Возвращение

Начиная от Третьяковской галереи, — вправо, в сторону «якиманок», влево, в сторону «пятницких и ордынок» — все на этом огромном пространстве, упирающемся снова в Москва-реку и в Большое Садовое, все здесь памятник. В глубине, в переулках, можно еще обнаружить каменные двухэтажные домики, построенные лет сто двадцать назад для сдачи комнат очень небогатому люду, — с крошечными окнами, темными, похожими на норки подъездами, стенами, иногда потерявшими прямой угол, но крепкими и все же еще надежными. Сколько поколений отпечаталось здесь, только в этих простых и непривлекательных на легкомысленный взгляд жилищах?

Разве может быть непривлекательной жизнь человеческая, разве стены, в которых шел ее ход, — не свидетели? Кто-то зря придумал называть их «немыми».

Чувства, испытываемые человеком, ощущаемые в нем другими людьми — не такие же ли явления природы, как все прочие? Разве дух человеческий замыкается в нем самом и не стремится наружу? Отчего тогда, как все живое, родившееся, это сразу должно исчезнуть, отчего оно не должно стремиться найти пристанище?

На огромном пространстве Замоскворечья сосредоточено все, что было когда-то в России, — церкви всевозможной архитектуры, купеческие и дворянские дома и особняки, приютные и первые публичные медицинские заведения, и единственное, что достойно поместило себя туда уже в новом времени, — монументальные сталинские строения. Они тоже создавались как памятники истории, а истории всегда сосуществуют друг с другом, у них общий смысл, они не противники.

Не поднимайте, господа, руку на Замоскворечье — этот уникальный памятник Москвы и России, не пакостите его турецкими офисами и бандитскими кабаками.

В доме напротив Третьяковской галереи, построенном уже на закате жизни Вождя народов, в доме с высокими этажами, художественно облицованным фасадом с несколькими по нему торжественно-парадными крыльцами, в одной из громадных квартир, которую занимал когда-то очень немаленький человек той эпохи, праздновалось новоселье.

Праздновалось, вместе с ним, возвращенье на родину одного из светил мировой науки, нобелевского лауреата по медицине, проработавшего около двадцати лет не в России, а в заокеанских лабораториях, — праздновалось возвращение профессора Дениса Денисовича Рождественского.

На званый обед собрались старые друзья и коллеги, постаревшие очень уже. С некоторыми в прошедшие годы случалось пересекаться на международных научных конгрессах, с другими довелось увидеться только сейчас, и такие лица вместе с теплым отрадным чувством грустно напоминали о времени — бегущем, кажется иногда, уже только ради себя самого.

— Да, любезный Иван Петрович, время не друг человеку. Время так же пусто, как и пространство. А если говорить проще — ни того, ни другого не существует как таковых.

— Я прекрасно помню все ваши теоретические работы, профессор, ваш закон: мерой событий являются только другие события, а физические единицы измерения отражают лишь нашу способность к отдельным сравнениям.

Теперь, вечером, проводив остальных, можно было побеседовать и с любимым бывшим учеником, перешагнувшим уже сорокалетний рубеж, и самим без пяти минут доктором медицинских наук.

— Там я говорил о биологии, голубчик. Но мне кажется, проблема гораздо шире — мир устроен намного сложнее, чем нам представляется, я не уверен даже, что мы знаем о нем процент или два, и что больше всего обидно — частных законов открыли множество, научились их хорошо применять, однако вот, главное ускользает куда-то.

— Вы говорите о неких фундаментальных законах биологии?

— Не только о биологии, нет. О мироустройстве. С возрастом начинаешь о нем всерьез размышлять. И является мысль — мы вряд ли об этом много узнаем, потому что человек чего-то не заслужил.

Хозяин открыл ящичек с теми дорогими кубинскими сигарами, на которые не распространяется никакое эмбарго.

— Прошу вас, голубчик. И не буду больше морочить вам голову своей философией, скажите-ка — как бы вы отнеслись к идее поработать теперь со мной?

— С восторгом, Денис Денисович! Вы хотите взять кафедру или лабораторию в институте?

— Нет. В этой квартире имеется большое специальное помещение для лабораторных экспериментов, и необходимое оборудование из Германии и Швейцарии мне доставят буквально завтра, — он повысил голос, чтобы было слышно через открытую дверь: — Зиночка, свари нам еще крепкого кофе!

— А о каких исследовательских направлениях вы говорите, профессор? В том же поле — генно-инженерной тематики?

— Не совсем, доктор Борменталь, не совсем. Мы всё крутимся вокруг молчащих генов и не можем их понять, не правда ли? «Некая балансовая составляющая» — говорят одни, «Просто эволюционная случайность» — утверждают другие. Нет-нет, дорогой, природа совершенно не терпит случайного, да и эволюция сама все больше походит на сказку для утешения.

— Для утешения?

— Конечно. Происхождение от животного снимает всяческую ответственность — ну вы посмотрите вокруг. Да к тому же вам прекрасно известно — биологически ближе к человеку не обезьяна, а свинья, и уверяю, если завтра кто-нибудь выдвинет такую теорию происхождения, она многим понравится.

— М-м, вероятно. Однако вы говорили о молчащих генах. Я правильно догадываюсь о собственной на их счет гипотезе?

— Правильно, доктор.

Хрупкая миловидная девушка внесла поднос с двумя чашечками, от которых шел чуждый и манящий аромат жарких стран.

— Спасибо, Зина. Как ты находишь моего ученика? Красивый и неженатый. Вы тоже обратите внимание, доктор, какая она славная и опять же, в контекст, незамужняя.

Девушка смутилась, щечки ее так стремительно покраснели, как бывает еще у детей.

— Да-с, дорогой мой Иван Петрович, молчащие гены. Вы не задумывались о том, что мы, люди науки, никогда ничего не придумываем? Мы не придумываем, а открываем. Следовательно, это открываемое существует вне нас, — профессор предупреждающе поднял руку: — Не отвечайте, мысль, разумеется, тривиальная. Однако тот факт, что мы открываем истинное, означает, что мы действуем истинными методами, — он поспешил вслед за выпущенной струйкой сигарного дыма: — И это тривиально, согласен. Но вот никто не делает очевидный за этим шаг — методы, как истинное, стало быть, тоже существуют вне нас.

— Несколько парадоксально, профессор. У вас по-прежнему на все свой особенный угол зрения.

— Так иначе неинтересно. Методы, таким образом, мы тоже не придумываем, а открываем. Что в таком случае придумали, как они полагают, наши коллеги в сфере электронной информатики, позвольте спросить?.. Еще добавлю, весь механизм у них построен на электромагнитных основах, таких же точно, на которых работает человеческий мозг.

— Да, и всего животного мира.

— Именно. Пейте кофе, его уже можно пить. Даже в ганглиях таракана имеются вшитые природой распознавательные формы, а в наших нейронах их миллионы.

— Вы хотите сказать — это те же электромагнитные носители?

— Правильно, дорогой Борменталь, но теперь попробуйте сделать обратный ход — уже от техники, от наших методов к самой природе. Маленькая подсказка — что у вас на компьютере, кроме записанных там файлов?

— На моем компьютере, кроме записанных файлов?

— Да.

— Там, секунду-секунду… там свободное пространство для новых файлов?

— Браво, доктор! И мы с вами знаем, что это не просто свободное, а организованное пространство, то есть подготовленное для включения в себя новой информации.

— И молчащие гены являются такими же точно структурами?

— Ну, вы сами ответили, дорогой.

— Право, несколько ошеломляет. Однако цель, профессор, зачем?

— Человек создан по образу и подобию Божьему, так ведь сказано?.. Впрочем, вернемся в научное поле. Наш великий философ Николай Лосский, вынужденный, в отличие от меня, эмигрант…

— На том самом в 22-м году корабле?

— Да, с Бердяевым и прочей компанией. Лосский говорил: «Мир имманентен человеческому сознанию». И не просто говорил — доказывал это в своих знаменитых работах. Извините меня за вульгарность, коллега, организм — это суперкомпьютер, на котором можно все записать. Зачем, вы спросили? Для преобразования человека, — он снова повысил голос: — Зиночка, найди там у меня в фонотеке Скрябина! Или нет, поставь нам с Иваном Петровичем скрипичный концерт Сен-Санса.

 

Того же дня

Новое место куда как спокойнее, хотя это министерство, конечно, отстой.

Оно, с одной стороны, нелестно, но с другой — гарантия на несколько лет. Отсюда скоро не попросят, кресло это на хрен никому не требуется, разве что дурак молодой найдется из родной партии власти. Однако навряд ли там они больше имеют.

Покой. Никаких срочных дел. Вот на совещании утреннем с руководителями департаментов говорили о чем-то, а о чем — сейчас уже и нет в голове. Делают, ну и пусть себе делают.

От Кремля почти нет беспокойства.

Вот, только подумал, и чтоб тебя!

— Алло?

Да к тому же еще Бурков — это надо так сглазить.

— Тоже рад слышать… В трудах, а как же…

Про какую это партию он спрашивает?

— То есть, ну да. Странное, да, название.

Блин, почему-то нет в памяти, как она прошла регистрацию.

— А я как раз на утреннем заседании дал указание просмотреть еще раз их документы, мне через пару часов доложат… Да, сразу и позвоню.

Что за ёж твою двадцать — хоть убей, он не помнит.

Сразу выяснилось, вдобавок, референт, по этим делам, обедает. Он, министр, еще не обедает, а подчиненные лопают. А потом еще полдничать пойдут часа через три.

И поди ты, при таком питании ходят некоторые — даже худые.

Вот куда у одних уходит, и откуда у других берется? Ограничивает он себя второй год добросовестно, а с весом этим никак дело не движется. И врачи говорят — сосуды, давление… голова, конечно, в смысле будущего склероза.

Или — мысль неприятная прикоснулась — склероз уже есть?

Партия эта, Бурков говорит — прошла у них на днях регистрацию.

Может, путает?

Министр не то чтоб разволновался, но некомфортность почувствовал, и для успокоения решил прогуляться по кабинету.

Прошелся туда-сюда несколько раз и посмотрел в окно.

Еще прошелся.

Почувствовал совсем ясно, что сам уже хочет есть.

И только сейчас понял, что не продумал вопрос, который задаст референту. Нельзя же в лоб спрашивать о том, чего он не знать не может.

Так-так, работает голова — есть правильное и простое решение.

А вот и запыхавшийся референт.

— Вызывали, Николай Иваныч?

— Тут мелочь одна. Бурков насчет партии интересуется, которую мы днями зарегистрировали.

— «Эх, Россия»?

— Да.

— А что его интересует?

— Ну, в смысле чисто ли все.

— Чисто, Николай Иваныч, вы ж сами смотрели и подпись ставили.

— Помню. Только ты мне основные документы по ней сейчас принеси, — министр взял листочек, на котором ничего не было, — тут он мне несколько вопросов продиктовал, ну, конкретное кое-что. Сам знаешь, если Бурков прицепится…

— Да упаси господь, я в момент принесу.

* * *

Конгресс прошел на пятерку!

Было много гостей, собственно, больше несколько, чем самих делегатов. Казаки достойно сидели в передних рядах — в кителях с медалями и штанах с лампасами. Эти всегда готовы, эти свои. А чужим, может быть в некоторой ажиотации — больно гладко складывалось его выступление — Митя показал шиш. Только неловкость вышла — шиш надо было показать очень многим, стольким, что шиш поднялся до уровня символа, и рука с ним сама собою взметнулась вверх. Батюшкам это не очень понравилось, но не страшно, батюшки тоже свои.

Через полчаса на банкете, после нескольких здравниц, люди начали пить уже просто так, а потом кучковаться по интересам и вести разговоры. Митя вдруг почувствовал, наконец, расслабленность и что слегка опьянел… как-то и во главе стола оказался один. Кто-то, впрочем, очередной, подошел подписать его последнюю книгу, и кто-то вежливо попросил разрешения присесть рядом.

Человек показался вроде виденным где-то — немолодой, хорошего сложения, в элегантном темном костюме сюртучного ретро-покроя, с тоже темной рубашкой, прихваченной у шеи малым воротничком с пуговицей блестящей, ограненной как будто алмаз — но крупный слишком, чтобы быть настоящим.

И голос низкий, знакомый и нет, произнес вежливые слова про его выступление — хорошие, прозвучавшие неформально — искренность голосом почти невозможно изобразить.

Как и глазами.

Глаза… нет, раньше они не встречались — такие бы он запомнил — цвет непонятен, взгляд уходит в крупные вбирающие все зрачки.

Обслуга проворно поставила гостю чистый прибор, и, как положено для хозяина, Митя спросил, какую водку предпочитает прибывший.

Тоже приятная мелочь — за фирменную водку на его банкет, не покупную, а подарочную, случилась целая борьба, в которой, его решением, победил Немирофф.

В ассортименте было несколько видов, и на вопрос о его предпочтениях гость ответил, что пьет только «чистенькую».

Митя почему-то обрадовался и сказал «правильно», хотя сам до этого употреблял с перцем.

Гость, благодарно кивнув, взял налитую рюмку и против своего чопорного и строгого вида поднес, чтобы чокнуться.

Это совсем расположило, как и рука — сильная, с длинными пальцами — вместе что-то аристократическое и мужицкое.

Рыба хорошая — семга, севрюга полукопченая, гость показал рукой, что достаточно, и не поторопился закусывать.

Непонятно откуда мелькнула мысль, что гость может быть иностранец, и тотчас человек произнес:

— Прибыл к вам ненадолго из заграницы.

— Вы из старой эмиграции, или я ошибаюсь?

— Да, можно сказать даже — из очень старой.

— И давно у нас не были?

Гость что-то в памяти взвесил.

— Порядочно уже.

— А живете сейчас?

— О, в разных странах. Приходится ездить по свету.

И опять на мысль о его занятиях тотчас ответил:

— Я специалист по древним культурам, рукописным историческим памятникам, прежде всего.

— Очень интересно. Тогда позвольте спросить о готовящемся сейчас на Западе издании…

— Евангелия от Иуды? — опередил гость.

— Как вы догадались?

— Многие сейчас интересуются, очень многие.

— Не фальшивка?

— Помилуйте, как может быть не фальшивкой нечто исходящее от каинитов — разумеется, их собственная фабрикация.

— Помню только, что это секта гностическая первых веков. Вы их как-то совсем отрицательно охарактеризовали.

— Да и не за что похвалить — все с ног на голову переворачивали. Каин у них, видите ли, относился к разряду сверхпосвященных, Содом и Гоморра чуть ли не средоточие добродетели.

— А предатель Иуда зачем им понадобился?

Гость чуть подумал перед ответом.

— Не сам Иуда, нет. Просто Ему очень противились, — ударение ясно показало, о ком именно речь. — Только почему вы назвали Иуду предателем?

Странно прозвучавший вопрос озадачил.

Дмитрий взялся рукой за бутылку, чувствуя, что гость совсем не против «продолжить».

— Ну а как же его еще называть? Собственно, имя давно нарицательное.

— Нарицательное, — сильная рука взяла рюмку, и они снова чокнулись.

Гость выпил и снова не обратил внимания на тарелку, но заметив сожалеющий взгляд угощающего хозяина, взял вилку и скушал кусочек севрюги.

— Весьма приличного качества, — похвалил он, — астраханская, браконьерского происхождения, — и коснулся салфеткою губ. — Нарицательное имя, вы правы. Нарицать человечество очень хорошо научилось, а вот следить за собой — не очень.

Он поразмыслил немного, окунувшись ушедшим зрением внутрь. Совсем далеко…

— Иуда ничего не писал. Ведь и времени у него для этого не было, — голова уверенно очень качнулась, — абсолютно не было времени.

— Вам, однако, не понравилось почему-то, что я назвал Иуду предателем, хотя слова эти вовсе не оригинальны.

Лицо собеседника отразило слегка, что ему действительно не понравилось.

— Я бы сказал, это несколько неделикатно в отношении того, кто потом наложил на себя руки.

Митя подумал, что если честно — смерть Иуды всегда выпадала для него из общего евангелического контекста, и умный собеседник, пожалуй что, правильно указал на упущенный оттенок в религиозной истории.

— Вот, — подтверждая его мысль проговорил тот, — это во-первых. А во-вторых, предательство, Дмитрий Игоревич, очень непростое понятие. Вам, как хорошо образованному гуманитарию, не приходила мысль рассмотреть его в категории самого языка.

— Этимологически, вы имеете в виду? Ну, пре-дать, предлог здесь, конечно, несет переходящую смысловую нагрузку. Передать нечто?

— Именно, и в других языках структура слова такая же. Хотя в некоторых предательство выражается другим нашим выраженьем — «измена». Но тоже, как видите, «из» и «мена» — выход из установленного менового процесса.

Собственно говоря, из этого небольшого разбора не следовали никакие серьезные выводы.

Но гость пояснил:

— Понятие, таким образом, появилось как простая комбинация обыденных слов, а выведенное из обыденного-земного не может выражать глубокие смыслы. Возьмите, например, для сравнения, слово «чудо», оно ни в коем случае не вторично.

В машине, отвозившей его домой в ближний московский загород, Митя почти сразу заснул, и за час с лишним вполне освежился.

Где-то у него визитная карточка этого интересного собеседника… вышло, что подвалила компания разогретых совсем казаков, и гость быстро откланялся, а на место его бухнулся невысокий коренасто-округлый мужик в мундире и с атрибутами непонятного войска.

Дальше, однако, помнилось, как через сонную дымку.

Мужик, побратавшийся уже с прочими атаманами, оказался головою войска американо-канадского, созданного еще до революции и укрепленного затем белым эмигрантским движением. Странное дело — Митя о такой организации раньше слыхом не слыхивал. Что еще… хамская исключительно рожа, улыбающаяся острыми зубами, которых реже во рту против нормального. Руки проворные, похожие на лапы какие-то от животного. Северо-американский этот казак первым делом налил себе водки полный фужер и опрокинул так, словно пасть его напрямую переходила в желудок, а затем проворно сложил стопочкой с почти нетронутой тарелки ушедшего гостя всю рыбу и таким же манером отправил вовнутрь. Умудрился при этом сделать своего рода «Наполеон», переслаивая севрюгу и семгу.

И нес без остановки туфту какую-то.

Теперь, когда машина повернула в родной переулок, Митя вспомнил все обстоятельней.

Словечки со псевдофольклорным окрасом: «исполать»… то есть ему, Дмитрию, исполать неизвестно что, и «к миру на погубленье сошло черное воронье», а он, опять же, «супротивна ему надёжа», и «в уговорном стремленье» — значит к Дмитрию — казачество северо-американское вместе с неграми, которые в их ряды прямо прут, они-мы выгоним супостата. Какой-то мировой масштаб получался с непонятным исходом — куда выгонять в таком случае, в космос? Затем «представитель» махнул второй фужер с водкой, понюхал тарелку и спел куплет из известной песенки «Ехали казаки по Берлину» — прочие на исполнение ответили стройным «Любо!», а Митя понял, что нужно сматываться.

Благо журналистов уже не осталось, разъехались сдавать материалы — этот, животнообразный, начал раздавать щелчки в воздух, сопровождая: «мы этих нехристей, мы этих арабов, армяшек, грузинцев разных…», хорошо не дошло до евреев, хоть и свои кругом, а все равно кто-нибудь донесет.

По дороге к крыльцу Митя подышал свежим с хвоинкой воздухом и мокрыми осенними листьями и с порога попросил жену:

— Маш, чаю бы крепкого.

— Уже готов. Ты знаешь, сообщение в Интернете — умер Смирнов.

— Это какой?

— Ну, тот самый, мульти-пульти миллиардер.

Какой еще?.. Выпил он сегодня немало, и Маша, конечно, права — с этим делом нужно кончать, трудность одна лишь, хотя очень серьезная — выпивка часть политики.

Жена всегда в две секунды ловила, в каком именно он состоянии, и сейчас ей понравилось, что вернувшись с большого банкета — в общем в нормальном, портить впечатление вопросами про Смирнова, которого — убей, он не помнит, было совсем ни к чему.

Митя прошел в гостиную, где жена уже разливала чай.

— Скажи, пожалуйста, как историк, что ты знаешь про казаков в Северной Америке? Ко мне сегодня один от них прибыл.

Чисто физиологически воспроизвелось ощущение от прощального рукопожатия с этим типом: цепкость, округлая хватка и касание острых ногтей.

— Митя, скоро казаки из Африки к тебе начнут ездить.

— Так ты не знаешь?

— А ты не знаешь, что я специалист по народникам, а не казакам? Бурков звонил.

— Что ему надо?

— Спрашивал, какие у тебя были отношения со Смирновым.

— Да никаких. Что еще спрашивал?

— Как обычно — не надоело ли тебе.

— Звучит так, словно это и твой вопрос.

— Предлагал, для начала, торгпредом в Австралию.

— Маша, как ты себе представляешь, вот я возьму все и брошу. Брошу, прежде всего, верящих мне людей?

— Нет, Митенька, ты не бросишь, но тебя, могу точно сказать, бросят наверняка.

* * *

Дома вечером министр выпил слегка коньячку и соврал жене, что очень устал.

