II
Cтоличная жизнь, этот вращающийся барабан мелких и больших дел, внутри которого ты, как белка, с утра до ночи бегаешь фактически по кругу, чтобы на ночь провалиться от усталости в сон, а с утра по тому же самому маршруту опять начать свой бег, подходит не каждому. Не спасает наличие высшего образования, партийного билета или участия в партизанских действиях во время ВОВ, дающих возможность занимать руководящие места и в рабочее время, ничего не делая, улаживать какие-то собственные вопросы. Должность и семья этот бег только усугубляют. Но вот как-то притормозилось это колесо налаженной общественной жизни, когда на улицах столицы появились танки. Танки в городе всегда либо останавливают жизнь, загоняют её внутрь домов, либо заставляют – в принудительном ли порядке, по зову ли сердца – приветствовать их с букетами цветов и радостными улыбками на лицах и целованием доблестных танкистов. Москва 91-го года ещё не определилась в отношении того, как себя вести в новой для них ситуации: одни пошли строить, как в 1905-м баррикады, другие посмотреть, что же за этим последует, но основная масса предпочла оставаться дома. И как в 1917-м, в Петрограде всё решил холостой выстрел «Авроры», так в 1991-м, в Москве, всё решил выстрел боевым снарядом по Белому Дому, хотя не только он. И если не только этот выстрел что-то, может быть, и решил, то вот самое главное осталось не разрешённым. А неразрешённый вопрос этот имел длинную биографию, уходил в далёкое прошлое и звучал очень просто – как России стать всенародно богатой, культурной и цивилизованной страной? Правда, выстрел этот открыл новые пути, доселе неведомые в Стране Советов: путь к частной собственности и путь к индивидуальному и коллективному предпринимательству. А раз появились такие пути, то незамедлительно появились и ответвления от них. Называться эти ответвления стали по-разному: сетевой маркетинг, риэлтерские компании, финансовые и прочие пирамиды. И стали они размножаться как вирусы во время эпидемии, заражая духом предпринимательства всё большее число людей, мечтающих о лёгкой – наконец-то – наживе. И тот, кто оказался с иммунитетом к криминальному риску, действительно, нажил миллионы, если не миллиарды, а тот, у кого он оказался ослабленным, – слёг или даже погиб. И что характерно, эпидемия эта вовлекла в свой водоворот, как никогда, преимущественно женскую часть населения, дав ей возможность в полную силу проявить свою эмансипацию. Наступило их время, их эпоха, они теперь стали диктовать свои правила игры. Редко эти правила оказывались честными, ибо Россия и честное предпринимательство понятия несовместимые. Но в отдельных случаях бизнесменши оказывались выше шкурных интересов, на одном уровне с порядочностью и моралью и, откровенно закасав рукава и не щадя своего здоровья и времени, стали честно заниматься новым по своей специфике делом в этой стране.
Светлана Петровна относилась к их числу. Приехав в Москву из какой-то затерявшейся станицы Краснодарского края с желанием учиться в столице, она взяла приёмную комиссию не столько знаниями, сколько целеустремлённостью и напористостью и поступила-таки в Институт финансов, в который в 1971-м году – случилось так – образовался недобор. Правда, будучи «слабой» на одно место, она не избежала искуса со стороны, так скажем, не последнего члена комиссии, чем обеспечила себе место на студенческой скамье независимо от наличия свободных мест – об этом потом гласила институтская молва. И, тем не менее, с посредственными знаниями, со слабой, фактически, школьной подготовкой – а откуда быть ей сильной на глухой периферии? – она стала разгрызать гранит наук и через пять лет стала новоиспечённым советским молодым специалистом. К середине 70-х, правда, их число стало зашкаливать за черту реальной необходимости, но штаты проектных и научно-исследовательских институтов обладали замечательным свойством раздуваться до бесконечности, к тому же так же бесконечен был и Советский Союз. Однако Светлане Петровне удалось, не выезжая в Советский Союз, остаться в столице и, как опять же доносит молва, благодаря замечательным свойствам своего передка. Но не только передок играл здесь решающую роль; девушка мало того, что была скроена пропорционально и обладала красивыми чертами лица, она ещё обладала какой-то чертовски притягательной силой, зародившейся в результате смешения казацкой, украинской и цыганской кровей южного степного края. Этот край дал ей ещё упрямую непокорность, тягу к вольнице в сочетании с порядочностью и справедливостью и умением сочувствовать и сопереживать. А это уже внутренняя сторона человеческой натуры, которая дорогого стоит. Так или иначе, а в социалистическом строительстве Светлана Петровна себя не нашла и вовсе не потому, что имела с ним, то бишь, с социализмом какие-то разногласия – преобладающая масса советских людей не представляла себе даже, как это можно быть чем– то недовольным. Идеологические центры и партийные ячейки на местах, да и все медиа, включая газеты и телевидение, не давали возможности даже зародить искорку сомнения в умах граждан о каких-либо просчётах или сбоях системы. Но именно в это время появились первые трещины в её фундаменте, к которым Светлана Петровна, однако, не имела, ровным счётом, никакого отношения. Её беда состояла в другом. Будучи по натуре человеком справедливым и свободолюбивым, этакой дочерью степей, она была чересчур прямолинейна, причём по отношению к власть имущим, что никак не могло приветствоваться теми же власть имущими даже в самой справедливой державе мира. Энергии и задора было, хоть отбавляй, но когда её избрали в местком, она тут же поцапалась с главным инженером, да так, что пришлось её срочно переизбирать. Вот если бы она родилась в конце прошлого века, то на гребне революции 17-го года наверняка делила бы лавры с Марией Никифоровой и затем достигла бы, возможно, уровня Александры Коллонтай, а может быть и выше, но пятьдесят лет спустя таким, как она, героиням уже не было места в руководящей верхушке советского общества. Сложность заключалась в том, что начальники в советских учреждениях, как правило, встречались двух типов: либо идеологически выдержанные с военным прошлым, либо партийные с номенклатурным настоящим, но в том и в другом случае и в культурном, и в интеллектуальном плане уровня, оставлявшего желать лучшего. И объединяло их ещё одно качество: они, если так можно выразиться, были хитрыми дураками, и тщательно следили только за одним – как бы не натворить вместе со своими подчинёнными чего-нибудь лишнего, что могло бы угрожать занимаемому ими месту и должности. Поэтому слишком инициативные подчинённые, а ещё, не дай бог, умнее себя, вряд ли могли рассчитывать на карьерный рост, если, вообще, находили возможным ужиться с таким начальником. Светлана Петровна не ужилась на трёх местах работы и только на четвёртом благодаря тому, что её непосредственный начальник был холостым и падким до женщин мужчиной, ей удалось обрести, наконец, место под солнцем. Правда, жениться почему-то он на ней не собирался. А ей уже следовало не только задуматься над этим, но и как можно скорее эту жизненно-необходимую для любой женщины мечту осуществить, потому как стали просто осточертевать коммунальное общежитие и институтская столовая. Но начальник, хоть и был с хорошей квартирой, впускал туда женщин только с одной целью – переспать и дать возможность очередной избраннице показать своё искусство стирки, глажки и готовки. Светлана Петровна с такой ролью согласиться не могла и после безрезультатных «кнутов и пряников» стала срочно подыскивать себе новое место работы. Вообще, такой женщине, как она, устроить свою личную жизнь бывает, порой, довольно сложно: в мужчинах, как правило, отбоя нет, а вот жениться на такой никто почему-то не желает, – все видят в ней женщину лёгкого поведения и после интима быстро уходят в кусты. Хорошего, порядочного мужика взять можно только одним: раскрыть свою душу и показать, что владелица этой души, несмотря на кажущееся легкомыслие, чиста, что способна любить только одного человека, иметь от него детей и так же любить их. Светлана Петровна была на всё это способна, вот только убедить в этом ей ни одного мужчину почему-то не удавалось. Её блядский, да простит читатель это слово, вид и поведение, скорее, наводящие на аналогии с некоторыми шолоховскими женщинами, тем не менее, заставляли очень даже сомневаться в вышеперечисленных способностях. Тогда она твёрдо решила стать попроще, уменьшить на лице количество и без того скудной советской косметики, не так афишировать себя и более скрытно, по-монашески что ли, проявлять свой интерес к сильной половине человечества. Ну а физическая красота своё возьмёт. Должна взять! – такую установку сделала для себя Светлана Петровна.
Как-то в выходные с последующими праздничными днями полетела она на экскурсию в Ленинград и в самолёте познакомилась с мужчиной, который оказался, во-первых, летевшим в гордом одиночестве, во-вторых, на соседнем с ней сидении и, в-третьих, читающим газету. Конечно, в её поле зрения он попал в первую очередь, ибо в её положении упускать из виду вообще никого из представителей мужского пола нельзя было. Сосед оказался чуть ниже её ростом, крепкого сложения и по возрасту старше лет на пять. – Ничего страшного – как бы слишком забегая вперёд, подумала Света. И так как обручального кольца на руке замечено не было, хотя это ни о чём не свидетельствовало, какой-то шанс на возможную результативность знакомства потенциально существовал.
– Как вы думаете, на какой высоте мы сейчас летим? – спросила Света, глядя в иллюминатор, из которого и так ничего не было видно, а от гула, стоящего в салоне, ещё ничего и не слышно. В те годы самолёт был не только средством передвижения, но ещё и объектом повышенного внимания, своего рода аттракционом, на котором летали тогда ещё немногие. Поэтому, находясь на его борту, пассажиры очень активно интересовались его внутренним устройством, скоростью полёта, внешним видом стюардесс и, между прочим, друг другом, так как считалось, что в самолёте летает, в основном, элита общества. Он отвлёкся от газеты, но показал, что ничего не слышит. Пришлось вопрос повторить, наклонившись к его уху.
