.

— Тогда почему бы вам не призвать Кониатиса к порядку? Потребовать у него объяснений, предостеречь?

Губы Женестра растянулись в подобие улыбки.

— Вам знакомы наши методы, месье,— промямлил он.— Вплоть до дальнейших распоряжений нам надлежит закрывать глаза на возню Кониатиса в Швейцарии. У нас нет никаких законных доказательств, поэтому нам пришлось бы раскрыть свои источники информации. Это, конечно, немыслимо.

— О, разумеется,— подхватил Старик.— вечно одна и та же непреодолимая преграда: осведомитель не должен быть выдан.

Наступила тишина. Полицейский чин нарушил ее:

— Думаю, вам стало яснее, в каком направлении действовать? То, что нам требуется,— это надежная информация, которую всегда можно было бы перепроверить. Скажем, сделки, оставляющие следы, которые можно разглядеть. Опираясь на такие улики, начальство могло бы вызвать Кониатиса и дать ему понять, что о нем все известно.

Все ясно, изрек Старик. Думаю, задача не из грудных.

— Тем более,— сказал его собеседник,— если ваш агент будет работать на Кониатиса.

— Да, в принципе это должно ускорить события. Когда моя юная подчиненная войдет в курс дел этого хитреца, результаты не заставят себя ждать. Благодарю вас.

— Держите меня в курсе всех открытий и находок,— напутствовал Женестр. Министр хотел бы разделаться с этой историей как можно скорее.

— Можете на меня положиться,— пообещал Старик, берясь за дверную ручку.

На следующий день, переговорив со Стариком, Коплан встретился с Моник.

Хорошие новости,— радостно сообщил он.— Шеф дает нам «зеленый свет»: можете соглашаться на предложение Кониатиса.

— Что ж, была не была, ответила она.

— И еще одно. Теперь мы знаем, почему Служба общей безопасности интересуется вашим возлюбленным. В связи с этим ваше задание приобретает отчетливые очертания.

Он поведал ей историю с 825 миллионами, находящимися в швейцарском банке в распоряжении Кониатиса, и изложил позицию правительства на этот счет.

Моник незамедлительно смекнула, куда дует ветер.

— В общем,— заключила она,— правительство ищет случая призвать Кониатиса к порядку, не больше? Вполне безобидно. Мне это по душе.

— А что, вам было бы не по себе, если бы ваша миссия привела Кониатиса к полному краху?

После недолгого молчания она негромко ответила:

— Да… Он неплохой человек.

— Вы не считаете его негодяем?

— Ни в коем случае!

— Забавно! Еще вчера вы задавались вопросом, не возглавляет ли он шпионскую организацию.

Моник дерзко расхохоталась:

— Ну и что? Разве я вправе заявлять, что все шпионы — негодяи?

— Дитя мое, вы должны уважать порядки нашей Службы,— пояснил Коплан. Шпионы, приносящие вред нашей стране,— негодяи. Мы — другое дело: мы служим своей стране.

— Обожаю вас поддевать.

— Идиотизм. Лучше скажите, что вы думаете о Кониатисе теперь, когда вы знаете его лучше. Мобилизуйте свою интуицию.

— Знаменитую женскую интуицию?… Так вот, я совершенно убеждена, что Кониатис, — совсем не бесчестный человек. Наоборот, он большой гордец, считающий себя на голову выше окружающих. Кроме того, он циничен… Я прекрасно представляю его себе в роли изобретателя средства обогащения в рамках законности. Не забывайте, что он очень умен.

Коплан восхищенно присвистнул.

— А вы-то до чего умны! Просто ошарашивающий портрет Кониатиса!

— По-вашему, я не права?

— Что вы, напротив! Полагаю, вы попали прямехонько в цель. И Старик тешит себя иллюзиями, воображая, что мы справимся с Кониатисом одним махом. У меня такое впечатление, что этот умник сконструировал такую систему, что комар носу не подточит.

— Там видно будет, беззаботно чирикнула она.

— Вообще-то я рекомендовал бы вам быть настороже… Глядите в оба глаза, прислушивайтесь в оба уха, но не переусердствуйте. Не вскрывайте писем патрона, не ройтесь в его карманах и кошельке, не подслушивайте под дверью, никогда ничего не записывайте, не задавайте неделикатных вопросов. Ваше вернейшее оружие — оставаться естественной. Усвоили?

— Так точно, господин Коплан,— откликнулась она без тени улыбки.

— И последнее. Если вы сделаете сенсационное открытие в Риме, лезьте из кожи вон, но закодированное послание должно быть отправлено. Лучше телеграфом.

— Я уже предусмотрела это. Я возьму с собой недоделанные переводы. Так как я перехожу на другую работу, то вполне естественно, что я должна завершить работу, начатую на прежнем месте.

Кониатис назначил Моник встречу в «Сулли де Буа», у Порт-Дофин. В 18.30 они сели за тот же столик, за которым началось их знакомство. Кониатис был в хорошем расположении духа.

— Итак? — начал он.— Каков будет твой ответ?

— Что ж, я согласна, ответила она.

Он радостно стиснул ей руку.

— Я не сомневался, проговорил он. — И даже рассчитывал на тебя. Я знаю тебя гораздо лучше, чем тебе представляется, дорогая. Ты теперь всегда со мной,— признался он, не сводя с нее глаз.— Я думаю о тебе с утра до вечера, ночью тоже. Дошло до того, что я чувствую, что в тебе происходит, пусть тебя и нет рядом… Если бы ты отвергла мое предложение я бы заставил тебя согласиться. Как говорят испанцы, между «да» и «нет» женщины не пролезет и острие иголки.

— Ну и самомнение! — насмешливо вставила она.

— В тебе уживаются две женщины,— не останавливался он.— Одна непосредственна, чиста, жизнерадостна и свежа, как младенец. Другая, напротив, подозрительна, сумрачна, полна безрадостных задних мыслей. Вторая все время начеку, чтобы не выпустить первую из-под своей тиранической власти. Но, слава Богу, первая всегда одерживает верх.

— Верное наблюдение,— согласилась она.— И кстати, ты сделал удачное приобретение. У тебя появится две секретарши, раз во мне сидят две женщины, хотя ты платишь за одну.

— Брось. Я хочу, чтобы непосредственная девочка была моей любовницей, а та, другая — секретаршей. В делах не помешает недоверчивость и настороженность.

— Я приступаю к своим обязанностям в Риме?

— Нет, программа изменилась. Мне придется ехать в Рим одному. Но я пробуду там всего двое суток и встречусь с тобой прямо в Швейцарии, в Женеве, куда ты отправишься сама и будешь ждать меня там.

— Жаль! Я уже предвкушала удовольствие поехать с тобой в Рим.

— Ничего, ты получишь компенсацию. Поездка в Рим будет заменена еще более великолепной поездкой. Пока я о ней не распространяюсь, ибо уверенности еще нет, но ты от перемены планов только выиграешь, поверь мне!

— Правда? — осведомилась она, жмурясь, как ласковый котенок.

— Скажу, когда все будет точно известно. Хочу сделать тебе сюрприз.— Он вновь окинул ее долгим взглядом и еле слышно проговорил, не скрывая волнения: — Я хочу тебя, любимая, я схожу с ума…

 

Глава X

Узнав об отмене поездки в Рим, Старик сказал Коплану:

— Жаль было бы на этом этапе утратить связь, вы не находите? Если только Кониатис не счел резонным отправиться в Италию в одиночестве по причинам безопасности — кто знает?

— Безопасности от чего?

— Вдруг ему предстоят в Риме встречи, на которых присутствие нашей малышки было бы нежелательным?

— Вполне вероятно.

— На вашем месте я использовал бы любую возможность, чтобы не терять нашего голубчика из виду. Но пока вы выбываете из игры… Я даже мог бы дать вам другое задание, но предпочитаю повременить.

— Признаться, перемещения Кониатиса все больше озадачивают меня,— пожаловался Коплан.— Если он изобрел способ заработать миллиард за несколько лет, то мне интересно, запатентовал ли он его.

— И не только вам, — бросил Старик.

— Вот именно.

— В каком отеле остановится Кониатис?

— Он дал Моник адрес «Массимо д'Азеглио» в Риме.

— Вы знаете это заведение?

— Знаю. Очень неплохой отель. Шикарный, в тихом месте, крупный, если мне не изменяет память. Расположен на виа Кавур.

— Могли бы вы там остановиться?

Коплан в сомнении покачал головой.

— Неоправданный риск,— ответил он.— Наверняка столкнусь нос к носу с Кониатисом, что нежелательно. Представьте: он заявляется в ближайшие дни к Моник на улицу Рейнуар, а там по лестнице как ни в чем не бывало спускаюсь я.

— Верно,— согласился Старик.

— Лучше уж «Континенталь», тоже на виа Кавур, почти напротив «Массимо д'Азеглио».

— Договоритесь с Руссо и сделайте, как лучше. Если вам удастся сфотографировать собеседников Кониатиса, это будет как нельзя кстати. Поскольку этим делом интересуется сам министр, престиж нашей Службы от этого только выиграет. Пренебрегать этим сейчас не стоит.

— Разумеется… Кстати, Фондан свободен?

— Да, а что? Хотите взять его с собой?

— Если вы не против, я бы поступил именно так. Организовать слежку в таком оживленном городе, как Рим,— непростая задачка. Вдвоем — еще куда ни шло.

— Согласен, забирайте с собой Фондана.

Через три дня, в субботу, лайнер с Копланом на борту взмыл в воздух в аэропорту Орли в 9 утра. Стрелка часов еще не дошла до 11, а самолет уже приземлился в аэропорту Фьюмичино. Закончив все формальности, Франсис поспешил в ресторан.

Дожидаясь обеда, он побаловался в баре «чинзано» и просмотрел итальянские газеты, приобретенные в зале прилетов. Затем, с аппетитом пообедав и осушив бутылку «броглио дольче», он без труда смешался с толпой зевак, которые, как и повсюду в мире, считают аэропорт местом, достойным внимания.

В 14.50 чуть приглушенный голос дикторши ласково оповестил о прибытии из Парижа рейса авиакомпании «Эр-Франс» № 333. Прошло несколько минут, и «Каравелла» подрулила к предназначенному для нее месту, сверкая под лучами январского солнца.

Антуан Кониатис появился из чрева лайнера одним из первых. С непокрытой головой, в расстегнутом сером демисезонном пальто, с кожаной папкой в руках он быстро зашагал по полю решительной походкой бизнесмена, с непроницаемым выражением на лице.

Коплан вскоре покинул свой наблюдательный пост. В зале ожидания он отыскал глазами Андре Фондана, своего помощника, фланирующего между колоннами с беззаботным видом. Благодаря его внешности героя-любовника, густой кудрявой шевелюре, небрежным жестам и шикарному бежевому плащу, переброшенному через плечо, он привлекал внимание всех проходивших мимо женщин.

Дожидаясь таможенного контроля, Кониатис помахал рукой высокому худому господину в элегантном одеянии, прохаживавшемуся среди встречающих. Фондан с бесстрастным выражением лица двинулся по направлению к нему, вытягивая из кармана пачку сигарет. Незнакомец, держа руки в карманах брюк, не спускал с Кониатиса глаз. По всей вероятности, он явился встретить его.

«Наверняка немец,— подумал Фондан.— Пшеничные волосы, высокий выпуклый лоб, розоватые щеки с легким загаром… Типичный немец». В тот самый момент, когда возникла опасность встретиться с незнакомцем взглядом, Фондан успел щелкнуть зажигалкой.

«Попался, голубчик,— удовлетворенно подумал Фондан.— Посмотрим, что будет дальше».

Действительно, незнакомец заговорил с отошедшим от таможенника Кониатисом по-немецки. Они вышли из здания аэропорта и, продолжая разговор, устремились к автомобильной стоянке. Их поджидал белый «мерседес» с западногерманскими номерными знаками и эмблемой дипломатического корпуса.

Фондан записал номер представительного лимузина, уселся в свой неказистый «фиат», нанятый накануне по прибытии в Рим, и поехал следом за «мерседесом».

На протяжении 40 километров, отделяющих Фьюмичино от Рима, преследование не составляло проблемы. Большая белая машина спортивных очертаний, наскрести денег на которую смог бы далеко не каждый, была видна издалека. Но в городе возникли трудности. Мгновенно развивая бешеную скорость, «мерседес» умудрялся отрываться далеко вперед между двумя светофорами. Однако Фондан проявил себя опытным преследователем, не чуждым виртуозных трюков. Когда «мерседес» затормозил у тротуара виа Монтебелло, позади министерства финансов, Фондан приткнул свой «фиат» в нескольких метрах от него.

Выйдя из машины и пройдя несколько шагов, он чуть не столкнулся с Кониатисом и его белобрысым спутником, которые входили в импозантное строение, выпирающему скульптурному фасаду которого одному было бы под силу оправдать пышную славу Вечного города. Проходя мимо столь благородной постройки, Фондан без удивления констатировал, что под его крышей приютилось вполне официальное представительство Социалистической Федеративной Республики Югославии. Пребывание Кониатиса в Риме определенно не имело отношения к каким-либо таинствам.

Больше часа нес караул бедняга Фондан. Не сводя глаз с дверей, в которых исчез Кониатис, он прохаживался по улице из конца в конец с самым безобидным видом.

Наконец, все так же сопровождаемый белобрысым компаньоном, Кониатис покинул княжеские хоромы и вновь захлопнул за собой дверцу «мерседеса». На этот раз белая машина помчалась на виа Кавур, где и остановилась у «Массимо д'Азеглио». Фондан мог больше не беспокоиться: на тротуаре на противоположной стороне бездельничал Коплан. Единственное его занятие состояло в регулярном выпускании сигаретного дыма.

В тот же вечер, ближе к 8 часам вечера. Фондану повезло. Примостившись в баре отеля «Массимо д'Азеглио», он уже почти час потягивал виски, когда наконец появился Кониатис с перекинутым через руку пальто.

Он тоже заказал виски, закурил, перебросился парочкой ничего не значащих замечаний с барменом, бросил быстрый взгляд в сторону клиентов, беззвучно орудующих приборами за столиками, потратил несколько минут на размышление и в конце концов взгромоздился на табурет у стойки. Некоторая напряженность черт, деланная непринужденность и частые затяжки выдавали его настороженность. Он то и дело поглядывал на часы. Увидев двух новых посетителей, он пулей соскочил с табурета. На его лице появилась неестественная улыбка.

Один из вновь прибывших был не кто иной, как блондин с выпуклым лбом, второй — шестидесятилетний толстяк с лысой макушкой, мощным загривком и неподвижным лицом. Блондин представил Кониатиса своему лысому спутнику, который сдержанно, совершенно не по-дружески и даже с каким-то кичливым пренебрежением, а то и презрением протянул Кониатису руку, которую тот почтительно пожал.