Он совсем не устал, даже наоборот, от взвинченных нервов в голове была ясность, но очень неприятная ясность — с памятью происходит что-то скверное, и хорошо, если это просто склероз. Документы на новую партию «Эх, Россия» он просмотрел, узнал в акте регистрации собственную подпись и вспомнил — хотя не в деталях, но вспомнил — протокольный доклад по представленным документам одного из начальников департаментов. Все в полном порядке — численность отделений, выборочная проверка подписей на местах, счет, на который переведены уже полагающиеся на выборную компанию федеральные деньги. Кроме этой суммы — мелочь от частных сборов, то есть олигархическими деньгами там и не пахнет.

Он так и доложил Буркову, тот выслушал без интереса и сообщил вдруг, что умер Смирнов.

В России людей с такой фамилией чертова прорва, и министру не показалось странным, что пес его знает, о ком идет речь.

Однако дальше последовал неприятный вопрос о старых делах, которые в прокуратуре на покойного есть. И это бы ничего, хотя раздражало, что часто спрашивают по вопросам, относящимся к прежнему месту работы. Он, ориентируясь на слово «старые», осторожно ответил, что да, есть в архивах, и чтобы чего не ляпнуть, применил надежный прием — закашлялся, объясняя простудой. На другом конце произнесли слова про металлы, что облегчило совсем.

Да кто ж из них в первой половине девяностых не крал металлы — от лома, на который не списывались разве что космические корабли, до разных цветных.

Он подтвердил про металлы и снова обрадовался, так как с ним вежливо попрощались, с комментарием, что теперь, конечно, надо беспокоить не его, а новое руководство.

Вот правильно, они пусть и разбираются.

Однако с чем?

Тут, тут вот в голове заработал, словно, конвейер: Смирнов, девяностые, металлы… ну да, кинул еще «ельцинскую семью» — весь фонд советских редкоземельных, безумной стоимости… еще, по всем данным, в сговоре с хохлами умудрился добраться до урана в аварийном Чернобыльском блоке — хохлов тоже кинул, уехал в Швейцарию, массированные атаки на фондовые и валютные биржи, тема — кто именно в мире богаче — Смирнов или Гейтс — уже навязла в зубах и у публики, и у прессы…

Вот тебе на-а, приехал!

Шут с этой партией, но забыть про Смирнова…

Министр, сидя в кресле у торшера, с неразвернутой «Российской газетой» в руках, почувствовал легкую панику. Лечиться, и срочно!

Но как, чтобы не донесли о симптомах?

Снимут в момент, тот же Бурков позаботится.

Ох, ёж твою двадцать!

Газета раскрылась не от желания почитать, а от нервного движения пальцев.

Единственный уже государственный источник, но вот государственный, а деньги тоже зарабатывают на рекламе.

Глаза министра поблуждали по страницам и вдруг уперлись в рамку, увитую цветками, похожими на репей.

Он прочитал: целительство традиционными методами и методами народной медицины нервно-сосудистых заболеваний… еще какие-то слова, и главное: все формы склерозирования, активная стимуляция мозгового кровообращения. В заключение стояло: полная конфиденциальность анализов и медицинской карты.

Иуда не в первый раз уже за собою заметил, что пересчитывает деньги в ящичке, хотя прекрасно знает, сколько их там. И еще — монеты обладают странным свойством: они выглядят безликими и противными даже, когда их мало, и наоборот — обретают достойную внешность каждая, когда в ящичке их набирается полезный избыток.

Учитель назначил его казначеем на полном доверии, и он был горд. Да, горд и наивен три года назад.

 

День второй

Осень, осень золотая.

Она везде золотая на бесконечных русских просторах, а в Москве, в невероятной ее неразберихе, она приходит на три всего-то недели, приходит, чтобы сказать каждому — ну посмотри, посмотри на себя — ты прожил целый год, не заметив другого движенья, кроме своей суеты, ты опять не подвел итоги и не сделал себя лучше ни в чём, разве будут твои последние дни такими, как эти мои сейчас, глупый — зачем ты топчешь эти прекрасные листья…

Граф Нарышкин — европейски образованный человек и тонкий эстет, обладал к тому же состоянием, очень много ему позволявшим. В историю русской архитектуры, благодаря графу, вошло так называемое «нарышкинское барокко», и прекрасная отреставрированная его усадьба в дальнем Подмосковье стала уже предметом серьезных вниманий некоторых «лиц» и известных организаций. Губернатор Московской области Дронов склонялся в этом смысле к Газпрому.

Но оказия вот, день вчера прошел без стакана, а в чистой голове совсем не удержалось обещание принять неких господ по поводу вот этого самого замка-усадьбы.

В кабинет губернатора вошли двое — немолодой, высокий с сильной фигурой, и колобковый какой-то мужик, улыбающийся во все стороны.

Губернатор пригласил их сесть и сразу заметил крупную пуговицу-бриллиант на воротничке строгого господина, а мужичок, показавшийся сначала граждански одетым, оказался в кителе и синих штанах с лампасами.

Он и сам имел казацкие корни.

— Вы из казаков?

— Из них, Шелеховы мы из Мелехова.

Это понравилось.

А явно старший из них, строгого вида, быстро проговорил — беспокоят по пустяку, речь идет об аренде Нарышкинского дворца-усадьбы всего дней на пять.

Губернатор хотел ответить, что на такие пустяковые сроки… к тому же сдавать для мелких дел, по сути, музей…

Но услышал:

— Полунин с Ришельевичем уже завтра переведут по пятьдесят миллионов долларов на это мероприятие. У меня, знаете ли, давние с ними кредитные отношения.

Губернатор сумел удержать челюсть.

Да, не зря он боролся и с федералами, и с Москвой за эту усадьбу. Пять дней, и сто миллионов. Да даже если они там изгадят чего… Шесть крупных бассейнов можно построить, или три ледовых дворца!

* * *

Лайнер в аэропорт «Шилково» шел вне графика тем спецрейсом, для которого открывались коридоры и эшелоны, а на диспетчерском пункте звучали команды другим самолетам попридержаться на курсе или пойти на второй-третий круг.

Сажать надо было личный лайнер Смирнова!

Через несколько минут легких волнений в диспетчерской увидели благополучно заходящую на бетонку машину, а еще через тридцать секунд раздались громкие голоса: красавец, какой красавец!

Лайнер, изготовленный фирмой «Боинг» в единственном спецэкземпляре, имел почти живое обличие — севший легким прикосновеньем, он не ехал, а скользил по дорожке — острый, чуть опущенный нос неласковой птицы, длинные с очень малым углом крылья, маленькие кабинные окна-глаза — вид прекрасного высокомерного существа, не желающего знать о других на земле или в воздухе.

Лайнер заехал с посадочной на рулежку, его хищный нос, не взглянув на аэропорт, повернулся и снова встал в профиль.

К прибывшему «борту» со всех ног заспешили — службы в красных и синих комбинезонах деликатно встали на своей технике метрах в сорока на предмет «обслужить», быстрым, почти лихорадочным шагом замаршировал военный оркестр, три девицы в надетых на пальто сарафанах и с кокошниками на головах понесли хлеб-соль, из VIP-зала двинулось два десятка солидной публики, последовавшей к самолету в порядке «ранжира» — самые главные впереди, затем просто главные, сзади — помощники-челядь.

Лайнер безмолвно постоял две минуты, словно он, а не кто-то внутри, давал тем, снаружи, время для приготовлений. Впрочем, время было предоставлено лишь только необходимое — от близкой к носовой части отвалился округлый отсек, длинный пологий трап с невысокими ступеньками выкатился и уперся в бетон, и с такой быстротой, что кто-то, наблюдавший в диспетчерской, снова воскликнул: какая, мать, техника!

Оркестр выстроился и приготовился перед развернутой уже ковровой дорожкой, девицы в кокошниках, приблизившись к трапу, сместились по чьей-то команде на два шага в сторону, VIP-лица достигли близкого к нему расстояния, председатель «Союза крупных промышленников», стоящий в центре трех самых главных, поправил очки.

Свет в округлом отверстии лайнера, он сразу заметил, был ярким и по цветовой гамме великолепным — легкий прозрачный пурпур, зеленоватые и фиалковые тени исчезали и улавливались на нем — грезы другого мира, где нужно быть не просто богатым, а очень-очень-очень богатым. На миг сердца коснулась обида — вчера с женой обсуждали покупку виллы на Каймановых островах за семь миллионов — ну, можно сказать, копейки считали.

Светящееся пространство позволило сначала различить только закрывшее его темным пятно, затем увиделся женский силуэт и рядом с ним… рядом собака.

Длинноногая женщина стала медленно спускаться, пропуская вперед большую собаку, которая осторожно ступала на приспущенном поводке — женщина в светлом брючном костюме с до бритвы тонкими стрелками, сверху в манто… шиншилла, что ли, он такого еще не видел, собака — ротвейлер, мощная, он снова поправил очки, мощная, но не разъетая, мускульная вся, и морда чуть вытянутая, не пятачком, как обычно.

Женщина ступала медленно и изящно, не отводя глаз от собаки.

— Хороша, — проговорил председатель «Торговой ассоциации», старый, но все еще разбирающийся человек.

— Дама или собака?

— Нам не до юмора, Лёня.

Оставалось совсем немного ступенек, преодолев их вместе с животным, женщина сделала шаг навстречу.

Появилась, предстала… у центрального-главного на мгновение «сделалось» в голове — глаза изумрудные, тонкость при полном верхнем и нижнем наличии… мысль смутная, что виллу купить в другом месте и не с женой…

Что-то она проговорила на красивом, акцентном парижском.

Черт тебе, английский — пожалуйста, французского он не знает.

Председатель «Торговой ассоциации» попробовал было вступиться, но дама произнесла по-немецки — сначала им, а потом собаке.

Опять конфуз — собака-то поняла…

Потом гостья подумала чуть.

— …а-б-в-г-д… Здравствуйте, господа, теперь правильно?

Чисто очень по-русски, глаза смотрят весело и любопытно.

— Мадемуазель! Мы рады приветствовать вас на нашей российской земле.

Выпалив это, «центральный» посмотрел вверх по трапу — собака и женщина, видимо, просто сопровождение — кто-то должен выйти еще, так сказать, в качестве ответственного лица. И сразу, совершенно бесшумно, трап слизнулся вверх к борту, закрывшись металлическим овалом.

А более опытный коллега слева сделал кокошникам знак рукой.

— Госпожа, позвольте по нашей традиции приветствовать вас хлебом и солью.

Он поклонился, насколько мог, и, разгибаясь, успел шепнуть:

— Какая мадемуазель, Лёня, ты не в Моленруж.

Кокошники, так перестарались в улыбке, что захотелось сплюнуть.

Женщина отломила маленький кусочек краюхи, макнула в соль и поднесла собаке.

— Будешь?

Та, не понюхав, отвела морду.

— Тогда я, — изумрудная красавица сунула хлеб в рот, и он исчез там без жевания и глотка.

Дирижер махнул палочкой, оркестр заиграл… нет, не марш, против всех ожиданий, а известную песенку Олега Митяева «Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались».

Странное дело, показавшаяся неуместной и даже — успел подумать «центральный» — похожей на хулиганскую выходку, песня «легла» на медь, обрела чуть медленную торжественность и приятную звучность, сопровождаемую низким пу-пу геликона.

Женщина и собака — самка, теперь стало видно — повернулись к оркестру и, судя по выражениям, обеим понравилось.

Сыграли один куплет.

— Имею честь, — произнесла гостья, как только замолкла музыка, — представить вам наследницу всех капиталов господина Смирнова, — она повернула к собаке голову, — поздоровайся, пожалуйста, с господами.

Собака села и подняла правую лапу.

У двоих слова вызвали оцепенение, но опытный от «Торговой» смекнул сразу, подошел первым и нагнувшись рукопожал.

— Искренне признателен за эти счастливые минуты знакомства, — а отходя, снова шепнул: — Не стой, Лёня, как дуб.

— Э, позвольте приветствовать вас… — из-за высокого роста ему пришлось низко нагнуться, чтобы взять лапу — лапа была теплой и равнодушной, — надеюсь, визит вам понравится.

Третий — генеральный директор ОАО «Шилково» — уже суетился сзади.

— От всего огромного коллектива, от себя лично, от… — он сменил согнутую позу, встав на колено, и поцеловал черную шерсть.

— Трезвым когда-то бывает? — риторически спросил «опытный» у «центрального».

Собаке не очень понравилось, она повела носом в сторону «поцелованного», поставила лапу и недовольно взглянула вниз на нее.

До входа в VIP-зал было очень недалеко, там ждали, и, чтоб отогнать других, на двери с внутренней стороны висела бумажка «Трубу прорвало».

Гостья и собака направились первыми, за ними, разворачиваясь, опять по ранжиру, двинулись остальные.

— Мило, мило, — похвалила гостья, ступив несколько шагов в VIP-зал, — скатерти мне нравятся, и главное — хорошо отстираны.

«Твари, — произнес про себя генеральный аэропорта, — я ж новые велел постелить».

И обратился к гостье с зелеными мерцающими глазами:

— Чем богаты, как говорится, тем и рады. Извольте с дороги откушать.

— А почему нет?

На левой руке женщины — сколько же это стоит — широкий платиновый браслет с огромными по нему изумрудами, каратов тут в сумме, наверное, двести.

— А вы богаты, господа, — оглядев главный — «избранный» — стол, произнесла дама, — стерляжья икра, — она обратилась к собаке, уже спущенной с поводка: — Это не иранская дребедень, и не из немецких садков — настоящая браконьерская. Тебе, милая, надо попробовать.

Генеральный аэропорта злобно прошептал метрдотелю:

— Ты за скатерти ответишь.

— Новые, у меня чеки из магазина.

— Это ты мне, — он едва подавил пытавшийся вырваться голос, — мне рассказываешь про чеки?

Самке-ротвейлер уже поднесли густо намазанный бутерброд, та, осторожно понюхав, взяла половину в рот, подержала, и отправила весь целиком.

— Кушает, — умилительно произнесло несколько голосов.

Даме наливали «Бордо».

— А, это жареные бараньи яички? Всем рекомендую, господа. В Киргизии забили целое стадо, сами-то они что едят, кроме лепешек?

Собака повела носом в сторону блюда.

— Тебе, милая, пока ни к чему — это для стимулирования людей среднего и старшего возраста. Ты лучше скушай пару раковых шеек, раки ползали еще час назад.

Кроме трех самых главных, с ловкой рядом прислугой, остальные разместились у другого стола, проще в чем-то блюдами, но не обиженного. «Опытный» знал — деликатность в употреблении будут держать только первые десять минут.

* * *

У Ришельевича кроме всякого добра был еще отдельный коттедж — не на Рублевке, и неизвестный почти никому.

Самое время приехать Рогнеде, но всегда эта дрянь опаздывает.

Коньяк на столе, он пьет совсем по чуточке, потому что лишние дозы «перед этим делом» к хорошему не приводят.

И не очень внимательно смотрит на экран телевизора, где показывают аккуратный, несмотря на сибирскую глухомань, городок Забуйск и рассказывают про молодые годы родившегося там лидера новой партии «Эх, Россия».

Забулькало вдруг в животе, и потянуло на расслабление.

Ришельевич поспешил в туалет.

И скоро вышел, довольный, что очищение произошло вовремя.

Где ж черти носят Рогнедку?

Большая комната в полумраке… он сначала не понял — она приехала?

Нет, понял.

Хотя снова не понял.

За столиком, где сидел он, сидят два мужика.

Из охраны?

Не может быть — те снаружи, и без приказа появиться не смеют.

Но главное — один мужик отхлебывает из горла его коллекционный коньяк, передает другому, и тот тоже отхлебывает.

Ришельевич, застывши, простоял секунд пять…

— Присоединяйся, чувак, — дружелюбно предложил кругловатый с откровенно скотскою мордой.

— Или там постой, — предложил другой очень неласково, взглянув на него одним темным, а другим неприятно серебрящимся глазом.

Мысль заработала: бандитский наезд, охрана снаружи, следовательно, перебита…

— Мы мирные люди, — опять отхлебывая, проговорил толстый-любезный.

— Но наш бронепоезд стоит на опасном пути, — добавил другой.

— Что вам угодно? — спросил Ришельевич, стараясь глядеть исключительно на любезного и держать себя хладнокровно.

— Россию любишь?

— Грабить он ее любит. Короче, полтинник с тебя.

Нехороший поднялся и сделал к нему два шага:

— Там счет, куда деньги переведешь.

Дальше Ришельевич получил такой удар в ухо, что помнил только — его голова и ноги высоко в воздухе, и на одном уровне.

 

Хмурое утро, но тихий день

Что там было потом, что там было?

Нет, он помнит.

Хотя не всё, не совсем.

Аугелла, она передала ему нотариально заверенные копии одной из самых крупных международных юридических фирм — вон, пакет на столике…

И благо — он самый главный, к черту сегодня работу.

В голове энергичный голос Высоцкого барабанит: «А где был я вчера…», и мешает сосредоточиться.

Госпожа Аугелла — опекун великой наследницы капитала, оказавшегося все-таки большим, чем у самого Гейтса.

«Только помню, что стены с обоями»…

Ой.

Челядь бегала в киоски скупать цветы, ансамбль цыганский, вызванный из рядом загородного ресторана.

Какие ноги!

В настоящих женских ногах всегда немного присутствует детство, подростковость вернее, с теплым ожиданием жизни.

Она слилась на минуту с цыганками и явилась перевязанная по бедрам пестрым платком, черные узорные чулки почти до самого верха… низа, правильнее сказать.

Лёня пляшет с цветком в зубах, и цыгане бодрят его криком «ходи, ходи!»

Челядь, племя халдейское — молодое и такое противное — вытворяет себя в экстазе.

«Развязали, но вилки попрятали…»

Нет, хамства не было — доброжелательно всё, но если взвесить — сплошное, конечно же, безобразие.

«Ходи, ходи!»… он тоже не удержался.

Что такое женщина? Ноги и прочие элементы?

Нет — женственность, прежде всего. А если эта женственность вместе с ищущими ногами и прочим… да что же жизнь вдруг поворачивается так, словно прежняя вся не была настоящей, что теперь бы ей, вот, и начаться…

Лёня петь, оказалось, может неплохо — не сильным, но складным вполне тенорком.

А потом… пьяное всё, включая прислугу, цыганки позволяют брать себя не только за талию…

«Целовался на кухне с обоими…»

Ну, привязалось!

Сам он не целовался — хотя был момент, захотелось.

И не дошел процесс, к счастью, до собаки и опекунши.

А исчезли обе, только потом кто-то сказал — ушли, сели в подъехавший черный большой лимузин.

Сцены мужских целований взасос до сих пор бьют по нервам, то есть и даже среди хороших его знакомых, оказывается…

 

Сны

Мокрая глинистая дорога с лужицами, но не размытая.

Телега.

Он сидит на широкой досочке с вожжами в руках.

Лето, наверное, — зеленые вдали опушки за травянистыми дикими не под пашней полями.

День непогожий.

Надо слезть с телеги, потому что рыжая лошадь не движется.

И не движется почему?

Его ноги в кирзовых сапогах в глине не утопают — твердо ступают, только пачкаются немного, в телеге пусто, а лошадь — сильная крупная.

Он трогает округлый, грубо шерстящий бок, подходит к морде, глаза — большие коричневые — смотрят не на него, а на уходящую в непонятную даль дорогу.

Сильная, справная… он кладет руку на большую ее скулу-щеку.

«Поедем, а, поедем».

Животное стоит и смотрит вперед, забирает слегка воздух ноздрями — оттуда, куда не движется.

Стоит.

«Поедем, почему ты не хочешь?»

Даль со всех сторон необъятная.

* * *

Началась «предвыборная» официально только вчера, а сегодня уже на некоторых дорожных стендах висит агитация.

По дороге в Москву на работу первым делом министру попались глядящие на шоссе со стенда три честные рожи — три стройные фигуры, положив правые руки одна на другую, вытянулись и повернулись к публике, надпись внизу: «Мы едины».

«Вы-то едины, — произнес про себя министр, — знаем, даже президент уже испугался».

А через сто метров увидел другой «пейзаж» — мужик с добродушной и хитроватой физиономией сидит за деревянным столом, перед ним блюдо с начатым поросенком, и на столе огурцы. «Эх, Россия!» — душевно написано поверху. И внизу: «К нам вся, есть порося!»

Он даже пожалел, что из-за скорости не разгляделись детали — порося этого, аппетитного очень, и огурцов — прямо сейчас с огорода.

Но скоро картинка опять явилась, мужик — округлый, с дружелюбной мордой, у которой в сарае обрез, — прихватил уже на вилку кусок: кожица поджаристая, под нею жирок, дальше сочное мясо.

Позавтракал только, а слюна чуть не закапала.

Огурцом, небось, потом будет хрустеть.

Снова троица с честными лицами, и она совсем не понравилась.

А тем более, честный там только один. И не среди трех, а примерно так — на триста один. Только, ёж твою двадцать, прикажут ему канаву копать и забудут потом отменить, — выроет до упора в государственную границу.

Фруктовая партия мелькнула на стенде.

И мужик опять, оприходовавший полпоросенка. И надкусанный огурец показывает.

В столовой у них ерунду подают — язык, начнешь и уж нету, с говядиной то же самое. Вот бы сесть с таким мужиком рядом за поросенком, перед этим, само собой, остограммиться. Жизнь — заведенная, словно, в задницу ключиком — ни воли тебе, ни поросенка поесть.

И везде так, у каждого. Эх, Россия!

* * *

— Денис Денисович, госпожа Аугелла.

