НОВЕЛЛА I

Дядя мой — князь — приходился не родным братом матушке, а сводным, — матушка родилась от простой крестьянки, которую выдали потом формальным браком за мелкопоместного дворянина, снабдив его за то хорошею суммой денег. И фамилия у матушки до замужества была от этого самого случайного дворянина, хотя отец — известный аристократ, придворный при императорах Александре I и Николае I. А моя — Завьялов — от батюшки уже, потомственного дворянина и потомственного военного тоже. Не могу ничего поделать от чувства неоправданной ничем гордости за своего аристократического деда, которая не угасает, как упрямый уголек в погасшем камине, — это очень немодно сейчас, в прогрессивное время Александра II, когда прежние императоры и близкие к ним государственные люди воспринимаются словно бы далекой эпохой и живая связь с ней выглядит несуразностью.

Или может быть, я путаю чувства: гордость — с любовью к деду, давшему очень хорошее образование моей матушке, говорящей как на родных по-французски и по-немецки, и обеспечившему нам благополучное во всех отношениях существованье. Кроме того, дед был в хорошем знакомстве со многими людьми того времени — Карамзиным, Жуковским, впутавшими себя в нелепое восстание декабристами Трубецким, Волконским, Рылеевым, знал Пушкина... да впрочем, не близко, и не очень поэта жаловал.

Батюшка мой был старше маменьки на несколько лет, а со времени женитьбы на ней состоял в дружбе с дядей. Потомственный он военный: отец его — мой второй дед — пал смертью храбрых в начале Кавказской войны, так что война эта досталась в обязательное продолжение сыну, а прадед дослужился до генеральского чина еще при Екатерине Великой.

Батюшка долго воевал на Кавказе, военное дело предпочитал всему остальному, и даже семейной жизни, — время, в мирную уже для себя пору, проводил больше в дивизии, а в имение к нам являлся наездами.

Сказать надо, на карьере моей военной он отнюдь не настаивал, и вообще в детских делах следовал маменьке, включая желанье ее непременно видеть меня в университете.

По службе своей на Кавказе отец одно время обращался в компании Лермонтова и Мартынова, между которыми были очень даже приятельские отношения, и еще с юнкерской школы, где часто в фехтовальном зале они были партнерами учебного поединка. Мартынов тоже с юношества писал стихи — не очень много, но были удачные, так что сам Лермонтов, хотя и с долей легкого снисхождения, их положительно отмечал. В момент ссоры и последовавшей через три дня дуэли батюшка уже в Пятигорске не находился, посему сведения о печальном событии он имел позже, от секундантов Васильчикова, Трубецкого и Глебова. Тут уже обнаружились несхождения в изложеньях случившегося. Получалось так, что, по некоторым впечатлениям, Лермонтов, в начале дуэли, поднял пистолет дулом вверх у виска, не спеша стрелять и предлагая этим сделать паузу для последующего примирения, — таковое обычно совершалось двумя выстрелами вверх. Мартынов же выстрелил в противника. По другим словам выходило, что Мартынов просто опередил, в то время как Лермонтов по всем правилам развернулся боком к противнику, вскинул, прикрывая висок, пистолет, чтобы сразу распрямить руку и выстрелить, но...

Оба офицера отлично стреляли, небольшое расстояние не составляло им трудностей, так что первый выстрел с большою вероятностью должен был стать и последним.

Все трое свидетелей, подавленные происшедшим — каждый находился в дружеских отношениях с обоими дуэлянтами, старались не выпячивать их отрицательных черт в приключившемся. Однако инициатором конфликта все, волей неволей, признавали Лермонтова, постоянно цеплявшего отнюдь не добродушными шутками Мартынова, а сам конфликт произошел так.

В Пятигорске группа офицеров покинула дом Верзилиных, где два или три раза в неделю проходили вечера с участием дочерей хозяина и других барышень. Лермонтов часто вел себя в обществе на границе дозволенного, а то и за этой границей. Как говорил Александр Васильчиков — в нем жили два человека: добродушный среди близких друзей и злобно-задорный среди прочих. И вот, в последнее время он выбрал в качестве мишени этой своей «задорности» Николая Мартынова.

Однако же здесь я прервусь, так как начал не с главной темы своих воспоминаний, и надлежит исправить эту оплошность.

В Московский университет я поступил на физико-математический факультет с профилем — математика. Не из большого пристрастия к этой науке, а полагая всё прочее менее сложным и потому — не особенно интересным. Геометрия, впрочем, мне нравилась по домашним занятиям с одним из учителей, и символические операции алгебры привлекали любопытною умственною игрою.

Учеба не шла с затруднениями, я отчего-то с самого начала ее полагал, что науке жизнь свою посвящать не буду, но обучаюсь только ради развития. Такое настроение создавало внутреннюю непринужденность, отличавшую меня от многих товарищей, стремившихся уходить вперед от читавшихся нам курсов, дабы иметь фору ради будущих научных карьерных успехов. Иные платили за это упадком живого нрава, приходившему вместо него ко многому равнодушию. Такие трансформации в добрых моих товарищах тем более требовали к себе осмотрительности. Моцарты в математике не меньшая редкость как в музыке, но если не особенно талантливый музыкант и не родит ничего особенного — собою самим он останется, иное дело, когда человек берется поднимать непосильный умственный груз — надрыв здесь бывает опаснее груза физического. Такого же мнения держался и мой дядюшка, говоривший: «человек не раб никакого дела». Впрочем, вполне следовать этому девизу ему всё же не удалось.

И теперь об этом подробней.

К моменту моего поступления в университет, дядя окончательно собрался посмотреть «Новый свет», то есть не Европу, где он дважды уже побывал, а Южную и Северную Америку.

Первое мне письмо от него пришло через четыре месяца из Монтевидео с описанием этого небольшого симпатичного города — Уругвайской столицы, — расположенного в лагуне Атлантического океана. Дядя писал о своих планах перебраться далее в близкий Буэнос-Айрес, а затем пересечь континент для посещенья чилийской столицы Сантьяго, откуда он будет двигаться только на север — Боливия, Перу, Колумбия, затем, океаном, в Мексику и, наконец, в США.

Всё путешествие по начальному плану захватывало около двух лет, но оказалось значительно дольшим, по причинам, о которых я скоро скажу.

Моё время, меж тем, летело стремительно, и было беззаботно-счастливым, хотя и не оценённым мною тогда таковым вполне.

Не затрудняясь, но хорошо успевая в учебе, имел я достаточное время на досуг, где главное место занимал театр, причем в двух его ипостасях: я много ходил в драму, балет и оперу и вместе с этим участвовал в любительском театральном кружке, пользовавшимся на Москве изрядной известностью.

Пришлось, однако, прозябать сперва целый сезон во втором составе, подумывая, грешным делом, чтобы товарищ мой из первого слегка заболел. Но уже в начале второго сезона доверили мне роль Кочкарева в «Женитьбе» Гоголя, и вполне удавшуюся, так что скоро играл я и эту роль, и Лаэрта.

Публика актеров-любителей была разношерстная, но не в смысле «кого попало», а людей разных профессий, и порой, высокого общественного положения. Так что за четыре года оброс я порядочно очень связями. Еще театральная среда крайне забавна обилием всевозможнейших слухов, можно сказать, и сплетен, но среди этого проскакивает порою и довольно интересная информация.

Время, с начала царствования государя Александра II, наступило вольное, заграница нам стала ближе за отсутствием на выезд специального разрешения, ветер оттуда газетно-литературный заносил «идеи», а собственная мысль, освобожденная от тисков прежнего императора Николая I, билась так сильно, что порою даже до настоящей истерики, что очень ярко себя отражало произведениями ставшего уже известным, и кумиром у некоторых, Федора Достоевского. Я не относился к последним, и хуже того — не понимал некоторых его проблем в самой постановке вопроса. Такого известного, например: можно ли согласиться на всеобщее благоденствие ценою одного замученного младенца?

Очень странно. Если представить себе, что мы топчем некоего младенца, рвем его на куски, топчем эти куски, а затем, успокоившись, идем в ресторацию кушать и выпивать... нет, такого ничего делать никак не следует, и в доказательствах оное не нуждается. Если же речь идет о потере одного младенца, чтобы никогда уже не гибли никакие прочие (как вопрос свой понимает сам г-н Достоевский, нигде не сказано), если так, то с одиночною жертвою ради спасения многих приходится согласиться. Смешно делать из всего этого философию. Однако две мои попытки выставить данные аргументы в обществе вызвали гневную даже реакцию, а одна симпатизировавшая мне барышня решила сразу, что очень во мне ошиблась.

Дядя впоследствии расхохотался, когда я рассказал ему ту историю и подтвердил, что его точка зрения полностью совпадает с моей, а сильное увлечение литературой Ф. Достоевского свидетельствует, как ему кажется, об определенном психическом нездоровье.

Тут надо остановиться и сказать, что психическое состояние общества в 60-70-ые годы и впрямь нельзя было признать совершенно нормальным.

Дядя, метко по-моему, говорил, что ситуация напоминает ему медведя, жившего у людей, выпущенного вдруг ими в лес. Сильный, но в неизвестной среде, он сначала удивляется, и даже радуется свободной природе, потом приходит непонимание как дальше жить, и злоба вымещается на что попадется под лапу.

Общество наше после смерти в 55-ом году императора Николая I, не столько обрело много свобод, сколько за несколько лет лишилось страха. И вместе с тем, как у того медведя в поисках неизвестно чего, началось искательство главных смыслов существования — жизнестроительных целей. «Шатанье умов во все стороны», — как обзывал это батюшка.

Надо сказать, политика Александра II давала многие провокационные побуждения для подобных шатаний. Новый государь очень любил начинать, но ничего не доводил до конца. Хуже того, во всех начинаниях чувствовалась смутность, неясность мысли самого автора, неясность не только для публики, но и для него самого.

Вместе с этим потеряла большое значение кастовость. И казалось бы — хорошо, но явилась волна новой публики, про которую Герцен из Лондона произнес знаменитую фразу: «лакейская, канцелярия, казарма». Это в том смысле, откуда явились активные новые люди, вернее — в какой именно обстановке они выросли, впитав от своих родителей минусы и пороки малодостаточной, требующей постоянных уверток жизни. «Ничто так не развращает как бедность», — сказал кто-то из французов. Фраза циническая, несправедливая своим равнодушием к причинам вынужденно-несчастливой жизни миллионов людей, но, увы, гротесково-правдивая.

«Выживание» — не лучший способ формирования личности, и наследственность в этом смысле у многих была дурная.

Явился тип «нигилиста», рожденный Тургеневым через героя его романа Базарова. Тут обязательно надо заметить, что Базарова Иван Сергеевич писал как героя трагического, выражавшего, так сказать, безбудущность той молодежи, которая исповедовала грубый материализм, атеизм, относительность вся и всего, а главное — непризнание истин, и в том числе истин моральных. Воспринят же Базаров был «на ура» — как положительный именно, и чуть ли не примерный герой нового времени. Имевший счастье быть знакомым через дядюшку с Иваном Сергеевичем, я сам был свидетелем его удивлений по этому поводу.

В студенческие годы я много общался с нигилистской этой средой, и отозваться должен не в ее пользу.

Прежде всего, за редким исключением, тянувшиеся туда молодые люди не были хорошо заметны в учебе и отличались ненужною легкостью мысли в серьезных вопросах. Вся их теория — а правильнее это называть психологией — была легковесной и неразборчивой. Мне в дискуссиях не доставляло труда очень простенько загонять их в угол: «Истин нет?» — «Нет» — «Это ваше утверждение истинное?» Беседы в таком роде приводили их в злое состояние, которое заканчивалось обвинением меня в «игре софизмами» или в чем-то подобном. Характерной чертой данной публики была именно ортодоксальность: убежденность в истинности их взглядов и аргументов — именно той истинности, существование коей они категорически отрицали.

Впрочем, некоторые из них забывали постепенно о своем нигилизме и выправлялись в хороших врачей, инженеров, юристов. Подозревая во многих такую вот эволюцию, я относился к господам нигилистам вполне снисходительно, чего, однако же, не чувствовал к себе в ответ.

Нигилизм, и шедший с ним под руку беззастенчивый прагматизм, вели себя откровенно диктаторски и сдвинули сознание многих в сторону быстрой наживы. Раньше, при императоре Николае I, средством к этому были взятки, да и то для определенной лишь части чиновного люда. Теперь открылись другие возможности, причем для очень и очень многих.

Наступило время концессий, то есть права использования государственных ресурсов с частною выгодой. В первую очередь оно касалось строительства и эксплуатации железных дорог, где правительство (а по сути — народ) несло убытки, а частные лица обретали доходы, переходившие, даже нередко, в богатства. Банки коммерческие стали быстро расти числом, и много при их помощи пошло «подковерного», причем с участием людей самого верхнего уровня, а также жен некоторых из них и даже любовниц. Далеко очень ходить за примером не приходилось, так как через несколько уже лет после начала своего правления Александр II обольстился княжной Долгорукой (стала позже титуловаться княгиней Юрьевской), которая получила большую неофициальную власть в вопросах ходатайства за чьи-либо денежные интересы — и не просто так, разумеется. Да и сам Император держал часть своих капиталов в ценных бумагах тех же железнодорожных компаний.

Да-с, время наступило разбитное и довольно отчаянное.

При отце Александра II — Николае I, при этом, как его иногда называют, «жестоком фельдфебеле», кроме взяточничества и, как везде и всегда, бытовых преступлений, существовал только один вид афер: искусственное банкротство. Занималось этим почти исключительно купечество, а смысл заключался в том, что купец брал большие, насколько возможно, заемы через вексельные обязательства, а вскоре объявлял себя неплатежеспособным. Попадал он после этого в так называемую «яму», а в действительности — в скромные, но чистые и достаточные условия жизни под арестом, причем содержание его там оплачивалось кредиторами. Кроме того родственники могли передавать арестанту продукты (передавали даже вино) и вещи. В «ямах» среди арестантов процветала карточная игра, иные — что покультурнее — проводили время за чтением.

Новое время принесло уже более изощренные формы — выпуск ценных бумаг без их реального обеспечения, участие чиновников в финансировании компаний, членами которых они являлись иногда даже явно, фиктивные банкротства банков. Стали с регулярностью обнаруживаться фальшивые деньги и поддельные векселя, а преступники проникали уже в высшее общество.

Батюшка мой по всей этой совокупности новых явлений говорил: «Как выезжаю за пределы части, где у меня ясность везде и порядок, так ощущенье помойки является и растет». А вообще памятью он оставался на Кавказской войне, где дважды был ранен, и, помимо больших и малых боев, в перерывах между военными действиями, знакомился и общался со многими интересными и известными очень людьми.

Вот тут надо как раз досказать про Лермонтова.

Группа офицеров покинула после очередного приемного вечера дом Верзилиных, Мартынов, приблизившись к впереди идущему Лермонтову раздраженно, но сдерживая себя, произнес: «Я же просил при дамах не делать шуток в мой адрес». Лермонтов счел нужным ответить: «А если вам не нравится моё поведение, можете потребовать от меня удовлетворения». Сказал повысив голос, чтобы наверняка было слышно сзади другим офицерам.

Всё!

Мартынову некуда было деваться — требования чести сделали обязательным этот вызов.

Да, через день Лермонтов написал сестре письмо, где в сообщении о предстоящей дуэли ощущались растерянность и сожаление, но дело ведь было в его руках, и нет сомнений — Мартынов с радостью принял бы его извинения. Нет, на такой маленький и нравственно правильный шаг поэта никак не хватило.

Очень много сходного тут с судьбой Пушкина — фантастическое дарование, и вместе с ним: мелочность, злобность... зависть. Помню первый раз я услышал про эту зависть в разговоре батюшки с дядей — они сходились во многом и здесь их мнения тоже совершенно совпали.

«Большое в одном требует и всего остального большого», — сказал, подводя итог батюшка, потом за здоровье двух великих поэтов они выпили грузинского хорошего вина, к которому отец приучился на Кавказе и откуда выписывал его бочонками.

А суть их беседы сводилась к следующему.

Оба поэта ощущали слишком большую разницу между своим дарованием и местом, которое они занимали в обществе. И хотя оба имели знатные родовые корни, «в свете» ценились карьера с богатством. Лермонтов, в отличие от совсем малоимущего Пушкина, был наследником приличного состояния. Эти сведения стали привлекать к нему внимание барышень, которые прежде игнорировали юношу из-за его невзрачности. Да, оба были непривлекательны, и расхождение внешнего образа с богатым внутренним миром — красочным и красивым — превратилось больным местом двух великих поэтов. Видимо, статность и выразительная привлекательность Мартынова раздражала — но не вполне осознанно — Лермонтова, как и физический контраст между Дантесом и Пушкиным был неприятен последнему.

К чести Пушкина надо отметить — он без пощады смотрел на себя и даже писал об этом: «...мой нрав — нервный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый — вот что внушает мне тягостное раздумье».

Лермонтов, выражаясь математически, направил вектор в обратную сторону: «Я лучше, чем кажусь». В ответ любой юноша Древнего Рима ответил бы популярным девизом: «Надо быть, а не казаться».

Вообще, физические несовершенства обоих были едва ли не главной причиной их злобы на окружающих — так считало мое «старшее поколение» — и лишь на втором месте стояла недооценка обществом их талантов. Вернее, Пушкина и при жизни многие величали гением, но оскорбляло, что деньги и карьерные звания считались все-таки выше.

Но вот, любовь к поэзии Пушкина заметно убавилась среди людей моего поколения: из-за уже упомянутого мной фрондерства ко всяким авторитетам, хотя были и некоторые объективные обстоятельства.

Явилась возможность сравнивать. При Пушкине поэзии, как таковой, было мало, хотя писал всякий, кому ни лень. Однако считалось оно любительщиной.

Почти вместе с Пушкиным начинали: Баратынский, Тютчев, Языков (которого Гоголь объявил любимым своим поэтом), их меньшие, чем пушкинская, звезды, оказалось, дают много общего света на показавшемся темном вдруг небосклоне. И продолжала пополняться копилка поэзии Батюшковым, Жуковским... вот Лермонтов заговорил, а скоро — Алексей Константинович Толстой, Иван Сергеевич Тургенев, тут же почти — молодые Некрасов и Фет. И лирика, и философичность оказались ничуть не потерянными.

Ото всего вместе и усилилась критичность взгляда, а «рот открывать» стали значительно шире, чем при Николае I.

И главному удару подвергся «Евгений Онегин», которого Дмитрий Писарев «разделал под орех», да с такой убедительностью, что многие нелюбившие Писарева и приверженные Пушкину люди — не сумели ему ничего возразить. Подобное было совсем невозможно в поколении предыдущем — затоптали бы безо всяких дискуссий и аргументов.

Разница времен во всем и всё больше росла, так что вернувшийся через четыре года на Родину дядя сразу динамику эту отметил.

Затянувшееся на полтора года путешествие имело уже известную мне из писем причину, однако же в самых общих чертах. Подробности я узнал лишь по его приезду.

Попав в Северную из Южной Америки, где любопытство к дикой природе не раз ставило дядину жизнь на опасный предел, он благополучно добрался до центра Американской цивилизации — Нью-Йорка. И здесь задержался надолго из-за знакомства с Аланом Пинкертоном — самым знаменитым сыщиком этого государства.

Сразу следует сделать одно уточнение.

Алан Пинкертон — живое лицо, Нат Пинкертон — литературный персонаж, запущенный одним из сыновей Алана — продолжателем дела отца, чтобы запечатлеть его профессиональную биографию, ну и конечно — еще заработать. Потом о Нате Пинкертоне анонимно стали писать многие.

Алан родился в Шотландии в 1819 г., двадцати с небольшим лет перебрался в Северную Америку и поселился недалеко от Чикаго, в этот город он перебрался позже, основав там самое знаменитое детективное агентство, которое работало на всей территории государства.

Сам Алан обладал крайне незаурядными данными: ум, смелость, реакция и артистизм — очень ценимый и применявшийся им и его сотрудниками.

Сотрудников он подбирал «по себе», состав имел небольшой, но превосходный по качеству.

Пинкертон не любил вербовку уголовников, хотя и прибегал вынужденно к этому, Пинкертон очень любил внедрение. Мелочью преступной он не занимался — люди его внедрялись в сильные и опасные банды.

Позже, когда дядя давно уже пребывал в России, мы узнали, что во время войны Севера и Юга Пинкертон и его люди осуществляли разведывательную работу среди южан. Он сам рассказал об этом в письме к дяде, однако с большой очень горечью — один из его сотрудников, разоблаченный южанами, был ими повешен.

Надо сказать, что свободолюбивая шотландская душа Алана была и очень благородна — еще за восемь лет до войны Севера и Юга он участвовал в помощи сбежавшим рабам-неграм, в переправке их в свободную от рабства Канаду.

Дядя познакомился с Пинкертоном в Нью-Йорке и проникся к нему большим уважением и интересом, связанным, в том числе, с возникшей идеей создания в России чего-то подобного частной детективной службы. Сначала он написал мне о том в шутливой форме, однако, подумал я, не всё так просто — раз он отправляется с Пинкертоном в Чикаго, где у того находилась официальная штаб-квартира.

А через месяц я получил письмо, в котором дядя сообщал, что работает у Пинкертона в качестве добровольного его помощника.

Нельзя сказать, что это не слишком меня озадачило, так как дядя имел от природы натуру подвижную, любопытствующую и почти лишенную страха. В молодости он, как и батюшка, отправился офицером служить на Кавказ, получил за год службы два ордена, отличаясь в боях среди неробких своих товарищей почти безрассудством, но вдруг, охладев к военным успехам, нашел с помощью приятеля-доктора нужную у себя болезнь и вышел из армии.

Еще в юные годы я спрашивал, отчего он так повернул свою жизнь, и несколько позже расскажу, что услышал.

Дядя оформил у одного из местных нотариусов заявление о собственной ответственности за риски работы у Пинкертона, после чего стал почти полноценным сотрудником. «Почти» — потому что из-за английского, а не американского выговора, в нем легко узнавался иностранец. О внедрении, поэтому, речь не шла, но к остальному он вполне допускался.

Несколько писем, затем, не содержали подробностей, однако были написаны в приподнятом настроении — «жизнь полна впечатлениями, уникальным бесценным опытом» и в подобном к этому роде. Так продолжалось около полугода, и вот... приходит письмо из госпиталя, написанное не очень твердой рукой.

Два ранения сразу: одно в ногу навылет — неопасное, но с изрядной потерей крови, другое в руку с осколочным переломом.

В следующих письмах почерк окреп, но пафос заметно убавился.

И зазвучал мотив возвращенья на Родину.

Три месяца, впрочем, ушло на восстановленье дядиного здоровья, наконец, в последнем американском письме он сообщал, что через неделю уже отплывает в Европу.

Где скоро и оказался, однако приезд в Россию всё равно вышел нескорым.

Надо вернуться к тому, отчего дядя отказался от военных похождений, и конечно же, в будущем от крупной карьеры.

Многие считают, что при значительном его состоянии карьера, а тем более с рисками жизни, совсем не нужна, и хуже совсем — нелепа. Обычно так судят люди никак не причастные к потомственной аристократии, не понимающие ее психологию. А психология эта особенная.

С раннего сознательного возраста аристократическая среда создает совершенно определенный вектор существования, конкретно один из двух — военной или государственной службы. Нередко с «военных высот» такой человек переходил позже на государственную крупную должность, как это произошло, например, с однополчанином дяди Лорис-Меликовым, «чудесном армянине — отважном, умном и абсолютно честным». Последнее качество особенно ценно и составляет, увы, большую в Отечестве редкость. Мой батюшка, не взявший никогда из армейской казны ни грошика, с презрением говорил: «всё русский путь ищут, да вот самым простым идти не хотят — честно живи, не воруй».

Несколько отвлекаясь, скажу, что разговоров об этом «пути» действительно было чрезмерно много. Возродились из прежних времен славянофилы, говорившие на каком-то странном языке заклинаний о миссии русского народа, который, изволите ли видеть, для того только и существует, чтобы спасти весь мир. Этому потакали многие известные лица: Тютчев написал «Умом Россию не понять, в Россию можно только верить» — и откровенная нелепость эта очень понравилась, а Достоевский договорился уже до того, что: «Европа даст отдохновение своей тоске в нашей русской душе». И если несомненно выдающиеся люди городили откровенную чушь, чего ожидать и спрашивать от всяких умственных недотеп с их «взглядами» и «идеями».

Однако же надо договорить о дядином жизненном повороте.

После очередной операции полк находился на отдыхе, и дяде впервые попалась какая-то рукописная копия декабристской «Русской правды» — программного документа будущей жизни. Сосланных на Кавказ разжалованных офицеров-декабристов состояло около сорока, отношение к ним было самое дружеское, даже со стороны высокого начальства — самого Ермолова, которого в 1827 году за это как раз и убрали. «Русскую правду» многие сосланные на Кавказ декабристы знали почти наизусть, а молодых офицеров очень интересовало «что вообще это было?»

Национальной политике, после сверженья монархии, надлежало выполнить следующее.

Освободить народы Империи, способные не только образовать собственную государственность, но и не стать скорой добычей каких-то соседей. Понимались под этим, прежде всего, поляки и финны.

Оставить в Империи тех, кто не отвечает предыдущей позиции, с предоставлением им чего-то вроде национально-культурной автономии.

Ассимилировать, путем расселения по России мелкими группами, воинственно-агрессивные к русским народы. Речь шла, конечно, именно о тех, с кем сейчас воевали — о чеченцах и многоплеменных дагестанцах, а дядя, как многие ранее декабристы, сам лично уже пришел к выводу, что война смысл свой уже потеряла.

Так, примерно, звучало его словами.

«Пойми, народы, как и отдельные люди, очень и очень разные. Есть умные люди и туповатые, добрые и злобного нрава — не так ли?.. Но полагают, всё можно преодолеть развитием. И больше того — знание, дескать, делает человека морально порядочным» — «Однако дядя, — возражал я, — так думали с античных времен» — «Вот именно, и даже гении Сократ и Цицерон полагали, что главная причина зла — результат невежества» — «Но Европейское просвещение? И наши — Новиков, Баженов, Радищев?» — «Радищева ты Сережа, не впутывай, он много умней всех остальных, и с жизнью покончил, потому что исторической перспективы для России не видел. А Просвещение для своего времени, да, было важным шагом вперед, но затем стало тормозом. Ты удивлен?.. Каждая идейное теченье мнит себя высшею точкой развития, тут опять сравнение с человеком: мнящий себя совершенным — глуп. Но позволь, я продолжу. Эти горные народы не способны к изменению образа жизни, и будут жить точно так через сто, через двести лет. Внешним видом их жизнь будет меняться по мере поступления разных благ и изобретений из нашего мира, но не изменится внутренний сознательный и моральный уклад».

И коснувшись декабристских идей, он продолжил:

«У них многое слишком оторвано было от жизни. И как они себе представляли переселение да многих сотен тысяч. Без скота, кроме что лошадей. И расселить их на неудобьях мелкими кучками. А жить как и на что? Ведь хороших земель ни помещики, ни крестьяне им бы не дали. А избы строить? И как всё это пережили бы старики и дети, а?» — «Не пережили бы» — «Вот! То есть мы, христиане, отправили бы на тяжелую смерть массу людей. И не сильных мужчин, а тех слабых, кто по возрасту еще пред нами не виноват или уже не виноват — старость наказывать последнее и самое гнусное дело».

Я на этом очень с дядей моим согласился, и даже неловкость возникла за хорошее отношение к декабристам, которые имели к себе всегда инерцию положительного отношенья.

Еще кое-что скажу о них после.

В Европе дядя задержался сначала подвизаясь у Скотланд-Ярда, где холодные англичане не были расположены подробно знакомить его со своими методами, и даже просьба влиятельного члена Верхней палаты ничего в этом смысле не изменила. Во Франции же к нему отнеслись гораздо теплее. И заодно принялись ругать англичан — французы вообще не любят их негалантность, к тому же категорически утверждают, что Скотланд-Ярд полностью выучен ими французами еще в эпоху Франсуа Видока — не менее легендарного детектива в Европа, чем Пинкертон в США.

Видок пришел в полицию почти из тюрьмы, вернее — сбежав очередной раз. Преступная жизнь (аферы; был и грабеж) ему надоела, сыграл роль и шантаж со стороны узнавших о его побеге товарищей из криминального мира, и в 1812 году Видок заявился в Министерство полиции с очень неожиданной идеей борьбы с преступностью: результативно бороться с ней могут только сами преступники. Бывшие, разумеется. Видок умел обвораживать не только женщин, но и мужчин, — идею и Видока приняли.

Наполеон еще в первые два года своей власти расправился с бандами, которые хозяйничали в провинциях, и прежде всего — на дорогах, но в Париже существовали районы, где преступность была практически каждым семейным делом и откуда постоянно шли вылазки в приличные части города. «Клоака» — под таким названием известна огромная подземная система канализационных и водосточных сливов, каменные тоннели, куда можно было скрыться прямо из центра города и благополучно выйти потом в родной и безопасный от полицейских квартал — те туда почти не совались.

Насколько сильна и опасна была там преступность свидетельствует тот факт, что даже существовал целый клан наемных убийц, а «профессия» наемных убийц являлась потомственной.

Видок со штатом всего в тридцать сотрудников за несколько лет сократил число серьезных преступлений в Париже почти вполовину.

В Англии и не мечтали о таких успехах.

В России было нечто сходное с явлением Видока, но в нашей, увы, своеобычной форме.

В 1741 году — первом году Императрицы Елизаветы — в Москве объявился восемнадцатилетний сын крестьянский Иван, известный уже среди преступного мира по кличке Ванька-Каин. Ванька не скрывал своего уголовного прошлого, а предложение его в точности совпадало с тем, что предлагал позже Видок — с преступниками лучше всего справится именно преступник, а про себя врал, что раскаялся.

Получив, по сути, должность главы криминальной полиции, начал вести себя так: мелких одиночек-воров активно вылавливал, а с руководителями крупных банд договаривался — он их не трогает, они платят ему регулярную мзду. Такой же «союз» заключен им был и с раскольниками. Мысль Ваньки-Каина, однако, на этом не остановилась и сделала дальше шаг — прикормить всё влияющее на него начальство.

Идея эта оказалась нетрудною к воплощению, и более десяти лет Ванька орудовал как хотел, но, из-за очень свойственного нам отсутствия чувства меры, совсем впал в кураж. Москва тогда не была в большом внимании у Императрицы, иначе бы Ванька закончил раньше, но всё же закончил — арестом и каторгой.

В отличие от Видока в Париже, преступность наша, и именно опасная, не сократилась, а выросла, да так, что для борьбы с ней понадобились уже военные части.

К истории преступности мы еще вернемся.

Теперь же о радостном — возвращении, наконец-то, из странствия дяди.

Время несколько изменило его: не отобрав привлекательности, добавило внимательности глазам и большей подвижности — экспрессии, энергичности.

«Вроде второй молодости у меня», — докладывал в обществе дядя, и дамы находили, что это совпадает с их собственным впечатлением.

— Ах, Сережа, да это целая другая жизнь! Но как ты повзрослел, друг мой. И дипломированный ученый!

— Нет, дядя, для науки я не гожусь.

— Отчего, мой друг?

Тут я заметил, что в глазах дяди мелькнул даже радостный огонек.

— Оттого что крупных результатов я в ней не произведу, а мелкими уточнениями заниматься неинтересно. Да и живая жизнь куда как любопытней науки.

— Верно! И для ощущения разнообразия жизни ты и пришел в театр. В артисты идут всегда жаждущие жизни люди.

Дядя, как и батюшка мой, нередко удивлял меня той прямотой суждений, которая сразу-вдруг упиралась в истину. Как странно, что сам я никогда не думал, что артисты совсем не случайные люди, а правильно — именно люди, страждущие многих жизней и заключенных в каждой из них переживаний.

И согласившись с дядей я поделился с ним, что в каждой роли пытаюсь найти другой новый мир — правила его, нарушения, ценности.

— Ты точно сказал, Сережа: не придумать, а «найти». Стало быть, ты чувствуешь некоей интуицией, что множество человеческих миров существует. И должен тебе сказать, общения с людьми в эти чужестранные годы, с большим числом от верхнего до самого нижнего уровня, окончательно привели меня к мысли, что человек рождается с уже готовым составом качеств.

— То есть условия жизни, вы хотите сказать?..

— Играют роль, конечно играют. Но какую?.. Попробую объяснить, — дядя немного задумался, затем продолжал: — хотя не уверен, что на вполне удачном примере. Вот камни — драгоценные, полудрагоценные — их куча разных. Допустим, алмаз. Ему можно придать разную огранку, поместить в какое-то обрамление из золота, серебра... неважно — это всё форма, не меняющая качества самого камня. Его твердость, удельный вес, наличие определенной окраски...

