В Москве дорога на работу занимала почти час, здесь на служебной машине — шесть-семь минут.

А организм просыпался по-старому раньше, и хотя Виктор следующим утром попробовал «добавить сна», через несколько минут стало ясно, что ничего не выйдет. И тоже кстати: можно делать все утром не торопясь, не поглядывать на часы, думать о чем захочешь, а не о том, чего, уходя, не забыть.

Уезжая из Москвы, надеялся, что на новом месте избавится от психического дискомфорта, начальственного пресса — прежде всего, думал о свободе, которую ему даст высокий должностной местный уровень. Сколько же разницы между мыслями о необремененной пошлостью жизни и реальном таком ее ощущении — явью не только нового психического состояния, но и новой физики мира: никакого тесного спешащего потока людей, стирающего часы его земного существования; никаких бессмысленных начальственных совещаний, осточертевших физиономий — часто не злых, не враждебных, но так же часто — не умных и безразличных почти ко всему, кроме материального и карьерного интереса. И та прежняя жизнь отодвинулась, стала терять реальность, освобождая место — он чувствовал — правильному и настоящему.

И с таким настроением Виктор вошел к себе в кабинет.

Через две минуты уже он получил заверения из Москвы от сокурсника, что парня — брата охранника — срочно переведут.

Поболтали немного о близких знакомых.

Потом Виктор набрал номер Якова.

Прослушал в трубке безответные позывные гудки, потом телефон отключили — надо полагать, сидит на экзамене.

Настоятель вчера, осмотрев икону, вывод сделал о «скорей всего» ее подлинности, объяснял различные на этот счет признаки, не вполне сохранившиеся сейчас в голове, но как выразился потом Володя: если делали не дураки, признаки подделки в глаза бросаться просто не могут.

Яшка через час позвонил сам.

Из московской прокуратуры его уже информировали по поводу экспертизы — конечно, приедет, только завтра еще последний экзамен.

Виктор попробовал было спросить, какова этой псковской иконы, навскидку, цена…

— Ты давай, меньше болтай об этом. Держи ее в сейфе с толстыми стенками!

Впечатлило.

И напугало немного — на все случаи жизни не напасешься, мало ли что… нет, завязывать надо с этим экспериментом.

Он, не медля, позвонил в Управление полковнику.

Тот обрадовался даже, сообщил — сам с сотрудником подъедет для изъятия икон как вещдоков.

Время подходило к половине одиннадцатого — к визиту Зубакина.

Краткую справку по нему Виктор уже прочитал.

Срок тот имел единственный, получил давно, когда еще заместителем начальника СМУ работал, — они там все проворовались и сели. В зоне связями кое-какими оброс, плюс брат — боевой офицер. Тот сумел подтянуть ветеранов, и они тут в девяностые годы задавили всякую другую братву. Позже, когда чеченцы сунулись, и с ними разобрались. А с азербайджанцами, которых уж слишком много, договорились. Сейчас все стабильно, без серьезных противоречий.

До назначенного оставалось несколько минут, прокурор подошел к окну.

А вчера они с настоятелем, при расставании, оба отчего-то притормозились, не доходя до его машины.

Виктор посмотрел назад на белую грустную церковь и окончательно определил для себя ее образ:

— Девушка-невеста, потерявшая жениха.

Реакция получилась самая неожиданная — человек вздрогнул, лицо приняло напряженное выражение.

— Вы так почувствовали?

Мысль промелькнула, что он ляпнул сейчас неуместное, но ушла — глаза священника ждали от него подтверждения.

— С первых секунд почувствовал, еще оттуда, с дороги.

Снова случилось преображение — радость, и с детским оттенком робости.

— Благодарен вам очень.

Виктор начал догадываться:

— Так это… вы, ваш проект?

Тот покивал головой.

Захотелось сказать приятное что-то, но в голове завертелось общее, не несущее смысла… и отвергнутое, открыло место простому вопросу:

— Но почему?

Сейчас они оба смотрели на церковь — юную и скорбящую.

— Вы Зубакина, влиятельного местного воротилу, знаете?

— Пока только со слов.

Священник помедлил и показал рукой:

— Там за церковью могила его младшего брата. В прошлом он профессиональный военный. В первую кавказскую войну служил командиром роты разведбатальона.

Сделав вступление, пожилой человек помолчал немного…

— Да, приходит ко мне, помнится, пять лет назад — это когда они с братом полного благополучия уже добились — приходит на исповедь. Опыт у меня большой, сразу чувствую — с тяжестью на сердце пришел. Спрашиваю о грехах, говорю о спасительном покаянии, но понимаю — не то, он слушает лишь из уважения к сану. Говорю просто тогда: «расскажи мне о самом главном». — Настоятель повернул голову к церкви… или туда, где за ней находилась могила. — Рассказывает: проверяли горное поселение, убедились, что нет там боевиков, и стали себе уходить спокойно. Выскакивает вдруг мальчишка лет четырнадцати и дает им в спины из автомата очередь — убивает одного наповал. Кто-то из бойцов поблизости подскочил, выбил у него автомат — ну и поставили сразу к ближней стенке, — священник прерывисто вздохнул, качнул головой, словно сам видел ту сцену. — Сбивчиво дальше пошло: почувствовал, говорит, сейчас случится непоправимое; и такие слова: «шар земной перевернется, я должен его удержать…» В общем, дал команду — расстрел отставить. Бойцы, сказал, так взглянули, что сейчас самого убьют… но зубы стиснули, подчинились. Только не простили они ему, и уже «на гражданке», при ежегодной встрече, спрашивали: «Как твой-то сейчас — кого убивает, взрывает где?» — священник, переживая, снова вздохнул. — Смотрит он на меня, спрашивает: «Батюшка, правильно я поступил?» — сильное его мужское лицо, и по нему слезы текут.

