Сэр Джозеф Банкс увез мою рукопись с собою в Лондон. Оказавшись без работы, я попросил разрешения переселиться назад к моим товарищам и в тот же вечер переехал. Столь напряженное ожидание мне было легче переносить в компании. О возвращении Тинклера я сказал лишь Моррисону: по отношению к другим, лишенным и тени надежды людям, это было бы жестоко.

Утром 26 октября мы смотрели, как корабль, на котором теперь служил доктор Гамильтон, снимается с якоря. Фрегат медленно двигался по направлению к Спитхеду, и мы видели — или нам только казалось, что мы видим, — фигуру доктора, стоявшего на юте. Мы знали, что он думает о нас, так же как и мы думаем о нем, и желали ему удачи.

Мы радовались всякой мелочи, которая отвлекала нас от невеселых дум; любая шлюпка, проходившая мимо «Гектора», привлекала наше внимание. Мы обсуждали, как гребет ее команда, строили догадки относительно того, куда она направляется. Всякий раз, когда открывалась дверь, когда сменялись часовые или когда нам приносили еду, в сердце у меня появлялся холодок, хорошо знакомый всем приговоренным к смертной казни. Сколько раз мне хотелось, чтобы чиновники Адмиралтейства хоть на денек поменялись с нами местами! Их бессмысленная жестокость, из-за которой мы сидели здесь уже больше месяца, на всю жизнь внушила мне отвращение к чиновничьей рутине.

Однажды утром, в воскресенье, Моррисон, читая нам вслух Библию, вдруг остановился посередине фразы и повернулся к двери. Насколько я помню, мы ничего не услышали — ни голоса, ни звука шагов, — однако встали и устремили взгляд на дверь. Через несколько секунд она отворилась, и вошел лейтенант морской пехоты в сопровождении профоса и восьми матросов.

Было почти темно, и мы с трудом различали лица вошедших людей. В руках у профоса была какая-то бумага. Он подошел к окну и принялся читать:

— Томас Беркитт, Джон Миллворд, Томас Эллисон!

— Три шага вперед! — приказал лейтенант.

Мои товарищи вышли на середину кают-компании. Тут же на их запястьях защелкнулись наручники, и стражники окружили их — четверо впереди, четверо сзади.

— Вперед, марш!

Они ушли, не успев даже с нами попрощаться. Моррисон, Маспратт и я остались стоять на том же месте. Секунду спустя мы уже были у окон: в вечернем сером свете у трапа виднелась шлюпка и на ее кормовой банке трое людей в наручниках. Через несколько минут она отвалила от борта и пропала из вида.

Мне трудно вспоминать последовавшую за этим ночь. Мы даже не пытались уснуть. Сидя у одного из окон, мы смотрели во тьму и вспоминали наших товарищей. Нам было ясно, что это последняя ночь в их жизни.

Утром, когда пробило восемь склянок, часовые у наших дверей сменились. Ничего нового мы не узнали, поскольку с часовыми нам разговаривать запрещалось, — это было одно из немногих ограничений в нашей жизни на «Гекторе». В девять Моррисон, стоявший у окна, сообщил, что на корабле «Блансвик» поднят сигнал о том, что приговор будет приводиться в исполнение на нем.

Все исполнения приговоров проводились на кораблях в одиннадцать утра. Мы не сомневались, кого касается сигнал, поднятый на «Брансвике». Эллисону, Беркитту и Миллворду осталось жить два часа.

В половине одиннадцатого мы увидели, что одна из шлюпок «Гектора», в которой сидело множество матросов, отвалила в сторону «Брансвика». За ним последовали шлюпки с других кораблей, стоявших в гавани: матросов посылали присутствовать при казни. Маспратт стоял у окна, глядя на «Брансвик», мы с Моррисоном ходили по кают-компании, разговаривая по-таитянски, чтобы хоть чем-то занять ум. Было уже около часа, когда к нам в сопровождении того же лейтенанта вошел капитан Монтагью. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять все, что нам хотелось узнать, но если даже какие-то сомнения у нас и оставались, то, когда лейтенант отпустил охрану, рассеялись и они. Капитан Монтагью развернул лист бумаги, который держал в руке.