— Кто?.. Ах, да-да. Спустись, пожалуйста, Зиночка, сопроводи к нам сюда. Я пока надену пиджак и галстук.

Звонили и договаривались…

Собственно, выскочило из головы — собака некоего Смирнова — мультимиллиардера, звонили вчера вечером, как раз, когда уходил Борменталь…

Профессор, пытаясь напевать вальс из Гуно, прошел в соседнюю комнату, задрал воротник и стал подыскивать галстук… надо послушать Гуно, забывается эта обаятельность… пиджак…

Да, как-то вылетело из головы… что хотят, толком не объяснили.

Профессор оглядел свою верхнюю часть в зеркале и остался доволен.

А когда вернулся в гостиную комнату, из прихожей раздался приподнятый собачий лай.

Зина… собака-ротвейлер… шикарная по породе самка.

Они продолжают начатую в прихожей игру — собака полуоткрытой пастью делает вид, что укусит, девушка хохочет и шлепает ее слегка, ловко обманывая.

— Прелесть какая, Денис Денисович, вы посмотрите какое чудо!

— Э, Зина, а кроме собаки…

— Есть и кроме собаки.

Женщина приятно высокого роста, стройная, в черном брючном костюме с изумрудным на груди ожерельем, волосы черные, цвет не вульгарный — приглушенный, с мягкой пушистостью.

Профессор отвлекся на кутерьму с цоканьем собачьих когтей по паркету.

— Зина и собака! Прекратите, пожалуйста, обе.

— Денис Денисович, она хочет попить. Пойдем, чудо, я тебе дам молока.

— Зина, молока собакам не надо, — профессор понял, что его все равно не слушают, он посмотрел на гостью. — Детские радости, да? Садитесь, будьте любезны, в любое удобное кресло, я уже понял, нас теперь нескоро обслужат. Что предложить вам, сударыня?

«Сударыня» скосила глаза на ящик с сигарами.

— Извольте… Я вам обрежу?

— Не надо, я откушу. И рому глоточек-другой, у вас, наверное, есть настоящий «ямайский»?

Тот самый, обрадовался профессор — подаренный ему полгода назад, из раритетных уже экземпляров.

Он доставал бутылку, а дама проговорила юридическим языком про наследственные права…

Странно — вот этой собаки.

Не очень, впрочем уж, странно — в Америке куча завещаний разным любимым животным.

Пока он нес к столику два округлых бокала, дама, взяв в руки бутылку, показалось, хотела махнуть прямо из горлышка.

Показалось, конечно, она проворно налила им обоим.

— М-м, настоящий вкус, мой господин, тот самый…

Он не успел попробовать, а гостья налила себе снова.

— Знаете, сколько жизней за каждым бочонком такого вот рома?

— Жизней, сударыня?

— Универсальная в те годы валюта.

Зеленоватые глаза увлажнились… годы, в каком-то другом присутствии — пальмы, песок, воздух морской… и кто-то ему кричит, чтоб осторожнее нес бочонок…

— Вернемся, профессор, к этому миру.

Она откусила кончик сигары и отправила боковым плевком в пепельницу — совершенно невозможное для культурного общества дело, но черт побери, точность попадания, какое-то в нем изящество…

— Собака, мой господин, должна стать человеком.

— Вы шутите?

— С миллиардами никто не шутит. Там, в пакете, оплаченные за ваше медицинское оборудование счета.

— За всё? — больше половины его накопленного состояния.

— За всё, и это честная игра, — глаза показали, что игра бывает как эта, так и другая.

— Э, госпожа Аугелла, я помню, что вы опекун огромного состояния…

— Проверьте, у вас со счетов не ушло ни цента.

— Я не об этом. Зина, ну сделай нам, — он хотел сказать — кофе, а голос сам произнес: — крупнолистного черного чая!

В комнату, облизываясь на ходу, вбежала собака, мельком взглянула на хозяина, потом поднесла морду к коленям дамы… приподняла и недовольно втянула ноздрями.

— Тебе не нравится, что я рому кирнула?.. Она будет хорошим человеком, профессор.

— Сударыня, — начал он…

Обратный ход… думал как раз над этим — от животного к человеку… время, которое ничего не значит… оборудование утром уже привезенное…

— Сударыня, я согласен.

— Прекрасно, мой господин! А потом уедете из квартиры.

— То есть, а почему?

— Человека увезли из этой вот комнаты в камеру и на скорый расстрел. Хоть и сам был не сахарный, а горе у всех одинаковое, он глазами, напоследок, печатлел эти стены.

 

Сны

Каверза какая-то — ест пельмени… не ест, потому что горячие, — он только поднес на вилке, и решил обождать — со сметаной пельмени, хотя толстая тетка в нечистом переднике, разумеется, сметану не доложила.

Лавки, столы… людей немного в сараечном заведении.

Стол не грязный, и даже салфетки в стакане.

Хотел уже отправить в рот подостывший пельмень, когда сволочь какая-то рукой себе в рот — рот с длинными, тоже сволочными зубами, кучеряжки черные на маленькой голове — маленький и противный, во фраке коротком поношенном — сожрал, улыбнулся скотским выраженьем, и дальше понесся.

Тварь противная, к вилке теперь прикасаться нельзя.

«Пушкин, Пушкин, — зашелестело. — Пушкин».

Хоть и Пушкин, что за дела?

Очень хочется есть, а ни вилки, и ни пельменей — лавки, столы — уже без людей, уходят в бесконечную глубь, тетка в грязном переднике, снимает его и говорит: «Э-х, Россия».

 

Событья четвертого дня

Сколько же в осени красок?

Да все!

«Политика — обратная сторона…»

Чего она обратная сторона?

Обратная просто.

Выборы — это деньги.

Какие?

Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.

К вам они не просились — пачками, кучками?

Синими и зелеными?

Если нет, вы не жили на свете.

Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её — неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.

Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет — ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!

Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.

Что такое еще выборы?

Дебаты.

Их больше, чем в стране — дураков.

* * *

— Ира, кто все-таки этот Козулинский?

— Председатель партии «Эх, Россия».

— Да сам-то он кто?

— Модный мужик. Очень хорошо образованный.

— Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.

— В каком смысле?

— Ну, по десять раз к руководству бегала.

— Что тебя беспокоит, скажи на милость?

— Бурков звонил директору час назад.

— Почему я сейчас это слышу?

— Ты еще в массажной была.

— По такому случаю мог бы войти.

— Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.

— Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?

— И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.

«Народ хочет знать»…

Что он хочет еще — топят-топят, и никак не потонет.

— Здравствуйте, дорогие телезрители!

Ира начала «с чувством» на этой любимой тумбе — боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.

«А его любить-то за что?» — произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.

— В нашей передаче участвуют не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинов и лидер новой партии «Эх, Россия» — господин Козулинский. Тема — историческая Россия, и какое у нее будущее.

Появились мужчины в хороших костюмах.

Один — всем знакомый, другой — немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.

— Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? — ведущая бросила взгляд на бумажку. — Вы верите в Россию?

Явлинов: Верю, иначе бы я сюда не пришел.

Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.

Ведущая: Я не поняла — так вы верите или нет?

Козулинский: В вечное я, конечно, верю.

Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?

Явлинов: Это даже не следует обсуждать.

Козулинский: А на мой взгляд очень следует. Я позволю себе нарушить формат блиц-ответа?

Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила — «пожалуйста».

Козулинский: Термин «интеграция», употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла — чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.

Ведущая: Поясните.

Козулинский: «Интеграция», «интегрирование» — как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.

Ведущая: Что это значит?

Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.

Ведущая: Бог, вы хотите сказать?

Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?

Ведущей это понравилось.

— То есть вот, Александр Матросов…

Козулинский: Последний вздох этого мальчика… впрочем, обсудим немножко шире, — он повернулся к своему еще даже не оппоненту: — Программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?

Явлинов: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?

Козулинский: Идеология — это комплекс идей, а усталость — всего лишь плохая способность к работе.

 

Сны

Суд над Стенькой Разиным.

Стенька — среднего роста малый с мордой непонятного выражения — за прутьями подсудимого.

Судебное председательское место занимает сам Зорькин.

Почему председатель Конституционного суда рассматривает «уголовку»?

Ну да, Стенька ведь государственный бунтовщик.

— Вы узнаете подсудимого?

Чего там узнавать — эти рожи на каждом шагу.

Вечер, у киоска три мужика и девка — он прошел уже мимо, когда парень ударил девчонку в лицо — мазаный удар, но сильный.

И как, взять вот и дальше идти?

— Ты чего творишь, сукин сын!

Трое сразу двинулись… каждый больше по весу…

Разводить их надо, напрямую тут нечего делать…

Зубы прут на него рычащие, одному он сразу врезал на боковом уходе…

Дилетанты-хулиганье, но нельзя оказаться в куче.

Твари, оборачивается по серьезному…

Девка вдруг врывается и лепит одному в глаз!

Кстати как! Он не контролировал уже сразу трех…

— Подсудимого узнаете?

* * *

Ведущая: Господа, мы все-таки в блиц-режиме.

Козулинский: Очень коротко: «мера-интеграл-производная». Нужно читать учебники — это методологическая последовательность. Вы не можете говорить о социальном объединении, пока не определили человека — правильнее, его верхнюю планку.

Явлинов: Ну-у, в каком-то смысле я с вами согласен…

Ведущая: Что такое производная? Только я попрошу без математики.

Козулинский: Частности, если простым языком, — «свободы» так называемые, и прочие шалости.

* * *

— Фантастика, профессор, я чувствую себя участником гениального! Она уже другая — спит и меняется!

— Садитесь, доктор. Зиночка, дай нам поесть!

В комнату впорхнула фигурка.

— Какая милая, доктор, вот ей богу, был бы я лет на двадцать моложе…

— Денис Денисович!.. Что приготовить?

— Зиночка, легенького пока.

— Цветной отварной капусты и немного телятины?

— Очень подходит. Доктор, не сочтите за труд, там — в баре, вермут.

* * *

Магия, не магия, а поехать все-таки надо.

Ему сказали — можно и вечером.

Это существенно — после работы, и не на служебном, а на своем автомобиле — так меньше заметят.

Джип, нарочно, старенький, не модный.

Отвык он от этого дорожного хамства, и когда пропустил людей, сунувшихся пройти, сзади ему забибикали.

Замоскворечье… давно он тут не был.

А любил эти места.

Когда был студентом, несло его время сюда вот, ходил по улицам-переулкам.

Время… тогда было время, а сейчас, кажется, это не время, а беда какая-то, непонятно куда уносящая.

Переулок, куда свернул, испакостили уже новостроем — не насосутся, гады.

Офисная табличка — та, что в рекламе.

И парковка без всяких проблем.

Министр все-таки посидел чуть, выбирая момент, когда публики нет проходящей, вылез и прошел под козырек подъезда.

Панель с кнопками.

Непонятно, какую нажать.

Но сама собой засветилось верхняя планка: «Входи, мужик».

* * *

Козулинский: Вы кого хотите интегрировать — мусульман, у которых есть уже религиозный интеграл, этнические группы со своим интегралом выживания?

Явлинов: Н-ет, я хочу интегрировать на базе общечеловеческого.

Козулинский: Оно существует?

* * *

Передняя.

Мужчина на полированной лавке.

Странно — свитер, штаны — все обычное, а на голове с коротким козырьком синяя с красным обводом фуражка.

И семечки лускает, плевками себе под ноги.

— Я по записи.

Мужчина поднял глаза — темный один, другой — нехорошо серебрящийся — и, не вставая, кивнул ему «дальше».

Дальше — он сделала три шага вперед — дверь комфортного вида с фирменной, под золото, ручкой, с табличкой, тоже под золото: «Б. Г. Мотов», ниже — всякие научные звания и магические профессуры.

Министр, нажав ручку, сделал шаг внутрь…

Обстановка, на первый взгляд, обрадовала — никакой «хиромантии»: человек толстоватый в белом халате и шапочке, старомодные очки — солидный, немолодой — усики и бородка уже с сединою. На столе черный бинт со жгутом, на предмет — смерить давление, по полкам банки — в одной выставившаяся брюхом лягушка.

Он взял пару зеленых «штук», а теперь подумалось — за что тут много платить?

А вот дальше пошел туман — запомнившийся от другого какого-то к голове измерения.

Детство… да было — ранние половые связи и от этого разочарованье, комсомол, партком ради квартиры, сгибаться приходилось перед разным начальством, противное всё — пережил вдруг в минуту, и почувствовал гадкость.

— С памятью у нас непорядки?

— Непорядки. Можно сказать, из-за нее к вам прибыл.

— С памятью, — врач посмотрел на открытую брюхом лягушку, — с памятью могу сделать всё или ничего.

— Извините, как понимать?

— Память, любезный, позволяет не только помнить, но и не помнить.

— Типа, помнить, конечно, хочу.

Человек в белом халате опять посмотрел на лягушку, распластавшуюся лапами вверх.

— Затруднениев не боитесь?

Здесь туман стал другим, и до самого приезда домой, сна глубокого…

* * *

— Любопытно, Денис Денисович.

— А что они мелют?

— Некто Козулинский утверждает, что кроме чисто биологического, ничего общечеловеческого вообще не существует.

— Почему вас удивляет, голубчик? И наливайте вермут.

— Ну, общечеловеческие ценности, о которых говорит Явлинов.

— Н-да?.. Я ведь всегда смотрел по спутниковым каналам Россию. Помнится, поймали убийцу-людоеда, спрашивают его — что будет делать, когда срок отсидит, отвечает — первым делом к маме. И та, не сомневайтесь, расплачется у него на груди. Базовая ценность, не правда ли? Что вы поперхнулись, доктор, вермут очень хороший. Э, Зиночка, зайди на минутку!

Девушка впорхнула на два шажка от порога.

— Скажи, милая, ты хорошо понимаешь, что такое базовые человеческие ценности?

Плечики чуть двинулись вверх.

— Ну, правила основные… А если честно — не очень.

— А высшие ценности понимаешь?

— Конечно, это то, что выше меня, к чему я должна стремиться.

— Ну, например?

— Сострадательность, а если счастье — чтобы не мне одной. Еще стараться быть умнее. Так хочется много знать, все хочется знать о хорошем!

— Спасибо, Зинуля. Всё сказано, доктор. Ваши общечеловеческие ценности никогда не выйдут за рамки правил. А правила люди быстро начинают нарушать, когда нет никого рядом с кнутом.

— Но человечество усваивает постепенно представления о плохом и хорошем. Вы отрицаете это нравственное движение?

— Полностью отрицаю, голубчик. Наш великий философ Владимир Соловьев, живший в довольно спокойной второй половине девятнадцатого века, упорно настаивал — человечество нравственно движется «по восходящей»: люди якобы понимают, что сегодня уже нельзя делать то, что можно было какое-то время назад. Не дожил он до двух мировых войн, до нашей гражданской, потом — лагерей… а Югославия — хорошо, пусть воюют, но почему при этом надо массово насиловать женщин? А другим — бомбы кидать на простых граждан? Ну-с, Китай, с его древнейшей культурой и «культурной революцией» вдруг, Камбоджа?

— Коммунистические диктатуры, Денис Денисович.

— А где вот эта нравственная сопротивляемость человека гадостям? Где она в массах? Почему встречается только у единиц?

На телеэкране дебаты перешли в жаркую стадию.

Козулинский: Без верхней, причем ощутимой, явленной, верхней человеческой точки вы не создадите ничего, кроме экономического человека. А это существо, съедая, тут же растет и еще больше требует есть.

Явлинов. Но позвольте, вы забываете о главной общественной группе — об интеллигенции.

Козулинский: Вот именно сейчас вспомнил.

Ведущая: Видите, вспомнили.

Козулинский: Во-первых, вспомнил нашего знаменитого историка Василия Осиповича Ключевского…

Ведущая: Настоящий интеллигент!

Козулинский: …который говорил, что большинству русских интеллигентов свойственны приспособленчество и неспособность к самостоятельному умственному продукту. Во-вторых, вспомнил Хрущева — его определение интеллигенции. Позже Никите Сергеевичу объяснили, как правильно пишется и произносится одно известное слово, но поначалу, обращаясь к интеллигенции, он говорил: пи-да-разы. Обратите внимание, какое замечательное жанрообразующее звучание — пи-да-разы!

Ведущая схватилась на груди за лифчик, зал онемел… а потом громко, и совсем громко началось гоготание…

Смеялись в одиночку и семьями, смеялись приглашенные эксперты, клацая зубами, с неподвижным лицом смеялся Явлинов, заливалась ведущая.

«Что я делаю? — бегал заяц у нее в голове. — Почему я так делаю?»

Смех продолжался, нарушая разумные пределы времени.

— Психоз какой-то, вы не находите, доктор?

— Очень напоминает.

— А, выключайте. Пошли в столовую перекусим. Через сорок минут наше новое существо проснется.

* * *

Жрущий порося кругловатый мужик торчал уже по всей Москве, и ни одна экспозиция не повторялась: то он душевно откусывал от очередного куска, то совал его маленький остаток вместе с огурцом в рот, то надрезывал, и бесконечный порось не изменял свою волшебную аппетитность.

* * *

Госпожа Аугелла прибыла точно в срок.

— Пойдемте, сударыня. Наденьте халат. Доктор, вы готовы?

— Готов.

Свет в комнате только от камеры, в которой лежит молодая голая женщина.

Рост средний, хорошие пропорции, на голове короткие совсем черные блестящие волосы, нос слегка удлиненный, брови черные — длинные, не густые.

— Она уже просыпается. Доктор, откиньте колпак.

Веки женщины чуть поднялись и опять опустились.

Рот приоткрылся и остался таким.

Профессор чуть наклонился:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Скажите что-нибудь.

Рот приоткрылся шире:

— Грепала я этот педи.

— Э… — профессор удивленно взглянул на помощника и на гостью.

— Она имеет в виду собачий корм «Педи грепал» — терпеть его не могла. — Превосходная Маргарита, профессор!

— Маргарита? — он только сейчас подумал, что и не знал имя собаки.

— Рута, Рота, Рита — по корням одно имя. А все должно происходить от родного. Ротвейлер — Рита Вейлер. Открой глазки, милая, и скажи, как тебя зовут.

Веки двинулись и открылись.

— Ресницы изумительные, — тихо произнес Борменталь.

Темные небольшие внимательные глаза.

— Меня зовут Маргарита.

— Умница. Теперь будь самостоятельной, вылезай из этого корыта, а Зина поможет тебе одеться. Пойдемте, господа, кинем чего-нибудь по такому случаю, — она проговорила в уже открытую дверь: — Зина, в прихожей большая сумка с одеждой.

Среди машин у длинного тротуара Третьяковской галереи стояла одна ничем не примечательная, так себе — фургончик для хозяйственных нужд.

Из фургончика шла трансляция непосредственно на Лубянку. И не просто, а в кабинет самого Катушева.

Катушев был умным человеком, и разумеется, как все люди такого рода, это свойство никогда не выпячивал. К тому же, имея немалый управленческий опыт, он знал, что большая часть проблем рождается из «суеты-сует» и сама собой исчезает в этой стихии — ломать копья, следовательно, где попало не нужно.

Утром он уже прослушал выступление лидера партии «Эх, Россия» Козулинского в программе «Еще сочка», потом шустрые журналисты показали очередной репортаж с родины «лидера» — далекого сибирского городка Забуйска, получившего, оказывается, свое название от того, что, купаясь в местной реке, Ермак Тимофеевич заплыл за буек.

А теперь Катушев слушал прямую трансляцию из квартиры профессора Рождественского и делал про себя выводы.

Нет, не те, совсем не те, которые стал бы делать обыкновенный, так сказать, человек.

* * *

Ришельевич с Полуниным встретились еще вчера вечером — тот сам позвонил, и с первых слов стало ясно — история одна к одному.

Решили, что деньги надо платить.

И надо… ах, господа, если вы думаете, что есть хоть один олигарх не связанный с авторитетами уголовного мира, если вы так думаете, господа, вы очень наивны.

Деньги сейчас заплатить, а потом вернуть их с прибавкой и со шкурами этих мерзавцев.

* * *

И откуда они взялись по Москве — добры молодцы и красны девицы — складно одетые, с надписями на груди «Эх, Россия!», улыбками радуют, здоровьем пышут: «Ну зачем ты пьешь пиво — выпей кваску». И хороший квасок, пробирающий. «Бараночку скушай!» Вкусная. «Не суй в рот вонючую сигарету, вот конфеточку съешь». Люди берут. «Не соситесь вы там у дерева, вам обоим противно, не вершите над плотью насилье».

Что Москва, по всей стране покатилось.

Катушев, разумеется, знал.

Удивительно, что Бурков еще не звонит.

* * *

— Посмотрите, какая прелесть!

Зина почти тащила за руку стройную брюнетку в светло-коричневом платье с коротенькими, разбросанными по голове волосами.

— Браво, Марго, Мессир будет очень доволен!

— Кто, простите?

— Возможно, вы познакомитесь, профессор. Хочешь, милая, с нами хлопнуть?

— Нет.

— Ты голодна?

— Нет.

— А чего ты хочешь?

— В Третьяковскую галерею.

— Денис Денисович, мы вместе пойдем.

— Пойдите, Зина. Вы, доктор Борменталь, тоже желаете присоединиться?

— Хотелось бы. Стыдно сказать, сколько там не был.

— Вот и чудно, — гостья встала из-за стола, — а я полечу по делам.