Виктор знал, как утаскивала людей за собой война — и афганская и кавказская — делала из нормальных людей преступников, наркоманов, а больше всего — гробила алкоголем, поэтому не удивился окончанью истории, хотя горькое это неудивление.

— Вернулся из Москвы после очередной такой встречи в День десантника и сорвался в последний уже запой.

Страшно, отвратительно, и не война, конечно, тут виновата, а люди эти — «власть предержащие», и никто из них пока даже морально не осужден. А трагичней всего, что все эти малые и большие «власть предержащие» — дети народа, ну не хочет народ строгостей к собственным детям!

Священник тронул его за плечо.

— Подвезти?

— Пожалуй что подвезите.

Лимузин черный на малой скорости возник у бордюра, но без сопровождения.

Или не сюда?

Сюда, прополз дальше и остановился у главного входа.

Фигура, в черном костюме, возникла из передней дверки и проворно открыла заднюю.

Появилась другая фигура — в костюме светло-сером, модной блестящей ткани.

Комплекция очень внушительная.

Виктор занял место в должностном кресле, взглянул еще раз на имя-отчество на листке перекладного календаря — Зубакин Борис Григорьевич.

Через полминуты секретарь доложила о посетителе, и в кабинете оказался тот самый крупный мужик, но не толстый — сбитый, сильной породы.

Прокурор поздоровался и показал рукой на кресло напротив.

Мужик, усаживаясь, назвал имя-отчество и начал очень конкретно:

— Я в связи с убийством священника нашего. Понимаю, что материалы следствия находятся в режиме неразглашения, но и вы понимаете, что я могу оказать реальную помощь, особенно если буду действовать не вслепую. Чем вы, так сказать, рискуете? — он подождал, давая прокурору подумать. — Вы же понимаете, что запретить заниматься своим расследованием мне не можете.

— Правильно трактовать ваши слова так, что вы готовы при успешном сотрудничестве предоставить нам живых преступников, а не трупы?

— О-ой…

— Вот-вот.

— Да зачем вам они живые?

— А кто даст показания на заказчика?

— Вот вам как раз не дадут. А нам дадут. Потом спросим с заказчика.

— Борис Григорьевич, вы ведь давно уже мирный строитель.

— А я и раньше… вы спросите у старых служащих прокуратуры — хоть один случайный человек, когда у нас тут разное творилось, пострадал?

— Спрашивал.

— Ну вот.

— То есть предлагаете мне самосуд, с пытками, да?

— А кого жалеть-то! — лапа в полтора нормальных размера вскинулась с ручки кресла и сжалась в кулак. — Вы же этих тварей знаете не хуже меня!

— Ваш брат бы эту идею поддержал?

Человек, напротив, отчетливо вздрогнул, глаза на миг уперлись в прокурора, потом ушли в сторону…

— Давайте не будем.

Посидели молча.

Молчание — как нейтральная полоса между ними, Виктор понял, если сделает сейчас первый шаг, другая сторона тоже пойдет навстречу.

— Расскажу вам всё, что есть по следственным данным.

Прокурор разглядывал визитную карточку, оставленную недавним гостем, и обдумывал самый конец разговора — про лес с дурной репутацией, который так и стоит нетронутым под застройку. Он спросил в лоб — почему тот отказался от своих планов и какой у них был конфликт с газетчицей Шестовой?

Ответ услышал откровенный и неожиданный: позвонил из Москвы один очень авторитетный человек, прозвучало — «из нашей среды», просил с Шестовой не вязаться и лес некоторое время не трогать.

Интересное вырисовывалось — что это за патрон у милой Маши на самом высоком криминальном уровне? И почему опять лес?..

Надя спросила, пускать ли Владимира.

— И будь любезна, сделай нам чаю.

Молодая физиономия выражала энтузиазм, прокурор ждал победного рапорта, но помощник сначала тактично поинтересовался, как прошла встреча с Зубакиным.

— Ничего пока существенного.

— А насчет Черного леса, конфликта с Шестовой?

В глазах прокурора вдруг явилась задумчивость…

— Виктор Сергеевич?

— А? Потом расскажу. Давай, сперва, свою информацию.

— Выяснил уже, что мобильный телефон записан на хозяина ресторана. На его имя выданы два номера, один давно…

— Как давно?

— Ну, несколько лет назад.

— Второй — три месяца назад, это практически совпадает с появлением нашего клиента в ресторане и началом квартиросъемки.

— Распечатка звонков по этому телефону?

— Разумеется. Я ее проработал, там все очень просто: связь у него была только с хозяином ресторана, и с каким-то номером в Китае, точнее — в Пекине. Да, еще с владельцем съемной квартиры.

— А последний звонок?

— В девять вечера предыдущего дня, когда он не появился в ресторане и не был уже на квартире. Вернее так, где-то в половине девятого у него была созвонка с владельцем квартиры, помните, я вчера рассказывал…

— Помню, да.

— Вот, а в девять, последний звонок — в Пекин.

— Постой, — прокурор пощелкал в воздухе пальцами. — Это что получается?

— А что?

— В Пекине который час, когда у нас девять вечера?