— Джеймс Моррисон, Уильям Маспратт! — вызвал он.

Те вышли вперед. Капитан Монтагью мягко взглянул на них поверх листа бумаги и с большой торжественностью начал читать:

— В ответ на обращение лорда Худа, который, усмотрев в вашем деле смягчающие обстоятельства, обратился с просьбой не подвергать вас высшей мере наказания, какую предусматривает наш справедливый закон, его величество милостиво дарует каждому из вас полное и безусловное прощение.

— Роджер Байэм!

Я встал рядом с товарищами.

— Комиссия при адмирале флота Великобритании и Ирландии, заслушав данные под присягой показания Роберта Тинклера, бывшего мичмана корабля его величества «Баунти», убедилась в вашей непричастности к мятежу, из-за которого вы были отданы под суд, осуждены и приговорены к смертной казни. Исходя из этого, комиссия отменяет приговор, вынесенный вам военным судом, и признает вас полностью невиновным.

Капитан Монтагью шагнул и горячо пожал нам руки.

— Мы свободны, сэр? — с сомнением спросил я.

— Можете идти, куда вам заблагорассудится.

— Вы, конечно, понимаете, сэр, что нам хотелось бы, если можно, поскорее…

Капитан обратился к лейтенанту:

— Мистер Каннингхем, соблаговолите проследить, чтобы приготовили шлюпку.

Капитан Монтагью поднялся с нами на верхнюю палубу и через несколько минут нам сообщили, что шлюпка готова. Прощаясь со мной, капитан проговорил:

— Надеюсь, мистер Байэм, я скоро буду иметь удовольствие встретиться с вами при более благоприятных обстоятельствах.

Мы поспешно спустились в шлюпку; раздалась команда отваливать. Но насладиться как следует первой минутой свободы мы не смогли. «Брансвик» находился в двух кабельтовых от нас, и по дороге к причалу нам пришлось пройти прямо под его резной золоченой кормой. Трое на палубе ожидали смерти. Мы отвернулись. Матросы в шлюпке гребли молча и размеренно, но глаза их были устремлены в сторону «Брансвика».

Внезапно пушечный выстрел разорвал тишину. Против воли я обернулся. Корабль скрылся в клубах дыма, но когда дым рассеялся, я увидел три черные фигурки, которые покачивались в воздухе.

Капитан Монтагью передал мне письмо от сэра Джозефа, написанное им в Адмиралтействе сразу после того, как по нашему делу было принято решение. Он писал, что заказал для нас места на этот вечер в почтовой карете, следующей в Лондон. В постскриптуме были следующие фразы: «Мистер Эрскин ждет вас у себя дома. Не нужно разочаровывать старика, Байэм. Несколько дней вам не захочется никого видеть, это я понимаю. Когда сможете, дайте мне знать, я должен сообщить вам кое-что важное».

Все мы были слишком потрясены, чтобы разговаривать; мы никак не могли опомниться после столь резкого поворота в нашей судьбе. Сидя в карете, мы следили, как вечер окутывает темнотой осенние поля. В Лондон мы прибыли на рассвете.

Больно вспоминать наше торопливое небрежное прощание. Для этого были свои причины. Мы столько времени прожили бок о бок, что не могли даже подумать о расставании. Мы стояли на улице и смотрели, как идут прохожие, катятся двуколки, почтовые кареты, экипажи. У Моррисона и у меня деньги были — ему прислали родные, мне — мистер Эрскин, но у Маспратта за душой не было ни пенни. Его мать и младшие сестры жили в Ярмуте.

— Послушай, Маспратт, у тебя ведь нет денег, — проговорил Моррисон.

