Штурман растерянно посмотрел на Воронина.

— Владимир Иванович, — повертел он в пальцах циркуль, — Владимир Иванович… — тут он запнулся, — английская лоция больше не действует.

— Как не действует? — вспылил тот. — Что вы говорите глупости! Это самое точное описание архипелага.

— Да, но все-таки она недействительна, — уже более уверенно повторил штурман. — Мы вышли из пределов существующих лоций.

Воронин недоверчиво проверил вычисления штурмана.

— Совершенно верно! — удивленно проговорил он. — В таком случае разрешите вас поздравить: на вашей вахте установлен рекорд свободного плавания в полярных морях.

Это случилось ровно год, без нескольких дней, назад. В это утро, 21 августа 1929 года, „Седов“ стоял, упершись носом во льды Полярного бассейна. Белыми девственными снегами они уходили до самых краев прозрачного стеклянного горизонта. Это были льды полюса. До полюса было немногим больше пятисот километров. Где-то в этих льдах лежала лиственница с инициалами Нансена и Иогансена. Ледокол „Седов“ был ближе к полюсу, чем давший ему имя человек. Да, впереди были вечные льды полюса; а за кормой в подзорную трубу виднелась чистая вода. Там было море королевы Виктории.

Этот день был днем открытий и неожиданностей..

…Таяли, сливаясь с ледяными полями, имевшие вид лунных кратеров северные острова архипелага. Обогнув последний, „Седов“ вышел в свободное ото льда пространство. Подзорная труба не находила ему конца. Открытое море на 82 градусе северной широты. Это было первое событие в это утро.

За первым последовали другие: 110 миль „Седов“ шел к полюсу открытой водой. Это было второе событие. Двадцать миль шел „Седов“ на север в разреженных льдах полярного бассейна. Когда льды впервые преградили путь, вахтенный штурман сообщил растерянно Воронину о третьем событии.

— Владимир Иванович, мы — за пределами мировых карт.

Через полчаса Отто Юльевич добродушно рассказывал наседавшим на него с расспросами журналистам:

— Сегодня вам хватит материала на несколько радиограмм. „Седов“ побил мировой рекорд. Да, мировой рекорд. Сверив астрономические наблюдения с пеленгатором, мы установили…

Шмидт сделал паузу:

— Коллектив штурманской рубки установил… Мы находимся на 82 градусе 14 минутах. Человек никогда не бывал на кораблях так близко к полюсу.

К стоявшему рядом с Шмидтом Самойловичу подошел матрос. Он, как и все сегодня, также имел растерянно-удивленный вид.

— Сто шестьдесят три, Рудольф Лазаревич! — засовывая глубже красные иззябшие руки в карманы ватника, сказал он.

— Сто шестьдесят три! — удивленно протянул Самойлович.

— Сто шестьдесят три, Рудольф Лазаревич!

— А перед этим какие глубины были?

— Все пятьсот-шестьсот метров.

— Рудольф Лазаревич, в чем дело? — почуя инстинктивно новую сенсацию, обступили Самойловича журналисты.

— Шельф, — теребил свои запорожские усы Самойлович. — Думаю, что не ошибусь, сказав, что мы обнаружили шельф. Другими словами: мы наткнулись на подводную перемычку между островами. Подводные своеобразные мосты…

Шельф говорит о том, что когда-то в древности архипелаг Франца-Иосифа, Новая Земля и Шпицберген составляли один могучий материк.

На спардек с палубы поднялся производивший вместе с Лактионовым гидрологические наблюдения Визе. На лице его сияла улыбка. В правой руке он нес еще мокрый морской батометр.

— Теперь понятно, почему в море Виктории так мало льда. Теперь ясно….

Батометр давал несколько раз под ряд положительные температуры.

Здесь — Гольфстрем.

Воды Атлантического океана более насыщены минеральными солями, чем воды полярных морей. Струи Гольфстрема идут в виду этого обыкновенно под слоями, опресненными льдом. Глубины залегания теплых потоков Гольфстрема, по профессору Визе, колеблются от 200 до 800 метров. И на этом уровне полярное море Виктории, например, теплее, чем расположенное на две тысячи километров южнее его Белое море. Вот почему льды, по мере продвижения „Седова“ к полюсу в море Виктории, были слабее. Этим же объясняется нахождение Горбуновым в спущенном в море Виктории трале морских животных южной фауны. Их принесли теплые воды Атлантики.

…Полюс был близко. Полюс был осязаем. Только восемь градусов отделяли его от „Седова.“ Если бы льды моря Виктории были так же редки, „Седов“ пересек бы северный полюс меньше чем в сутки.

„Седов“ шел на 83 параллели. Исчезли медведи. Перестали выныривать между зеленых валов морские зайцы. Улетели последние чайки к островам. Одни запушенные белым, как сахарная пыль, снегом неподвижно стояли вмерзшие в лед столовые айсберги.

Грань жизни была пройдена. „Седов“ шел владениями Северного полюса. С каждой минутой, с каждым мгновением тяжелел путь. Вековые льды вставали голубыми спокойными стенами перед ледоколом.

Все чаще останавливался „Седов“ в бессилии.

В такие минуты в штурманской рубке наступала тягостная тишина. Молчал Воронин в своем огромном любимом „полярном тулупе“, наваливаясь на край столика, где лежала английская лоция архипелага.

Молчал вахтенный штурман.

Суровело лицо Визе.