Владимир не сразу понял… потом дернулся в кресле.

— Как же я сам не подумал, ах ты, конечно, в Пекине час или два ночи!

— Нормально-нормально, не все мелочи сразу в голову лезут.

Он, чуть опустив голову, опять погрузился в задумчивость: слишком быстро мелькнула мысль и ушла — словно рыба, тронувшая крючок… может быть, мелкая, бесполезная вовсе рыбешка.

— Еще одна любопытная информация. Виктор Сергеевич?

— Давай.

— Вы вчера велели заскочить в контору, через которую китаец квартиру снял. Я там уже побывал.

— Молодец. Паспортные данные у них записаны?

— Есть ксерокс китайского паспорта, я переснял. Но занятно, китаец показал справку о трудоустройстве — что работник их ресторана, но вот девушка, их служащая, хорошо запомнила: среди трех на выбор квартир, одна была рядом совсем с рестораном, китаец же выбрал дом близко к шоссе и Черному лесу, сказал — он шума очень не любит.

Надя начала говорить по селектору… а слова дошли, когда он сам увидел — Игорь Петрович вошел в кабинет с приветственно поднятою рукой.

— Не иначе, как мозговая атака у вас?! Надеюсь, не помешал.

Кресло приняло его сильное тело, Виктор вспомнил, он, по-серьезному очень, в молодости занимался борьбой — вольной, кажется, на соревнования ездил.

— Ну-с, други, иконы я вывез. Ох, во-овремя, скажу я вам!

Оба уставились на него озадаченно.

И Владимир позволил себе легкий тон:

— А не будет с нашей стороны невежливостью спросить про подробности?

— Не будет, Вова. Там чай, я видел, у вас готовят…

Он не закончил, дверь в кабинет отворилась, и через пару секунд явилась Надежда с подносом — тремя на нем чашками и другим надлежащим.

— Хорошая будет хозяйка, — высказался полковник. — Ты, Вов, примечай.

— Ха, у нее в ухажерах два бизнесмена.

— Не болта-ай, — она проворно перенесла всё с подноса на стол.

Полковник сразу потянул к себе ванильный сухарь и чашку.

Остальным пришлось ждать и присоединяться.

— М-м, отлично заварено. — Гость начал макать сухарь и быстро с ним справился. — Ты, Володь, насчет этих бизнесменов не того… мы их пуганем, дорогу к Надежде забудут.

— Не тяните, Игорь Петрович.

Полковник показал кивком, что «сейчас», и, выдыхая от удовольствия, допил чай тремя большими глотками.

— Да. Как это назвать — опыт, интуиция — сработало такое что-то. Икона псковская висит рядом с оконцем. Там, как и на других, внешняя решетка. Оконца узкие, не пролезть, но смотрю я на икону, соизмеряю — элементарно все: окно с земли человеку по плечу, а дальше только протянуть руку. — Он взглядом проверил каждого, как проверяют на пониманье детей. — Иду проверить с той стороны. И сразу еще замечаю: березка там рядом с приделом, удобная очень березка, большую часть обзора со стороны закрывает — человек у окна с дороги будет виден только на малом ее участке.

Он опять проверочно на них поглядел.

— Но ведь решетка не спилена! — не удержался Владимир.

— Не спилена. И спиливать ее никто не будет — сейчас не каменный век. У меня у самого на даче мини-сварочный аппарат, французский. Работает от небольшого баллона, хочешь — сварит, хочешь — разрежет. Вот такой штукой и поработали этой ночью.

Теперь врезался прокурор:

— Значит — икона на месте?

— На месте. Два нижних и два боковых штыря обрезать сумели, а верхний слишком высоко оказался, не было на что встать. Попробовали отогнуть, по пазам видно — разворочены слегка. Не вышло — верхний штырь прочно держал. — Полковник посмотрел на пустую чашку. — Такая вот эпопея.

Прокурор нажал кнопку селектора:

— Надь, чашку еще.

Недавно совсем он ободрял Владимира, тем что все мелочи сразу не углядишь, теперь испытал на себе простоватую безответственность этого аргумента — не предвидел ведь сам такую возможность кражи.

Из всех троих полковник один сейчас испытывал бодрое самочувствие.

— Предлагаю, други, провести операцию по-голливудски!

— Это как? — сразу спросил Владимир.

— Засаду устроить не с внешней стороны, а в самой церкви.

— А захват?

— Вот тут, как раз, Голливуд. В церкви в засаде — двое, группа захвата находится за второй линией домов в машине, прибудет по сигналу секунд через тридцать пять-сорок. Ближе машину с ними ставить нельзя, преступники наверняка проведут разведку вокруг. По этой же причине нельзя базировать группу в лесу. Согласны?

Оба кивнули.

— В церкви двое моих ребят дают преступникам полную возможность спилить до конца решетку, открыть окно, а дальше — рука преступника попадает в наручник. Икона висела на крюке, на него заранее закрепят другой конец наручника.

— Преступники могут открыть огонь через окно внутрь церкви, — поторопился Владимир и сразу понял свою оплошность. — Ну да, ваши успеют отойти в стороны.

Надежда принесла чай, Игорь Петрович начал осваивать вторую порцию.

Прокурор потер переносицу.

— Не понимаю… — он отвлекся на удивленный взгляд гостя: — Я не про план, план хороший. Я про всю эту преступную операцию. Почему сразу не сняли ту псковскую икону — как самую дорогую? И этот их внезапный побег, чего они испугались так — привидения?