— Оптико-световые свойства.

— Да-да. Алмаз после огранки становится бриллиантом и может чудесно играть в тонкой оправе, а может и прозябать незаметным. А видел ты алмаз в первично-природном виде?

— В нашем университетском музее. Невзрачные камешки, обычный человек внимания не обратит, валяйся они на берегу горной речки.

Впрочем, я не понял, чему служит данный пример, и дядя это заметил.

— Видишь ли, во-первых, камень камню рознь, и таковыми они являются от природы, а не в силу условий. Во-вторых, из некоторых полудрагоценных камней делают прекрасные с инкрустацией вазы, но в отдельности камни не очень красивы и не годятся для дорогих оправ. Иначе — они хороши в коллективе.

Я кивнул, начиная ощущать аналогию.

— Но камни не обладают волей, способностью к самодвижению. Представь себе теперь наоборот — ощущая себя алмазом, он прозябает среди гальки в безлюдном месте. — Дядя поводил головой в стороны. — Не-ет, он не станет с этим мириться. А что произойдет дальше, каким способом он станет действовать?.. Или напротив: попавший вдруг в дорогую оправу дешевый камень — захочет ли он считать себя ее недостойным, на что пойдет, чтобы сохранить свое положение?

И не подумав, я, кажется, произнес глупость.

— Но эти случаи, дядя, разве не суть исключенья из правил?

— О-о, далеко нет! По моему жизненному опыту, каждый четвертый-третий человек, во всяком случае в так называемом цивилизованном мире, считает себя недооцененным, незаслуженно отодвинутым, обойденным и в таком прочем роде. Почему столь бурно развивается Северная Америка, которая, нет сомнений, станет главной державой мира?.. А Южная Америка с ее фиестами и сиестами, которая никогда лидером не станет?

— Стыдно сознаться, дядя, я совсем плохо знаю историю этих континентов.

— Но слово произнес правильное — «история».

Дядя поднял вверх указательный палец — знакомый для меня с детства жест, дающий понять, что прозвучит нечто важное:

— А история складывалась так. Южную Америку колонизовывали испанцы, их знать, чиновники и военные захватывали и делили, соответственно рангу, прекрасные земли и прочие дающие большие доходы ресурсы, принуждали к труду на себя индейцев, а скоро стали завозить африканских рабов. И жили так вполне припеваючи, пока местные испанцы, освободившись от своей alma mater, не установили, по нашим понятьям, губерний, заявивших о своей независимости.

— Там были сильные войны?

— И невероятно жестокие. В течение тридцати с лишним лет. В них вовлеклись без исключения все — негры, индейцы. Войны закончились всего лет двадцать назад, я беседовал там со многими их участниками и свидетелями. А теперь обрати внимание: Северная Америка после освобождения от Англии не распалась, а напротив — консолидировалась.

Через год с небольшим в Америке началась война Севера и Юга, но совсем другая, как оценил дядя: «война за свободу негров, которые, милый, имеют такие же, как мы, права на существование».

Однако вернемся.

— Историческая разница между двумя континентами в том, что достоинства жизни в Соединенных Штатах создавались трудом. И прежде всего трудолюбивые и, вместе с тем, ущемленные на своих родинах люди, заселили огромное Северо-Американское пространство. Но рабство давало ведь совсем не так много в общий объем трудового дохода. — В глазах его вдруг сверкнул холодный огонек: — А знаешь, кто были и по сей день остаются наиболее жестокими там рабовладельцами?.. Индейские племена.

— Вот это новость. Я думал, они сами находятся в близком к тому положении.

— Как бы не так! У них огромные территории, куда без их разрешения не может ступить простой белый человек. Официально, «Индейские территории» — есть защищающий их закон от 1834 года. И хотя убивать негров-рабов для всех американцев запрещено, там у себя они регулярно приносят рабов своим богам в жертву.

Очень скоро сказанное дядей моим подтвердилось: с началом гражданской войны в Америке в европейских, потом в наших газетах сообщалось, что крупные индейские племена, хотя не все, выступили на стороне Армии Юга. И оказалось, у самых влиятельных индейцев было в собственности и по двести и по триста рабов. Это очень не соответствовало русским нашим представлениям, созданным во многом романами Фенимора Купера, где некоторые индейцы произносили благородные монологи на зависть нашим адвокатам и европейским либеральным газетчикам, рисовавшим американцев тупыми и злобными гонителями почти безобидных индейцев. А что скальпы с живых снимали (за этим следовала смерть от заражения крови), так это плохие индейцы делали, а плохие люди есть в каждом народе — на этом назидательном разъяснении ставилась точка.

— Так что же ты собираешься делать, Сергей? По жизни, в ближайшие годы?

В дядиных глазах явилось подсказывающее выраженье, словно я должен был про что-то вспомнить.

И не составило трудности — от того, что он в письмах уже высказывал.

Хотя я даже смутно не понимал, какова моя роль в намеченной дядей затее, да и в чем конкретно она заключается, однако без колебаний ответил ему, что готов участвовать — в меру сил и способностей, разумеется.

— Вот и славно, мой милый! И скажу тебе к предыдущему нашему разговору — крупные почти все преступления совершаются именно незаурядными людьми, но поставленными в заурядные условия жизни. Я, конечно, не про садистские зверства и не про тупые убийства ради чужого кошелька, я про спланированные комбинации для овладения серьезными ценностями.

— Разве при этом не совершаются и чисто бандитские действия — те же убийства?

— Совершаются! Это еще одна загадка человеческого рода — способность не колеблясь убить другого. — Он внимательно посмотрел на меня. — Ты, Сережа, подумал про войну?

— У меня, что, на лице написалось?

— Написалось. Да... после первого боя я всю ночь не спал. И водка не помогала. Убить нормальному человеку почти также трудно, как умереть. И именно через ощущение этой рядом смерти своей начинаешь воевать более или менее хладнокровно. — Дядя выдохнул резко и тряхнул головой, отгоняя от себя дурное из прошлого. — А у кого-то нет никаких барьеров... народы, люди отдельные внутри них настолько многоразличны, что не раз в жизни я столбенел, ощущая непонятность полную — где, среди кого оказался вдруг. У тебя это белое, а у него...

— Черное?

— Квадратное, друг мой, или шершавое!

Дядя расхохотался нехитрому этому юмору — очень характерный его переход: от задумчивости, от серьезной темы — и вдруг к шутке, которая ничего не значит.

В первые дни дядиного приезда я не добился от него толку — что-когда-как мы будем с ним делать. Майский воздух Москвы кружил ему голову, запах черемухи возбуждал детский восторг, он хотел бывать сразу везде — в один вечер в опере и у цыган, радоваться старым друзьям и гулять по Бульварному кольцу в компании только со мной, часто заходить в ресторации с русской кухней, которую «вот сейчас только он по-настоящему оценил», церкви влекли его, в особенности — с хорами, и в мою задачу входило иметь достаточную для милостыни нищим мелкую наличность.

На шестое утро я почувствовал, что сил продолжать в таком режиме у меня уже маловато.

Но дядя, когда мы встретились на завтраке в трактире Гурина, выглядел как нежинский огурец и принялся излагать планы очередного активного времяпрепровождения. Я чуть приуныл, маскируя это бодрым согласием, но всё вдруг, к счастию моему, поменялось. Явился посыльный мальчик, направленный к нам дядиным камердинером, с конвертом в руке. Я только обратил внимание, что конверт запечатан гербом — щит с пышным верхним орнаментом и короной посередине, по бокам от щита какие-то звери... дядя, однако ж, сразу опознал этот герб:

— Ба, да от Сергея Григорьевича Строганова! Знаешь, конечно?

— Лично не доводилось. Они, маменька говорила как-то, с дедом в приятелях были.

— Верно, — дядя стал распечатывать конверт, — и воевали вместе. — В конверте оказался один небольшой листок. — О, он в Москву к нам прибыть изволил.

— Я отчего-то полагал, что он москвич, ведь недавно совсем был нашим генерал-губернатором.

— Был. Ты за политикой не следишь.

— Не слежу, почти.

— Он сейчас в Санкт-Петербурге. Приглашен воспитывать детей Императора... так-с, мероприятия наши на сегодняшний день отменяются. Граф приглашает на пять часов на обед, надо еще зайти к парикмахеру... Впрочем, ты тоже идешь.

— Удобно ли, дядя?

— Вполне. Пожалуй что, он даже обидится, не познакомь я его с внуком близкого очень приятеля.

Граф Сергей Григорьевич Строганов был одним из самых значительных людей нашего века. Родившись в конце восемнадцатого, он успел достигнуть совершеннолетия к Бородинской битве и, отличившись в ней, получил званье поручика; проявил храбрость в боях в Европе — в двадцать лет имел уже награды и звание капитана. Близость ко Двору — флигель-адъютант Александра I, а затем Николая I, — быстро сделала его государственным человеком, ценимым за ум, образование и деловые способности. Образованием — собственным и чужим — Строганов занимался всю жизнь, основал, в том числе, отечественную археологию как науку государственную и систематическую. Граф был очень богат — крестьяне его исчислялись многими десятками тысяч, к тому же не меньшим состоянием обладала его супруга.

Отметить надо также, что Николай I почти с любовью относился к той части аристократии, которая, имея друзей среди декабристов и военную биографию, не пошло ни в какие тайные общества. Почему именно не пошел граф Строганов, скажу позже — от его собственного на сей счет объяснения.

Я в конце завтрака попытал дядю:

— Ведь флигель-адъютант Императора имеет к нему постоянный доступ?

— Разумеется.

— Неужели никто из декабристов не пытался завербовать такого человека, ведь он мог легко выполнить их главный замысел.

— Убить Императора?

— Да.

— А вот ты у него и спроси.

— Полно, он за нахала меня сочтет.

— Ха-ха, не сочтет.

Правда, я слышал не раз, что граф отличается крайней простотой в обращенье с людьми, хотя с властью держится порой на грани дозволенного и даже переступая ее, что, в частности, послужило причиной его временной отставки лет десять назад.

Вообще в тот памятный вечер я вживую коснулся до эпохальных событий, о которых прежде лишь знал по слухам или из не очень достоверных печатных источников.

Однако же забегу вперед и расскажу об одной воровской афере, ставшей первым сыскным нашим делом.

Ближе к концу гостевого пребыванья у графа дядя рассказал о своей практике у знаменитого Алана Пинкертона. Граф, я заметил, встрепенулся как-то, а выслушав, произнес:

— Интересно очень, Андрюшенька, у меня ведь тоже дельце одно уголовное есть. И улика с собой.

Тут уже встрепенулся дядя:

— Что за дельце, Сергей Григорьевич? Я ведь досказать еще не успел — собираюсь завести собственную сыскную контору, и вот племянник согласие соучаствовать дал.

Хозяин наш обрадовался, похвалил за полезное начинание и изложил случившуюся с ним недавно историю.

— Заявляется с месяц назад некий господин приличного вида и предлагает для моей нумизматической коллекции дюжину старых монет. Начинаю смотреть монеты, хм, несколько сразу определяю фальшивыми. Через полчаса понимаю — фальшивые все. Ну и, следовательно, довожу свое заключение до посетителя. — Граф усмехнулся и качнул головой. — Сразу понимаю, человек не хотел меня обмануть — у него, у бедного, чуть слезы не потекли. Пробую расспросить, но не выходит: «так, — говорит, — случайно достались».

— А монеты большой очень ценности? — живо поинтересовался дядя.

— Приличной, — граф прикинул в уме. — Вместе все — тысяч на сорок.

— И по впечатлению вашему, посетитель этот сам стал жертвой подделки? — дядя, не дожидаясь ответа, предупредил: — Среди преступников немало превосходных актеров.

— На одном случае, согласен, можно и ошибиться, но история не вся далеко — слушайте дальше.

Дядя, обратясь в сплошное внимание, подал корпус вперед, да и мне сделалось интересно.

— Проходит дней десять и появляется другой господин с почти таким же набором монет.

Мы оба вздрогнули от удивления, я приготовился дальше слушать, но дядя попросил уточнения:

— В каком именно смысле «почти тот же набор»? И еще, Сергей Григорьевич, в наборе были монеты из того первого?

— Вот то-то и любопытно, что фальшивки все были новые. А отличался набор лишь тем, что в первом монет было четырнадцать, а в этом тринадцать.

— То есть во всем остальном совпадение?

— Именно-именно. Да, не помню уж отчего, но первый мой посетитель — показалось мне или оговорка его была — москвич. Второй просто сообщил, что наслышан про мой нумизматический интерес, но он тоже почти что наверняка москвич.

Дяде не удалось спросить, как граф, говоря математическим языком, это вычислил, потому что принесли портвейн — какую-то редкость, бутылка была постарше меня.

Эпикурейская натура дяди тотчас отвлеклась на этот шедевр.

Цвет...

Запах...

Стали пить маленькими глотками...

Я не мастак по дегустации вин, и употребляю их всегда в малом количестве, так как терпеть не могу «поехавшей» головы, а у меня такое начинается скоро.

Но дядя — что папенька — могут пить много, и не меняясь ничуть в мыслях и поведении.

С дядей мы тоже пили вина первого сорта, однако ж этот портвейн показался особенным — его вкусовое многообразие, чудилось мне, превосходит количество моих вкусовых рецепторов.

И дядя скоро признал, что в жизни его были только два случая, когда он пребывал в подобном восторге от питьевых ощущений.

Еще пара минут ушла на это чувственное благополучие.

Однако интересная и недосказанная история звала вернуться.

— Итак, — начал дядя, — вы снова определили фальшивки и сообщили об этом владельцу?

— Однако не стал сообщать о его предшественнике.

— Очень осмотрительно, Сергей Григорьевич. Какова же на этот раз случилась реакция?

— Гневная. Само собою, не на меня — на кого-то третьего, за сценой от нас, так сказать.

— И ничего конкретного?

— Очень быстро откланялся.

Мысль о простом пришла мне в голову.

— Позвольте спросить, граф, люди эти ведь как-то должны были себя называть? Дворецкому или еще кому-то...

Естественный ход моих мыслей у обоих вызвал вдруг замешательство, которое дядя сразу почти снял дружелюбной улыбкой:

— Серж, неужели люди с такой манерою поведения не приготовили заранее себе ложные имена.

— Назывались, конечно, — подтвердил граф, — и третий назвался.

— И третий?! — воскликнули мы.

— Набор как у первого, только добавилась еще одна монетка — византийская, IX века. И непонятная тут деталь — монетка-то настоящая.

— Так-так-так...

Произнеся, дядя задумался, а я спросил графа, почему первые двое визитеров с монетами, по его мнению, москвичи.

— И третий тоже. А объяснение крайне простое. Являлись они в одно почти время, и это совпадение заставило меня взять железнодорожное расписание.

— Браво, Сергей Григорьевич! — включился дядя. — Прибытие московского поезда?

— Плюс время сесть на извозчика и доехать до моего дома.

— Московский след, так сказать... хм, так что этот третий?

— Солгал, представившись отставным капитаном.

— Как, простите, сумели определить?

— Попытка спрашивать о командирах его частей сразу всё выдала. А монеты, якобы, достались в наследство от старой тетушки.

Дальше дядя попросил перо и бумагу и стал записывать признаки, по которым граф отличал доставленные ему подделки.

Граф терпеливо и тщательно всё указывал.

Дотошность дядина выглядела не очень уместной, хозяин, подумалось, рассказал всю историю как некий казус... однако дальнейший их разговор показал, что я совершенно ошибся.

— Ты, Андрюша, застал ту неприятность с Павлом Михайловичем Третьяковым, с поделками «малых голландцев»?

— Застал, незадолго до моего отъезда она приключилось.

Я знал, что богатый купец Третьяков собирает современную русскую живопись, и от товарищей по любительскому театру слышал: намерение его очень серьезное, и даже государственного значения: национальный музей хочет создать. Но причем тут «малые голландцы» — живописцы Голландии XVII века, писавшие небольшого формата картины бытового жанра и всевозможнейшие пейзажи.

— А притом, Серж, что Третьяков свое собирательство с них именно начал и получил сразу в рыло.

Граф, улыбнувшись дядиной грубости, сообщил:

— Я ведь остерегал его — много в Европе сейчас подделок, целая компания немецких художников с десяток лет этим грешила. Да молодость его была не очень внимательна.

— А сколько Рембрандтов фальшивых гуляет! — дядя даже хлопнул себя ладонями по коленям. — Сотнями исчисляются, сотнями!

Опять пришлось удивиться, что нечестное ремесло не есть продукт только лихого нашего времени.

— И когда же их делали?

— Почему ты в прошедшем времени? — поправил дядя. — И сейчас вовсю мастерят. В Америку активно доставлять стали, там богатых профанов хоть отбавляй.

— Примерно через сто лет после смерти Рембрандта начали под него писать, — пояснил граф, — причем одно время завели даже артельное производство. А до того подделывали, главным образом, итальянское возрождение, но начались массовые подделки с самого Альбрехта Дюрера и выполнено по нему работ не меньше, чем написал сам Дюрер.

Граф прервал интересную тему, предложив еще выпить замечательного портвейна...

На несколько минут они — истинные ценители — обо всём забыли, я, однако, с сожалением о себе подумал: «не в коня корм».

И успел задать себе вопрос, на который почти сразу ответил: «Почему даже в средневековые времена, когда любой суверен легко мог расправиться в своих владениях со всяким преступником, почему при этом процветали подделки искусств? Да к тому же, обману подвергалась богатая знать, именно и покупавшая эти произведения». Ответ не потребовал долгого размышления: «Однако как уличать? Любой продавец подделок заранее готовит легенду о том, как вещь попала к нему. Он сам, например, купил ее у другого, и так оно тоже бывало. Но главное — подделка разоблачается не сразу, а там — ищи свищи: продал в Германии, а через месяц жулик уже во Франции — или наоборот».

Старшее поколение, меж тем, «возвратилось к теме» — дядя спросил: как бы граф охарактеризовал тех трех визитеров типологически?

— Я и сам хотел об этом высказать впечатление. В них та между собою похожесть, которая свидетельствует об одинаковой общественной принадлежности. — Граф посмотрел на нас: — Понятно ли я сказал?

Мы оба кивнули, а дядя добавил:

— Торговые люди? Из состоятельных вполне?

— Верно-верно. Всем трем, этак, за сорок. Значит, делом своим занимаются уже много лет. Но не купечество, мне показалось, а что-то от современных доходных дел... — Граф подумал. — Юркие, речь быстрая, не простонародная, но и без следов хорошего образованья. — Граф снова подумал. — Из породы, про которую говорят, что «рвут на ходу подметки».

— Маклеры, перекупщики?

— В этом роде, Андрюша. Хищность заметна в глазах.

Проведя в гостях у графа еще полчаса, мы поблагодарили хозяина и откланялись, с обещаньем вновь навестить его дня через два. Граф должен был сделать кое-какие дела в Московском археологическом обществе, председателем которого продолжал оставаться, а главное — участвовать в мероприятиях памяти Петра Яковлевича Чаадаева, чье пятилетие со дня смерти знакомые его желали отметить.

Часы показывали лишь начало девятого вечера, свет дневной еще не собирался сменяться на сумрак.

Ах, как прекрасна Москва в эти весенне-летние дни, как радостен лишившийся холода воздух, и улыбчивыми становятся люди — это счастье предвкушения лета: тепла, зелени, бесхитростной неги по вечерам. Как замечательны кроны деревьев по московским бульварам, которые недавно совсем были уныло-голыми, — будто хотят сейчас сказать они человеку об обновлении жизни, о неконечности ее вообще и для каждого.

Дядя махнул тростью, подзывая извозчика, и приказал, когда мы устроились:

— В Замоскворечье.

— Черемуху нюхать, дядя?

— А куда там, барин?

— На Ордынку.

Ордынка — дорога, по которой в татарскую орду везли дань, печально известная еще с ранних времен.

Да, впрочем, все названия в Замоскворечье исторические: от поселявшихся там ремесленных групп — Новокузнецкая улица, Кожевническая, Овчинниковские переулки, названия от Татарской и Казачьей слободы, а позже — со второй половины XVIII — место это, с хорошей землей, Москвою-рекой с двух сторон — пришлось очень по вкусу дворянству для городских усадеб, богатому, и не очень, купечеству, и очутилась в Замоскворечье вся разношерстная Москва, всё ее старое и новое представительство.

— Может быть, к Александру Островскому заедем? — пришло вдруг в голову дяде.

— К драматургу?

— Однако, — усомнившись, отказался он от намерения, — хоть и приятели, а без предупрежденья нехорошо — оторвем, чего доброго, от работы. Слышал я, он за три последние года в литературе большую силу набрал?

Дядина молодость проходила в гуще художественной и умственной жизни, и вряд ли не большая часть известных людей Москвы состояла в его приятелях либо хороших знакомцах.

— Да, Островский популярен сейчас весьма. И даже нашим русским Шекспиром зовут, а Аполлон Григорьев утверждает — что превзойдет.

— Ох, Аполлон! Талантище, а меры не знает ни в чем никакой. И художество и ум развиты чрезвычайно, вся наша литературная и идейная молодежь рядом с ним казалась, — дядя ткнул большим пальцем за спину в прошлое, — казалась в чем-нибудь недостаточной, именно на его фоне. У него и прекрасная теория органичности была, так и не прописанная до сих пор.

— А что она из себя такое? И я не полагал, что Аполлон Григорьев серьезный интеллектуал.

— Интеллектуал. И в самом высоком смысле слова. А органическая теория Григорьева заключается прежде всего в том, что любое идейное подчинение человека есть вредная секулярность, очень недолговечная по очередному историческому сроку.

— Что же, у него, долговечно?

— А оно одно единственное, друг мой: борьба добра со злом, с целью всё-таки победить последнее. Ум и душа для этого должны находиться в постоянном союзе, а мироощущение — говорит Аполлон — не может быть сокращено до идеи.

Однако в голосе дяди не прозвучало ноток будущей той победы, но скорее наоборот — выдал себя оттенок печали.

А я задумался о действительно странном изобилии идей и идеек, с которыми носится сейчас русский человек — вот подай каждому на его манер!

Разобщенность людская у нас чрезвычайная.

Не связанность с прошлым.

И будущее не по-разному даже видится, а скрыто оно за какой-то завесой.

Отвлекшись, я лишь следом уже впустил в сознание, что коляска наша остановилась и дядя с кем-то ведет разговор.

Рядом на тротуаре стоял человек лет сорока в зеленом мундире с синим обшитым золотом воротником — форма Канцелярии Его императорского величества. Дядя успел сойти к этому своему знакомцу.

Сейчас они глядели друг на друга после объятий.

Из сбивчивых слов обоих делалось ясно — не виделись много лет... да, с самой Кавказской войны.

А через минуту их разговор продолжался в коляске — представленный мне Дмитрий Петрович Казанцев жил на Садовнической, через которую было нам по пути.

— Так где ты именно, Митя?

— Я, Андрей, два года как служу во Второй экспедиции.

— Ух, как интересно! — дядя обратился ко мне: — Вторая экспедиция Третьего отделения, Сергей, занимается уголовными преступлениями.

— Вряд ли уж так интересно, — улыбнулся сидевший напротив.

Приятное лицо, «очень офицерское» — так бы и сказал почти каждый взглянувший.

В этот вечер мы всё-таки попали в Замоскворечье, но позже, просидев до того полчаса в Троицком трактире на Ильинке, оказавшемся у нас по дороге.

Старые товарищи сначала ударились в воспоминания, и я уж начал скучать — близкие им, живые детали мало что значат для «третьего человека», — однако, по дядиной манере делать вдруг поворот, разговор поменялся.

Он, как об уже вполне состоявшемся, сообщил Казанцеву про наше частное детективное агентство.

От удивления у работника Третьего отделения было открылся рот — и удивление это походило реакцией на поступок детей...

Но дядя быстро сообщил про свой американский опыт, знакомство с европейской полицейской системой.

Взгляд нашего визави стал серьезным, и пауза показала — идет обдумывание.

Дядя мне потом рассказал, что Казанцев отличался от остальных младших командиров большой тактической тренированностью своих солдат, разыгрывал с ними различные ситуации и совместно искал, как в математике говорят, «нестандартные решения». К сожалению, старшие офицеры относились к упражнениям его пренебрежительно, пока не оказалось — потери у Казанцева заметно меньшие, чем у других.

— А дело, наверное, стоящее, — наконец, произнес он. — Я скажу тебе, Андрей, и вам, Сережа: компетентность у наших работников — и у руководителей многих — очень невысока. А законы наши, — он чуть повел глазами на посторонних и сбавил голос, — государевы, н-да, расплывчаты и от того произвольно трактуемы.

— Позволь, Митя, это же, напротив, дает свободу.

— А вот и нет. Конечно, с нижнею частью общества можно не церемониться. Однако, согласись, это для будущего плохая метода, когда при дознаниях, — он покрутил кулаком, — разное применяют.

— Плохая, — не замедлился дядя, — у Алана однажды при захвате главаря банды погибла семья этого главаря.

— И с другой стороны — аферисты сейчас как поганки после дождя родятся. Они, однако, большей частью, не из низов — права свои понимают, адвоката сразу зовут, некоторые влиятельных знакомых имеют, и даже вплоть до министра. Так что размытость законов сковывает нас часто.

— Как бы чего не вышло?

— Вот именно. Мне что интересно в затее вашей — совместно можно работать. Сочетать наше законно-силовое с приемами, которые мы применять не можем.

Дядя обрадовано улыбнулся, Казанцев поднял ладонь вперед, желая еще досказать:

— Во всяких аферных делах страдают часто обеспеченные очень люди, желающие помочь сыску деньгами, но мы взять их прав не имеем. А вы, пожалуйста, можете нанять на них штат филеров.

Тут мне только в голову пришло — сыск ведь дело затратное.

— Внедрение к преступникам нам также почти недоступно, не предусмотрено-с.

— А вербовка людей той среды?

— Это дело плохо очень поставлено. Нет специальной статьи расходов, требуется докладная записка начальству с объяснением необходимости выделить средства, потом примут решение, и ежели положительное — время-время, — досадуя, он махнул рукой.

— Ну-у, брат, — протянул дядя, — нескладно у вас.

— У нас, Андрей, как и по всей России.

— Одичали вы, дядя, совсем на чужбине!

И мы с Казанцевым засмеялись, а дядя снисходительно покивал головой:

— Да, братцы, многое из того, что у нас, у них давно невозможно, и главное — ничего нельзя делать как попало.

А через минуту, выпив со старым другом по рюмке Мартеля, рассказывал уже историю графа Строганова.

Казанцев, мне показалось, не очень заинтересовался подделками старых монет, но вдруг встрепенулся к концу рассказа с выражением беспокойства, брови его сдвинулись, глаза ушли вверх, чтоб окружающее не мешало думать.

Дядя тоже заметил.

Мы ожидали...

— Да-с, господа, скорее, убийство это никакого отношения к фальшивым монетам и не имеет, — начал, всё еще хмуря брови, Казанцев, — но рассказать об нём надо.

Он, сделав паузу, заговорил короткими фразами, языком служебного протокола.

— Художник двадцати семи лет. Жил в Кадашах, снимал мансардное помещение. Задушен веревкой, наброшенной сзади. Борьбы, пристав считает, не было. Произошло у входа на лестницу в мансардное помещение. Лестница пристроена к боковой стороне дома, больше она никуда не ведет.

Я легко себе представил такую конструкцию, имевшуюся у каждого третьего московского строения, особенно у домов деревянных, мещанско-купеческих.

— Прости, Митя, а давно ли убийство случилось?

— Забыл сказать, вот позавчера. Причина преступленья — грабеж. Рядом с убитым валялся его вывернутый пустой бумажник.

— Еще раз прости. У лестницы ты сказал...

— Да-да, — догадался докладчик, о чем досказать, — лестница крытая, вход к ней через дверь, замочек у которой был предварительно взломан. Художник вошел, а там поджидал грабитель.

— Стало быть, внутри за дверкой, — дядя кивком попросил продолжать.

— Хозяева дома, сами понимаете, за толстыми стенами ничего не слышали.

— А в котором, примерно, часу?

— Вечером... или поздним вечером, но не ночью — по мненью врача. А обнаружила утром женщина, убиравшая у него.

— Она интересный может оказаться источник для показаний.

— Хм, да, сам я, впрочем, на осмотр не выезжал, — Казанцев заметил наши удивленные взгляды: — По рангу не положено мне на такие случаи.

По мундирному обозначенью имел он чин действительного статского советника, сиречь генерала.

— И ежели по правде, лишь одно такое убийство из трех нам удается раскрыть, — Казанцев с недовольною гримасой уточнил: — даже из трех-четырех. — Но сразу лицо оживилось: — А вот деталька одна засветилась сейчас, после, Андрей, твоего рассказа.

Мы оба насторожились.

— В протоколе осмотра приставом сказано, что в кармане среди нескольких медных монет оказалась одна золотая, и по всему судя — старинная.

— В кармане с медью носил, а где она? — спешно проговорил дядя.

— Погоди. Пристав местный сообразил — и послал помощника с этой монетой на Моховую в библиотеку Университета. Достали какой-то европейский каталог. Быстро разобрались — испанский пистоль 1537 г.

Я было хотел сказать, но дядя опередил:

— Помню-помню, Серж, граф называл такую монету.

— А монета сейчас у нас на хранении, — закончил Казанцев.

— Как взять ее на экспертизу?

— Выдам тебе под расписку.

— Серж, отвезешь с утра показать ее графу. Митя, а мы осмотрим всё завтра на месте?

— Разумеется. Мансарда эта опечатана.

— Женщину нужно вызвать — что убирала.

— Само собой. И пристав с помощником будут.

Я вдруг понял, что могу оказаться «за бортом» этих событий и волнение так отразилось в моем лице, что оба моих старших товарища улыбнулись.

— Значит, завтра в 9 утра у меня в Экспедиции, — Казанцев протянул дяде визитную карточку. — Оттуда недалеко в Кадаши, а после, Сергей, поедете с монетою к графу.

И вот мы в Замоскворечье, идем по Большой Ордынке в половине десятого вечера — день выдался многими впечатлениями, но не театральными, не увеселительными, как несколько предыдущих, а впечатлениями живыми и к деятельному зовущими.

Однако когда много всего, хочется после спокойного.

Прошли Храм иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость», построенном при Екатерине замечательным нашим Баженовым.

Свернули в переулок.

Здесь вот она — черемуха! Разливает себя вдоль переулка тонким запахом, кроясь за высокими купеческими заборами.

— Ах, Серж, ну какие там французские одеколоны! — дядя показал мне рукой идти медленней. — Знаешь, все эстетические ощущения связаны обязательно с какими-то смыслами.

— Вербализируются, говоря по латыни?

— Совершенно так.

— И что тогда аромат черемухи?

— Аромат мечты, друг мой, мечты!

Я даже вздрогнул от его слов, вспомнив сразу, как младшая моя сестричка, в несознательные свои еще годы, спросила матушку: «А Россия какая?» Матушка удивилась такой «проблемной» постановке вопроса, но принялась объяснять — и прежде всего про необъятные наши просторы от морей до морей, от северов до горячих пустынь... и скоро глаза ребенка обрели отсутствующий вид. Отец, сидевший в стороне со стаканом вина, тоже сначала слушал, потом, недовольно вздохнув, поманил сестру пальцем... «Россия — это мечта». Эффект неожиданный самый — радость охватила малышку: «мечта-мечта!» — закричала она и побежала внутрь дома оповещать кого встретит; со странным чувством слушал я тот убегающий крик.

— А здесь по соседству Аполлон провел свое детство, — произнес дядя. — Откуда у него такая чувственная тонкость поэзии?.. И от черемухи этой — тоже.

Он приостановился:

— Две гитары зазвенев,

Жалобно заныли...

С детства памятный напев —

Старый друг мой — ты ли?

Пусть больнее и больней

Завывают звуки,

Чтобы сердце поскорей

Лопнуло от муки!

Две последние строчки «Цыганки» Григорьева меня всегда задевали, молодой князь Гагарин любил петь это на любительских театральных вечерах наших, брал гитару...

Гитарные аккорды зазвенели вдруг в саду за забором и складный тенор, в ответ, запел первый не сказанный дядей куплет:

— О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лун-ная!

И вслед уже нам, зазвучали, многими чувствами, гитарные переборы.

Небольшая золотая монетка покоилась у меня в защелкнутом отсеке бумажника, который сам находился в застегнутом внутреннем кармане летнего пиджака. Монетка оказалась грязноватой, замечена была внимательным глазом пристава, но отличить ее среди нескольких медных монет не вглядываясь, было бы трудно. К тому же, преступников интересовал бумажник художника, а не мелочь в кармане, общею суммой менее пятнадцати копеек.