— Не беспокойтесь, мистер Моррисон. Мне уже приходилось добираться до Ярмута на своих двоих.

— Но ведь тебя ждет мать? Знаешь, Байэм, на своих двоих он будет добираться слишком долго.

— Не бывать этому! — ответил я и протянул Маспратту пять фунтов. Моррисон последовал моему примеру.

Приятно было видеть, как изумился и обрадовался Маспратт. Мы пожали друг другу руки, и он тут же отправился покупать место в почтовой карете до Ярмута. Мы молча глядели ему вслед. На углу он обернулся, помахал нам рукой и скрылся за поворотом.

— Ну, Байэм? — начал Моррисон. Я схватил его за руку. Он продолжал: — Благослови тебя Бог! Мы не должны терять друг друга из виду.

Минуту спустя я остался один среди незнакомых людей — впервые за пять лет.

Более доброго и заботливого хозяина, чем мистер Эрскин, трудно было и желать. Он давно овдовел и жил с тремя престарелыми слугами в собственном доме на маленькой улочке неподалеку от Темпля. Тишина этого дома, где я мог делать, все что мне заблагорассудится, действовала на мою душу столь же целительно, как морской воздух на выздоравливающего. Я бродил по тихим улочкам или часами сидел у окна. Я ни о чем не думал. Мне нужно было постепенно привыкнуть к тому, что я живу, что могу наслаждаться бесценным даром.

В тот день я по обыкновению вышел на прогулку. Когда около пяти я вернулся, мистера Эрскина еще не было дома, но в передней меня встретил Клегг, его дворецкий.

— В библиотеке вас ждет какой-то джентльмен, сэр.

Я помчался вверх через три ступеньки и рывком распахнул дверь. В библиотеке спиной к камину стоял Тинклер.

В этот вечер мистер Эрскин был занят. Во всяком случае, так он мне передал через Клегга, однако я думаю, что, узнав о приходе Тинклера, он ушел к себе в комнату, чтобы дать нам возможность провести вечер вдвоем. Мы обедали в библиотеке перед камином. Нам так много нужно было сказать друг другу, что мы не знали толком с чего начать. Тинклер до сих пор не мог прийти в себя после того, как его столь стремительно похитил сэр Джозеф.

— Не думай, Байэм, я часто вспоминал тебя. Вернувшись из своего первого плавания в Вест-Индию, я услышал, что на поиски «Баунти» отправили «Пандору». Вот и все, что я знал о тебе. Я понятия не имел ни о возвращении Эдвардса, ни о суде. Вечером я и девять моих товарищей, спасшихся с «Караибки», сошли на берег и остановились в гостинице неподалеку от порта. Утром я роскошно позавтракал яичницей с ветчиной и уже собирался отправиться к своему шурину, как подъехала запряженная парой карета, и я, не успев даже рта раскрыть, очутился в ней напротив сэра Джозефа.

До этого я его никогда не видел. Он не сказал, зачем я ему нужен, но я понял, что это как-то связано с «Баунти». «Терпение, мистер Тинклер, — заметил он, — я велю предупредить мистера Фрайера о вашем прибытии. А пока скажу лишь одно: мистер Фрайер безусловно одобрит мои действия». Этим мне и пришлось удовлетвориться. Сэр Джозеф что-то сказал кучеру, и мы понеслись на запад. Наконец карета остановилась у красивого дома. Сэр Джозеф мигом выскочил, зашел внутрь и появился минут через десять, таща на буксире адмирала Худа! Разумеется, я был сильно этим озадачен, но в то же время и польщен: под какой охраной я ехал! Мы направились прямо в Адмиралтейство.

В подробности я входить не буду. Сэр Джозеф и адмирал оставили меня с капитаном Мексоном или Метсоном, что-то в этом роде. Он был весьма мил и любезен, но не спускал с меня глаз ни на миг. В его обществе я провел остаток дня, ночь и следующее утро. Мы рассказывали друг другу всякие истории, но я все же понял, что речь пойдет о «Баунти».