Она сделала два шага к окну, потом, словно опомнившись, повернулась к прихожей.

* * *

Вот, Бурков почти что в психозе.

— Это Смирновские бабки у них, вы, что, не понимаете?!

— Очень возможно, мы этот вопрос изучаем.

— Наезжать надо, а не изучать!

— Хотите, чтобы я послал спецназ на их штаб-квартиру?

— Вот именно! А с собакой что? С этим экспериментом?

— Удался.

— То есть очеловечилась?

— Вполне.

— И где она сейчас?

— В Третьяковской галерее.

— За ней наблюдают?

— Конечно.

— Когда отправите группу на их штаб-квартиру?

— Поздним вечером, это удобней.

В разговоре не прозвучало то, что оба знали, и что в Кремле очень бесило — добры молодцы и красны-девицы кроме полезных здоровью советов спрашивали и приговаривали: «А где денежки-то ваши, братцы? За границей они — тю-тю. Эк, заводики бы на них построить, профессиональное обучение молодежи при них…»

* * *

Капитан Вепрь ничего не боялся.

Кроме начальства.

И на предмет по его приказу оторвать кому-нибудь голову, не сомневался в себе ничуть.

Да и команда как на подбор — только морду подставь.

Упаковались в автобус и поехали по замоскворецкому адресу — шофер сам найдет.

А там — всех на пол, все бумаги — в мешки, и туда же жесткие диски с компьютеров и прочую мелочь.

Хорошо.

Выехали на Пятницкую.

Потом в переулок.

Еще в один.

Встали, капитан скомандовал: «На выход!»

Светящиеся окна офиса, козырек округлый над подъездом, по козырьку широкой неоновой полосой: «Эх, Россия!»

Капитан вышел, размял ноги, дожидаясь пока вывалятся остальные, и заметил сейчас только на крыльце под козырьком девицу-уборщицу.

Странная, однако, девица — водит шваброй какой-то, а сама в легкой шелковой юбочке, коротенькой очень, кофточка совсем открытая и… он присмотрелся — грудь без лифчика.

Темные пушистые волосы, вся какая-то… взял бы да съел.

Команда — он уже знал по секундам — стоит готовая сзади.

Девушка перестала мести и головка посмотрела на них.

— Ой, здрахуйте, мальчики! Это я по-украински. Меня Галю зовут.

Сзади послышались неположенные смешки.

Ветер непонятно откуда — капитан не почувствовал его на себе — ветер вздернул тонкую юбочку, поднял ее вверх, ножки, трусики… которые и не трусики почти вовсе… ветер, прикоснувшийся к этой прелести, дунул на капитана, и прямо в голову, голова на секунду потерялась в этом чудесном тепле… а еще через пару секунд капитан почувствовал, что с ним происходит нечто, как в подростковом сне лет двадцать назад, и оно… уже произошло.

Ветер пропал, девица стыдливо оправляла юбочку.

— Звиняйте, мальчики, ой, конфузно.

«Главное, чтобы никто не заметил — мелькало в голове капитана — мокро-липко, но не расставлять слишком ноги».

— А давайте я вам сведаю про Украйну — ридну мати мою.

Капитан был сейчас не против паузы.

— Яки у нас гарны дивчины, яки умелицы. Поглядайте!

Девица поставила швабру, и та установилась, как шест.

Обвилась вокруг, обласкала, а дальше пошло такое…

Капитан начал бороться с собой…

Стискивать рот…

А потом кусать губы — теперь в голове был не теплый ветер, а мучительно жгучий, рвущийся…

Рвущийся вниз!..

Он в бессилии от случившегося поражения издал какие-то звуки, предательски выдавшие его…

Нет, там сзади звуков раздавалось гораздо больше.

Переводя дыхание, капитан осторожно повернул голову — строй… его просто не было — кто-то тяжело дышал и сплевывал, некоторые неуклюже вытаскивали из пачек сигареты…

Девица откинула швабру-шест, и та словно улетела куда-то.

— Но с вами, мальчики, я не пойду. Как говорил Великий Кобзарь: не ходи Галю з-з москалем!

— И не ходи, — на пороге, пропустив ее в открывшуюся дверь, появился мужчина в форме охранника. — Виньтите отсюда.

Один глаз темный, другой — серебристый.

«Стреляет, — уверенно подумал капитан, — автономно с обеих рук».

Несмотря на самочувствие, долг напоминал о себе.

— Мы должны изъять документы.

— Нет у нас документов, только проездные билеты.

— И компьютеры.

— И компьютеров нет, на счетах считаем, — непонятно откуда из-за спины у него взялись большие старые счеты. — Хочешь, извлеку корень двенадцатой степени. Из единицы.

Дверь приоткрылась и высунулась пушистая головка.

— Мальчики, вы еще здесь?

Сзади пошло движение — команда, толкаясь, поспешно лезла в автобус.

— З песнями, мальчики, з песнями.

Капитан последним достиг автобуса и бухнулся на свое переднее сиденье.

«Как докладывать-то?.. Про корень двенадцатой степени лучше вообще не говорить, не поверят».

Автобус тронулся, и растерянный капитан услышал сначала не очень стройное, но потом крепкое и уверенное: «На тот большак, на пе-рекресток, уже не ну-жно больше выходить, жить без любви быть может про-сто, но как на свете без любви прожить»…

Спетое почувствовало себя и обрело лиричность: «Жить без любви-и, а-а-а, — поддержал тенорок, — быть может про-осто, но как на све-ете без любви прожить!»

Они вернулись к позднему ужину, когда профессор начал уже слегка волноваться.

— Ну-с, Зинуля, накидай нам что-нибудь на стол, и расскажите о своих впечатлениях. Как ты себя чувствуешь, Рита?

— Хорошо. Только есть я не буду, выпью стакан воды и лягу спать.

— Э, ну запасов питательных препаратов у тебя в крови еще, пожалуй, достаточно. А сон, да, полезен.

— Что там было, доктор, рассказывайте.

— Удивительное существо, Денис Денисович. Одновременно и высокая чуткость, и странная избирательность.

— А в чем странность?

— У картины Маковского «Ребенок, испугавшийся грозы» простояла двадцать минут — в один момент слезы закапали, а мимо Васнецовских богатырей и Аленушки прошла со словами: «В это надо конфеты для детей заворачивать». Про Врубелевского демона сказала, что он сильнее бестолкового образа у Лермонтова. Откуда она знает про Лермонтова?

— Голубчик, я не скрывал, а просто не успел рассказать. Что я мог вложить в гены из текстовых материалов? Прежде всего то, что знаю и люблю сам. Там весь Тургенев, почти. Чехов, Гоголь — разумеется. Да, Пушкин, Лермонтов, Баратынский. Но вложить музыкальные и визуальные материалы было трудно технически и невозможно по времени. Антологии кое-какие вложил. Вы, например, знаете, как писала Ростопчина или Каролина Павлова? А она знает. Знает, конечно, Алексея Константиновича Толстого. Я вот считаю, что формой поэтической он владел не хуже, чем Пушкин. Судите меня за это. А лучше, голубчик, достаньте ром, недопитый нашею гостьей.

 

Пятый день

Министр начал утреннее заседание почти что с разноса: в двух циркулярных письмах месячной давности были некорректные формулировки, а одна — так просто содержала двусмыслицу; по трем департаментам реально не выполняется график работ — министр разложил по полочкам что и почему не будет выполнено в сроки; кадровые перестановки с учетом профессионального соответствия — словно он помнил десятки личных дел наизусть…

Подчиненные сидели прижавши уши и в совершеннейшем обалдении.

— И поросятину надо хорошую в столовую закупать, — закончил министр.

А оставшись один, еще раз удивился поразительной ясности, с которой память сразу представляла ему любой фрагментик, любую деталь из ближнего или дальнего прошлого: память просто восстанавливает любой кусочек жизни, и, оказавшись там, можно повернуться в любую сторону, взять и рассмотреть каждый предмет.

Какое пронзительное удовольствие!

Тот лекарь вчера взял всего лишь три сотни зеленых.

Хороший мужик.

И никакой тебе магии, кроме лягушки.

Странная, правда, икона висит на стене — он такого сюжета не видел: Георгий Победоносец, он не Победоносец еще, стоит без обычных доспехов, просто в коротком плаще — круглый маленький щит в левой руке и копье в правой; змей одноглавый с крупным телом и мощными лапами метрах в трех от него — ощущение движенья какого-то, примеривания перед схваткой.

— Дмитрий Игоревич, сейчас сообщили — Большой Кубанский казачий круг вынес решение перейти в партию «Эх, Россия». И «яицкие» собираются сегодня по этому же поводу.

— То есть как, выходят из Конгресса?

Помощник полуутвердительно качнул головой.

— Чепуха какая-то, уточни еще раз.

Монет, отчеканенных в самых разных местах и в самые разные годы, было огромное множество, Иуда и раньше знал, что некоторые ловкие менялы делают себе целые состояния, а их семьи живут в богатых домах. Теперь, оказалось, он сам должен освоить эту науку.

Легче было с золотом и серебром, но и там случались подделки или подмешанный к основному металл.

Учителю не нравилось, что он слишком вникает, тратит на это время.

А как?

Если надо покупать пищу, менять рвущиеся у братии сандалии, платить за ночлег. Надо давать иногда самим милостыню, потому что нельзя смотреть в глаза человека, который знает, что ляжет спать без еды и не будет иметь ее утром проснувшись. Он ловил в таких случаях взгляд Учителя, а иногда не ловил, а давал сам. Надо и давать и просить, и спорить с менялами, потому что у него на счету каждая денежка.

Как же он опечалился, когда сам собою просился прибыток, но Учитель ему запретил: они ходят по Иудее, Самарии, Галилее, дорогам Сирии — сколько разного товара, который можно взять в одном месте и потом с пользой перепродать. Нет, Учитель запретил — если денег мало совсем и не дают подаяний, часть братии просто должна несколько дней поработать. Иуда сам работает в таких случаях, стараясь усердьем подать пример.

И научился уже чувствовать тех, кто подаст ему милостыню или не подаст. Есть богатые дома, к которым, он уже знает, не надо и подходить — зря тратить время. А где-то точно дадут, но нельзя являться навязчиво часто.

В лицо, обзывая бездельником, тоже плевали.

— Бушуют?

— Уж третий день стоят. И Кучерена там среди них бегает.

«Высокое лицо» мэрии призадумалось.

Но ненадолго — думай не думай, а ехать все равно надо — репортажи уже по чертову телевидению начались.

Люди заняли все пространство между входом в метро «Полянка» и магазином «Молодая гвардия» — позволявшее вместить человек триста — тех самых выселенцев из домиков, построенных лет сто с лишним назад.

Лозунги передавали ясные настроения: «Замоскворечье — наша родина», «Предоставьте жилье в родных нам местах», было кое-что порезче.

Люди научились считать — рынок есть рынок, и сколько стоит тут квадратный метр земли под застройку, знали даже малые дети. «Рассчитайтесь по-честному» — справедливо царило в умах.

Первой на место выехало техническая бригада — надо было смонтировать площадку для выступления «высокого лица», поставить микрофоны и усилители.

Через полчаса отправился сам кортеж.

О прибытии его кто-то узнал заранее, и толпа ожидала.

Детки стояли с плакатиками: «Я хочу учиться в своей школе».

«Высокое лицо» ласково взглянуло на деток и, сопровождаемое, поднялось.

Кашлянуло, пробуя микрофон.

— Дорогие сограждане…

— Дорогие, конечно, — прервал сразу округлый мужик из первого ряда в какой-то махновской папахе на голове, — ты на каждом сколько рассчитываешь заработать?

Охрана внизу шевельнулась в ту сторону.

— Давайте, прежде всего, соблюдать корректность. Дома ветхие, вы это прекрасно знаете. И я вам скажу чистую правду…

— Чистую?! — ехидно рассмеялся мужик. — Давай чистую, послушаем правду-матку!

Воздух стал чистым, и очень легко задышалось, внутри снялось напряжение, свободной показалась каждая в организме клеточка.

Свобода — она же правда.

«Высокое лицо» почувствовало освобожденье души, радость неизъяснимую оттого, что можно быть полностью самим им собой!

— Вон, Кучерена, я вижу блокнотик держит — цифирки посчитал, что здесь почем. Сунь их знаешь себе куда? Цифирки эти «по-белому», а по-настоящему, не заглядывая в твой сраный блокнотик, сразу скажу: как минимум вдвое больше. Каждый из вас, в гребаных этих квартирках почти что — долларовый миллионер, — его разобрал смех: — Только… хе-ха-ха… только хрен вы и десять процентов получите. Выселим всех к чертовой матери за Окружную. Я вам больше скажу — снесем тут старину на фиг всю. Что старину — Военторг, а, Военторг? В каталогах мира среди памятников конструктивизма, и сто лет бы еще простоял. Французы приезжали, говорили: «Что вы де-елаете». А нам хреном по деревне — снесли и всё! — И тебе, мужик, — он поискал глазами наглого мужика, тот не попался, но фраза уже полетела, — снесем башку вместе с папахой!

В подтверждение «высокое лицо» подняло руку, чтоб врезать хотя бы по воздуху, рука чуть двинулась вниз и застыла, словно схваченная вся гипсом.

Он попробовал ей двинуть еще… воздух тяжелый, он часто дышит, ноги отекли — неприятно стоять…

Что он тут наговорил, а? Что с рукой?

Телекамеры были?..

Вон, две проклятые.

Иуда всегда искренне благодарил человека, давшего любую монетку. И молился за него, чтоб Бог снискал ему благодать. Сколько глаз хороших, и таких, порой, бесконечных.

А братья недолюбливают его.

Как же, один шаркает сандалиями по камням, другой не замечает, что рубаха цепляет шипастый куст — а за все надо деньги платить.

Он досматривает за каждым, делает замечания — кто-то морщится или глупо шутит в ответ.

И посмотрели на него с укоризною, когда он хотел отогнать мальчишек от смоковницы, богатой спелыми ягодами. Мальчишки из соседней деревни — он знает эту деревню, достаточную очень и зерном, и скотом. Мальчишки сильные, не голодные, а со смоковницы он набрал бы полный мешочек.

Учитель шел впереди, повернулся и приказал оставить мальчишкам дерево.

Царствие небесное, о котором говорит Учитель, а братья задирают головы вверх — оно не там, оно в человеке. В которых-то точно есть. Он долго стоял у входа на рынок на солнцепеке, долго — и никто не давал. Солдат-римлянин скучающе смотрел на него, стоя в тени на посту. А когда Иуда, вздохнув тяжко, собрался уже уходить, сделал знак подойти. Рука протянулась и сунула ему монету с профилем Римского Императора — крупная денежка для простого солдата, и глаза — чуть улыбающиеся и ласковые. Иуда низко поклонился, и слеза упала на землю.

С утра профессор Рождественский отправился по приглашению в Академию, а днем, вернувшись, узнал от Зины, что «барышня» полдня провела сидя за Интернетом.

— Денис Денисович, она мясное отказывается есть. Говорит: люди не звери.

— Э, собственно… а рыбу?

— Рыбу не отказывается, говорит, нельзя есть теплокровных, они нам братья.

— Формально она права. Да-с, — профессор подумал, что можно самому иной раз заскочить в ресторан, а здесь, дома… — Зинуля, ты готовь нам всем теперь рыбные блюда, ну, икорки, там, красной-черной давай.

— Яйца ведь тоже можно?

— Можно, это у тебя идея полезная.

* * *

Толстяк зашел в недорогую пивную и вышел оттуда уже через две минуты, утирая рукавом губы.

А через десять секунд джип с очень темными стеклами отъехал от тротуара.

— Вы что, ребята?

Двое с боков.

По ушам судя — продукция «сделанная со стаканом». Старший на переднем сиденье рядом с шофером.

— Молчать!

— А далеко едем? Я деньжат-то с собой на пивко только взял.

— Заткнись, урод.

С боков для убедительности надавили.

* * *

Министр испытывал, что называется, кайф, ныряя в разные уголки памяти, но что-то стало происходить и другое — посещённое, сменяясь другим, не уходило совсем, а отступая несколько вглубь, продолжало маячить, куски находили друг друга, монтировались между собой и складывались.

— Иуда, посмотри эту монету. Золотая, попробуй на зуб?

— И пробовать не буду, я знаю эту чеканку — там половина медь.

Другие лепятся.

— Некогда мне с вами.

— Ну эту вот только взгляни.

Он берет в пальцы крупную монету и недолго рассматривает.

— Карфагенская она, ей двести лет.

— А за сколько менять?

— Ни за сколько, она у тебя год пролежит без движенья.

— Эх, беда-то! Всучили мне.

— А ты вот что сделай. Монета хорошо сохранилась, подойди к римлянам, не к солдатам, а из начальников. И меньше чем за два сребреника отдавать не соглашайся.

— Неужто два сребреника?

— Попомни мои слова.

Большой «полуофициальный» совет под руководством представителя администрации — человека не из самых главных, но немаленького, и тесно связанного с бизнес-кругами — проигнорировать было никак невозможно.

Главный «Торговый» не зря совсем приехал туда с тяжелым чувством — первый же вопрос от председательствующего прозвучал до примитивности безобразно:

— Ну и как будем вынимать у этой суки деньги?

Лёня сразу же предложил глупость: нарисовать ей на бумаге всякие привлекательные инвестиционные планы — нефть, газ, алмазы — втянуть, а потом — дело техники.

Молодой шустрый на всё способный депутат предложил «еще лучше»: обвинить в пособничестве экстремистской партии «Эх, Россия», взять под стражу вместе с ее опекуншей, прессануть — сами на все согласятся.

«Торговый» встретился глазами с умным Катушевым, и оба друг друга поняли.

— Ну а вы что молчите, Евгений Матвеевич? — спросил председатель.

— Я, во-первых, предлагаю не называть женщин суками.

— Хм…

— Во-вторых, нужно представить ей несколько крупных реальных проектов с эффективными результатами финансирования. Пусть закажет международную экспертизу и принимает решение.

— Вы что же, всерьез полагаете, что мы вынем у нее таким способом четыреста миллиардов?

— Вынимают из карманов, и я в этой области не специалист.

«Не будет он на старости лет срамить себя участием в шайке. Нет, не будет».

Ответ, разумеется, не понравился, и в его сторону больше уже не смотрели.

Нервного разговора хватило всего лишь на полчаса, выбрали все-таки предложение обвораживать сказочными планами и отправить на это министра финансов, администратора… Лёня, видимо вспомнив про танцы с цветком в зубах, нашел предлог отвести свою кандидатуру, третьим вызвался известный всем «Энергетик».

Готовиться к сказочным планам было незачем, ехать договорились почти не откладывая.

Администратор отозвал к себе Катушева.

— Конфеты-бараночки я еще понимаю, но они же по всей стране поросят раздают. Откуда у них такое количество поросят? Мои специалисты просчитали внутренние ресурсы, таможенный ввоз за три последние месяца — нет в стране такого количества поросят!

— Совершенно верно.

— Тогда как вы это объясняете?

— Да просто. Мои люди проследили эту схему: приезжает грузовик с поросятами, отдают двух-трех и обещают скоро приехать и раздать остальным, а молва по областям идет, что у каждого уже есть дармовой поросенок.

Что-то не понравилось администратору в этом флегматичном ответе.

— Да?

— Ну, не из воздуха же они их берут.

* * *

— Вон, машина с нашими поросятками пошла. Желаете, остановлю, вам дадут одного?

— Будет тебе сейчас поросятина, — проговорил с переднего сидения старший.

— Ну, будет так будет. А это что?

— Где?

— Вон коллектор прорвало.

Все увидели, как из какой-то дрянной трубы мерзкая жижа хлещет потоком в реку.

— Нужно вам это?! — зло проговорил мужичок. — Вот это вам нужно?!

— Не нужно, но ты все равно заткнись.

Иуда давно заметил, какие разные люди.

Когда Учитель говорит с ними, у одних свет возникает в глазах — но потому что их души и так это знали, их радует подтверждение, выраженное собственное их чувство чужим сильным словом. У других — только недоумение, им любопытно, как если бы показали какую диковину, а головы потом возвращаются к своему кругу мыслей.

Разве Учитель не понимает?

Разве не сказано: все возвращается на круги своя.

И еще: у кого много есть — преумножится, а у кого мало — отнимется то, что имеется.

— Да, уютненько тут у вас, хороший подвальчик.

Человек сидел за столом, и те трое вошли и остались стоять.

— Садись.

— Благодарствуйте.

Мужичок расположился на стуле напротив.

— Ты на кого работаешь?

— О!

— Что о, хозяина называй… Что молчишь, жить хочешь?

Мужичок призадумался.

Потом улыбнулся:

— Другой раз радость от жизни берет, счастье какое-то… — и погрустнел: — а иногда и не очень.

— Ваньку валяешь, сукин сын.

— Насчет происхождения вы, извините, не правы.

— А понимает твой хозяин, на кого замахнулся? Ришельевич с Полуниным мне, понимаешь, мне платят.

— Много?

— Не твое дело, собачье.

— Опять, извините, ошиблись с происхождением.

— Значит, хозяина своего ты не сдашь?

— Нет.

Их глаза сошлись, и тот первый вдруг ясно понял, что орех этот можно раздавить-размозжить, но вынуть из скорлупы ничего не удастся.

Стало быть, и время терять больше незачем.