Фондан почувствовал холод, которым веяло от этой встречи. Он допил виски, встал, подошел к стойке, попросил налить ему еще и полез за сигаретами и зажигалкой.

Лысый субъект с бычьим загривком непререкаемым тоном отмел предложение Кониатиса пропустить по стаканчику и изъявил желание немедленно ехать. Он изъяснялся по-немецки, и от его голоса по коже пробегали мурашки.

Кониатис заторопился и с услужливостью, граничащей с угодливостью, назвал бармену номер своей комнаты, схватил пальто и объявил, что он в полном распоряжении немецких господ.

Фондан зажег наконец сигарету, отвернулся от покидающей бар троицы, извлек бумажник и выложил на блюдце деньги за выпитый виски.

Снаружи, в нескольких метрах от подъезда, за рулем «фиата» терпеливо восседал Коплан. Увидев, как Кониатис в сопровождении блондина и лысого толстяка садятся в такси, доставившее немцев к отелю за несколько минут до этого, он выжал сцепление.

Десять минут спустя, бранясь от ярости и досады, он был вынужден капитулировать. Угодив на пьяцца Барберини в пробку и будучи не в силах разъехаться с автобусом, он бессильно наблюдал, как исчезает из виду такси, водитель которого оказался хорошим знатоком тонкостей римского движения.

Сконфуженный, Коплан возвратился на виа Кавур, запер «фиат» и вернулся в свой отель. Поднявшись в номер, он позвонил Фондану, снявшему номер в «Атлантико», на той же улице, в двух шагах от «Континенталя». Фондан воспринял неудачу своего шефа с юмором.

— Не расстраивайтесь, дружище,— посоветовал он,— если вы не встретили того, кого ожидали, то еще не все потеряно. Рано или поздно встреча состоится, уж поверьте мне. Подумаешь, недоразумение. Я знаю, о ком речь, и могу вас уверить, что обещание будет выполнено.

— Что ж, полагаюсь на вас,— облегченно ответил Коплан.

На следующий день, горя желанием продолжить наблюдение, Коплан и его напарник по очереди охраняли подступы к «Массимо д'Азеглио». Им было известно от Моник, что у Кониатиса на руках имеется билет на рейс Рим — Женева компании «Свисс-Эр». Самолет должен был подняться в воздух в 18.20.

Кониатис вышел из отеля лишь незадолго до полудня. Беззаботно покуривая, он постоял немного в одном пиджаке и с незанятыми руками у подъезда, задрав голову к лазурным небесам, где сияло более ласковое, нежели накануне, солнце, после чего решил двинуться пешком в сторону Санта-Мария Маджоре.

Фондан, сидевший рядом с Копланом в «фиате», прошептал:

— Такое впечатление, что он просто прогуливается для моциона. Уж больно он расслабился — не то, что вчера.

— Это точно. Наверняка обделал все делишки.

— Сажусь ему на хвост?

— Са…— Коплан не договорил.

— За этой машиной нам. пожалуй, не угнаться,— встревоженно проговорил Фондан.

Они переглянулись и вновь впились глазами в удаляющуюся фигуру Кониатиса. В 15 метрах от него субъект в плаще, здоровяк с черной, как смоль, шевелюрой, выскочил из «порше» и пустился за ним.

— Давай! — скомандовал Коплан.— Но поосторожнее, вдруг этого типчика кто-нибудь прикрывает.

Фондан грациозно выпорхнул из «фиата».

Через три четверти часа Кониатис вернулся в отель. Фондан появился через несколько минут и рухнул на сиденье.

— Все верно,— сообщил он.— Детина в плаще не отлипал от Кониатиса, и в слежке он большой мастер. Но толку от беготни не было никакого, так как Кониатис ни с кем не встречался. Прошелся, и все.

Ну и дела! — отозвался Коплан. Он завел мотор и отъехал от тротуара.

— Вас не беспокоит то обстоятельство, что Кониатисом интересуемся не мы одни?

— Еще как беспокоит! — ответил Коплан.

— Почему?

— А потому, что в свете этого задача Моник Фаллэн меняется принципиальным образом. Легкое задание, которое шеф представлял себе как тренировочную пробежку, вполне может обернуться очень скверной историей.

— Все, что я могу сказать. — молвил Фондан.— так это то, что человек в плаще — подлинный профессионал.

 

Глава XI

Минуло три дня. Старик вызвал Коплана, чтобы сообщить ему, что субъекты, сфотографированные Фонданом в Риме, опознаны. Демонстрируя карточки, недавно заполненные в архиве, он пояснил:

— Высокий блондин зовется Вернером Мюкером. 32 года, торговый атташе ФРГ в Риме. Дипломат новой выучки, известен приверженностью европейскому единству. В Бонне его считают технократом с блестящим будущим… Второй немец, мощный лысый толстяк,— гораздо более важная фигура. Его зовут Хайнц фон Леммер, 64 года, гамбургский банкир. И не просто банкир, а президент ДБВ.

— Что это за ДБВ?

— Ассоциация крупных немецких банков. Иными словами, этот человек — в каком-то роде живое воплощение мощи Западной Германии. Вы, надеюсь, знаете, что это означает?

— Черт возьми! Ну и приятели у Кониатиса! Теперь ясно, почему он заискивал перед этой горой золота!

— Но при всем том,— продолжал Старик,— опознание этих двоих ни к чему нас не приводит. Мы так ничего и не узнали о загадочных махинациях, проводимых Кониатисом. Наоборот, их таинственность только усугубилась. С тех пор, как мы занялись этим делом, мы установили шесть имен: четырех немцев из ФРГ, одного из ГДР, одного югослава. С другой стороны, визит Кониатиса в римское отделение Федеративного бюро промышленности Югославии как будто подтверждает, что Югославии принадлежит какая-то роль в его операциях… Лично я никак не возьму в толк, что можно из всего этого извлечь.

— Нам определенно недостает ключевого звена,— согласился Франсис, погруженный в раздумья.— Возможно, его добудет для нас Моник.

Да, поговорим теперь о ней. История со слежкой настораживает, не отрицаю. Но не пойму, с чего это вы пытаетесь драматизировать ситуацию. В конце концов тот ловкач, что увязался за Кониатисом в Риме, может быть, всего-навсего агент боннской службы безопасности. Такая значительная фигура, как Хайнц фон Леммер, вполне может возить ангелов-хранителей в своем багаже.

— Гипотеза, не лишенная оснований,— признал Коплан без чрезмерного энтузиазма.

— Вы не слишком в этом уверены.

— Хотелось бы просто отметить, что вы избрали наиболее оптимистический из всех возможных вариантов.

— Что же не дает вам покоя? — прикрикнул Старик.

— Мой принцип смотреть проблеме прямо в лицо,— отрезал Коплан.— Мы уверены, что Кониатис проворачивает не совсем законные делишки, да еще втихую. При этом нам известно, что здесь замешаны колоссальные суммы. Так вот, за свою карьеру я успел подметить, что сочетание двух л их компонентов неизбежно приводит к возникновению не менее гремучей смеси, чем динамит.

— Ну и что из того?

— Ничего, коротко отозвался Коплан. Я не несу ответственности за решения Службы.

— Уж больно торжественно вы заговорили, проворчал Старик.— К чему вы клоните?

— Ни к чему. Но на вашем месте я немедля изъял бы Моник Фаллэн из обращения. С учетом того, что мы узнали за последние две недели, дело Кониатиса перестает походить на безделку, какой оно было в начале. И уж если начистоту, то я считаю, что оно вырастает до размеров, когда его нельзя больше доверять пигалице, которая только начала шестимесячный испытательный срок.

Старик воздел руки к небу:

Какая заботливость, дружище Коплан! Вы воистину неподражаемы в роли опекуна!

— Ладно. Я ничего не говорил.

— Говорили, и притом глупости! — поднажал Старик.— Делом Кониатиса интересуется министр, и мне недостает какой-то мелочи, чтобы в нем разобраться. Моя пешка разгуливает по шахматной доске совершенно свободно, так не станете же вы воображать, что я отведу ее назад и начну партию сначала?

— Я ничего не говорил! — уперся Коплан.— И готов повторить, что не несу ответственности за решение Службы.

Выражение лица Старика изменилось. Теперь оно выглядело обиженным. Его задели и вывели из себя даже не речи Коплана, а его упрямая, граничащая с враждебностью гримаса.

— Если я правильно понял, Коплан, вы желаете выйти сухим из воды? Намекаете на мою ответственность? А я могу напомнить вам о вашей. Если вы считаете, что мадемуазель Фаллэн выполняет задание, сопряженное с опасностями, то примите меры! Я никогда не требовал, чтобы она работала на свой страх и риск.

Коплан пожал плечами. Его дурное расположение улетучилось.

— Две недели назад,— заговорил он,— вы поручили моим заботам эту юную особу, уточнив, что она для вас кое-что да значит. Я впервые выступил в качестве крестного и попытался оправдать ваше доверие. К сегодняшнему дню у меня сложилось ощущение, что ситуация изменилась, а моя подопечная еще не готова во всеоружии встретить испытания, которые я предвижу. Разве не естественно, что своими сомнениями я делюсь с вами? Заметьте, я пекусь не только о собственной безопасности. Я думаю и о Службе. Моник, учитывая отсутствие опыта, может, не желая того и даже не подозревая об этом, причинить нам немалый ущерб.

— Вы полагаете, что я не разделяю ваши чувства? удрученно проскрипел Старик.— Но требования Службы — прежде всего. Я готов оказать вам любую помощь. Можете привлечь Фондана, Леге, Сюзи Лорелли и даже других сотрудников, если сочтете нужным. Но дело Кониатиса должно раскручиваться своим чередом, а малышка Фаллэн — продолжать начатое. В случае надобности, если…

Дребезжание телефона прервало его на полуслове. Он ткнул в кнопку и наклонился к аппарату.

— Слушаю.

— С улицы Рейнуар сообщают, что ДИ 36 прибыла. Она вышла из такси одна.

— Спасибо,— сказал Старик и отключил связь. Подняв глаза на Коплана, он произнес:

— Вы слышали, Моник вернулась.

Коплан поднялся.

— Поеду за новостями. В три часа вернусь с докладом.

Коплан застал Моник сияющей. Как бы невзначай, она вновь встретила его в трусиках и в лифчике.

— Надеюсь, мой вид вас не смущает? — осведомилась она.— Возвращаясь домой, я испытываю одно желание — остаться без всего.

Она подошла за традиционным поцелуем, который, по всей видимости, значил для нее немало.

— Вы не слишком-то милосердны,— упрекнул ее Франсис— Сами же говорили, что я могу смутиться.

— О, вы выше этого, разве не так? — нагло заявила она.

— Прошу вас, оденьтесь! — сухо приказал он.— Нам нужно поработать, сейчас не время меня волновать.

— Я вас волную? Лжец! Я для вас всего лишь порядковый номер.

Она тряхнула белокурыми локонами и вызывающе изогнулась. В этой позе ее молодое тело, лишь слегка задрапированное черными трусиками и узким бюстгалтером, выглядело еще более соблазнительным.

Коплан, уже выведенный из равновесия стычкой со Стариком, сжал кулаки. В ту же секунду он почувствовал, что не может себя сдержать. Шагнув к Моник, он поднял ее в воздух и понес к дивану. Там он в бешенстве сорвал с нее оба эфемерных предмета туалета, заглушил ее крик решительным поцелуем и принялся одаривать ее ласками, более походившими на истязание.

Чуть позже они растянулись на диване, тяжело дыша. Моник прервала грозившее затянуться до бесконечности молчание, прошептав:

— Ты не представляешь, как я ждала этой минуты…

— Во всяком случае, я скажу пару ласковых слов психоаналитикам из Учебного центра. Припомню я им их враки насчет фригидности.

— Ты не разочарован?

Он намотал ее волосы себе на ладонь и произнес с грубоватой нежностью:

— Я похож на разочарованного мужчину? Ты отъявленная потаскушка! Кониатису можно позавидовать.

Теперь настала ее очередь обнять его.

— Ты так ничего и не понял? — шепнула она.— Я терплю Кониатиса только потому, что влюблена в тебя. И счастлива я благодаря тебе.

Вновь воцарилась тишина. Наконец Франсис высвободился, встал и привел в порядок одежду.

— Оденься,— велел он.— У нас хватает нерешенных проблем.

Через четверть часа она была готова: черные брюки и светло-голубой свитер со стоячим ворогом. Она улыбалась, и ее синие глаза источали теплое, умиротворяющее сияние. Не произнося ни слова, она поставила на поднос бутылку виски и две рюмки. Потом она закурила, опустилась в кресло и подобрала ноги.

— Мне надо многое рассказать тебе, — начала она.— Постараюсь по порядку. Кониатис прилетел в Женеву ликующий. Перво-наперво ему, конечно, захотелось заняться любовью: два дня врозь — и он сходит с ума от нетерпения… Потом мы болтали. Никогда он не бывал настолько словоохотливым и эмоциональным. К несчастью, я не дождалась подробностей, но он все-таки разъяснил, что одержал в Риме одну из самых блестящих побед. Потребовалось сломить сопротивление одного очень могущественного, очень состоятельного человека, чтобы тот раскошелился на 500 миллионов франков старыми, а то и больше. «Теперь,— добавил он,— мне осталось преодолеть всего одно препятствие, и величайший подвиг моей жизни будет совершен». Тогда он и рассказал об обещанном сюрпризе: через восемь дней мы отбываем в Уругвай. Он встретится там с двумя-тремя партнерами, после чего мне обещано пятнадцать дней отдыха в Пунта-дель-Эсте. Солнце, песок, волны, набережные, шикарное времяпрепровождение в одном из чудеснейших мест планеты!

Она с изяществом поднялась и исчезла в спальне, откуда возвратилась спустя несколько секунд.

— Смотри, что он мне подарил! — похвасталась она, протягивая Коплану тяжелый золотой браслет со вставленными в него часиками в бриллиантовой оправе. — На часах гравировка «Вашрон-Константэн», представляешь? Кажется, они стоят восемьсот тысяч старыми. Разве не чудесный патрон этот Кониатис?

Франсис оценил безделушку по достоинству:

— Старик никогда не преподнесет такого подарка. Воистину золотое у тебя местечко! Когда задание будет выполнено, ты вспомнишь Кониатиса с сожалением.

— Вполне возможно, с улыбкой согласилась она.— Но выбор сделан, и обратного пути нет. Если по истечении испытательного срока Старик возьмет меня на постоянную работу, я буду трудиться на него всю жизнь.