Ровно в десять утра я предстал перед комиссией. Только представь себе меня, в лохмотьях, которые мне дали на спасшем нас корабле, перед столь высокопоставленными особами! Меня привели к присяге и милостиво позволили сесть.

«Мистер Тинклер, что вы можете нам сообщить о Роджере Байэме, бывшем мичмане с корабля его величества» Баунти «?»

Сам понимаешь, как подействовало на меня твое имя. Я начал подозревать недоброе, и холодная дрожь пробежала по моей спине. Я ведь прекрасно помнил, как часто Блай бранил тебя пиратом и негодяем, не давая никому и слова сказать в твое оправдание. Один раз я попробовал, так чуть не оказался за бортом. «Байэм в беде!» — пронеслось у меня в голове. Я смотрел на этих чиновников и пытался понять, что им от меня нужно.

«Вы имеете в виду, сэр, его теперешнее местонахождение?» — поинтересовался я. «Нет. По-видимому, вопрос поставлен недостаточно точно. Мы хотим знать подробности разговора, который состоялся на квартердеке» Баунти» между мистером Флетчером Кристианом и мистером Байэмом в ночь накануне мятежа. Вы слышали этот разговор?»

Разговор я вспомнил сразу и тут же начал понимать, в чем дело.

«Да, сэр, помню очень хорошо», — отозвался я. — «Будьте внимательны, мистер Тинклер. От того, что вы нам сейчас расскажете, зависит жизнь человека. Можете припоминать как угодно долго. Не пропустите ни малейшей подробности».

Все стало ясно как на ладони. Я понял, что от меня хотят, Байэм, и можете благодарить Бога за то, что память у меня отменная. Но странная вещь: только тогда я вспомнил, что Блай слышал часть вашего разговора. Пока мы добирались до Тимора, он ни разу не объяснил, почему считает вас сторонником Кристиана, и все полагали, что виною этому то, что вы не успели вовремя сесть на баркас. А вы ведь считались другом Кристиана. Вот старый негодяй и обвинил вас в мятеже.

Я рассказал все подробно, уж будьте уверены, от того самого момента, как мы с вами вместе вышли на палубу. Даже сказал им, что признался вам в краже одного из бесценных орехов, принадлежавших Блаю. Но самое главное, Байэм, благодарите небеса и Роберта Тинклера вот за что: я вспомнил, что Блай подошел к вам в ту секунду, когда вы пожимали Кристиану руку со словами:» Можете на меня положиться «.

Все затаив дыхание слушали мой рассказ. Один старичок даже поднес руку к уху, чтобы лучше слышать. По его просьбе я говорил медленно и отчетливо.

«Достаточно, мистер Тинклер», — сказали мне, когда я закончил, и вывели меня из комнаты… И вот я здесь, старина! Знаете, Байэм, — помолчав, вновь заговорил Тинклер, — я часто думал, не кокосовые ли орехи послужили причиной бунта? Помните, как Блай поносил Кристиана?

— Вряд ли когда-нибудь забуду, — ответил я,

— Я почти уверен, что именно это явилось для Кристиана последней каплей. А вы как думаете?

— Давайте не будем об этом, Тинклер, — отозвался я. — Мне все это до смерти надоело.

— Простите, старина. Конечно.

— Но я очень хочу услышать, как вы добрались до Тимора.

— Должен признать, Байэм, что тут Блай был выше всяких похвал. Он держал нас в черном теле, верно, но ведь спас же! Не думаю, что в Англии есть еще человек, способный на такое.

— А как было в Купанге?

— Купанг! Рай земной! Сейчас я расскажу, как мы туда пришли. Было часа три ночи… Постой-ка! Почему мой стакан пуст? Как хозяин, Байэм, вы не лишены недостатков…

Так мы просидели всю ночь.