– Я не просто думаю, я знаю. Полётная высота у нас с Вами будет 10 тысяч метров, а сейчас где-то порядка 8-ми тысяч.
Два слова из услышанной фразы «у нас с вами» приятным елеем разлились по сердцу Светы и явились авансом на результат.
– Вы так уверенно об этом сказали, как будто Вы лётчик.
– В определённом смысле, да.
– О, это уже становится интересно. А можно поподробнее?
– Отчего же нельзя, можно, конечно. Я работаю в ленинградском авиационном предприятии, правда, работа у меня больше связана с техническим обслуживанием авиатехники, а не с управлением ею. Поэтому я в основном занимаюсь самолётами, когда они стоят на земле, ну и, конечно, после того, как с ними что-то вдруг случится в воздухе.
– И часто это что-то случается?
– Вы извините, в полёте как-то не принято говорить об этом, – плохая примета – поэтому я лучше промолчу. К тому же, мы с Вами ещё вроде не знакомы. Меня зовут Фёдор. А Вас?
Света представилась, отметив про себя, что имя, конечно, немного деревенское, хотя и её тоже не «суперстар».
– А чем Вы занимаетесь, если не секрет?
Это был существенный шаг вперёд в их начавшемся знакомстве и она, сдерживая свою эмоциональность и не очень сильно хлопоча глазками, постаралась, как можно короче изложить свою и без того короткую ещё биографию. Основной акцент сделан был, естественно, на то, что она закончила московский вуз и что она теперь жительница столицы. Что у неё есть хобби – это было очень модно в 70-е годы – правда, не сказала, какое, потому что кроме сочинительства плохих стихов, хождения на концерты и коллекционирования мужчин, что оставалось её сугубо личным делом, ничего больше в жизни у неё и не было. Правда, в описываемый отрезок времени формулировку «коллекционирование мужчин» следовало бы заменить на «коллекционирование знакомств с мужчинами», что являлось существенной разницей. Не забыла она так же упомянуть о том, что по гороскопу она Рыба, чем ввела Фёдора в некоторое недоумение, потому что в те годы мало кто знал, что такое гороскоп и кто такая в нём Рыба – увлечение такого рода было столичной новинкой.
– Вот ходили недавно с подругами на концерт английского певца Роберта Янга – удовольствие неописуемое. Он пел с оркестром, естественно, как бог, а в середине отделения выпустил на сцену композитора, который сочиняет для него песни. Им оказался польский композитор – так и объявили – Ежи Петербурский. Вышел на сцену такой старичок, лысый совсем, с гитарой в руках и спел каких-то пару песен то ли на английском, то ли на каком-то другом языке. Ах, да ещё одну на русском, эту, ну, что поёт Клавдия Шульженко – «Синий платочек». Вот эту зал воспринял, как полагается. Петербурский сказал, что он и сочинил её – соврал, наверно.
– А что, не исключено. Эти артисты частенько любят приврать.
– Точно. Вот после этого мы были на концерте Рафаэля, испанского певца, которому аккомпанировал известный ленинградский джаз-оркестр под руководством Иосифа Вайнштейна. Так рассказывали, что он на свой день рождения заказал для музыкантов торт размером с круглый стол и пятьдесят бутылок водки, а сам не то, что водки, сухого вина в рот не взял. А ещё говорили, что он набожный католик, и перед каждым выступлением полчаса молится и его в этот момент нельзя трогать. Тоже, наверно, выдумали.
– Почему выдумали? Вполне возможно, что такое могло быть.
Шум двигателей осложнял беседу, поэтому на некоторое время она прервалась. Потом Света спохватилась, что не сообщила своему новому знакомому самого главного, но вот сказать напрямую посчитала, как, впрочем, любая женщина на её месте, прямым намёком на смысл будущих отношений. Поэтому за ничего не значащими фразами она дала ему понять, что ещё не замужем и у неё нет даже приятеля, с которым она встречается, потому что сегодня так трудно найти достойного мужчину, что не приведи господь. Эти последние слова должны были убедить Фёдора в её благопристойности и придать её словам дополнительный вес. Но Фёдор, как и все его предшественники по дружбе со Светой, не столько слушал её, сколько всё больше и больше разглядывал её внешность: люди военные или военные наполовину не всегда хорошие психологи и очень падки до внешней женской красоты. И хотя Фёдор принадлежал к числу людей полувоенных, к тому же прошедших хорошую лагерную школу, психологическую оценку человеку он мог дать почти безошибочно.
А человеком полувоенным он стал после окончания Ленинградского института авиационного приборостроения, в который попал со второй попытки, после того, как дал ему направление на учёбу новозыбковский военкомат. После трагедии с Юлией оставаться на прежней работе, да и в родном городе, было просто невмоготу. К тому же памятник, возведённый на могиле за тюремные деньги в виде возносящейся в небо белой лебёдки, наводил каждый раз на жуткие воспоминания, которые надо было как можно скорее вытеснить чем-то другим. Эта ужасная трагедия мобилизовала его, заставила вспомнить о своей мечте, засесть за учебники и доказать всем и, прежде всего, самому себе, что кроме сторожевых качеств у него есть ещё и качества грызущего науки. В той своей профессии он созерцал людей, находящихся в яме и привык быть над ними; теперь в связи с новой профессией он получил возможность быть над людьми, ходящими по земле. Кстати, сесть за штурвал или занять место штурмана гражданской авиации ему позволяло образование, надо было только закончить ещё лётную школу. Но на это он почему-то не решился. Руководитель дипломного проекта посоветовал ему оставаться в наземных службах, так как специалист из него получался неплохой, ангарная или лабораторная работа ему гарантирована, да и риска для жизни всё же меньше на земле. Одним словом, после окончания вуза получил он место старшего техника в ленинградском Пулкове, оклад в 1800 рублей и служебную комнату в авиагородке. Для начала совсем не плохо.
Фёдор специализировался на авионике – то есть на электронных системах, разработанных для использования в авиации. Как раз с его приходом в авиапредприятие поступил новый гражданский самолёт ЯК-40К, так называемый конвертируемый вариант самолёта ЯК-40, один экземпляр которого пригнали к ним в ангар для ознакомления с возможностью разобрать его на части. Этот вариант самолёта производился в Советском Союзе в том числе и на экспорт. Для Фёдора это был повод, помимо освоения новой техники и, соответственно, своего профессионального роста, «засветиться» в списках кандидатов по обслуживанию этого самолёта за границей – ведь советскими самолётами оснащался авиационный парк прежде всего всех стран социалистического лагеря. Будучи по происхождению поляком и благодаря своей фамилии, как бы это ему не нравилось, он имел шанс попасть в Польшу или в Чехословакию. В те времена советская внешняя политика, помимо умения решать за границей тем или иным лицом основных задач использовала и его второстепенные качества, происхождение и даже внешний вид. Так, среди военнослужащих советского контингента в ГДР очень часто встречались солдаты и офицеры с явно немецким отчеством типа "Адольфович", советским консулом в какой-нибудь Дании или Норвегии мог быть человек с явно нордическим типом лица, да к тому же ещё как две капли воды похожий, скажем, на Квислинга, а работу, предположим, во французском представительстве выполнять российский сотрудник с непонятно откуда взявшимися французскими корнями. Ну и понятно, что такие сотрудники или военнослужащие проявляли свою преданность социалистическому строю в несколько раз сильнее, чем все остальные сотрудники соответствующих ведомств. Как говорится, были непреклонными коммунистами и идеологически стойкими патриотами, если подвергались вдруг случайным или спланированным провокациям. Фёдор, правда, не очень стремился к такого рода деятельности, так как, живя в стране с режимом всеобщей закрытости, просто не представлял себе, что это такое выехать за границу. Но даже если бы это и свершилось, такую возможность надо было ещё заслужить, не говоря уже о безупречной анкете и идеальной характеристике. Кроме того, даже мечтать о такой командировке нельзя было холостому человеку: надо было иметь законную жену и, как минимум, одного ребёнка.
У Фёдора не было ни того, ни другого. После такого высокого чувства, которым его осчастливила жизнь, и которое ему пришлось пережить, все последующие встречи ничего подобного не приносили: с кем-то сходить в кино, а с кем-то переспать – только и всего. Судьба, к сожалению, распоряжается порой не совсем правильно: начинать жизнь с большой любви всегда чревато, ибо пронести её без срывов через все испытания, стечения обстоятельств и роковые недоразумения бывает подчас превыше сил человеческих. Лучше, наверно, когда она разгорается к концу жизни, если такое вообще может случиться. Но с тех пор, как человеческие половинки разлетелись по всему миру, найти каждому свою становится всё сложнее и сложнее. Фёдор, похоже, её нашёл, но слиться с ней на всю жизнь судьба не дала ему возможности. Как говорили в старину, – так уж на роду у него было написано. Время, как известно, лучший лекарь, он помогает человеку пережить и любовь, и смерть и на её останках обнаружить, возможно, другую любовь, на этот раз не подвергнутую испытаниям и роковым случайностям. Конечно, ничего страшного не случится, если лекарь не предоставит такой возможности ни во второй, ни в третий раз – и вообще никогда её больше не предоставит. Ведь это только в мемуарах великих людей приводятся случаи безумной любви автора к женщинам вообще и к конкретным в частности, хотя многое в них преувеличено в силу личной творческой эмоциональности и авторской фантазии. Абсолютному большинству из нас уготованы умеренные страсти и в лучшем случае привязанность, уважение и, в экстремальных случаях, – сострадание к партнёру. Фёдор как бы ничем не отличался от абсолютного большинства людей на этой планете – у него всё шло своим чередом, и память о поэте Данте и его бессмертной Беатриче можно было только воскрешать в памяти, как идеал преданности и безграничной любви.