— Хорошо сказано,— довольно сказал Коплан.— Люблю людей, горящих священным пламенем служебного рвения. А теперь вернемся к нашим баранам…

— Хорошо,— кивнула она и, усевшись в кресло, застегнула браслет на запястье.— В Женеве я не только занималась любовью с Кониатисом, я еще и работала. Отель предоставил нам портативную пишущую машинку, и я напечатала кучу бумаг, хотя, к сожалению, не смогла снять с них копий: Кониатис увез и напечатанное, и копирку, и оригиналы моих стенограмм. В общем, там говорилось о редкоземельных металлах: цирконий, бериллий, марганец, нигерийский цинк, кобальт и прочее. И сплошь специальные словечки, которые встретились мне впервые в жизни и звучали для меня как китайская грамота: компенсация по лизингу, перевод на арендованные счета, гарантия под поручительство, расчетные таблицы ферросплавов, не подпадающих под ГАТТ

, а то и почище. Даже при блестящей памяти запомнить всю эту ахинею невозможно.

— Он не обмолвился, для чего предназначались эти заметки?

— Нет, но я знаю, что он встречался с американцем по имени Стюарт Доки, который находился в Женеве как американский внешнеторговый эксперт. Кроме того, вчера вечером мы ужинали с Ванко Маничем, югославским дипломатом.

— Опять Югославия,— задумчиво проговорил Коплан.— В Риме Кониатис тоже встречался с югославами.

— И завтра утром он на сутки улетает в Белград.

— Повтори, что он рассказал тебе, вернувшись из Рима.

— Могу близко к тексту. Он обнял меня и сказал: «Моя красавица, ты приносишь мне счастье. Я только что одержал в Риме одну из самых блестящих побед в своей жизни. Преодолею еще одно препятствие — и величайший подвиг будет совершен».

— Туманно и ни о чем не говорит, — вздохнул Коплан.

— Позднее он объяснил, что у него вышла очень неприятная беседа с каким-то страшно упрямым стариком, но ему все же удалось расколоть его на полмиллиарда… Кажется, он рассуждал еще о ниагаре твердых, как кремень, дойче марок, но я не уверена, связано ли это с тем стариком.

— Думаю, связано,— ответил Коплан.— Старый упрямец держит в кармане все немецкие банки и ворочает сказочным капиталом… А что это за последнее препятствие, о котором толкует Кониатис?

— Понятия не имею: он не уточнял. Думаю, что решающий этап — Уругвай. Кониатис обладает удивительной особенностью: он неизменно совмещает дела и развлечения. Вообще же это невероятно собранный человек. Все поездки, встречи, переговоры, обеды — все раскладывает в голове по полочкам, все у него синхронизировано, прохронометрировано, рассчитано до мельчайших деталей. Очень головастый месье!

— Все больше и больше в этом убеждаюсь,— ухмыльнулся Коплан. Он пригубил виски и закурил «Житан». Моник ироническим тоном возобновила беседу:

— С тех пор, как я состою в интимной близости с Кониатисом, мое мнение о мужчинах сильно изменилось. До этого я не слишком уважала мужской пол. Теперь же, честно говоря, не думаю, что женщина, даже умнейшая, могла бы сравниться с Кониатисом.

— В каком смысле?

— Не знаю… Он — само совершенство. Он ухитряется вести свои дела с неподражаемой энергией, оставаясь при этом непринужденным, легким на подъем, внимательным. У него острый ум, не засыпающий ни на минуту, при этом он не теряет юмора, критичности, свежести чувств и любовного пыла. Ко мне он привязан, как ребенок. Например, стал курить только «Кен г», потому что я не курю других сигарет. Это, конечно, мелочь, но ведь при этом он ворочает сотнями миллионов. Такие мелочи говорят о многом.

— Я в конце концов начну восхищаться Кониатисом, если ты и впредь будешь восхвалять его всякий раз, стоит разговору коснуться его,— проворчал Коплан.

— Если бы ты мог испытать хоть чуточку ревности, мое счастье было бы полным,— заявила она с шаловливым блеском в глазах.

— Вот-вот,— огрызнулся Франсис,— продолжай кривляться. Учти, заработаешь порку. Я уже говорил тебе, что не терплю кокеток.

— А я обожаю, когда меня шлепают,— поведала она насмешливо.

Коплан встал и осушил рюмку.

— Поеду к Старику,— сказал он.— Когда вернется твой необыкновенный возлюбленный?

— В пятницу вечером. Я же пока займусь сбором вещичек для отпуска в Пунта-дель-Эсте… Патрон выдал мне щедрые премиальные. Специально на представительские расходы… Я смогу накупить массу вещей. Он хочет, чтобы я выглядела элегантной.

— Когда отъезд?

— Седьмого, в десять утра. С двухдневной остановкой в Нью-Йорке. В деловых целях, разумеется.

 

Глава XII

Прослушав запись разговора между Копланом и Моник, Старик поморщился. Длинная пауза, прерываемая вздохами, последовавшая за первыми же репликами, ошарашила его. Он выключил магнитофон.

— С какой стати? — вскипел он.— Вы могли бы стереть это место. Откровенно говоря, Коплан, вам недостает такта и стыдливости.

— Я думал, что вас особенно заинтересует именно это место,— невозмутимо возразил Коплан.

— Позволяете себе Бог знает что! — заявил Старик и передернул плечами. После чего пленка вновь пришла в движение. Прослушав запись целиком, он не мог скрыть удивления: — Вы не сказали ей, что в Риме за Кониатисом велась слежка?

— Нет, я подумал, что лучше сперва посоветоваться с вами.

Старик почесал в затылке.

— Да уж,— сказал он,— оружие обоюдоострое. Она еще слишком неопытна в нашем деле, чтобы сохранить естественность, узнав об этом. А вы как считаете?

— Думаю, предпочтительнее было бы предупредить ее, не открывая всей правды.

— Подходящий вариант. И напомните ей об осторожности, ибо она, по-моему, нуждается в таких напоминаниях. Судя по услышанному только что, она слишком раскованна, слишком беспечна. Будто уже не помнит о двусмысленной роли, которую она играет по отношению к Кониатису.

— Верно, она сильно изменилась,— согласился Коплан,— но не до такой степени, чтобы забыть о задании. Меняется ее настроение, но не склонности. Сварливая, вечно хмурая особа превращается в роскошную девицу.

— Да, я заметил,— сказал Старик.— Она не устает твердить, что счастлива. Кстати, ответственность за эту перемену она возлагает на вас.

— Все, знаете ли, относительно,— скромно молвил Коплан.— Но меня задело другое: мы ведь допустили промах.

— Промах?

— Да. Упущение. Надо было снабдить ее штуковиной для записи разговоров. Уверен, что, знай мы полное содержание текстов, которые диктовал ей Кониатис, это подсказало бы нам многое, чего она не смогла уловить.

Старик и на этот раз не стал возражать. Он задумался.

— Надо будет исправить эту ошибку и вооружить ее соответствующим приспособлением,— наконец изрек он.— Если Кониатис направляется в Монтевидео для того, чтобы завершить то выгодное дельце, о котором он говорил, у нас появится недурная возможность услышать последнее слово в этой истории.

— Как вам видится такая южноамериканская экспедиция?

— Она застала меня немного врасплох. На первый взгляд вам как будто не должна понадобиться вся ваша команда, чтобы ассистировать там вашей малышке? Все хорошо продумав, вы сможете справиться с этим делом самостоятельно, не так ли?

— Конечно.

— Руссо расскажет вам, каким каналом связи воспользоваться, чтобы напрямую и с максимальной надежностью держать меня в курсе дела по мере надобности.

— У нас есть свой человек в Монтевидео?

— Да, но ему ни в коем случае нельзя выходить за пределы его функций — обязанностей связного. Это человек в летах, его надо беречь. Его зовут Карлос Руис, он маклер по сбыту драгоценных камней. Двадцать лет прожил в Париже и бегло говорит по-французски. Руссо подскажет вам, как с ним работать.

— Понял.

— Прежде чем вызывать Руссо, мне бы хотелось сказать вам еще кое-что насчет этого дела. Даже если обстоятельства позволят вам наконец пролить свет на загадочные махинации Кониатиса, все равно не спускайте с него глаз, пока он будет оставаться в Уругвае, и попытайтесь разузнать побольше о его связях. Если вдруг там за ним опять начнут следить, выясните, что это означает. Это очень важно.

— Если ему придется трудновато, надо ли мне вмешиваться, чтобы его защитить?

— Да, но не компрометируя себя.

— Вы и впрямь хотите доставить удовольствие министру,— съязвил Коплан.

— Ошибаетесь! — рявкнул Старик.— Представьте себе, мне пришла в голову совсем другая мысль. Если нам улыбнется счастье и в итоге удастся разобраться в делах Кониатиса, я надеюсь погреть на этом руки. Чем глубже он увязнет в противозаконных операциях, тем лучше для меня. Нам в Службе пригодится специалист такого профиля.

— По-видимому, безграничное восхищение, которое вызывает Кониатис у Моник, оказалось заразительным,— констатировал Коплан.— Но я готов согласиться с вами: Кониатис был бы бесценным приобретением. Насколько мы знаем, он уже располагает блестящей сетью подручных во всем мире. Вы умеете держать нос по ветру!

Последующие два дня Моник усердно прочесывала магазины, готовясь к путешествию, в то время как Коплан разрывался между кабинетом Руссо — шефа административного управления Службы — и специальной лабораторией.

Вернувшийся из Белграда Кониатис тоже не тратил времени даром. Предвкушая двухнедельный отдых в Уругвае, он старался довершить все неотложные дела в СИДЕМС и с утра до вечера просиживал в офисе фирмы на улице Боэти. Однако это не мешало ему посвящать конец дня и всю ночь Моник, которой так ни разу и не удалось переночевать у себя на улице Рейнуар.

В три часа дня в пятницу Коплан поднялся к своей подопечной, сжимая под мышкой пакет. Она встретила его в белом купальнике с синими полосками, подчеркивающем ее безупречные формы, особенно пленительные линии полностью оголенной спины. Сбросив туфли, она перемещалась между тремя неподъемными чемоданами, громоздившимися на полу.

— Придется ограничиться двумя, — обреченно протянула она.— А вещей у меня на полдюжины. Тебе нравится мой купальник?

— Бесподобно! чистосердечно признался Коплан.

— Кониатис предупредил, чтобы я не покупала бикини,— пожаловалась она.— Под тем предлогом, будто мое тело немедленно вызывает у представителей вашего пола неукротимое вожделение.

— Он совершенно прав,— сказал Коплан.— Он вправе испытывать ревность.

— На самом деле он совершенно не ревнует меня. Никогда не интересуется, как я провожу время, когда его нет рядом. Дело не в этом… Иногда мне кажется, что для него пытка видеть меня в чем мать родила. Однажды он даже заплакал кроме шуток!

— Может быть, он оплакивает самого себя? Ему пятьдесят, и от такой вызывающей молодости ему может становиться не по себе. Это и есть любовь.

— Неужели я настолько красива? — прошептала она, встряхивая белокурыми волосами.

— А ты как думаешь? — саркастически осведомился Коплан. — Как думаю? — Она помедлила.— Я была не слишком красива, когда мне недоставало любви. Но теперь, когда в моей жизни — сразу двое мужчин, которых я люблю, настало время для красоты.

— Сменим-ка пластинку,— оборвал ее Коплан.— Я принес кое-какие подарки, которые Служба преподносит тебе по случаю отпуска в Пунта-дель-Эсте. Не переживай, они не займут много места.

Он положил пакет на диван.

— Прошу максимум внимания,— сказал он серьезно. Раскрыв пакет, он извлек оттуда экзотические бусы из деревянных шариков с перуанской резьбой.

— Скажешь Кониатису, что эти бусы — воспоминание о детстве, талисман, с которым тебе не хотелось бы расставаться. Обрати внимание на этот рисунок, напоминающий крыло бабочки. Каждый шарик с таким орнаментом — это миниатюрное записывающее устройство. Чтобы включить его, надо повернуть слева направо вот это незаметное колечко. Понятно?

— Да. А чтобы выключить — повернуть в обратную сторону?

— Именно. Но чтобы не повторять одно и то же движение и не вызывать подозрения, лучше пускай записывает, пока не остановится пленка. В бусах шесть записывающих устройств. Шарики съемные, так что возможна подзарядка.

— Ясно,— сказала она, внимательно глядя на него.

— Вот эти ультрасовременные солнечные очки не только защита для глаз. В их черепаховую оправу встроен фотоаппарат. Прикоснувшись к шарниру правой дужки, ты можешь спустить затвор. Объектив спрятан здесь, на переносице. Механизм бесшумный. Разумеется, перед отъездом мы все отрепетируем.

Моник схватила очки, водрузила их себе на нос и подбежала к зеркалу.

— Последний крик моды, — одобрила она.

— Тебе идет, сказал Франсис.

Затем, демонстрируя дорожные часики в бежевом корпусе, он пояснил:

— На случай, если у тебя не будет возможности воспользоваться перуанскими бусами, ты будешь оснащена вот этими часами с магнитофоном. Кнопка звонка служит для записи. Звонком же управляет маленький ползунок на задней стенке.

— А, знаю. В Учебном центре меня уже учили пользоваться этой игрушкой.

— Для надежности нам все-таки не помешает провести парочку учебных сеансов. Тут еще есть зажигалка с фотоаппаратом, но это уже классика.

— С кем мне держать связь в Монтевидео?

— Я жду точных указаний, но до отъезда ты все узнаешь, можешь не беспокоиться. Старик придает очень большое значение этой уругвайской авантюре и лично устраивает все встречи и систему связи. Но, как бы то ни было, нам обоим придется соблюдать осторожность. Возможно, в Монтевидео за нами будут следить. И за Кониатисом — тоже.

— Следить? — удивилась она.— Кто же?

— Тайная полиция уругвайского правительства. Мы выяснили, что в ближайшие недели в Монтевидео состоятся две важные политическая и экономическая конференции. Подготовка к ним идет полным ходом, служба безопасности приведена в состояние готовности.

— Неудачное совпадение.

Коплан улыбнулся.

— Наоборот. Именно для того, чтобы увидеться кое с кем из зарубежных делегатов, Кониатис и летит в Монтевидео. Дело есть дело.

— Тогда непонятно, зачем он берет с собой меня,— разочарованно проговорила Моник.— Если местная полиция станет нас беспокоить, отдых лишится всей своей прелести.

— Готов спорить на что угодно, что Кониатис хорошенько поразмыслил, прежде чем принять решение. Ты сама говорила, что ни разу не встречала такого организованного, расчетливого человека, как он. Вот и подумай… Отпуск в Пунта-дель-Эсте с хорошенькой девушкой — что может быть лучше такого алиби!

Моник на минуту задумалась, после чего комната огласилась ее ребяческим хохотом.

— Ну и лиса этот Кониатис! Даже оставаясь всего лишь его любовницей, я продолжаю на него работать!

