Туман спал, когда вышли из зева Британского пролива в открытое море. На льдах нежились под последним солнцем морские зайцы. Льды были легкие. Нам опять везло. Трещины, бежавшие в разные стороны от ледокола, раскалывали ледяные постели морских зайцев. Морские зайцы бултыхались в воду, вызывая своей трусостью презрительные вопли следовавшей за „Седовым“ стаи серебряных чаек с Рубини-Рок. Чайки провожали нас до кромки последних льдов. Они ловили мелкую рыбешку, оглушенную винтами „Седова“.
■
…Ночью Гиршевич установил связь с ждущим нас у Новой Земли ледоколом „Сибиряковым“. Он привез уголь „Седову“.
В тесной радиорубке я узнал всю великую власть и силу радио.
Только в полярном море можно узнать и оценить ее.
РАНД…
РАНД…
РАНД…
— выстукивает Гиршевич позывные сигналы „Седова“. Как все полярные радисты, Гиршевич терпелив и великолепно настойчив. Он может скрипеть в своей радиорубке часами. Наконец, из эфира выходит ответ:
РАНЕ…
РАНЕ…
РАНЕ…
Говорит ледокол „Сибиряков“… Море Баренца… Море Баренца… Ледокол „Сибиряков“.
Я выхожу из радиорубки. Туман. Бьют о борта невидимые волны. Морская густая, тревожная темь. Никого нет в бурной темноте. И попытки Гиршевича получить ответ из океанского мрака кажутся наивными и ненужными.
Вновь захожу в радиорубку. Скрипит аппарат. Синие и фиолетовые огоньки вспыхивают под стеклянными колпаками. Гиршевич быстро пишет на листке принимаемую радиограмму:
…Баренцово море. Ледокол „Сибиряков“. 71°52′ северной широты. Долгота 48°24′. Туман, курс норд-ост, скорость 7,5 узлов.
…Ледокол „Седов“. Северная широта 77°. Туман. Шторм…
Затем Гиршевич снова записывает пришедшие из мрака сигналы: — Ждем вас в Русской гавани… РАНЕ… Ждем у мыса Желания. Баренцово море… Ледокол „Сибиряков“. РАНЕ…
Все слышнее становятся голоса земли. Сегодня Гиршевич вывесил в кают-компании плакат с пойманными с материка радиограммами:
„На баре Северной Двины стоят суда Балтфлота „Комсомолец“ и „Аврора“..
„У берегов Мурмана терпят бедствия в океане три поморских елы. Вышел из Териберки спасательный бот“.
„В Хабаровске отпразднована годовщина ОДВА“.
„Нью-Йорк. Товарищ американского министра финансов Лоумен разрешил только выгрузку советской древесины, уже погруженной на пароходы в Архангельске“.
На большой земле какой-то неизвестный нам политический конфликт. Какими далекими кажутся перехватываемые радио с материка вести!
„Седов“ стоит. Через каждый час останавливается он для измерения морских глубин. Скорей на зюйд. Этого хочется всем; но… гидрография еще очень мало знает о северной части Баренцова моря. В проливах архипелага ни одной глубины… Они должны быть. Через каждый час Воронин командует в телеграф:
— Стоп!
И лот, которым измеряют морскую глубину, опускается за борт. Скорее, скорее на зюйд!
Второе утро наше во льдах началось смертью. Ранним утром был задушен поднимаемый лебедкой на палубу пойманный медвежонок. У конца ледяного барьера встретилась медведица с медвежатами. Как и первая встреченная нами, она за свое большое, обостренное монотонностью льдов любопытство заплатила жизнью. Медвежонок кинулся бежать. Две спущенных на лед колымских собаки задержали его. Подбежавшие матросы накинули медвежонку на шею аркан. Пока медвежонка вели на ледокол, он чуть не изорвал спину одному из конвоиров. Когда опутанный веревками, как муха паутиной, он был поднят лебедкой над палубой, Новицкий пришел в кино-экстаз. Это был хороший кадр! Когда он кончил крутить, медвежонок был бездыханен. Громов раздвигал медвежонку лапы, как утопленнику, надеясь вызвать жизнь. Слушал сердце. Оно не билось. Медвежонок был мертв. Через полчаса Ходов, под руководством Ушакова, потрошил жертву кино. Учусь: на Северной Земле пригодится.
Льды были легкие. Бесцеремонно кроша их, „Седов“ шел на зюйд. На чистый зюйд.
В полдень следующего дня мы проводили прощальным взглядом узкую белую полосу, лежавшую на норде. Великий ледяной барьер, окружающий архипелаг, был позади. Мы шли уже открытым морем. Стальная полоса ледяного неба становилась всё уже и уже. Похоже на клинок прямой сабли она была всем, что осталось от архипелага.