Это не значит, что женщины перестали ему нравиться – напротив, он их желал и физически и духовно, ибо не существует такого транспорта, на котором можно было бы «объехать» собственную природу. Поэтому Света начинала производить на него всё большее и большее впечатление. Причём, не только внешне, как уже было замечено, но и внутренне, а именно, своей открытостью, правдивой искренностью и умением общаться. Правда, за время часового полёта дать внутреннюю характеристику человека представляется довольно сложной задачей, но Фёдор, похоже, главное в ней успел подметить. И называлось это главное элементарной порядочностью, которая для него была не только главным, но ещё и обязательным качеством любого человека – она была для него мерилом личности.
Они не заметили, как самолёт сделал посадку, как объявили о температуре воздуха в Ленинграде и о порядке выхода из самолёта. Уже подали трап, и пассажиры приготовились к выходу. Все были без лишнего багажа, потому как на трассе Москва-Ленинград авиационные рейсы – а выполнялось их в общей сложности около десятка в сутки – представляли собой что-то вроде поездки на такси. Оба наших героя понимали, что надо либо прощаться и расставаться, либо назначать встречу, либо как-то красиво организовать финал. И кому-то с этой инициативой надо было выступить первым. По всем законам ухаживания сделать это первым должен был Фёдор, но он почему-то медлил и его новая знакомая, не видя никакого продолжения, вместе со всей экскурсионной группой потянулась к автобусу. И тут Фёдор бросился за ними вдогонку, схватил её, идущую последней, за руку и, оттащив в сторону, произнёс:
– Давайте не будем дураками, может быть это судьба?
– Я не понимаю, что Вы имеете в виду.
– Да всё Вы прекрасно понимаете. Хочу я с Вами встретиться и точка. Только вот не умею делать это красиво и изобретательно-галантно. Вы мне сказали, что будете в Ленинграде на экскурсии три дня. Останьтесь ещё на три, – я Вам обеспечу место для ночлега у нас в авиагородке.
Весь автобус во все глаза рассматривал эту сцену, сцену почти что киношную, сцену объяснения в любви. Светлана сделала паузу, очень смутившись при этом, так как не ожидала такого поворота событий.
– Предложение, конечно, очень заманчивое, – с некоторым волнением произнесла она – но только мы с Вами как-то очень мало ещё знакомы.
– Это верно. Но я думаю, за три дня разберёмся.
– Хорошо, я подумаю. Только оставьте мне хотя бы Ваш какой-то телефон, чтобы можно было связаться.
– Ах, да. Конечно.
Фёдор быстро достал записную книжку, ручку и начертал пять цифр своего домашнего телефона. Пассажиры аэропортовского автобуса-подкидыша продолжали молча смотреть на них, и даже стюардессы не стали подгонять, понимая, видимо, важность и ответственность происходящего. Cвета схватила бумажку с записанным на ней телефоном и запрыгнула в автобус. Фёдор с оставшимися пассажирами стал дожидаться следующего.
Через три дня они встретились снова, а ещё через три пришедшая из подсознания мысль, что они родились друг для друга и вот сейчас, наконец, встретились, была озвучена обеими сторонами. «Ты мой» – шёпотом произнесла она, а «ты моя» – так же шёпотом произнёс он, когда первая заря стала пробиваться сквозь занавеси окна. Жить и работать постановили здесь, в Ленинграде, что было, правда, сопряжено с определёнными сложностями по трудоустройству Светы, но в ведомстве, в котором работал Фёдор, такая проблема не представляла особых сложностей. К тому же дух сегодняшнего прагматизма ещё не пришёл на смену тогдашней романтике, когда с одним рюкзаком за плечами и гитарой в руках молодые люди уезжали на всякие БАМы и Саяно-Шушенские ГЭС. Поэтому над вопросом, поменять одну государственную столицу на другую, культурную, или взвешивать все «за» и «против», не стоило даже размышлять. Как всегда в таких случаях, тянуть с переездом не стали, так как перевозить– то, собственно, было нечего. Буквально на следующий после её переезда день ей была предложена работа кассира в Центральных авиакассах города, что располагались на Невском проспекте. Естественно, временно, до момента, когда подвернётся что-нибудь посолиднее. Работа самая что ни на есть блатная, куда попадали в основном, списанные по возрасту или по состоянию здоровья стюардессы, либо просто красивые женщины – жёны каких-нибудь начальников из системы Аэрофлота. Кроме того, место денежное: коробки шоколадных конфет и духи были лишь видимой частью того айсберга приношений, которые получали кассирши от командировочных и прочих благодарных пассажиров за «сделанный» билет. В эту же часть входила и красивая служебная форма с бесплатным перелётом один раз в году в любую точку Советского Союза для всей семьи – это уже от Министерства Воздушного флота. Света с дипломом «Финика» оказалась едва ли не единственной кассиршей с высшим финансовым образованием в системе билетных продаж, что позволило ей буквально за пару дней осилить всю премудрость осуществляемых ею сделок. Собственно, товар был единственный – это билеты, а расплата за них – денежные знаки, которых за смену накапливалось довольно-таки большое количество, и поэтому наиболее ответственной операцией была сдача их в конце смены. В те годы себестоимость полёта в любой областной центр, вплоть до Владивостока была явно занижена, чтобы практически каждый гражданин Советского Союза мог осуществить полёт на самолёте хотя бы раз в жизни и таким образом убедиться, как это здорово и как страна о нём заботится, хотя так оно и было на самом деле. И потом, здания аэропортов в разных городах, сам Аэрофлот, как единственное учреждение в Советском Союзе, имевшее возможность себя рекламировать, сервисное обслуживание в самолётах – всё это было по тем временам передовым и впечатляющим. Свете нравилось поначалу всё: и самое, можно сказать, престижное место в Ленинграде, и старинный особняк, в котором размещались кассы, и, естественно, подарки – вот только эти гигантские очереди, да бесконечный галдёж у касс с утра до вечера ну никак не поднимал настроения. Но постепенно она привыкла и стала возвращаться домой уже не такая усталая, как это было в самом начале её кассирской карьеры. Жизнь с Фёдором заладилась с самого начала. Он оказался тёплым, даже нежным мужчиной, отзывчивым, добрым и хозяйственным супругом. Света с волнением ожидала наступления вечера, когда после ужина и фигурного катания по телевизору они, полураздевшись, опрокидывались на кровать, он начинал медленно её целовать, затем они, постепенно обнажаясь до конца, уходили целиком под одеяло, и начиналось то блаженство, ради которого созданы мужчина и женщина. В его руках перекатывались подобно ртути, только какой-то эфирной, неземной, её груди, она при этом ощущала его крепкое мужское тело, и происходило то слияние двух особей, которое в подобных случаях неизбежно, хотя и не совсем так, как это происходило у него с другими женщинами. Правда, в ЗАГС они пока ещё не подавали заявления, проверяли, похоже, чувства. Но как-то на профсоюзном собрании председатель, оставшись наедине с Фёдором, так невзначай заметил ему, что, мол, ходят тут слухи о том, что он содержит у себя в квартире – служебной, между прочим, – девушку и что советскому авиатору не к лицу подобное сожительство. На что Фёдор ответил, что это его невеста и буквально через несколько дней они понесут заявление в ЗАГС. После этих заверений профком был удовлетворён и дал ему срок один месяц. Они действительно подали вскоре заявление и стали готовиться к свадьбе.