— Скорее на нас,— поспешил уточнить Коплан.— Старик рассчитывает, что твоими стараниями успех будет закреплен окончательно. Делай что хочешь, но нужно во что бы то ни стало воспользоваться этим южноамериканским путешествием, чтобы понять раз и навсегда, что за тайный бизнес проворачивает твой возлюбленный.

 

Глава XIII

В полдень 10 февраля Коплан покинул борт «боинга», приземлившегося в аэропорту Монтевидео «Карраско». Накануне вечером он вылетел из Парижа, где лил дождь, из Парижа, уставшего от зимы. Теперь же он попал в цветущее лето, пестрящее ослепительными красками, под ярко-голубой купол южного неба.

Прошло полчаса, и такси доставило его на Рамбиа-Франсия, к отелю «Колумбия», современному восьмиэтажному дворцу, любующемуся своим изящным отражением в водах Ла-Платы. Очутившись в своем номере на третьем этаже, он выглянул в окно и был полностью удовлетворен великолепным видом на набережную.

Наскоро приведя себя в порядок и переодевшись, он вышел из гостиницы и зашагал в сторону улицы имени 18 Июля, самой оживленной артерии города. Несколькими годами раньше он уже останавливался ненадолго в уругвайской столице, ибо того требовало какое-то успевшее забыться задание, и с тех пор у него сохранились самые приятные воспоминания об этом великолепном городе с миллионным населением — оживленном и полном контрастов. Пересекая площадь Либертад, он вновь ощутил редкую гармонию, которая так поразила его в первый приезд. Конечно, современные банки и магазины делают Монтевидео полноценным городом XX века, но дворцы и просторные скверы с грациозными пальмами, испанские соборы, бесконечные золотые пляжи придают ему особый колорит, неповторимое очарование безвозвратно канувших в прошлое эпох. Местные жители, обласканные райским климатом, отличаются дружелюбием, постоянной готовностью улыбаться и легким отношением к жизненным проблемам, немедленно бросающимся в глаза заморскому гостю.

Это мирное переплетение сонного прошлого и кипучего настоящего заметно даже в незначительных деталях. По улицам Монтевидео бок о бок с новейшими американскими моделями машин ползают «старушки» двадцати, а то и тридцати лет от роду. Туристы неизменно заглядываются на почтенных старцев, которые, поражая редкой ухоженностью своего туалета, не спеша фланируют по улицам, гордо задирая подбородки… Но при всем искусстве наслаждаться жизнью как она есть уругвайцы достигли совершенства в овладении самой совершенной техникой.

Оставив позади улицу имени 18 Июля, Коплан свернул влево и продолжил путь по улице Ягуарон — бесконечной магистрали, ведущей к импозантному Дворцу правосудия. Но, не дойдя до этого примечательного здания, он повернул направо, на старую улочку Дель Рей, где вошел в небольшой дом, задняя дверь которого не имела замка.

Поднявшись по шаткой деревянной лесенке на третий этаж, он трижды позвонил — один длинный, два отрывистых звонка. Щелкнула задвижка, и Коплан без труда узнал Карлоса Руиса услышанное в Париже описание его внешности оказалось точным. Это был человек шестидесяти лет, низенький и тучный, со смуглым, изборожденным морщинами лицом, на котором поблескивали глазки, напоминающие орехи.

Вместо вступления Коплан поинтересовался:

— Месье Карлос Руис?

— Да, это я,— ответил тот и одарил гостя улыбкой, после чего дружеским жестом пригласил его войти и аккуратно запер дверь.

— Месье Коплан, полагаю? — сказал он, прокладывая путь к гостиной.

— Да.

— Вы пунктуальны, как я погляжу. Надеюсь, вы добрались благополучно?

— Без осложнений.

Карлос Руис ввел Франсиса в небольшое прямоугольное помещение, украшенное по моде начала века: мебель красного дерева, малиновые накидки на диване и креслах, заставленные безделушками круглые столики на одной ножке, китайские вазы, салфетки с кистями. Все это удивительно живо воспроизводило обстановку старой французской провинции.

— У меня все старенькое,— объяснил уругваец,— но мне это дорого. Уже четыре года я вдовец, и эта мебель напоминает мне о покойной жене. Она была из Тулузы. Все, что вы видите в этой комнате, украшало дом ее родителей, когда я пришел просить у ее отца ее руки… Прошу вас, садитесь. Как поживает господин Паскаль?

— Как всегда, в прекрасной форме — если не скрутит ревматизм. Он, разумеется, просил передать вам большой привет.

— Благодарю вас.

Карлос Руис посмотрел на Коплана задумчивым взглядом и тихо произнес улыбаясь:

— Меня охватывает ностальгическое чувство, стоит мне подумать, что вы только что из Парижа. Так хотелось бы вернуться туда хотя бы разок, прежде чем покинуть этот мир…

— В наши дни благодаря реактивным самолетам, это не такое уж неосуществимое желание,— ответил Коплан.

Уругваец пошевелил большим и указательным пальцами, давая понять, что загвоздка в деньгах.— В моем возрасте,— сказал он,— приходится соблюдать экономию. Дела идут уже не так, как прежде, жизнь дорожает, страна беднеет, наш песо становится все слабее…— Он пожал плечами и с воодушевлением воскликнул:— К счастью, я богат воспоминаниями. Этого капитала меня никто не лишит. Но вы прилетели в Монтевидео не для того, чтобы выслушивать старческие сетования, не так ли? Вам, наверное, не терпится узнать, какие новости у мадемуазель Фаллэн?

— Верно.

— Она примчалась сюда в шесть вечера и просила передать вам небольшой пакет. Она просила сказать вам, что остановилась в «Виктории», но пробудет там всего одну ночь. Пока она не знает, где точно поселится в Пунта-дель-Эсте. Когда с этим появится ясность, она даст вам знать… Пойду за пакетом.

Он вышел из печальной комнаты и через секунду вернулся с предметом, завернутым в коричневую бумагу, и пакетом поменьше, перевязанным шпагатом.

— Это то, что передала мне мадемуазель Фаллэн, сказал он, протягивая Франсису маленький пакет. Затем, указывая на завернутый предмет, напоминающий размером коробку от ботинок, пояснил:

— А это принес для вас вчера наш друг Вули.

Коплан начал с меньшего пакета. В нем обнаружилась пачка от «Кента» с маленькой пластмассовой кассетой и не менее миниатюрной капсулой из хромированного металла. В бумаге и вправду оказалась коробка из-под ботинок, а в ней — шкатулка, картонный коробок и карманный пистолет «беретта» с резиновыми накладками на рукояти, калибр 6,35.

Франсис, не моргнув глазом, отправил оружие в карман. Затем он мирно взглянул на Карлоса Руиса и осведомился:

— Могу я поработать в этой комнате? Мне хотелось бы послушать, что записано на пленке.

— Здесь мы в полной безопасности, заверил его уругваец.

— И отлично,— сказал Коплан. Он извлек из шкатулки специальный магнитофон и вставил в него кассету с пленкой. Затем, приспособив наушник, он нажал кнопку «пуск». Голос Моник, слабый, искаженный, но совершенно отчетливый, зазвучал у него в ухе: «ДИ 36 для ФХ 18, Нью-Йорк. Отель «Бельмон», комната 322, 8-19 часов. Джейсон должен вегретиться здесь один на один с Сэмом Коубелом. Я пойду гулять, но включу магнитофон. Джейсон недоволен. Более серьезные препятствия, чем предполагалось, атмосфера предгрозовая. Сгон».

За введением в курс событий последовала длительная пауза, затем зазвучал диалог по-английски. Без труда угадывался сухой голос Кониатиса (Джейсона, согласно уговору) и до отвращения гнусавый голос того, кого она назвала Сэмом Коубелом, очевидно, 100%-ного американца, если судить по его манере говорить.

Их беседа, суровая и полная взаимных колкостей, касалась главным образом некоего Рассела Борнштейна, который не сдержал слова и чье отступничество явно выводило Кониатиса из себя. Из слов Коубела вытекало, что виляние Борнштейна было продуманным маневром шантажиста. Последний вознамерился лишить Кониатиса части барыша, на который тот рассчитывал в результате соглашения, каковое предполагалось заключить в Пунта-дель-Эсте.

Один отрывок разговора особенно заинтересовал Коплана. Не в силах сдержать гнев, Кониатис бросил в лицо собеседнику: «Если Борнштейн рассчитывает меня запугать, он ошибается. Я прижму его к стенке и заставлю подписать лицензии. Он, видимо, забыл, что у меня в руках его письмо о намерениях и что его копией располагают боннские банкиры… Борнштейн сам предложил мне эту сделку в Берлине! Не станет же он утверждать, что она неосуществима, когда правительства ГДР и Югославии уже дали согласие!»

Завершение спора оказалось менее информативным. Коубел был настроен скептически и явно не хотел ставить под угрозу свою репутацию. Вместо этого он предлагал Кониатису умерить свои притязания и пойти на уступки.

Некоторые отрывки были едва слышны — видимо, собеседники время от времени отдалялись от микрофона. Наконец Кониатис предложил немедленно отправиться к некоему Штейнерту, после чего воцарилась тишина.

Теперь Коплан стал понимать, какого рода сделку хочет заключить Кониатис. В данном случае речь шла о сделке между Западной Германией, с одной стороны, и Восточной Германией и Югославией — с другой. Главную роль в комбинации призвана была сыграть группа американцев, представляемая Сэмом Коубелом, Расселом Борнштейном и Штейнертом. Что до денег, то их происхождение прослеживалось до боннских банкиров.

Эти сведения, полученные благодаря находчивости Моник, представляли несомненный интерес. Коплан решил принять меры для того, чтобы все сказанное в нью-йоркском отеле стало известно Службе. Он вернул кассету Карлосу Руису.

— Попросите месье Вули как можно быстрее и с максимальной осторожностью переслать это в Париж.

— Конечно.

— И эту капсулу — тоже.

— Разумеется.

— Когда вы думаете увидеться с нашим другом Вули?

— Я должен подать ему сигнал. У нас целая система выхода на связь. Я наверняка смогу передать ему эти предметы в течение двух суток.

— Говорил ли он с вами о моей проблеме, связанной с Пун-та-дель-Эсте?

— Это вовсе не проблема. Мне принадлежит скромная квартирка на втором этаже дома в двух шагах от площади Манса.

— В Пунта-дель-Эсте?

— Да, именно там. Вы не знаете Пунта-дель-Эсте?

— Я провел там всего несколько часов, и то много лет назад. Во время кинофестиваля.

— Я нарисую вам план.

Коплан вручил ему бумагу и ручку. Карлос быстро набросал схему знаменитого курорта.

— Вот крайняя точка — площадь Великобритании, — принялся он объяснять.— А вот главная улица Гордеро… Площадь Манса — вот здесь. Пойдете направо, к пляжу, и дойдете до последнего дома на улице. С балкона открывается вид на порт и на причал яхт-клуба.

— Кто занимает квартиру?

— Никто. Я приобрел ее лет пятнадцать назад, чтобы поселить туда дочь. Но зять — я с ним больше не общаюсь предпочел уехать, и теперь они живут в Буэнос-Айресе. Я оставил квартиру за собой, полагая, что такой способ вложения денег — ничуть не хуже прочих, но сдавать я ее не стал. Езжу туда время от времени, когда выдаются свободные деньки.

— Итак, я буду один и смогу делать, что мне заблагорассудится?

— Несомненно.

— Какой у дома номер?

— Первый… Я дам вам записочку для дамы, которая держит у себя ключи. Очень услужливая особа. У нее свой бар на пляже. Ей сорок восемь лет, и она совсем нелюбопытна.

— Надо же, все идет как по маслу,— заключил Франсис.— Не знаю, поставил ли вас в известность месье Вули, но месье Паскаль передал для вас кое-какую сумму — в порядке награды за сотрудничество. Предпочитаете в песо или в долларах? Он еще не договорил, а ответ уругвайца был уже готов:

— В долларах, разумеется.

— Я доставлю их вам в следующий свой приход.

— Заранее благодарен. Но месье Паскалю не следовало тревожиться из-за этой… премии. Я и так счастлив, что служу Франции.

— Рад слышать, спасибо. И все же, поскольку сейчас вы делаете для нас больше, чем обычно, вознаграждение — вещь вполне естественная.

— Не могли бы вы…— Карлос запнулся,— рассказать мне подробнее о задании, которое сейчас выполняете? Служба, как правило, объясняет мне, в каком деле я участвую. Порой это может принести пользу, не правда ли? Но, естественно, если задание секретное, то я не настаиваю.

— По существу, ничего секретного в нем нет,— сказал Коплан.— Мадемуазель Фаллэн — дебютантка, только что поступившая под крылышко Старика… я хочу сказать, месье Паскаля. Ее испытательный срок начался всего три недели назад, и моя роль состоит в том, чтобы помогать ей в случае затруднений. Сейчас она следит за одним нашим с ней соотечественником, деятельность которого вызывает у нас интерес. Уточню: она его любовница.

— А что делает этот счастливчик в Монтевидео?

— Вот это мы и пытаемся выяснить.

— Какова его профессия?

— Специалист в области закупки сырья и редкоземельных металлов.

— Глядите-ка! При чем же тут Уругвай?

— Мы считаем, что подозреваемый встретится здесь с людьми, участвующими в подготовке латиноамериканской экономической конференции.

— Что ж, понятно,— сказал уругваец.— Желаю удачи. Сейчас напишу вам записочку насчет квартиры.

Он набросал несколько фраз, вырвал листок из блокнота, сложил его вчетверо и надписал: «Сеньора Флора Маркес». Вручив листок Коплану, он пообещал:

— Как только мадемуазель Фаллэн даст о себе знать, я позвоню вам в «Колумбию», как договорились.

— Хорошо. Кстати, я намерен посвятить досуг знакомству с вашей прекрасной столицей.

— Гуляйте на здоровье, улыбнулся Руис. Смотреть в Монтевидео совершенно не на что.

Коплан положил магнитофон в коробку от ботинок, извлек оттуда картонный футляр и протянул его Руису.

— Боеприпасы для мадемуазель Фаллэн.

— Боеприпасы?

— Фигурально выражаясь. Сменные пленки и прочее для различных приборчиков, которыми вооружила ее Служба для выполнения задания. Она знает, что все это будет у вас, и станет пополнять свои запасы по мерс надобности.

— Ясно.

— Отдаю вам также магнитофон. Позволю себе являться сюда, когда потребуется прослушать очередную запись.

— Можете приходить сюда, как к себе домой,— заверил его Руис.

— Полагаю, вы подумали об укромном местечке, чтобы спрятать все это?

— Да, можете не беспокоиться. Я уже привык надежно прятать все, что имеет отношение к моей работе для месье Паскаля.