Гость попросил взглядом паузы…

— М-м, я сегодня чего-то проспал… и не завтракал, только кусок сыра съел, убегая. Ты, Витя, говоришь про псковскую, как самую ценную. А почему заказчик должен был им сообщать, что она, из трех, самая ценная? Зачем информировать всякое быдло, мало ли что придет им в голову.

— Логично, — подержал Владимир.

— А у побега причина, да, плохо представляется. Но только если подумать вокруг этого самого слова «они»… — полковник, не удержавшись, запихнул еще кусок сухаря, пришлось подождать. — Тут два варианта. Первый: преступников было всего двое. Второй вариант: кто-то еще у них находился на стреме. Во втором случае этот «кто-то» мог испугаться, например нашей ДПСовской машины — патруль там за ночь несколько раз проезжает — и отсигналил тревогу. А в первом случае они могли разделиться: один стал внутри заниматься иконами, другой — караулить снаружи.

Прокурор кивнул, но не то чтобы во всём соглашаясь, — он и сам вчера перед сном попытался представить себе ситуацию с таким разделением функций, и с машиной ДПС, разумеется, как главным предметом испуга. Но не получалось с темпами — патрульные заметили бы убегающих людей. Вот только если «контролеров» было двое и они наблюдали выезды на шоссе с ближайших дорог… но не слишком ли много «занятых».

— А что если покушения на иконы совершали не одни и те же, а разные люди? — сменил тему Владимир.

— То есть, на ярославские одни, на это псковскую другие? — переспросил полковник.

Мысль, конечно, относилась к разряду «всех возможных предположений», отвергать ее, как и принимать, не было никаких оснований.

Оттого что не возразили, молодой человек решил продолжать:

— Дьякон говорит, что про псковскую ничего не знал. Странно, однако, иконе выделено отдельное место, и что она старой работы, даже и мне понятно. Виктор Сергеевич, вы о ней запрос в Москву делали?

И полковник оживился:

— Да, сколько она, не узнал?

— Звонил, спрашивал, — неохотно признал прокурор, — отчитали меня по полной программе. Сколько стоит — непонятно, потому что икона относится к уникальным редкостям.

Владимир почувствовал, вода льется на его мельницу.

— Я не утверждаю, что в преступлении замешан дьякон, согласитесь — не очень как-то похоже.

— Согласились, — ответил за обоих полковник.

— Но вполне вероятно, что он знал, какая это икона, и кому-то проболтался. А теперь боится — и нас, и кому проболтался.

— Вот ты и попробуй с ним «по душам».

— Подождите, Игорь Петрович, это не все. Покойный батюшка говорил с Шестовой о ярославских иконах — это слышали, а почему отсюда следует, что он не говорил про псковскую? Только потому, что не слышали?

— Хм, — полковник повел глазами из стороны в сторону, мысль показалась ему основательной: — И почему умолчать о псковской, раз уж вообще начал говорить об иконах, да?

— Вот именно! Шестова могла рассказать у себя в газете, а дальше уж — «по секрету всему свету». И самый простой вариант: если батюшка легкомысленно говорил о ценностях в своей церкви с посторонними, это именно и означает, что он это говорил.

Владимиру, похоже, собственная формулировка понравилась, но полковник поправил:

— Попросту означает, что мог говорить еще с кем-нибудь.

Поняв, что перемудрил, тот заспешил перевести стрелки и обратился к шефу:

— Надо же рассказать Игорю Петровичу про исчезнувшего китайца.

— Вот и рассказывай. Я пока сделаю звонок от Надежды, чтобы вам не мешать, — вынырнула все-таки мысль, которая полчаса назад лишь дала знать о своем существовании.

Требовался теперь уточняющий звонок Зубакину.

Виктор напомнил ему — в разговоре об истории с Шестовой прозвучало: оставить Черный лес в покое на какое-то время. «Какое-то время» — что именно подразумевалось? Зубакин удивился — разве он так неопределенно высказался? Просит извинить в таком случае. А из Москвы его просили годик всего подождать.

Виктор поблагодарил, и в заключение услышал, что работу в «нужном направлении» уже начали.

Главное, впрочем, сейчас в другом — в замечательно сработавшей интуиции Игоря Петровича — очень может быть, что преступники окажутся у них в руках уже этой ночью.

Он взялся за ручку двери, чтобы войти в свой кабинет, однако Надежда, ответившая на телефонный звонок, показала ему на трубку, закрыла ладонью и прошептала почти:

— Газета «Еще не вечер».

Виктор подошел и взял трубку.

* * *

Теплое утро не отличалось ничем от вчерашнего, поэтому жара среди дня, как всё вдруг свалившееся, произвела неприятное впечатление. По пути в мэрию на обед они ускорили шаг — в тени было жарко и душновато, а проходить по открытому солнцу — неприятно совсем. Прокурор, впрочем, подумал и о пользе такого резкого поворота — завтрашний пикник у озер, на который его пригласила Маша, сильно выиграет от такой погоды. Завтра «открытие сезона», а вообще эти регулярные мероприятия проходят у них по субботам — выходным дням, когда газета содержит только рекламные объявления и раздается бесплатно.

— Что если не придут? — нервно спросил Владимир, и прокурор понял о чем. — Что если они вели наблюдение за церковью, видели, как туда приезжала милиция, что-то завернутое выносили… Что же еще кроме икон?