А пока Фёдор пропадал в мастерских, руководя ремонтными работами, согласуя ГОСТы, нормативы, технические условия, а зачастую вместе со слесарями и монтажниками, особенно во время сдачи самолёта, тоже что-то устанавливал, монтировал, прилаживал, настраивал. Говорить о том, что он страшно любил свою профессию, вряд ли можно было, скорее это был долг, который он честно выполнял. Хотя интересовали его и вопросы устройства вселенной, существования иных миров, возможной радиосвязи с ними, что, конечно, гораздо ближе к авиации, чем, скажем, к археологии. И даже более того, метафизические или иррациональные стороны этих вопросов, что никак не согласовывалось с марксистко-ленинской диалектикой, которая была столбовой дорогой всех наук, преподаваемых в то время в советских вузах. Но реальная работа приземляла его к наземным рукотворным объектам, которые оживали под его руками, издавая звуковой импульс или извещая об этом отклонением стрелки. Так он познавал и совершенствовал себя в авиации в целом. Параллельно же с этим узнавал много интересных эпизодов, связанных с гражданскими самолётами, летавшими на международных и внутренних рейсах. Вот пригнали ЯК-40, выполнявший рейс в Вену. У него через минуту после вылета из австрийской столицы отказала электроника, в результате чего оборвалась с ним диспетчерская связь. Тут же в небо поднялись истребители австрийских ВВС и сопровождали самолёт до самой границы, ибо по законам альпийской республики воздушное судно, с которым нарушена связь, автоматически становится нарушителем. Чуть ли не международный скандал. Но вообще-то «ЯКи» устраивали Европу по всем параметрам, кроме одного: они должны были быть оборудованы приборами, снижающими шумы. А такой прибор зачастую стоил столько же, сколько половина самолёта. Но ничего не поделаешь – пришлось закупить приборы в Западной Германии, а советским НИИ спустили приказ, срочно разработать такой же прибор. Стоял в том же ангаре и ЯК-40 с продырявленной дверью в пилотскую кабину. В ноябре 1973 года на рейсе Москва-Брянск его попытались захватить четверо вооружённых огнестрельным оружием преступников, учащихся старших классов с преподавателем физкультуры во главе. Они потребовали 1,5 миллиона долларов, дозаправки в Ленинграде и свободного вылета в Швецию. Самолёт приземлился в Ленинграде. Во время штурма двое захватчиков были убиты, двое сдались, два члена экипажа и три пассажира были тогда ранены. После попытки угона буквально через месяц после этого на рейсе Одесса-Кутаиси самолёта ЯК-40 в Турцию тот инцидент вновь тщательно разбирался у них в авиапредприятии, поскольку был сопряжён с жертвами и с повреждением на судне нескольких приборов. В анализе случившегося, как всегда, принимал участие главный эксперт авиапредприятия, ветеран Великой Отечественной войны, легендарная личность Иван Евграфович Штодоров. Сюда следовало бы добавить ещё – личность бесшабашная и, как говорят в народе, «сорви голова». Все сотрудники с почтением и любовью относились к этой личности и выучили буквально наизусть его военную биографию. А воевать он начал ещё в Испании, куда был направлен вместе с эскадрильей истребителей И-2бис, но в строго засекреченном качестве. Впрочем, и франкистам, и немцам, да и всему Западу было известно о том, что на стороне республиканцев сражаются советские лётчики, как, впрочем, немецкие на стороне противника. Однажды на позиции сторонников республики с самолёта франкистов был сброшен контейнер. Когда его открыли, там оказалось тело изрубленного на куски лётчика с приколотой запиской: «Так будет с каждым русским, если они не уберутся восвояси». Это подлило масла в огонь, и когда Долорес Ибаррури, знаменитая пассионария, предложила командиру советских асов назвать денежную сумму, которую они хотели бы получать за каждый сбитый немецкий самолёт, командир ответил, что воюют они не за деньги, а за идею и за изрубленного на куски своего товарища. Вскоре их всех отозвали в Советский Союз вместе с советским послом в Испании, который по совместительству был ещё и разведчиком с экзотической биографией, по происхождению, кстати, польским евреем Марселем Розенбергом. Но это уже другая история. Штодорова спустя какое-то время перебросили в Китай. Китайцы вроде бы благосклонно приняли советскую военную помощь, но были совершенно безразличны к быту российских лётчиков и держали их на голодном пайке. И тогда Иван Евграфович сел в самолёт с полным боезарядом и вылетел в степь. Там, завидев стадо сайгаков, на бреющем полёте расстрелял десяток-другой степных красавцев, обеспечив, таким образом, своих товарищей мясом. За такой поступок, тем более без согласования с китайской стороной, его немедленно отправили обратно в Союз с дисциплинарным взысканием, но и дома он вёл себя не менее вызывающим образом. Где-то в Омске, будучи в небе, выполнил подряд три мёртвых петли, пролетая каждый раз под мостом. В него стреляла охрана, боясь, что он врежется в мост и разрушит его, но он после третьей петли улетел в направлении к аэродрому, и приземлился целым и невредимым. За этот поступок был разжалован в звании и отправлен в эскадрилью штрафников, в которой в ту пору числилось около шестидесяти человек и список из которых подписывал лично Сталин. Потом началась Отечественная война. Но и здесь он оставался таким же неугомонным и бесшабашным – участвовал, например, в так называемой воздушной «свободной охоте», на которую командование поначалу закрывало глаза. Это своего рода авиационная дуэль, которая, между прочим, была предложена самими немецкими лётчиками, запечатлевавшими на плёнку происходящее в небе и демонстрировавшими потом в документальных фильмах всему миру непобедимость немецкой авиации и бесстрашие асов Люфтваффе. Над аэродромом пролетал вражеский самолёт и сбрасывал вымпел, на котором было написано: «Вызываю любого на поединок». И Штодоров первым стал отвечать на такие вызовы – поднимался в воздух, разворачивался и шёл в атаку. Вопреки самоуверенности немцев сбил, говорят, за всю войну вражеских самолётов свыше шестидесяти, перекрыл рекорды и Покрышкина, и Кожедуба, а вот звания Героя так и не получил. И всё из-за своего неподвластного приказам характера. Резал правду-матку при каждом очевидном случае её сокрытия.
У каждого из лётчиков во время боевых вылетов имелся при себе пистолет Макарова, чтобы в случае экстремальной ситуации документы подвергать уничтожению, после чего стрелять себе в висок. Штодоров по этому поводу шутил, что Макаров разве что для этого только и годится, так как из него даже в кошку с десяти метров было не попасть. Правда, с возрастом утихомирился и вот сейчас, на седьмом десятке лет, оказывал авиапредприятию неоценимую помощь благодаря своему огромному опыту. Но на первом же разборе, когда все изучали повреждения в угоняемом самолёте, стал вдруг очень серьёзным и с не свойственной ему эрудицией начал рассуждать так:
– Вот помянёте моё слово, – эти угоны, да и акты терроризма вообще будут теперь становиться нормой жизни. Что-то изменилось в этом мире – не знаю что – но только вижу, никто из нашей руководящей верхушки не делает из этого никаких выводов. А ведь первый звонок прозвенел не в 73-м году, а значительно раньше. Ещё в 55-м я был членом комиссии по расследованию причин взрыва на линкоре «Новороссийск». В ночь с 28 на 29 октября, как вы наверно знаете, в Северной бухте Севастополя не установленными диверсантами линкор был подорван и погиб, унеся с собой жизни нескольких сотен человек. Это был первый случай терроризма в СССР. Прошло двадцать четыре года, а что мы можем противопоставить этому? Ничего. И я так думаю, что в недалёком будущем многое решать в этом мире будут не политики, не президенты, не Генеральные секретари партии, а группы людей или даже отдельные люди, решающие свои интересы или интересы стоящих за их спинами других людей. И армии с их ракетами, подлодками и авиацией, пограничные войска, службы безопасности внешней и внутренней, нью-йоркские ассамблеи ООН и т. д. и т. п. станут лишь формальным и дорогостоящим прикрытием очень коварных, продуманных и сравнительно дешёвых действий каких-то неофициальных людей.
Иван Евграфович замолчал. Его кастильский берет с помпоном, непонятно каким образом сохранившийся со времён его испанской молодости, залихватски сидел на макушке и ну никак не соответствовал тем умозаключениям, которые он делал в пилотской кабине самолёта ЯК-40. Ему, скорее, подошла бы трибуна или радиостудия с микрофонами, а ещё лучше круглый стол, на одной стороне которого сидят школьники, а на другой он – ветеран войны.
– Вы тут все молодые, послевоенные – продолжил он – про войну знаете только из кинофильмов, а я вот прошёл её «от и до». После победы на обратном пути из Берлина меня и ещё около десятка фронтовых лётчиков оставили в Польше для оказания помощи в освоении новой по тем временам техники. Дело в том, что там у них в 46-м году в специально созданном авиационном институте (Instytucja Lotnictwa) на основе трофейного немецкого был разработан свой реактивный двигатель. Трофейный же был доставлен из Пенемюнде после того, как мы обменяли с американцами северную Баварию на Западный Берлин. Кстати, в разработке его принимали участие пленные немецкие инженеры, которых в общей сложности было экстрадировано из Германии в Советский Союз около пятисот человек. Задача была не из лёгких – отсутствовали чертежи, которые, естественно, увезли с собой американцы и англичане. Короче, испытывать двигатель решили на нашей «пешке»– Пе-2, одна из которых была превращена в летающую лабораторию. Но вскоре программа эта была свёрнута, так как поляки убедились в нашей готовности поставлять им реактивные истребители и бомбардировщики. Между прочим, у поляков в авиации были кое-какие наработки ещё с довоенных времён и участвовали в них, между прочим, наши авиаторы, ещё царского времени, В. Якимюк и А. Анчутин, но о них вряд ли вы слышали. Вообще, в Польше есть даже такое понятие «авиационная долина», славящаяся самолётостроением и центрами подготовки пилотов. Ведь именно там были отобраны два кандидата из семнадцати для полёта на нашем «Востоке», Мирослав Гермашевский и Зенон Янковски. Были даже выпущены марки с портретом Янковского, так как за два месяца до полёта Гермашевский попал у нас в госпиталь имени Бурденко с тонзиллитом, и поляки были уверены, что полетит именно кандидат № 2. Но полетел всё-таки Гермашевский и весь тираж марок пришлось срочно изымать… Да, где только мне не пришлось побывать в Польше, практически на всех наших базах: и в Легнице, и в Борне-Суликово, и в Дембице, и в Брохоцине. Везде было хорошо, за исключением одного: после Чехословакии на нас стали смотреть, как на фашистских оккупантов, и писать об этом на заборах.
Все присутствующие переглянулись, а старший инженер исследовательской группы заметил:
– Считайте, Иван Евграфович, что мы этого не слышали, а Вы этого нам не говорили.
– Да что там «слушали-говорили». Правы они были, хотя вели мы себя вроде и не как оккупанты, а вот всю нашу политику по отношению к ним иначе как оккупационной не назовёшь.