Настало время прощаться.

— Все складывается так, что я вряд ли буду долго злоупотреблять вашей помощью. Миссия мадемуазель Фаллэн практически завершена.

— Что вы, какое злоупотребление! — возмутился Карлос Руис.— Я сожалею только об одном: месье Паскаль теперь нечасто просит меня о помощи. Я всю жизнь был энергичен, и праздность не в моем вкусе.

— Месье Паскаль рассказывал, что ваша специальность — драгоценные камни.

— О, я отошел от дел. Слишком сильна конкуренция. Мелкий торговец-перекупщик вроде меня не может бороться с могущественными американскими фирмами, завладевшими рынком. А чтобы сменить профессию, надо было бы вернуть молодость… А впрочем, не буду скулить. И богатому, и бедному, и молодому, и старому следует искать счастья и покоя в собственной душе.

— Полностью разделяю ваше мнение,— сказал Франсис.

 

Глава XIV

Карлос Руис оказался прав: смотреть в Монтевидео оказалось не на что. Не считая мраморных плит Дворца правосудия и бронзовых букв у подножия «Карреты» — обелиска в честь местной знаменитости — скульптора Хосе Беллони, город был лишен даже намека на туристские достопримечательности, если не относить к таковым очарование парков, голубизну неба и золото залитых солнцем пляжей.

Коплана отсутствие туристских приманок не огорчило. Зашифровав записи, сделанные при прослушивании нью-йоркской пленки, он отправил Старику подробный отчет (простой авиапочтой на имя мадам Ф. Коплан, 172-бис, ул. Рейнуар, Париж 16) и посвятил остаток времени ленивому прозябанию на выгоревшем песке Плайя Покитос.

В воскресенье утром в назначенный час в номере «Колумбии» раздался звонок Карлоса Руиса, у которого появились для Коплана «занятные образцы». Франсис немедля помчался к нему.

— Мадемуазель Фаллэн принесла вот это,— услыхал он, входя.

Коплан распечатал конверт. В нем белел листок с торопливо набросанным рукой Моник посланием: «Джейсон снял бунгало к западу от Пунта-Баллена. Домик называется «Флор-дель-Потреро». Судя по фотографии, продемонстрированной нам в агентстве, это маленький белый коттеджик с крышей из красной черепицы и деревянной верандой. До аэропорта Пунта-дель-Эсте — 2 километра. Въезжаем туда завтра утром. Подробности при первой возможности. Стрелка барометра приближается к отметке «буря», Джейсон все более недоволен. Он говорит, что собирается играть по принципу «все или ничего». Кажется, отпуск в этой стране идет насмарку, так как, если сделка сорвется, мы уедем отдыхать в Калифорнию».

Прочитав записку, Коплан нахмурился. Наблюдавший за ним Карлос почуял неладное.

— Надеюсь, новости неплохие?

— И да, и нет,— ответил Коплан озадаченно.— Мадемуазель Фаллэн предупреждает, что ее пребывание в Уругвае может сократиться. Само по себе это не столь уж плохо, но тревожит перспектива упустить сведения, на получение которых мы очень рассчитывали.

— Мадемуазель Фаллэн вовсе не выглядела удрученной.

— Она захватила сменные пленки?

— Да.

— Хороший знак. Но она, видимо, не отдает себе отчета в том, с какими осложнениями столкнется Служба, если ей не удастся добыть сведения, которых пока недостает, чтобы поставить точку во всей этой истории.

— По ее виду ни за что не догадаешься, что она работает на месье Паскаля.

— Почему? — встрепенулся Коплан.

— Уж больно красива.

— Но в подчинении у месье Паскаля целый выводок красоток! — со смехом возразил Коплан.

— Я хочу сказать, что она кажется до того беспечной, до того чуждой всяким заботам! Можно подумать, что это ремесло для нее не более чем развлечение.

— Да уж, это вам не загадочная роковая женщина и не вамп из классического репертуара. Тем лучше!

— На ней было совсем коротенькое платьице, плотно облегающее фигуру… Согласен, это услада для взора, но в таком одеянии трудно остаться незамеченной.

Коплан внимательно посмотрел на собеседника.

— Если я вас правильно понял, вы считаете, что она чересчур бросается в глаза?

— Г-м-м… Разве в нашем деле это не опасно?

— Могу вас успокоить: ее роль не предусматривает скромно потупленных глазок, скорее наоборот. По легенде она — современная девица, не стесняющаяся оказывать благосклонность богатому мужчине гораздо старше ее, обеспечивающему ей сладкую жизнь… Очень распространенное явление.

— Тогда готов признать, что с ролью она справляется,— сказал Руис.— Достаточно одного взгляда, чтобы догадаться, что ни древние принципы морали, ни мнение окружающих ее нисколько не заботят. У нас молодежь еще не настолько свободна и эмансипирована.

— Всему свое время. Скоро и у вас в стране будет то же самое,— заверил его Франсис. Затем, вновь обретая серьезность, он спросил: — Знаете такое место — Пунта-Баллена?

— Отлично знаю.

— Можете проводить меня туда ближе к вечеру?

— Конечно, в любое время.

— Я найду автомобиль. Мы убьем одним выстрелом двух зайцев: вы покажете мне свою квартиру и заодно поможете сориентироваться относительно главных стратегических пунктов в Пунта-дель-Эсте.

— С радостью. У меня есть машина, так что вам не понадобится связываться с прокатом. Мой «форд», конечно, далеко не нов, но бегает пока вполне прилично.

Коплан ненадолго задумался.

— Нет,— решил он,— лучше возьму машину напрокат. Мне наверняка придется мотаться между Пунта-дель-Эсте и Монтевидео, и будет куда лучше, если я буду независим. В какое время заехать за вами?

— Как удобнее вам. Я в любой час к вашим услугам.

— В шесть вечера?

— Согласен. Но, если не возражаете, я выйду в шесть часов на площадь Индепенденциа, и вы меня подберете. Я буду неподалеку от стоянки, напротив «Виктории».

— Как пожелаете,— ответил Франсис.

— Понимаете, я действую так из осторожности. На такой маленькой сонной улочке, как моя, сразу замечают, кто приехал, кто уехал…

— Вы совершенно правы. Ох, чуть не забыл. Вот подарок от господина Паскаля.

И Коплан вручил уругвайцу пухлый запечатанный конверт.

Серый «студебеккер», на который нал выбор Коплана, сошел с конвейера девять лет назад. В те времена тяжелая хромированная облицовка радиатора и умопомрачительные задние крылья казались верхом элегантности и роскоши. Теперь же все это воспринималось не более модным, чем панцирь допотопного ящера. К счастью, подобные музейные экспонаты встречаются на улицах Монтевидео ежеминутно, а над двигателем автомобиля время оказалось не властно.

Сто пятьдесят километров, отделяющих Пунта-дель-Эсте от столицы, несмотря на воскресное напряженное движение, остались позади за неполные два часа. В Пунта-дель-Эсте Карлос Руис вызвался самолично изъять из хранения ключ от квартиры, избавив Франсиса от обязанности завязывать знакомство с сеньорой Флорой Маркес. Справившись с этой задачей, Руис провез спутника по всему курортному городку. Внимание Коплана привлекли основные сооружения, модные заведения, шикарнейшие отели, площадки для гольфа, пляжи и «Гран-Казино», где скоро должна была начаться пресловутая латиноамериканская конференция, на которую съедутся лидеры двадцати южноамериканских государств плюс президент США.

Стояла райская погода. В прозрачном небе триумфально пылало солнце. В его ослепительных лучах море казалось гигантским синим зеркалом, отражающим солнечный свет, а легкий ветерок спасал от жары, которая при безветрии была бы испепеляющей. В пенистой полосе набегающих на золотой песок волн резвились загорелые люди всех возрастов.

Объехав город, Коплан повел машину на запад, в направлении мыса Пунта-Баллена. Оставив позади вереницу отелей и коттеджей для состоятельных курортников, машина въехала в район вилл и современных бунгало.

— Здесь направо,— сказал Руис.— Судя по названию их коттеджа, он должен находиться где-то здесь…

Они пересекли несколько узких проездов и попали на более широкую полосу асфальта.

— Не так быстро,— посоветовал гид.— Наверняка здесь, на этой улице.— Прошло около трех минут, и Руис воскликнул: — Смотрите, там написано «Флор-дель-Потреро»!

Коплан обернулся в указанном направлении. Метрах в двадцати от дороги среди зелени проглядывал домик с красной черепичной крышей. Он не впечатлял размерами, зато все говорило об образцовой чистоте внутри и вокруг. На веранде, выходившей на восток, пестрели шезлонги и зонтики от солнца. Вокруг домика Коплан насчитал четыре машины. К северу от домика торчали чахлые кусты.

— Удачный выбор,— — одобрил Карлос Руис— Отличное местечко для конфиденциальных встреч. Самый уединенный домик в округе. Глядите, а вот и мадемуазель Фаллэн. Загорает на солнышке.

Да, это она,— сказал Франсис.— А субъект в шортах, прислонившийся к зонтику,— это тот, кто нас интересует.

Коплан нажал на акселератор. Они увидели достаточно. Он знал теперь то, что хотел узнать.

Впереди лежал Монтевидео.

Понедельник прошел спокойно. Коплан выходил из отеля лишь для того, чтобы купить газеты. Обедал и ужинал он в двух шагах от «Колумбии», в ресторане «Дель Агвила» — излюбленном месте гурманов уругвайской столицы.

Не менее тихо прошел и вторник. В среду, устав от безделья, Коплан решил прокатиться в Пунта-дель-Эсте. Часы показывали 17.25, когда он подкатил к дому, где находилась квартира Карлоса Руиса. В тот момент, когда он выбирался из своего импозантного «студебеккера», к нему метнулась белая фигурка, и радостный голосок Моник прощебетал:

— Франсис! Вот удача! Я уже собиралась уезжать!

Она с разбегу прыгнула ему на шею и, радостно смеясь, поцеловала его в губы. Он высвободился, с трудом скрывая раздражение.

— Ты с ума сошла? — прошипел он.— Что ты тут делаешь? Вот и придумывай после этого сложные ходы, чтобы избежать прямых контактов. Пойдем, не оставаться же на глазах честного люда.

Он решительно повлек ее к дому и там, отпирая дверь, загрохотал:

— Ты совсем потеряла голову?

— Я хотела увидеться с тобой как можно быстрее.

Они поднялись в квартиру Руиса.

— Ну? — продолжил наступление Коплан.— Что стряслось?

— Побереги нервы,— со смехом ответила она,— я ничем не рискую. Кониатис отлучился в Монтевидео и предоставил мне неограниченную свободу до восьми вечера. Кстати, у меня сенсационные новости. Кониатис мне все растолковал.

— Браво! Я весь внимание. Садись и расскажи все спокойно.

— Ну так вот… Кониатис разработал тонкую коммерческую операцию, механизм которой заключался в следующем: совместно с югославами западногерманские финансисты выделяют восточногерманским промышленникам умопомрачительную сумму для покупки необходимого сырья. Поставщики — американские фирмы. Но поскольку коммунистам продавать такое сырье нельзя, посредниками выступают югославы. Понимаешь?

— Да. И что американцы?

— Правительство, конечно, ни при чем. При такой комбинации можно обойти законы.

— Кроме шуток? Неужели американцы до того глупы?

— Подожди, дай договорить. Комбинация осуществима лишь при содействии чиновников, которым поручено осуществлять контроль за циркуляцией запрещенных видов сырья. В этом звене и происходит разрыв. Американцы заявляют, что Кониатис проявляет неумеренный аппетит. Сделка их не устраивает, единственный выход для Кониатиса — вернуть им половину комиссионных.

— Хищники перегрызлись между собой.

— Кониатис поехал в аэропорт Монтевидео за тем самым Гансом Гермелингом, которого я видела в Довилле. Он вылетел специальным рейсом, чтобы выступить арбитром в конфликте.

— Понятно. Он представляет Восточную Германию?

— Но я приберегла лакомый кусочек на закуску: отгадай, с какой просьбой обратился ко мне Кониатис?

— Терпеть не могу отгадывать, я же тебе говорил!

— Окрутить Борнштейна!

— Черт побери! Одного из американцев, вставляющего ему палки в колеса?

— Борнштейн — крупная шишка в Контрольной комиссии, надзирающей за торговлей с Югославией. От него все зависит. Тверд, как кремень. И красив.

— Кониатис воображает, что идиллия между тобой и Борнштейном может его задобрить?

— Все не так просто. Кониатис умоляет, чтобы я бросила в рюмку Борнштейну снотворное. Он проспит часов двенадцать, а тем временем можно будет порыться в его папке. Похоже, что при нем документы, способные его скомпрометировать.

— Это уже не покер,— сказал Коплан,— а типичный шантаж.

— Именно так я и сказала Кониатису. Знаешь что он ответил? «Убивший льва может съесть его, не убивший будет съеден сам». Передаю дословно. Вроде бы арабская поговорка.

— Ладно. Слушай внимательно. Ты сделала все, что требовала Служба. Задание выполнено. Поэтому, если сможешь, покинь поле боя, и пускай разбираются сами. Больше никаких записей, понятно? Дело Кониатиса раскрыто, остальное неважно.

— Слушаюсь! Но все-таки я должна оставаться с Кониатисом до тех пор, пока не будет улажен конфликт с Борнштейном, да?

— Да, но не слишком увлекайся.

— Кониатис не простит мне, если я сейчас помашу ему ручкой. Лучше его не злить, уж я-то знаю!

— Не сомневаюсь.

Моник зажгла свой «Кент». Выпустив колечко дыма, она произнесла насмешливо:

— Все это забавно. Ты поручаешь мне спать с Кониатисом, а он просит, чтобы я переспала с Борнштейном. Мой дар соблазнительницы стал пользоваться ураганным спросом!…

— Как любая надежная ценность,— невозмутимо отозвался Франсис.— Теперь,— продолжил он деловым тоном, отсылай все свои послания в закодированном виде сюда, на имя Карлоса Руиса. Прямых контактов надлежит избегать, как никогда. Уверен, что здесь полным-полно шпионов. Американцы не станут шутить, раз ожидается приезд их президента. Они берутся за дело за много недель.

— Даллас их здорово встряхнул

— Рассчитываю, что, покидая этот дом, ты проявишь осто.

рожность.

— Обещаю. Но у меня еще есть время! В моем распоряжении еще больше часа… Я знаю, как бы я хотела провести этот час.

И она одарила его столь красноречивой улыбкой, что у него не нашлось сил разочаровывать ее. Последовавшие за этим манипуляции позволили Франсису заметить, что ее кожа весьма восприимчива к загару.