Взгляд, брошенный за спину мужика, все сказал, старший двинулся, но двинулось еще что-то.

Двинулся слегка, вроде, воздух и пол, лестничный ход ухнул, проседая под гигантским черным медведем — невероятная черная туша лишь задела по пути слегка старшего, и того пушинкою отнесло к стене. Двое других было сунули к кобурам руки, но каждый сразу же понял — стрелять в эту страшную тушу, всего в нескольких метрах, из их «пукалок» — это сразу подписать себе приговор.

Медведь легко достиг другой стороны стола, встал в рост… зверь не ударил, а просто дернул лапой и оторванная голова полетела на стол.

Кровь стала стремительно растекаться.

Гость слегка отстранился, чтоб не запачкаться, и встал.

— Ну, я поеду?

— Можем подвезти, — любезно предложил с пола старший.

— Не надо, — добродушно улыбнулся мужик, — я на попутках.

И двинулся вверх по лестнице.

Медведь, прихватив голову, затрусил за ним на задних лапах, словно за дрессировщиком в цирке.

* * *

На секретарский телефонный звонок энергичный женский голос ответил, что Их Высочество готово предоставить представителям власти аудиенцию.

Поехали, как положено, каждый в своей машине и со своей охраной.

* * *

Сообщения шли чередой.

С личными извинениями позвонил атаман от Донского войска.

— Ты, Игоревич, прости. Сам я был против, но донцы единогласно почти решили вступить в «Эх, Россию».

Другие звонки… ближе к вечеру Митя понял, что от Русского конгресса — его любимого детища — осталась только кучка татар и евреев.

* * *

Представитель администрации, выходя из машины, сразу заметил некоего в плаще с поднятым воротником и надвинутой низко шляпе.

Тот совался в подъезд, и подъехавших заметил слишком поздно.

Администратор сделал знак другим подождать и подошел к человеку.

— Борис Абрамович, но это уже безобразие. Вы нарушаете основные договоренности.

— А как я мог, как я мог не сделать визит любимейшему существу своего близкого друга, не выразить соболезнование, — быстро заговорил тот, — щенком держал ее на руках, — он показал, как держал и баюкал.

— Где остановились?

— Как где, на старой московской квартире. Там, кстати, при шмонах свинтили со всех дверей золотые ручки, ну хоть бы обычные взамен них поставили. Свинство какое-то.

— Слушайте, правила надо соблюдать — после нас.

— А что вы тянете? — он взялся пальцами за рукав и приблизил голову: — Есть один очень простой способ.

— Какой способ?

— Ну-у…

— В пай хотите войти?

— Хочу. Двадцать пять процентов… хорошо, двадцать.

— Нет, заранее не обещаю. Мы сначала сами попробуем.

* * *

— Вадим Робертович, а вы уверены, что никакого скандала не будет?

— Какого скандала?

— Ну, как у Иры.

— Ты меня сравниваешь с этой тютей?

— Я не сравниваю, но она, между прочим, на нервной почве в психушке.

— Вон как.

— Да, полное отсутствие памяти. Помнит только ранний период — когда была пионервожатой, про дедушку Ленина все время плетет.

Ведущий Соколов рассмеялся, это только добавило ему азарта.

— Ладно, я в гримерную. Не бойся, нам черт не брат.

* * *

Госпожа Маргарита Вейлер слушала их внимательно: и про нефть на шельфах, и про газ, про грандиозную евро-азиатскую магистраль, которая возьмет на себя большую часть мировых грузоперевозок…

Насторожило в первый раз, когда увлекшийся «Энергетик» был остановлен словами:

— У вас более тридцати миллиардов долларов отвлеченных средств из самой энергетики, вы их куда дели?

А через некоторое время последовало:

— Вы ведь самоотказники, господа. Выкинули старость на улицы. Так не поступают даже в собачьей стае. Я прокатилась в метро. Днем, когда инвалиды могут просить, двигаясь по проходам. Страшной формы калеки. Кто мешает выделить для строительства удобных инвалидных домов с уходом два-три миллиарда всего, из тех трехсот с лишним, что вы держите за рубежом под крошечными процентами?

Администратор первым понял: все, что они тут мололи, ушло, как вода в песок.

Дальше речь полностью перешла к хозяйке.

— Я просмотрела действующие на настоящее время налоги. На каждый рубль… доллар, неважно, вы получаете от НДС, ЕСН, и подоходного налога более пятидесяти процентов в казну. Это без налога на прибыль. Четыре процента и свыше пятидесяти процентов — кто-нибудь может мне объяснить причину предпочтения не второго, а первого?

Взялся было министр финансов.

— Сударыня, вы забываете о сроках окупаемости…

— Совсем не забываю. Во-первых, бюджетные доходы с этим никак не связаны, я же считала без прибыли, во-вторых…

Разобралась «зараза», подумал Администратор, и манера её — поворачивает не глаза, а голову, неприятно упирая в собеседника взгляд.

— Во-вторых, господа, через два-три года нормально организованное предприятие может быть выставлено на торги, с сохранением профиля деятельности, разумеется. Вот вам и инвестиционный объект, не в чистое же поле вкладывать. Вы мировую практику сколько-нибудь изучали? А шельфовые и прочие запасы разумнее поберечь.

Министр и «Энергетик» хотели было еще что-то провякать, но в комнату вошла дама — стройная, высокая, в черном блестящем брючном костюме с изумрудным колье — в одной руке дама держала бутылку шампанского, в другой — полуотпитый бокал.

— Милая, — обратилась она к хозяйке, — Зина уже приготовила устрицы и к ним отварной рис с красным перцем. Аудиенция закончена, господа. Все вы получите VIP-приглашения на назначенный на послезавтра бал в Нарышкинском дворце. А сейчас ступайте к чертовой матери.

В прихожей двери были открыты, демонстративно назначенные им для выхода, но, ступив за них, трое все почувствовали сперва непонятную пустоту, затем — никакой лестничной площадки — комнатка, освещенная подвешенной к потолку керосиновой лампой, образок в углу, маленькое с темнотою оконце — вроде кельи, что-то такое. Женщина сидит у другого края стола, старая, с белой с прозрачностью кожей, старость не последняя, а у которой еще есть время.

Глаза… в них горе.

И переполняются горем, глядя на них.

Администратор заволновался вдруг, а «Энергетик» торопливо проговорил:

— Мама, ну мы ж как все люди.

В глазах старой женщины появились слезы, и Администратор почувствовал, что ему больно как-то везде.

— Если бы я знала, — рот остался полуоткрытым, — если бы я только знала…

Наваждение просто — они стоят на большой лестничной клетке, два охранника дожидаются их у лифта, «Финансовый» осторожно посматривает, а «Энергетик» встряхивает головой, двери большого лифта уже открыты.

* * *

Диктор объявил: «Вадим Соколов, господа!» и на площадке появился известный всей стране ведущий.

До этого были представлены два оппонента-участника: мужичок крепкий-округлый, представитель малого бизнеса и член партии «Эх, Россия», и представитель партии власти — заместитель председателя генерального секретариата.

— Зампредгенсек, — сразу прокомментировал Соколов, — вас вызвали, вам первый вопрос.

— Вопрос простой: Что означает приставка «эх» в названии вашей партии?

— Прощеньица просим, это не приставка, а частица. Частица, богатая любым выражением: радостным, грустным, разочарованным, каким хотите.

Соколов: Россия, так сказать, во всем ее многообразии, понятно. Ваш вопрос?

— А у меня не очень простой. Россия разная сейчас — старики бутылки собирают, чтобы, значит, купить для желудка кефира, доктора наук получают по триста долларов, а секретутка любая в крупной фирме — шестьсот и больше, бандиты всё поделили, чиновники Куршевелем не стесняют себя и островами разными, мэры удачно на миллиардершах женятся, журналистики разные или ведущие на телевидении, — он скосился на Соколова, — лопатой деньги гребут, а хирургическая медсестра перед операцией ест бутерброд с маргарином. Это как же ваша партия «Единая» все это объединяет?

Соколов: Любопытный вопрос.

— Ну, во-первых, наша партия никаких бандитов не объединяет.

Соколов: Ой ли.

— За голословные обвинения, хочу предупредить, можно привлечь к суду.

Соколов: Мне страшно.

— Во-вторых, наша партия объединяет именно тех, кто желает процветания России.

— Хе, процветание, любезный, это заводы и фабрики. Я вот челночил по разным странам в девяностых и на рыболовецких судах подрабатывал.

Соколов: Повидали мир, значит?

— Пришлось. И куда не приедешь, к политикам на выборах только два вопроса — трудовые места и социальная защита. Процветание — это и есть трудовые места. Много их создали?

Соколов: Ну, чиновничьих мест они создали много.

— Не надо огульно, и без знания дела.

Соколов: Ну, расскажите со знанием.

— Молодец, Мотов, хорошо его шьет. Милая, может быть, ты все-таки запьешь немного устриц этим сухим шампанским?

— Нет, алкоголь человеку совершенно не нужен.

— М-м, человеку, пожалуй. Зиночка, достань, будь любезна, вторую бутылку.

* * *

Разместиться для краткого обсуждения решили в машине у «Энергетика» — у него там отличный бар.

— Провал полный, ребята, — начал хозяин машины, разливая всем в рюмки. — Нужны какие-то радикальные меры.

— А к кому, — поинтересовался «Финансовый», — переходит ее состояние, если в случае…

— К опекунше, — сообщил Администратор, — а та еще «похлеще», пожалуй, будет. Но у «Березы» есть план, говорит — очень простой.

«Энергетик» сразу налил по второй.

— Сколько за него хочет?

— Двадцать процентов, и чувствую, не уступит.

— Восемьдесят миллиардов долларов? Вот пи-дараз!

* * *

Зампредгенсек нес ахинею.

Мужичок пару раз сбил его народными шуточками, и к окончанию первого раунда связно весьма изложил, что страна с бесконечным земельным ресурсом, не способная себя прокормить, и не страна вовсе, а недоразумение.

Счет зрительских симпатий шел не в пользу зампредгенсека один к десяти.

В перерыве Соколов рассказал про очередную дуэль:

— Помещик Кашкин стрелялся со своим соседом — убежденным толстовцем и пацифистом. Первой пулей Кашкин попал в верхнюю крупную мундирную пуговицу, расплющил ее, не причинив противнику ничего, кроме синяка. Сосед выстрелил в воздух. Второй пулей Кашкин угодил с тем же результатом в среднюю пуговицу. И наконец, третьей пулей расплющил нижнюю. По требованию уездного дворянского собрания Кашкин не только купил три новые пуговицы, но и самолично пришил их к мундиру соседа.

Соколов всегда заканчивал дурацкие истории про дуэли с видом человека, открывшего, как минимум, четвертый «замечательный предел» математики.

Прикинули, кому лучше ехать к «Березе» на переговоры, и вышло на «Энергетика».

Когда шли к своим машинам, Администратор сказал «Финансовому»:

— Вот посмотришь, он опустит его процентов на пять, и себе в откат заберет.

«Финансовый», собственно, и не сомневался.

Друг Иуды, с которым вместе росли, работал у Каифы прислужником и сообщал кое-что время от времени.

Каифа не добрый, но и не злой — он обычный приспособленец. А Пилат вот злой и алчный. Каифа собирает каждые три месяца для него незаконную дань, но того все равно не умаслишь. И сегодня дружок сообщил ему — Пилат хочет как-то покончить с Учителем. И еще он сказал: «Берегись, Иуда, вас всех бросят в темницу».

Иуда не очень боялся темницы, и не это сейчас занимало его.

Позавчера, когда они шли к Иерусалиму и остановились на отдых, женщина принесла большой сосуд с маслом. Безумно дорогим. И обмыв Учителю ноги, стала натирать этим маслом.

Он было сказал, что лучше продать… но Учитель не велел мешать женщине в ее хорошем порыве.

Иуда почти не спал ту ночь — монетки, кучками и по одной, будто он запомнил выпрошенную им каждую, мелькали и мелькали перед глазами. Это не было сном, он мог повернуть любую или дотронуться пальцами. Только под самое утро удалось заснуть, и он поднялся с больной совсем головой.

А от потерянного сна крепко проспал этой ночью.

Только поднялся другим человеком.

Он перестал любить Учителя.

Это непривычное чувство он еще продолжает переживать.

Второй раунд начали секунданты.

Известная всей Москве дама и представитель молодежного движения пятого транша с рекомендующим названием: «Ваши!». Оба в наглую заявили, что «Эх, Россия» профашистская организация, и дама — сама, правда, не слышала, но знает, — что это партия провозглашает лозунг: Россия для русских!

Призванный ответить, тяжело вздохнув, укоризненно посмотрел на даму, но той — как с гуся вода.

— Лозунгов таких у нас никогда не было, а про фашизм, извольте, поговорим. Слово происходит от итальянского fascio — по-нашему куст. Кустовой способ существования, значит. В нашей политической географии это какой способ? Известно, кланово-этнический. И когда же это русские таким способом существовали? Я вот, хотя времени мало совсем, но книжки почитываю, приходится, иной раз, извиняюсь, и в туалете.

— А в туалете хорошо читается, — нестеснительно поддержал Соколов.

— Да-с, философ наш Иван Александрович Ильин подчеркивал — наоборот, не солидарные мы русские люди, не корпоративные. А вы про фашизм. И как практик могу сказать: вот люди с Кавказа, я против, лично, ничего не имею, вот у них семьи-кланы огромные — деньги соберут, здесь в Москве магазинчик откроют, без кредита всякого. Поработают там сами, не отрицаю, поначалу здорово поработают. Еще раз накопят-соберут — второй магазинчик. Глядишь, в третьем уже работают девчонки из Молдавии, с Украины, а машины у хозяев с битых жигулей на иномарки поменялись. А мне где взять на мои пирожки?

Соколов: Пирожки печете?

— Да, этими вот самыми, — мужичок поднял слегка когтистые руки, — коммерческий кредит мне не по силам, а эти вот, — он ткнул пальцем на оппонента, — денежки за границей держат под три-четыре процента. Я б с удовольствием взял под четыре валютных процента, — он ткнул туда же, — так не дают. Рынок это что? — он посмотрел на ведущего. — Я вот Кейнсов-Фридманов не читал, но знаю, рынок — это условия равных возможностей. А вы фашизм, да фашизм.

Мужичок махнул рукой и совсем огорчился.

Однако тут вступили его секунданты.

— Гелла, как ты можешь быть в двух местах сразу?!

— О, милая, это совсем нетрудно. Вот в трех-четырех сразу бывает иногда затруднительно.

— Нарколог, — представилась пушистая брюнетка с зелеными глазами. — Вашей партией был принят закон, согласно которому любой человек мог иметь с собой до десяти порций сильного наркотика. Этого вполне достаточно для мелкооптовых торговцев, которые орудуют на дискотеках, да и повсюду.

— Этот закон больше не действует.

— Знаю, но когда тот принимали, чем руководствовались?

— Мы исправляем ошибки на марше.

У ведущего Соколова перекосило физиономию.

— А куда маршируете?

Не дожидаясь ответа, он предоставил слово второму секунданту.

Мужчина в строгом темном костюме и галстуке, глаза странно разные — темный и серебристый.

— Руководитель охранной фирмы ОГПУ.

Соколов: То самое?

— Охрана Граждан и Правовые Услуги.

Соколов: Фу, отлегло.

— Не буду рассказывать как легко проводить селекцию мигрантских потоков через наши представительства в странах ближнего зарубежья.

Соколов: Действительно легко?

— Небольшой дополнительный штат и элементарное сотрудничество с местными МВД. Последний закон, позволяющий регистрировать трудовых мигрантов просто в канавах, которые они роют, это издевательство над человеком. Могу сказать, что кроме профессиональных криминальных элементов огромную часть преступлений совершают люди, доведенные до края свинским состоянием и нуждой.

— Этот закон сейчас корректируется.

— Но повторю вопрос коллеги — по каким соображением принимался тот первый?

— Я уже говорил, мы исправляем ошибки на марше.

Соколов: Да слышали. Перерыв. В конце восемнадцатого века графиня фон Вейн обвинила свою кухарку в систематической краже сахарной пудры. Та, обидевшись, вызвала ее на дуэль. Умевшая хорошо фехтовать графиня благородно предложила сразиться на сковородках, — Соколов опять принял вид человека, сообщающего важную новость: — И победила в этом бою.

Поначалу редакция передачи извлекала истории про казусные дуэли из всевозможной литературы, но скоро и казусы истощились, и сама редакция поняла, что выдумывать истории проще и гораздо удобней.

Он перестал любить Учителя, и не понимает сейчас, ради чего все это было. Разве он стал бы хуже душой, если бы зарабатывал, например, как меняла. Мог не милостыню просить, а сам помогать.

И не видит он разницы в людях за те три года, что Учитель ходит и проповедует — всё столько же тех, кто любит добро, всё столько же тех, кто к нему равнодушен.

«Энергетик» позвонил Администратору и сказал только два слова:

— Вариант подходящий.

В третьем раунде вопросы задавал сам Соколов.

Как-то не очень ему хотелось спрашивать что-то у этого туфтуна — бывшего комсомольского и райкомовского проныры — поэтому он приступил к мужичку.

— Трудно в малом бизнесе? Скажите честно, обирают со всех сторон?

— Так, без штанов оставляют.

Мужик начал грамотно излагать — что и как, а Соколов сочувственно кивал головой.

Через две минуты в аппаратную позвонили, знакомый голос генерального директора канала, задыхаясь, проговорил:

— Вы там с ума сошли?!

— Почему? — очень удивился режиссер передачи.

— У вас человек без штанов стоит!

— Какой человек? — режиссер перевел взгляд с мониторов в зал.

— Мужик этот, булочник!

Он опять посмотрел — все нормально, мужик недорого, но прилично одет, вот опять тычет на оппонента, и Соколов что-то у того переспрашивает.

Он вдруг понял — Васька Безуглов — талантливый, сукин сын, который озвучивает на телевидении почти все известные голоса. Когда они с Соколовым зашли выпить кофе, группа с Безугловым, отснявшая очередной сериал, сидела за сдвинутыми столами, и Васька хитро на них посмотрел. Болтает, значит, сейчас из кафе по мобильнику.

— Кончай, Васька, мы работаем.

— Ка-кой я тебе Васька!

Режиссер положил трубку и нажал кнопку режима «молчание».

Передача откровенно шла «в одну сторону», выслушав, безразлично, очередные декларации про «стабильность» и «шаг за шагом», Соколов хотел обратиться к симпатичному мужичку-работяге, но услышал в заключение деклараций:

— На том стояла и стоять будет наша партия!

— Ну, — улыбнулся мужик, — будет стоять или не будет, мы еще посмотрим.

— А с чем пирожки печете?

— Разные: с капустой, со сладостями.

— И мясные?

— А как же — с кот… с которыми много хлопот. Да вон, попробуйте, я прихватил несколько ящичков.

Он хлопнул в ладоши, и в зале появились молодые румяные молодцы во всем белом от колпаков до бахил.

Пошла быстрая раздача пирожков публике — каждый в оберточке, чтобы не пачкались пальцы, — румяный молодец одарил также экспертов-судей, поднес оппоненту и Соколову, оппонент демонстративно отказался, а Соколов почувствовав приятный аромат мяса и хорошего теста, взял сразу два.

Кажется, он взял потом еще два.

Передача закончилась с огромнейшим перевесом в пользу хорошего мужика, зал пустой, режиссер вышел из аппаратной.

— Робертыч, ну хватит жрать. Нам бы оставили.

— А вкусные!

«Сделал дело — гуляй смело».

Смело еще потому, что семья сейчас купается в Красном море, и на удобном таком расстоянии, ну, не может он не позволить себе эту журналисточку — интеллектуалочку с умными игривыми глазками.

Рабочие разбирают сцену и говорят между собой, что кошатиной очень воняет.

С интеллектуалочками как-то иначе совсем, как-то это переходит элегантно у них от одного к другому.

Она ждет у машины, и Соколов заспешил.

Еще ему нравилось, что она зовет его на ты и по фамилии, и с хорошим юмором девочка.

Опоздал не он, а она — ах, простительно!

Он включил зажигание…

— Соколов, что это?

— Что?

— Вонь кошачья.

Откуда в салоне его автомобиля вообще какая-то вонь? Или масло где-нибудь подтекает?

— Фу, Соколов, ты нарочно?

— Что нарочно?

— Намазался чем-то, я не знаю. От тебя кошатиной невозможно прет.

Он опять удивился такой нелепости и услышал:

— Соколов… я никуда не поеду.

 

Шестой

Память, всесильная память, сложила теперь всё в единое целое, и это целое вызывает ощущение легкого ужаса.

Даже не легкого, иногда.

Разбитое по фрагментам, оно и выглядело частными случаями различных уводов денег и крупных хищений, оставшихся в подавляющем большинстве в виде закрытых или безнадежно неоконченных дел.

А вместе всё, всё вместе — каким страшным носителем информации, разум сказал, он является!

Да как же они до сих пор не поняли и не добрались до него — и те, что эти, и те, что те.

«Второй контрольный» — маячит теперь в голове будто из очередного телевизионного сообщения, то есть про пулю в его голове.

Бежать!

Если это не случится сегодня, то завтра или послезавтра.

Да как оно еще не произошло?!

Министр перекрестился… потом еще несколько раз.

Бежать!

Куда?..

В Швейцарию, к Карле Дельпонте — любит немолодых мужиков старая кляча.