Да...

А почему я произнес про себя «преступников», откуда взялось множественное это число?

Мы ехали от Никитской к Большому Каменному мосту, а там, налево, уже недалеко совсем Кадаши.

Откуда взялось «преступники»?

Вот надо чтоб этак выскакивало из головы!

Вчера, засыпая, я думал об рассказанных Казанцевым обстоятельствах, и странным мне показалось, что у убийцы не было сообщника, который бы дал знать ему, что жертва приближается — ну, странно как-то предполагать, что убийца томился за дверью в постоянной напряженной готовности; в уголовном мире нетрудная вовсе задача — найти для такого дела мелкого себе помощника.

Вспомнив и обрадовавшись, я быстро изложил свою логику старшим.

— Хм, дело говорит, — признал Казанцев.

Дядя отреагировал скорее нейтрально:

— Ну что ты хочешь от математика, им по профессии дóлжно непротиворечивые конструкции создавать.

И чувствовалось: дяде не мысли сейчас нужны, а место преступного происшествия.

Скоро совсем мы там оказались.

Точнее, подъехали к дому, где всё произошло, и где сейчас нас ожидали пристав с помощником и шагах в трех позади женщина — молодая, непримечательная какая-то.

Полицейские чины вытянулись перед прибывшим начальником, тот быстро вылез из коляски и поздоровался с каждым за руку, кивнул женщине со словами, что долго ее не задержат, представил нас, еще сидевших в коляске, своим подчиненным.

Дядя, тем временем, использовал высоту коляски для осмотра ближайшей вокруг территории.

Дом стоял в переулке, метрах в сорока от угла Полянки — второй по этой стороне, и тут с боковой части дома как раз и находилась ведущая вверх на мансарду лестница, обшитая сбоку и сверху струганными еще светлыми досками, отличавшимися от темно-серого цвета бревен дома.

Женщина, оказалось, — родственница хозяина дома, здесь же и проживающая, не было надобности, посему, звать самого хозяина.

Между этим и первым от улицы домом было бесхозное метров в двадцать пространство с деревом — старой липой — и дикой травой. Я заметил: с угла улицы движение сюда человека отлично просматривается, и даже поздним вечером, так как неподалеку стоит фонарь. Заметил и дядя, однако, по словам его — «весьма любопытно», направленным в сторону мансардной лестницы, он заметил что-то еще.

— Что ж, господа, пойдемте наверх осматривать помещение, — пригласил всех Дмитрий Петрович.

Пристав достал ключ от мансарды художника, Казанцев пошел следом за ним и помощником, дядя галантно пригласил вперед женщину, мне оставалось только замкнуть процессию.

Лестница оказалась совсем не темной благодаря окну наверху перед входом в мансарду, что я увидел несколько позже, но прежде пришлось постоять наружи из-за застрявшего в открытой двери дяди.

Внимание его вызвал замочек двери к лестнице — взломанный...

Дядя, отчего-то, остался очень им недоволен.

Поднявшись вверх по ступенькам, прошли вслед за прочими в помещение, кое внимательным взглядом уже обводил Казанцев.

— Полагаю, — начал он, — следует, прежде всего, проверить, не похищено ли что-нибудь из жилища покойного. Убийца, имея доступ к карманам жертвы, мог вынуть ключ и подняться сюда для грабежа. — Он обратился к женщине: — Осмотрите, будьте любезны, не спеша помещение.

— Дозвольте доложить, что собрать удалось о художнике, — начал пристав.

— А где бумажник? — спросил вдруг дядя. — Пустой, что был брошен.

Помощник указал место, приподняв небольшой, поношенный изрядно портфель.

— Дмитрий Петрович, — обратился дядя к Казанцеву, — а нельзя ли этот бумажник на время мне? Тоже под расписку.

— Не надо тут никакой расписки, — он знаком показал помощнику передать бумажник и обратился к приставу: — Слушаем вас.

— Тэк-с, — тот, для верности, держал пред собою блокнот, — приехал он полгода назад из заграницы. Неизвестно, где первые две месяца в Москве жил, но затем переселился сюда. — Женщина, открывавшая шкаф, покивала утвердительно головой. — Происхождение имеет из мещанского сословия, обучался два года в Императорской Академии художеств в Петербурге. Прервал учебу, взяв отпуск, и уехал заграницу.

Меня задело несовмещение фактов: происхождение из мещан по заграницам ездить не позволяет, а «недоучившегося» от Академии на казенный счет не пошлют.

Задело не меня одного — дядя, поймав мой взгляд, показал кивком, что того же мнения, а Казанцев полувопросительно произнес:

— На какие это деньги он по заграницам шастал.

— Помощник мой обошел вчера вечером ближайшие трактиры, — продолжил пристав, уже не глядя в блокнот, — в двух его опознали. И время теперь понятное — вышел он из трактира около одиннадцати.

— А опознали как — по устному описанию? — удивился Казанцев.

— По автопортрету, — он показал помощнику на портфель, — достань.

Сейчас только я начал осматривать помещение.

Просторное... светлое очень...

А-а, кроме двух боковых окошек в крыше, на французский манер, еще два окна проделаны — изрядно больших.

Помощник достал из портфеля картонную папочку.

Я ощутил вдруг внутри себя удивление — пара секунд ушла, чтобы понять отчего... картины, станок для писания маслом с многоцветьем мелких на нем мазков, кисти, карандаши — ничего этого не находили мои глаза, знакомые с обстановкой студий художников — двое из них были моими товарищами по любительскому театру.

Апропо, один из них закончил Императорскую Академию художеств в Петербурге и по возрасту почти как убитый — надо его спросить, возможно, они были знакомы.

Дядя с Казанцевым уже рассматривали автопортрет.

Передали мне.

Работа карандашом: суженное вниз лицо, волосы не то чтобы длинные, правильнее — разбросанные... глаза привлекают, темные, наверное, от природы, с выразительным взглядом, но... но... подчеркнутость проступает, романтическая подача... и эстетичность образа — воротничок хорошей недешевой рубахи, не играющий роли в портрете, тщательно, тем не менее, обрисован, волосы не просто слегка растрепаны, а так именно, чтобы выгодно отличали детали лица...

Я тут поймал себя на придирчивости, взявшейся откуда-то неприязни, а это всегда не нравственно и критически пресекаться должно. Вернул портрет помощнику пристава, и заметил — мы стоим с ним вдвоем, а остальные разошлись по помещению.

Стол темного дерева у одного из боковых окон — длинный с округлыми краями, не накрытый ничем явно назначен был для работы, такое следовало из его высоты — значительной слишком в сравнении с обычном столом «для сиденья». Но вот опять ощущенье малой занятости его предметами.

Я подошел ближе.

Карандаши, две пачки бумаги — видно что разной плотности, кусок картона — что-то из него вырезалось, линейки две, угольник, лекала, баночка с клеем, еще какая-то...

— А вы когда здесь убирали? — услышал я голос Казанцева.

— Вот второго дня, утром, — голос ее звучал от волнения приглушенным.

— То есть — в день убийства. При нем шла уборка?

— Нет, я всегда... когда он кушать в трактир уходил.

— Понятно. Продолжайте смотреть — не пропало ли что.

Женщина попыталась что-то ответить, я повернулся в их сторону.

— Как? — переспросил Казанцев.

— Да вроде и не пропало.

Дядя, стоявший в конце помещения у открытого шкафа, поманил меня пальцем.

— Взгляни, есть на что.

Шкаф оказался довольно вместительным, и плотным от помещавшихся там вещей.

Лисий полушубок сразу бросился мне в глаза — дорогой, совершенно новый, вот и торговая бирка на нем.

Ба, смокинг...

В этаком в высшем свете появиться нестыдно.

Еще что-то дорогое-хорошее я хотел рассмотреть, но помешал дядин голос, и почему-то тихий совсем:

— Обрати внимание — смесь.

Я не понял о чем.

Дядя, показывая пальцем, опять проговорил тихо:

— Отменные вещи перемежаются с затрапезными.

... правда, вот две кофты простые, одна сильно ношеная, еще что-то старое и дешевое, а рядом вешалка с атласными брюками...

Посмотрев, я было повернулся к дяде, но его уже след простыл — вон у полочек вдоль стены всматривается неизвестно во что.

Казанцев уже сказал женщине, что та может быть свободна, однако дядя быстро проговорил:

— Один момент. Вот тут на полке стояли такие металлические чашечки, — он показал руками, как они суживаются к низу. — Три... и четвертая еще, побольше.

Казанцев, заинтересовавшись, подошел к нему... и утвердительно покивал головой, глядя на те голые места на полке, где, стало ясно, остались следы какие-то.

Оба они повернулись к женщине.

— Были, — та подняла слегка голову вверх, — тяжелые такие.

В каждом слове ее слышалась робость.

— А когда они тут стояли? — в голосе Казанцева услышалось раздражение от этого робкого немногословия.

— Да как, — она засомневалась тому, что хотела сказать...

— Ну, уборку в последний раз делали — они тут стояли?

Лицо ее стало увереннее:

— Не стояли. А в позатот раз, — сомнения опять возвратились и голос без всякого ручательства произнес: — они, значит, стояли.

Пристав, не чувствуя смысла в продолжении разговора с нетолковою бабой, понемногу сдвигался к выходу, помощник его вообще думал о чем-то своем... женщина, вдруг, решительно подошла к столу, осмотр которого я несколько минут назад произвел.

— Тут вот коробка лежала деревянная.

Руки показали длину сантиметров в тридцать, а пальцы, словно бы ее обхватившие, — толщину в половину ладони.

Сразу мне пришло в голову, что коробка мастеровая.

— А внутри что?

Женщина двинула плечи вверх и вытянула вперед нижнюю губу, чем выразила «а не знаю».

— Тяжелая коробка? — спросил уже дядя. — Двигали ее, когда стол вытирали?

— Двигала, — опять пауза, — фунта, будет, четыре.

— Да, не конфеты, — сопроводил Казанцев, и по виду — ему тоже здесь надоело.

Женщину отпустили.

Я сразу же сказал про приятеля-художника, возможно очень, знакомого с убитым по учебе в Академии.

— И могу от графа заехать к нему.

— Очень полезно бы, — обрадовался Казанцев, — а то знаете, делать запрос в Академию, ожидать, когда они соизволят прислать ответ, — он выразительно отмахнулся от неприятной такой процедуры.

— А какой рост у покойного? — неожиданно спросил дядя у пристава.

— Немного повыше среднего, а комплекция — худощавая.

— Ну что же, можно опечатывать, — Казанцев обратился к нам: — Пойдемте, на улицу, господа.

С верхней площадки лестницы закуток перед дверью внизу показался мне маленьким, узеньким... рассматривая, я чуть привстал, препятствуя выходить другим.

— Что, обратил внимание? — прозвучал сзади у меня голос дяди.

Я поспешил вниз, чтобы успеть осмотреть взломанный замок.

... так, пропустили в щель маленький ломик или гвоздодер и вырвали язычок замка из паза... и что же — возвращаясь, художник ничего не заметил?

Сразу явилось предположительное объяснение и, вышедши наружу, я стал с нетерпением ожидать появления пристава.

А как только тот показался, сразу спросил:

— Вы говорили, убитого опознали в двух трактирах. В тот вечер, не спрашивали, он много пил?

Пристав улыбнулся, и даже с некоторой снисходительностью:

— Сытно поужинал, выпил две всего рюмки водки, чаю две чашки.

— Трактир какого разряда? — спросил дядя.

— Оба первого, что он посещал.

Разъезжаясь, договорились встретиться все втроем в 2 часа пополудни у Гурьина — отобедать и для обсуждения дел.

Граф еще вчера поздно вечером ответил запискою, что примет меня утром после десяти, оно и получалось, что окажусь у него в начале одиннадцатого.

Не зная пока, какие именно выводы, сделали для себя дядя мой и Казанцев, начал раздумывать я о своих.

Извозчику я велел слишком не торопиться, так как вообще не люблю летом быстрой езды, а наоборот — неспешный ритм, теплый и светлый воздух, привычная и вместе занятная глазу московская суета создают внутри ту спокойную не отягощенную ничем атмосферу, которой благодаря являются сами вдруг нужные мысли, и бывало такое, что приходили решенья математических не очень простых задач.

Первый мой вывод был прост и подсказан, конечно, дядей — при осмотре одежного шкафа: у художника, и недавно сравнительно, появились серьезные деньги. На этих именно радостях был им куплен дорогой и ненужный в начале лета лисий полушубок, а не выброшенные, еще привычные ему старые вещи говорят, что психологически перестроиться на новый жизненный лад он еще не успел.

Тут всё ясно, хотя обидно несколько — не ткни меня дядя в эту одёжную чересполосицу, сам я вряд ли б сумел заметить.

Второй вывод тоже весьма напрашивался и требовал уже пристального к себе внимания.

Две рюмки водки, выпитые художником за ужином в трактире, вывести его из здравого ума не могли. Такие дозы влияют на настроение, но не на голову. Шел он домой с нормальною головой — я хорошо представил себе фонарь всего в шагах пятнадцати наискосок, — кем-то открытая дверь на лестницу была, вне сомнений, им сразу замечена. Как человек ведет себя в таких случаях? Безлюдный в одиннадцать часов переулок, взломанная дверь, тишина... Я на мгновенье увидел себя там стоящим, и сразу возникло чувство опасности — у меня здесь, посреди светлой многолюдной Москвы... Стоп-стоп! да мы, когда подъезжали к дому, видели неподалеку сторожевую будку, быстро пройти до нее не потребует двух минут, а дальше — можно вернуться с крепким мужиком себе на подмогу. Вместо этого шагнуть в немую эту страшную темноту?.. Приходит только одно объяснение — в мансарде находилось нечто важное слишком, столь ценное, что мысль о возможной пропаже заставила его устремиться внутрь.

Полезное напряжение мысли, требуя для себя разрядки, нередко приводит к другой — и из другой области: по дороге почти проживает приятель мой, учившийся в то же примерно время в Академии художеств. Лучше заехать к нему до визита к графу, а не наоборот, как я замышлял, — у графа я могу засидеться, и приятель уйдет куда-нибудь по делам.

Решив так, я снова вернулся к непонятной в тот поздний вечер истории.

Что могло находиться в мансарде особо ценного? Деньги?.. Вполне. Но тогда они должны там оставаться припрятанными где-то сейчас. В мансарде полный порядок, а при поиске денег с обстановкой не церемонятся. Или убийца знал, где находятся деньги?

Нечто на мостовой попало под колесо, сиденье тряхнуло — будто сторонняя сила вознамерилась мне помочь: да отчего же тогда преступник не взломал верхнюю дверь и не проник раньше в мансарду?

Минут пять я ехал без всяких мыслей, не желая ощущать себя в тупике.

— Прибыли, барин!

О, здесь за углом жилище-студия моего товарища.

Я поспешил подняться на второй этаж и дернул у двери за шнур колокольчика.

Подождал...

Еще раз, и сильнее подергал.

Подействовало, заслышались шаркающие шаги и голос глухой: «иду-у».

Вид хозяина сразу обо всем мне сказал.

— Ты, Сережа... ой, заходи, как ты, однако, кстати.

— Похоже больше, ты нуждаешься в продолжении сна.

— В рюмке водки я нуждаюсь. А лучше — в двух.

Мы вошли в большую комнату с неубранным диваном, на котором почивал хозяин, у стены еще стоял небольшой круглый стол со стульями, к нему мы и направились, остальное пространство было занято «художественным беспорядком», который не стану описывать, но именно тем рабочим беспорядком художника, коего не было и следов там на мансарде.

Хозяин достиг стола, хлопнулся на стул и потянулся к графину...

— Ой, брат, налей мне сам, как же напились мы вчера, у-фф, а Сашка Гагарин чуть не упал в Москва-реку.

Он назвал еще трех театральных наших, пока я наливал ему... и даже пришлось помочь поднести ко рту.

— ... спасибо, брат.

— Ты бы хоть яблоком закусил, отрезать кусочек?

— Н-нет, я не смешиваю. Как хорошо, что пришел, а то я лежу и маюсь... и воли нет встать.

Товарищ мой прикрыл глаза.

Пришлось подождать.

Недолго.

— О, отпускает уже.

Я поспешил воспользоваться и назвал фамилию убитого.

— Знал ты его по Петербургу?

— Зна-ал. Будь так любезен, на подоконнике у меня трубки — одна как вроде заправлена.

Я быстро нашел, зажег ему прикурить и дал чуть времени обрести себя и почувствовать удовольствие.

— А ты к чему спрашиваешь?

— Убили его два дня назад.

— Уби... вот те, — известие грустно подействовало. — Это не страна, Сережа, а воровской и бандитский вертеп, это не власть — суки они предержащие, ой!

Он поглядел на графин.

— Обожди.

— Как убили-то?

— Удавкой. Ограбление.

— Тьфу, не знаешь здесь когда что случится.

— Ты как о нем можешь отозваться? В те годы, я имею в виду.

— Способный очень. По рисунку средь нас один из лучших. Графиком стать мог отменным. Да вот потянуло его идти по классу медальерных искусств у Лялина. А на третий год обучения не пошел, уехал неожиданно заграницу.

— У него средства от родителей были?

— Какое, родителей самих не было — умерли давно от холеры, воспитывался у тетки. Бедный тогда — как мы все. А, заграница?.. Да мы сами тогда удивлялись.

— А он как говорил.

— Невнятно. Что родственник дальний объявился. Да мы и не больно допытывались.

Теперь уже твердой рукой он потянулся к графину.

У графа я оказался в итоге в двадцать минут одиннадцатого, встречен был очень любезно и с предложением выпить хорошего кофе.

Граф мне составил компанию, кофе — уже по запаху стало ясно — совершенно чудесного качества, а на столике, помимо салфеток и сахарницы, лежала большая лупа: так что я понял — удовольствие с делом можно вполне совмещать.

Граф сохранял отличное зрение, и без помощи лупы, взяв монету, сразу сказал:

— Испанский пистоль 1537 года. Первая чеканка, потом пистоль чеканили еще не одну сотню лет.

Он отложил монету, взял чашечку, предлагая жестом и мне.

И после первого небольшого глотка, смешливо сощурил глаза:

— Полагаю, впрочем, что эта чеканка из самых последних.

Я быстро рассказал про происхожденье монеты.

— Ну-с, посмотрим на нее повнимательнее, — граф отставил чашку и взял лупу.

— А подобную среди тех подделок вам не предлагали?

— Не было. Так-так... у меня есть такая в коллекции. По ней, и вообще я знаю, что у первых чеканок пистоля аверс — то есть главная сторона, и реверс — обратная, не вполне симметричны по осевой линии.

— Как бы с поворотом относительно друг друга?

— Именно. Незначительное очень расхождение, но оно есть — испанские чеканщики того времени не придавали ему большого значенья.

Он еще присмотрелся и сообщил:

— О-о, затертость на реверсе совсем современная. Еще: монеты эти делали строго по весу, и избыток убирали — вот как здесь, видишь, нет кусочка края. Это типично. Современный мастер данную особенность знал, но посмотри, как точно по линии сделано.

— То есть заложено уже в саму форму отливки?

— Правильнее, в штемпель.

Я уже знал разницу: литье — заливка металла в форму, штемпель же выдавливает изображение — здесь тот же принцип, что у обычной печати; где-то в середине XVI века штемпель стали крепить на стержень винтового пресса, а с конца того века стал распространяться изобретенный Леонардо да Винчи способ конвейерной штамповки на роликовом механизме.

— Любопытно, за что же заплатил он всё-таки жизнью. И он ли автор других тех монет?.. Не исключено, Сережа, на поприще этом трудится не один.

— Этот художник по классу медальерных искусств у Лялина учился.

— У Александра Павловича? — удивился граф. — Хм, способный, следовательно, был молодой человек. Профессор Лялин большая фигура, Императорские заказы имел, в ученики его попасть могли только немногие.

Лакей подошел с маленьким серебряным подносом, на котором лежал белый конверт.

Конверт был уже сбоку разрезан, граф вынул из него небольшой листок.

Пробежал очень быстро... и с ироническим оттенком улыбка явилась на мгновение в его лице.

— Мой преемник — нынешний генерал-губернатор — дозволяет мне лекцию в Московском университете о Чаадаеве.

— Дядя говорил, вы были с ним очень близки. Имя его, из-за запретов всяких, окутано тайной.

— А ты, Сережа, читал его знаменитое философическое письмо?

— Читал. Среди студентов у нас ходил от руки переписанный текст. А вы ведь, как главный тогда цензор России, допустили эту публикацию в «Телескопе», хотя трудно угадать было последствия.

— Последствия?.. Ну, гнев Государя Императора меня тогда меньше всего остерегал, да и должен сказать — ко мне он очень благоволил. А вот общественная реакция беспокоила, и гнев с разных сторон оказался больше мной ожидаемого.

Философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева знала почти вся мыслящая Россия. Появилось письмо в 1836 году в журнале «Телескоп». Собственно говоря, название «Письмо» было наивной маскировкой — дескать, публикация воспроизводит всего лишь мысли, высказанные частным образом некой даме. Никто на это, что называется, не клюнул, и меньше всех Император Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.

А само «Философическое письмо» превратилось в постоянный предмет обсуждений и споров.

Чаадаев писал о безнадежной отсталости России от европейского прогресса по всем направлениям — гражданственным, духовным, творческим. Ведущую роль в европейском историческом развитии он уделял католической церкви и не пытался демонстрировать уважения к церкви нашей православной. Критические высказывания о состоянье России были, можно сказать, нецеремонны, в силу чего крайне обидны для каждого, кто искренне или для утвержденья себя проповедовал исключительную истинность православия и великую будущность России, без указания, впрочем, откуда вдруг таковая возьмется. С этого «Письма» пошло деление российских умов на «славянофилов» и «западников». «История» для Чаадаева была не местом существования человека, а средством его устремления. Куда?.. Здесь не было полной ясности, однако сам Чаадаев называл себя религиозным христианским философом, и окончательно мысль его упиралась в движение человека к Богу. Только движение это должно осуществляться при максимальной независимости человека и, вместе с тем, обязательности перед другими членами общества. Можно сказать, что права и обязанности гражданина были для Чаадаева теми самыми аверсом и реверсом одной монеты. Многие поняли, однако, только неуважительную к России и православию часть письма, но отчеты их нельзя признать убедительными — оные носили преимущественно ругательный характер, а попытки выставить встречные аргументы лучше всего выразились в «Письме» Хомякова, тоже как и у Чаадаева к неизвестной даме. Здесь же обозначилась и «главная линия» славянофилов:

известная им, но неизвестная отчего богоизбранность наша, высшие свойства души, которые нам изначально присущи, но не присущи европейцам-католикам. Самонадеянность эта со временем больше и больше людей раздражала, но не мешала получать удовольствие к ней сопричастным.

Пушкин, преклонявшийся, почти, перед Чаадаевым, нашел лишь один для возражения ему аргумент: если б ему-Пушкину предстояло вновь родиться и выбирать место жительства, то только Россию и ничего кроме не выбрал бы. А раньше несколько написал: «Черт догадал меня родиться в России с умом и талантом». Как вместе всё понимать?

Припоминаю спор года два назад приключившийся у нас за столом, когда один из соседей-помещиков, патриотичный во всём до рубах и кафтанов, излагал именно те пушкинские слова про единственную Россию, в ответ на что матушка, улыбнувшись, сказала: а почему бы нашему Пушкину не родиться, к примеру, одним из товарищей Колумба и плыть с ним на открытье Америки?

Неожиданный вопрос насупил нашего гостя.

А батюшка, с привычной ему прямотой казармы, добил патриота совсем:

— Вот Крымская война, на которую я, слава Господу, не попал, чтоб не застрелиться потом от позора. Летом 54-го года, действуя почти всею группою войск, проваливается противная сторона в атаке, отступление пошло беспорядочное. А с фланга у них повис наш свежий корпус генерал-лейтенанта Петра Горчакова. Удар — и блокада Севастополя была бы снята, а потери противника заставили б его думать о перемирии. Мне офицеры Горчакова рассказывали: прибегают к нему в палатку, а он, подлец, пьяный в стельку лежит. Это средь бела дня, и приказ в наступление корпусу отдать некому. А Петьку я с давних лет знаю — и смелость в нем есть, и Россию любит, заплакал бы за нее после двух рюмок водки — сиди он с нами теперь за столом.

Сосед вознамерился возразить.

— Нет, брат, ты дослушай. Вот другая история той войны. Долинка там есть, между нашими позициями и противником. Позиция наша подковкой — по фронту ров-вал с пехотой, по флангам артиллерия. У англичан, оказывается, тоже с генералами неполадок: дает их командующий гвардейской кавалерии приказ атаковать по фронту наши позиции — что ему в голову! — там кавалерии пройти нельзя — от укрепленной пехоты пули, с боков картечь артиллерии. Все понимают, что верная гибель. А кавалергарды — все офицеры, английская аристократия. Командир их только удивленно переспросил командующего, правильно ли понял приказ. «Правильно», — отвечает тот дуболом. Вся кавалерия идет в бой и вся, ни за грош, погибает. Вот тебе, брат, присяга Англии. — И батюшка совсем разошелся: — А у нас весь тыл армии проворовался! На нашей территории, приплыв из-за морей, нам по первое число накостыляли!

Эта история, хотя и быстро мелькнувшая, перевела меня на «домашний лад», поэтому вопрос, который я не знал как задать, вырвался слишком уж непосредственным:

— А как вышло, Сергей Григорьевич, что вы с Чаадаевым не оказались в числе декабристов?

Неожиданно для меня граф рассмеялся.

— Ах, Сережа, да в этих тайных и полутайных обществах не состоял разве только сам Император Александр I. Хотя знал он о них с самого начала и до самого конца. Вот например, устав «Союза благоденствия», возникшего в 1818 году, был с благосклонностью им прочитан. И что, в конце концов, написал страдалец наш Чаадаев? Что жить так нельзя — написал. А знаешь ли ты, что сельская девочка Жанна д’Арк была вполне грамотной? Сельские дети Франции во второй половине XIV века обучались грамоте через католические приходы. Да когда мы, отогнав Наполеона в Европу, вошли туда следом, ты полагаешь — что более всего поразило?

— Благоустройство во всём, достаточное крестьянство, — ответил я по общепринятому мнению.

Граф слегка отмахнулся:

— И это, конечно. Но более всего глубина цивилизации их — строения многих прошлых веков, соборы, Сережа, конструкции которых тебе современной математикой трудно было бы рассчитать. И в этих соборах голова сама поднимается вверх. Ощущенье одно у всех — здесь история, которая как высь собора, заставляет держать поднятой голову, а у нас... грустно сказать, прозябанье какое-то.

— Так Александр всё знал?

— И за полтора месяца до восстания донесенье получил о его подготовке. Но к тому времени Государь окончательно уж приготовил себя для отшельничества.

— Значит, слухи эти о старце Федоре Кузьмиче в Сибири...

— Под Томском он сейчас. Да, Сережа, он самый. Здравствует, Слава Богу. Как и супруга его, Елизавета Алексеевна. Но ты понимаешь, это конфиденциально всё.

Слухи об Александре I, не умершем в 1825 году, а ставшим монахом-схимником, считались среди «прогрессистов» чем-то вообще не стоящим никакого внимания — но слухи, тем не менее, ходили. А вот про жену Императора, тоже внезапно умершую через несколько месяцев после мужа, я ничего не знал.

Однако же интересным стечением обстоятельств назначено мне было узнать еще об этом скоро совсем.

Настроение графа изменилось, тем временем, в грустную сторону.

— Странное случилось с Россией в ту пору. Словно вот, спал ребенок, да разбудили не вовремя.

— Россия-ребенок?

— И хуже — без воспитателя. Государь Александр I мог бы им стать. Но как-то обмолвился мне, что является ему Россия коротким видением как живое огромное существо, в сравнении с ним он чувствует себя ничтожной величиной и боль сердце его пронизывает. «И никто, никто не сможет ею руководить — только сама она, и спасением Божьим!» — горячо он так произнес, что мне страшно сделалось. Смотрю на него, он на меня — и обоим нам страшно.

Граф замолчал, грусти в лице его, мне показалось, даже добавилось.

— Да, страшное дело совершилось декабристским восстанием.

— Но если бы им удалось?

Граф категорически мотнул головой.

— Не могло. Ни о какой капитуляции со стороны Императора Николая I и его ближайшего окружения, куда и я входил, между прочим, ни о чем подобном не могло быть и речи. Это понимали вполне и восставшие, следовательно, у них оставался тот крайний вариант, на котором и ранее настаивали некоторые.

— Убийство всей царской семьи — идея Пестеля?

— Первоначально она не была идеей Пестеля, Лунин и еще некоторые за несколько лет до восстания ее предлагали. А Павел вообще не был таким зверем, как многие его рисуют. Так вот убить им пришлось бы гораздо большее число людей, потому что кто бы из нас — по ту сторону от восставших — не стал бы грудью на защиту невинных. И какую б реакцию злодейство такое вызвало во многих армейских частях, расквартированных по России? Не только, заметь, среди офицеров, но и простых солдат. А губернаторы, дворянство местное, священничество? Разве не объявили б они народу о свершившемся душегубстве? Уверяю, вся авантюра эта не продержалась бы и месяца одного.

Сказать, что с глаз моих пелена упала — совсем ничего не сказать: и декабристы, и прогрессивная наша публика, которая от них в восхищении, и сам я, не понимавший по сию пору простого совсем события, — всё вместе психически пошатнуло меня; да как же так — глядеть и не видеть откровенно безнадежного мероприятия?

— Теперь о других, худших гораздо последствиях, — продолжал граф, — последствиях от неполучившегося. Общество, Сережа, потеряло большую часть от наилучших своих людей, от той, в том числе, молодежи, которая в близком времени могла возглавить государственные учрежденья, командные должности в армии — и в этаком расположении сил очень могли произойти мирным путем те реформы, которые Государь Александр II только сейчас намеревается совершить. Потеря исторического времени произошла очень опасная, и поправима ли она — мы не знаем.

— А верно ли, что главным виновником все-таки являлся Пестель?

Граф подумал, и стало заметно — вопрос доставил ему беспокойство.

— Знаешь, при любви и уважении ко многим, Пестеля должен признать самым выдающимся среди нашего поколения. Военных доблестей — от Бородинской битвы и далее — хватило бы на несколько биографий. Административные способности имел тоже крайне незаурядные. Быстрый и точный ум, сравнимый, разве что, с Чаадаевским. Ненарочное над людьми превосходство. Ну, если у тебя больше таланта, чем у других, что с этим поделаешь?

— Однако убийство всего Царского дома, Сергей Григорьевич, как это могло в нем родиться?

— Нет, не верю я, если бы и действительно дело дошло. И даже у Лунина рука бы не поднялась, хотя на безнравственные выходки был более многих горазд. Нет, не верю, заключили бы куда-нибудь в Царское село, да и то под хорошее содержание. А потом стали бы договариваться.

— А убийство Коховским Милорадовича — подлое, когда тот без оружия на увещеванье приехал, милость царскую обещал?

— Сережа, но кто такой Каховский? Мутного сознания человек. Были и не мутного — одержимого — Рылеев, например. Мы же не знаем, где при внешнем нормальном обличии начинается сумасшедший уже человек. А возьми сто лет назад Мировича, вознамерился освободить заточенного Ивана Антоновича, и притом — в одиночку. Всё это Геростраты своего рода. А ты Закон больших чисел лучше меня знаешь: если существует явление в какой-то потенции, оно себя будет время от времени проявлять. Грубо, но так?

— Даже не грубо.

Граф еще раз взял монету...

— Знаешь, могу, конечно, проверить азотом, но без того уверенно тебе скажу: золото не старой пробы, и чище оно.

Многое еще хотелось поспрашивать, да граф любезно пригласил нас послезавтра отужинать, что я с радостью от себя и от дядюшкиного имени заочно принял.

По времени на обед в трактир Гурьина я слегка опоздал, и старшие товарищи, заказав холодной белуги, приступили уже к трапезе. Я сразу чтоб не забыть, протянул Казанцеву монету, и он даже не вопросительно, а утвердительно вполне, ответил: «фальшивая».

Белуга была отменная, и компания по такому случаю решила пить по второй, так что и мне пришлось «составить».

С водкой же, отвлекаясь в сторону, произошла некоторая забавность.