— Да,— подтвердила Моник, умиротворенная обильными ласками,— загар мне к лицу.— Она провела ладонью по своему стройному смуглому бедру и прошептала: — Никогда в жизни я не чувствовала себя так хорошо! Ты не находишь, что жизнь прекрасна? У тебя озабоченный вид…

И действительно, несмотря на сладостное забытье, в которое он позволил себе ненадолго погрузиться, на его лицо быстро вернулось встревоженное выражение.

— У меня нет ни малейшей причины чувствовать озабоченность,— проворчал он,— но, признаюсь, мне не терпится сбежать из Уругвая. В этой стране я не чувствую себя в безопасности.

Моник изумленно приподняла брови. Его слова озадачили ее.

— Тебя что-то беспокоит?

Коплан ответил ей не сразу. Он встал с кровати, молча оделся и аккуратно причесался, глядя в зеркало.

Его серьезность произвела на Моник должное впечатление. Она тоже потянулась за одеждой. Пока она приводила в порядок прическу, Коплан восхищенно разглядывал ее безупречную фигуру, обтянутую ажурным беленьким платьицем. Потом ему на память пришло предупреждение Карлоса Руиса.

— Дуешься? неожиданно спросила Моник.

— Дуться — не в моих привычках.

— Сердишься, что я поцеловала тебя прямо на улице? — Лучше было бы не говорить этого, но, согласись, таких вещей не следует допускать. Даже когда все идет без сучка без задоринки, никогда не надо упускать из виду, что наше ремесло не имеет ничего общего с опереттой.

— Ты не слишком драматизируешь?

Коплан был готов взорваться, но вовремя взял себя в руки. Закурив, он сказал доброжелательно:

— Слушай, я все тебе объясню. Я нахожусь здесь, чтобы наблюдать за твоими действиями, подсказывать, учить тебя нашим премудростям и при случае уберечь от неверных шагов…

Он прошелся по комнате и продолжил:

— Ты воображаешь, что все поездки Кониатиса, его встречи, переговоры с Борнштейном, прибытие Ганса Гермелинга, присутствие в Пунта-дель-Эсте всех этих людей, которых вы принимаете в своем бунгало «Флор-дель-Потреро»,— все это ускользает от внимания служб безопасности?

— Мы не делаем ничего дурного — почему же службы безопасности должны нами интересоваться?

— А потому, что это их работа. Кроме того, они систематически проверяют иностранных визитеров. Разумеется, они не афишируют себя. Они уважают вашу свободу, ваше инкогнито, но они всегда неподалеку.

— Что же из того?

— Не стану скрывать: наш друг Карлос Руис дал мне понять, что его беспокоит твоя беспечность.

— Вот оно что…

— Руис далеко не трус. Как и я, кстати… Но мы уже давно занимаемся такими делами… и никогда не забываем о страшном маховике, ни на секунду не прекращающем крутиться в тени.

— Маховике?

— Ты заставляешь меня думать, что тебе лучше было бы возвратиться в Учебный центр,— буркнул Коплан.— Полагаю, ты заполняла «карточку приезжающего», прежде чем покинуть борт самолета?

— Конечно.

— Кониатис показывал ваши паспорта полиции в аэропорту, а потом и в отеле?

— Как все.

— И дальнейшее вызывает у тебя сомнения? Охранка знала, что в уругвайском посольстве в Париже были выданы визы, и ждала вашего прибытия. В аэропорту вас нашли в списке, и ваша карточка была присоединена к остальным. Специалисты изучили вас — ваше общественное положение, профессиональную деятельность и прочее. Это и есть машина, крутящаяся в тени. Я уверен, что малейшие ваши шаги, даже движения по часам фиксируются в специальном досье: наем бунгало, машины, встречи с высокопоставленным лицом из американской администрации и с восточногерманским чиновником. Заметь, все это делается без всяких враждебных намерений. Обычная полицейская рутина, и только! У шпиков своя работа, как у любых служащих, как у роботов. Они получают за это зарплату. Но мы-то знаем, что к чему, и поэтому должны держать ухо востро. Моник задумалась, склонив голову.

— Да,— заявила она наконец,— пожалуй, ты прав, что призываешь меня к порядку.

— Как ты понимаешь, я вовсе не стремлюсь вселить в тебя ужас. Но открою тебе одно обстоятельство, которое тебя удивит: в Риме за Кониатисом по пятам следовал какой-то тип, которого мне не удалось опознать.

— Не может быть! — испуганно вырвалось у нее.

— Даю слово. Я не стал тебе об этом говорить, чтобы не тревожить раньше времени, но вижу, что поступил неверно. Следовало предупредить тебя еще тогда.

Моник зажгла сигарету. Ее лицо приняло тревожное выражение.

— Как бы то ни было,— задумчиво произнесла она,— могу лишь повторить, что ни я, ни Кониатис не делаем ничего противозаконного.

— Минуточку! То, что ты мне только что рассказала, несколько меняет дело. Усыпить американского чиновника, чтобы украсть у него документы и потом его шантажировать,— что это, если не гангстеризм?

— Что же мне делать? Отказаться?

— Нет, тебе придется сыграть свою роль до конца. Но более осознанно, более осмотрительно. Теперь вот что: тебе останется передать нам всего одно послание — либо здесь, либо Карлосу Руису в Монтевидео, в зависимости от возможности. И в этом послании ты всего-навсего сообщишь об исходе предприятия Кониатиса. Хватило бы одного слова: «вышло» или «не вышло». Поскольку мы теперь в курсе коммерческих операций, проворачиваемых Кониатисом, этот завершающий сигнал позволит нам понять, чем кончилось дело. Я смогу вернуться в Париж, а ты — завершить отпуск с Кониатисом.

— Договорились,— кивнула она.— А что делать с запасными пленками, переданными Руисом? Они мне больше ни к чему — ведь все сказано.

Зарой в землю или выбрось так, чтобы никто не нашел.

Через два часа «студебеккер» Коплана мчался по шоссе. Прибыв в Монтевидео, Коплан заперся у себя в номере и засел за отчет. Старик будет ликовать: Служба сработала быстро и незаметно, так что комар носу не подточит. Министр, интересующийся делом Кониатиса, вынужден будет признать, что Служба кое на что еще способна.

Зашифровав свой отчет, Коплан приступил к более нудному занятию переписыванию шифровки в 2 экземплярах. Один экземпляр предстояло незамедлительно отправить по почте. Второй он передаст Руису — тот отдаст его Вули для отправки в Париж с дипкурьером.

Чувствуя, что с его плеч свалился тяжелый груз, Коплан поужинал в закусочной на виа Хуанкаль, неподалеку от порта. Очаровательная уругвайка, прохаживаясь по тротуару, думала попытать с ним счастья. Но предложение красотки было отвергнуто без малейших колебаний. До ее ушей долетела непонятная фраза:

Мучас грациас, необходимое уже сделано, сеньорита.

Девица еще долго стояла как вкопанная, провожая странного сеньора недоуменным взглядом.

Коплан вернулся в отель и нырнул под одеяло. Но заснуть не удавалось. Он неотступно думал о Моник… Мысль, что в этот самый момент она, быть может, ублажает Борнштейна, не слишком его радовала.

Мало-помалу его мысли приняли несколько иное направление. Перед Моник стоит еще одна проблема, которую ей предстоит решить, прежде чем ее первое задание можно будет считать выполненным: расстаться с Кониатисом, оборвать эту связь — но не лишиться при этом перышек. Ведь, как известно, реакцию пятидесятилетнего влюбленного предугадать трудно.

К трем часам ночи Коплан так и не сомкнул глаз. Пришлось подняться, закурить и выпить в ванной стакан воды. Он чувствовал себя не в своей тарелке, что случалось с ним крайне редко. Он нервничал, его терзали неясные, но весьма мрачные предчувствия.

Ревность? Нетерпение? Колдовство ночи? Перед ним возникало нагое тело Моник, которое он ласкал еще несколько часов назад в квартире в Пунта-дель-Эсте, и отвратительный Борнштейн, похотливо и по-хозяйски овладевающий им…

Коплан ворочался в постели, ощущая во рту привкус пепла.

 

Глава XV

На следующий день Коплан пешком отправился к Карлосу Руису. Все еще находясь иод влиянием тревоги, вселившейся в него ночью, он ступил на тротуар улицы дель Рей. Прежде чем войти в подъезд, он долго озирался, стремясь удостовериться, что за ним не следят.

— Это последняя депеша,— сказал он, передавая уругвайцу конверт для Вули.— Задание выполнено. Благодаря сведениям, переданным мне вчера мадемуазель Фаллэн, наша цель достигнута.

— Что ж, тем лучше,— облегченно проговорил Руис.— Быстрая работа. Вы покидаете Монтевидео?

— Да, как только получу последний сигнал от мадемуазель Фаллэн.

Он коротко изложил события вчерашнего дня и сообщил о принятом совместно с Моник решении.

— Получив сигнал,— сказал Руис,— я немедленно позвоню вам в «Колумбию». Если информация будет благоприятной, я скажу вам, что отсылаю проспект, если наоборот, то сообщу о невозможности достать каталоги.

— Договорились. Если не застанете меня в «Колумбии», оставьте весточку в почтовом ящике в Пунта-дель-Эсте. Я собираюсь ожидать новостей там.

— Хорошо. Что передать Вули?

— Что операция «Джейсон» завершена. И верните ему вот это…— Он отдал Руису пистолет «беретта».— Пускай забирает магнитофон и отправляет в Париж пленки,— добавил он.

— Будет исполнено,— сказал уругваец.

— Остается только попрощаться с вами,— сказал Коплан и протянул руку. Карлос Руис ответил долгим, сердечным рукопожатием.

В 5 вечера Коплан приехал в Пунта-дель-Эсте и вошел в квартиру Руиса. Почтовый ящик был пуст, но это его не очень расстроило. Моник, по-видимому, не представилось возможности заскочить сюда или позвонить Руису.

День закончился без происшествий, вечер тоже.

Коплан рано уснул. Проснувшись на заре, он сбегал на пустынный пляж и с удовольствием искупался. В час дня он повторил эту процедуру, после чего отобедал в одних плавках в «Пара-доре» — ресторане под открытым небом здесь же, на плайа Брава. Чувствуя благодаря заплывам волчий аппетит, он заказал самые изысканные блюда и бутылочку дорогого вина. Насытившись, он улегся было загорать, но не тут-то было: лучи достигшего зенита солнца были до того горячи, что Коплан предпочел ретироваться. Пришлось принимать сиесту дома, на успевшем опостылеть ложе.

Вечером он уже откровенно скучал.

Весь следующий день он караулил весточку от Моник. Но почтовый ящик оставался пуст. В воскресенье Коплан прождал до 6 вечера. Затем, потеряв всякое терпение, он завел «студебеккер» и помчался в Пунта-Баллена.

Проезжая мимо виллы «Флор-дель-Потреро», он притормозил. Возле коттеджа не осталось ни одной машины. На веранде по-прежнему выгорали на солнце кресла и зонтики, но деревянные ставни были затворены. Вокруг не было ни души.

Коплан повернул машину в сторону Монтевидео. Карлос Руис встретил его с пустыми руками, воскликнув:

— Я бы непременно связался с вами в Пунта-дель-Эсте, как было обещано!

— Странно все это,— пробормотал Коплан.— Одно из двух: либо Кониатис одержал победу, и тогда у него нет причин отменять отдых с Моник в Пунта-дель-Эсте; либо он в проигрыше, и они улетели в Калифорнию, но в таком случае Моник наверняка изловчилась бы, чтобы предупредить нас.

— Вы же знаете, что в таких делах всего не предугадаешь,— отозвался Руис.

— Верно,— возразил Коплан,— но она отлично усвоила урок. Она знает, что я жду от нее последней вести, прежде чем улететь во Францию.

— Наверняка не смогла освободиться, чтобы оставить записку или позвонить.

— Единственное правдоподобное предположение,— согласился Коплан.— И все же что-то тут не так. Чтобы за четыре дня — при ее-то ловкости и сообразительности — не найти предлога… Очень странно. Можно поехать за сигаретами, за кремом для загара, за лимонадом, за газетами — да мало ли за чем! Всего четверть часа езды!

— Потерпите еще.

— Я бы потерпел, но меня сбивает с толку одно обстоятельство: вилла имеет такой вид, будто на ней уже не живут. В разгар дня ставни затворены на всех окнах!

— Если они уехали из Пунта-дель-Эсте насовсем, мы сможем удостовериться в этом, позвонив в агентство, сдавшее им виллу,— предложил Руис.

— Думаете, оно открыто в воскресенье?

— В это время года — наверняка.

— Вы знаете, что это за агентство?

— Да, я запомнил название — оно было указано при въезде.

— Что ж, валяйте. Лишнее словечко не помешает…

Карлос Руис набрал номер, наговорил какого-то вздора и осведомился, нельзя ли немедленно снять виллу «Флор-дель-Потреро». Служащий агентства ответил отрицательно: вилла занята и освободится только к 1 марта.

— Час от часу не легче! — воскликнул Франсис.— Не уезжали, но и не живут!

Он оставил уругвайца в недоумении и заехал в «Колумбию». Для сеньора Коплана — ни записок, ни звонков, ни посетителей.

И снова — в Пунта-дель-Эсте.

Час ночи. Почтовый ящик девственно пуст. 9 часов вечера следующего дня: без изменений.

«Невозможно! — размышлял Коплан, вне себя от ярости и волнения.— Шесть дней — и ни единого словечка! Что-то стряслось…»

Дрожа от волнения, он завел «студебеккер».

В Пунта-Баллена он увидел виллу «Флор-дель-Потреро» такой же пустой и запертой. «Надо разобраться,— решил Коплан. Он вернулся в Пунта-дель-Эсте, дождался темноты, вновь пошарил в почтовом ящике и устремился назад.

За ставнями виллы не горел свет, у входа не было ни души. Коплан развернулся, нашел дорожку, упирающуюся в заросли колючего кустарника, остановился и выключил фары. Дальше он продвигался пешком, полагаясь на интуицию. Скоро он вышел к вилле, необитаемый вид которой бросался в глаза даже в потемках, прорезаемых лишь слабым мерцанием звезд.

Быть может, Кониатис, разделавшись с делами, заперся внутри с юной любовницей и не желает думать ни о чем, кроме любви? Такую возможность не стоило исключать. Ласковый климат этой уютной страны, жара, солнце, отдых, эйфория после удачной сделки, ощущение оторванности от остального мира — все это, вместе взятое, не так уж редко приводит к вспышкам ненасытного любвеобилия.

