Журавлев вскочил на сочившуюся кровью тушу только что освежеванного им и Ушаковым медведя. Судовой доктор давно уж рассматривал в бинокль огромную полынью в проливе Меллениуса, в миле южнее Медвежьего мыса. Секунду назад он торжествующе вскрикнул:

— Моржи!

Журавлев вскочил на медвежью тушу, чтобы лучше видеть. Медвежья туша на ледяной покатой поверхности мыса давала все-таки больший кругозор. Второй день мы не возвращались на ледокол, ночуя в палатке на вершине мыса.

— Касатки это! — опровергнул доктора Журавлев!

— Единорог! — удивленно опровергнул Журавлева Шмидт.

Переднее из плывших в полынье чудовищ, перевернувшись, высунуло круглую голову с огромным, спиралью изогнутым бивнем.

Мифический единорог древности. Нарвал. Да, это был он. Около шестидесяти нарвалов разных возрастов плыло вдоль полыньи. Взрослые были стального цвета с белым брюхом. Бока их покрывали неправильные коричневые пятна. Самые большие самцы достигали в длину трех с половиной метров. Весело сопя и фыркая, нарвалы резвились у краев полыньи. Гоняясь друг за другом, они выскакивали из воды, как гоночные лодки. Спиральные бивни то тут, то там торчали из воды.

— Брачные пляски, — высказал догадку Ушаков.

Это было похоже на истину.

По теневой стороне мыса, где снег был покрыт ледяной коркой, друг за другом мы скатились на береговой припай. Все чувствовали легкое волнение. Впереди была необычайная охота. Нарвалы — чрезвычайно редкие полярные животные. Среди торосов мы стали пробираться к полынье. Заметив нас, нарвалы с прежним увлечением продолжали любовные гонки. Наше появление на краю полыньи нисколько не обеспокоило их. Из-подо льда вынырнула приплывшая из соседней полыньи новая стайка нарвалов. Гулкие выстрелы боевых винтовок также не произвели на них никакого впечатления. Раненые нарвалы только издавали более громкие трубные звуки. Пули причиняли им мало вреда, застревая в толстом слое подкожного жира.

— А, дьявол!

Стоявшему на одном из торосов Журавлеву удалось подстрелить неосторожно приблизившегося самца с громадным бивнем. Заметавшись, нарвал протяжно ревел.

— Шлюпку, скорей шлюпку! — бросился к берегу Ушаков.

Но шлюпка была далеко. Пока ее доволокли по льду до полыньи, плававший кверху брюхом убитый нарвал уже погрузился в воду. Лишь огромное пятно нарвальей крови расплывалось на поверхности.

— Обидно, обидно! — пожалел Шмидт, делая первый прыжок с тороса на торос к берегу. — Музей Арктического института лишился редкого чучела единорога.

— На Северной земле сотню нарвалов добудем, Отто Юльевич! — шутливо утешал прыгавший за ним Ушаков.

В молчании мы начали обратный путь к палатке среди навороченных накануне сильным приливом торосов. Надо было снимать желтый жир с медвежьей шкуры.

…В проливе Меллениуса в надежде увидеть нарвала мы прожили в палатке на вершине Медвежьего мыса еще день. Нарвалья стая еще несколько раз заходила в полынью. Но ни одного нарвала убить опять не удалось. Медвежий мыс дал нам только две превосходных, белых, с нежным золотистым отливом медвежьих шкуры.

Винтообразные клыки нарвалов в древности принимали за бивни мифического животного — единорога. Бивням приписывалась чудодейственная сила. Из них делались скипетры королям и посохи архиепископам. В музеях бивни, как драгоценные реликвии, привешивались на золотых цепях. Бивень в средние века расценивался чрезвычайно дорого. Известен случай, когда в 1559 году венецианские купцы предлагали за рог нарвала, принадлежавший музею, тридцать тысяч золотых цехинов. На наши деньги это составляет сто сорок тысяч золотых рублей. Когда же мореплаватели Европы стали посещать полярные моря, произошло конфузное разоблачение. Рог „единорога“ оказался принадлежащим простому морскому животному. Ценность бивней упала в тысячи раз.