Возвращаясь в Россию через Германию, дядя познакомился в Берлине с молодым русским ученым Дмитрием Менделеевым, находившимся в столице Пруссии проездом после окончанья своих экспериментов в Гейдельберге. Речь тогда не шла о знаменитой его таблице, явившейся позже, Менделеев о ту пору исследовал смешение воды с этиловым спиртом, для обнаруженья наилучшего конвергирования двух сред. И в исследовании вполне достиг, рассказав дядюшке, что состав содержит 42 доли спирта, соответственно, к 58 долям воды. Процедура требовала некоторого взбалтывания, отстаивания, а дальше — оказывалась крайне пригодной для внутреннего употребления. В общем, дядя потребовал срочно испытать этот продукт на себе, молодой человек составил компанию, и более крепкий дядя отвел его скоро в гостиницу. Утром приводили себя в порядок хорошим немецким пивом. На родине Менделеев прекрасно защитил диссертацию на тему воды и спирта, а «бульварная» пресса выдумала, что он изобрел настоящую новую водку.

Ну во-первых, слово «водка» было известно в XVIII при императрице Екатерине, и даже фигурировало в официальных документах. Во-вторых, это слово польское и пришло к нам изначально оттуда.

То есть никакой «водки» Менделеев не изобретал.

Кстати, и никакой приязни он к ней не испытывал, а если пил — то красное сухое вино.

После осетрины и перед супами сделали паузу.

Первым стал докладывать дядя.

— В обоих трактирах его хорошо знают. Питался — не экономил. На чаевые давал прилично вполне. В трактиры разрядом пониже не заходил. Пил умеренно, и никогда с утра.

— Значит, по вечерам дома не набирался, — логично уточнил Казанцев. — А в трактирах ни с кем не встречался?

— Вот, за два часа до убийства недолго сидел с ним за столиком господин средних лет. Половой затруднился его описать, но заметил — разговор был несколько минут всего и господин этот нервничал.

— А наш клиент?

— Спокойно, наоборот. Ссоры не было.

— Так... — Казанцев хотел что-то сказать от себя.

— Ты погоди, Митя, впереди главное. Никто из половых не видел этот бумажник. — Дядя протянул ему. — Можешь теперь приобщить к делу.

— Никто не видел?

— Ни разу. Он доставал деньги из кармана. Нередко пачкой, где и пятьдесят рублей замечались.

Информацию дядя закончил.

И я быстренько изложил, что поведал мне приятель-художник, и что два курса покойный проучился у Лялина.

— Постой, Сережа, Лялин — фигура. Выполняет заказы Императорского двора.

— Только сейчас о деталях его не расспросишь.

— Сильно болен?

Казанцев кивнул. И мотнул головой:

— Только ни в каком грязном деле участвовать он не мог. И вот что еще, вы, Сережа, в студии своего приятеля были. Какова разница с той мансардой?

— Почти как вертеп и аптека.

Оба они переглянулись, ясно стало — вопрос задан лишь для окончательного уточнения.

— Я уже не говорю, что кто-то там тигли убрал — следы же видны на полках. Пять или шесть — вес немаленький.

— Добавь сюда крупную конфорку — тигли разогревать.

— А то и две.

Половой подошел узнать, не желают ли господа первого блюда.

Все согласились на свиной рубец с луком.

— Странно-странно. Андрюша, а роста какого был тот, что беседовал с ним в трактире?

— Прости, подумал только сейчас. Но через час всё можно узнать.

Я ничего не понял, и с таким выражением, что дядя счел пояснить:

— Душить там неудобно, узко очень, ты помнишь. Жертва — повыше среднего роста, стало быть, убийца наверняка был высоким.

— А если убийство произошло вообще не там? — вырвалось у меня, именно вырвалось, а не под действием мысли.

Оба внимательно посмотрели.

Потом, молча, друг на друга.

Снова на меня.

— Ты хочешь сказать — наверху?

Я еще сам не знал, хочу ли это сказать, и промямлил:

— Ну... как-то да...

— Сейчас дообедаем, — поспешно заговорил дядя, а супницу нам уж несли, — я отправлюсь уточнять рост этого типа. Так?

— Да, если он невысокий, в убийцы не подойдет.

— Но далее, Митя, как у нас говорили: «на безрыбье и раком свиснешь».

— Говорили, однако ты про что сейчас?

— Ты, Серж, прости — без супа побудешь. Маши срочно к своему художнику. Сажай его невдалеке на этюды, но так, чтобы боковым зрением он контролировал мансарду и главный выход из дома. А малюет пусть что-то окрестное. Вечером здесь встречаемся. Дуй!

Я успел уловить аромат открытой половым супницы — но что было делать.

Друга я застал уже одетым для выхода, отправится он готов был за авансом на портрет очередного купца, и мое спешное появление вызвало негодованье почти:

— Брат, какие, так их, этюды! Я за глупый портрет тридцать целковых возьму!

И прежде чем начать выслушивать более резкие изречения, я быстро проговорил, что просьба от Третьего Отделения, а там, во-первых, речь не о тридцати целковых. Во-вторых, это князь Сашка Гагарин может с мостов падать, а таких как ты — быстро «на Съезжую» и в Торжок куда-нибудь годика на два. В-третьих...

— Да не спорю я с тобой. Толком объясни — где там на Кадашах?

Пока ехали на извозчике, я про эти тигли всё думал.

По двухгодичному курсу физики мы с ними достаточно дел поимели. Грубо говоря, это конические чашки разных размеров из огнеупорных материалов, именно назначенные для изготовления в них всевозможных металлов и сплавов. Лабораторные тигли невелики, но по следам на полочке, от неостывших до конца днищ, — были и тигли немаленькие. По конкретному тиглю любой специалист определит, что именно в нем изготовлялось.

Но вот куда они подевались?.. Штук пять или шесть общим числом.

И правильно: как минимум одна мощная конфорка должна их обслуживать. Керосин, кстати, к ней необходим — но тоже нет и следа. Вытяжками прекрасными как раз мо

НОВЕЛЛА II

Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.

Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.

— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.

Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.

— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?

Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.

— Руки на новую вещь чешутся!

Обычно — какую именно, не знал он еще сам.

А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.

Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...

А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.

И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.

Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!

Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.

Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.

Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.

— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.

Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».

Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.

Две большие кружки прекрасного пива.

— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.

— А лекция?

— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.

Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.

— Не бойся, это чудное насекомое.

— А не ядовит ли, подлец?

Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом — я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:

— Ой, хорошо!

Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик — зеленее зеленой травы — решился исследовать мой башмак.

Две прелестные баронессы встретились нам по дороге — я был представлен.

Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.

— Сестры? — шепнул я.

И в ответ получил от Сашки кивок:

— Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.

И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.

Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии...

— Sorry-sorry! — раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. — К счастью для меня, еще не начинали?!

— Пиво пьем отменное, — небрежительно произнес Сашка.

По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:

— Так, господа, кому лекция — лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?

— Да, но...

— Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.

В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.

Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил:

— Мы собрались, господа, чтобы послушать лекцию о подлинном, так сказать, авторстве Уильяма Шекспира — тема, которой в последние свои два года учебы в Гарварде усиленно отдавал свое время наш коллега. Прошу вас, князь.

Саша начал весьма неожиданно:

— Отнюдь не с Шекспира сперва, господа. Начну с великой английской королевы Елизаветы I. Вы знаете, что претендентов на престол, после Генриха VIII, с разной степенью юридического права, заявлялось много, по крайней мере — четверо, и Елизавета не была среди первых. Однако по уму, талантам, а среди них есть и очень редкий талант государственного управления, по всем этим качествам Елизавета была самой первой. Рекомендую всем посмотреть хотя бы репродукцию юной Елизаветы, изображенной художником Скротсом. Она похожа на свою казненную мать Анну Болейн, но лицо не милее, а интереснее — тот редкий случай, когда почти отсутствие черт заставляет вглядываться и не дает отойти от картины. Со мной так было один только раз — «Шут» Веласкеса.

— Вот я на вавилонскую игрушку также смотрел, — проговорил дядя, — две ей с лишним тысячи лет... простите, Александр, продолжайте.

— А раз нельзя насытиться увиденным, значит, художник проник в бесконечность Елизаветы.

— У нее, правда, немного и было черт лица, — опять вмешался дядя, — но присутствие тонких внутренних выражений.

— Вы исключительно точно охарактеризовали!

— И опять прервал, прошу, великодушно, об извинении.

— Для меня удивительно, господа, как не только простые англичане, а и многие английские историки недооценивают эту свою гениальную управительницу.

— Вот по поводу этой гениальности? — деликатно попросил кто-то.

— В последний год жизни ее папаши Генриха VIII, пившего уже, по нашему выражению, «горькую», — взбрело ему, что девочка не его. Маленькая эта знала, и знала, что очень скоро может последовать за мамой своей: ну, через плаху казнить не станут, а подушкой придушить — в любую ночь. Такую судьбу девочки понимали многие, поэтому к Елизавете при дворе относились, хотя и скрытно, сочувственно. А в девять лет ее постигло еще страшное горе: оскотинившийся алкоголик папаша — буян с садистскими наклонностями — казнил молодую мачеху Елизаветы Катрину Гордон, которая стала почти подругой Елизаветы. Казнил, мерзавец, просто из пьяного хулиганства.

Великая княжна Екатерина, незамужняя в тридцать лет, в очередной раз взглянула на дядю, и возмутилась, крайне, тою английской жизнью.

— Это было, Ваше Высочество, во времена нашего Ивана Грозного, — прошептал тот.

— Елизавета, рано понявшая шаткость престола, даже делилось мыслью с интимным другом Робертом Дадли, что отдать в браке престол глупо, опасно, и выйди она замуж, король-представитель другого народа будет печься более о чужих, а не Англии, интересах.

— Логично! — Григорьев, пренебрегая пивом, налил себе коньяку.

— Казалось бы, да, — продолжил Гагарин, — но среди кучи английских аристократов, а позже — парламентариев, существовали группы с разными своими интересами.

Григорьев поднес рюмку, но не выпил.

— Политическими, ты хочешь сказать?

— Именно. Были сторонники брака Елизаветы с одним из эрцгерцогов Габсбургов, и эта группировка сразу получала большие шансы продвинуться в мощном союзе морской Англии и Австрийской Империи. Другие рассчитывали на такие же результаты в случае брака Елизаветы с испанцем Филиппом II. Наконец, существовала просто партия войны, считавшая, что надо действовать на континенте, завоевывая Нормандию. Авантюра чистая — Франция активно наращивала сухопутные военные силы, и их перевес выкинул бы англичан с континента.

— И тут появляется Френсис Бэкон? — Григорьев опять не выпил, в ожидании разъяснений.

— Не сразу. С 1561 года он простой член парламента. Но быстро становится лордом-хранителем печати, а затем — лордом-канцлером. Нет, господа, никто не мог быть наставником Елизаветы, и Бэкон был всего лишь поощряемым ею советником.

— Ну, слава Богу! — Григорьев, испытав не очень ясное для меня облегчение, выпил рюмку и не стал ничем закусывать.

— Не торопитесь, Аполлон Александрович, Френсис Бэкон вовсе не автор шекспировских вещей.

— То есть?! — он даже с обидой взглянул на виноватую в поспешности пустую рюмку.

— Фрэнсис Бэкон был автором немногих шекспировских вещей, и даже не был автором самой идеи «Шекспира».

— А кто же?! — произнесло сразу несколько голосов.

— Королева Елизавета, господа.

— Но зачем?! — раздалось опять почти хором.

— Символ, господа. Англии нужен был Великий символ. Англии, которую Елизавета не собиралась передавать в чьи-то чужие руки. Это значит — должно быть нечто, непосильное никакому другому народу. В Европе бушевал Ренессанс, сравняться с ней в живописи или архитектуре — никак невозможно. А вот собрать все национальные литературные силы, создать самый мощный художественный словарь было не просто реально: в Англии, как нигде, культивировалось литературное творчество среди аристократии. И позволю напомнить, Елизавета сама нередко принимала участие в любительских спектаклях. К тому же, драма и умный сонет сразу входят в культуру народа, это вам не итальянская живопись, где поди всё запомни, а сначала до многого доберись.

— То есть у вас есть данные, что именно Елизавета — создатель Шекспира?

— Как организатор. Хотя кое-что писала сама. Она ведь абсолютно свободно владела латынью, хорошо знала греческий, иначе — античную литературу. И европейскую новеллу знала, так как неплохо владела французским и итальянским.

Островский, разволновавшись, попросил тоже ему налить коньячку.

Дядя выполнил.

— Вам, Ваше высочество?

— Даме? Средь бела дня?!.. Разве чуть-чуть.

Великая княжна была симпатичной, слегка влюбленной в дядю, и слыла оригиналкой.

Позже в саду она нашла в траве лягушонка, поискала глазами цель... ближе всех оказалась одна из прелестных баронесс — в нее и полетел лягушонок.

— Вас, Ваше высочество, в Петропавловской крепости надо держать.

Дядя кивком подтвердил сделанный вывод, но на веселую хулиганку это ничуть не подействовало.

А если суммировать Сашин доклад, выходило следующее.

Главным администратором идеи Елизаветы «Шекспир» стал Френсис Бэкон. А главной ошибкой антистрадфордианцев, как стали называть антишекспировцев, была попытка найти стоящего за сим именем одного или нескольких авторов. Вокруг этого и шли основные споры антистрадфордианцев. В действительности, и Саша хорошо аргументировал это, в том числе филологическими аргументами, охват был крайне широк. В «проекте» участвовала почти вся талантливая английская аристократия, причем многие женщины.

Шекспир (беспрецедентно) ни разу не приглашался ко Двору, на его смерть не было написано ни одной элегии. Но судя по тому как он богател, деньги ему регулярно подбрасывали. К тому же парень прекрасно понимал — если начнет пробалтываться, острый кинжал найдет его через день или два, да еще похоронят втихую, а самого поместят, «якобы», в дальнее имение, чтобы «творил — а ему не мешали».

Всех всё устраивало. А до денег реальный Шекспир — это вполне доказано — весьма и весьма жаден был. И вот тебе — после смерти «писателя» ни одной странички рукописей его никто не нашел. А они денег стоили. И в завещании про них ничего, хотя там даже ложки-вилки указаны.

Много интересных отдельных фактов. На двух просто нельзя не остановиться.

Со временем королева, перешагнувшая 70-ти летний возраст Елизавета, стала дурить и превращаться из локомотива в тормоз. В 1601 году ее последний любовник граф Эссекс организовывает очень плохо рассчитанное восстание против Королевы. Стычка бунтовщиков и королевских войск происходит непосредственно в Лондоне. Стычка недолгая, но появляются убитые и раненые. Рядом с Эссексом постоянно находится молодой лорд Рэтленд с обнаженным клинком, что приравнивается по английским законам к действию оружием. Это конец — эшафот. Который и получает граф Эссекс, но(!) Рэтленд приговаривается всего лишь к крупному штрафу и ссылке в свое имение. Кстати, о выплатах по штрафным санкциям почему-то никому ничего не известно.

Рэтленд — воспитанник Френсиса Бэкона, чрезвычайно одарен, закончил в Италии, знаменитый тогда, Падуанский университет. Подняли списки его сокурсников; оказалось, среди его студенческих товарищей были двое из Дании.

Фамилии угадываются с первого раза, но я назову: Розенкранц и Гильдернстейн.

Это же друзья Гамлета.

Откуда Шекспиру (кстати, настоящая фамилия — Шакспир), откуда ему знать эти имена, тем более, что никакого знакомства с Рэтлендом он не имел.

Почему граф Эссекс, имевший некоторые оправдания за свои действия — но никакого литературного таланта — получает эшафот, а его ближайший помощник — ссылку в дорогое семейное именье?

Рэтленд был слишком нужен. Как и его очень талантливая жена, покончившая самоубийством через две недели после ранней смерти мужа.

Много другого — забавного и трагического, — но главное — проект состоялся: каждый головорез английского морского флота знал: «У них, в Англии, главный писатель-интеллектуал всего мира» — с этим чувством и мирно трудились, и шли на абордаж!

Символ говорит человеку, что он не один, что множество единиц повторяют в себе такое же, человек обретает ощущение неконечности здешней своей жизни.

А высший символ делает нацию-чемпиона, которая уже не желает опускаться ниже своей этой планки.

Елизавете удалось.

Великой королеве Елизавете.

Мы все вышли проветриться в сад.

Скоро, вслед остальным, явился с гитарой Григорьев.

Аполлон Александрович Григорьев очень литературно недооценен, и даже — дядя с Островским говорили при мне, что будущее его место в русской литературе еще печальней. Странная привычка наша — смешивать творчество художника с образом жизни и полагать — раз он позволяет себе иногда легкий жанр, значит, он по-настоящему несерьезен, и это уже приговор навсегда. Григорьев, закончивший среди первых двух номеров Юридический факультет Московского университета, прекрасно знал иностранные языки, в особенности — немецкий. У него много переводов из Гете, Гейне, немало переводов с французского — он очень серьезный поэт. Религиозная тема его всегда волновала. Романтика, трагическая любовь... и тема смерти отчетливо зазвучала в последние годы. Он всегда очень вдумчив в своей поэзии и старается идти дальше реальности.

Ну и что?..

Все, конечно, потребовали «Цыганочку».

И зазвучало:

О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лунная!..

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли...

С детства памятный напев,

Старый друг мой — ты ли?

.........................................

Это ты, загул лихой,

Ты, слиянье грусти злой

С сладострастьем баядерки —

Ты, мотив венгерки!

..............................

Пусть больнее и больней

Завывают звуки,

Чтобы сердце поскорей

Лопнуло от муки!

...............................

Полсада истоптали под радостные прихлопывания в ладоши самого Островского.

Смотрю вдруг — Казанцев рядом приплясывает... но с иронией в движениях — не за этим, показывает, явился.

Через пять минут мы садимся в его экипаж.

— А Аполлон ведь покинет нас скоро, — грустно говорит дядя.

— Почему ты, Андрей, так настроен?

— Ну, во-первых, стихи последние давал мне читать.

— Смерть?

— Как главная тема. И такая вдруг тоска по прошлому там проскальзывает, по хорошему-неслучившемуся, — он махнул рукой и отвернул голову... а потом хрипловато сказал: — Ты, Сергей, не заметил, когда в сад выходили, он бутылку коньяка взял — там половина оставалась — и всё в три глотка.

Еще помолчали.

Выехали уже на Большую Якиманку.

— Ну рассказывай, Митя, что приключилось?

— Смерть девушки. Правильнее, молодой женщины.

— Почему правильнее?

— Была на втором месяце беременности.

— Обстоятельства, Мить, не томи.

— Болела с детства эпилепсией. Приступ. Покусанные губы. Видимо, хотела вытереть платком, и заглотила его при сильном вдохе.

— То есть дыхательные пути забились?

— Совершенно верно.

— Анатом что говорит?

— Никаких следов насилия. Даже нет синячков на плечах, когда мужчина хватает женщину.

— М-м, прости, но это вряд ли по нашей части. Несчастный случай — и что тебя беспокоит?

— На похоронах были два дальние родственника и священник.

— То есть любовник, от которого она забеременела, отсутствовал... Н-у, мог испугаться, по малодушию, так сказать. А что о нем известно?

— Красивый, сухощавый, выше среднего роста, волосы... скорее всего темный шатен. Она не имела подруг, информация — непосредственно от швейцара.

— А может быть вообще не он?

— Других посещений, кроме иногда доктора, просто не было.

— Могла и на стороне.

— Могла. Но вот поведение этого доктора...

— Что?

— Первая реакция — откровенный испуг. Но не за врачебную ошибку, явно тут что-то другое.

— А он сам не мог быть любовником? — спросил уже я.

— Поинтересовались. Помимо сравнительно молодой жены у доктора и так есть любовница. Не многовато ли для пятидесятилетнего человека? К тому же, погибшая была очень красива и представить их рядом... — Казанцев скривил губы и замотал головой.

— Митя, а богата она была?

— Нет, но вполне состоятельна.

— Платок, стало быть, по мнению анатома, ей насильно никто не засовывал?.. Волнение доктора единственный твой аргумент, и не аргумент даже...

— Интуиция, Андрей. Помнишь, я всю ночь не спал, а утром убедил начальство не вести солдат в прямую атаку, а продумал обходной маневр. Почему, откуда?

— Да, на такую засаду бы нарвались — страшно себе представить.

— Он себя просто в руках держать не мог, этот доктор. Психовал, еле слова выговаривал.

— По отчетливее, Митя, что выговаривал?

— Путаница всякая в том смысле, что здесь нет его врачебной ошибки.

— Медикаменты, степень болезни?

— Вот тут он просто растерялся, потом начал раздумывать. Я поторопил и приказал выдать ее медицинское дело.

— Интересно-интересно!

— Наш врач сразу сказал: легкая степень заболевания, курс лечения правильный. И вот тут самое интересное он добавил: «всякое, конечно, бывает, но при такой легкой степени сильные приступы — явления почти исключительные».

Что-то завертелось в моей голове, суетливо, без всякого результата... что-то близко совсем, желавшее обнаружить себя и обманчиво-ускользающее...

Если вот сейчас мне не удастся сосредоточиться и поймать...

— Викинги!!

На меня посмотрели с удивлением сначала, потом в дядиных глазах появилось нервное беспокойство.

— Викинги, — намеренно спокойно произнес я, — сейчас расскажу.

Выехали уже на Малый каменный и с реки пошел приятный освежающий ветерок.

— Эти разбойники до Юга Италии добирались, Корсику завоевали, а про Англию говорить нечего — три века ей спокойно жить не давали.

— Мы, в общем, знаем о них, Сережа, — осторожно проговорил дядя.

Я чуть разгорячился:

— Другое главное — их специальный отряд, который обжирался какой-то травой и впадал именно в состояния приступа, мне один студент-медик рассказывал. Это уже конченные были люди, и своя основная группа держалась от них на дистанции. Ярость, потеря ощущения боли — пробивной их авангард, даже большая потеря крови не сразу останавливала этих мерзавцев.

Внимание ко мне вдруг выросло, лица стали очень серьезными.

— Так вот, кончалось для того авангарда плохо — кто не погибал от оружия, изнемогал потом от собственного неистовства.

— Время-то у нас для визита к доктору еще позволяющее? — спросил дядя.

Казанцев кивнул.

— Под арест его, в случае чего, взять сможешь?

— И с удовольствием.

Дядя пояснил мне понятное им обоим.

— Этот любовник погибшей — почти наверняка приятель доктора. Возможно, хотели добиться выкидыша, а не исключено — убить.

— Очень похоже, — согласился Казанцев.

— Как думаешь его «раскалывать», Митя?

— А тем самым платком.

— То есть шантажом?

— Конечно.

Я не понял будущего сценария, но скоро всему стал свидетель.

В приемных комнатах доктора уже зажгли свет, но работа еще продолжалась.

Объясняться с его секретарем не пришлось, так как вместе с нашим появлением из кабинета вышел пациент и Казанцев, даже без «здрасьте» секретарю, направился туда в своей генеральской форме.

Мы — следом.

Успел я только обратить внимание, что обстановка в приемной очень недешевая, да и сам дом и бельэтажное размещение свидетельствовали в пользу богатой практики доктора.

На нас удивленно взглянул человек — немолодой, полноватый, но с той ухоженностью лица, укладкой волос, «лоскостью» — если назвать всё в целом, которая свойственна именно очень успевающим докторам и адвокатам.

— Здравствуйте, э... — он сделал легкий поклон Казанцеву, — мы с вами знакомы.

Тот без всякого дружелюбья кивнул и указал пальцем:

— Стетоскоп, доктор?

— Да.

— Раздевайтесь, хочу вас послушать.

— Шутить изволите.

— Изволю хотеть посадить вас на каторгу так-этак лет на двадцать пять.

— Генерал, вы отдаете себе отчет... я дал исчерпывающие объяснения...

— Кроме одного: как именно вы во время припадка засунули пациентке платок в горло.

— Какая чушь, я не был там во время припадка, швейцар, в конце концов, может подтвердить!— доктор встал из кресла, весь вид его сейчас выражал уверенность и гнев.

На меня это произвело впечатление, на Казанцева — никакого.

— Швейцар скажет то, что ему скажем мы, это во-первых. А во-вторых, наш анатом установил царапины в горле, характерные именно для пинцета. Одевайтесь, доктор, разговор продолжим у нас.

Я еще не видел, чтобы здоровый цвет лица человека, в мгновенье почти, превращался в болезненно-серый.

Человека качнуло.

— Позвольте присяду...

— Но ненадолго.

Доктор закрылся ладонями и упер в них лицо...

Дядя бросил взгляд на Казанцева, и в этом взгляде блеснуло театральное «браво».

— Неужели он мог? — донеслось из под ладоней. — Клялся, что во время приступа она кусала губы, схватила платок и...

— И он якобы проскочил в дыхательное горло?

— Да. Меня там не было, я клянусь.

— Клятвам не верили еще суды средних веков. Рассказывайте, кто там был. «Он» — ваш близкий приятель?

— ...брат, брат по матери... у нас разные фамилии, но...

— Эти детали нас не интересуют.

— Ну почему же, Дмитрий Петрович, — подыграл дядя, — на суде они могут помочь доктору как обстоятельства, так сказать, вынужденной помощи преступнику — просьба близкого родственника.

— Да-да-да! — человек отнял ладони от лица. — Он говорил со слов некого гинеколога, что при сильном припадке будет выкидыш. Хотел жениться на очень богатой

купчихе, она староверка, узнала — выгнала бы его поганой метлой.

— Ну дальше-дальше, что за травку вы ей сварили, полученную, мы еще не проверяли почтовую документацию, но тем не менее — из Норвегии, да?

Тому опять захотелось закрыть лицо, он сделал это только наполовину, положив голову на левую ладонь.

— ... из Норвегии.

— Идея ваша?

— Упаси Боже, я просто обратился к знакомому коллеге-врачу.

— Ну тоже немножко легче, — прокомментировал дядя.

Казанцев был менее снисходителен:

— В лучшем случае — лишение права на врачебную практику. Сейчас поедем к нам в Экспедицию, и всё, как чистосердечное признание, изложите под протокол.

— Да-да.

Дверь вдруг открылась и на пороге объявился веселого вида красивый молодой человек... застыл, недоуменно глядя на жандарма в генеральских погонах, да и мы производили впечатление людей неслучайных...

Казанцев только спросил:

— Он?

Доктор, не глядя в сторону появившегося, несколько раз мелко покивал головой.

Веселое выражение гостя сменилось на серьезное, и мне показалось по новым чертам лица — умное.

Он перевел взгляд с нас на своего удрученного брата... постоял так несколько секунд, сделал шаг назад и медленно закрыл за собою дверь.

— Зачем вы его отпустили, Дмитрий Петрович?!

— Интуиция, мой милый. А вы, доктор, снимайте халат, принимайте гражданский вид — сейчас едем.

Едва он успел договорить, как из приемной раздался противный и понятный любому стрелявшему человеку хлопок.

— Интуиция, — повторил Казанцев и внимательно посмотрел на меня.

И видимо, ему не понравилось мое «смятение чувств» — человек ведь остался бы жив при задержании, дальше должен следовать законный публичный суд...

— А ты видел, каким весельчаком он сюда явился? Это после убийства человека, даже двоих, учитывая ее беременность.

— Собаке собачья и смерть, — спокойно откомментировал дядя.

Дома у меня не шел из головы вид трупа в приемной и равнодушно-грубое к случившемуся со стороны Казанцева и дяди отношение.

Я даже выпил вина, чтобы немного себя успокоить, сел в кресло...

Без мыслей какое-то время...

А ведь оба моих старших товарища — дети войны, воевали уже в двадцатилетнем возрасте, и не только под пулями — в «штыковые» ходили.

Кто для них этот хлыщ, запросто убивший беременную женщину?

Да, он просто не человек.

Грустно живет Россия — всё вместе: и герои и подлецы, причем вторые устраиваются и чувствуют часто себя лучше первых.

Вот Строганов Сергей Григорьевич, в возрасте за шестьдесят уже лет добился допустить себя до действий в Крымской войне, и хотя очень старались привязать его только к штабным делам, два раза ходил в контратаки.

Завтра мы с дядей приглашены им на ужин. А сейчас хочется мне, перешагивая через события, о которых расскажу позже, вспомнить один из двух наших спектаклей-Гамлетов.

Тот, где я играл, и где чувство подсказывало — ох, не будет тут никакого благополучия.

Шагну сразу на полгода вперед — сентябрь, начало университетских занятий и наша премьера «Гамлет».

Готовился я очень серьезно, и прочие артисты тоже. Прекрасная Ольга дорепетировала безумье Офелии до точки, когда сама уже заговариваться начала.

К моменту этому главным режиссером театра стал Сашка, и в коллективе не было споров: закончил историко-филологический факультет Московского университета, потом два года учился в Гарварде, артистические способности несомненные — в общем, все «за».

И вот, до захода еще в гримерную почувствовал я некую странность — корзинки пронесли — прикрытые материей, но разглядеть удалось — там вино.

Ладно, оно к банкету после спектакля, хотя — многовато.

Сашка шепчется со вторым режиссером и явно дожидаются, когда я скроюсь в гримерной. И Сашка теплый уже. Это не страшно, роль тени отца Гамлета — простонать три фразы и пей себе дальше.

Всё это я, однако, отбросил — настраиваться надо, в роль за пять минут не войдешь.

Мой выход — первый, после третьего звонка я, давя волнение, подхожу к кулисе, Сашки-призрака нигде не видно, второй режиссер показывает уже мне выход на сцену.

... первое что я вижу — сидящего на ступеньке лестницы декоративной башни Сашку и слышу:

— Ну здравствуй, сынок.

Первая мысль — гад этот отчаянно напился... однако на морде лица сознательное вполне выраженье, и у меня вырывается:

— Здравствуйте, батя!

Да, пьяноват он, но не то что бы очень.

— Вот, сын, как свидеться довелось.

Я уже рад, что Сашка-призрак не зовет меня вверх на башню — свалится еще, сукин сын.

Набираюсь силы и ёрничаю:

— Да уж, надеялся — при лучших произойдет обстоятельствах.

— Сын, не суди строго, дай слово сказать.

— Да говорите.

— Пока ты в Вероне науки изучал...

— В Падуе.

— Ну хрень редьки... так вот, события у нас — надоело мне всё. Мать твоя надоела, а я ей тоже.

— Понятное дело, если каждый день глаза наливать.

— Не поэтому, сын. Всему срок свой выходит. К тому же девушка у меня завелась из простой купеческой семьи.

Что мне делать, как не включаться в игру?

— И как же теперь эта девушка?

— Не тужи, я ей нормально оставил. А мамаша твоя и твой дядька интимный интерес взаимно проявлять начали.

— Тьфу, батя, вы бы при людях хоть постыдились чуть-чуть.

— Жизнь, сынок, у нее разные стороны. В общем, решил — выпью на сократовский манер цикуты и положу всему бордельеру конец.

— А государством управлять?

— Да ты вспомни: пока мы с тобой по Англиям-Франциям на рыцарские турниры, пока с Генрихом VIII нажирались элем...

— Это вы с ним элем нажирались! — не выдержал я компромата.

— Вот. Дядька тут всё хозяйство тащил: с рыбаками, купцами, таможней. Умница он, трудяга. В общем, хватанул я этой цикуты... видно с перебором, потому что пронесло сперва сильно, но потом ка-ак заснул...

Сашка зевнул во всю пасть и машинально полез рукой за коньячной фляжкой.

— Батя!

— Ах да. Молодец твой дядька, он и за Полонием присматривал, глянь — всё королевское серебро на месте.

— А вот и не всё! — съядовитничал я.

— Ну, малую мзду каждый должен иметь.

— Это что же вы за государство выстроили, где кроме законных доходов еще каждый мзду должен иметь?

Сашка жестом гоголевского городничего показал на зрителей:

— Сынок, ну с кем живем!

Публике эта оскорбительная шутка пришлась, однако, по вкусу, и стали громко смеяться.

И тут громко в миноре зазвучала траурным маршем донельзя знакомая музыка... через несколько секунд она транспонировалась в мажор и стала обретать веселенький темп, а скоро все уже пели Gaudeamus: Viva Academia, viva professore!..

Публику стали обносить вином, мужчин просили расставлять стулья поближе к стенам для пространства для танцев.

На сцену вышли артисты, понявшие уже, что хохма состоялась и спектакля не будет.

Я сразу ушел разгримироваться, и вон из театра.

Вечером написал Сашке письмо: либо он оставляет режиссерское кресло, либо я оставляю театр. Но отправить уже не смог: Сашка ночным поездом укатил на две недели в Париж, сообщив всем, что там ему веселее пьется.

Конфликт, конечно, затерся, и был затем второй «Гамлет» — история совсем другая, и позже будет рассказана.