— Володь, не сыпь на рану, мне итак эта мысль постоянно в голову лезет. Да, могли организовать наблюдение, рискуют ведь очень многим — убийство на них висит.

— Однако если они те самые, а не другие люди.

— Нет, не «однако». Другие, как ты говоришь, сразу подумали бы, что на них убийство при поимке и повесят. Тут работают одни и те же люди, Володя. Но странно работают. Зубакину тоже так показалось.

— Кстати о Зубакине, вернее, о том звонке из Москвы в защиту Шестовой… — краем зрения прокурор уловил скошенный на него взгляд.

— Да?

— Я принципиальную схему: у журналистов контакты с криминалитетом высокого уровня не такая уж редкость.

— Ну, бывают.

— Сейчас из супербогатой Москвы деньги движутся в хорошие места в провинции. У нас место отличное: инфраструктура, порядок, хорошая экология.

— Не перехваливаешь?

— Ничуть, я ж относительно других мест. Опять же возьмите, молодежь у нас не особо спившаяся, годится на трудовые ресурсы, и можно еще из близких деревень привлекать.

— Инвестиционно перспективный город?

— Именно. А что здесь из серьезных мест не захапано? Один Черный лес.

— Логично.

Поддержка ободрила.

— Шестова получает задание на компромат Черного леса и деньги, разумеется. Тот московский авторитет обеспечивает ей прикрытие. Потом он через подставные фирмы сожрет всю эту территорию.

Правдоподобно, к сожалению.

Прокурор покивал головой и переменил тему:

— Ты, когда вечером пойдешь квартиру осматривать, прихвати участкового. И пусть хозяин квартиры ему заявление о пропаже жильца напишет, чтобы были соблюдены формальности.

— Будет сделано.

— И постарайся прощупать дьякона, только доброжелательно.

Не слышит сейчас и не видит почти ничего — горечь сковала, проникла в каждую клетку, застыла…

Надо напрячься, надо вернуть себя!

Ответить, вот этой девушке.

«Зайду… да… позже».

Голос слышен, но только звучащим внутри…

Смутно видна улыбка девушки-продавщицы…

Выйти быстрее наружу…

Жарко.

Машины, люди, деревья…

Небо… голова не кружится — уже хорошо.

Замедлить надо дыхание, оно слишком частое.

Звук вернулся… и вроде бы всё остальное уже в равновесии.

Но жарко очень.

Надо зайти, где прохладно, пульс… частый пока, мысль пугающая — что так вот и умирают, пугающая не смертью, а неисполненной, оборванной жизнью.

Он нормально всё видит, но плохо еще понимает — что видит.

Подросток, отвечая, показывает рукой: «Вон там ресторан».

После обеденного перерыва прокурор включился в дела, которые следовало в ближайшее время представлять на судебное производство.

Отработав, очень плотно, уже с двумя сотрудниками и пригласив третьего, он сразу не «въехал», отвечая по телефону Владимиру… тот сказал: сначала пойдет на осмотр квартиры, где проживал китаец, и только потом встретится с дьяконом, который будет сперва на отпевании и похоронах… наконец понял — это к тому, что информация поступит попозже вечером.

И только стал слушать доклад сотрудника, отвлек новый звонок — уже не прямой служебный, а через Надежду.

— Сестра покойного священника очень просит выделить ей всего минуту. Соединить?

— Конечно.

Женщина, поздоровавшись, стала извиняться за беспокойство, которое, наверное, причиняет зря прокурору — тот попытался свернуть это вступление, но все равно пришлось выслушать до конца. Суть оказалась короче: она, назад полчаса, нашла некую квитанцию и хочет ее показать, однако сейчас ей на отпевание и похороны…

— Вы сразу позвоните, и я к вам подъеду.

От непоправимой ошибки отделял один шаг. Траурный день затуманил мысли, оставил в стороне осторожность — она все же смогла прокричать, удержала у черты, за которой начинался провал.

Камеры наблюдения.

Конечно же, камеры покажут его — чужака — в дорогом костюме с букетом больших красных роз, который сейчас собирался купить, проследят от входа в собор, и не исключено — к нему подойдут сразу на выходе.

Да, ошибки удалось избежать.

Но не горя, бросившего вдруг куда-то за край.

Отняли… сколько же здесь у него отняли, и последнее расставание тоже отняли!

А с утра была Нина.

Не в памяти.

Тут: за спиной, в другой комнате, рядом.

Рядом шли по улице, он говорил ей, что делает все как должно, что волнуется немного, перед проводом в путь туда к ней…

Теперь снова один.

Как тогда.

И тогда они были близко совсем, тоже рядом.

И уже навсегда друг без друга.

Страшное ощущение: что всё здесь, а значит — как-то еще можно поправить… и что ничего уже нет — явь, которая ужасней любого кошмара, не имеющая права приходить к человеку.

Где-то тут, тоже недалеко от собора, он сидел, пил, не хмелел, губы шептали — Нина, Нина…

Пил, не хмелел, чувства теряли силы…

И от этого не сошел с ума.

Официанту очень понравился новый посетитель — культурным видом, одеждой хорошего вкуса и лицом — умным и волевым.

Клиент заказал рюмку бренди и бутылку «Бордо».

Но по поводу закусок коротко произнес: «Потом».

Владимир ушел с работы на два часа раньше, чтобы переодеться, спокойно чаю попить и двинуться потом на встречу с хозяином «китайской» квартиры.