Фёдор внимательно слушал Ивана Евграфовича, но согласиться со стариком, как и все остальные, не мог. Он вспомнил своих польских однокурсников, великолепных ребят, которые прекрасно разговаривали по-русски. Они приехали из Легницы, где с детских лет, общаясь бок о бок с детьми советских военнослужащих, не могли не выучиться языку. А вместе с языком понять менталитет тех русских людей, – надо полагать, лучших, раз их прислали туда – которых захватчиками или оккупантами назвать никак нельзя было. Возможно, родители этих детей считали иначе, ибо военных людей в другом государстве, хоть и братском, тем более в мирное время, иначе как оккупантами не назовёшь. Во всяком случае, в Ленинграде такие мысли студентам из Польши даже в голову не приходили. А то, что это было именно так, знали те, кому следовало это знать, ибо инструктаж и наставления их сокурсникам, и Фёдору в том числе, однозначно требовали докладывать обо всех высказываниях сомнительного толка, исходящих от наших польских друзей. Но таких высказываний не было и, скорее всего, не потому, что они их тщательно скрывали, а потому, что тоже были воспитаны в том же социалистическом духе, что и он. И Фёдор почувствовал какую-то интернациональную тягу к ребятам, ему захотелось тогда поехать в Польшу, посмотреть, как они живут, чем дышат, а заодно и отыскать хоть какие-то следы родственников по отцовской линии – ведь не может быть так, чтобы никого не осталось в живых. Польские сокурсники советовали обратиться в Красный Крест или в какую-нибудь другую ветеранскую организацию. Или, на худой конец, в костёл, на что он, конечно, отреагировал отрицательно.
Вообще за годы учёбы Фёдор стал совершенно другим: от порядка и дисциплины в сочетании с жёсткостью и даже жестокостью, усвоенных им за время работы в новозыбковской тюрьме, осталось только первое. Второе же оказалось вытесненным захватившей его целиком учёбой, лекциями, конспектами, молодёжными вечерами и городом-красавцем Ленинградом. В этом городе он застал ещё в живых и старых ленинградских интеллигентов, переживших блокаду, и не столь ещё древних ветеранов войны, и появившихся после оттепели шестидесятников – позже диссидентов, на фоне всеобщего единомыслия начинавших ревизию тех официальных взглядов, которые выстраивались на протяжении предыдущих шестидесяти лет. Вуз, в котором он учился, в идеологическом плане был более надёжен, чем другие, сугубо гражданские вузы, он не имел права сомневаться в официальных взглядах, декларируемых партийным руководством страны, но, окончив его, Фёдор стал всё чаще вспоминать изъятый у одного заключённого дневник, который, прежде чем сдать, он прочитал от корки до корки. Мысли, излагавшиеся в нём, были далеки от тех, которые были свойственны тогда большинству советских людей. Вот и сейчас он почему-то вспомнил про этот дневник. Со многими взглядами, изложенными в нём, он не был согласен, но вот что касается сталинских лагерей, то кому, как не ему досконально было известно о том, сколько их было, и что в них творилось. Да и с отсутствием прав человека и какой-либо личной инициативы в обществе он не стал бы спорить.
С этими мыслями Фёдор вставил ключ в дверь своей квартиры, но она оказалась открытой, так как Света была уже дома, отработав первую смену, и готовила на кухне ужин. Она обвила его шею руками и долго стояла так, прижавшись к нему. Это следовало понимать, что сегодня кто-то дарил ей цветы или духи и даже назначал свидание. Но она в таких случаях мысленно вспоминала Фёдора, и его образ оттеснял всех потенциальных соперников к общей людской массе и превращал их в обычных покупателей билетов. Ему она об этом не говорила, поскольку была женщиной умной. Признайся ему в этом и сразу вызовешь подозрение: мол, видишь, какая я честная, говорю тебе обо всём абсолютно, а сама в это время, под прикрытием честных слов… Нет, лучше ложь во имя правды. Хотя, почему ложь? Разве просто не сказать о чём-либо означает солгать? Ведь у каждой женщины могут быть и даже должны быть свои маленькие женские секреты. Уж если что-нибудь произойдёт у неё на этой почве, она ему, как бы это ни было горько, расскажет всю правду – в этом она поклялась самой себе раз и навсегда. А о том, как можно дурить своих мужей, пусть рассказывают и делают это другие женщины.
И всё-таки повод для того, чтобы убеждать себя и Фёдора в честности, говорить самой себе о верности и непорочности у неё был. Призрак этого повода как чёрная тень, как дурь, как змей-соблазнитель, обернувшийся женскою похотью, промелькнул не так давно. Поэтому один, причём не маленький, женский секрет уже числился на её совести. На языке всех народов этот секрет называется измена. Краткая, молниеносная, в течение обеденного перерыва на чердачном этаже здания касс, ни что иное, как случка, с мужчиной из Краснодара. Толкнула её на это, конечно же, тоска по своей малой родине, по тем простым и где-то грубым ухаживаниям, граничащим, порой, с насилием, принятым у них в вольных казацких степях, но генетически перешедшим и в её кровь. И то бесовское начало, которое она унаследовала от своих предков, и которое застилает в такие моменты рассудок, верность и приходящее впоследствии раскаяние. Но даже не это было определяющим в её скоропалительном поступке. С Фёдором у неё было всё хорошо в том смысле, что Фёдор был нормальный мужчина, и в состоянии был удовлетворить женщину. Ей же, будь на его месте сотня других первоклассных мужчин, сексуального удовлетворения или, как принято определять это в медицинской терминологии, оргазма, – получать, почему-то, было не дано. Дело в том, что в период её созревания в её мечтаниях и эротических фантазиях каждый мужчина подвергался почему-то либо калечению, либо кастрации, либо, вообще, умерщвлению. И эти противоречивые чувства, перешедшие из подросткового возраста во взрослую жизнь, во время полового акта вызывали неудовлетворённость. В её памяти часто всплывал образ её отца, маленького, безвольного человека, который всецело зависел от своей жены. Все решения в семье принимала исключительно она и даже когда отец высказывал иногда рациональную мысль, глушила её неизменным: "Мовчи вже и не говори глупостей!". А потом в его отсутствии: "Они такие бедные и слабые эти мужчины. Им потрiбна защита". Света часто идентифицировала себя с матерью, становясь на её позицию, это стало уже чертой её характера, и отвечала отцу грубо и бестактно, если это касалось её, и в приказном порядке, – если это касалось его. Вот так и сформировались у неё естественная потребность в любви и агрессивное поведение, скрываемое за совестью и стыдом. И только грубая мужская сила с проявлениями мазохизма могли бы устроить её в этой жизни. Да и то, вряд ли. Объявившийся случайный земляк представился ей именно таким. А роль Фёдора, который понимал, что что-то у них не так, и проявлял максимум терпимости и уступок при этом, сводилась к роли – да простится столь грубое слово – оплодотворителя и воспитателя их будущего ребёнка или детей.
Прошёл год. И вот этот момент, который рано или поздно должен случиться, наверно, в каждой семье, наступил. Они стали родителями очаровательной девочки, а ещё через год – второй. Но тут вдруг это событие, которого с таким нетерпением ждут матери, отцы, дедушки и бабушки, свершившись, стало по непонятной причине пагубным. Материнского инстинкта хватило Свете ровно на столько, сколько времени находился плод в её чреве или сколько потребовалось на вскармливание младенцев. Потом они постепенно стали превращаться в помеху, ограничивающую её свободу. Причём, не свободу, дающую поле для очередных измен, а свободу от не приносящей удовлетворения сексуальной жизни. Но пусть и закомплексованная, но женская природа требовала своего, глаза искали того, кто смог бы, наконец, удовлетворить её начало и, таким образом, порочный круг замыкался. И в то же время её нельзя было назвать женщиной порока, потому что, если соотносить её проблему с названием, то таковой следовало бы называть каждую вторую женщину, состоящую в браке, ибо каждая вторая, если не 90 % всех женщин не свете, только мечтают в своих грёзах о настоящем сексе. Но в Советском Союзе его не было по идеологическим соображениям, прочитать о нём было негде, и только женские разговоры в тесном кругу разносили молву о запретном, таинственном и, в то же время, таком вожделенном сексе. Однажды, правда, подруга-кассирша подкинула Свете интересную книжку, изданную буквально в 1974 году под названием «Женская сексопатология» доктора Абрама Свядоща, что явилось для советского общества прорывом в этой теме – иначе не назовёшь. Книгу, изданную тиражом в 100000 экземпляров, расхватали, как рассказывала подруга, не то, что за один день – за одно утро. Так вот, доктор Свядощ писал в ней, что в СССР только 18 % женщин не испытывают оргазма в половой жизни, тогда как в прогнившей Франции – 40 %, а в Англии – 41 %. То есть явная победа коммунизма на сексуальном фронте. Затем автор с гордостью сообщал о том, что 44 % советских женщин имеют больше чем один оргазм за каждый половой акт, а 16 % советских женщин имеют оргазм каждый или почти каждый половой акт. И в конце добавлял, цитируя, видимо товарища Сталина, что жить стало лучше, жить стало веселей, в общем, наконец-то советская женщина окончательно раскрепостилась и обогнала по количеству оргазмов на душу населения своих закабалённых западных сверстниц. Но такую книжечку читали далеко не все женщины в СССР, поэтому в обществе на эту тему было принято только шутить, причём, уничижая сильную половину человечества за неспособность, неумение или уже потерю такой способности, как доставлять сексуальное удовлетворение женщине. А тем временем настоящая часть этой сильной половины человечества выслушивала эти горькие упрёки в шуточной форме и молча делала своё дело, не сотрясая воздух разговорами о победах на женском фронте.