Следующим вечером мы ужинали у графа Строганова, с еще несколькими гостями, но круг приглашенных был маленьким. Присутствовал, в том числе, генерал-майор Александр Васильевич Трубецкой. Было ему уже близко к пятидесяти, но вид имел моложавый и привлекательный. Все знали о нем две главные вещи: Трубецкой был ближайшим другом Дантеса и платоническим возлюбленным, какое-то время назад, супруги Николая I Императрицы Александры Федоровны (дочь Прусского короля Вильгельма III Шарлотта). «Платонизм» был следствием двух причин: категорическим запретом врачей Императрице вести интимную жизнь после семи рожденных детей и двух выкидышей и (!) личным контролем за неприближение к ней самого Николая I. Список на танцы с Императрицей составлял он сам.

Жена Александра I Елизавета была ангелически красива, были другие красавицы, но Александра Федоровна превосходила всё возможное. Именно ее Жуковский провозгласил: «Гением чистой красоты», фраза была всего лишь повторена, по другому поводу, Пушкиным. Даже не кулуарным, а официальным именованием Императрицы, значилась «Белая роза». Огромный художественный талант — она прекрасно рисовала, лепила, чувствовала стихи, как говорили, «сердцем»; сейчас лечилась где-то заграницей; мы не знали, что жить ей осталось несколько месяцев — она умрет в октябре этого 1860-го года.

Интересного в разговорах было много, но главным для меня осталось ощущение сразу нескольких эпох, живых — вот рядом или напротив меня.

Сергей Григорьевич Строганов — герой наполеоновских войн, уже столь исторически далеких, что живые участники того времени казались неправдоподобными, Пушкин, ставший давно легендою, а вот сидит Трубецкой, знавший его отлично в бытность свою молодым кавалергардом, и на последнем до дуэли балу, сказавшим в ответ на злобную реплику Александра Сергеевича: «Вы и сюда свою желчь принесли, оставили бы ее на время ради бала». Пушкин не оставил, он вообще не стеснял себя словами в чужие адреса, хотя к любым в свой собственный относился с пристальной подозрительностью. «Характер был невозможный, — продолжал Трубецкой, — мы все, невзирая на это, обожали его поэзию, боготворили как национального гения, а ему всё казалось, что недостаточно уважаем». Трубецкой не скрывал своего малоприязненного отношения и к Наталье Пушкиной-Гончаровой, еще не достигшей к нашему моменту пятидесяти лет, красивой, бодрой... но жить ей оставалось всего четыре года. Александр Васильевич, не считаясь с возможно более теплыми чувствами других гостей, называл Наталью Николаевну «дурой», «глупой курицей» и еще чем-то, не менее «лестным». «Вот Катя, — сказал он про жену Дантеса, старшую из сестер, — была умна и чудо как обаятельна. Если Натальей все любовались, то рядом с Катей было тепло. И смотрите, какой замечательный брак у них с Жоржем вышел. А средняя — Александрин — это демон какой-то. Недаром они с Пушкиным вляпались друг в друга — оба одной породы».

— А кто кроме Полетики тебе говорил об их отношениях? — спросил граф.

— Да пóлно, вся дворня знала. Особенно когда из постели Пушкина вытряхнули потерянный крест-шнурок Александрин. Наталья в то время рожать готовилась, а этот «африканец» без постельных утех вообще обходиться не мог. — И дальше неделикатно продолжил: — Не повезло Жоржу, что раньше не хлопнул его кто-то другой.

— А что тебе Дантес говорил: действительно не хотел убивать — целил в ногу?

— В бедро. Да снег неровный под ногами, Пушкин уже вскидывает с пистолетом руку... получилось, на беду, выше — в нижнюю часть живота. Эх, господа, нелепость, и всею душой жалко обоих. — Он обратился к графу. — Между ними шагов двенадцать было, Пушкин почти бежал с открытой грудью, ну что за расстоянье для любого конногвардейца с двенадцати шагов в эту грудь не попасть?

— Действительно не задача, — согласился граф.

Не скоро еще, но через какое-то время, наш замечательный философ Владимир Сергеевич Соловьев — сам незаурядный поэт — напишет две статьи: «Судьба Пушкина» и «О поэзии Пушкина». В одной он убедительно скажет, что Пушкин стал жертвою двойственного чувства: презренья и нелюбви к Высшему свету и невозможностью жить без его мнений о себе, требованием любви и почитанья от этих «нелюбимых и презираемых». И матушка, помню, в детстве еще моем, как-то сказала: «Он был сам у себя рабом». А во второй статье Соловьева последовало шокировавшее общество утвержденье о том, что Пушкин обладал незначительной личностью, в контрпример приводились Мицкевич и Байрон. А Пушкин, — писал философ, — был гениальным художественным фильтром: всё, что его касалось, впитывалось им и возвращалось уже в замечательно художественной форме, но о значительной личности говорить нельзя.

Публика, в большинстве, тогда очень обиделась.

Но все-таки о причинах дуэли — тут столкнулись два мнения.

Граф утверждал, что Наталья была абсолютно и по уши влюблена в Дантеса, он, как старейшина, мог лучше об этом судить по разговорам и впечатлениям тогдашнего общества.

— Ведь не приняла родную сестру после ее брака с Дантесом. Те приезжают с визитом вежливости, и кто не принимает? — голос графа дрогнул слегка. — Ладно бы Пушкин, родная сестра просит вон!

Именно факт, говорил граф, что Наталья может стать легкой добычей Дантеса, и не менее важно — этому непременно же придадут огласку, не давало Пушкину уже и минуты покоя. Больше всего он боялся быть опозорен, хотя желающих опозорить его было, этак, в десяток раз меньше, чем поэту казалось.

Александр Васильевич Трубецкой выдвигал объяснение совершенно иное — Пушкин панически боялся расстаться с Александрин, которую хотели забрать с собой Дантес и Екатерина заграницу. Ссылки на то, что с поездкой в том, 1837 году, у них не получалось, Трубецкой считал просто смешными, потому что в сознании Пушкина всё могло быстро перемениться, а так и в действительности способно было произойти. Александрин действовала на поэта почти магически, и наслаждение от нее, возможно вполне, он получал большее, чем от своей жены.

— Александрин, надо сказать, была по натуре диктатором, причем из тех, чьей воле охотно идут в подчинение. Она имела почти безграничное влияние на Наталью, которая не мыслила ей возражать, а тем более — ссориться.

— Еще говорят — Пушкин не допустил Александрин попрощаться с собой перед смертью? — откуда-то вспомнил я.

— Да, Сергей. Но таков был регламент. Николай I тоже не разрешил Вареньке Нелидовой попрощаться с собой, хотя она была не просто любовницей, а глубоко любимой его женщиной.

Опять эпоха: Нелидова жива и еще не стара. Фантастические люди отмечали Россию — Нелидова отдала на благотворительность все 200 тысяч рублей оставленные ей Императором и осталась ни с чем. И даже без крыши над головой — у нее не было наследственного особняка, имения, дома. Ее приютила — кто?.. да, Александра Федоровна — они всей душой любили одного и того же человека.

— А как же то письмо, — полюбопытствовал я, — где Пушкина называли рогоносцем? — и граф с Трубецким снисходительно улыбнулись.

— В тот день, — сказал Трубецкой, — еще пять человек получили такие же письма. Сделаны по известной всем трафаретке, кажется, она называлась Венскою шуткой. Друг Пушкина Вяземский тоже эту дрянь получил. А рассылали известные «золотые мальчики»: Урусов, Долгоруков...

— Гагарин, — добавил граф, — отец друга твоего, Саши.

«Ах, у Сашки, стало вдобавок, дурная наследственность».

Граф сказал дяде, а тот передал мне, он просит после проводов гостей немного нас задержаться.

И вот, через сорок минут мы в кабинете у графа, они с дядей курят дорогие сигары, аромат которых даже мне — некурящему — доставляет удовольствие.

— Вот какая история, друзья мои. Генерал-лейтенант в отставке — бывший мой подчиненный — умер неделю назад. Помещик он был состоятельный, если не сказать богатый — две тысячи душ.

— Отчего умер? — спросил дядя.

— Сердечник. Он и из армии ушел прежде срока из-за сердечных припадков. Врач и говорил в последнее время, что жизнь его ненадежна очень.

— Так-так, простите, что перебил.

— Жены, детей у него не было. Из родственников — только племянница, дочь покойного брата. Жила она в Петербурге и преподавала в Смольном институте. — Граф поправил себя. — Я неправильно говорю в прошедшем времени...

Дядя успокаивающе поднял руку.

— Да, так вот. Племянница приезжает на похороны дяди, и племянница эта является его прямой наследницей.

— Есть завещание?

— Вот в этом вся штука. Завещание генерал составлять не считал нужным, так как в наследственные права она вступает непосредственно по закону. Спорного, за отсутствием других родственников, никого нет. И вот, сразу после похорон, секретарь генерала — некая молодая особа — показывает завещание, где всё передается ей. Завещание скреплено печатью генерала.

— Но не от нотариуса?

— Нет. Тем не менее, при признании подлинности, завещание будет достаточным основанием для вступления в наследственные права этой самой особы. Кроме того, она была у нотариуса и тот снял с завещания копию. Но и это еще не всё. Она подала заявление в полицию, что племянница, когда ей показывала завещание, попыталась его уничтожить. Девушка была у меня, она клянется, что это ложь. Не знаю, господа, я почему-то склонен ей верить. — Граф поморщился: — Скверная история, господа. Я не расспрашивал ее подробно, лучше, если это сделают специалисты, очень прошу тебя, Андрей.

— Обеспечим всё возможное, Сергей Григорьевич. Адрес этой племянницы?

— А я пошлю ей записку, чтобы завтра явилась к тебе. В котором часу?

Надо было утром к десяти, но я опаздывал на пару минут, и впереди меня из экипажа выпорхнула девушка и быстро вошла в особняк.

Очень скоро я увидел ее в кресле в дядином кабинете.

Разговор еще не начинали, она только успела представиться и снова представилась мне.

— Анастасия, можно — Настя, если вам так удобней.

Улыбка очень оживляет ее строгое несколько лицо; стройная, худоватая, лет двадцати трех.

Отказывается от кофе, но дядя сказал — мы всё равно будем пить.

— Тогда ладно.

Опять улыбка — застенчивая и очень милая.

— Вводите нас, Настя, в курс дела. И не стремитесь к чрезмерной последовательности. Когда человек говорит как попало, больше выскакивает деталей.

«Похоже, Алан Пинкертон научил», — подумал я про себя.

Девушке предложение «как попало» явно понравилось и заметно сняло напряжение.

— Понимаете, у нас с дядей хорошие были отношения.

— Вы переписывались?

— Конечно.

— В письмах есть теплота?

— Ну, «Дорогая Настя» всегда начинал. Я не взяла письма, потому что не полагала...

— Понятно. Теперь о том, чего не полагали. И не торопитесь.

Девушка взяла небольшую паузу.

— Так, меньше года назад у него появилась секретарша, потому что дядя надумал писать мемуары. Я не была с ней знакома — прошлым летом, когда приезжала сюда на каникулы, дядя только говорил, что собирается кого-то нанять. Приехала утром в день похорон. Всё прошло как положено. Его дом недалеко от вас, тоже тут на Арбате. Там поминки. После люди расходятся, и она приглашает меня пройти в кабинет. Садится за стол на дядино место, всё так по-хозяйски...

Она замолчала, одолевая подступившие переживания.

— И показывает мне... мне листок бумаги. Я начинаю читать и глазам своим не верю — всё отписано ей. Ошеломленная совершенно, я все-таки правильно себя повела: она сидит-улыбается, я встала, сказала — «Ну значит, мне больше здесь нечего делать» и вышла из кабинета. Вслед услышала только: «Вы правильно поняли, милочка». Ходила по Москве, по Тверскому бульвару прошла раз пять туда-сюда — в голове никак не помещалось.

Девушка разволновалась.

— Поверьте, не в деньгах совсем дело, я зарабатываю как преподаватель английского языка в Смольном, мне достаточно, и меня ценят...

— Прекрасно-прекрасно, мы сейчас продолжим.

Как раз принесли кофе, гостья замолчала, и кажется, чуть успокоилась.

Дядя, поведши ноздрями, похвалил слугу, что хорошо сварено.

— Сейчас попьем и продолжим. У американцев есть хорошее выражение: «Еще не вечер».

— Это, скорее, английское.

— Да? Значит, они просто украли. И у вас, очень возможно, просто украли. Мы разберемся.

Кофе... где дядька его достает, надо потом спросить; я не очень большой до кофе любитель, но сейчас вкусно невероятно.

Гостье тоже понравилось, но главное — последние слова дяди, щечки ее даже немного порозовели.

— М-м, продолжим. Что там за заявление на вас в полицию?

— На следующее утро мне в гостиницу приносят вызов в полицию, я сразу иду в указанный участок и читаю ее заявление: «я пыталась уничтожить завещание и оторвала от листка кусок».

— Оригинально.

Девушка посмотрела на дядю с надеждой убедиться, что ей верят, потом на меня:

— Вы же не думаете, что я способна, что я могла...

— Конечно, не думаем, — отмахнулся дядя. — Еще кофе?

— Нет... да, немного.

— Потребовали, чтобы вы написали объяснительную, да?

Девушка кивнула, отпивая из чашки.

— Потом отправились к графу.

— Да, он был на похоронах, дал мне свою визитную карточку.

— Опишите эту особу. И что она еще говорила?

— Почти ничего. Во время похорон и поминок — почти ничего. Теперь мне кажется, вид у нее был совершенно равнодушный, и она только и дожидалась показать мне завещание. Лет она тридцати, незамужняя.

Девушка подумала — еще что сказать, не нашлась и дернула слегка плечами.

— Откуда дамочка эта взялась?

— По рекомендации кого-то из сослуживцев дяди. Работала гувернанткой, дети подросли... ну, не рвала я это завещание!

В глазах ее блеснули слезы.

Дядя засуетился и через минуту принудил девушку выпить маленькую рюмочку коньяку.

— Так-так, вы, милая, сейчас отправляйтесь в гостиницу... или по Москве погуляйте, это лучше еще. А мы займемся планом расследования, посоветуемся с одним жандармским генералом, вас же будем привлекать к делу по обстоятельствам. Никуда не уезжайте, разумеется.

Как только взбодренная несколько гостья ушла, дядя засобирался к Казанцеву.

— А ты, Сережа, поезжай к тому нотариусу, вот фамилия на бумажке, узнаешь его адрес... да, в ближайшей нотариальной конторе — они знают друг друга. Скажешь — по просьбе генерала Казанцева просишь показать копию... да уж не затруднись и перепиши ее, и подробности визита той дамочки.

— А встретимся?

— Давай там же, у Гурьина... в половине второго, давай.

Через полчаса уже вхожу в дорого меблированную приемную нотариуса, тот занят с посетителем и помощник нотариуса просит подождать, предлагает любезно кофе или чаю.

Я отказываюсь и сажусь, просмотреть заодно газету.

И сразу почти натыкаюсь на сообщение из Америки, о том что Алан Пинкертон провел очередную успешную акцию, на этот раз по задержанию опасной банды, похитившей огромные деньги при их железнодорожной перевозке.

Эх, опять нужно забегать вперед, так как нельзя не рассказать об одной важнейшей и буквально трагической истории.

Убийство Авраама Линкольна.

Оно произошло в апреле 1865 года, в ложе театра, куда просто вошел один из артистов и выстрелил президенту в голову. Четырьмя годами раньше Алан Пинкертон, который обеспечивал охрану Линкольна, предотвратил покушение на него в Балтиморе. Но кто-то наболтал, что покушение было фиктивным — Пинкертон устроил всё, чтоб отличится. Президент вскоре отказался от услуг знаменитого агентства, у него существовала какая-то незначительная охрана, но квалификация людей Пинкертона была высочайшая: превосходная наблюдательность, быстроте и точности стрельбы позавидовал бы любой ковбой. Его человек прогуливался бы в коридоре, обязательно не у самых дверей в ложу, и если бы тот убийца не отреагировал на приказ «Стоять — арестован!» и попробовал сунуть руку в карман, убит был бы сразу на месте.

Америка потеряла великого президента. Его заслуга не только в победе в гражданской войне, в освобождении негров, и шире — он собирался добиваться их полноценного включения в американское общество, Линкольн обладал прекрасным политическим и экономическим мышлением. Все, кто не воевал на стороне Юга, уплатив 10 долларов, могли получить до 65 гектаров земли, которая через пять лет трудовой деятельности переходила в их собственность. Два миллиона человек стали крупными, средними или мелкими фермерами. Крупные и средние создали наемную рабочую силу, то есть сельскохозяйственный сектор, и трудовая обеспеченность людей выросла еще примерно на три миллиона. Вскоре производительность фермеров стала в разы превосходить бывшие плантации Юга, построенные на рабской силе. Через год наш Император Александр II отменит рабство крепостного права, но не даст людям земли, и как сказал Некрасов: ударит «одним концом по барину, другим по мужику». По барину — потому что многие понесли убытки, а мужики кроме запрета на перепродажу и на некоторые издевательства ничего и не обрели, однако же немалая часть их, не обеспеченная землей даже для собственного семейного прокорма, раньше хоть как-то поддерживалась барином, а после стало — да хоть помри.

Размышляя про умных американцев, я лишь со второго раза понял, что помощник нотариуса приглашает меня пройти.

Кабинет... да, дорогой нотариус.

Но это значит — репутация у человека на высоте.

Не пожилой еще; что называется — рязанская морда, такие любят выпить и закусить, улыбка искренняя, располагающая.

Представился и сообщил, что прибыл с просьбой небольшой от генерала Казанцева.

— Дмитрия Петровича?! Весь к вашим услугам.

— Знакомы с ним?

— Не близко, но да, знаком.

Излагаю дело про даму, которая у него оставляла копию завещания.

Он сразу вспоминает, тем более что дама была всего неделю назад в день смерти генерала.

— Я еще сказал ей, что копия, в случае чего, не будет иметь реальной юридической силы. Предложил ей оставить у меня в порядке нотариального обеспечения оригинал.

— И она отказалась?

— Да. Точнее так: заявила, что хочет сначала показать оригинал одной, как она выразилась... а, «якобы племяннице», а потом отдаст на хранение мне, подписав соответствующий договор, разумеется.

— Простите, я хотя не юрист, но представляю себе так, что именно нотариус является той фигурой, которая доводит до сведения родственников, или шире сказать — претендентов, содержание завещания.

— Совершенно правильно себе представляете. Я попытался ей это высказать, но она уже быстро направлялась из кабинета и в дверях проговорила что-то вроде «хорошо-хорошо».

— Как бы не поняла вас?

Нотариус, не зная что ответить, пожал плечами и лицом выказал недоумение.

Оставалось только поблагодарить и просить дать мне копию завещания для переписки.

— Лучше вам помощник мой перепишет, он быстр в этом деле. А сейчас извините, у меня клиент очередной, день сегодня просто набит посетителями.

Попрощались.

Я снова обосновался в приемной, но ненадолго совсем, потому что помощник, действительно, очень скоро справился со своей работой.

Вышел на улицу и тут же, остановившись на тротуаре, прочитал короткое завещание.

Большая его часть содержала перечисление имущественных ценностей завещателя, затем указывались имя-отчество и фамилия госпожи такой-то, коей всё указанное переходит в полную неотъемлемую собственность после смерти завещателя. Далее, совсем уже внизу, дата — за полгода до смерти — и указание где именно стояли его подпись и личная печать.

Н-да. Не имея других мыслей — что еще обо всём сказать — я пошел прогулочным шагом. Время позволяло совсем не спешить, поэтому счел я лучшим пройти отсюда версты полторы к трактиру пешком, не отягощаясь бесполезными пока что догадками, а наслаждаясь летним началом Москвы, которого так ждали душа и тело с той мокрой осени, потом холодной зимы и снова мокрой уже весны, со снегом, который вздумывал вдруг снова нападывать, и даже до середины апреля.

«Эх, дураки наши предки, — сказал как-то Сашка, — кто они там были, поляне-древляне, не могли взять хоть градусов на десять пониже».

Действительно, дураки, мелькнула и у меня неуважительная эта мысль.

Вышло как-то очень точно с моим движеньем к гурьинскому трактиру, и появился я там минута в минуту.

У-у, дядя уже распоряжается за столом, видит меня и приветственно машет рукою.

Казанцева нет.

— Его к начальству за каким-то делом позвали. Подъехать должен вот-вот. Копию завещания принес?

— Принес. Навряд, однако, найдется там интересное.

Дядя, впрочем, прежде чем прочитать, заканчивает заказ с половым — соленья какие-то под водку. Не возражаю я против поросенка?

Не возражаю.

Теперь дядя берется читать.

Пробегает глазами... на лице не замечаю никакого разочарования.

— Ну а что ты хотел? Стандартно. Вот подлинник теперь любопытно взглянуть. И интересно, как Настя так порвала оригинал, что одна часть куда-то исчезла, а другая осталась у владелицы?

— Казанцев поедет к ней?

— Непременно. И вот что мы, по ходу дела, придумали. Анастасия уже вызвана в Экспедицию, и когда явится — напишет заявление с просьбой почерковедческой экспертизы, так как она сомневается в подлинности почерка дяди.

— Она не говорила, что сомневается.

— Это неважно, напишет. Но, — дядя поднял для моего внимания палец, — мы считаем, что она такое заявление уже написала.

— Понял.

— Далее слушай, у Казанцева есть два высококлассных почерковеда, экспертиза которых для суда будет делом решающим. О, вон и Дмитрий Петрович!

Лакей приглашает пройти на второй этаж в кабинет генерала, где нас ожидает новоявленная наследница. Очень интересно, в какой манере поведет себя Казанцев на этот раз.

Вид у него сейчас вполне благодушный, к тому ж, сегодня он в «гражданском» — кремовом летнем костюме и в тон ему рубашке и галстуке. Вид такой его молодит и делает схожим с адвокатом каким-нибудь, весьма успевающим. Оказывается, ходить на работу в «гражданском» иногда у них принято и даже считается чем-то вроде хвастовства перед прочим чиновным людом.

Кабинет оказался размещенным в большой ротонде с высокими сплошными окнами по всему округлому периметру, за окнами кроны деревьев — стало быть, сад.

Женщина — белокурая, улыбчивая, невысокого роста.

Не то чтобы полноватая, а с округлыми выразительными формами.

Лицо, на мой вкус, с излишней красивостью — конфетная привлекательность, этакая, как с этикетки, улыбчивые карие глазки.

Казанцев представляет нас, как сотрудников, потом себя с добавлением — «действительный статский советник».

Дама при этих словах делает книксен:

— Очень польщена. Садитесь господа.

Несколько стульев у окон, мы просим сесть сначала хозяйку, она занимает кабинетное у стола кресло.

Казанцев, впрочем, остается стоять.

И начинает вкрадчиво, нежно почти:

— Случай крайне деликатный, мадам. Мы уже проверили копию завещанья у вашего нотариуса, но... но, мадам, у племянницы покойного генерала есть очень влиятельные покровители, граф Строганов, например.

— Недавний наш генерал-губернатор?

— Он самый. Есть еще кое-кто в Петербурге. На нас оказывают, как это...

— Давление.

— Вы правильно выразились, мадам. Требуют, чтобы всё было проверено и, так сказать, перепроверено.

Казанцев, успешно вполне, играет роль незлобивого простачка.

— Господа, я сама за то, чтобы всё было безукоризненно в смысле каких-либо подозрений.

Ее лицо делается серьезным.

А сейчас уже напряженным, и с заметными колебаниями «сказать — не сказать».

— Видите ли, господа, он любил свою племянницу... — она, наконец, решается: — но больше всего он любил меня.

Ее взгляд слегка тупится.

Дядя сразу приходит на помощь:

— Мадам, расскажите о последних часах генерала. Я в свое время, — врет он, — имел удовольствие быть с ним знакомым, хотя в последние годы не виделись.

— Да, — она приходит в себя, и рада, что «о другом», — очередной сердечный приступ, задыхание. Я тут же посылаю за его доктором, — она называет фамилию. Тот приезжает скоро, дает какие-то капли, они успокаивают несколько... я веду угостить его чаем, сидим какое-то время... и вдруг сиделка, оставленная на дежурстве, бежит-докладывает, что сильный хрип... в общем через минут пятнадцать всё кончилось. Да, господа, не желаете ли чаю, перекусить слегка?

Поблагодарив ее, мы отказались.

— И написала племянница на вас ответное заявление.

— Вот интересно! Какое же?

— Что почерк дяди не считает подлинным.

— Да господа... во-первых, вот в конверте остатки подлинного завещания, во-вторых, генерал, у вас же есть специалисты по почерку. — Она выдвинула на себя средний ящик... покопалась и извлекла пачку бумаг. — Вот здесь его оригинальный почерк, пожалуйста. Это из архива. — Еще что-то нашла: — А вот два самоличных армейских приказа. — Она подвинула бумаги на край стола, и конверт с завещанием. — Вот будьте любезны забрать.

— Я дам вам по всем бумагам расписку.

Казанцев сел в уступленное ему кабинетное кресло, быстро сделал опись и расписался.

Вчера еще я получил от Ольги записку с приглашеньем сегодня вечером на ее день рожденья. Вечер у всех оказался занят: дядя отправлялся в театр с Великой княжной — «посидеть в царской ложе», Казанцев — на юбилей к сослуживцу, мне очень хотелось заехать в гостиницу к Насте и как-то поднять ей настроение вечерней прогулкой или театром, тоже, но надо было обязательно к Ольге, в их семейный особняк на Большой Бронной, откуда Ольга по поводу молодежных сборов всегда выгоняла куда-нибудь в гости родителей.

И конечно, она была слишком привлекательна, чтобы ею пренебрегать.

А визит к наследнице произвел впечатление странное. Может быть, несчастно обиженная Настя действительно дернула за кусок листка с завещанием, может быть, сознание ее с собой не в ладу?.. Трудно было верить и не верить обеим.

Еще включался материальный мотив: Анастасия неплохо получала за свою педагогическую работу в Смольном, от небольшого родительского наследства у нее, тем не менее, оставалась неплохая в Петербурге квартира и еще маленький, но всё же, от ценных бумаг доход. Секретарь же эта ничего не имела, кроме накоплений, если те были сделаны, от предыдущей гувернантской зарплаты. Конечно, Настино состояние и близко сравниться не может с двумя тысячами душ и хорошим домом в Москве, но...

А что «но» я не знал сам, и немножко меня раздражало опять проявленное дядей и Казанцевым равнодушие — «разберемся, мы только в начале пути». А в судьбах — кто-то из двух молодых этих женщин преступник! — в судьбах мы разберемся? В ощущении несчастливости своей того, что есть реальный преступник, мы разберемся?!

Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком — хотелось еще подумать.

Завещание... мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.

После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой... слово без последних двух букв — «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.

Которой передается в наследство всё перечисленное?

Меня резануло вдруг — глубоко внутри что-то не понравилось.

Что именно?

Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна... почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?

Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.

Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».

Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой... а потом тонкие длинные ноги...

— Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так...

— Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля — как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем — это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.

Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.

Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.

Но, наконец, доезжаем.

За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.

Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.

Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.

— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.

— И по срокам его жизни...

— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?

Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.

— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.

Объясняю в деликатной манере «в честь чего».

Доктор слушает... и брови его сдвигаются:

— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?

— Ну, так с ее слов.

Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.

— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.

— Почему?

— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?

— Ну, не ребенок.

— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.

Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:

— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?

— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.

— Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?

— Капли. Для повышения артериального давления.

— Что если их не давать, э, точнее — давать вместо них нейтральное что-то?

— У меня нет оснований для такого заключения.

— И все-таки, теоретически?

— Если простыми словами — увеличится риск остановки сердечной деятельности.

Н-да.

Опять моя мысль останавливается только на этом.

Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.

Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.

Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.

О! прогуливается, дожидаясь, у входа.

Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:

— В Донской монастырь.

— Далековато, барин.

— А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?

И сразу поехали быстро.

Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:

— Вы верите, правда, что-то получится?

— Настя, мой дядя — ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?

— Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.

— А Казанцев — главный человек Москвы по уголовным делам.

— И еще вы! — Она улыбается чуть шаловливо. — Вы сказали, мы едем в монастырь?

— Донской — главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.

Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью — семнадцатого, Донской монастырь — не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» — Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы — от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.

Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.

— Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.

Опять улыбка — полного и радостного доверия.

«Такая» не может быть у преступницы.

Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.

Скоро начинается обещанная сирень.

Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями...

— Это чудо какое-то!

— А я вам и обещал.

Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.

Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.

Нас благодарят и крестят.

Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.

Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья... и несчастья.

Мы сначала идем в собор — помолиться и поставить свечки.

Расходимся там... каждый думает о своем.

И снова встречаемся на ступеньках у входа.

— Как хорошо здесь, нетягостно, — говорит Настя. — У нас на Невском кладбище всё плиты-плиты, знаменитости разных значений, давит, в ушах звучит — их нет, их нет.

— А здесь, будто мы вместе все.

Она согласно кивает.

Мы идем по нешироким мощенным дорожкам, я в роли гида, небо ясное над головой — синева, уходящая в бесконечность.

Много деревьев, высокой травы — в них птицы, отрывки пения там и здесь.

— Сережа!

Я поворачиваюсь...

— Павел Дмитриевич! Здравствуйте, а я думал, вы в Париже.

Граф Киселев. Я знаю его с детства, он воевал с моим дедом, был одно время его подчиненным. Выглядит в свои семьдесят два удивительно бодро. Один из самых замечательных людей России, как говорит о нем папенька. Похоже Строганову — великолепен и в военном и в административном деле, человек у него на первом месте — любой, пусть самый маленький. Граф подал проект освобождения крестьян еще Александру I, кажется, в 1816-ом. Авторитет огромный имел и у Николая I, да вот «новому» не угодил и отправлен послом в Париж. Впрочем, угождать граф всегда почитал за низость.

— Так ты закончил университет?

— Да, свой физмат.

Настя представляется и кланяется.

— Что делаешь сейчас?

— Болтаюсь пока при дяде.

— Дядя твой проходимец, как только его удавы не съели. Он был заездом ко мне в Париж.

Слуга сопровождающий скоро подходит и произносит неслышное нам графу.

— Хорошо, отправляемся. Взглянул, вот, на близкие могилы и можно ехать. Теперь, Сережа, рад буду, если соберешься ко мне в Париж.

Прощаемся.

Настя поражена такому знакомству.

Задумывается... в глазах угадывается: «Может, действительно, получится что-нибудь».

— Интересно, Настя, что она показывала вам подлинник завещания... извините, якобы показывала, а не нотариально заверенную копию. Дама ведь очень неглупая. Зачем показывать без свидетелей оригинал, не понимаю.

— Представьте, дядя написал мне, примерно через месяц после приема на службу, что она очень умная, всё схватывает на лету, вообще — находка.

С полчаса мы ходили по знаменитому нашему некрополю, и когда покидали его уже выходя из монастырских ворот, мне стала ясной цеплявшая внутри мысль, не желавшая доселе себя показывать.

Я назвал извозчику адрес того самого нотариуса.

— И как можно быстрее — прибавлю, — Настя удивленно взглянула. — Сделаем одно маленькое важное дело, а потом отобедаем где-нибудь.

На обратном пути сирень снова отвлекла от всяких мыслей, и красоту такую признал бы любой житель тропиков, где растет что угодно причудливое.

В естественных науках главный вопрос — «как». Как, например, сделать, электрогенератор определенной мощности, или как провести химическую реакцию, которая из недорогих компонентов давала бы новый нужный элемент.

Математика, конечно не отказываясь от вопроса «как», но очень любит вопрос «почему», это развивает дотошность, которая вот сейчас именно привела меня к простенькой, но малозаметной для тренированных в других науках людей.

Я прошу Настю подождать меня в экипаже и устремляюсь внутрь нотариальной конторы.

Помощник предупреждающе вытягивает руку, я понимаю, что у нотариуса клиент, но останавливаться не собираюсь.

На меня смотрят с недоумением, я даже не закрываю дверь за собой и прошу — «очень нужно» — выйти нотариуса со мной в приемную, извиняюсь перед клиентом — это не более чем на полторы минуты.

Мой взволнованный вид был понят, клиент любезно своё дал согласие, и вот, переведя дыхание, я спрашиваю:

— Когда составляется крупное завещание и завещатель хочет отдать немного и слугам и дальним родственникам, но есть основной наследник. Фу, в какой

последовательности идет перечисление: наследнику сначала крупному или...

— Конечно, «или» — то есть мелочи всякой. Затем, обычно: «Всё остальное мое движимое и недвижимое»...

Я радостно жму ему руку.