Бивни имеют одни самцы, — у самок их нет. Бивни употребляются нарвалами исключительно в любовных боях за самок. Таким причудливым орудием природа ограничила в правах размножения слабейших представителей рода. Нарвалы — млекопитающие животные, живут в полярных морях северного полушария. Они обитают между 79 и 81 градусами северной широты. Южнее полярного круга нарвалы спускаются как исключения. Известно только несколько случаев, когда их видели у северных берегов Европы.

Бивень выдается из верхней челюсти. Морда у нарвалов округла, как дыня. Жители Гренландии и других полярных стран охотятся за нарвалами из-за мяса. Из бивней выделываются различные костяные вещи. Но большого промыслового значения нарвалы из-за своей редкости не имеют. На архипелаге Франца-Иосифа они впрочем встречаются довольно часто.

Излюбленное место собак — около камбуза.

…Сегодня утром из-за плававших в бухте Тихой айсбергов опять раздались знакомые трубные звуки. За ближайшим к „Седову“ остроконечным айсбергом послышался плеск кувыркавшихся огромных тел.

— Нарвалы, братишки! — раздался с бака веселый крик.

Грохот лебедки смолк. Появление нарвалов, как и морских зайцев, было законным поводом для прекращения на несколько минут выгрузки.

Привыкший к стремительному бегу собачьих упряжек погонщика-каюра, Ушаков помчался вдоль левого борта за винтовкой. Арктический институт не потерял еще надежд на приобретение чучела нарвала.

Из узкого ледяного коридора, образованного двумя близко подошедшими друг к другу айсбергами, трубя, выплыло пять нарвалов. Самый маленький, выпрыгнув, упал на покатый край айсберга. Скатившись в воду, он бросился догонять плывшую уже у берегов Скот-Кельти стаю. Когда прибежал с винтовкой Ушаков, нарвалы мычали уже в заводи у Рубини-Рок.

— Бери на штроп! — раздалось с бака.

Выгружался уже носовой трюм. Ударные темпы оправдывали себя и в Арктике.

Ушаков опустился на корточки у входа в кормовой кубрик и принялся за прежнее занятие.

— У-у-у! — тонким голоском подвывал он.

— У-у! — пускал ответный тонкий вой сидевший перед ним огромный черный пес.

Черный пес — передовой будущей упряжки Ушакова на Северной Земле. Пес был обладателем наверное самого лаконичного имени на земле: его звали — „У“. Такую кличку он получил за свои вокальные способности.

— У-у-у! — подняв нос к солнцу, хитро взглядывая уголками умных желтых глаз на Ушакова, тянул он.

— У-у-у!

Своим уморительным видом, с которым он задает оперы, „У“ сумел покорить даже сердца собаконенавистников-коков. Саша Малявкин и даже Федор Мещанинов за каждую удачно спетую руладу собственноручно давали „У“ жирные кусочки.

— У-у-у! — тянул, хохоча, Ушаков.

— У-у-у! — солидно отвечал „У“.

„У“ готовился к предстоящим концертам у корабельной кухни — камбуза.

■

Накануне дня отплытия из Тихой — Кузнецов, Тимоша и я поехали на шлюпке в пролив Меллениуса. Мы во что бы то ни стало хотели добыть тушу нарвала. У каждого из троих была крепка наивная надежда, что мы облагодетельствуем музей Арктического института скелетом полярного чудовища.

На припае восточного берега Скот-Кельти таяли свежие следы медведя. Они кончались у самой воды. Медведь переплыл пролив Меллениуса в самом узком месте. В подзорную трубу было видно, как он, не спеша, карабкался по крутому склону Гукера.

Пролив тепло синел открытой водой. Бывшим ночью сильным ветром последние лады вынесло из пролива в море. На лежавшем на мели у южных берегов Скот-Кельти огромном ледяном поле грелись на солнце среди ропаков тюлени. Их было штук полтораста. Но добраться к ним было нельзя. Шлюпка никак не могла проскользнуть незамеченной через открытое водное пространство, отделявшее ледяное поле от острова.

— Вот где Малым Кармакулам-то работа лежит! — завистливо сказал Кузнецов, сталкивая шлюпку в воду.