Центр тяжести сегодня вообще приходился на вечер — особенная нагрузка ложилась, конечно же, на милицию. При мысли о ночной операции Владимир начинал даже чуть волноваться — очень хотелось представить себя ее участником, и оттого еще, что преступление, непонятное и неудобное для следственных действий, может быть просто и в один раз раскрыто — хороший был бы финал!

…

Через час с небольшим он снова шел по теплым, дождавшимся лета улицам, шел уже не в казенной форме с погонами, которая, впрочем, ему очень нравилась, а в легком спортивном костюмчике, белых удобных кроссовках. Хоть день уступал место вечеру, явившаяся в город жара словно подчеркивая свою неслучайность, не уступила ни градуса, однако солнце теперь не било в глаза, не подпекало на открытых пространствах — жара перестала быть атакующей и тихо повисла в улицах, переулках, приглашая всех к дружескому покою.

Владимир складывал путь по переулкам, которые хорошо знал и любил, — именно эту часть старого города, тесноватую для современных застроек, сильно ими не тронутую. Тут оставалось много еще и от средней руки купеческих домов, и от жилья разночинного люда, тут можно было касаться истории многих очень человеческих жизней, не только далекого прошлого — а и близкого, и современников… тут были все вместе и чувствовали так друг друга; чувства множились, существовали в огромном многообразии, — для него, выросшего и жившего в стандартной многоэтажке, здесь по-другому шло время — здесь оно шло, но никуда не уходило.

Сигнал мобильного телефона сообщил про поступившую эсэмэску — «историческое время» сменилось сиюминутным.

Владимир приостановился, сообщение от обслуживающей компании… он вчера просил уточнить, что именно с аппаратом клиента, теперь ему написали: «вне зоны достижимости сигнала».

— Интересно, — он произнес вслух, и стал думать: что может такое в данной ситуации значить.

* * *

Стрелки часов передвинулись заметно за шесть.

Виктор, закончив с последним делом, получил от Надежды стакан чаю и отпустил ее домой.

У текущей, незначительной по каждому отдельному результату работы, есть одно преимущество, когда сделаешь ее много сразу, маленькие гирьки складываются в большой общий вес, отчего является ощущение собственной значительности и вообще смысла жизни.

Утешает такое.

Особенно на фоне случившегося или ожидаемого поражения. А Виктора среди дня опять стали дергать мысли о нестыковках, несуразностях каких-то в поведении преступников. Угнетать начинало отсутствие под ногами опоры: мало хорошего, если не знаешь, как узел распутать, но хуже гораздо, когда, по сути, узла нет в наличии.

Сработал городской звонок, который, уходя, Надежда перевела в его кабинет, прокурор поднял трубку и услышал голос Игоря Петровича.

Тот вяло сообщил, что новостей пока нет — это значило, наблюдение в храме и на похоронах ничего не дало.

И спросил, как работа у Виктора.

— Четыре дела утвердил для судебного производства.

— О, молодец! А какие дела?

Виктор рассказал.

Потом выпил чай и включил Интернет, чтобы пробежаться по новостям.

А минут через десять снова зазвонил «городской».

Заговорила вернувшаяся с похорон сестра покойного священника.

— Выезжаю, — не дослушивая, сообщил прокурор.

Время — безотчетное, летящее неощутимо — останавливается вдруг и не понимает, куда направляло свой бег — слабость хочет бессмысленно продолжать, сила рвется нарушить. Слабость говорит сейчас тихим голосом: «ты ничего не изменишь», воля громко требует: «иначе не изменится ничего!». С ним сейчас воля; неважно, что дело для нее крошечное, несоизмеримое с тем-тогда… Он просил Глеба, не просил — умолял: «Две пули в кровавого паука, и все развалится, разбежится, исчезнет, как исчезла опричнина после смерти мерзавца Грозного. У них с маршалом скоро личная встреча — две пули в кровавого паука!» Говорил, умолял, в ответ голова кивала согласие, но взгляд, когда он ловил взгляд — там была пустота… Почему?! Ведь видно — черная кровь совсем уже подступает: «Убеди маршала — он уцелеет, а даже если и нет, что жизнь одна по сравнению с жизнями миллионов спасенных».

И снова Нина…

Как-то, еще в начале их жизни, она сказала, что счастье — неумное и не ведущее никуда, а скорбь уходит и в небо и в землю; с сарказмом говорила про глупенькие слова Толстого: «… семьи счастливы одинаково, а несчастливы каждая по-своему»; наоборот — горе космично, одинаково для правого и неправого, оно объединяет людей, а счастье — свое у каждого, отдельное, маленькое. Он скоро стал понимать, что расходится с ней по самому ощущению жизни. Мировой дом держится на опорах, каждая — своя грань мира, или до конца глубокое человеческое ее ощущение, оно не должно исчезать, поэтому появляются люди вровень этим опорам — люди одного смысла, одной идеи — рядом с ними нечего делать другим.

И тогда в разговоре у него не было шансов: «Значит, так уготовано России Богом — я с ней. И сына тебе не отдам». Словно закрылись крепостные ворота: он перед высокими стенами, можно кричать, что зло создается не Богом, а человеком, и одолевается человеком на радость Богу, и что маленького сына нельзя вовлекать в страдание, не выбранное им самим…

В крепости не услышат.

Официант заметил — вино у клиента кончается.

Подошел.

Тот, поворотом пальца, показал заменить бутылку.

— Слушаюсь. Но разрешите напомнить, даже хорошее вино создает излишнюю кислотность. Позволите принести подходящей легкой закуски?

