Каверза какая-то — ест пельмени… не ест, потому что горячие, — он только поднес на вилке, и решил обождать — со сметаной пельмени, хотя толстая тетка в нечистом переднике, разумеется, сметану не доложила.

Лавки, столы… людей немного в сараечном заведении.

Стол не грязный, и даже салфетки в стакане.

Хотел уже отправить в рот подостывший пельмень, когда сволочь какая-то рукой себе в рот — рот с длинными, тоже сволочными зубами, кучеряжки черные на маленькой голове — маленький и противный, во фраке коротком поношенном — сожрал, улыбнулся скотским выраженьем, и дальше понесся.

Тварь противная, к вилке теперь прикасаться нельзя.

«Пушкин, Пушкин, — зашелестело. — Пушкин».

Хоть и Пушкин, что за дела?

Очень хочется есть, а ни вилки, и ни пельменей — лавки, столы — уже без людей, уходят в бесконечную глубь, тетка в грязном переднике, снимает его и говорит: «Э-х, Россия».