«Даже если дело окажется в этом,— размышлял Франсис,— я услышу, есть ли внутри люди. Насколько я знаю, любовь не лишает дара речи. До меня донесутся их голоса…»

Навострив уши и стараясь не дышать, он приблизился к террасе. Внезапно из глубокой тени вынырнул мужской силуэт и метнулся к нему, угрожая предметом, слишком сильно напоминающим пистолет. Но сработал рефлекс. Коплан сжался, резко отпрыгнул влево и тут же ринулся на противника. Заблокировав его правую руку, он нанес левой сокрушительный удар по затылку. Ноги неизвестного подогнулись, и он рухнул на колени. Коплан воспользовался предоставившейся возможностью и пустил в ход собственное колено, вследствие чего нападающий растянулся на песке лицом вниз. Однако, падая, он непроизвольно нажал на курок. Раздался сухой выстрел, и пуля впилась в стену.

Не дожидаясь дальнейших сюрпризов, Франсис побежал в сторону кустарника. Со стороны террасы до его ушей донеслось ругательство, благодаря чему он, не раздумывая, переменил направление движения. И вполне своевременно: у его уха просвистела пуля.

Согнувшись в три погибели и петляя, как заяц, Коплан ретировался в заросли, описал круг и, боясь выпрямиться, подкрался к машине. Там, тяжело дыша, он нырнул на сиденье и включил зажигание.

В это самое мгновение некто, поджидавший его на заднем сиденье, изо всех сил нанес ему удар чем-то тяжелым по макушке. Коплан вскрикнул. От второго удара он лишился чувств.

 

Глава XVI

Очнувшись, Коплан застонал от невыносимой боли. Голова горела огнем, будто в нее вонзилась раскаленная стрела, и теперь вибрировала, рассылая по всему телу мучительные волны. Поднеся руку к лицу, он обнаружил, что вся его голова обмотана бинтами.

Он открыл глаза, тут же закрыл их и вновь открыл, стараясь разглядеть сквозь розовую дымку, куда же он попал.

Первая попытка оказалась тщетной, но спустя минут десять, преодолев головокружение, Коплан вторично проявил любознательность. На этот раз он пришел к более определенному заключению: он находился в тюремной камере, никаких сомнений здесь быть не могло. Богатый опыт позволил ему удостовериться в этом по первым же признакам. Все тюрьмы мира напоминают одна другую, пусть даже их разделяют десятки тысяч миль.

Не желая понапрасну тратить силы и надеясь на скорейшее восстановление способности рассуждать, Коплан решил отвлечься от внешнего мира и уйти в себя. Примостившись на соломенном тюфяке, брошенном на цементный пол, он утратил представление о времени и пространстве.

Свято блюдя древние традиции подобных учреждений, тюремщики сняли с Коплана башмаки, ремень, часы и галстук, а также очистили карманы его брюк от всего их содержимого…

Когда наступление сумерек умерило яркость проникавшего в камеру сквозь зарешеченное оконце солнечного луча, Коплан решил, что он пробыл в забытьи не менее 12 часов. Совершив это умственное усилие, он вновь погрузился в сон.

На заре следующего дня он был разбужен охранником в форме, который тряс его за плечо, воздерживаясь от устных увещеваний. Чуть позже тот же человек протянул ему в оконце в бронированной двери кружку черного кофе и ломоть хлеба.

На протяжении трех дней приемы пищи были единственными событиями, нарушавшими монотонное течение времени. Напрасно порывался Коплан заговорить с охранниками, позвать начальника, заикнуться о враче, напомнить о своем праве на ежедневную прогулку, потребовать свидания с директором этого «гостеприимного» заведения — любые его попытки натыкались на упорное молчание всех, к кому бы он ни обращался.

Все было ясно. Он заточен в одиночную камеру. Как известно любому, прошедшему через тюремные застенки, правило не знает исключений: одиночные камеры практически никогда не предоставляются заурядным уголовникам, они — привилегия политических. Коплан счел излишним долго размышлять об этом. Он предпочел дождаться реальных событий.

На четвертый день поутру его навестил санитар, проявивший интерес к ране у него на голове. В результате осмотра Коплан был объявлен исцеленным. Часов в десять его под усиленной охраной препроводили в небольшой кабинет, где он предстал перед смуглым молодым человеком с жестким выражением лица, облаченным в костюм похоронной расцветки.

— У меня к вам несколько вопросов, господин Коплан,— обратился он к узнику по-французски.— Вы знакомы с мадемуазель Моник Фаллэн, не так ли?

Коплан ничего не ответил.

— Вы отказываетесь отвечать? — последовал вопрос.

— Отказываюсь.

— Почему?

— Потому что не знаю, по какой причине здесь нахожусь.

— Вы находитесь под арестом.

— В этом я уже успел убедиться. Но хотелось бы знать, за что.

— Следственный судья честь по чести выписал ордер на арест.

— Это вы так считаете,— насмешливо парировал Коплан,— а лично я не в курсе дела. Полагаю, что меня запамятовали представить следственному судье, что расходится с законами, действующими в цивилизованных странах. Но, быть может, я уже не в Уругвае?

— Следственный судья видел вас, но вы были в беспамятстве. Кроме того, нам пришлось пойти на исключительные меры, дабы не препятствовать проводимому расследованию.

Не такой уж антипатичный представитель уругвайских органов правопорядка. Никакой враждебности в голосе. Никаких личных счетов с заключенным.

Уругваец посмотрел Франсису в глаза:

— Думаю, вы поступаете неразумно, отказываясь отвечать на мои вопросы, месье Коплан. Дело очень серьезное, и я позволю себе отметить для вашего сведения, что, на мой взгляд, молчание в вашем положении — далеко не лучшая тактика зашиты.

— Что вы, какая тактика! — отмахнулся Коплан. Она нужна обвиняемым.

— Вы привлекаетесь в качестве обвиняемого по делу о соучастии в убийстве.

— Первая новость. Буду вам весьма признателен, если вы подскажете мне, о чем идет речь. Кто кого убил?

После секундного молчания уругваец ответил:

— Расследование еще не закончено.

— В таком случае мы вернемся к этому разговору, когда придет время.

— Вы даже не хотите подтвердить факт знакомства с мадемуазель Моник Фаллэн?

— Я стану отвечать на ваши вопросы, когда они будут задаваться лицом судейского звания в присутствии адвоката. Настаивать бесполезно.

— Прояви вы добрую волю, я бы смог смягчить режим вашего заключения.

— Я не возражаю против спартанской обстановки. Если не считать мигреней, которые я связываю с ударами, нанесенными мне по голове, я нахожусь в прекрасном состоянии здоровья.

В голосе молодого человека зазвучали более серьезные нотки:

— Если вы будете упорствовать и отказываться отвечать, то вынудите нас заставить вас говорить весьма неприятными для вас методами.

— Я не особенно к этому стремлюсь, но воспротивиться все равно не смогу, так что попробуйте. По натуре я не болтлив; моя разговорчивость убывает еще больше, когда ко мне применяют противные естеству методы.

Решимость и уверенность, которыми был полон взгляд узника, подействовали на уругвайца.

— Ваша приятельница Моник Фаллэн обвиняется в убийстве американского гражданина но имени Рассел Борнштейн. Вы же выступали вдохновителем убийства.

— Всего-то! — проронил Франсис, скорчив удивленную гримасу.— Правосудие вашей страны не медлит с выводами.

— Будете отрицать?

— Сильно сказано! Я не знаю, вот точное слово.

— Если вы хотите снять с себя подозрение, у вас имеется единственный выход, месье Коплан: помочь нам пролить свет на это дело. Скажите нам, где скрывается мадемуазель Фаллэн.

— Так она скрывается?

— Мы уверены, что она не могла пересечь рубежи страны. Тем не менее отыскать ее не удается.

— Я совершенно бессилен ответить вам. И дело вовсе не в системе защиты, ибо я готов торжественно поклясться, что не знаю, где находится Моник Фаллэн. Я достаточно в своем уме, чтобы сообразить, в чем состоит мой подлинный интерес, можете мне поверить.

— Тем хуже,— вздохнул молодой человек.

Явившиеся по его вызову охранники водворили заключенного в камеру.

Минула целая неделя. Если не считать стражников, безмолвных, как рыбы, Коплан не видел ни души: ни полицейских, ни судейских чинов, ни начальника тюрьмы, ни защитника. Разрешения на прогулки в тюремном дворике он так и не дождался.

Но в пятницу под конец дня его вновь вывели из камеры и пригласили на допрос. На этот раз за белым деревянным столом восседало трое: один из них — молодой уругваец, знакомство с которым состоялось восемью днями раньше, двое других — высоченные здоровяки, старше по возрасту и определенно менее расположенные миндальничать. По виду их вряд ли можно было принять за латиноамериканцев.

Коплану велели сесть на стул лицом к столу.

— Мое имя Гордон Ридс, мистер Коплан,— пошел в наступление наиболее мускулистый из двоих атлетов.— Я чиновник правительства США. А это мой соотечественник Элмер Брофи из министерства финансов. Ридс говорил по-английски, обращаясь к Коплану как к старому знакомому.

— Будучи детективом, продолжал он,— мой друг Брофи получил официальное задание расследовать убийство Рассела Борнштейна, влиятельного американца из министерства экономики. Вы ведь знаете наши правила, не так ли? Когда речь идет о правительственном чиновнике, дело ведет не ФБР, а «ребята казны» — секретная служба при министерстве финансов, расследующая также финансовые махинации, участвующая в борьбе с торговцами наркотиками и оружием.

Коплан кивнул.

— Между прочим, вам привет от генерала О'Хары,— продолжил Гордон Ридс.— Выходит, вы с ним закадычные друзья?

— Действительно, имею такое удовольствие и честь.

— Эта дружба может сослужить вам службу, чтобы вытянуть вас из ямы, в которую вы угодили! — прорычал Ридс.— Я тоже сделаю все, что смогу, но без гарантий.

Мысль Коплана заработала с предельной интенсивностью.

В серо-голубых глазах Ридса он видел серьезность, не предвещавшую ничего хорошего.

Ридс продолжал:

— Я позволил себе сообщить инспектору Альфредо Лагуарда (он указал на уругвайца) вашу истинную профессию, полагая, что ему, как и нам, необходимо четко разбираться в ситуации. И очень рекомендую вам ответить на вопросы инспектора.

Альфредо Лагуарда, наблюдавший за узником, вступил в разговор:

— Расскажите, что вы делали на вилле «Флор-дель-Потреро» в ночь с двадцатого на двадцать первое февраля, когда вас задержали мои люди?

— Я хотел разузнать, как поживает Моник Фаллэн,— выпалил Коплан, решив больше не вилять.

— Следовательно, вы признаете, что знакомы с ней?

— Да.

— И отлично. По моим сведениям, вы состояли с ней в связи. Не хотите ли уточнить характер этой связи?

Коплан, заколебавшись, бросил взгляд в сторону Гордона Ридса, и у него сложилось впечатление, что американец побуждает его не играть в прятки.

— Моник Фаллэн находится здесь с заданием, а моя роль — наблюдать за ее работой.

— Могу я узнать, по какой причине СДЕК засылает сюда двоих своих агентов?

Коплан почуял ловушку. Признание принадлежности к иностранной секретной службе грозило десятью, а то и двадцатью годами тюрьмы. Поэтому он поспешил с уточнением:

— Хочу сообщить, что Моник Фаллэн и я выведены из-под начала СДЕК и отданы в непосредственное распоряжение Главного полицейского управления. Выполняемое нами задание связано с поручением министерства внутренних дел. Если уж совсем начистоту, то мы действуем по приказу Службы общей безопасности.

Суровое лицо Гордона Ридса смягчилось от едва заметной улыбки.

— Потрудитесь изложить цель вашего задания, месье Коплан,— настаивал Альфредо Лагуарда.

— Мы пытаемся раздобыть сведения о деятельности некоего Антуана Кониатиса. Торговые сделки этого господина заинтересовали французское правительство.

— Понятно,— кивнул уругваец.— Но, по всей видимости, Моник Фаллэн является любовницей этого Кониатиса?

— Да, это часть задания.

— Значит, вам должно быть известно, где обретается эта парочка?

— Как раз нет. Именно отсутствие Моник Фаллэн и ее молчание встревожили меня и побудили отправиться прямиком на виллу «Флор-дель-Потреро». Я терялся в догадках, что там происходит.

— И вы не знаете, где они?

— Нет. И готов признаться, что их исчезновение очень меня удивляет.

— Объяснение самое простое,— молвил Лагуарда.— Ваша Моник Фаллэн прикончила Рассела Борнштейна, всадив ему в сердце пулю.

У Коплана потемнело в глазах.

— Это просто предположение или установленный факт? осведомился он.

— Моник Фаллэн — последняя, кого видели на вилле Борнштейна в Пунта-Баллена. Свидетельские показания сомнений не вызывают. Она провела с Борнштейном ночь в его бунгало в восьмистах метрах от виллы «Флор-дель-Потреро». По данным вскрытия, жертва была сперва отравлена, а потом застрелена. В рюмке, обнаруженной у Борнштейна, найдены остатки снотворного.

— Ничего не понимаю,— проговорил Франсис.— И помочь вам ничем не смогу. Единственное, в чем я смогу вас заверить, это что Моник Фаллэн не поручалось убирать этого Борнштейна и что у нее, насколько мне известно, не было никаких оснований делать это.

— Одним словом,— резюмировал инспектор Лагуарда,— вы не сможете помочь нам в розыске Кониатиса и Моник Фаллэн?

— Увы, нет.

На этом допрос завершился. Коплан вновь очутился в камере.

 

Глава XVII

Через два дня в десять часов утра Коплана снова вывели из камеры. На этот раз его дожидался американец Гордон Ридс. Кроме него, в комнате никого не было.

— Садитесь,— начал Ридс.— Мне наконец удалось добиться разрешения переговорить с вами без свидетелей, хотя, можете поверить, это было нелегко. У полиции Монтевидео на вас зуб.

— За что?

— Они жаждут доказать нам, что в состоянии работать не хуже, чем любая другая полиция. Здесь замешано самолюбие! Через пять недель в этой стране соберутся тузы международной политики. Сами знаете, как ревностно к этому относятся и как трясет в таких случаях службы безопасности. Сигарету?

— Охотно.— Коплан предпочел бы «Житан», но и предложенный Ридсом «Кемэл» был лучше, чем ничего.

— Генерал О'Хара просил меня предпринять все возможное, чтобы вы не гнили в здешней тюряге многие годы,— сказал Ридс вполголоса. — Задача не из легких.

— В чем состоит обвинение в юридических терминах?

— Пока вы для Лагуарды — инициатор убийства Борнштейна. Он не такой уж плохой малый, но не хочет рисковать. К тому же он уверен, что вы знаете, в какую нору забилась ваша подружка Моник Фаллэн.

— Клянусь, ничего не знаю! И это не дает мне покоя.

— Говоря более конкретно, какой вам видится выход из всего этого темного дела?