С деньгами вот только…

А что с деньгами, вот они деньги — у него в голове!

Пока там нет еще пули.

Сиди и строчи на компьютере.

Какой там Коржаков с его книжицей про пьяного Ельцина!

Миллионами отчетливо пахнет.

 

Сны

Поле летнее, северной природы — цветочки маленькие редкие, застенчиво нежные. Ноги легко ступают по сухой, мшистой немного, почве, на которой ярко-зелеными кружочками разбросан лишайник.

Тепло, хорошо.

Рядом труба, уходящая строгой линией к горизонту.

Труба выше пояса, тепловатая, приятно, на ощупь.

В трубе иногда что-то цыкает — газовый конденсат идет под напором, и иногда там возникают воздушные пузыри.

Труба, словно линия жизни — бесконечная, говорящая, что и жизнь никогда не кончится.

Хорошо так идти… идти и идти.

Ни души кругом — он и труба.

Даже в воздухе ничего не летает.

Небо… ноги остановились, чтобы рассмотреть высокие отдельными кучками облачка…

Славные.

Отчего-то взглянул назад.

Показалось, сначала, туман вдалеке широко расстелился, но не светлый, коричневатый какой-то… и будто шевелится… весь колеблется и шевелится… не туман вовсе — контуры людей из него выступают… много людей, очень… видны теперь хорошо… и передние, и за ними… там за ними еще… вдоль трубы прут вовсю, а другие — с горизонтов-боков — к ним стекаются.

Быстро как.

Он тоже быстро пошел.

Оглянулся — нет, расстояние все равно сокращается.

Еще быстрее пошел.

Оглянулся… и побежал.

В тишине — неприятной и давящей.

* * *

На похороны одного из главных авторитетов России, разумеется, было отправлено несколько сотрудников ФСБ пронаблюдать процедуру и поработать прослушкой.

Теперь Катушеву докладывали о результатах.

— Все те же лица, ничего нового.

— А между собой что говорят, башку ему кто все-таки снес?

— Странное говорят — будто медведь. И мужик при нем был из «Эх, России».

— Медведь?

— Братки говорили — огромный и страшный.

— Мужик не тот ли, что вчера без штанов выступал?

— В точности не опознали, но некоторые высказывались, что очень похож.

— Певец тоже был на похоронах?

— Не было — улетел на гастроли в Забуйск, прислал большую извинительную телеграмму. Еще памятник от Церетели поставили. Оригинальный памятник.

— Когда он успел?

— А у него на весь «крупняк» заранее приготовлено. Только памятник поставили без головы, братки решили — таким, как запомнился. Четыре метра черного мрамора, шея, — подчиненный обрезал рукой, — и без головы. Очень значительно смотрится. Администрация Новодевичьего уже подняла цены на входные билеты для посетителей в полтора раза.

— Забуйск, значит… — неопределенно проговорил Катушев, он прекрасно знал, что не существует никакого Забуйска.

Он прекрасно знал обо всем.

О поросятах, например, которых, действительно, в разы больше, чем может быть собственных и ввезенных по импорту. О странной штаб-квартире, откуда вернулись бойцы, тоскливо поющие про любовь — он не только не наказал никого, а напротив, дал всем по три дня отгула.

Странное… он знал о нем столько, что нестранного, порою, казалось в природе меньше.

Только вот любопытства к этому странному не надо лишнего проявлять, и если бы Катушев увидел, например, вдруг на небе тарелку, рассматривать ее не стал бы ни в коем случае.

Практика к тому же показывала: если что сюда «прилетает», оно так же и «улетает».

И если он любому сунувшемуся в свою систему комару нос оторвет, там, надо полагать, сделают то же самое.

У них своя система, у него своя.

— Вот что, свяжитесь с МЧС. Завтра вечером во дворце Нарышкина VIP-тусовка. Пусть к самому дворцу не суются, но приготовятся к эвакуации примерно двухсот человек.

Друг детства запыхался, отыскивая по улицам Иерусалима Иуду, и сказал очень кратко:

— Каифа предупреждает, уходите ночью из города. Уходите дальше, бегите в Египет.

— Они посмеют в ночь Пасхи?

— Посмеют, Иуда. Тиберию доносят, что Учитель называет себя Царем Иудейским. Пилат в злобе, и он расправится. Он уже отдал приказ прийти сюда на подкрепление солдатам из Самарии.

Все-таки нельзя совсем без мясного, ну, не привык организм.

Профессор Рождественский еще раньше заприметил хорошую шашлычную недалеко от дома, и теперь решил заскочить туда, чтобы немного поесть мясного.

Внутри его встретил кавказский человек, как родного, профессор заказал небольшой шашлычок и бокал сухого-красного, сказав, что доплатит за настоящее.

Чистое, хорошо декорированное помещение, и людей немного — четверо мужчин в отдалении за столом.

Ну-с, перцы на столе молотые хорошего качества, ему сразу принесли соус, лаваш, вино и извинились за «чуть-чуть минуточка» на приготовление шашлыка.

Профессор отхлебнул из бокала… м-м, настоящее «Суперави».

Странно только, что какой-то тип без разрешения сел в кресло напротив.

Физиономия очень знакомая.

До противного.

То есть, до очень противного.

— Э… это вы, или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, нет, дорогой профессор.

— А каким образом… вы не боитесь, что…

— Пустяки, о которых смешно говорить. Я к вам по делу. Дело тоже пустяковое, хотя не совсем, э, два миллиарда долларов, профессор, — улыбка, и рука показывает на него.

— Вы предлагаете мне два миллиарда?

— Именно-именно.

— Но за что?

— Мелочь. Вашей клиентке — собаке, женщине, ну, кто она — надо подправить гены. У нас есть фонд, так называемый «Фонд всестороннего развития». Она помещает деньги туда, вы получаете два миллиарда… что я говорю, профессор, простите-простите, три миллиарда. Так по рукам?.. Мне на слово можно верить, вам об этом скажет любая сволочь и здесь, и в Европе.

Первым желанием, уже импульс пошел — плеснуть соус в физиономию.

Намерение прочиталось.

— Мы же интеллигентные люди, профессор. И вопрос, хотите вы этого или нет, уже все равно решен.

— Кем, позвольте спросить?

Движенье какое-то у него за его спиной.

Профессор повернулся — четыре здоровых чеченца.

Можно было попробовать схитрить — согласиться…

Нет, нельзя уже — эти змеиные глаза не обманешь.

— Не получится теперь, профессор, с миллиардами, работать придется в горных условиях. Туда же вывезем вашу клиентку. Но жизнь, при правильном поведении, гарантирую.

Профессору сделалось гадко… так гадко, что застучало сердце и воздух схватился ртом…

Вот еще бандит вышел — пятый, главный, видно — в руках два ствола.

Чеченцы сзади гаркнули что-то на непонятном своем языке… чик-чик-чик — прозвучало несколько раз, и снова сзади гортанные звуки… и стоны.

— Кот, выходи, я их обезручил.

Напротив него лицо почти белое, а в зале — неимоверных размеров кот.

Профессор схватил бокал и выпил двумя большими глотками.

Потом повернул голову.

Один лежал, другие сидели… с очень болезненными гримасами, произносили негромко что-то и постанывали…

Кот с бумагой в лапах-руках сел за стол и напялил для близи очки.

— Так-с, кто у нас первый… Абу… не выговоришь — Абу какой-то. Похищение людей, подрывные дела, изнасилование двух русских девочек. Второй у нас кто?.. Азазел, я об эти имена язык поцарапаю.

— Дела читай.

— Заказное убийство в Москве… второе — в Питере, обстрелы колонн, изнасилования неоднократные.

— Дальше.

— Третий — обстрелы, похищения, одно заказное… хм… но никаких изнасилований.

— Он гомик.

— Ну и последний… а всё в точности, как у первого.

— Козулинский, — проговорил тот, что спрятал уже стволы, — ты всё слышал?

— Слышал, — раздался тяжелый голос, будто из дальней стены.

Сама стена вдруг шатнулась, посередине ее полетели деревяшки и щепки… высокий рыцарь в черных латах и с обнаженным мечом ступил внутрь.

Закрытое забрало не позволяло видеть лицо.

Рыцарь двинулся к тем на полу.

Черный металл зловеще поблескивал.

— И судимы будете мерою вашей!

Меч сначала закрутился в воздухе, а потом… три или четыре секунды… профессор всякое видел в анатомических залах, но расчлененные на десяток кусков тела видеть не приходилось.

Рыцарь сорвал с ближнего стола скатерть и обтер меч.

Кот подошел к столику профессора и сказал его визави:

— Пошел вон.

— Э, мне можно идти?

— А тянет еще посидеть?

На столе осталась забытая шляпа, которую кошак, присаживаясь, смахнул на пол.

— Билет, профессор, первого класса на берлинский поезд шестичасовой. Уж покушайте там, на Белорусском вокзале. Вещи доставят прямо в купе. Оборудование придет через несколько дней фургоном. Вот квитанция, там адрес организации.

— Мне расписаться? — растерянно спросил профессор Рождественский.

— Распишитесь, — солидно проговорил кот и подвинул кусочек пустой бумажки.

* * *

У известного драматического театра, что недалеко от Пушкинской площади, проходила акция — впускали бесплатно желающих.

Мужик плотный в кителе со знаками боевых отличий, штанами с лампасами в сапоги и с черной короткой ногайкой прохаживался у входа.

— Искусство любишь? — спрашивал он. — Проходи!

…

— И ты проходи.

— А ты, мужик, пьяный — мимо иди. Пока я не врезал.

Театр был весьма популярным, и люди охотно сворачивали в театральный подъезд, перед которым, слева и справа, висели афиши: «Маленькие комедии Б. Г. Мотова».

Главный режиссер приболел, и часть труппы отсутствовала — кто по болезни тоже, другие — на съемках, но прочих почему-то не смущали новые афишные вывески — артисты и персонал пробегали их взглядом и шли привычно, готовясь к работе.

Зал был полон, и осветителю вдруг показалось — больше себя самого.

Да ему не в зал светить, а на сцену.

Но заметил, в ложу вошел статный человек с охранником и сел, боком к сцене слегка.

Олигарх, небось, притащился.

Занавес стал подниматься, зал, ожидая, затих.

На сцене Дон Кихот стоят с Пансой.

Как положено — тот с копьем и в доспехах, этот — в полукрестьянской одежде, только многие обратили внимание — рожа у Пансы, ну, совсем уж разбойничья.

Декорации уводят в даль необъятную, только не испанскую, а вроде, нашу какую-то.

— Сколько людей в этом мире, Санчо?

— Да как посчитать, ваша милость, снуют, проворничают, забавляются на разный манер. Но я так думаю, что их… прорва.

— И куда стремит себя, Санчо, род людской?

— А никуда.

— Им и так всего хватает?

— Да ничего у них нет.

— У них нет главного, Санчо, людям не хватает подвига.

На сцену выходит серая в яблоках лошадь:

— Ух, надоело.

— Вот он, мой дорогой Ренессанс.

— Я Росинант.

Дон Кихот взгромождается с натугой в седло.

— Люди, Санчо, должны иметь пример подвига, чтобы его полюбить.

— Неужто опять, ваша милость, меня будут колошматить во всех трактирах?

— Страдания, Санчо, облагораживают душу.

— Я что-то по себе не заметил. Эх, ваша милость, — он указывает в бесконечные дали, — кабы дать лучше этим людям газ-электричество и простую медицинскую помощь, кабы дать им орудья труда…

— Да кто же им не дает?

— А те, кого они сами себе выбирают.

Лошадь: Ты бы слез, я прилягу.

— И так целыми днями лежишь на конюшне.

— Так жрать не даете, сволочи.

— И ты не поедешь на подвиг?

— Сейчас прямо помчусь.

Лошадь, не дожидаясь, опускается на передние ноги и Дон Кихот скатывается по ней, как по лесенке.

— Никто не хочет на подвиг? — он обращается к залу.

— Во, козел! — слышится одинокий, но громкий голос.

Малый занавес скрыл героев, перед ним образовалась авансцена, которая тут же расцветилась яркими огнями — получилось похожее на эстраду.

Вышел мужик в казацкой форме с нагайкой и щелкнул ей об пол.

Сразу быстренько и улыбчиво появился известный сатирик с нерусской фамилией.

— Начинай, — буркнул мужик.

— Иду я как-то по улице, — улыбаясь лицом и глазами, начал сатирик, — вижу — бабка лежит. Чего это, думаю, она лежит. Перешел на другую сторону, и замечаю: молодой человек подошел, ручку ей, бабка проворно встала… Ой, хитрые у нас ба-абки!

Публика засмеялась.

— Или другая история. Два китайца пьют в подворотне. Подхожу ближе, вижу — желтые, да, и глазки сощуренные. Догадался потом — наши мужики самопальную водку пили. Так что, если кто-то хочет в Китай без визы…

Публика развизжалась от смеха и зааплодировала.

— Или вот еще. Вхожу в публичный, так сказать, туалет. Там парень лежит — руки в наколках, на груди цепь, и весь мокрый. Спрашиваю: кто тебя так? Он мне бумажку подает, догадываюсь, что это «черная метка». А на бумажке крупными буквами: ВВП.

Некоторые в зале засмеялись «вперед», другие лишь приоткрыли рты, а мужик сказал строго:

— Ты эти шуточки брось, — и щелкнул нагайкой рядом с ногами сатирика. — Ступай!

Потом щелкнул еще два раза, и на сцену явился другой известный сатирик, уже с русской фамилией.

Он сначала бессмысленно улыбнулся, потом сделал серьезное выражение:

— Русь! Какое слово, а, Русь! А от чего оно происходит?.. От слова «русские». А слово «русские» от чего происходит?.. От слова Русь! Потому что мы вместе все, неразделимые!

Публика встретила эту белиберду громкими аплодисментами.

— Вот бревно лежит поперек дороги. Немец что сделает, вылезет из машины и начнет его убирать. Американец вообще свернет на другое шоссе. А русский переедет бревно и дальше себе…

Сатирик засмеялся первым, и его здорово поддержали.

— Ну и иди, — выговорил мужик.

Нагайка, показалось, хочет ударить теперь не по полу, сатирика ветром сдуло.

Большой занавес опустился, но нижние огни загорелись, предупреждая, что перерыва не будет.

— Все слова помнишь?

Артиста Здруева выставили срочно, как третьего дублера.

— А что там не помнить, «быть — не быть».

Он прихватил шпагу и поспешил на сцену.

Занавес пошел вверх, Здруев увидел привычную декорацию — боковая часть замка Эльсинор с башней. Сейчас призрак его позовет.

А вот и он.

Здруев, начал ступать вверх по ступенькам и на последней, как и положено, произнес:

— Куда ведешь, я дальше не пойду.

Призрак заговорил могильным голосом:

— Я Дания, лежащая во прахе, пока спала, обобрана была до нитки.

— Вот тебе раз, — вырвалось у Здруева само как-то, искренне.

— Насилие терплю со всех сторон — воруют гнусно, без стыда, без совести, — и исчезая, призрак добавил: — Отмщенья жду.

Собственно говоря, за то короткое время, пока он здесь, кое-что и сам замечал — крестьяне вчера ему встретились на конной прогулке, оборванные все с изможденными лицами. А при бате ведь жили зажиточно.

Он начал медленно спускаться вниз по ступенькам.

Полоний всегда вызывал подозрения — он и в детстве не сомневался, куда именно делись его маленькие золотые часики.

Опять же слухи ходят, что дядька казенной землей торгует, Фортинбрасу острова продает. И концессии какие-то придумал — германцы лес вовсю рубят.

Мамаше каждый день курьеры из Парижа заказы везут, и драгоценности из Амстердама. В конюшне королевской пустых стойл полно — куда лошади подевались?

Здруев спустился в ярко освещенный зал, где, как всегда, шла пирушка.

Подошел к столу и тоже присел.

Мамаша, улыбаясь, проговорила:

— Я вижу, сын наш отчего-то невесел.

— А чего радоваться-то?

Мамаша показывает ему глазами за спину, он поворачивается — там дурак какой-то из будки что-то шепчет ему.

Явился пьяный Лаэрт, полез за графином, и под распахнувшимся камзолом обозначались два туго набитых мешочка с деньгами.

Ну точно, он, сука, коней уводит.

— Я вот что, дядя, думаю — большие сомнения насчет концессий имеются. Не патриотично оно как-то.

— Патриотизм, как известно, — дядька сделал большой глоток из кубка, — последнее прибежище негодяя.

Здруева как по щеке хлестануло.

Он, Принц Датский, проскакавший с отцом всю страну, любящий каждое дерево, каждый камушек на побережье, это он негодяй?

Полоний улыбается, а Лаэрт смеется.

Первым делом Здруев врезал рукояткой шпаги Лаэрту по харе, затем вырвал из ножен клинок.

Первый выпад дядька отбил большим кубком.

— С вами, мамаша, тоже разговор будет.

Вторым выпадом он «достал», и дядька с визгом скатился под стол.

…еще раз Лаэрту по морде…

Где Полоний?!

А, за коврами прячется, крыса.

Вот тебе, вот!..

Стражники кинулись разнимать.

Здруев отбросил шпагу и начал бить кулаками… слабенькие у них шлемы…

Голос из зала добавил силы:

— Бей их, Гамлeт, Данию продали!

— Что с вами, милорд, вы не в себе?

Явилась! Губки бабочкой…

Только и думает, как его обморочить и принцессою стать. Недотрогу из себя корчит, а сама с четырнадцати лет, Йорик рассказывал, ноги разводила кому ни попадя.

Здруев почернел лицом.

— Молись!

— Дурак, мы не то играем.

— Молись!

Кто-то попробовал помешать, но не вышло.

Саша Захарова извивается на полу и сипит:

— Задушишь, гадина.

Занавес с крупной надписью: «ВОТ ВАМ И ВСЁ».

Связанного Здруева отнесли в гримерную, он плевался и матерился.

* * *

Почему среди всех объявлений в газете депутат выбрал именно это, депутат не знал сам.

Мельком обратил внимание, когда въезжал в переулок — на углу опять что-то сносят.

Вот аккуратная дверь под небольшим козырьком, на панели с кнопками вспыхнуло: «Ждем-с!».

— Что приключилось-то, батенька? — на него смотрят добрые, немного кошачьи глаза. — Дайте-ка руку, я пойму сам.

— По пульсу?

— Пульс на каждой руке отражает шесть энергетических каналов. Всего их, главных, двенадцать. Дайте другую руку… Э, да у нас не приключилось, а отключилось.

— Знаете, всегда было нормально, вчера поехал к…

Доктор понятливо кивнул и спросил:

— Много не пили?

— Нет, я перед этим делом…

Он снова кивнул:

— Правильно, батенька, правильно.

— Это трудно лечится, доктор?

— Отнюдь. Случай у вас простой, две недельки покушаете «Импазу», и как рукой, — доктор сначала махнул рукой, а потом, подумав, перевел ее в правильное положение. — Значит, во все время, кроме сна и еды, употребляем «Импазу». Интервалы — чем реже, тем лучше. Купите сразу килограмм пятьдесят. — Он вдруг покачал головой. — Только, батенька, контрафакт у нас кругом, контрафакт.

— Как же быть?

— Не беспокойтесь, у нас свои проверенные аптечки. Одна тут прямо по переулку через два дома.

— Ой, спасибо, доктор! Сколько я должен?

— С любимого депутата? Как можно, и не уговаривайте, не возьму.

Как только пациент вышел, доктор взял трубку, набрал номер и произнес:

— Тут клиентик к вам за большой партией. Значит, как договаривались?..

Потом он прошел к двери кабинета и произнес в переднюю:

— Азазел, нам комиссионные положены в соседней аптеке, зайди. Купи бутылочку хорошую, тортик.

— А ты?

— Ко мне еще один пациент пожалует.

— Тэк-с, что мучает, что беспокоит?

— Странная совершенно история…

Соколов сразу обратил внимание на икону — Георгий и Змей: змей с черным звериным туловищем, сильным, лапы когтистые с ловкой ухваткой, а у Георгия слабенькая амуниция — копье короткое, маленький щит. Дистанция, с которой можно уже атаковать. Змей выглядит инициативнее, и почудилось — он переставил переднюю опорную лапу, приготовив другую к удару.

— Запах, доктор. Взялся непонятно откуда. Я сам не чувствую, а все говорят, что просто разит кошатиной. Я уже всякими дезодорантами отбить пробовал.

Доктор принюхался и сообщил:

— Да, словно кошку дезодорантом облили, — он подумал чуть-чуть. — Блуд любите?

— В каком смысле?

— Во всех.

— Простите, не понимаю.

— Ну, что тут не понимать. Психическая и биохимическая сферы непосредственно связаны. Совсем вам простой пример: не особенно хотите есть, но начинаете интенсивно думать о каком-нибудь вкусном любимом блюде — что произойдет? — и сам ответил: — Не только повысится слюноотделение, но и биохимия в организме заработает в пищевом направлении — печень, поджелудочная и так далее. И блуд в любой форме, как психический акт, формирует свою биохимию. Вот кошка мартовская воняет ужасно, еще не сделала ничего, а уже воняет.

Соколов хотел сказать, что раньше ведь ничего подобного не было, но удержался от такого «прокола».

«Специалист», он уже понял, кто перед ним, продолжил именно в подуманном им направлении.