Начал подумывать об этом и Фёдор. Атмосфера стала накаляться, и только осознание того, что лучшей пары для себя – как он, так и она – не найдут, охлаждала пыл и загоняла конфликт ещё глубже в подсознание. Дети росли вроде бы с отцом и с матерью, но в то же время им их не хватало – в своём последующем после рождения детстве они были больше предоставлены яслям, детскому садику, школе, спортивным секциям, кружкам, нежели родителям. Хорошо ещё, что не улице. Правда, с тем, что на виду, у большинства было точно так же, но главное находилось за дверью родительского дома и только от того, что за ней происходило, зависел характер и комплексы родных детей. Но мусор из избы Бжостеки не выносили, а атмосфера в доме продолжала оставаться нездоровой и напряжённой. Спасало только то, что после рождения второй девочки им предоставили трёхкомнатную квартиру и, когда тяжёлым облаком нависал семейный конфликт, было куда расходиться.
В декабре 1981 года в Польше ввели приказом генерала Войцеха Ярузельского военное положение, а чуть раньше, в июне месяце, в Москве, решением Политбюро было отдано распоряжение, эвакуировать советские семьи с детьми из Польши в СССР. Примерно в это же время поступил заказ, срочно переоборудовать четыре самолёта ЯК-40К для военных нужд, связанных, как надо было полагать, с планируемыми событиями в братской стране. Эти машины перебросили из Саратова в одну из авиационных частей близ Ленинграда, и для этих работ было привлечено несколько гражданских специалистов, и Фёдор в том числе. В армии его учили, что приказ есть приказ и его надо выполнять; сейчас он был на гражданской службе и волен был отказаться. Но это была командировка, как сказали в Штабе Военного округа, на месяц, а то и на два, что давало возможность ослабить семейную петлю, а быть может и расслабиться вообще. И он дал согласие. Света даже не очень возражала, так как подумала о перспективе их семейных отношений, по крайней мере, на этот срок приблизительно так же, как и Фёдор. И он уехал.
Условия были отличные: бесплатное питание, двойной оклад и рядом общежитие трикотажной фабрики с дивизионом молодых, незамужних женщин, которые соком исходили от недостатка – да что там недостатка, полного отсутствия – более-менее приличных, не деревенских мужиков. На фабрику они приехали по вербовке из разных регионов Советского Союза, были тут и освободившиеся из мест заключения недавние зэчки, которым был дан шанс через трудовое воспитание и отдалённость от центра, а также через систему поощрений врасти в коллектив и перевоспитаться. Соответственно был усилен районный милицейский контингент и отремонтирован местный Дом культуры. Сюда, в этот Дом, получили разрешение приходить в кино и на вечера отдыха по субботам и воскресеньям офицеры авиачасти, с семьями и без, а также рядовой состав и обслуживающий персонал. Народу всегда было много и из этого скопления обязательно вычленялось несколько пар, которые – кто на короткое время, кто на более длительный срок – становились мужем и женой. Не оставался в стороне от местной традиции и Фёдор. Директор общежития и жилсовет закрывали глаза на тот визг и писк, которые стояли по вечерам в коридорах и комнатах вверенного им учреждения. Знали про эти «вакханалии» и в Райсовете, и в командовании части, вызывали неоднократно начальников, уже в который раз читая им лекцию о морально-этическом облике советского человека, те обещали изменить ситуацию, но визги в общежитии не прекращались. Природа брала своё, и принадлежность облика к тому или иному политическому строю не играла здесь никакой роли.
За напряжённой работой и за не менее напряжённым отдыхом Фёдор как-то забыл о своей семье. Правда, несколько раз звонил, справлялся о здоровье дочерей, Светы и, получив удовлетворительные ответы, успокаивался: как бы долг выполнен, совесть была чиста. На время его отсутствия к ним приехала его тёща и стала оказывать неоценимую помощь в домашних делах. Кстати, тоже лихая казачка, видать в молодости «давала дрозда» так, что в памяти самых боевых мужчин станицы оставила неплохую память. Фёдор имел полное основание сделать такое заключение ещё и потому, что когда они сразу после свадьбы поехали на родину Светы, новоиспечённая тёща несколько раз делала ему недвусмысленные намёки. То ли по глупости, то ли по какой-то неловкости в поведении, по незнанию, как надо себя вести с новоиспечённым, да к тому ж ещё столичным зятем, а, возможно, от дававшего себя знать комплекса неудовлетворённости, перешедшего по наследству и к дочери. «Может быть, у них здесь так заведено, а может быть у них узаконен инцест?» – думал Фёдор, оправдывая это вдовством, в общем-то, ещё крепкой и здоровой женщины. И вот сейчас он почему-то вспомнил об этом. Вспомнил, как это ни покажется странным, во время охоты на лося, на которую отправилось несколько сотрудников его подразделения в специально отведённые угодья, находившиеся в близлежащих лесах. На такую охоту они получили лицензию у Охотнадзора, и вот сейчас шли с ружьями наперевес занимать свои номера, расположенные полукругом и помеченные егерем. Охотились, как это называется, загоном, при котором ружьё взводилось только в момент выстрела в шагах сорока до бегущего животного, причём целиться надо было в основание шеи или под лопатку. Так вот в данной ситуации следовало думать про лося, а Фёдору в голову всё время лезла почему-то тёща, хотя связь между ней и лосем, скорее тогда уж лосихой, была более чем абстрактной. Впрочем, наличие вполне реального, а отнюдь не абстрактного ружья в руках зятя как бы сближало действительное и желаемое и воплощало в жизнь известный анекдот про тёщу. Но, в данном случае главным героем была не она, а лось. Лосей в том году развелось огромное множество и по существующему закону разрешалось взять одного такого красавца с лопатообразными рогами, именуемого в просторечии сохатым. Но в загон почему-то ни один из них не пошёл, и взяли его чуть ли не на шоссе, где он слизывал соль, которой была посыпана дорога. Тут же выпустили из него кровь и тут же его выпотрошили и разделали, чтобы мясо не приобрело неприятный вкус. Из туши, весом почти в полтонны, каждому из охотничьей команды досталось по пятьдесят килограммов говядины. Фёдор половину из этого отдал на кухню в подразделение, а вторую часть распределил поровну: одна половина досталась коменданту общежития, чтобы та либеральнее относилась к «визгу и писку», а вторая пошла на пир с девушками. Пировали всю ночь: мясо оказалось не жирным и совсем не жёстким, водка в меру охлаждённой, а девушки податливыми и ласковыми. Через неделю выделанная шкура, доставшаяся по жребию Федору, была свёрнута в рулон и стала ждать своего часа, чтобы развернуться во всей красе и покрыть собой пол в их квартире. И хотя она ещё неоднократно разворачивалась в общежитии для любовных утех, тем не менее, продолжаться бесконечно это не могло, ибо командировка его незаметно подошла к концу. Второй семьи в общежитии он не завёл, поскольку по своей природе был всё-таки однолюбом и, как всегда бывает в таких случаях, вернулся к семье истосковавшимся мужем – по крайне мере внешний вид его свидетельствовал об этом – и соскучившимся отцом. Однако дети не оценили его ностальгию, поскольку ещё только делали свои первые шаги в этой жизни, а Света, как всегда, обвила руками шею Фёдора и вечером, ложась в постель, произнесла те сокровенные слова, которые выражали подлинное её состояние. Она, действительно, любила Фёдора, но к утру это чувство опять скатилось к нулевой отметке, видимо, не получив желаемой подпитки.
И снова потянулись будни, сменяемые выходными днями, и снова в конце этих дней можно было встретить Свету и Фёдора разведёнными в разные концы квартиры. И снова терпение и, возможно, внутренняя культура, присущая обоим, не позволяли разгореться финальному скандалу, выплеснуться ему наружу и потопить в своём водовороте семейное гнездо. А дети, между тем росли, проходили все стадии положенного им развития, и родители даже не заметили, как после детского садика они пошли в первый класс, как достигли пятого, шестого, и вот уже – так же незаметно – стали выпускницами. Родители, между тем, успели немного поседеть, набрать лишнего веса, приобрести житейского опыта и, в результате, несколько изменить свой служебный статус.
Наступили новые времена, коренным образом изменившие положение в стране. Политические коллизии, пронизавшие советскую вертикаль власти, отразились и на социальном положении населения: перестроечные волны, волны демократизации, приватизации, капитализации разбили общество на несколько лагерей. Самым большим оказался лагерь бюджетников, страдавших от хронических невыплат государственной зарплаты и бесконечных изменений программ обучения, реформирования и лечения. Меньшим лагерем стал лагерь сотрудников акционированных предприятий, неформально ставших обыкновенными трутнями, живущими за счёт распродажи имущества и товаров, оставшихся от советских времён и сдачи в наём помещений, построенных при той же советской власти. Ещё меньшим был лагерь частных предпринимателей, владельцев магазинов, ларьков и лоточков, зарабатывавших себе на жизнь, по сути, честным трудом, но строящемся по принципу «как можно дешевле купить, как можно дороже продать, а за качество пусть отвечает сам покупатель». И, наконец, самая малочисленная – её и лагерем-то не назовёшь – группа акул нарождающегося бизнеса, нахапавших (читай – наворовавших!) миллионы в силу отсутствия надлежащего законодательства и переправивших их за рубеж благодаря прорехам в законодательстве созданном. Это были первые люди, сломавшие стереотип советского мышления, не допускавшего даже в мыслях, что кроме консервной банки, именуемой «Запорожцем», человек может иметь в частной собственности грузовой автомобиль с прицепом, яхту, самолёт, к примеру, десять квартир и шикарную дачу на берегу моря. И тот же стереотип мышления не позволял усомниться в том, что приобретено всё это было на украденные деньги, хотя в 99 % случаев такая мысль соответствовала действительности. А вот наличие горстки обладателей всего этого, входящих к тому же в сотню самых богатых людей планеты, никак не соответствовало нищей действительности абсолютного большинства населения в этой стране.