Клиент повернул вверх к нему голову, в темных глубоких глазах отметилась с детским выражением благодарность.

Владимир, расставшись с дьяконом, позвонил шефу на мобильный, желая сообщить, что движется к его дому, оказалось, однако, шеф находится на работе и тоже заполучил — «интересное — новенькое».

Хотя идти было не очень-то далеко, Владимир проголосовал, чтобы быстро подъехать, и даже согласился на живодерскую для небольшого тут расстояния цену.

Шефа он увидел в приемной, тот разливал кипяток из тефаля в две чашки.

— Давай-ка, Володя, кофе для умственного ободрения.

— С удовольствием, вам помочь?

— Сахар с сухарями возьми.

Перешли в кабинет.

Кофе приятно тянул к себе запахом, но был слишком еще горячим.

Шеф первым начал информационный обмен:

— Наблюдение камерами в соборе и визуальные на похоронах ничего не дали.

Владимир даже выпустил это из головы. Хотя статистически, в рамках теории криминалистики, случаи появления преступников на таких мероприятиях — не очень большая редкость, ему заранее думалось — тут дохлая вероятность.

— Потом у меня будет нечто поинтересней. Давай теперь свои результаты.

— С квартиры, где жил китаец, начну. — Прокурор, соглашаясь, кивнул. — Сразу в глаза бросилось — человек не собирался куда-то в дорогу: одежда в шкафу, хороший костюм в том числе, обувь, белье… кстати сказать — барахло у него в основном не дешевое. В холодильнике продукты, купленные «с запасом».

— А документы какие-нибудь?

— Документов не нашли, но нашли банковскую карточку.

Молодое лицо засияло от ликования.

— Неужели успел проверить?

— Ага! Хозяин квартиры на своем жигуленке меня подбросил, я сразу к управляющему: постановления прокуратуры нет, но нам не надо сейчас знать какая на карточке сумма, просто скажите — активная карточка или пустая старая. Ну, мне скоро так, любезно сообщают: активная, а сумма немаленькая.

Ликование не исчезло, прокурор стал ждать продолжения.

— Помните, я говорил, что наш осведомитель из ресторана видел китайца в парике, с наклеенными усиками…

— Помню-помню.

— Причиндалы эти мы не нашли, но в ванне на полочке перед зеркалом я обнаружил клейкую палочку, китайского производства. И важная деталь: в ящике стола лежали двое затемненных очков, — во взгляде мелькнула интригующая недосказанность.

— Ты к тому, что в последний раз он вышел из дома вечером или ночью?

— Эх, что вы так сходу ловите!

— Давай, кофе пей. И ты сахар не положил.

Владимир засуетился, пролил немного на блюдце… очень хотелось до конца отчитаться, и кофе хотелось тоже.

— Ну и аппарат его телефонный, как мне сообщили, вне зоны достижимости сигнала. Еще мелочь одна любопытная…

— Пей-пей.

— Да… вы тогда в церкви обратили внимание, что у священника лунный календарь.

— Угу.

— И у китайца на тумбочке лунный календарь, только на их языке.

Шеф поднял брови и подержал их в таком положении… потом приступил к кофе.

Молодой человек, не услышав от начальника комментария, решил подтолкнуть:

— Священнику — понятно, а китайцу лунный календарь зачем?

Шеф ответил не сразу…

Допил кофе и отодвинул в сторону чашку.

— А священнику он зачем? Церковные праздники, Володя, на год вперед расписаны. С ними даже календари настенные продают.

— Точно! — тот, досадуя, хлопнул ладонью по столу. — Опять у меня элементарное невнимание.

— Не переживай, что там с дьяконом?

Приоткрылась дверь, всунулся один из сотрудников:

— Не ушли еще, Виктор Сергеевич, я на пару минут.

Владимир знал эти «пару минут» и, чтобы не торчать третьим-лишним, встал и отошел к окну.

Дьякон… просидели каких-то двадцать всего минут, а вышло — он побывал в другом мире, не в чужом личном, а в другом человеческом. С которым в своей жизни, к счастью, непосредственно столкнуться не приходилось.

Хотя не очень похвально радоваться, что родился и вырос в благополучных условиях, притом что благополучие это дано не всем и распределяется часто не самим человеком, а случаем. Вот такой случай довел семью, где рос будущий дьякон, до последнего края, когда жить было не на что, отец — в тюрьме по первому сроку, на селе нет работы, мать, бабка, он сам — все здоровьем слабеют от давно уже скудной пищи, страх реальный за маленьких сестру и брата… и слышит мальчик однажды, как бабушка молится и просит у Бога милости — забрать их всех отсюда, всех вместе сразу, правой рукой крестится, а левой слезы с лица вытирает… и мальчик, живший уже в унылой апатии, чувствует вдруг нужность свою, свою обязательность — от него сейчас зависит, чтоб не текли слезы у бабушки, чтобы сильней стала мать; если хоть что-то зависит, надо сделать всё свое до конца, в этом правда — его, и многих неповинных ни в чем людей, правда распятого Иисуса Христа, что глядит с наклеенной на стене иллюстрации, и не картинка это — он живой и ему сейчас во сто крат труднее…

— Володя?.. Устал?

— Нет, Виктор Сергеевич, обдумывал, пока вы разговаривали, то есть — что касается дьякона.

— Делись.

— Парень он честный, истинно верующий. Про икону псковскую действительно ничего не знал, хотя и полагал, что она какой-то старой работы, ну, семнадцатый-восемнадцатый век, например. У них в семинарском обучении история иконописи проходится на четвертом или пятом году.