Схватившись за поручни спардека, пристально смотрел во льды, становясь сразу озабоченным, Шмидт. Мрачнея, Воронин сбрасывал падавшую на лоцию полу тулупа.

Но этого можно было не делать. Лоция была бесполезна. С такой же пользой, как в нее, можно было смотреть в кудрявую шерсть тулупа. Места, где льды стискивали „Седова“, на английской лоции не было. Кругом лежала неизведанная ледяная пустыня. Льды были страшны в своем голубом спокойствии.

„Седов“ из первых человеческих кораблей пришел сюда свободно.

— 82 градуса 14 минут, Владимир Иванович, без изменений… — закончив новые вычисления, сообщил штурман.

— 82 градуса 14 минут, — устало повторил Воронин, бросая на лоцию карандаш. — А как льды? — Воронин с трудом подавил зевок. Двое суток он спал урывками, не раздеваясь. — Можно льды форсировать?

— Все можно, Владимир Иванович, — увернулся штурман.

Запахнув тулуп, Воронин вышел из рубки. Гул работавших полным ходом машин „Седова“ тонул в голубом спокойствии.

Бороться с вечными льдами было бесполезно. Разум был против борьбы; воля моряка — за. Воронин поднес бинокль к глазам. Может быть, где-нибудь поблизости есть большое разводье.

Разуму пришлось уступить.

— Непроходимые льды, — засовывая бинокль в карман, безнадежно сообщил Шмидту Воронин. — 82 градуса 14 минут, Отто Юльевич. Будем рисковать?…

— Рисковать? Нет, Владимир Иванович, — отвечает Шмидт. — Как ни заманчиво итти дальше, но… на Гукере остались строящие радиостанцию плотники.

— Так что же?

— Идем обратно.

Воронин скомандовал в рупор:

— Полный назад!

Воронин сказал штурману:

— Меняем курс на зюйд-вест. Идем к мысу Бророк.

■

Гигантский мыс из черных базальтовых скал выполз из глубин разбушевавшегося моря Виктории.

Мыс был точным сколком Кап-Флоры.

Только еще более черен оттенок базальта. Более мощен ледник. Да два высоких утеса сторожат по бокам его покой.

— Мыс Бророк, — печально сказал Визе. — Это Земля Рудольфа. Здесь могила Георгия Седова.

Черные базальты мыса скрывались за кидавшимися на ледокол исполинскими валами.

„Седов“ обледенел. Море кидало ледокол, как двухметровое бревно.

Шестнадцать часов лежал „Седов“ в дрейфе, покорно несясь по воле волн моря Виктории. И снова в штурманской рубке скалой нависал над столом Воронин.

Английская лоция снова вошла в свои права… Но Воронин бессонничал над ней бесполезно. Лежащему в дрейфе кораблю лоция нужна так же, как паспорт лежащему в агонии. В дрейфе властен — шторм.

Скалы острова Рудольфа закрыли ледокол от завывавшего в обледенелых вантах ветра. Черные базальты мыса стали уже выше мачт „Седова“. Более угрюмого места, чем эти голые, покрытые льдом скалы, мы не видели на архипелаге. Это было царство ледяной смерти.

— Это мыс Бророк!

Вглядываясь в приближавшиеся черные скалы, Визе рассказывал матросам, делавшим мемориальную доску на могилу Седова:

— Лейтенант морского флота Седов стоит того, чтобы помнить и чтить его память. Седов не походил на остальных офицеров, ставивших идеалом — золотые аксельбанты. Лейтенант Седов пожертвовал жизнь науке и архипелагу. Георгий Седов лежит здесь, под этими мрачными скалами…

Приспустив на корме флаг, салютуя месту смерти Седова-человека, ледокол „Седов“ медленно подходил к Кап-Бророку.

Гулким обвалом льда с глетчера встретил Кап-Бророк людей.

Но смолк грохот разбивавшихся о валуны ледяных глыб, и наступила могильная тишина. Напрасно ухо ловило хотя бы шумы птичьего базара, как на Кап-Флоре. Криков жизни не было, ибо не было и самой жизни.

На Кап-Бророке черные скалы и голубой лед. Голубой лед земли и зеленый лед моря. Да где-то меж валунов лежало превратившееся в лед человеческое тело.

Разбившись на партии, мы стали искать могилу Седова. Внимательно вглядываясь в осколки скал, в маленькие возвышенности у подножия мыса, искали место, где, по рассказанным Линником и Пустошным приметам, они вырыли могилу.

Часа через два все приехавшие в шлюпках собрались на снеговом холме.

Могилу Седова найти не удалось.

Пурги сбросили наверное в море поставленную над могилой матросами для приметы сломанную лыжу.

— Я думаю, — высказал Визе свои предположения, — что падавшие обломки скал завалили сделанный Линником и Пустошным жалкий надмогильный холм. Может быть ледниковые ручьи размыли его и унесли останки Седова в море. Ведь с тех пор прошло уже 15 лет…

Грохот нового обвала прервал речь Визе. Не такой ли грохот был последним салютом уничтоженному обвалом праху Седова?

Визе не стал продолжать речь. Медленным жестом снял он с головы шапку.

Все молча стояли вокруг, подставив последним порывам шторма обнаженные головы.

…Вереницей пробирались мы к лежавшим на берегу шлюпкам.

У края снежного холма, у струившегося с глетчера прозрачного, как слезы, ручья, остался одинокий шест с красной доской. На доске надпись по-русски и по-английски:

ЗДЕСЬ ПОГИБ ГЕОРГИЙ СЕДОВ