Наши герои в эту горстку, к сожалению, не попали. Фёдор остался преданным своему авиационному делу, Света же поменяла сферу своей деятельности коренным образом – она занялась сетевым маркетингом и стала в нём преуспевать. Через год с небольшим её бизнес развернулся так широко, что у простого советского – теперь уже российского – обывателя самым популярным и наиболее употребляемым словом стало слово иностранного происхождения «Гербалайф». Его распространение походило на взрывную волну после ядерной катастрофы, только с эпицентром не в Хиросиме и Нагасаки, а в Москве и, после переименования, – в Санкт-Петербурге. На бесчисленных презентациях, проводимых при достаточно большом стечении обезумевшего народа, демонстрировались чудодейственные результаты его «проникающей радиации». На сцену выходили бывшие эпилептики, паралитики, сердечники, почечники, печёночники и прочие хроники и рассказывали байки про то, как, буквально, за неделю, а то и вовсе за один день после приёма препарата они забывали о своём страшном недуге и теперь, здоровые и жизнерадостные, готовы прыгать дальше по жизни лет до ста. Ошеломлённые приглашённые гости тут же становились в ряды подписантов и, подобно египетским строителям, возводили пирамиду всё выше и выше, которая буквально за год, если б её выстроить по вертикали, обогнала бы по высоте пирамиды и Джоссера, и Хефрена, и Хуфу, вместе взятых. Света активнейшим образом включилась в её строительство, «окучила» сперва себя, затем помогла «окучить» окученных ею, те, в свою очередь, окучили окученных ими и пошло-поехало по широкой матушке-России. Личные доходы от такого бизнеса стали расти в геометрической прогрессии. Появилась машина, вторая квартира, вторая машина, дача, турпоездки в Саудовскую Аравию, Эмираты, в Париж. Мыслимо ли это было при советской власти? «Гербалайф» отвечал – конечно, нет. Правда, свободного времени оставалось, в лучшем случае, на то, чтобы поспать, да и то не всегда. И ещё. Чтобы держать под контролем столь разношёрстную армию сетевиков, к тому же в основном женщин, для которых надо было регулярно проводить, кроме всего прочего, семинары и тренинги, нужен был мощный авторитет и поистине мужские плечи. Характер Светы, в целом, подходил к этим требованиям и накладывался на ту профессиональную матрицу, которая была для такого рода деятельности специфической. Показательны были большие собрания, устраиваемые фирмой по случаю какого-либо юбилея с обязательным выступлением президента фирмы, у которого за идеально выстроенным текстом и психологической безошибочностью воздействия вырисовывалась безоблачная перспектива на будущее для каждого присутствующего. Он рассказывал о том, что на сегодняшний день человечество изобрело только три вида бизнеса: классический, франчазу и сетевой и что будущее только за последним. Правда, в его выступлении не было даже намёка на то, что, скажем, в Южной Корее и в США существуют жёсткие законодательные ограничения для компаний, занимающихся сетевым маркетингом, а в Китае многоуровневый маркетинг и вовсе запрещён. Поэтому когда наступал черёд награждения «передовиков производства» холодильниками последних марок, стиральными машинами и кухонными комбайнами, надо было слышать тот рёв зрительного зала, который сотрясал его стены. Апофеозом всего этого был концерт, участники которого никогда в жизни не имели, и не будут иметь такого приёма, который они имели здесь. В зале сидели внезапно обогатившиеся люди, живущие в одной из материально бедных стран, ликованию которых не было предела, как не было предела той беспредельной пирамиде, которую они возводили. И только отсутствие внутренней культуры и интеллекта при наличии морали через личную выгоду, прикрываемые дорогостоящими зарубежными платьями и костюмами, никак не гармонировали с величием последней. Но хозяева фирмы, тем не менее, щедро благодарили за всё это: и за привод новых клиентов, и за отсутствие культуры, и за дикий рёв в зале. Выражалась эта благодарность в бесплатных выездах опять же «передовиков производства» в экзотические места, скажем, на Кипр или на Мальйорку. Света успела побывать два раза к ряду, один раз на Сардинии, в другой раз – на Крите. Из каждой поездки она возвращалась несколько уставшей, поскольку все они сводились в итоге к одному – для русских дистрибьютеров фирма, учитывая пристрастия национального характера, не скупилась на спиртные напитки, которые лились на корабле, можно сказать, рекой. Зато возвращалась она всегда в хорошем расположении духа, наполненная впечатлениями и новыми планами на будущее. И уже со следующего дня начинался телефонный обзвон своих подопечных, и сетевая рулетка продолжала крутиться с новой силой – деятельный азарт буквально обуревал Светой. Однако, крутиться-то она крутилась, но только не рулетка семейная в хорошем смысле этого слова. Хотя, впрочем, как раз слово «рулетка», причём русская, больше всего, наверно, и подходило к определению состояния отношений Фёдора и Светы. Сексуальная жизнь, будучи во многих молодых семействах определяющей, перестала представлять интерес, дочери не стали цементирующим раствором семьи, а профессиональная занятость каждого не позволяла найти общность интересов. И только вкусная и обильная еда, которая не переводилась в доме и которую по кубанской традиции умела вкусно готовить Света и делать это с желанием и разве что по ночам, создавали какую-то видимость семейного очага. В доме бывали гости: как со стороны Фёдора, так и его жены, но общих друзей у них не было. Были машины, хорошая квартира, дорогая обстановка, а вот нормальными, подлинными друзьями обзавестись не удалось. Вообще-то с приходом новых, капиталистических, правда, скорее диких и с приставкой «псевдо», отношений такие понятия, как дружба, взаимовыручка, взаимопомощь претерпели радикальные изменения, и остались, возможно, у тех, кто в них свято верил, и кому посчастливилось не разочароваться в них. Для тех же, у которых другом стал господин доллар, все остальные, у кого он не шуршал в кармане, переставали представлять интерес. У Светы они завелись, причём, в большом количестве, но она с душевной широтой тратила их на улучшение быта, на одежду дочерям и себе, на подарки – святое дело – всем и мужу в том числе. Убедившись, что среди мужчин – во всяком случае, среди тех, кто попадался на её пути – нет таких, которые удовлетворили бы её, она смирилась со своей участью и, пересиливая себя, делала всё от неё зависящее, чтобы не дай бог, не отвадить Фёдора от семьи и от дома. И это ей, вроде бы, удавалось. Но однажды в её отсутствие случилось непоправимое. Это непоправимое было ударом в спину, тяжёлой ножевой раной, нанесённой собственным мужем. Почувствовала она это женским своим чутьём, шкурой, можно даже сказать, интуицией. Их старшая дочь Алина слишком рано обрела округлость телесных форм и всё то, что сопутствует женской физиологии. Она уже встречалась с мальчиками из параллельных классов и частенько являлась домой ближе к полуночи. Света неоднократно делала ей соответствующие наставления, которые, кстати говоря, дочь принимала с пониманием и даже с осознанием собственной вины, но молодость и сексуальная наследственность требовали своего и затмевали существование сдерживающих начал. Но такое поведение не было предосудительным – все рано или поздно начинают встречаться – до той самой поры, пока не случилась трагедия. Света чуть ли не под пыткой добилась от плакавшей навзрыд Алины признания. Оказалось, что во время открытия филиала их фирмы, когда Света находилась в другом городе, Фёдор, распечатав бутылку водки по случаю очередной хандры, заставил Алину выпить тоже и затем дерзко изнасиловал её сзади. На следующий день произошло то же самое, только теперь уже на добровольных началах, а перед самым приездом Светы ещё раз. Возможно, у дочери сработал комплекс – как его называют – Электры, хотя инцест был свойствен людям с незапамятной поры, и даже первоначально церковью был назван священным, поскольку дети Адама и Евы вынуждены были находиться в кровосмесительном союзе за неимением других людей на планете. Но Свете было не до теологического анализа, тем более что эмоции переполняли её душу и не давали возможности порассуждать здраво на этот счёт. Первое, что ей приходило на ум, это убить Фёдора. Не случайно, не в порыве женского гнева, а целенаправленно задушить его ночью, нет, отравить прямо днём, уведомив его сразу после принятия яда, что сделано это в отместку за скотский поступок, за поруганную честь дочери, за то терпение, которое проявляла она в отношении него и которое, наконец, не выдержало и лопнуло. Но потом, к концу дня, этот пыл вместе со слезами улетучился, и Света пришла к выводу, что причиной случившегося является она сама, а точнее, отсутствие нормальных супружеских отношений между ними, а, возможно, что и карой божьей за ту измену, которую она допустила с кубанским земляком на чердаке касс аэрофлота. И всё, чем она отомстила мужу, когда он вернулся с работы домой, было отсутствие приготовленного ею обеда, совершенно пустых глаз, глядящих в никуда, и ещё более увеличившаяся пропасть между Фёдором и ею.