— Да и белушанам свежевать хватит! — торопливо добавил Тимоша.

Они так ребячески-простодушно защищали каждый интересы своего становища, деля недоступное лежбище тюленей, что я расхохотался. Кузнецов недоуменно посмотрел на меня и, поняв, тоже засмеялся.

— Так, Борис-товарищ! — смущенно стал оправдываться он. — Всяк за свое становье берегется. В Малых Кармакулах мне велели зверя на Франце приглядывать. Приходится глаз на это держать. А Тимоша опять — за Белушью.

Тюлени через каждые несколько секунд привставали на ласты, оглядывались вокруг, затем снова нежились на таявшем льду.

— Ошкуя, белого медведя, выглядывают, — пояснил Тимоша. — Ошкуй — самый вредный для нерпы.

Пока мы переплывали пролив, Тимоша рассказал мне про свои наблюдения над тюленями. Говорил он медленно, делая часто паузы, так как сознавал свое превосходство в этой теме.

— Нерпа коротко спит. Тревожится. Заснет на полминутки, затем опять на ласты встанет. За ошкуя опаска берет. Кабы тюлени, как мы, спали, всех бы их белые медведи переели. Посмотрит нерпа: нет ли ошкуя за торосом, на лед падет, задними ластами бока чешет. Передние-то ласты коротки, не хватают. К тюленям как ползешь — тоже привстаешь, надаешь, чешешься. Тюлень плохо видит — шагов на триста. Слепотой и берешь его.

С вершины Медвежьего мыса пролив Меллениуса был виден до самого моря. На мысе мы терпеливо прождали до полночи. Нарвалов нигде не было.

— Со льдом в море ушли, там любятся! — разочарованно сказал, не вытерпев, наконец, бесплодного ожидания, Тимоша.

Это был приговор.

Кузнецов взял подмышку, как портфель, шкуру молодой нерпы, убитой на плывшей мимо мыса льдине. Мы с Тимошей поволокли тушу, оставляя сзади на снегу кровавые полосы. Тушку нерпы на полторы четверти покрывал светлый жир. Это была превосходная пища для Тимошиных собак.

В вязаном норвежском свитере всегда бродит по „Седову“ профессор Исаченко, известный советский микробиолог. Первому желающему он в любое время готов прочесть популярную лекцию о микробах. Последние два дня его на ледоколе не было видно. Он пропадал где-то на берегу. Не жалея своего почтенного возраста, взбирался даже на сугробы вечных снегов, что лежали на склонах окружавших бухту скал.

Профессор Исаченко искал тех, кому бездумно отдал свою жизнь. Профессор Исаченко искал… полярных микробов. Бухтой Тихой он остался недоволен. Поиски не дали никаких результатов. Микробов в Тихой не оказалось. Сегодня утром в салоне Исаченко приколол на стенку кнопками листик бумаги. Круглыми детскими буквами на ней было написано:

Бактерий в воздухе Тихой совершенно нет.

Над снегами Гукера обнаружено 116 колоний плесневых грибков.

Над скалами — 248 колоний.

На спардеке — 632.

В каюте № 6 в трюме — 1776 колоний в кубическом сантиметре воздуха.

— Да, нет микробов, — сокрушенно повествовал он час спустя зоологу Горбунову, препарировавшему на спардеке желтоклювую полярную чайку: — Только плесневые грибки. Но грибки — не микробы. Не над чем работать!

Кузнецову нравятся льды. Савичу — арктические лишаи. Профессору Исаченко нужен полярный микроб.

— Отправлюсь завтра за мыс Седова, к Британскому проливу: может там встречу что новое, — высказывает он затаенную надежду.

За мысом Седова Исаченко также ничего не нашел.

Патрон же Саши Малявкина, главный кок Федор Мещанинов, наоборот: тот никак не мог нахвалиться бухтой Тихой.

— Ол-райт! Ол-райт! — умиротворенно говорил он, слезая с вант со свиной лопаткой.

— Ол-райт! Красивый воздух! — восхищался он. — Тысячу миль прошли, а хряк — точно с бойни. Не котлеты, а ол-райт будет!

Мировой ученый и главный кок „Седова“ в корне расходились во мнениях.