— Ресурс, дорогой, подызносили. Дополнительное напряжение, усиливается моторика, вразнос, так сказать, идет. Чего ж вы хотите?

— Вылечиться, — честно сказал Соколов.

И почти жалобно попросил:

— Можно?

— Психическое, дорогой, лечится психическим же. То есть самовнушением, а по научному — формированием правильной установки.

— А как?

— Ну вот, и попробуем.

Икона напротив продолжала к себе привлекать. Доктор тоже взглянул на нее и произнес раздумчиво:

— Да-с, ничего еще не понятно.

Потом вернул взгляд к пациенту.

— Сядьте ровно, с прямым позвоночником… Тэк-с, повторяйте за мной не словами, а всем сознанием. Готовы?

— Готов.

— Отказываюсь от блуда…

— Отказываюсь от блуда…

— И телом…

— А, и телом…

— И мыслями…

— И мыслями…

— И словами.

Соколов хотел сказать про профессию, что словами приходится иногда просто манипулировать, что без этого…

Зверь на иконе напрягся, и сейчас просто снесет Георгия!

— И словами.

Нет, Георгий, ах, умница! Упредил очень быстрым движеньем — копье ушло в плечо зверю всем наконечником, тот больно двинул лапой назад.

— Тэк-с, никаких запахов больше, мой дорогой.

— Вы серьезно?

— Абсолютно серьезно.

— Доктор, сколько я вам должен?

— Ничего не должны, — тот вдруг произнес очень странную фразу: — Кто выиграл, тот и выиграл.

Лягушка в банке перевернулась, пустив пузыри, весело посмотрела и подмигнула.

Иуда хорошо знал путь, по которому нужно спешно идти в Египет, — не по большим дорогам, где их легко настигнет римская конница, он уже проложил в уме движенье по дикой местности, и между теми селеньями, где в дневное время надежно их спрячут.

Он шел на вечерю уверенный, что там благодарно поймут его.

Немножечко опоздал, а когда сел к остальным, Учитель уже говорил про какое-то расставание, про близость чего-то, назначенного к Его из этого мира уходу.

Учитель многое знал наперед, и знал — само собой было ясно из слов, о скорых намерениях Пилата.

Тогда почему они сидят здесь, когда уже темнота упала на город, и можно по два-три человека спокойно его покинуть, уговорившись о месте для встречи?

Сейчас Иуда почувствовал, что не хочет ни в какую темницу.

Да он не хочет и скитаться в Египет — что делать там, и что делать потом?

И чем вообще все закончится через год или два?..

Он подумал, что неминуемо закончится тем же самым — настигнут где-нибудь и расправятся.

Еще одна мысль явилась — Учитель решил пожертвовать собой вместе с ними.

Зачем? Для чего?

А братья, как овцы, не имеют собственной воли и не желают противиться.

«Один из вас предаст сегодня меня», — сказал вдруг Учитель.

Сперва все удивленно затихли…

Заволновались, стали спрашивать каждый: «Не я ли?»

Иуда тоже спросил.

Учитель обмакнул хлеб в соль и подал ему.

Обида вспыхнула — намек был слишком прямой и понятный.

Обида смешала все в голове — события, время… город любимый его, который он должен покинуть и опять где-то, нищенствуя, скитаться.

И вслед за обидой загорелся протест, протест, говоривший, что он не зависит ни от кого и свободен.

 

Утро седьмого дня, бал Маргариты, разное

— Собирайся, милая, мы отправляемся во дворец Нарышкина, сегодня там бал. Потом убираемся отсюда к чертям.

— Позволь, — она показала на девушку, — а Зина?

— Не беспокойся обо мне, — поспешно произнесла та, — я умею работать. И профессор заплатил мне вперед.

— Возьми, Зина, — Гелла сняла с руки платиновый браслет с изумрудами, — продай, тебе на всё хватит.

— Нет!

Гелла силой взяла руку и нацепила браслет.

— Не спорь со мной, девочка.

— Никогда не продам, — прошептала та.

— И пожалуйста, не зарекайся. Поторопись, Маргарита.

— Это далеко?

— Да. Но мы доберемся быстро по воздуху.

— Что ты имеешь в виду?

— Вертолет, разумеется.

Маргарита увидела с воздуха прекрасный дворец и хлопнула в ладоши — красный, среди доживающей последние дни тихой осени с ее желтым и еще немного зеленоватым.

А когда они летели над такими лесами, Гелла сказала: «Ты многое увидишь в мире, но такой праздничной сначала, а потом тонко грустящей осени, не увидишь больше нигде».

Мраморная лестница с парковой стороны вела в бельэтаж, дверь им распахнулась сама, снова лестница — очень торжественная и широкая.

Зал наверху, и кажется, здесь их много… Маргарита от удивления дернула головой — из дальних дверей вывалился гигантский, невозможных размеров кот в красной лакейской ливрее.

— Где Мессир? — спросила Гелла, будто ничего не случилось.

— Их почивают, — недружелюбно ответил кот.

Но тут же голос низкого тембра откуда-то произнес:

— Не ври, я уже встал.

Гелла присмотрелась к коту:

— Что у тебя с ухом?

— Давеча серебряную ложку по рассеянности в карман положил.

Кот явно находился в посредственном настроении.

А теперь Маргарита увидела немолодого, высокого человека с сильной фигурой. Сила пряталась не в плечах, обычных по ширине, а во всем корпусе, сила уходила в руки с длинными пальцами, если такие за что-то возьмутся… она невольно пожалела кота.

— Хороша! А? Порода видна! Подойди ко мне, Маргарита. Мотов, подай!

Кот оказался рядом с ящичком в бархате красного цвета.

Мессир открыл крышку, и в его руках появился алмазный венец.

Еще через мгновение чудо-венец нежно прикоснулся к голове Маргариты.

Коту очень понравилось.

И так, будто это его прямая заслуга.

— А то всё говорят — Пушкин, Пушкин. Подумаешь, Пушкин, мы сами не пальцем деланные.

Мессир еще раз осмотрел гостью.

— Цвет бала — красный и белый. Платье — черное. И маникюр.

— Подошьем, подгладим, — замурлыкал кот, — подштопаем дырочки, — и поспешил сделать два шага назад, — Мессир, ну не надо меня больше за ухо.

Графский цвет Нарышкиных был красный и белый. На мраморной внутренней лестнице с краев по обе стороны всегда стояли пажи — ступенька с белыми, ступенька с красными, а граф с супругой принимали гостей у лестницы наверху.

Каких гостей!

Сам Император Николай I, да будет ему земля чем-нибудь, всегда посещал бал Нарышкиных.

Министры, дворянские фамилии, с которыми связана вся русская история… не было в России частных домов, превосходящих своим приемом Нарышкинский.

* * *

На мраморной внутренней лестнице с краев по обе стороны стояли пажи — ступенька с белыми, ступенька с красными, в старинном кресле слоновой кости в длинном черном шелковом платье сидела красивая брюнетка с темными, очень внимательными глазами, с изящным блистающим алмазным венцом над умным выпуклым лбом.

Рядом в красном камзоле и белых панталонах стоял прибывший из Парижа граф Нарышкин — почтенный потомок славного рода.

Граф был невысокого роста, плотного, мужиковатого чуть сложения, и с лицом довольного жизнью, хорошо покушавшего разбойника.

Во всю стену над ними гости сразу замечали панно.

Георгий и Змей с черной звериной тушей — что-то уже произошло между ними, оба отступили после схватки — возможно, уже не первой. У змея кровь на лапе, и есть лужица на земле, у Георгия погнут щит с внешнего края, плащ у правого плеча порван и кусок отвалился вниз лоскутом. Оба переводят дух и готовятся.

Третьим, не бросавшимся сразу в глаза, сзади-сбоку от кресла красивой женщины, стоял человек в черном смокинге с черной рубашкой и маленькой белой бабочкой. Когда гости, приветствуя королеву бала, слегка задерживались, человек борцовского сложения слегка улыбался, его странные глаза — один темный, другой серебристый — только лишь мельком увиденные, вызывали желание быстрей отойти.

Министры, люди с фамилиями, не сходящими со скандальных полос, или очень известные по спискам журнала «Форбс»… паж в красном на последней ступеньке, не вытерпев, прошептал: «эх, Россия».

— А я вас в кино снять хочу, — почти пропел известный режиссер, — в фильме «Переутомленные солнцем».

— Спасибо, но я вовсе не желаю быть переутомленной, сударь.

Граф Нарышкин приветствовал гостей цепким рукопожатием и улыбкой с острыми, чистыми, но редкими почему-то зубами.

Дворец сиял и блистал!

В первом зале некоторые гости, впрочем, получали очень своеобразный подарок.

Только некоторые.

Пушистая брюнетка с зелеными мерцающими глазами вставляла вдруг в рот детские золотистые соски.

Проворство, с которым она это делала, не давало времени возразить, а затем, от инстинктивного втягивания, у получившего возникал такой шарм в голове, что прочее на какое-то время исчезало из поля зрения.

Его любимое вино… нет не вино это вовсе — тянущаяся лоза, солнце, проникающее в виноград, запах нагретой солнцем земли, лист виноградный, нежно покрывающий небо, и вместе с этим, вместе с этим вино…

Кто эти избранные?

Ну, наблюдавшему со стороны офицеру Катушева скоро стало понятно — кто именно.

— Пососите-ка, сударь, — весело сказала очередному зеленоглазая.

— О, сударыня, редкий случай — вам тоже положено. Нет, широко открывать не надо.

Фонтаны с шампанским.

И скоро появились редкой тонкости деликатесы.

Но многих интересовало не только это.

Слух, что наследница великих капиталов Смирнова вступила в «Эх, Россию», с утра бродил по Москве.

Искали глазами Козулинского, а когда находили, улучив момент, приближались и произносили тихо несколько слов.

Козулинский, прогуливаясь из зала в зал, кивал головой, обещая завтра же для более обстоятельного разговора принять: депутаты, министры, сенаторы, и те самые с сосками, вынимавшие их, на время, для разговора.

«Игры, игры» — заговорили кругом.

«С призами» — уточнил кто-то.

Дама, закончившая работу с сосками, выступала затейницей в одном из залов.

Стоя посередине культурно образовавшегося людского круга, она попросила внимания, хлопнула в ладоши, и белый паж принес и поставил два кейса.

Дама указала на них пальцем:

— Главный и утешительный приз. Открой.

Паж взял в горизонтальное положение маленький кейс, открыл и повернул в разные стороны публике.

— Пол-лимона, — с ходу сказал опытный адвокат.

Большой кейс оказался значительно тяжелее, и паж поднапрягся.

— Два лимона, — произнес адвокат.

— Первая конкурс-игра, — объявила дама: — «Кто выдержит поцелуй». Предупреждаю — игра, но не шуточная.

Публика не сразу проявила решительность, и известный художник, нарисовавший половину Рублевки, этим воспользовался.

— А, тряхну стариной!

Художник по современным понятиям был еще молод, а «до старины» имел не меньше десятков двух женщин.

Эх, наивный…

— Па-озвольте пр-ройти, — с плохой дикцией произнес знакомый очень немолодому поколению голос, и мужчина с густыми бровями двинулся к середине круга. — Дай-ка я тебя по-оцелую.

Художник сразу понял, куда он влип, хотел отскочить назад, но белый паж нагло упер ему в спину руки.

Леонид Ильич и к старости не лишился физической крепости.

Публика разделилась на разных болельщиков — мужчины хихикали или громко смеялись, женщины напряженно и даже болезненно вглядывались, а затем начали сострадательно сжимать губы, видя, как мотается красивая голова художника…

— Ну так же нельзя! — негодующе воскликнула одна, недавно им спортретированная.

И вместе с ее словами художник, подогнув ноги, пополз вниз.

Леонид Ильич отпустил несчастного и довольно и глубоко вздохнул.

Паж стал помогать подняться… у художника вышло не сразу, а когда вышло, белый паж втиснул в руку ему маленький кейс.

Жертва, шатаясь, двинулась сама не зная куда.

— Только утешительный приз, господа, — объявила зеленоглазая, — увы. Но мы все равно поаплодируем.

Жертва уловила издевательские аплодисменты и уже издали простонала.

— Дайте-ка я, — предложилась известная ведущая ультрамолодежных программ.

Леонид Ильич чмокнул, раскинул для объятий широко руки, она подошла и положила ему на плечи свои — заметилась умелая хватка.

Губы генсека раззявились и потянулись, но произошел перехват — и снова почувствовались свой стиль и манера.

Сбитый, спервости, с толку, но тоже приемистый Брежнев почти перехватил инициативу, и вот уж чуть-чуть… но ему не дали…

Генсек еще попытался…

Опять безуспешно.

И вот… его голова начала мотаться…

… тело стало терять равновесие…

— Пожалеем возраст одного из участников. Сударыня, вы выиграли. Сударыня! Вы выиграли уже!

Два красных пажа приняли очень неуверенно стоявшего под руки и повели на заслуженный отдых.

Победительница, взмахивая короткой юбочкой, сделала всем реверансы и хотела взять большой кейс, но белый паж вежливо упредил:

— Какая твоя машина?

— Войти к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому! — объявила затейница.

Все вдруг увидели в стене большую кабинетную дверь.

«Эх, — подумал наблюдающий офицер, — поговорить бы с „самим“, да нельзя ему здесь выпендриваться».

В очередной раз он сдвинул к воротничку голову и проговорил:

— Пока все нормально.

— Что, нет желающих? — переспросила дама. — Ах, вы, господин депутат от фракции коммунистов, хотите? Прошу.

Что-то изменилось в сначала уверенном лице известного депутата, когда он делал шаг внутрь.

— Это, скорее всего, надолго. Возможно, просто придется отдать утешительный приз вдове. Пройдемте в соседний зал к небольшому бассейну.

— Конкурс простой, — заявила она, когда публика навалила. — Нырнуть и не вынырнуть.

Люди оторопели.

— Уж лучше к Дзержинскому, — произнес кто-то.

Но снова нашлась ультраведущая.

Она подошла к бортику, прыгнула в воду, вынырнула с улыбкой во все лицо и грудью без лифчика, видную сквозь мокрую ткань.

— Давайте мне утешительный приз!

— Браво! Поаплодируем!

Аплодировали не очень, многие думали одинаково: «ну какой же я был дурак».

— Скачки на козлах! У нас тут небольшой ипподром. Спринт, средние и большие дистанции.

Маргарита, приглашаемая пажом, вошла в кабинет — Мессир в черном китайском халате с красными по нему драконами сидит у камина, и все остальные в сборе — что-то потягивают, кот покуривает папироску.

Ну да, как же она забыла — и там, и здесь.

Моргарита села в кресло в некотором отдалении — похоже было, здесь идет разговор.

— Итак, — произнес Мессир, — какие конечные показатели?

Козулинский заглянул в бумажку:

— Поросята порезаны на 98,3 %.

— Съедены?

— Нет, мясо продано в кафе-рестораны, а деньги пропиты.

— Кваском нашим водочку запивают, — просто по памяти сообщил Азазелло, — и бараночками пиво закусывают.

Кот махнул в воздухе папироской:

— Напрягают в блуде себя. Проституция, — он дернул брезгливо плечами, — абсолютно не гигиеничная, — голос прозвучал с некоторою досадой.

Красный дракон на халате Мессира поднял голову, чтобы тоже сказать, но получил легкий шлепок.

Время лишь слегка перешло за одиннадцать, а публика уже совсем и разогрелась, и развязалась. Победители, особенно с большими кейсами, вызывали злобные взгляды, и разговорчики ревнивые с матом слышались: «западло за такие бабки на козле скакать». Проигравшие в скачках почему-то тут же почти напивались. Маленькие, но энергичные пажи уже разводили кого-то несколько раз.

Наблюдающий офицер шкурой чувствовал — что-то будет, и совсем скоро.

Он уже не ходил по залам, а устроился в самом первом, поставив у окна полукресло. Высота здесь совсем небольшая.

Тот депутат от Дзержинского так и не вышел.

Доложить? Депутат все-таки…

В зале появились сразу четыре собаки — крупные породистые ротвейлеры.

Нет, не четыре, их… сколько же их…

О боже!

Прежде чем добить креслом мешающие осколки и выпрыгнуть, он успел сообщить: началось, внимание, началось!

Катушев уже имел полную информацию.

Стрелки уперлись в двенадцать, и на работавшем в кабинете телевизоре пошла новостная заставка.

Любопытно, насколько они проворны.

Диктор главного канала — аккуратная и эстетичная — заговорила слегка взволнованным голосом.

— Начинать сегодня приходится с тревожного сообщения о случившемся происшествии во дворце Нарышкина, где во время VIP-бала произошло нападение очень большой стаи собак. По предположениям, собаки-ротвейлеры были выпущены или вырвались сами из чьего-то питомника. К счастью, работники МЧС прибыли вовремя и проявили очень большую активность.

На экране в полутемноте появился грустный Шойгу в ведомственном комбинезоне, который с кем-то говорил и куда-то показывал.

«Как минимум на вице-премьера пойдет, — подумал Катушев, — и обязан ему теперь кое-чем».

— О жертвах пока сообщений нет. Некоторые участники бала отказались от медицинской помощи и разъехались, однако многие госпитализированы в местной областной больнице. Прямой репортаж оттуда нашей выездной съемочной группы.

Журналист с микрофоном в больничном коридоре, рядом с ним один из дежурных врачей.

— Могли бы вы охарактеризовать основные травмы и состояние пациентов?

— Разделю на две группы. У первой, у большинства, покусаны мягкие ткани. Потери крови, я бы сказал, незначительные. Подлечим день-два и выпишем.

— Значит, не опасно?

— Ну, сидеть какое-то время придется на мягких подушках. А вот с другой группой обстоит посерьезней.

— Как именно?

— Отравление средней тяжести. Очень для нас непонятное.

Катушев знал, кто такие — весь бомонд нефтегазовый.

— А что именно непонятно?

— Рвота нефтью у одних, у других метан через анальные отверстия прёт. Персонал не может работать, ждем, когда МЧС доставит противогазы.

Нянька прошла с полным ведром черной маслянистой жидкости.

— Вот пожалуйста, — показал рукой врач. — Где они насосались?

Репортаж на этом закончился.

Диктор — аккуратная, эстетичная — поглядела с экрана, захотела что-то начать, но задумалась.

И внезапно искривясь в кресле, растопырила пальцы:

— А вот такие сегодня новости.

Ее вдруг выпрямило и дернуло снизу от живота, длинный плевок полетел в сторону.

— У ё-о…

Катушев, как ни странно, испытывал облегчение — похоже, все закончилось, похоже весьма на финал.

Хотя в некоторых кругах началась, а теперь и усилится, паника.

Ришельевич с Полуниным уже думают о своих головах, и чеченские трупы удалось обнаружить лишь в середине этого дня — Березовский сообщил о них «Энергетику», разумеется, уже только добравшись до Лондона. Специалисты на прослушивании быстро разобрались — «что» и «о чем».

Депутата-коммуниста милиция нашла под утро на какой-то сельской дороге и, внимательно выслушав, бережно отвезла в сумасшедший дом.

Депутат уже рассказал свою историю нянькам, а теперь рассказывал двум врачам.

— Я к нему, как к отцу родному, я ж за памятник его душу клал. Он мне сразу про памятник: «Черт с ним. Ты про партию говори, про страну». Разве можно неправду сказать этому человеку? — он посмотрел на врачей, те категорически мотнули головами, что, конечно, нельзя. — Вот, значит, я с партийной прямотой изложил про Советский Союз и что новоявленная буржуазия все, значит, отобралa, — пациент сглотнул, на секунду окунувшись в переживанья. — Слышу, он по-польски сначала, потом русским матом, — и опять понадобилось несколько секунд пережить. — Достает маузер — две сюда, — пациент указал пальцем слева в две точки, — и одну сюда, — рука сдвинулась вправо.

Он еще раз хотел удостоверить места попаданий, но один из врачей мягко отвел его руку.

— Мы поняли, а что дальше было?

— Дальше, как я уже помер, чувствую, он по трупу ногами лупит, мало ему, — рука снова поехала к грудной клетке. — Две сюда, и одну вот сюда.

Через полгода у него будет уже сорок сребреников, а потом пятьдесят…

Будет, но для чего?

Он, Иуда, не понял самого главного — замысла великого.

Чтобы увидели те, кто не слышит.

Чтоб ощутили высший предел человека.

Не божественный, нет, собственный свой великий предел.

Братья пойдут той же дорогой, и другие многие, которых лица сегодня он видел.

Они пойдут, а ему уже нет пути.

И не горько ему, а пусто.

Да, не понял.

Оттого, наверно, что не очень он умный, простой человек.

Человек.

Человек он.

Значит, и быть по сему — никто не ткнет в него пальцем, не станет показывать на него детям и не плюнет никогда на могилу — друг зароет его тайком, где никто не найдет.

 

Вот вам и всё

Осень уже попрощалась.

И в ближайшие дни совсем уберет уже малый оставшийся цвет.

По пустынной почти что Пятницкой шли четверо мужчин и женщина с превосходной собакой на поводке.

Нет, не совсем пустой была улица — редкие прохожие встречались им по пути, все здоровались, улыбались.

— Хорошо, когда мало людей, — сказал плотный, в длинном пальто, похожий на бандюка.

— Людей как раз много, — ответил ему длинный в шляпе с интеллигентным лицом.

Миновали небольшой внутренний скверик у старого особняка.