— И то, полагаю, поверхностно.

— Вот именно! Настоятель собора мне рассказывал, что в иконописи даже не все профессиональные художники хорошо разбираются.

— Я в курсе. По иконам художественная экспертиза особая, настоящих специалистов очень немного.

— Парень, ну по всему, честный. Заметьте, сам сразу сказал про рецидивиста-отца.

— Тогда еще заметил.

— Информация о псковской иконе от дьякона, таким образом, ни к кому не уходила.

— Ладно, с дьяконом всё?

— Всё.

— О’кей. Слушайте теперь, коллега, мою информацию.

Он потянул на себя ящик, извлек помятый разграфленный листок со словами и цифрами и подвинул его к Владимиру — тот заметил синий штампик какой-то фирмы, сверху слово «Квитанция», номер.

— Сестра покойного разбирала бумаги и нашла оригинальный такой документ. Ты попробуй в нем разобраться, я чашки пока пойду сполосну.

Владимир взял бумажку и уловил поначалу, что слева идут, начерканные от руки, названия под номерами — всего их восемь, а справа — такой же столбик из цифр, цифры однозначные, и с десятичными значениями после запятой. Внизу, тоже рукой, написано какого числа принято и от кого — фамилия и инициалы покойного батюшки.

Почерк торопливый, не очень разборчивый… под первым номером значится «Графит», цифра справа — шесть с чем-то; «Кварцит» стоит вторым номером; третьим… Владимир не разобрал сразу названия и перешел к следующему, четвертому — «Горный хрусталь»… снова не разобрал…

Не стал читать дальше, посмотрел с задней стороны бумажку и положил на стол.

Через минуту вернулся шеф.

И радостно, от двери вопросил:

— Как тебе?

Владимир пожал плечами и честно, хоть может, не очень вежливо, ответил:

— Я без понятия.

— До чего у нас с тобой схожие впечатления.

Неясно, по какой это вдруг причине у шефа улучшилось настроение — бумажка явно ерундовая.

— Адрес на штампе квитанции, обратил внимание?

Владимир снова приблизил листок…

— Губернский.

— Разберись завтра с утра, что это был за заказ.

Такой поворот ему не понравился — а если ночью возьмут церковных воров? Выпадать из главных событий, из первого допроса преступников совсем не хотелось.

— Виктор Сергеевич, да церковное украшение заказывали, скорее всего. Я сейчас дьякону позвоню, он должен быть в курсе.

— Позвони.

Равнодушие в голосе шефа даже слегка разозлило — будто знает заранее результат.

…

Черт возьми, так и вышло — дьякон удивился сначала вопросу про какое-то непонятное украшение, а еще больше, когда услыхал названия: графит, кварцит… испуганно возразил — оно к геологии, а не к церкви.

Шеф, тем временем, сам всё взвесил:

— Завтра посмотрим, как события будут складываться. Можно кого-нибудь из сотрудников в ту мастерскую послать.

— По обстановке?

— Да.

Делать в прокуратуре уже было нечего.

Через пять минут вышли на улицу.

Владимир заторопился смотреть какой-то международный футбол.

Если душа не сломана, не искалечена служением злу, в ней живет инстинкт жертвенности: спасенье любою ценой многих себе подобных — истина исключает выбор.

Официант обрадовался, заметив, клиент, наконец, уже ест. Чаевые, прочие выгоды от работы в дорогом ресторане — большое, по теперешней жизни, благо, но не от этого к людям родится тепло. Вот богатый, видно, человек, многое для него доступно, а в глазах, как поглядел, беспомощность, пустота от потерянного чего-то.

Но почему маршал лишился этого природного чувства, почему не пристрелил гада?.. И апатия, охватившая Глеба, — сильного, совершенно бесстрашного… Он даже называл ему точную дату встречи маршала с гадом, говорил — всё так просто, сразу поддержат другие… хотя вдруг нашла муть-пелена, на такой близости ее не было раньше… ну и что, даже если посмеет убить охрана — для чего еще жизнь, если не бросить ее против зла?.. Сгустки зла, они есть… каплями попадают в каждого человека — мало совсем, или больше, или целиком заполняют его, рождая дьявола во плоти.

Они могли убить самого дьявола!

И Нина — «таков удел… назначено Божьей волей…», а может быть, Бог тогда обливался слезами от вашей покорности злу…

И сейчас, смотрит сюда на помойку человеческих душ и не грустит?

Виктор еще час назад отпустил шофера и тогда еще подумал, что с большим удовольствием прогуляется по городу вечером, хотя вечер в июне, когда сумерки являются лишь в одиннадцатом часу, почти перестает существовать.

Свет — как замечательно, когда его много!

Некуда спешить, никто не ждет — мир отдан ему во всей полноте.

В безветренных воздушных пространствах улиц, отдыхающих ото дня, отдыхало и время; застывая мгновеньями посылало ощущение неуходящего. Редко, но бывало так в его жизни: исчезают границы этого мира, исчезает его окончательность и всё становится в один ряд бытия; вот не странным кажется, что сейчас его видят отец и мама, радуются, что еще в середине жизни он немаленький уже человек, незапачканный, помогавший многим, и что будет дальше таким. И еще, в единстве миров исчезает то всё случайное, что накапливает личное «я», — и нескованное, оно чувствует не только себя, но и огромное общее, с которым, стало быть, окажется в конце концов вместе.