— Настя тут недалеко трактир «Саратов» — один из лучших. Поедем туда — перекусим. Я отказа не приму.

— Господи, вы и так на меня кучу времени тратите, право, неловко очень.

— А знаете, что и Пинкертон и Видок — во Франции — брались иногда за дела, денег вообще не сулящие. Чистить грязь надо.

Вечером, в трактире на Рождественке главным докладчиком был я.

Симптомы доктора сразу вызвали реплику у Казанцева:

— Ну слава Богу, я очень надеялся такое именно и услышать.

— Увы, — скептически покривился дядя, — сильно к дело это не пришьешь.

— У нас, Андрюша, есть такое понятие, как «совокупность косвенных улик».

— Прости, я слышал об этом на втором курсе университета. А вот потянет ли та или иная совокупность на суд — большой вопрос.

— Про вторую теперь косвенную улику, — объявил я.

И рассказал то, что недавно обсуждал нотариусом.

— Хочешь сказать, Сережа, ей причиталось что-то из наследства, а остальное...

— Ты обрати внимание, — перебил дядю Казанцев, — в копии завещания ни слова о каких-то презентах для слуг, для управляющего его именьем — вообще ничего. Что он, никого не любил, отблагодарить не хотел? Кроме этой.

— Которая, — почти торжествуя, сказал я, — зачем-то решила показывать без свидетелей оригинал, а не копию.

— Да это мы, — дядя махнул половому подойти за заказам, — перед твоим приходом как раз обсудили. И ты еще один результат не знаешь: оба почерковеда уже потрудились, экспертиза не была долгой — почерк в завещании принадлежит покойному.

Половой встал в позу полного к нам внимания:

— Э, я, господа, подумал: может быть, без изысков — например, утку с яблоками?

— Годится, — согласился Казанцев. — И икры к водке для разгоночки принеси. Вы что, Сергей, будете пить?

Я вдруг почувствовал усталость сегодняшнего событийного дня:

— А, водки тоже немного выпью.

Вид у Казанцева был мрачноватый:

— Уличать ее будем чем? Ведь отхапает у честной девушки состояние.

— Да, — помрачнел дядя тоже, — главное мы уловить не можем. То есть, если порвала она эту часть, где завещано главное было Анастасии, как же она его предварительно адвокату показывала, а тот копию снял. Преступный сговор?

Казанцев замотал головой:

— Не та у него репутация и состояние собственное немаленькое. Если бы еще речь о двадцати, а не о двух, тысячах речь шла, да и то...

Он повернул голову к буфету и громко раздраженно произнес:

— Что, долго икру с водкой донесть?!

— Сей момент, — последовало оттуда, и так почти и исполнилось.

— Первая мысль у меня, конечно, была что завещанье подделано, — начал дядя, — но тогда зачем рвать, а не уничтожать полностью.

— А вторая половина завещанья? — вырвалось у меня.

Вырвалось даже не из сознания, а из какого-то более глубокого слоя.

Оба мои визави поставили поднятые уже рюмки и уставились.

— А? — спросил дядя Казанцева.

— Определенно здесь ключ... Ну-ка, махнем, друзья, под икорку!

Какое-то время мы наслаждались этим ключом под выпивку и закуску.

Скоро я почувствовал — мне хватит.

Но старшие товарищи продолжили еще и под утку.

— М-м, друзья мои, — вдруг громко сказал слегка разомлевший дядя, — да я знаю, в какой замок этот ключик вставить.

Мы стали слушать, Казанцев только попросил говорить всех по тише.

И в разговоре, собою сам, сложился план завтрашних действий, причем в двух его вариантах. Один капкан был «лисий», другой, нам казалось, «медвежий».

Возвращался я домой с головой веселой, но не очень ясной, потому что за успех операции выпили еще две бутылки «Клико».

Дома ожидало меня письмо от папеньки.

Грустное.

Сладить с кавказцами удавалось с трудом. Не исчезали мюриды, смерть для которых была прямым попаданием в рай. Папенька сдержанно, но давал понять, что корпусу его на западном направлении приходится нелегко. «Но матери пиши, что письма от меня получаешь легкие и успешные».

Странно жила Россия: у кого война, у кого забота о новой шляпке.

В резерве у Императора Александра II были войска, включение которых в кавказские действия могло быстро закончить в нашу пользу войну. Но он этого не делал. Он многого не делал, по причинам — не ясным ему самому.

Кавказская война началась еще в 1817 году, хотя иногда ошибочно указывается год 1816-й, а закончилась в 1864 году, и не со сдачей в плен Шамиля, произошедшей в 1859-ом, она еще четыре года имела свои продолжения. Многое пошло бы иначе, попросту — гораздо быстрее, если бы и ныне живущий еще генерал Алексей Петрович Ермолов оставался, как в первые десять лет войны, у командования.

Среди плеяды военачальников «того» времени Ермолов признавался всё-таки всеми фигурой номер один. Да, был тот же Строганов, Киселев, Воронцов — единственный, кто выдержал и отбил атаку частей французов, которыми командовал лично Наполеон («Кто такой?!» — возмущенный, потребовал он узнать), позже Воронцов — блестящий Новороссийский генерал-губернатор, на которого Пушкин в Одессе написал мерзкий по смыслу и форме пасквиль. Были и другие герои полководческой категории, но перед Ермоловым все склоняли головы, тем более что ласковое обаяние этого человека очень к тому располагало.

Ермолов, за плечами которого был опыт всех почти наполеоновских войн, действовал стремительно, исключительно профессионально, и по законам врага. Да, будучи мирным в жизни и благосклонным к добровольно сдающимся в плен, он был безжалостен в бою и в карательных операциях: воздастся каждому по мере его — «нам не нужны ваши горы, но вы же равнинным поселянам жить не даете». Верил ли Ермолов в усмирение Северо-Кавказских народов, в их какое-то в будущем огосударствление? Папенька утверждал, что — категорически нет. Да даже у таких сравнительных либералов, как декабристы, было записано в «Русской правде»: народы эти необходимо рассеять мелкими партиями по всей России, то есть довести до искусственной ассимиляции; другого способа сладить с ними не существует. Ермолова не любил Николай I, его брат Константин: «Очень остер и весьма часто до дерзости»; его не любил Аракчеев. А характерным примером дерзостного юмора Ермолова была его фраза, сказанная еще в 1813 году Александру I. Битва при Кульме против отступающего Наполеона, решенная в нашу пользу блестящим руководством войсками Ермоловым: «Какую награду вы себе хотите?» — спросил Александр — «Произведите меня в немцы, Государь». Все знали предпочтительные склонности Императора и Его Двора к иностранцам, а в самом Александре было 7/8 немецкой крови.

Сошло.

Ермолов!

И вот этого уникального специалиста, популярного в армии до такой степени, что солдаты пошли бы за ним на штурм где и чего угодно, вот его и убирают в 1827 году в отставку, заменяя Иваном Паскевичем — близким Николаю человеком. Паскевич не был плохим военным, он был — каких много. Стратегия Ермолова тотального наступления с вырубкой лесов, прокладкой лесных магистралей, с созданием за собой укрепленных пунктов, где оставшаяся — не ушедшая выше в горы — часть населения не смела на русского солдата и глаз поднять, всё это было Паскевичу не под силу. Ермолов брал у якобы примирившихся племен и кланов заложников, и при Ермолове они почти не предавали. Зато потом началось — всё время где-то вспыхивал пожар за спиной.

Зимой Ермолов перебирался жить из именья в Москву, в скромный дом рядом с Пречистенским бульваром, и скучно от посетителей ему не бывало, тем более, из ссылок по амнистии возвращались его друзья-декабристы. Сам он декабристом не был, заговор их называл глупостью, но дружбу ему всё равно «посчитали».

Мне с ним лично познакомиться не посчастливилось... да всё это, впрочем, от навеянного папенькиным письмом.

Собранные, подтянутые — на Казанцеве теперь генеральский мундир — мы едем в уже известный нам дом с садом позади.

— А знаете, как она могла это проделать? — делится по дороге Казанцев. — Мы, кстати, на месте проведем следственную проверку.

— ??

— Очень просто. Кабинет находится в ротонде. Там два крайних окна напротив друг друга. Она убедила генерала, что завещание надо составить, учесть при этом небольшие потребности верной прислуги...

— Таким способом у нее появляется начало завещания!

— Сережа, правильно, но вы все-таки не кричите. Далее бумажки от ветряной тяги разлетаются, ну подробные технические детали я описывать не берусь.

— Почти наверняка так и было, Митя. У тебя все филеры наготове?

— Обеспечено полностью.

Мы уже подъезжаем.

Пристав предупредил нашу даму дожидаться визита и караулит у крыльца.

А особа непростая, я чувствую волненье и чувствую, что даже неспокоен мой видевший анаконд разных дядя.

Нас встречают очень спокойно — полуулыбкой и приглашеньем садиться.

Казанцев морщится, трогая тугой воротник мундира, и проходит мимо стола с дамой к дальнему окну.

— Душновато сегодня. Я позволю себе открыть?

Он делает это до того, как ему говорят «да» и не спеша возвращается, поглядывая в окна.

— А сад хорош!

— Могу вам предложить перейти отсюда в беседку.

— О, не беспокойтесь, мадам. Мы ненадолго, и с маленьким к вам предложением.

— К вашим услугам, генерал.

— Вы не хотели бы отозвать свое заявление и аннулировать обрывок того странного завещания.

— Вы шутите, генерал?

— Ни в коем случае, мадам.

Казанцев достиг противоположного окна и резко распахнул створки.

У меня по лицу сразу пробежал ветер, а на столе у дамы возник бумажный вихрь, какие-то листки полетели к окну и один там исчез.

— Что вы делаете, закройте немедленно!

— Пардон-пардон, — Казанцев закрыл окно. — А сделал я всего лишь то, что и вы какое-то время назад проделали, завладев таким вот приемом нужным началом завещания. Оно просто вылетело из-под пера генерала.

Не-ет, я очень поторопился, назвав даму конфетно-красивой — лицо сейчас без всякой улыбки, потемневшие глаза уперлись в глаза Казанцева, она считывала, казалось, что там есть...

Первый раз, и никогда после, увидел я как генерал отводит свой взгляд от противника.

— Позвольте мне, мадам, — примирительно начал дядя, — мы вычислили всё как было. Нужная половинка завещания потерялась на ветру, а новое-окончательное ваш патрон не успел нотариально оформить по причине смерти, в которой вы, возможно вполне, сударыня, я говорю — возможно вполне, неповинны. Но суть для нас совсем в другом.

— В чем она ваша суть? — голос прозвучал холодно и почти на октаву ниже.

Закруживший всё в комнате ветер заставил ее вскочить, теперь она снова села; спокойная, уже не глядя ни на кого.

— В вашем разоблачении, сударыня, — дядя произнес это тоном поздравления с именинами.

— В самом деле? — произнес тот же холодный голос, но добавленьем иронической нотки.

Дядя отчего-то даже обрадовался:

— А вот послушайте, как мы это сделаем. Сегодня я дам в газеты объявления, что нуждаюсь в специалисте-каллиграфе, способном воспроизводить почерки исторически известных людей, плату за строчку работы поставлю сверхщедрую. Всё невинно вполне и вполне законно — мало ли какая блажь вознадобилась мне-князю.

Моя заранье определенная задача была — наблюдать.

И тут что-то изменилось в лице нашей дамы, что... что... да, пропала та раньше полная в себе уверенность.

— Ну и объявление повесим в художественном училище, — дружелюбно продолжал дядя.

— Остальное — дело профессиональной техники, — буркнул Казанцев.

Он чуть подождал.

— Ну, будете продолжать настаивать на наследстве или закончим миром? — Хозяйка кабинета думала, ее мысли, мне показалось, были сейчас не здесь. — Хотя я с удовольствием отправил бы вас на каторгу.

Раздался вдруг смех, тявкающий какой-то, немного нечеловеческий.

— Всё у вас каторга на уме, ха. Дальнейшие разговоры, господа, только в официальной форме с моим адвокатом, или как он у вас называется — частным поверенным. Присылайте официальное уведомление. А сейчас прошу вон.

Мы подъезжали с Воронцова поля к Чистым прудам — не очень далеко от Мясницкой, где находились отменные чайная и кофейная. Туда и велели ехать.

Казанцев расстегнул воротник, расслабил галстук и наслаждался погодой.

Дядя был скован.

— Там точно всё под контролем?

— Да не волнуйся ты.

— Может ведь с кем угодно записку послать — с дворником, да хоть с приходящей молочницей.

— Андрей, все будут под наблюдением. А молодец она, — генерал неделикатно сплюнул через плечо на мостовую, — сука.

Тут я решил отчитаться:

— Но потерялась заметно, когда вы, дядя, сказали про объявления.

— Однако что-то решила, и уверенность снова вернулась к ней.

— Ну ясно, что эта сука решила!

— Думаешь, все-таки пойдет на живца?

— Не сомневаюсь.

— Защитить того каллиграфа вполне удастся?

— А почему, Андрей, я прежде всего должен думать о нем? — в голосе Казанцева послышалось раздражение. — Он что, не понимал, какой подделкою занимается? — но раздражение не понравилось ему самому: — Конечно, дал приказ о всех мерах предосторожности, он ведь и как свидетель по делу нам нужен.

Скоро свернули с Чистых прудов на Мясницкую, и ветерок в нашу сторону принес запах кофе; решили — тому так и быть.

Я волновался — а что если она никак не отреагирует, хотя... объявления точно появятся, она сама с утра прочтет их в газетах.

Дядя, хотя старается не выказывать, тоже нервничает, именно мы с ним завтра с утра будем ожидать в его особняка «почеркиста», именно так уже окрестили этого поддельщика нижней части завещания среди всех участников операции. Напротив и чуть сбоку от дядиного особняка будет прогуливаться «в гражданском» пристав, чтобы по условленному знаку подтвердить и официально оформить задержание.

Но всё это — если «почеркист» доберется до нас. Иначе — если до этой попытки его не убьют по заказу нашей распрекрасной знакомки.

Вот куда брошены все силы: проследить, кому отдан сигнал, куда именно бандитам передан, сесть им на хвост и при попытке... «Могут действовать на поражение, — сказал Казанцев, — сами бандиты нам не нужны, а вот «связной» — важнейший для показаний человек, и он не из тех, кто будет особенно упираться и брать на себя каторгу ради этой барыни».

Нам принесли кофе, и Дмитрий Петрович принялся пить его с таким удовольствием, словно первый раз в жизни.

— Скажи, Митя, если «почеркист» без особых сопротивлений даст признательные показания...

— Мы их оформим как явку с повинной.

— Да. И что ему будет?

— Ссылка года на три, в Тобольск куда-нибудь.

Выпив по чашечке, решили повторить.

А через полчаса разъехались.

Казанцев, как он выразился, в штаб по проведению операции.

Дядя с Великой княжной — что-то часто они — на какую-то выставку.

А я, испросив у генерала разрешения появляться, этак, раз в три часа в штабе за информацией, отправился домой — отдохнуть слегка и переодеться.

А как сел на извозчика, явилась правильная мысль заехать сначала к Насте, меблированные комнаты, где она проживала тут были неподалеку. И тут меня дернула мысль, заставившая крикнуть извозчику: «Гони быстрее!» А кто ее знает — нашу прекрасную дамочку — а вдруг она сделает не один ход, а два: два трупа. И если встать на ее позицию, тут уж «все концы в воду».

Ехать было минуты всего три, но по дороге мешали люди, другие извозчики, лоб мой покрылся испариной, господи, а мы как малые дети не спеша распивали кофе...

«Гони же!»

Я вбегаю в подъезд, спрашиваю какую-то женщину, а наверно, кричу — десятый номер?!

— Дома она.

Второй этаж... стучу в дверь, сразу дергаю ручку... нет, слава Богу, внутри кто-то идет.

— Сергей? Рада вас видеть. — Я прохожу внутрь, подозрительно всё осматриваю... — Что с вами? Будто за вами черти гонялись.

— Почти так и было. — Без приглашенья сажусь, кажется на ее только что место — передо мной развернутая книжка стихов. — У вас тут чай подают?

— Конечно. Я схожу сказать, чтобы принесли.

— Нет! Позвоните в колокольчик, или что тут у вас?

— Шнурок.

— Вот.

Теперь я успокоился, глаза воспринимают текст книги... и заставляют вздрогнуть.

Я к вам пишу случайно; право

Не знаю как и для чего,

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но Боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, конечно, всё равно.

Обворожительные, мои любимые строки Лермонтова — начало поэмы «Валерик», с которой тоже связана судьба моей семьи. Отец не участвовал, он был в это время в другом отряде, а этот — почти трехтысячный — нарвался у реки Валерик на шеститысячный «зашитый» в крупную систему засад, отряд чеченцев. Бой был страшный, мы победили несмотря ни на что. У отца в том бою погибли два товарища, дружил он с ними еще со времен кадетского корпуса. Лермонтов там участвовал и отличился отвагой, «Валерик» — одно из лучших его произведений. И обворожительное начало этой поэмы; хотя если придираться к стилю... но совсем не хочется придираться.

Лермонтов вообще мне ближе из двух наших «великих». Пушкин, хочет он или не хочет, всегда говорит с пьедестала. Лермонтов способен положить на плечо читателя руку. Таков и его Печорин: он в стороне ото всех, но он никого не выше. Это в свое время и взбеленило Николая I: отлично отозвавшись о первой части «Героя нашего времени», он пришел в гнев от второй — именно потому что главный герой вовсе не стремится стать каким-то героем, такой тип, считал Николай, пропагандирует безразличие к жизни и пошлость. Именно эта ненависть осталась в нем к поэту до конца его несчастливых дней.

— Вы очень интересно говорите, Сережа.

Вот тебе... оказывается, я говорил всё вслух.

— Но чем-то вы, однако, встревожены. Вы даже слегка глотали слова.

Приходится рассказывать, хотя была договоренность не вводить ни одного лишнего человека в курс дела.

— И понимаете, мне только десять минут назад пришла в голову мысль — если она такое чудовище, то очень логично для нее сделать двуходовку — убрать сразу обоих.

Такое известие приводит Анастасию в сомнамбулическое состояние, она опускается на диван, рот полуоткрыт, в лице нет вообще выражения.

Нам приносят чай.

Закрываю за прислугой дверь на ключ и начинаю, чуть обжигаясь, но с удовольствием, пить.

Немного смешит ее прострация — да, девушка, тут вам не Смольный институт благородных девиц; и чувствую довольство собой: возможно вполне, наш враг не поставит себе двойную цель, но мысль о таком пропустили многоумные старшие мои товарищи. Мне вспомнился тот ее смех, лающий, почти не человеческий, скверным внутри отдалось — как от гнилья, случайно попавшего.

Я слегка встряхиваю Настю за плечи, даю стакан с чаем, и побольше сахара.

— Пейте, обязательно пейте. Дальше, возьмёте на пару суток необходимые вещи, я отвезу вас в дядюшкин особняк. Хозяйке комнат скажем — вы едете дня на три ко мне на дачу.

Проделав всё в быстром темпе, я, приехав домой бухнулся в кресло — усталость явилась и в голове, и в теле; сидеть бы так и ни о чем не думать.

Благого пожелания хватило, впрочем, на пару только минут — засаду, в Настиной комнате надо устроить засаду!

И с этим нужно ехать к Казанцеву, тем более что пока в ванну плюхнусь с холодной водой, оденусь-переоденусь, да время на дорогу уйдет, оно и выйдет по сроку мне появиться в их штабе.

Штаб помещался, по естественным причинам, в служебном кабинете Дмитрия Петровича, и допущенный туда секретарем, я кроме хозяина кабинета никого больше там не увидел.

Торопясь, и сбивчиво несколько, стал излагать ему свою идею, а частью ее было мое личное участие в засаде.

От последнего генерал поморщился и дал знак рукой, что хорошо всё понял.

— Начнем, Сережа, с простого — ни одного свободного филера, пристава, — он показал в сторону секретарской, — вот кроме него, вообще никого свободного у меня нет.

— Так вот — я. Папенька научил меня с детства метко стрелять.

— Ой, милый, у меня уже данные, что мы на очень серьезную банду выходим.

— Так тем более вероятно, что они попробуют ударить в две цели сразу.

— Вполне вероятно. И то что вы девушку успели увезти — отменный поступок.

Я взволновался — походило, что мы более прячемся от бандитов, чем они от нас.

Казанцев, прочитав данное по лицу моему, приступил к объяснению:

— У нас, Сергей, на парады и балы Дворцовые денег не жалеют, а как до дела доходит, ровно дети малые: не понимают, что недодать — не значит получить результат меньший, или позже его получить, недодать в серьезном деле значит — вообще дело провалить. Если филер не окажется в нужном месте в нужное время, вся цепочка порвется.

— Это я понимаю, Дмитрий Петрович. Поэтому моя услуга и будет весьма полезна. Хозяйку предупредим — дескать, барышня у себя в комнате...

— Стойте-стойте, а вы кого увидеть собираетесь?

Вопрос смешал мне мысли своей, как показалось, странной ненужностью.

— Предположим, заходит в комнату бедно, но аккуратно одетый немолодой человек, незначительного физического сложения; в руке пакет. Говорит: «Петербургский знакомец барышни велел ей передать. Он в «Национале» остановился, я оттуда посыльный». Вы хотите взять пакет, а для него и главное — сблизиться; он не стреляться с вами пришел — в пакете заточка. Удар в печень, вы просто теряете сознание от болевого шока. Ваше оружие и кошелек переходит к бандиту. Вы что думаете, любой из них не поймет, что означает молодой человек в комнате вместо барышни? По вашему лицу сразу же будет сделан вывод, что вы дилетант. И я могу привести еще десять примеров, так сказать, оригинального и совершенно неожиданного для вас их поведения.

На миг я почувствовал, что мне спасли жизнь — ведь блуждала шаловливая идейка устроить засаду самому, не спросясь; да Слава Богу, воспитание не позволило совершить противное дисциплине самовольство.

— Дмитрий Петрович, а как же агенты — филеры ваши — против таких бандитов работают?

— Вот в этом и штука вся! У меня в филерах либо отставной унтер-офицерский состав, прошедший Кавказскую — они и в штыковые ходили, и против кинжала умеют, нюх у них, сметка. А другая категория из бывших уголовных.

— Как у Видока?

— Примерно. Те тоже всё умеют. Но к главному я возвращаюсь — людей таких достойно оплачивать надо, у многих же семьи. Эх, доиграемся.

Секретарь принес какие-то два листочка.

Я умолк, а Казанцев начал читать.

Потом аккуратно сложил оба листка в папку, где уж находилась стопка подобных.

На самой папке значился номер Дела и надпись крупными буквами: «ДОНЕСЕНИЯ».

— Итак... — он прервался и нажал кнопку звонка, — щец нам и буженины. — Секретарь, кивнув, скрылся. — Сейчас из соседнего трактира принесут, время — почти три часа уже. Итак, сообщаю вам, что мы имеем на настоящий момент. Связным оказался садовник. Это очень интересная личность: судим за участие в разбое, просидел пять лет в остроге. Взят на работу садовником нашей дамочкой всего неделю назад. Прежнего садовника без объяснения причин она рассчитала. А новый работал до того дворником, садовником вообще никогда не работал.

— Получается — сразу после смерти хозяина? То есть...

— Ну правильно, продолжай.

— Она уже готовилась связаться с уголовным миром для ликвидации «почеркиста»?

— Наверняка так. А зачем ей очень опасный свидетель?

— Да, вовремя мы.

— Теперь слушай дальше. Мóлодцы мои отследили маршрут садовника-связного и вышли прямо на хазу Огурца. Тебе эта кличка ничего не говорит, а в Москве его банда просто самая опасная среди всех прочих, за ними страшный хвост преступлений. Изобличить, а главное — установить, где их главное логово, никак не удавалось. Теперь знаем. И локализовать там свои силы можем, вот что важно.

— А когда они?..

— Сегодня вечером или ночью. Но вот где обретается «почеркист», мы еще не знаем. Хотя есть планчик один упредить их и устроить засаду у него на квартире. Пойдем руки мыть, сейчас в приемной накроют.

После простого, но сытного и свежего по продуктам, обеда мы вернулись в кабинет Казанцева, и только вернулись, как поступил новый листок. Быстро просмотрев его, генерал возбужденно стукнул по столу кулаком.

— Есть!

Я понял только, что сообщалось нечто хорошее.

Генерал еще раз пробежал листок глазами.

— Они выслали дозорного к дому «почеркиста». Это меблированные комнаты на Плющихе, в какой именно комнате проживает «почеркист», сейчас выясняют.

Казанцев нервно вынул сигарку и чуть не откусил ее с другого конца.

— Вот здесь нужна предельная осторожность!

Он побарабанил пальцами по столу с неприкуренной сигарой во рту...

Сделал сам себе указательным пальцем некий подтверждающий знак, затем отложил так и не прикуренную сигару и принялся что-то быстро писать на листочке примерно того же размера, что сам получал недавно.

— У меня часы встали, который час, Сережа?

— Четыре без двух минут.

Генерал прекратил писание, приподнял голову и произнес себе вслух:

— Так, полчаса на доставку... перемещение — еще сорок минут... встанут по номерам... получается половина шестого... нет, рановато немного...

Он опять занервничал, отыскал на столе сигару... прикурил, наконец...

— А вот в шесть они соберутся. Но её чикнут раньше, чем «почеркиста», чтобы полиция не догадалась прикрыть. Понятно, Сергей?

Мне стало совсем непонятно, и страх пробежал внутри холодком.

— Кого «её» чикнут? Как это чикнут?!

— Ну-ну, я же про планы их говорю. К шести они соберутся на хазе своей — и те кто пойдут на дело, и некоторые другие. Значит, на десять минут седьмого я назначаю штурм. Огурец там будет уже сам, непременно.

Сигарка совсем успокоила генерала.

— Неверный у меня был план первоначальный. Так и на войне случалось — однако вовремя исправляешь решение.

Я тоже почти успокоился, не понимая, как прежде, почти ничего.

Они всегда перед серьезным делом чаек попивают, Огурец повторяет каждому свою роль и место. Сам он на «почеркиста» не пойдет, останется с кем-нибудь на хазе, а к нему пойдут трое — один на стрёме и двое... четыре сейчас?

— Да. А тот дозорный?

— Пешка, плевать на него.

— Но вы говорили про планы их насчет Насти?.. Дмитрий Петрович, ну объясните же до конца.

— К ней они отправят кого-то, этак, на полчаса раньше.

— В меблированные, вы имеете в виду?

— Разумеется, не в особняк же к дяде твоему.

— Там ее вооруженный лакей охраняет, — похвастался я и тут же, удивившись, спросил: — А почему они уверены, что она будет дома?

— М-м, уверен. А почему, скоро сам убедишься.

Генерал совсем расслабился, сделал пару приятных затяжек...

— Сейчас допишу приказ, переоденусь в гражданское и прямиком туда едем, в Настину меблировку.

Через минуту он поинтересовался — есть ли у меня с собой оружие, или выдать?

— Есть Кольт Фарго.

Кивок показал, этот небольшой револьвер годится.

Через минуту приказ готов, отдан для пересылки филерам, а еще через десять минут мы садимся в экипаж; на генерале обычный легкий пиджак, недорогие серые брюки, широкополая шляпа хорошо прячет лицо от солнца и сторонних взглядов. У него под пиджаком тоже сбоку за поясом Кольт, только позначительнее моего.

Интересно, почему он так уверен, что бандиты не сомневаются застать Настю дома?

Скоро, добравшись до места, когда Казанцев показывает хозяйке казенную бумагу, указующую — кто он на самом деле, та, после слов «Что прикажете?», заявляет:

— А барышне, скоро как она вот с этим молодым человеком уехала, записку принёс мальчишка-посыльный.

— Давайте.

Казанцев, не читая, протянул ее сразу мне.

Крупный уверенный почерк.

«Сударыня!

К счастью, имею возможность сообщить Вам некоторые сведения, свидетельствующие против завещания, составленного Вашим дядей на имя известной нам дамы. Прошу быть дома не позже половины шестого вечера.

Частный поверенный Зиновий Журавский».

— В котором часу просят быть?

— Не позже половины шестого.

— Мы всё правильно рассчитали.

— Под предлогом...

— Что хотят сообщить нечто важное в связи с завещанием, — уверенно произносит Казанцев. — Мадам, ваша жиличка у себя в 10-м номере. Пропускать к ней любых или любого. Давайте ключ.

Мы поднимаемся на второй этаж.

— Опыт, Сергей, важнейший спутник сыскного дела, — несколько наставительно говорит он. — И Пинкертон, и дядя твой враз также бы догадались, какой ход тут они применят. А ты тонкостями высшей математики овладел, но растерялся. Я это не в укор говорю, а к тому, что будь, пожалуйста, крайне осторожен.

Получалось: я сегодня уже дважды в лужу сел, причем риск жизни мог оказаться таким реальным, что легкая дрожь берет вспоминать.

Казанцев открыл комнату, мы вошли внутрь, и огорчение мое поубавилось от услышанной похвалы:

— А насчет их двойного удара, молодец, раньше нас сообразил. Меня тоже эта мысль сверлить начала, но влетаешь ты — всё уже сделано. Только не радуйся никогда успехам — расслабляет, друг мой. Который час?

— Пять минут шестого.

— Заявятся, посмотришь, минут через десять-пятнадцать. Обязательно раньше, когда человек еще только готовится к встрече, не до конца собран мыслями. Садись на диван, револьвер вынь, взведи и положи рядом. Прикрыть можешь подушечкой.

Дальше он показывает, что мы умолкаем.

Проходит минут пять, я показываю время на пальцах, генерал мне кивает.

Проходит еще семь минут, я только хочу показать, но что-то вроде шороха за дверью, генерал дает знак тишины... шорох больше не слышен.

Он вдруг, открывает шумно ящик стола, держит так... и с шумом захлопывает.

Но тихо за дверью.

Ан! Моя рука сама дернулась к краю подушечки — легкий стук в дверь.

Генерал показывает мне — сидеть, сам поднимается и легким, немужским шагом скользит к двери.

Поворачивает, не торопливо, в замке ключ... моя рука под подушкой уже держит небольшую рукоять кольта... он открывает дверь на себя, одновременно ей слегка прикрываясь, тьфу! на пороге служанка в переднике, робко ступает внутрь.

— Хозяйка велела занавески для стирки снять, сейчас новые принесу.

Она видит меня, ищет еще глазами и натыкается на генерала.

— Вера! Давно ли?..

Та опешила, не успевает ответить, Казанцев хватает ее за кисть и грубо выворачивает руку.

— Сережа, хозяйку сюда и второго кого-нибудь в свидетели.

Я выскакиваю в коридор, сзади меня вскрикивания женщины от боли, из-за угла от лестницы осторожно выглядывает хозяйка.

— И второго человека, быстро!

Видимо, крепкий малый «прикрывал» ее сзади, оба спешат ко мне, и вот, мы уже в комнате.

— Да сломаете, ой, руку!

Казанцев неожиданно отпускает ее.

Женщина разгибается, хватается другой рукой за болящий от выверта локоть, в лице боль и что-то вроде досады.

— Перед вами, господа, рецидивистка Вера Долгова. Дважды подвергалась заключению за хранение и продажу краденого. А теперь, Вера, доставай пёрышко. Сейчас, господа, она вынет острую металлическую заточку.

— Доставай, я тебе сказал!

Теперь на ее лице выражение «игра проиграна», с жалким оттенком, как у сдающихся в плен.

Она отпускает больной левый локоть, тянет правую руку к ноге под юбку, чуть вздымает ее... и на пол летит тонкий, в два пальца длинной, металлический стержень.

— Всё видели, всё поняли? — обращается Казанцев к свидетелям.

— Да, — говорит хозяйка, а парень решительно кивает; во взгляде его сзади на женщину — откровенная злоба.

— Теперь прошу нас оставить, позже подпишите протокол.

Он поднимает заточку, небрежно бросает ее на стол и сам садится там у стола.

Женщина опять взялась за локоть, и смотрит мимо него в окно-никуда.

— Ну что, Вера, первый раз по малолетству тебе дали полгода, второй раз два, но покушение на убийство — не торговля краденым, тут верные десять. И не в остроге — на каторге, и непременно в первые год-два с кандалами.

Я наблюдаю ее в профиль — рот полуоткрыт, дыхание прерывистое и тяжелое.

— Доигралась. Сергей, скажите хозяйке, пусть отправит за приставом.

— Ваше высокородие...

— Что голубушка?

— Они... они убивать человека скоро пойдут. Плющиха, меблированные комнаты купца Васильева. Ваше высокородие, я при свидетеле говорю, — она чуть показывает в мою сторону.