— Посмотрите, Мессир, — остановившись, проговорил в шляпе интеллигентный, — кто к нам пожаловал.

Статный человек впереди тоже остановился и повернул голову.

— А, неприкаянный.

— Послушаем, или ну его?

— Послушаем, Мессир, — произнесла женщина.

— Отчего же.

Группа повернулась и направилась в сквер, где стоял человек в сером чуть ниже колен балахоне, опоясанном, трижды, грубой неприятной веревкой, с опущенной головой, прикрытой подобием капюшона, на голых ногах были только поношенные сандалии.

Группа остановилась в центре скверика в нескольких метрах от человека.

Бандюк в длинном пальто хлопнул в ладоши, и статный человек сел в кресло — черное, офисное, которое его слегка крутануло.

— Мотов, ты доиграешься.

— Виноват, обшибочка вышла.

Он снова хлопнул в ладоши.

Кресло на мгновение потеряло контуры и снова их обрело — темного дерева, строгое, с высокой спиной.

— Ну и зачем ты явился? Он к себе не берет, и здесь знать не хотят? — сказанное, кажется, не очень понравилось ему самому, и следующие слова прозвучали чуть мягче: — Ладно, рассказывай, не зря же ты прибыл.

— Оставь их, пожалуйста, — тихо произнес голос.

— Вот как?

— Ни Он, ни Ты, ничего тут не сделаете.

Сидевший поиграл пальцами на деревянной ручке.

Козулинский чуть сдвинул шляпу и потер переносицу.

— Мнение специалиста, Мессир.

Человек борцовского склада сделал шаг вперед из-за кресла.

— Иуда прав, Мессир.

— Ты, Гелла, что скажешь?

— Не знаю.

— А глаза грустные почему?

— Обычные, Мессир.

— Мотов?

— Позвольте мне остаться при своем мнении, Мессир.

— Оставайся, но при каком именно мнении?

— Просто при своем мнении.

Пальцы опять поиграли по ручке.

— Итак, двое «за» при двух «воздержавшихся». Что ж… действуй, Козулинский.

Интеллигентный щелкнул три раза пальцами:

— Лямца, дрица, хоп…

— Цаца, — подсказала, прикуривая Гелла.

— Ну, цаца, не цаца, а результат будет тот же.

Шум покрыл улицу, люди засновали, обгоняя друг друга… трое подростков-школьников прошли через сквер, говорившие непонятно о чем из-за слишком малого числа нормативных слов.

— Да, — произнес Мотов, — интересно будет потом взглянуть на детей этих детей, — все на него посмотрели. — М-м, неудачная шутка, согласен.

 

Сны

Он идет по какому-то ухоженному парку, желтоватый под ногами гравий, в руках поводок, на поводке голый Буш — движется на четырех конечностях рядом внизу.

Что это?

Как неловко…

Хорошо, людей нет.

Он смотрит по сторонам — а людей даже много — стоят на соседних дорожках, смотрят с газонов.

Буш вдруг поднимается и произносит:

— А теперь поменяемся, как договаривались.

Он видит знакомые лица — Меркель, японцев…

Буш уже расстегивает на нем пиджак, собираясь раздеть…

Фу, хорошо, жена включила громко радио в соседней комнате, и он проснулся до срока.

И сейчас, в середине дня, сон вспоминается с легкими мурашками по спине.

Переутомление явное, надо съездить с визитом куда-нибудь в Гваделупу.

Президент сначала хотел вызвать Буркова, а потом сам решил демократично прогуляться к подчиненному в кабинет.

Вышел в приемную.

Помощник за столом за странным каким-то занятием.

Гоняет серебряную монетку?

Ну да, «ать» — раздается — «ать».

Тот вскинул на шефа голову и хотел приподняться, но монетка оказалась совсем под рукой — «ать»…

Не иначе как Иванов изобретеньице от «оборонки» принес — любит похвастать.

Монета никак не давалась — то отпрыгивала быстро по лягушачьи, то, встав на ребро, катилась зигзагом.

«Любопытно, на что она реагирует? — Президент двинулся дальше. — На тепло? Просто на колебания воздуха?»

Он прошел по коридору, открыл нужную дверь — там, в приемной, секретарь находился за тем же занятием, поздоровался с ним, но даже не приподнялся, устремившись опять за серебряной целью — «ать, ать»…

В кабинете, что за ёлки-моталки, и Бурков гоняет монету.

— Шеф, я ее, проклятую, сейчас достану.

Президент сам заинтересовался всерьез.

— Давай вдвоем.

— Давайте.

Президент скинул пиджак.

— Гони ее на меня.

— Гоню.

— Ать, ать… Ах, ты курва! Ать, ать!

* * *

Народу в холле аэропорта «Шилково» было не очень много, и Дмитрий сразу заметил появившуюся группу с высоким статным человеком впереди — тем самым его банкетным знакомцем.

Тот тоже сразу увидел и подошел.

Остальные — женщина с красивой собакой и трое мужчин стали за ним полукругом.

Они обменялись рукопожатиями.

— В Австралию, Дмитрий Игоревич, слышал я? Что ж, неплохая страна.

Митя вспомнил их разговор, будто только вчерашний, свою, бывшую тогда уверенность в том, что всё на своих местах — это добавило лишь растерянности к его теперешним чувствам.

— Оставили все?

— Вот, кроме нее.

Симпатичная интеллигентная женщина прикоснулась щекой к плечу мужа.

— А разве этого мало? — громко сказала зеленоглазая с собакой на поводке.

— Да! — выдвинулся какой-то подозрительно знакомый в расстегнутом длинном пальто.

Нет, не знакомый — тут только цепи золотой на груди не хватает.

— Да, — продолжил бандюк, — а другим, — он ткнул в себя пальцем, — похуже приходится!

Вдруг по его морде потекли слезы.

— Эх, сиротинушка я, ой сиротинушка! — кулаки поднеслись к глазам, чтобы вытереть, а слезы текли. — И никто-то меня никогда-а! И один-то я ве-есь!

Женщина и мужчина борцовского склада переглянулись, быстро придвинулись и дали горемыке, в синхрон, два таких точных пинка, что ноги того понеслись по залу, прямо в направлении регистрационной стойки.

И так, что пришлось притормаживать.

— Сиротинушка, фу-у, здравствуйте. Вот наши паспорта.

Дежурный на стойке взял первый паспорт, раскрыл, посмотрел фотографию.

— Господин Мотов?

— Он. Фамилия древняя очень. Пришла к нам с татарами, и происходит от тещи Чингисхана. Гляньте в профиль, похож я на Чингисхана?

— Мы пропускаем любых потомков в соответствии с визовым режимом. У вас «шенгенская», все в порядке.

Подошла женщина с собакой и еще трое мужчин.

— Нет, ну в профиль, на Чингачгука?

— Пропустили, и сваливай, Мотов.

— Мадам, на собаку нам тоже нужен документ.

— Где вы увидели собаку?

Брюнетка с короткими волосами смотрит внимательно на него, и с фотографии такой же — на столе открытый перед ним паспорт.

Служащий встал.

— Извините, ради бога, всю ночь продежурил…

Внимательные глаза, чуть улыбаясь, его извинили.

И у остальных с документами все нормально.

— Счастливого вам полета.

Диспетчер любовался боингом, которому должен дать взлет через пару минут.

Сходство с недоброй, но очень красивой птицей.

«Салон, — подумала Маргарита, — больше походит на номер-люкс в дорогом отеле».

И чуть, очень тонко, пахло духами.

Все, кроме Мотова, сели полукругом в кожаные мягкие кресла, а тот, распевая советский гимн авиаторов — «преодолеть пространство и простор», — орудовал в пилотской кабине.

Мессир смотрит на нее уставшими немного глазами.

— Кем я буду теперь, человеком?

Мессир с легким удивлением кивает в ответ головой.

Козулинский задумчиво произносит:

— Это очень трудно объяснить, Рита, но ты всегда была человеком, — и поворачивает голову к пилотской кабине: — Скоро ты там?

— Счаз!

Немного еще подождали, и появился «пилот».

В шлеме первых лет авиации, с большими очками на лбу.

— Во время взлета и набора высоты прошу не пить, не курить и, э, не мешать пилоту. Эх, прокачу!

Мессир приказал:

— Азазелло, проследи, чтобы без глупых лихачеств.

Диспетчер связался с боингом:

— Борт — ноль три шестерки, разрешаю вам взлет.

— Ужо! — ответили с той стороны.

Турбины сменили «газовку» на активный режим, и самолет заскользил по бетонке.

Диспетчер было подумал — у них предусмотрен форсажный взлет, потому что нос сразу задрался и передняя стойка шасси уехала внутрь.

Нет, бежит по взлетке.

То есть — он вгляделся со своей удобной позиции — он бежит!

Ноги-стойки, покачивая самолет, выбрасываются и бьют по бетону, крылья машут в такт, помогая… бег стал быстрым совсем, напряженным, и тяжелое тело оторвалось от земли, взмахи крыльев стали плавнее и шире.

На радаре — он взглянул — в ближнем радиусе нет никакой самолетной точки.

— Борт — ноль три шестерки…

— Кар, кар, — проговорили в ответ.

Черт! Вчера с другом зашли выпить пива, и водки еще взяли немного, он чувствовал — дерьмо-самопал. Мысль страшная: а если подмешан метиловый спирт?!

Срочно сейчас в медицинский пункт!

Он на бегу крикнул в комнату отдыха своему товарищу:

— Замени! — и повторял на бегу: — Дерьмо, а дерьмо.

* * *

Генеральный директор «Шилково» был уже близко к родному аэропорту, когда под днищем их «Лексуса» заскрипело и застучало.

— Кардан не годится — дерьмо, — произнес на это шофер.

— Мы же автомобиль только месяц назад покупали. В салоне.

— И салон этот дерьмо.

Генеральный почувствовал вдруг, что в бедро сквозь сиденье ему давит какой-то стержень.

— Это что ж нам подсунули?

— Дерьмо, — не желая быть многословным, снова сказал шофер.

— У тебя гарантийные бумаги с собой?

Они уже подъезжали.

— В бардачке лежат.

— Ну так отгони эту дрянь и возьми новую.

Возмущенный слегка, он вошел в служебный подъезд, начальник метеослужбы встретился по пути.

— Как погодка?

— Дерьмо.

Тот скрылся за дверками лифта.

Что за чушь — он спросил просто так — сам заметил сюда по дороге, что хорошая видимость — небо вполне нормальное.

Недовольный, он буркнул в приемной — кофе, и прошел к себе в кабинет.

По привычке, и от легкого огорчения, генеральный, раздевшись, сразу налил себе коньяку, выпил и заел шоколадом.

Подошел к окну… небо как небо, и пожалуйста, вон кто-то, издали видно, на посадку идет.

Секретарша принесла кофе, поставила на столик, вышла почти уж из кабинета…

— А кофе у нас дерьмо!

Генеральный застыл.

— Уволить?.. С ума они посходили?.. Или ему и впрямь лечиться пора?

* * *

Катушеву доложили, что «гости», наконец, отбыли.

Ну и что, он сам знал — всё так и будет.

Как знал, с самого начала, что никакого мультимиллиардера Смирнова просто никогда не существовало в природе.

Приятный денек.

Только ни одна прямая кремлевская линия не отвечает — обедают, что ли, дружно?

Помощник вошел и слегка огорчил — банкир Беркман немедленно просится.

Катушев недолюбливал банкиров всех чохом, и этого тоже.

— Ну, давай.

Он поздоровался с гостем и пригласил сесть напротив.

Тот сразу открыл какую-то папку и вывалил на стол кучку сотенных зеленых бумажек.

— Так мало? — иронически произнес Катушев. — И за что вы их мне предлагаете?

— Не смейтесь, пожалуйста, а приглядитесь. Это из наших обменных пунктов. Сдавали крупными партиями.

— И что?

— Как что, собака в овале вместо американского президента.

— Ваши работники собаку от Бенджамена Франклина отличить не умеют?

— Это психотропное оружие какое-то. Или психотронное. Работники принимали как настоящие. На шесть миллионов накрыли. Вот, — гость расшевелил кучку, — здесь собака зевает, тут чешется, а здесь… извините, гадит.

— А что вы от собаки хотите?

Откуда эти деньги, сразу стало понятно — со вчерашнего бала.

— Да причем тут собака! Это же афера очень опасная, а что они завтра устроят?

— Ничего не устроят.

— Как это ничего?

— А так. Кто-то из ваших валютных менеджеров подговорил персонал, и впарили вам эти фантики под мистическую историю.

— Да?

— Не вы первый.

— Тхе, не подумал. Я ж ноги им повыдергиваю.

— Последних ваших слов не расслышал. Оставьте несколько штук для сувенирчиков.

— Да вот, пожалуйста.

— Нет, которая гадит, не надо.

* * *

В кабинет к генеральному вошел заместитель, проверил, зачем-то, на плотность дверь, а когда подошел, лицо, генеральный заметил, у него бледное очень.

— Слушай, у нас беда.

— Что? Кто разбился?!

— Если бы. На складе весь контрафакт пропал.

— Ты что говоришь, а? Как весь, это же половина склада?!

— Не кричи. Ящики, значит, пустые, и на каждом таком крупный маркировочный штамп: «Дерьмо».

— Охрана наша, как это можно… грузовиками!

— Охрана наша — дерьмо. И ты не кричи. Подумай, лучше, кто на такое способен.

— Да, кто способен?!

— Тихо. Не понимаешь?

— Не понимаю.

— Ну, контрафакт, другое ведь не забрали.

— Ты… что хочешь сказать?

— Да, Катушев, его люди.

Генеральный поводил головой, обалдело посмотрел перед собой в воздух, и в нем начертилась решетка.

— Вспомни, кто в долю войти к нам недавно хотел.

— Газпром.

— Вот и прикинь.

— А… а мы почему еще здесь?

— Время дают убраться. Аэропорт себе заберут за копейки, а нам — время за это. Ну, и чтобы на суде не болтали.

Картина стала яснее ясной.

— Когда борт ближайший у нас?

— Через тридцать минут на Женеву. И на него, знаешь, какие «шишки» прут? Надо туристическую группу снимать.

— Ну и сними. Пусть их кормят до следующего борта.

— Кормежка у нас…

— Знаю, пусть больше дадут. Собираемся — ноги в руки.

Генеральный начал вынимать из ящиков самое важное. Да, рог коньячный забрать — там только по обводке коньяк, а внутри одиннадцать килограммов золота. Чуть не забыл про эту мелочь, но сейчас пригодится.

К вылету он явился за несколько минут до отлета — на уничтожение бумаг время ушло.

Вот стоят стюардессы, и молоденькая старшая стюардесса смотрит на него призывными глазками.

С глазками этими, с попкой теперь придется расстаться.

А экстрадировать, он сразу понял, это не страшно, это они будут всю жизнь экстрадировать.

Командир корабля — сорокалетний, красивый, подтянутый, асс в полном смысле — приветствует его сразу внутри.

— Да, можно лететь.

В салоне… такое и во сне не приснится — ну все знакомые лица.

Ришельевич тычет в коньячный рог пальцем.

— Угостишь?

— В подарок везу.

Депутат известный жрет «Импазу» как семечки, из правительства люди — кого только нет.

Он не успел сесть в кресло, рядом со своим заместителем, как самолет потянули на взлетку.

— Ну и с богом, — говорит заместитель, — спасибо еще надо сказать.

Командир, проходя по салону заметил — не дожидаясь положенных угощений, многие прихватили с собой и пить начали загодя.

Этим людям, конечно, замечаний не сделаешь.

Он привычно пустил лайнер по взлетке, привычно оторвался и, набирая высоту, очень мягко начал вираж.

И раньше времени дал команду убрать предупреждающие в салоне огни — если там вообще обратили на них внимание и кто-то пристегивался.

Стюардессы тоже поскорей приступили к работе.

Все шло нормально.

Шестая минута полета.

…

Восьмая, он уже ложится на курс.

Молоденькая старшая стюардесса вдруг заявилась.

— Там, там, черный петух на правом крыле.

Штурман, бортмеханик, второй пилот уставились на нее…

Командир не очень пришел в удивление.

Но не порадовало — «Колес наглоталась, думает, теперь ей все можно».

— Да вы посмотрите, пойдите и посмотрите!

— Что он там делает? — флегматично произнес командир.

— Обшивку клюет.

Они с бортмехаником обменялись ироничными взглядами.

— Ну, прогуляйся.

Тот лениво отправился.

Стюардесса побежала вперед.

Когда бортмеханик оказался в салоне, почувствовал сразу, что что-то все-таки происходит — люди прилипли к иллюминаторам, а по центру у правой линии кресел их целое скопище.

Стюардесса, и другая с ней вместе, упрашивали расступиться и дать пройти.

— Позвольте, — мягко произносил бортмеханик, — позвольте, пожалуйста.

И когда люди по центру ему уступили, попросил:

— Ненадолго совсем освободите вот это крайнее, у иллюминатора, кресло.

Странно, слово «петух» было произнесено уже несколько раз.

Какой петух при скорости восемьсот пятьдесят километров в час?

Наконец, он сел в кресло…

На крыле — большущий черный петух.

Невозможно.

Прямо перед ним, почти у борта был настоящий петух.

— Невозможно, — вслух произнес бортмеханик.

— Вы посмотрите, чем он занимается! — тревожно произнес женский голос из кресла за ним.

Петух бил клювом обшивку.

От каждого удара в обшивке появлялась новая дырочка.

Петух работал целенаправленно — пробил уже дырки «в линию» от переднего края крыла к концу, где закрылки, и сейчас, в полуметре от первой, добивал вторую такую же линию.

Бортмеханик вдруг понял, что сейчас будет — полоску обшивки сорвет с крыла.

Петух быстро довел работу, обшивку дернуло, загибаясь куском, она поползла.

— Петя, — похолодел бортмеханик, — куриную твою мать! Ты что делаешь?!

Петух скосил на иллюминатор глазом, перескочил дальше и начал долбать новую линию.

— Пустите, пустите! — расталкивая людей, бортмеханик устремился к пилотской кабине.

— Командир, там аппарат какой-то в виде петуха, срывает с крыла обшивку.

Командир сам почувствовал уже легкую, но вибрацию справа.

— При таком темпе у нас три минуты, — бортмеханик стал с трудом выговаривать, — четыре — максимум.

Четыре? Они уже не вернутся на аэродром. Куда?.. На какой-то военный? Переговоры займут больше времени.

— В салон! — приказал он. — Предупреди — это не падение, а резкий сброс высоты. Штурман, где облака?

— На трех километрах.

Так, на прорыв в «видимость» уйдет примерно минута. Там вода где-то, Клязьменское уже прошли, но должна быть Ока.

— Командир, где-то рядом Ока, — говорит штурман, хорошо что спокойным голосом.

Самолет уже идет вниз с приличным ощущением невесомости. Чертовы облака все еще внизу далеко.

Дернуло справа, отчетливо дернуло.

— Закрылки?

Второй пилот отвечает, и тоже спокойно:

— В рабочем, никаких аварийных сигналов.

Надежда теперь на непотерю управления. Если задеть воду крылом — конец.

— Скорость четыреста, — сообщает второй пилот.

Да, он сбрасывает, но совсем, «до посадочной», скорость сбрасывать нельзя — на малой самолет нырнет в воду носом, потом вскинется корпусом вертикально — это тоже конец.

Какую выбрать на воду скорость?

Учеба, аварийные тренажи…

Да, двести пятьдесят где-то, и держать ее три-четыре секунды, потом — отключение двигателей.

Близко совсем облака, штурман взялся уже за бинокль.

— Входим в облака, командир.

Наконец.

Но еще раз дернуло и сразу стало слегка мотать.

Ну, так бы вот только, с этим он справится.

Еще облака… нет, закончились.

— Воду!

Нельзя ему повышать голос.

— Вижу, есть вода!

Он сам что-то видит.

— А хватит?

— Большая, выходи креном на тридцать.

А черт, сильно стало мотать.

Но крен, похоже, ему удается.

Удается, а дальше?

Он не знает, что будет дальше!

Спокойней, тверже, удерживать надо баланс.

Все где-то уже на грани…

Промелькнуло вдруг — если бы мог обменять свою жизнь на эту посадку, на секунду бы не задумался.

Молоденькая старшая стюардесса молилась у входа в кабину.

— Господи, помоги! Мне-то за что?

— Я-то, милочка, очень хорошо знаю за что.

Бывшая «старшая» вошла в салон, там… всё стонало и выло.

— Молчать, сукины дети! Асс за штурвалом! Рылами заставлю вытирать каждого, кто обгадится!

Она присмотрелась — тот вон, мордатый, уже приготовился.

Стюардесса подскочила и сорвала туфлю с длинным каблуком.

— Я тебе нагажу, я тебя научу, сукин сын!

Мордатый спрятал в колени голову и заскулил.

В диспетчерской недоумевали.

Вызванный начальник аэродромной службы скоро явился.

— Что тут у вас?

— Женевский борт не выходит на связь. Должны уже пятнадцать минут быть в воздухе. Вон, поглядите, стоят на взлетке, жгут топливо, и ни с места.

Начальник удивился, пожал плечами.

— Сейчас пошлю на бетонку машину, пусть объяснятся как-нибудь знаками через кабину пилота.

Было заметно, небо похолодело, стало выше и строже.

Апокалипсис

«Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще… гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его».