— На что опирается Лагуарда, считая меня замешанным в этой истории? Как он до меня добрался?

— Сами виноваты! Сами же и залезли волку в пасть, шатаясь вокруг виллы «Флор-дель-Потреро». Об убийстве Борнштейна стало известно за три дня до этого, и бунгало находилось под наблюдением. О дальнейшем вы догадываетесь сами. Вы стали объектом слежки: обыск вашего номера в «Колумбии», секретная телеграмма в уругвайское посольство в Париже — все как обычно. В Париже сотрудник безопасности из посольства провел расследование и выяснил, что адрес, указанный в вашем паспорте,— официальное местожительство, тогда как в действительности вы проживаете в одном доме с Моник Фаллэн. Сами понимаете, картина неприглядная… Тем временем мой коллега Элмер Брофи приехал в Монтевидео, чтобы участвовать в расследовании. Брофи передал сведения о вас в Вашингтон, и мы тут же поняли, что за дело привело вас сюда. Поэтому генерал О'Хара и затолкал меня в самолет, чтобы я оказался здесь, не теряя ни дня.

— Вот видите,— вздохнул Франсис.— Что толку беречься? Все равно в нашем деле можно засветиться, совершенно не подозревая об этом. И вот я уже восемнадцать дней за решеткой!

— Я попросил, чтобы с вами обращались как можно лучше.

— Я не жалуюсь. Попадал и не в такие передряги. Но я очень переживаю за свою молодую подопечную. Это ее первое задание.

— Что я могу сделать, чтобы найти ее?

Коплан обреченно опустил плечи. Гордон Ридс тихо усмехнулся.

— Может быть, вы решили, что мой визит — обманный трюк?

— Куда там…

— Тогда хотя бы наведите на ценную мысль.

— Сходите в наше посольство и спросите атташе Армана Вули.

На этот раз Ридс рассмеялся во все горло.

— Ваша скромность не может не вызывать симпатию, старина! — воскликнул он.— Невысоко же вы себя цените! Из-за того что вы загремели в тюрьму, разгорелась такая свара, что чертям стало тошно. Дипломатический скандал да и только! Мой шеф звонил в Париж и раз десять виделся с Вули, все из кожи лезут вон, лишь бы отыскать Моник Фаллэн и снять с вас подозрение!

Вопреки ожиданиям Ридса, лицо Коплана омрачилось еще больше.

— У Вули нет от нее никаких новостей? — спросил он.

— Ни у него, ни у Парижа — ни у кого. Буквально растаяла в воздухе, как и Кониатис.

— Невероятно! — пробормотал Коплан, не помня себя от волнения.

Ридс раздавил каблуком сигарету и спросил:

— Представляете ли вы себе, чем занимался здесь Кониатис?

— Да, с этим все ясно… Незаконная торговля сырьем. Кониатис выступал в роли посредника, снабжая стратегическими металлами Восточную Германию.

— При пособничестве Борнштейна, разумеется?

— Да.

— Между нами говоря, я думаю, что Вашингтон втихую покрывал Борнштейна. Но дело не в этом. Бывают вещи, которые правительство не может делать официально, будучи в то же время заинтересовано в том, чтобы проворачивать такие делишки исподтишка. Если вам это о чем-нибудь говорит…

— Еще как говорит! Поведение Борнштейна меня очень удивляло. Когда речь заходит о контрабанде, тем более если здесь замешана политика, Белый дом обычно бывает в курсе дела. Мирное сосуществование имеет аспекты, о которых не полагается знать общественности.

Они помолчали. Коплан курил свою сигарету до тех пор, пока не обжег губы, и лишь тогда с сожалением потушил крошечный окурок. Ридс сочувственно улыбнулся.

— Попытаюсь добиться, чтобы вам разрешили курить в камере,— пообещал он.

— Не стоит,— ответил Франсис.— Лишения — хорошее испытание силы воли. Но если вы и вправду хотите мне помочь, уговорите Лагуарду выпустить меня на свободу на двое суток.

Гордон Ридс приподнял белесые брови.

— Зачем?

— Чтобы я мог провести собственное расследование.

— Есть какая-нибудь идея?

— Хочу осмотреть виллу «Флор-дель-Потреро».

— Сколько раз это уже проделывали, старина! Лагуарда, Брофи и я исползали бунгало на коленках. Бесполезное занятие! Прежде чем дать стрекача, Кониатис и ваша приятельница навели там образцовый порядок.

— Как хотите,— сказал Коплан и добавил с иронией, но без всякой радости: — Бывает, что никто, кроме близкого друга того, кто жил в доме, не замечает кое-чего важного.

Гордон Ридс кивнул, не разжимая рта. Профессионал понял профессионала.

— Еще увидимся,— сказал он.

Они увиделись уже через час. На этот раз Ридс был не один, а в сопровождении своего соотечественника Элмора Брофи и инспектора Альфредо Лагуарды, который и взял слово.

— Следственный судья подписал постановление об освобождении вас из-под стражи на сорок восемь часов, месье Коплан,— объявил он.— Но будьте осторожны: за вас поручился мистер Брофи.

«Человек казны» посмотрел Франсису прямо в глаза.

— Дайте мне слово мужчины,— благодушно пророкотал он,— что не станете петушиться. Я только что говорил с генералом О'Харой, и он поручился за вас собственной честью.

— Не беспокойтесь, моя единственная цель — помочь правосудию.

Лагуарда счел необходимым предостеречь:

— Если вы вздумаете совершить побег, то знайте, что все полицейские силы страны получат приказ стрелять в вас без предупреждения.

Коплан выдавил улыбку.

— Для меня слово генерала О'Хары важнее свободы,— сказал он.

— Прекрасно. Сейчас вам вернут ваши вещи, и мы отвезем вас в Пунта-дель-Эсте.

Через три часа четверка, эскортируемая еще одним уругвайским инспектором, подошла к вилле «Флор-дель-Потреро». Лагуарда собственноручно сорвал с дверей печати, и все прибывшие проникли в белый домик.

Увидев, какой безупречный порядок царит в гостиной, Коплан поморщился. По всей видимости, Кониатис и Моник и не помышляли спасаться бегством. Приведя все в порядок и расставив по местам, они преспокойно вынесли багаж… В спешке люди бросают все как попало.

Коплан обшаривал виллу битый час. Уругвайские полицейские следовали за ним по пятам. В конце концов Гордон Ридс, прохлаждавшийся на террасе, не выдержал:

— Ну что, дружище? Судя по вашему лицу, дело обернулось не так, как вы надеялись?

— Увы.

— Что именно вы ищете?

— Ничего. Просто думал наткнуться на знак.

— Вы исповедуете принципы Шерлока Холмса?

— Иногда в них бывает прок, особенно когда больше не за что уцепиться.

— Те времена канули в прошлое,— буркнул Ридс.— Окурками и обгорелыми спичками интересуются одни киношники.

Коплан пристально посмотрел на американца и вдруг спросил срывающимся голосом:

— У вас есть еще полчаса?

— Мы не торопимся.

— Тем лучше. Я поищу еще. Если вы сможете помочь мне…

— Каким образом?

— Ваши слова навели меня на одну идею. Куда здесь выбрасывали мусор? Где мусорный ящик?

— Не имею ни малейшего понятия, старина.

Лагуарда, слышавший их разговор, подозвал своего коллегу и повторил ему вопрос Коплана. Инспектор кивнул и повернулся к Франсису.

— Пойдемте,— сказал он по-испански,— я покажу вам.

Они подошли к пристройке, притулившейся к стене домика с задней стороны, и открыли деревянную дверь. Здесь хранились метлы, садовый инвентарь, старая покрышка и три ведра, использовавшиеся как мусорные корзины. Их содержимое было представлено пустыми бутылками, пустыми коробками, мятыми бумажками, кусками ваты со следами крема для загара и прочим в том же духе.

Коплан схватил одно из ведер и высыпал его содержимое на землю. Та же участь незамедлительно постигла и второе, и третье. Внезапно у него екнуло сердце. Среди мусора он заметил противосолнечные очки с разбитыми стеклами. Схватив их и внимательно осмотрев, он сломя голову бросился к Ридсу.

— Смотрите! — провозгласил он.

— Ну и что? — удивился американец.— Они принадлежали вашей приятельнице?

— Еще бы! Потрудитесь взглянуть повнимательнее. Надеюсь, вам знакомы такие штуковины?

— Бог мой! — вытаращил глаза Ридс.— Мне да не знать! И вы думаете, что…

— Я пока ничего не знаю. Но уверен в одном: эту штуку выбросила не она: она-то знала, какая это ценность.

Через несколько часов в фотолаборатории муниципальной полиции Монтевидео проявили пленку из «солнечных очков» Моник. На пленке оказалось всего четыре отснятых кадра. На первом красовался молодой человек с худым лицом, в белой рубашке и револьвером маузер в правой руке. На втором он же, но с искаженным криком ртом. На третьем — Кониатис, схватившийся ладонью за грудь. Наконец, тот же молодой человек с выражением злобы и презрения на лице и два размытых силуэта на заднем плане.

Гордон Ридс, восхищенный снимками, сухо пояснил:

— Этот тип, несомненно, Вольфганг Мунзер. На последнем снимке мы, по-моему, лицезреем его сразу после расправы с Кониатисом.

Несмотря на спазм в горле и сжавшееся сердце, Коплан нашел силы спросить:

— Вы знаете этого юнца с маузером?

— Отлично знаю. Мы сбиваемся с ног уже год, разыскивая его. Он — убийца из «ТЛ». Страшная личность, можете мне поверить. Хитрый и изворотливый, как лиса. Совершенно безжалостен.

— Что такое «ТЛ»?

— Террористическая организация, протянувшая щупальца по всему миру и записавшая на свой счет уже немало дел. В первый раз слышите о ней?

— Да.

— Их тайные действия отличаются безукоризненной организованностью.

— Чего они добиваются?

— Эти люди — немцы, выходцы из Восточной Германии. Свою организацию они окрестили «тайным легионом». Ее основатели, рискуя жизнью, перебрались через «железный занавес» на Запад. Все они дали клятву сражаться с коммунизмом.

— Фашисты?

— Вовсе нет. Кстати, большинство из них совсем молоды. Питают животную, беспощадную ненависть к коммунизму, не останавливаются ни перед чем, чтобы помешать сближению двух Германий. Пока Советы контролируют Восточную Германию, «ТЛ» будут считать врагом всякого, кто так или иначе оказывает услуги ее правительству. Кониатису следовало остерегаться их.

— Вы считаете, что они могли убить Кониатиса, так как его деятельность способствовала экономическому росту коммунистической Германии?

— По-моему, это очевидно. Такое случалось и раньше, но Вашингтон не хотел придавать эти случаи огласке. Фанатики из «ТЛ» взбешены скачком Восточной Германии, которая за несколько лет стала второй по силе экономической державой Восточной Европы.

Все четыре снимка были максимально увеличены и исследованы экспертами полицейской лаборатории. Выводы были таковы: во-первых, никаких сомнений насчет Кониатиса, он был снят в тот самый момент, когда пуля попала ему в грудь. Во-вторых, последний снимок запечатлел Вольфганга Мунзера в тот момент, когда он нажимал на курок маузера, нацеленного на фотографа.

Ридс заметил негромко:

— Если очки были на Моник Фаллэн, она проявила фантастическое хладнокровие. Но, видимо, жест, потребовавшийся, чтобы спустить затвор, был последним ее движением. Посмотрите на руку Мунзера и представьте траекторию пули…

С этого момента следствие, возглавляемое Альфредо Ла-гуардой, пошло по иному пути. Однако Коплан вернулся в тюремную камеру.

 

Глава XVIII

11 марта, то есть еще через 6 дней, водолазы, работавшие в порту Монтевидео, обнаружили на глубине 13 метров черный автомобиль марки «ровер» с двумя трупами в салоне, опознанными как Кониатис и Моник Фаллэн. Оба были застрелены, а затем перенесены в машину. В машине находилось и оружие, которым было совершено преступление — маузер-стандарт калибра 7,65, из которого, по заключению баллистов, был ранее застрелен Рассел Борнштейн.

13 марта, во исполнение ордера на высылку, Франсис Коплан был вывезен из тюрьмы и посажен в самолет, отбывавший во Францию.

Представ перед Стариком, Коплан услыхал:

— На этот раз вы, можно сказать, возвращаетесь издалека.

— Из Монтевидео.

— Знаю. Но я имел в виду не это.

— Я так и понял.

— Пусть мне теперь не рассказывают о непогрешимости Франсиса Коплана.

— Вы упрекаете меня в конкретном профессиональном недосмотре?

— Смотри дерево в плодах, а человека — в делах. Я доверил нам молодого стажера, на которого возлагал большие надежды, а вы позволяете ей пасть от пули какого-то одержимого. Я поручил вам охранять Кониатиса, но и он мертв!

— Если бы вы согласились с первым моим предложением, всего этого не произошло бы.— Голос Коплана дрожал.— Вернувшись из Рима, я вас предупредил. Я сказал буквально следующее: дело Кониатиса больше нельзя поручать дебютантке. Но вам уже слышались поздравления министра!

— Одним словом, виноват я! — воскликнул Старик.

— Решать вам,— не дрогнул Коплан.— Но я хочу, чтобы вы уяснили себе: смерть Моник меня сильно потрясла. Я, возможно, единственный человек в мире, который знает, какой она была на самом деле и чего стоила… Если вы хотя бы еще раз скажете мне, что я виноват в ее гибели, я верну вам свое удостоверение, и вы меня больше не увидите. В остальном я в вашем распоряжении.

Старик сжал челюсти. В кабинете повисла угнетающая тишина. Наконец Старик проговорил с дрожью в голосе, но уже без зла:

— Ладно, не будем кипятиться… Я готов признать, что вам не в чем себя упрекнуть. Меня тоже расстроило это дело, Коплан. Но чего вы хотите? Наша работа неблагодарна и рискованна. Порой это вылетает у нас из головы, пока жестокая реальность не заставляет нас опомниться. Во всяком случае, теперь, когда мне будут присылать новичков, я буду настаивать на одном: безобидных заданий не бывает. Какой бы рутинной ни представлялась операция, за углом нас всегда может подстерегать смерть. Так случилось в Пунта-дель-Эсте с Кониатисом. Моник заплатила и за него, и за нас.

— Она вела себя замечательно до последнего мгновения своей коротенькой жизни,— сказал Коплан с каменным лицом.

— Она искала смысл жизни, а мы дали ей, за что умереть,— вздохнул Старик.— В самые безнадежные моменты вы как будто не чужды философии и вам полагается знать, что для избранников судьбы это даже важнее…

Коплан посмотрел на своего шефа. Они встретились глазами и почувствовали то глубокое взаимопонимание, которое нельзя передать словами.