— Зачтется тебе в два-три года. Только я тебе поинтересней могу предложить.

Ее дыхание учащается — всё равно семь лет минимум каторги для женщины — загубленная жизнь, почти наверняка, инвалидность.

— Предлагайте, ваше высокородие.

— Ты мне всё начистую — где у Огурца спрятано от ограблений и краж, от убийств купца Захаркина и мещанина Смирнова. Это ведь вашей банды рук дело.

Женщина опускает голову.

— Ты мне всё без укрытия, а я тебе... вот дверь эту открою, ни ареста, ни протокола. — Он сразу же поспешил: — А про намеренья Огурца мы знаем, и ты его больше никогда не увидишь. Как и дружков ближайших. Так что на перо, Вера, тебя никто не поставит. Нормальной жизнию пожить-то не хочется?

Она не сразу отвечает, сначала поднимает голову... водит ей пару раз из стороны в сторону, сглатывает... спрашивает хриплым осевшим голосом:

— Что, и правда, отпустите?

— Еще и на работу устрою. В трактир «Амстердам». Филеры мои туда заглядывают, но лишние глаза в нашем деле всегда нелишние. Не бойся, прикрыта будешь, заберем оттуда если что.

Трактир «Амстердам» — полуофициальный вертеп, с карточной игрой, порой на «большие», женскими услугами. Не притон в прямом смысле, купцы, особенно заезжие, посещают, комфорт там определенный имеется, в их, разумеется, вкусе, но газеты в несколько месяцев раз пишут про очередной там, или близко от трактира найденный труп. А впрочем, зайти, этак днем, пообедать, там можно вполне безобидно, и кухня у них хорошая.

— Ну, Вера, собери, давай, мозги в кучку. И как я сказал, так и будет.

Та сдерживает слезы, но совсем это сделать не удается.

Утирается подолом передника.

— Вы... записывайте лучше, там несколько мест.

Казанцев проворно достает карандаш и блокнот.

Она начинает рассказывать, продолжая плакать и утираться.

Выходит сложно, все схроны с маскировкой — за притолокой что-то еще, там надо разгрести стружку... и в этом роде.

Лицо, я замечаю, от слез слегка припухло уже, дыхание всё неровное, воздуха ей не хватает.

Казанцев аккуратно записывает, иногда останавливает ее и переспрашивает.

Женщина похоже чуть успокоилась, перекрестилась три раза и поклонилась Казанцеву:

— Всё что знала, как на духу!

— Верю, — он вырвал из блокнота листок и начал на нем писать. — Верю, и рассказала ты не мало. Вот... — он сложил листок вчетверо, как записку, — возьми. Просто передашь хозяину «Амстердама», можешь и через слугу. Хозяин этот мне кой-чем обязан, устроит тебя, не обидит. Работай спокойно и обживайся. С фартуком только по улице не иди, сними его здесь.

Она берет записку, перехватывает руку Казанцева и целует, на глазах снова появляются слезы.

— Ну ладно-ладно, иди с Богом.

Она поворачивается ко мне, тоже крестится и низко кланяется.

Когда за ней закрывается дверь, генерал спрашивает у меня время.

— Ого! без двух минут шесть.

— Через десять почти минут штурм начнется.

— Дмитрий Петрович, а почему вы уверены, что Огурца и ближних сподручных его она никогда не увидит — им пожизненно каторгу дадут?

— Их не будут брать живыми, Сережа. Не вздрагивайте. Это не моя самодеятельность, есть такое указание «сверху». — Он задумывается, вид обретает невеселый совсем. — Знаете, Сергей, померещилось мне вот сейчас: стоит перед нами не Верка, стоит наша Россия... готовая убивать, и так радостно, счастливо ей становится от простого вдруг света в окошке — от нормальной, вдруг, жизни простой. Почему у нас так мало этого света?

Он спрашивает уже глядя не на меня, а в пол перед собой, и понятно — вопрос давний, не ко мне адресованный, и из тех, на которые задающий сам не ждет уже получить ответа.

Грустно и мне от заплаканного лица женщины, не верящей до конца в свое счастье, от этого ужасного сочетания нормального с ненормальным.

— Что ж, едем, Сергей. Урожай должны сегодня собрать богатый.

Урожай действительно оказался богатым.

Хотя, как доложил старший из группы филеров, Огурца и двух его ближайших товарищей живыми взять не удалось — оказали при задержании вооруженное сопротивление. Остальные шесть человек начали при допросах валить друг на друга; обвинялись они по целому ряду преступлений именно благодаря найденным от разбоев и убийств вещах в тайниках, указанных Верой Долговой; и чем больше они валили друг на друга, тем хуже становилось для каждого. Через три часа допросов Казанцев решил, что «на сегодня довольно», и пора заняться теперь «почеркистом». С ним поступили оригинально: пригласили первоначально как свидетеля — не состоявшегося потерпевшего; усадили в приемной, давали чаю с баранками, но держали все три часа пока шли допросы бандитов.

И вот в кабинет заводят его.

Дядя привез хороших сигар, они с Казанцевым курят.

Перед нами молодой человек двадцати двух лет, год назад закончивший Строгановское художественное училище — да, названное в честь его основателя графа нашего Сергея Григорьевича.

На вид — так себе, ничего примечательного.

Ему любезно предлагают сесть, взять сигару.

Сигару берет с удовольствием.

— Вы извините, что продержали так долго, — начинает Казанцев, — но надо было выяснить, почему эти люди готовили ваше убийство. Удалось кое-что узнать. Вы, однако, сами, что на этот счет предполагаете?

«Почеркист» пожимает плечами:

— Ума не приложу — кому я помешал.

— Вы правильно сказали.

— Что именно?

— А слово «помешал» употребили.

— Так что же?

— Предполагаете все-таки, следовательно, что убийство совершить хотели, выполняя чей-то заказ.

Он чуть теряется.

— Нет, я так, к слову...

— А вот господа бандиты говорят, что за вашу голову было неплохо заплачено.

— Кем?.. Право, в толк не возьму.

— А напрасно, очень напрасно. Ведь банда такая у нас в Москве не одна, и вероятно вполне — заказчик скоро повторит свой заказ.

Ой, как отчетливо вздрогнул наш гость — очень уж явно; захотел затянуться сигарой, поднес ко рту, но не смог.

— Я уеду, — произнес очень тихо.

— Что-что?.. Куда вы уедете?

— У тетушки моей небольшое под Самарой поместье. Там мужики вмиг возьмут за бока любого чужого.

Похоже наш генерал пришел в некоторое затруднение, а у гостя, наоборот, от явившейся идеи прибавилось настроения.

И для паузы генерал предложил:

— Чайку не хотите?

— Спасибо, уж дважды потчевали.

— Хм... позволю себе выйти, на одну только минуту.

Он быстро направился к дверям, а гость уже спокойно и с удовольствием затянулся сигарой.

Нам с дядей не пришлось занимать пустоту времени разговором, Казанцев вернулся, действительно, очень скоро.

Садится за стол, тон его заметно меняется.

— Вот, — он достает из ящика папку, я уже понял какую.

На столе раскладываются листки, писаные рукой покойного генерала, и тот самый обрывок от завещания.

— Скажите, вы лично во второй оторванной отсюда части ничего не дописывали имитируя почерк, — он указывает на другие листки.

Гость сначала стряхивает пепел с сигары, еще раз затягивается, косо взглядывает на бумаги...

— Нет, я этим ремеслом не занимаюсь.

— Видите ли, просто к сведению...

— Да-да, извольте.

— При признательных показаниях за такое деяние человеку грозит всего лишь ссылка года на три, а то и на два. А при уличении — тюрьма-с, годков на пять.

Нас ждало разочарование, гость не сомневался уже — фактов для обвинения у нас нет.

Он просто пожал плечами, принимая к сведению сказанное, но всем видом давая понять — к нему это никакого касательства не имеет.

— Добро. Больше не задерживаем, оставьте у секретаря адрес имения тетушки.

— Филера за ним пошлешь? — спрашивает дядя, как только гость выходит из кабинета.

— И даже двух, для чего я по-твоему выходил, — в голосе Казанцева недовольство, злоба, даже какой-то оттенок обиды. — Ну, нет у нас на него ничего! Ни малейшей зацепки!

— Дмитрий Петрович, — неловко, но я не могу не задать этот вопрос, — если бы Огурца не прибили, ведь мог он выдать заказчика.

Казанцев замотал головой:

— Во-первых, он вообще ничего не стал бы признавать. Это у них называется «играть в незнамку». Ни один серьезный главарь банды на сотрудничество с полицией не пойдет. Во-вторых, остальные боялись бы быть разговорчивыми, и мы не получили бы столько информации. Фактически семь преступлений раскрыты, которые висели у меня камнем на шее.

— Теперь верти дырку в мундире для ордена, — подбадривает его дядя.

— Променял бы эту дырку, на разоблачение гадины той. И как девчонке наследство законное вернуть, скажи ты мне?

— Я знаю! — вырывается у меня вместе с пришедшей об этом мыслью.

Оба, вот что и называется, воззрились.

— Знаю, как вернуть Насте наследство, и завтра всё сделаю.

— Родной, ты не скажешь нам, как именно сделаешь? — нежно-нежно говорит дядя.

— А вот нет! — вступает во мне задор. — Завтра сделаю, а потом доложу.

— Сергей, но ведь без всяких рисков, о которых мы говорили?

— Не беспокойтесь, Дмитрий Петрович, на мирном цивилизованном уровне. — Я присматриваюсь к столу. — Однако дайте мне ненадолго вот этот листок.

Настю решаем не вести, на ночь глядя, в «меблированные», переночует в особняке у дяди. По дороге он делает слабую попытку узнать всё же о моих планах, но я, гордый собой, ему в этом отказываю.

А с Настей мне нужно поговорить пять минут.

Она ждет нас, не ложилась и, как сказал слуга, за весь день от волнения ничего не ела.

Дядя распоряжается накрыть поздний ужин,

Я согласился участвовать, и пока дядя переодевался, переговорил с Настей, получив от нее на всё радостное «добро».

В середине ужина доставили депешу от Казанцева.

Дядя, прочитав, передал мне; сказано было: наш гость сразу по приходу домой отправил посыльного с запиской к своей даме; филеры заставили показать, значение оказалось ничтожно: «Всё в порядке. Я уезжаю. Не ищи».

Не было даже подписи.

— Улик не прибавилось, — грустно констатировал дядя.

— Чепуха! — отреагировал я. — Завтра Настя получит свое наследство.

Та дождалась, когда мы вернемся к тарелкам, и быстро перекрестилась.

Я покинул их в половине двенадцатого, но велел извозчику везти не к себе домой, а на Петровку к другу-художнику. Манера его работать до часа, а то и до двух, визит такой позволяла.

— Серж! — обрадовался он. — Взгляни-ка сразу, только закончил лакировку портрета молодого купца одного, как тебе манера моя — хуже, чай, не становится?

Я посмотрел.

И искренне похвалил: технически исполнено на хорошем профессиональном уровне, и реалистично — без лести. Хотя, может быть, оттого, что натура сама по себе хороша.

Мой отзыв «согрел» приятелю душу.

— Давай, Серж, немного вина.

— Ну, немного — давай. Но я к тебе, брат, по серьезному делу.

— Написать важную персону?

— Важное нечто, но не персону, — достаю листок покойного генерала, — две строки сымитировать почерка этого.

— Брат, но я не по таким делам мастер.

— Ты вообще мастер. Ну, очень нужно!

— ... почерк-то не сложный совсем. Да пожалуй, что сделаю. Однако ж позволь полюбопытствовать — для чего?

Рассказываю: покажем одной аферистке, приятель которой подделал в ее пользу завещание; если она будет упорствовать, пойдешь в полицию с признательным показанием; за такую самосдачу получишь три или только два года ссылки, в Тобольск, например, и премию в пятнадцать тысяч рублей.

— Позволь-позволь, это что же — я уголовным преступником окажусь?

— Я всем знакомым раструблю, что тебя сослали за убеждения, что ты на Красной площади у Лобного места кричал лозунги Французской революции: «Свобода, равенство и братство». И все поверят, потому что ты спьяну можешь и не такое натворить.

— Нет, Серж, это как-то несерьезно.

— Пятнадцать тысяч несерьезно? Потом, Тобольск тоже купеческий город, и там портреты нужны. Наконец, туда ссылали Радищева, Сперанского, и нескольких декабристов — нарисуешь дома, где они жили, у родни нарасхват пойдет.

— Хм, сама по себе идея хорошая. Однако ты сказал — «если она будет упорствовать», а если не будет?

— Получишь тысячу рублей от законной наследницы.

— А так пятнадцать?

— Да. И прикинь — люди вообще там даром живут.

— Оставляй лист, приезжай завтра в десять. Выпей на дорожку.

Назавтра в десять.

Я сравниваю листок покойного генерала и две строчки, переписанные оттуда на другом листе.

Талант.

— Слушай, а ты и векселя подделывать можешь. Не пробовал?.. Ладно, поехали.

Тот самый дом на Воронцовом поле.

Через минуту мы в знакомом уже мне кабинете, посреди стоит улыбающаяся женщина с блестящими от довольства глазами.

Мы кланяемся.

— Рада вас видеть, господин Заваьялов. — Вид откровенно ликующий: «приперся щенок, да еще с каким-то растрепанным брандахлыстом». — Представьте мне вашего товарища.

— Чуть позже. А прежде всего не могу не сказать, что вы великолепно выглядите, сударыня.

— Благодарю-благодарю.

— И не могу не сказать, что я это великолепие несколько поубавлю.

Брови ее изогнулись дугою вверх, взгляд стал насмешливым... но и внимательным.

Достаю из папочки два листа и протягиваю ей.

— Что это?

— Это, извольте видеть, оригинал и подделка почерка покойного генерала. Не правда ли — один к одному? А это, — показываю на приятеля, — автор подделки, которого ищет полиция. Но одумался человек, и с раскаяньем готов явиться хоть тотчас в полицию. С показаниями на вас, разумеется, как на заказчика.

Лицо ее меняет прежнее выражение на гневное и растерянное, и даже в щеках появляется желтизна.

— За раскаянье и выдачу подлинного преступника грозит ему ссылка, не более на три года, он уже выбрал Тобольск.

Она хочет сказать, но из полуоткрытого рта звук не доносится.

Этим надо воспользоваться:

— Но есть, сударыня, компромисс. В сейфе у генерала находились облигации на сумму более двадцати тысяч рублей. Облигации на предъявителя, однако при их продаже клиентам записываются против фамилии номера. Мы, таким образом, можем легко заблокировать эти облигации, вы ведь не заботились от них избавиться — по ним идут хорошие проценты. Итак, под мое и Настино честное слово облигации остаются у вас — можете как угодно распоряжаться.

— Какой вы, Завьялов, фантастический негодяй, — тихо произносит она, цвет лица понемногу к ней возвращается.

Раздумывает... и я не тороплю.

— Послушайте, Завьялов, а может быть мы с вами договоримся, этак, напополам?

Чтобы не вдаваться в мораль, прибегаю к простейшему аргументу:

— Сударыня, я богат.

Она понимает.

Кивает несколько раз головой:

— Истина говорит простыми словами. ... А кто так сказал?

— Еврипид в одной своей пьесе.

— Да-да... что ж, я даже не буду переодеваться — едем к нотариусу, пишу официальный отказ от наследства.

— А как же, — заволновался мой приятель, — как же Тобольск. Там жил в ссылке сам протопоп Аввакум, я хотел со слов старожилов написать его портрет.

Женщина невесело усмехнулась:

— Старожилов, которым за двести лет. До чего же долго люди живут в России. И главное — по-скотски живут почти все, и на тебе — живут и живут.

Помимо законной тысячи, Настя заказала художнику моему, специально втридорога, свой портрет.

И вправду, обогатившись, он скоро уехал.

В Италию.

КОНЕЦ НОВЕЛЛЫ II

гли служить два потолочных окна.

— Мне как попало мазать или серьезно работать?

— Конечно, серьезно. Чтоб проходящие мимо с интересом заглядывали.

Керосин... керосин... там же несколько точек всего для продажи — он не за версту покупал. А сколько покупал?.. Тут коллеги-физики могут дать оценку объемов производства от расхода топлива.

— Приехали, вроде, Сергей.

Я велел извозчику встать в самом начале переулка.

— Располагайся здесь. Через часок мальчишка к тебе подойдет, чтобы ты в отхожее место сбегал. К вечеру заеду, у Гурьина отопьешься-отьешься.

А сам, на том же извозчике, отправился к себе на факультет, в надежде проверить через знакомых физиков явные слишком уже подозрения.

И повезло даже очень — в лаборатории возился наш театральный кружковец, обрадовавшийся сразу сделать перерыв от моего появления.

— А Сашка-то Гагарин, сукин сын, едва вчера с Малого Каменного не упал!

— Слышал уже про эту радость. Скажи-ка, лучше, запашок у тебя от тиглей идет?

— Ну-да, новый рельсовый материал пробуем.

— А отчего маленькие такие тигли?

— Зачем нам большие для анализа сопротивления материала. Кстати, народ вчерась обсуждал — ты лучше подходишь на Гамлета на новый сезон.

— Перепили.

— Серьезно тебе говорю. Особенно вот эта сцена: «Мой бедный Йорик!»

— И кто черепушку будет играть?

Тут мой народоволец-приятель сказал такое, что на ухо не решусь кому-то произнести.

Одно выходило — большие тигли, вроде тех нескольких в мансарде, использовались уже исключительно для конкретных металлов, а не экспериментальных проб.

— А для каких металлов чаще?

— Да, драгметаллов. И используют, вот посмотри, чаще всего для этого кварцевые тигли.

— Тяжелая штука, мы с простыми имели дело, с металлическими.

— Так вам для учебы простой. А если пол килограмма золота вылить надо? Или кило серебра?.. Пошли в столовку по пиву.

Еще одно ценное свойство дорогих и тяжелых кварцевых тиглей — их можно разбить, получив слиток почти без потерь.

И тут, хлопнув вторыми пробками, простенько меня осенило:

— Слушай, а частных заказов на кварцевые тигли не было?

Товарищ взглянул на меня с откровенным удивлением:

— Три тигля заказывали, недавно совсем.

— Кто заказывал?!

— Тетушка пожилая. Простоватая. Но деньгами располагала, не торговалась совсем.

Скоро мы попрощались, я вышел на Маховую, люблю думать в толпе...

Хотя толпы в прямом смысле сейчас не было, но народа хватало, Маховая — место весьма проходимое.

Думать-думать... но прибавляются персонажи, теперь вот — пожилая заказчица тиглей.

А те, не пожелавшие обозначить себя, явно не бедные люди, являвшиеся к графу Строганову с подделками дорогих монет? Что за странная инкогнито-солидарность?

Кто и зачем унес из помещения все тигли, да плюс — конфорку внушительных очень размеров.

И сомнений, что художник был убит не в узком закутке, а раньше — у себя в студии, и следовательно, кем-то из хороших знакомых, неудивительных по визитам к нему поздним вечером, в этом тоже не было почти никаких у меня сомнений.

Кто, наконец, давал талантливому молодому человеку серьезные деньги на поездку за границу; причем с непонятной перспективой, которая казалась ему предпочтительнее, чем закончить курс у знаменитого профессора Лялина?

— Завьялов!

— Оля?

— Ты что, на факультете был?

— Да-а, консультация маленькая понадобилась.

Оля была нашей примой — умная, талантливая, но с капризностями.

— Будешь Гамлета играть в новом сезоне.

— Почетно, конечно, но неплохо было меня сначала спросить.

— Не ломайся. И знаешь, англофил наш, Саша Гагарин, днями интересный доклад о Шекспире делает — он ли, вообще, писал все эти вещи?

— Сашка авантюрист.

— Нет, это он серьезно изучал, еще в Гарварде. Потом, я и сама кое-что раньше слышала.

Красавицу-Ольгу нетерпеливо дожидались у извозчика два очень модно одетых молодых человека.

— Хорошо, если ты сыграешь Офелию.

Губки надулись:

— Не хочу играть сумасшедшую. И так жизнь колесом!

Будет, конечно, играть. Из ревности хотя бы — чтоб не другим досталось.

Попрощались, я иду по Моховой, повторяя те же вопросы.

Еще, вот, один: кто тот тип, нервно общавшийся с жертвой за час до трагедии?

А куда я иду?..

Само собой получается, к Гурьину.

И есть уже хочется, и время подходит.

В зале я оказался первым, заказывать что-то себе одному, показалось мне до прихода других неловким, я лишь велел половому приготовить столик для четверых и отправился в туалет для всех нужных гигиенических надобностей.

Ба-а! да друг мой художник тут именно — мольберт в углу, рядом ящик с красками и прочией атрибуцией, а сам руки оттирает толи спиртом, толи водкой очень дешевой... обрадовался мне чуть ли не до целования.

— А я, Сережа, являюсь сюда — еще никого, вот, думаю, скотиною буду выглядеть — не успел поработать, да уже обжираться пришел.

— Молодец, ты часа четыре писал, пора уж.

Дождался, когда он совсем отчистит от краски руки, и вместе вернулись в зал.

Еще одна приятность — дядя с Казанцевым располагаются за нашим столом, и слышу дядино:

— На взрослого человека анаконда нападет разве с большого голода, а ребенка элементарно сожрет... Сереженька, здравствуй! Это товарищ-художник твой?

Тот представился, смутившись несколько от двух немолодых шикарных господ, один из которых имел генеральский жандармский мундир.

Половой, не без труда, забрал у него на хранение мольберт и ящик, затем уже сели за стол.

— Мою менделеевскую! — сразу потребовал дядя, уже научивший персонал смешивать на 42 градуса, переливать потом для окислороживания несколько раз и только слегка остужать.

«Но не до холодного! — строго наставил он — Холод уничтожает главные вкусовые качества, градус один остается».

Товарищ мой робко взял предложенное меню, и заметив эту в нем неуверенность, дядя сразу же предложил:

— А без больших фантазий — я вот себе возьму стерляжью уху с раковыми шейками, и вам желаю с нехитрости этой начать.

Я чуть тоже не соблазнился, но предпочел всё-таки часто приготовляемые в именье у нас щи со свининой.

Казанцев распорядился подать сначала ему груздей со сметаной, а там, дескать, подумает; и настроение имел не бодрое, а мрачновато-раздумчивое.

— Странности, господа...

— И у меня! — дядя придирчиво осмотрел графин с водкой. — Ты, Серж?

— Нет, я белое, что-нибудь, полусухое.

— Изволь. Принесите бутылочку «Семельон».

— И грузди мне долго ждать? — я такого неспокойного тона у Казанцева еще не слышал.

Грузди появились сразу почти.

Казанцев показал половому — ему налить, не стал закусывать водку и объявил:

— Купец второй гильдии, которому принадлежит дом...

— И который в Мордовии на лесозаготовках, — добавил дядя.

— Который якобы там. Он два года уже лежит на Донском кладбище.

Принесли супницу со стерляжей ухой, и в отдельных тарелочках раковые горячие шейки с тонкими по краям кружками лимона.

Дядя показал половому — обождать, и налить пока водки.

— Как ты сам это понимаешь, Митя?

Казанцев выпил вторую вместе со всеми, и так хорошо заел куском груздя с хлебцем, что у всех заговорил аппетит.

Он и дал паузу приступить к трапезе.

Затем начал:

— Понимаю по тому полуграмотному протоколу из архива — купца опоили. Он не был по жизни пьяницей. Никаких, конечно, прямых доказательств преступления нет. Опий в крови не определялся. Вывод — перепил коньяку, и не выдержало сердце.

— А возраст?

— Сорок два.

— М-м, наследники?

— А никаких, Андрюша. Сейф домашний пуст, будто там крысы гуляли. Тем не менее, купец этот собирался в первую гильдию переходить, уже и взнос сделал.

— Кто дома был на момент смерти?

— Тетушка некая. Но не из прямой родни. Потом она же с торгов этот дом и купила. Вы кушайте, господа.

Он опять удовлетворился груздем, и отказавшись от первого блюда, заказал себе говяжий язык.

Тетушка-тетушка... замелькало у меня, но тут принесли и стали наливать давно любимый мной Семеньол, а вдобавок друг-мой художник попросил слова.

Дядя, впрочем, приказным римским жестом поднял руку:

— Вот пока не удовлетворим себя писчею, и сказать надо — отменного качества, я председательской функцией диалоги все прекращаю.

— Разумно, — согласился Казанцев. — И мягкого вашего хренку принесите.

Задумчивое настроение Казанцева от водки с груздями не проходило — заметил я, хотя сам очень отвлекся отличными щами и мягким некислым вином, а дядя мой с художником и вовсе поглотились на несколько минут гастрономным процессом.

Время ж, однако, скоро себя напомнило.

— Митя, — дядя отер губы салфеткой, — дом, стало быть, принадлежал той тете, а кто еще там жил, кроме этой невнятной племянницы?

Мой приятель опять попробовал поднять руку, но ему все сделали небрежительное «подождать».

— А никто, кроме этих двух. Официально, по крайней мере.

— Некая тетушка, на факультете моем, некоторое время назад заказывала дорогие кварцевые тигли. С ценою не спорила.

— Как давно, Серж?

— Месяца с три.

— Щ-очень совпадает, — протянул дядя.

Казанцеву принесли ароматный язык с крупным варенным горохом.

— Молодец вы, Сережа. Опознание, не сомневаюсь почти, установит ту же самую личность. Только...

— Что «только», Митя?

— Язык, ах, хорош! Только... состава преступления здесь нет пока никакого. И не забывайте, господа, у банды этой немалые деньги — следовательно, адвокат хороший сразу схватится за нарушения в процедурах, попробуй мы оступиться где-нибудь.

— Н-да, у Алана с этим попроще было.

— У твоего Алана, Андрей, наверняка имелось политическое лобби — оно же и судебно-прокурорское, в конечном счете.

— Правда твоя. Теперь об одном моем наблюдении расскажу. Половые у нас есть, в том числе, наблюдательные. — Он показал стоявшему рядом — налить моему товарищу водки, явно того хотевшего. — Провел я, так сказать, массовый опрос. Так вот, во-первых, по физическим данным этот тип никак не превосходил погибшего — скорее, наоборот. Но главное, само его присутствие выглядит чем-то случайным: один из половых слышал вопрос художника — «Не могу понять, чего именно вы хотите». Позже немного донеслось до другого: «Вы не вполне нормальны, господин». И скоро погибший быстро встал и, не прощаясь с тем мазуриком, направился к выходу.

— Постой, Андрей, «мазурик» — мелкий жулик, вор. Ты с чего вдруг так его обозначил?

— А не я. Один из половых так именно его обозвал.

Я вдруг увидел, как наш половой ухмыльнулся, и показал на него глазами другим.

— Ты что, голубчик, отличаешь эту братию? — сразу спросил его дядя.

— Помилуйте, нам зачем? Не то заведение-с. А я слышал, говорили про Кадаши. Там, конечно, кто долго работает, отличит мазурика без сомнения.

Казанцев расценил ненужность лишних ушей и, приказав налить мне вина, а остальным водки, отпустил полового до особой надобности.

— Мазурики, господа, убийцами не бывают. Разве на бытовой почве — сожительницу из ревности по пьянке, и в этаком роде.

— Вот и складывается, Митя, демонстративное что-то.

— Специально на публику, чтоб для отвода глаз?

— Похоже очень.

— Внешняя сила тут, она с того момента себя показывает, как парень бросил учебу в Академии и отправился непонятно на чьи деньги за границу. Вот здесь следует корень искать.

Поиск данного корня, а верней — непонятность самого поискового к «корню» начала, так отметилась сразу во всех головах, что — нет худа без добра — дала пару минут спокойно покушать.

...

А приятель мой, очень пришедший в себя от стерляжей ухи, раковых шеек и правильной водки, заговорил уже без спроса на речь:

— Дамочка та, непростая очень: камуфляжная дамочка.

— Ты про какую?

— А вот в доме живет.

— Стоп-стоп! — дядя даже привстал чуть. — Теперь подробнейшим образом.

Казанцев, намерившейся закурить, вернул в карман портсигар.

— Ну так, значит. Работаю я уже по более часа, сам, как положено, посматриваю в сторону дома того. Вдруг из-за спины, откуда она взялась, женщина молодая. «Творите? — говорит. — Да, неплохо у вас выходит». И быстро, так, к дому. Я только взгляд на нее бросил.

— Никакая, — вспомнилось мне.

— Тут, Серега, ты сильно ошибаешься.

— В чем?

— Знаешь, кто в средние века были лучшими анатомами? В том числе, мышц лица человеческого?

— Художники, — опередил меня дядя. — Один Леонардо чего стоил!

— Верно, благодарю. И в классическом художественном обучении анатомия первую роль играет.

Казанцев все-таки достал портсигар:

— Ну-ну, оглянулись вы на нее... Курить не желаете?

— Ежели позволите — позже, за чаем. Оглянулся, и дальше себе работаю. А профессиональная память тревожит — лицо ее...

Мне опять вспомнилось — никакое.

— Не соответствует, понимаете?

— Нет, пока, — честно сознался дядя.

Однако тут же догадался Казанцев:

— Грим?

— Хуже. В гриме, вон, Серега не меньше моего понимает. Маска. Брови загипсованные, тампоны в носу — нос от этого толще-короче выглядит. Еще кое-что... но заметно мне стало анатомически, понимаете?

— Так-с, — заговорил дядя, — а знаете другую сторону закона перехода количества в качество? Алан без всякой теории ею пользовался.

— Не морочь нам, Андрюша, голову.

— Просто: либо вопрос решается достаточно быстро либо он вообще не решается.

Все хмыкнули довольно — понравилось.

— Позволю себе раскручивать всю цепочку?

— Позволяй.

Приятель все-таки взял папиросу из портсигара Казанцева, а ушки, что называется, поставили мы на макушки.

— Итак, некая молодая дама со своей тетушкой опаивают два года назад состоятельного купца. Состояние убиенного переходит в их руки. Фантазия и алчность этим не ограничиваются — находится талантливый молодой человек для подделок ценных монет.

— Простите, дядя, зачем?

— Вот на этот вопрос я ответил себе сегодня утром. И про нежелание раскрывать себя визитерам графа Строганова тоже: от того, что под эти ложные коллекции в банках и ломардах брались крупные кредиты. Подходил срок выкупа, но без результата. Тогда владельцы начинали волноваться, и у кого же не проверять, как у главного коллекционера страны, председателя общества археологов Строганова.

— Логично, — согласился Казанцев, и повысил голос слегка: — Давай-ка нам всем, братец, чай.

— Почему они себя секретели? — продолжал дядя. — По двум простейшим причинам: фальшивка снижает активы и наносит удар по репутации владельца или начальника. Им это надо? Тем более, фальшивку через какое-то время, целиком или частям, можно «пустить» как настоящую.

— Это, Андрей, полагаю, даже главное у них соображение. Только максимум, что я могу — провести допрос и временное задержание женщин. Убийство, да и сама афера, юридически отсюда не вытекают. Даже если мы найдем того мазурика и он укажет на тетушку с девицей, подговоривших его, ну, скажут, что врет.

Возникший было у нас подъем настроения спал.

— А тигли заказанные?

— Опять же не преступление. Может быть, сама хотела бронзовым литьем заняться. Не возбраняется, не драгметалл.

— А кто все-таки убивал? — спросил уже мой товарищ.

— Могли нанять, могли сами. Показания с них сниму сегодня вечером. Боюсь, однако, толку немного будет. Давайте по рюмке коньяку, господа.

...

Толку не было вообще никакого.

Не было самих участниц допроса.

Исчезли.

Хотя не совсем.

Через два года, сидя в одном из парижских кафе, я услышал к себе обращение:

— Мсье Завьялов?

Изящная молодая шатенка, светло-карие глаза с той выразительностью, которая внешне выдает интерес и улыбку, а что прячет внутри, знает Бог только один.

— Мсье Завьялов?

— Да, но я не могу, простите, вас вспомнить.

— Кадаши... два с лишним года назад. Перейдем на русский язык? И может быть, пересядите ко мне за столик?

Господи, да она красавица почти! И зябко, хоть теплота летняя, изнутри зябко — а кто перед тобой?

— Сяду, сударыня, если расскажите мне про то убийство.

Голос мой прозвучал сторонним для собственного уха, враждебным, что не требовалось совсем — можно ведь было просто отказаться от разговора.

— Про два убийства, сударь, — в тон прозвучал и ответ. — Если вы вполне в курсе дела.

— В курсе.

Я показал официанту перенести мой кофе на ее столик.

— И советую взять рюмочку арманьяка, — вдруг, искренне виноватый вид: — Я пристрастилась к нему немного.