Теперь она всё чаще стала ночевать у подруг, не в силах оправиться от шока, а Фёдор стал чаще прикладываться к бутылке. Она понимала, что это не выход из положения, а он, – что таким образом свой грех не искупить. Но ничего третьего им придумать не удавалось. Положение ещё усугубилось тем, что у Алины стала проявляться какая-то ну прямо-таки гипертрофированная, именуемая фрейдовской, ревность к отцу и прямо-таки безжалостная ненависть к матери, хотя Фёдор, осознав порочность своего неконтролируемого поступка в порыве пьяной беспамятной страсти, оставил дочку в покое. Видимо то, что с ним случилось, явилось каким-то случайным проявлением атавизма, от которого многие отцы, к сожалению, не застрахованы. А, может быть, это было спровоцировано теми животными инстинктами, которые витали над заведением, где он служил в молодости, то бишь, во времена его тюремного прошлого? Как знать? Чтобы разрядить обстановку, а точнее, снять с души грех или просто-напросто облегчить своё душевное состояние, он завёл себе новую любовницу. Не суть важно, как её звали, и чем она занималась, важно то, что, как поняла Света – это надолго и всерьёз.
– Бог с ним – думала она про себя – главное, чтоб не ушёл к ней на совсем. И она «тише воды, ниже травы» вела себя дома, а поруганную честь компенсировала на работе, то есть в отношениях со своими, находившимися «под ней» дистрибьютерами. И была эта компенсация довольно жёсткой и, порой, не к месту. «Железная леди» – так окрестили Свету подчинённые, которые стали ощущать на себе всё усиливающийся прессинг, переходящий довольно часто в необоснованные придирки и требования непонятно чего. Каждая про себя относила это на счёт женской физиологии определённого возраста, которая у каждой проявляется по-разному, и каждая делала из этого вывод, что надо просто не раздражать шефиню и как можно реже попадаться ей на глаза, тем более, что не каждый день служебные встречи и происходят-то. Но всё чаще и чаще стали подмечать окружающие её люди не только прокурорский тон и приказные интонации в её голосе, но и неадекватность слов и действий, следующих за этими интонациями. Было ли это связано всё с той же физиологией или с чем-то другим, никто определить не мог, разве что господь Бог, – любая женщина не застрахована от этого. Фёдор же, наоборот, стал обращать внимание на не наблюдавшиеся ранее проявления покорности и чуть ли не рабского служения со стороны Светы. Такие метаморфозы не могли не иметь определённых последствий или, иначе, причины, их породившие, не могли рано или поздно не дать определённых последствий негативного характера. И они не заставили себя долго ждать.
Случилось это вечером, когда квартира внезапно огласилась криками с включением матерных слов, шлепками по голому телу и шумом распахнувшегося окна. Вбежавший на крики Фёдор увидел, как Света выбрасывает из окна сушившееся в ванной алинино бельё и, матеря её последними словами, пытается спустить вслед за бельём с пятого этажа и её саму. На лице у Алины кровь, с ней истерика после того, как Фёдор с трудом разнял их. Что побудило мать или дочку вдруг взорваться, вряд ли удастся установить, да и какое это имеет значение? Женщины никогда не станут рассказывать мужчине о причине скандала, а если и станут, то виноватым, в конечном итоге, всё равно окажется он. Поэтому, зная о такой несправедливой закономерности, Фёдор не стал нагнетать обстановку выяснениями и просто развёл соперниц по углам боксёрского ринга.
– Я вас отравлю обоих, и отправлю к чертям собачьим! – кричала в припадке ярости Света.
– А я тебя сожгу вместе с твоим "Гербалайфом" – парировала Алина.
Не хватало только пены у рта и каких-либо колющих или режущих предметов в руках, чтобы, к примеру, явившаяся милиция не констатировала факт попытки насильственного нанесения увечий с целью убийства одной женщины другой женщиной. На этот раз обошлось без этого, но никто не мог дать гарантии, что увечья не будут нанесены в следующий раз, прецедент которому теперь не исключался. Нарыв, накапливавший гной в течение очень длительного времени, лопнул, но его заживление могло происходить только при участии здравого разума и нормальной психики, при их же отсутствии – временном или теперь уже постоянном – опасения имели под собой довольно твёрдую почву. В тот же вечер Света, взяв незаметно в руки молоток, вышла на улицу и побила фары и ветровое стекло у машины, на которой ездила Алина.
Фёдор в создавшейся ситуации проявил здравый рассудок и сочувствие. Он договорился с врачом-психиатром о том, чтобы привезти и показать ему Свету. Незаметно дал ей снотворного, когда она пила чай, заснувшую отнёс в машину и привёз к знакомому врачу в психиатрическую клинику. Там сказали, что надо оставить её на сутки. Он приехал за ней на следующий день, но забрать не смог, так как приговор оказался неутешительный: шизоидный синдром на почве смещения ролевых функций, требующий, скорее всего, очень длительного лечения. Но это как бы дополнялось к тому, что было у неё раньше, а именно, скрытый садизм в сочетании с комплексом власти, породивший ещё и нимфоманию. А такая женщина, как правило, не получает удовлетворения от мужчины и количество её нарядов зашкаливает за все разумные пределы, – таков был вердикт врачей. Впрочем, это соответствовало действительности.
«Пряжка», куда в результате попала Света, не лучшее место для пребывания там человека, если вообще больницу, тем более для душевно больных, сравнивать с Домом отдыха. Эти подземные туннели, сработанные ещё в ХVIII веке, по которым приходится идти, прежде чем попасть на приём к врачам, да и само здание, напоминающее больше тюрьму, чем лечебное заведение, уже одним своим видом убивает всякую строптивость и непокорность. Видать, недостатка в умалишённых Россия никогда не испытывала, свидетельством чего было это капитальное здание со средневековыми переходами. Света, естественно, не хотела пополнять их ряды, хотя правильнее было бы сказать, не осознавала того, что уже в них вступила, причём надолго, если не навсегда. Фёдор помнит, как он приносил ей передачи со строго ограниченным перечнем разрешённых продуктов, исключающих мясо, сало и колбасные изделия. Как при входе из окна второго этажа, из-за металлической решётки, слышал её призывный голос, умоляющий забрать её отсюда. Как удавалось видеться только в строго отведённые дни свиданий, и как после этих свиданий она становилась ему ближе и роднее. Ему стало по-человечески жалко её. Продержали Свету в лечебнице два месяца, сказав при выписке, что при обострении симптомов или физическом рецидиве после телефонного звонка немедленно приедут за ней и заберут обратно. А пока следует принимать назначенные лекарства, больше гулять на воздухе и терпеливо создавать в семье благоприятный климат. Когда через неделю после двухмесячного заточения она стала здраво рассуждать и улыбаться, Фёдор решил взять десятидневный отпуск и посетить одним махом и Новозыбков и краснодарскую станицу, чтобы проведать свою мать и родственников Светы, благо дорога им полагалась бесплатная. Света идею одобрила, и буквально на следующий же день, не беря с собой ничего лишнего, они поехали в аэропорт. В Новозыбков попали с пересадкой, прилетев туда из Брянска на маленьком самолётике поздно вечером. Старушка-мать встретила их радушно, даже не подозревая о том, в какой психической форме находится её невестка. А стихи собственного сочинения, которые та стала читать ей чуть ли не с порога, одобрила и сказала, что ничего более проникновенного не слышала в своей жизни. Только вот почему они все какие-то минорные? На что Света извлекла из сумки небольшой томик Сергея Есенина и, открыв заложенную страницу, сказала, что, боготворит его, и в какой-то степени просто подражает его стихам. И как пример, прочитала:
До свиданья, друг мой, до свиданья
Милый мой, ты у меня в груди
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова
Не грусти и не печаль бровей.
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей…
Побыли в гостях два дня, попрощались и полетели дальше. В Краснодар пришлось добираться через Москву, так как прямого сообщения не было, да и повидать кое-кого в столице Свете очень захотелось. Повидались, пообщались и через день отправились во Внуково, но в связи с внезапно испортившейся погодой и начавшимся ливнем, после которого весь аэропорт буквально заволокло туманом, заночевали там. Рейс отложили до утра и пассажиры, кто как мог, стали устраиваться на ночлег. Света с Фёдором нашли пристанище на третьем этаже. Там, на сдвинутых стульях, с поджатыми ногами и подложенными под голову сумками они, в ставшей новой для них на данном отрезке времени походной обстановке, обменивались шутками-прибаутками и радостным смехом. Они ощутили вновь тот аромат отношений, который остался где-то там, в самом начале их совместной жизни. Канули в небытие измены, предательства, обоюдная ложь и стало опять, как в молодые годы, легко и просто и опять неведомая сила потянула их друг к другу. Но сон властной рукой охватил обоих, и они мирно затихли на своём импровизированном ложе. Через какое-то время Света проснулась, медленно поднялась и пошла в туалет. Пассажирский зал сопел, свистел, храпел и никого, кроме неё, перемещающихся по залу не было видно. Она долго ходила взад-вперёд без определённой цели, опустив голову и глядя себе под ноги. Затем в какой-то момент подняла её и, увидев перед собой мраморную балюстраду, подошла к ней. За балюстрадой простиралось безоблачное пространство, которое почему-то показалось ей манящим. Лицо её озарила воистину блаженная улыбка, она поднялась на ограждение и отдалась во власть этого пространства. Глухой звук упавшего тела поставил на её жизни финальную точку.