— И арманьяк, — сказал я официанту. — Первое убийство, следовательно, того самого купца, в сейфе которого...

— Я ничего не оставила, — она всмотрелась... в суровое в моем лице выражение: — Не торопитесь, Завьялов.

И дальше пошел рассказ.

Ее светло-карие глаза только изредка взглядывали на меня, и лучше бы нет — потому что доставляли ощущение боли.

Родители умерли рано, остались две тетки — старшая болела и вскорости умерла.

Жили бедно совсем, там же — на Кадашах.

Вместо учебы — стирка, починка за гроши чужого белья, и этим же занималась вторая, неболевшая, тетка.

— Знаете, Завьялов, о чем я тогда мечтала?.. Куплю, вот, фунт сыра и весь его сразу съем.

Мне вспомнилось, что кусочками сыра мы подкармливали регулярно любимицу нашу борзую, а та еще нос иногда воротила.

— Не краснейте, Сергей, «всякому свое» — как любили говорить древние римляне. И это «свое» скоро познакомило меня с тем купцом. Я в пятнадцать лет была не хуже теперешнего, он предложил мне должность служанки с проживанием в доме его. Помню, с каким облегчением тетка моя, близкая к смерти уже, сказала: «А может даже и замуж возьмет».

Тут глаза ее совсем перестали смотреть на меня — а мимо, и далеко-далеко.

— Что-то во мне поломалось разом... что жизнь не для меня вовсе составлена... а не готова я была всё равно...

Не заметил, как рюмка моя оказалась пуста, и показал официанту принести мне вторую.

— И вот на счастье, подглядела я шифр сейфа мерзавца этого, который ростовщичеством, в том числе, занимался. Пил он, из-за этого и постельные дела мои откладывались. Заглядываю в сейф — там тысяч восемьдесят. Господи, тетка умирает, другая трудом надрывается, а тут сотню рублей взять, и опия хватит...

Официант поставил рюмку на блюдечке, я выпил, не почувствовав вкуса.

— Вот это первое мое убийство.

Несколько дней назад пришло от батюшки письмо, где сообщал он, что в чине полного уже генерала получил корпус для окончания войн на Кавказе; со странной припиской: «Да будет ли от всего этого толк». Вступал он в подчинение друга своего Лорис-Меликова, чудесного армянина, всей жизнью своей доказавшему, что нет русских патриотов или индийских каких-нибудь, а есть «Патриа» как Отчизна — любовь к ближнему и дальнему своему, и к поверженным врагам тоже.

История принуждает забегать нередко вперед: так вот, и на Лорис-Меликова народовольцы покушенье устроили — неудачное к счастию.

— Второе убийство... вы меня слушаете, Сергей?

— Да... а лучше бы нет.

— Дослушайте, тем не менее. И вы выпили сразу две порции арманьяка — это слишком. — Она сказала по-французски официанту — больше не приносить. — Еду в Петербург, и среди знакомой художественной публики попадается молодой талантливый график. Очень талантливый.

— Ученик Лялина.

— Браво! И не сомневалась, что докопаетесь. Так вот, идея эта его была — молодого моего знакомца. Требовалось только узнать ближе коллекционные монеты — они, в основном, в Европе. Причем не только их срисовать, но и фактуру понять максимально.

— Для того соблазнили его деньгами?

— Завьялов, нельзя опускаться до примитивных суждений.

— Пусть так.

— Я почти влюбилась в него. Талант всегда имеет какую-то сакральную глубину, а она притягивает хуже магнита.

Задумалась... теперь ее глаза посмотрели пустым-пустым взглядом...

Взгляд захотел себя обрести, но не нашел внутри точки опоры.

Опять пауза, и без всякого выражения:

— И как только началось наше дело, я поняла — он обманывает на каждом шагу, и даже по оскорбительным мелочам: затраты на материалы вдвое выше реальных, еще в таком роде... но вот когда пошли расплаты, и он стал откровенно умыкать деньги, когда при пересчете купюр у него дрожали руки... — она дернула головой, — а он все-таки не голодал, в отличие от меня, у него от боли не умирали близкие, как моя старшая тетка.

— И за это можно убить?

— Можно, представьте себе, неженка вы моя!.. Нет, за это бы я не стала. Но одурел совсем — решил, может делать всё сам и ни с кем не делиться. Ума, реально-то, никакого. А глупость помноженная на жадность — непременный провал.

— У вас были средства просто уехать. Сюда же — в Париж.

— Ах, милый Сергей! Да разве я утверждаю, что во всем абсолютно права? А потом — газеты распубликуют, и жить здесь с клеймом преступницы? Из-за какого-то обнаглевшего идиота?..

Она приказала принести еще арманьяк нам обоим.

 

НОВЕЛЛА II

Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.

Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.

— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.

Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.

— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?

Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.

— Руки на новую вещь чешутся!

Обычно — какую именно, не знал он еще сам.

А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.

Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...

А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.

И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.

Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!

Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.

Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.

Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.

— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.

Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».

Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.

Две большие кружки прекрасного пива.

— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.

— А лекция?

— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.

Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.

— Не бойся, это чудное насекомое.

— А не ядовит ли, подлец?

Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом — я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:

— Ой, хорошо!

Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик — зеленее зеленой травы — решился исследовать мой башмак.

Две прелестные баронессы встретились нам по дороге — я был представлен.

Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.

— Сестры? — шепнул я.

И в ответ получил от Сашки кивок:

— Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.

И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.

Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии...

— Sorry-sorry! — раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. — К счастью для меня, еще не начинали?!

— Пиво пьем отменное, — небрежительно произнес Сашка.

По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:

— Так, господа, кому лекция — лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?

— Да, но...

— Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.

В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.

Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил:

— Мы собрались, господа, чтобы послушать лекцию о подлинном, так сказать, авторстве Уильяма Шекспира — тема, которой в последние свои два года учебы в Гарварде усиленно отдавал свое время наш коллега. Прошу вас, князь.

Саша начал весьма неожиданно:

— Отнюдь не с Шекспира сперва, господа. Начну с великой английской королевы Елизаветы I. Вы знаете, что претендентов на престол, после Генриха VIII, с разной степенью юридического права, заявлялось много, по крайней мере — четверо, и Елизавета не была среди первых. Однако по уму, талантам, а среди них есть и очень редкий талант государственного управления, по всем этим качествам Елизавета была самой первой. Рекомендую всем посмотреть хотя бы репродукцию юной Елизаветы, изображенной художником Скротсом. Она похожа на свою казненную мать Анну Болейн, но лицо не милее, а интереснее — тот редкий случай, когда почти отсутствие черт заставляет вглядываться и не дает отойти от картины. Со мной так было один только раз — «Шут» Веласкеса.

— Вот я на вавилонскую игрушку также смотрел, — проговорил дядя, — две ей с лишним тысячи лет... простите, Александр, продолжайте.

— А раз нельзя насытиться увиденным, значит, художник проник в бесконечность Елизаветы.

— У нее, правда, немного и было черт лица, — опять вмешался дядя, — но присутствие тонких внутренних выражений.

— Вы исключительно точно охарактеризовали!

— И опять прервал, прошу, великодушно, об извинении.

— Для меня удивительно, господа, как не только простые англичане, а и многие английские историки недооценивают эту свою гениальную управительницу.

— Вот по поводу этой гениальности? — деликатно попросил кто-то.

— В последний год жизни ее папаши Генриха VIII, пившего уже, по нашему выражению, «горькую», — взбрело ему, что девочка не его. Маленькая эта знала, и знала, что очень скоро может последовать за мамой своей: ну, через плаху казнить не станут, а подушкой придушить — в любую ночь. Такую судьбу девочки понимали многие, поэтому к Елизавете при дворе относились, хотя и скрытно, сочувственно. А в девять лет ее постигло еще страшное горе: оскотинившийся алкоголик папаша — буян с садистскими наклонностями — казнил молодую мачеху Елизаветы Катрину Гордон, которая стала почти подругой Елизаветы. Казнил, мерзавец, просто из пьяного хулиганства.

Великая княжна Екатерина, незамужняя в тридцать лет, в очередной раз взглянула на дядю, и возмутилась, крайне, тою английской жизнью.

— Это было, Ваше Высочество, во времена нашего Ивана Грозного, — прошептал тот.

— Елизавета, рано понявшая шаткость престола, даже делилось мыслью с интимным другом Робертом Дадли, что отдать в браке престол глупо, опасно, и выйди она замуж, король-представитель другого народа будет печься более о чужих, а не Англии, интересах.

— Логично! — Григорьев, пренебрегая пивом, налил себе коньяку.

— Казалось бы, да, — продолжил Гагарин, — но среди кучи английских аристократов, а позже — парламентариев, существовали группы с разными своими интересами.

Григорьев поднес рюмку, но не выпил.

— Политическими, ты хочешь сказать?

— Именно. Были сторонники брака Елизаветы с одним из эрцгерцогов Габсбургов, и эта группировка сразу получала большие шансы продвинуться в мощном союзе морской Англии и Австрийской Империи. Другие рассчитывали на такие же результаты в случае брака Елизаветы с испанцем Филиппом II. Наконец, существовала просто партия войны, считавшая, что надо действовать на континенте, завоевывая Нормандию. Авантюра чистая — Франция активно наращивала сухопутные военные силы, и их перевес выкинул бы англичан с континента.

— И тут появляется Френсис Бэкон? — Григорьев опять не выпил, в ожидании разъяснений.

— Не сразу. С 1561 года он простой член парламента. Но быстро становится лордом-хранителем печати, а затем — лордом-канцлером. Нет, господа, никто не мог быть наставником Елизаветы, и Бэкон был всего лишь поощряемым ею советником.

— Ну, слава Богу! — Григорьев, испытав не очень ясное для меня облегчение, выпил рюмку и не стал ничем закусывать.

— Не торопитесь, Аполлон Александрович, Френсис Бэкон вовсе не автор шекспировских вещей.

— То есть?! — он даже с обидой взглянул на виноватую в поспешности пустую рюмку.

— Фрэнсис Бэкон был автором немногих шекспировских вещей, и даже не был автором самой идеи «Шекспира».

— А кто же?! — произнесло сразу несколько голосов.

— Королева Елизавета, господа.

— Но зачем?! — раздалось опять почти хором.

— Символ, господа. Англии нужен был Великий символ. Англии, которую Елизавета не собиралась передавать в чьи-то чужие руки. Это значит — должно быть нечто, непосильное никакому другому народу. В Европе бушевал Ренессанс, сравняться с ней в живописи или архитектуре — никак невозможно. А вот собрать все национальные литературные силы, создать самый мощный художественный словарь было не просто реально: в Англии, как нигде, культивировалось литературное творчество среди аристократии. И позволю напомнить, Елизавета сама нередко принимала участие в любительских спектаклях. К тому же, драма и умный сонет сразу входят в культуру народа, это вам не итальянская живопись, где поди всё запомни, а сначала до многого доберись.

— То есть у вас есть данные, что именно Елизавета — создатель Шекспира?

— Как организатор. Хотя кое-что писала сама. Она ведь абсолютно свободно владела латынью, хорошо знала греческий, иначе — античную литературу. И европейскую новеллу знала, так как неплохо владела французским и итальянским.

Островский, разволновавшись, попросил тоже ему налить коньячку.

Дядя выполнил.

— Вам, Ваше высочество?

— Даме? Средь бела дня?!.. Разве чуть-чуть.

Великая княжна была симпатичной, слегка влюбленной в дядю, и слыла оригиналкой.

Позже в саду она нашла в траве лягушонка, поискала глазами цель... ближе всех оказалась одна из прелестных баронесс — в нее и полетел лягушонок.

— Вас, Ваше высочество, в Петропавловской крепости надо держать.

Дядя кивком подтвердил сделанный вывод, но на веселую хулиганку это ничуть не подействовало.

А если суммировать Сашин доклад, выходило следующее.

Главным администратором идеи Елизаветы «Шекспир» стал Френсис Бэкон. А главной ошибкой антистрадфордианцев, как стали называть антишекспировцев, была попытка найти стоящего за сим именем одного или нескольких авторов. Вокруг этого и шли основные споры антистрадфордианцев. В действительности, и Саша хорошо аргументировал это, в том числе филологическими аргументами, охват был крайне широк. В «проекте» участвовала почти вся талантливая английская аристократия, причем многие женщины.

Шекспир (беспрецедентно) ни разу не приглашался ко Двору, на его смерть не было написано ни одной элегии. Но судя по тому как он богател, деньги ему регулярно подбрасывали. К тому же парень прекрасно понимал — если начнет пробалтываться, острый кинжал найдет его через день или два, да еще похоронят втихую, а самого поместят, «якобы», в дальнее имение, чтобы «творил — а ему не мешали».

Всех всё устраивало. А до денег реальный Шекспир — это вполне доказано — весьма и весьма жаден был. И вот тебе — после смерти «писателя» ни одной странички рукописей его никто не нашел. А они денег стоили. И в завещании про них ничего, хотя там даже ложки-вилки указаны.

Много интересных отдельных фактов. На двух просто нельзя не остановиться.

Со временем королева, перешагнувшая 70-ти летний возраст Елизавета, стала дурить и превращаться из локомотива в тормоз. В 1601 году ее последний любовник граф Эссекс организовывает очень плохо рассчитанное восстание против Королевы. Стычка бунтовщиков и королевских войск происходит непосредственно в Лондоне. Стычка недолгая, но появляются убитые и раненые. Рядом с Эссексом постоянно находится молодой лорд Рэтленд с обнаженным клинком, что приравнивается по английским законам к действию оружием. Это конец — эшафот. Который и получает граф Эссекс, но(!) Рэтленд приговаривается всего лишь к крупному штрафу и ссылке в свое имение. Кстати, о выплатах по штрафным санкциям почему-то никому ничего не известно.

Рэтленд — воспитанник Френсиса Бэкона, чрезвычайно одарен, закончил в Италии, знаменитый тогда, Падуанский университет. Подняли списки его сокурсников; оказалось, среди его студенческих товарищей были двое из Дании.

Фамилии угадываются с первого раза, но я назову: Розенкранц и Гильдернстейн.

Это же друзья Гамлета.

Откуда Шекспиру (кстати, настоящая фамилия — Шакспир), откуда ему знать эти имена, тем более, что никакого знакомства с Рэтлендом он не имел.

Почему граф Эссекс, имевший некоторые оправдания за свои действия — но никакого литературного таланта — получает эшафот, а его ближайший помощник — ссылку в дорогое семейное именье?

Рэтленд был слишком нужен. Как и его очень талантливая жена, покончившая самоубийством через две недели после ранней смерти мужа.

Много другого — забавного и трагического, — но главное — проект состоялся: каждый головорез английского морского флота знал: «У них, в Англии, главный писатель-интеллектуал всего мира» — с этим чувством и мирно трудились, и шли на абордаж!

Символ говорит человеку, что он не один, что множество единиц повторяют в себе такое же, человек обретает ощущение неконечности здешней своей жизни.

А высший символ делает нацию-чемпиона, которая уже не желает опускаться ниже своей этой планки.

Елизавете удалось.

Великой королеве Елизавете.

Мы все вышли проветриться в сад.

Скоро, вслед остальным, явился с гитарой Григорьев.

Аполлон Александрович Григорьев очень литературно недооценен, и даже — дядя с Островским говорили при мне, что будущее его место в русской литературе еще печальней. Странная привычка наша — смешивать творчество художника с образом жизни и полагать — раз он позволяет себе иногда легкий жанр, значит, он по-настоящему несерьезен, и это уже приговор навсегда. Григорьев, закончивший среди первых двух номеров Юридический факультет Московского университета, прекрасно знал иностранные языки, в особенности — немецкий. У него много переводов из Гете, Гейне, немало переводов с французского — он очень серьезный поэт. Религиозная тема его всегда волновала. Романтика, трагическая любовь... и тема смерти отчетливо зазвучала в последние годы. Он всегда очень вдумчив в своей поэзии и старается идти дальше реальности.

Ну и что?..

Все, конечно, потребовали «Цыганочку».

И зазвучало:

О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лунная!..

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли...

С детства памятный напев,

Старый друг мой — ты ли?

.........................................

Это ты, загул лихой,

Ты, слиянье грусти злой

С сладострастьем баядерки —

Ты, мотив венгерки!

..............................

Пусть больнее и больней

Завывают звуки,

Чтобы сердце поскорей

Лопнуло от муки!

...............................

Полсада истоптали под радостные прихлопывания в ладоши самого Островского.

Смотрю вдруг — Казанцев рядом приплясывает... но с иронией в движениях — не за этим, показывает, явился.

Через пять минут мы садимся в его экипаж.

— А Аполлон ведь покинет нас скоро, — грустно говорит дядя.

— Почему ты, Андрей, так настроен?

— Ну, во-первых, стихи последние давал мне читать.

— Смерть?

— Как главная тема. И такая вдруг тоска по прошлому там проскальзывает, по хорошему-неслучившемуся, — он махнул рукой и отвернул голову... а потом хрипловато сказал: — Ты, Сергей, не заметил, когда в сад выходили, он бутылку коньяка взял — там половина оставалась — и всё в три глотка.

Еще помолчали.

Выехали уже на Большую Якиманку.

— Ну рассказывай, Митя, что приключилось?

— Смерть девушки. Правильнее, молодой женщины.

— Почему правильнее?

— Была на втором месяце беременности.

— Обстоятельства, Мить, не томи.

— Болела с детства эпилепсией. Приступ. Покусанные губы. Видимо, хотела вытереть платком, и заглотила его при сильном вдохе.

— То есть дыхательные пути забились?

— Совершенно верно.

— Анатом что говорит?

— Никаких следов насилия. Даже нет синячков на плечах, когда мужчина хватает женщину.

— М-м, прости, но это вряд ли по нашей части. Несчастный случай — и что тебя беспокоит?

— На похоронах были два дальние родственника и священник.

— То есть любовник, от которого она забеременела, отсутствовал... Н-у, мог испугаться, по малодушию, так сказать. А что о нем известно?

— Красивый, сухощавый, выше среднего роста, волосы... скорее всего темный шатен. Она не имела подруг, информация — непосредственно от швейцара.

— А может быть вообще не он?

— Других посещений, кроме иногда доктора, просто не было.

— Могла и на стороне.

— Могла. Но вот поведение этого доктора...

— Что?

— Первая реакция — откровенный испуг. Но не за врачебную ошибку, явно тут что-то другое.

— А он сам не мог быть любовником? — спросил уже я.

— Поинтересовались. Помимо сравнительно молодой жены у доктора и так есть любовница. Не многовато ли для пятидесятилетнего человека? К тому же, погибшая была очень красива и представить их рядом... — Казанцев скривил губы и замотал головой.

— Митя, а богата она была?

— Нет, но вполне состоятельна.

— Платок, стало быть, по мнению анатома, ей насильно никто не засовывал?.. Волнение доктора единственный твой аргумент, и не аргумент даже...

— Интуиция, Андрей. Помнишь, я всю ночь не спал, а утром убедил начальство не вести солдат в прямую атаку, а продумал обходной маневр. Почему, откуда?

— Да, на такую засаду бы нарвались — страшно себе представить.

— Он себя просто в руках держать не мог, этот доктор. Психовал, еле слова выговаривал.

— По отчетливее, Митя, что выговаривал?

— Путаница всякая в том смысле, что здесь нет его врачебной ошибки.

— Медикаменты, степень болезни?

— Вот тут он просто растерялся, потом начал раздумывать. Я поторопил и приказал выдать ее медицинское дело.

— Интересно-интересно!

— Наш врач сразу сказал: легкая степень заболевания, курс лечения правильный. И вот тут самое интересное он добавил: «всякое, конечно, бывает, но при такой легкой степени сильные приступы — явления почти исключительные».

Что-то завертелось в моей голове, суетливо, без всякого результата... что-то близко совсем, желавшее обнаружить себя и обманчиво-ускользающее...

Если вот сейчас мне не удастся сосредоточиться и поймать...

— Викинги!!

На меня посмотрели с удивлением сначала, потом в дядиных глазах появилось нервное беспокойство.

— Викинги, — намеренно спокойно произнес я, — сейчас расскажу.

Выехали уже на Малый каменный и с реки пошел приятный освежающий ветерок.

— Эти разбойники до Юга Италии добирались, Корсику завоевали, а про Англию говорить нечего — три века ей спокойно жить не давали.

— Мы, в общем, знаем о них, Сережа, — осторожно проговорил дядя.

Я чуть разгорячился:

— Другое главное — их специальный отряд, который обжирался какой-то травой и впадал именно в состояния приступа, мне один студент-медик рассказывал. Это уже конченные были люди, и своя основная группа держалась от них на дистанции. Ярость, потеря ощущения боли — пробивной их авангард, даже большая потеря крови не сразу останавливала этих мерзавцев.

Внимание ко мне вдруг выросло, лица стали очень серьезными.

— Так вот, кончалось для того авангарда плохо — кто не погибал от оружия, изнемогал потом от собственного неистовства.

— Время-то у нас для визита к доктору еще позволяющее? — спросил дядя.

Казанцев кивнул.

— Под арест его, в случае чего, взять сможешь?

— И с удовольствием.

Дядя пояснил мне понятное им обоим.

— Этот любовник погибшей — почти наверняка приятель доктора. Возможно, хотели добиться выкидыша, а не исключено — убить.

— Очень похоже, — согласился Казанцев.

— Как думаешь его «раскалывать», Митя?

— А тем самым платком.

— То есть шантажом?

— Конечно.

Я не понял будущего сценария, но скоро всему стал свидетель.

В приемных комнатах доктора уже зажгли свет, но работа еще продолжалась.

Объясняться с его секретарем не пришлось, так как вместе с нашим появлением из кабинета вышел пациент и Казанцев, даже без «здрасьте» секретарю, направился туда в своей генеральской форме.

Мы — следом.

Успел я только обратить внимание, что обстановка в приемной очень недешевая, да и сам дом и бельэтажное размещение свидетельствовали в пользу богатой практики доктора.

На нас удивленно взглянул человек — немолодой, полноватый, но с той ухоженностью лица, укладкой волос, «лоскостью» — если назвать всё в целом, которая свойственна именно очень успевающим докторам и адвокатам.

— Здравствуйте, э... — он сделал легкий поклон Казанцеву, — мы с вами знакомы.

Тот без всякого дружелюбья кивнул и указал пальцем:

— Стетоскоп, доктор?

— Да.

— Раздевайтесь, хочу вас послушать.

— Шутить изволите.

— Изволю хотеть посадить вас на каторгу так-этак лет на двадцать пять.

— Генерал, вы отдаете себе отчет... я дал исчерпывающие объяснения...

— Кроме одного: как именно вы во время припадка засунули пациентке платок в горло.

— Какая чушь, я не был там во время припадка, швейцар, в конце концов, может подтвердить!— доктор встал из кресла, весь вид его сейчас выражал уверенность и гнев.

На меня это произвело впечатление, на Казанцева — никакого.

— Швейцар скажет то, что ему скажем мы, это во-первых. А во-вторых, наш анатом установил царапины в горле, характерные именно для пинцета. Одевайтесь, доктор, разговор продолжим у нас.

Я еще не видел, чтобы здоровый цвет лица человека, в мгновенье почти, превращался в болезненно-серый.

Человека качнуло.

— Позвольте присяду...

— Но ненадолго.

Доктор закрылся ладонями и упер в них лицо...

Дядя бросил взгляд на Казанцева, и в этом взгляде блеснуло театральное «браво».

— Неужели он мог? — донеслось из под ладоней. — Клялся, что во время приступа она кусала губы, схватила платок и...

— И он якобы проскочил в дыхательное горло?

— Да. Меня там не было, я клянусь.

— Клятвам не верили еще суды средних веков. Рассказывайте, кто там был. «Он» — ваш близкий приятель?

— ...брат, брат по матери... у нас разные фамилии, но...

— Эти детали нас не интересуют.

— Ну почему же, Дмитрий Петрович, — подыграл дядя, — на суде они могут помочь доктору как обстоятельства, так сказать, вынужденной помощи преступнику — просьба близкого родственника.

— Да-да-да! — человек отнял ладони от лица. — Он говорил со слов некого гинеколога, что при сильном припадке будет выкидыш. Хотел жениться на очень богатой

купчихе, она староверка, узнала — выгнала бы его поганой метлой.

— Ну дальше-дальше, что за травку вы ей сварили, полученную, мы еще не проверяли почтовую документацию, но тем не менее — из Норвегии, да?

Тому опять захотелось закрыть лицо, он сделал это только наполовину, положив голову на левую ладонь.

— ... из Норвегии.

— Идея ваша?

— Упаси Боже, я просто обратился к знакомому коллеге-врачу.

— Ну тоже немножко легче, — прокомментировал дядя.

Казанцев был менее снисходителен:

— В лучшем случае — лишение права на врачебную практику. Сейчас поедем к нам в Экспедицию, и всё, как чистосердечное признание, изложите под протокол.

— Да-да.

Дверь вдруг открылась и на пороге объявился веселого вида красивый молодой человек... застыл, недоуменно глядя на жандарма в генеральских погонах, да и мы производили впечатление людей неслучайных...

Казанцев только спросил:

— Он?

Доктор, не глядя в сторону появившегося, несколько раз мелко покивал головой.

Веселое выражение гостя сменилось на серьезное, и мне показалось по новым чертам лица — умное.

Он перевел взгляд с нас на своего удрученного брата... постоял так несколько секунд, сделал шаг назад и медленно закрыл за собою дверь.

— Зачем вы его отпустили, Дмитрий Петрович?!

— Интуиция, мой милый. А вы, доктор, снимайте халат, принимайте гражданский вид — сейчас едем.

Едва он успел договорить, как из приемной раздался противный и понятный любому стрелявшему человеку хлопок.

— Интуиция, — повторил Казанцев и внимательно посмотрел на меня.

И видимо, ему не понравилось мое «смятение чувств» — человек ведь остался бы жив при задержании, дальше должен следовать законный публичный суд...

— А ты видел, каким весельчаком он сюда явился? Это после убийства человека, даже двоих, учитывая ее беременность.

— Собаке собачья и смерть, — спокойно откомментировал дядя.

Дома у меня не шел из головы вид трупа в приемной и равнодушно-грубое к случившемуся со стороны Казанцева и дяди отношение.

Я даже выпил вина, чтобы немного себя успокоить, сел в кресло...

Без мыслей какое-то время...

А ведь оба моих старших товарища — дети войны, воевали уже в двадцатилетнем возрасте, и не только под пулями — в «штыковые» ходили.

Кто для них этот хлыщ, запросто убивший беременную женщину?

Да, он просто не человек.

Грустно живет Россия — всё вместе: и герои и подлецы, причем вторые устраиваются и чувствуют часто себя лучше первых.

Вот Строганов Сергей Григорьевич, в возрасте за шестьдесят уже лет добился допустить себя до действий в Крымской войне, и хотя очень старались привязать его только к штабным делам, два раза ходил в контратаки.

Завтра мы с дядей приглашены им на ужин. А сейчас хочется мне, перешагивая через события, о которых расскажу позже, вспомнить один из двух наших спектаклей-Гамлетов.

Тот, где я играл, и где чувство подсказывало — ох, не будет тут никакого благополучия.

Шагну сразу на полгода вперед — сентябрь, начало университетских занятий и наша премьера «Гамлет».

Готовился я очень серьезно, и прочие артисты тоже. Прекрасная Ольга дорепетировала безумье Офелии до точки, когда сама уже заговариваться начала.

К моменту этому главным режиссером театра стал Сашка, и в коллективе не было споров: закончил историко-филологический факультет Московского университета, потом два года учился в Гарварде, артистические способности несомненные — в общем, все «за».

И вот, до захода еще в гримерную почувствовал я некую странность — корзинки пронесли — прикрытые материей, но разглядеть удалось — там вино.

Ладно, оно к банкету после спектакля, хотя — многовато.

Сашка шепчется со вторым режиссером и явно дожидаются, когда я скроюсь в гримерной. И Сашка теплый уже. Это не страшно, роль тени отца Гамлета — простонать три фразы и пей себе дальше.

Всё это я, однако, отбросил — настраиваться надо, в роль за пять минут не войдешь.

Мой выход — первый, после третьего звонка я, давя волнение, подхожу к кулисе, Сашки-призрака нигде не видно, второй режиссер показывает уже мне выход на сцену.

... первое что я вижу — сидящего на ступеньке лестницы декоративной башни Сашку и слышу:

— Ну здравствуй, сынок.

Первая мысль — гад этот отчаянно напился... однако на морде лица сознательное вполне выраженье, и у меня вырывается:

— Здравствуйте, батя!

Да, пьяноват он, но не то что бы очень.

— Вот, сын, как свидеться довелось.

Я уже рад, что Сашка-призрак не зовет меня вверх на башню — свалится еще, сукин сын.

Набираюсь силы и ёрничаю:

— Да уж, надеялся — при лучших произойдет обстоятельствах.

— Сын, не суди строго, дай слово сказать.

— Да говорите.

— Пока ты в Вероне науки изучал...

— В Падуе.

— Ну хрень редьки... так вот, события у нас — надоело мне всё. Мать твоя надоела, а я ей тоже.

— Понятное дело, если каждый день глаза наливать.

— Не поэтому, сын. Всему срок свой выходит. К тому же девушка у меня завелась из простой купеческой семьи.

Что мне делать, как не включаться в игру?

— И как же теперь эта девушка?

— Не тужи, я ей нормально оставил. А мамаша твоя и твой дядька интимный интерес взаимно проявлять начали.

— Тьфу, батя, вы бы при людях хоть постыдились чуть-чуть.

— Жизнь, сынок, у нее разные стороны. В общем, решил — выпью на сократовский манер цикуты и положу всему бордельеру конец.

— А государством управлять?

— Да ты вспомни: пока мы с тобой по Англиям-Франциям на рыцарские турниры, пока с Генрихом VIII нажирались элем...

— Это вы с ним элем нажирались! — не выдержал я компромата.

— Вот. Дядька тут всё хозяйство тащил: с рыбаками, купцами, таможней. Умница он, трудяга. В общем, хватанул я этой цикуты... видно с перебором, потому что пронесло сперва сильно, но потом ка-ак заснул...

Сашка зевнул во всю пасть и машинально полез рукой за коньячной фляжкой.

— Батя!

— Ах да. Молодец твой дядька, он и за Полонием присматривал, глянь — всё королевское серебро на месте.

— А вот и не всё! — съядовитничал я.

— Ну, малую мзду каждый должен иметь.

— Это что же вы за государство выстроили, где кроме законных доходов еще каждый мзду должен иметь?

Сашка жестом гоголевского городничего показал на зрителей:

— Сынок, ну с кем живем!

Публике эта оскорбительная шутка пришлась, однако, по вкусу, и стали громко смеяться.

И тут громко в миноре зазвучала траурным маршем донельзя знакомая музыка... через несколько секунд она транспонировалась в мажор и стала обретать веселенький темп, а скоро все уже пели Gaudeamus: Viva Academia, viva professore!..

Публику стали обносить вином, мужчин просили расставлять стулья поближе к стенам для пространства для танцев.

На сцену вышли артисты, понявшие уже, что хохма состоялась и спектакля не будет.

Я сразу ушел разгримироваться, и вон из театра.

Вечером написал Сашке письмо: либо он оставляет режиссерское кресло, либо я оставляю театр. Но отправить уже не смог: Сашка ночным поездом укатил на две недели в Париж, сообщив всем, что там ему веселее пьется.

Конфликт, конечно, затерся, и был затем второй «Гамлет» — история совсем другая, и позже будет рассказана.

Следующим вечером мы ужинали у графа Строганова, с еще несколькими гостями, но круг приглашенных был маленьким. Присутствовал, в том числе, генерал-майор Александр Васильевич Трубецкой. Было ему уже близко к пятидесяти, но вид имел моложавый и привлекательный. Все знали о нем две главные вещи: Трубецкой был ближайшим другом Дантеса и платоническим возлюбленным, какое-то время назад, супруги Николая I Императрицы Александры Федоровны (дочь Прусского короля Вильгельма III Шарлотта). «Платонизм» был следствием двух причин: категорическим запретом врачей Императрице вести интимную жизнь после семи рожденных детей и двух выкидышей и (!) личным контролем за неприближение к ней самого Николая I. Список на танцы с Императрицей составлял он сам.

Жена Александра I Елизавета была ангелически красива, были другие красавицы, но Александра Федоровна превосходила всё возможное. Именно ее Жуковский провозгласил: «Гением чистой красоты», фраза была всего лишь повторена, по другому поводу, Пушкиным. Даже не кулуарным, а официальным именованием Императрицы, значилась «Белая роза». Огромный художественный талант — она прекрасно рисовала, лепила, чувствовала стихи, как говорили, «сердцем»; сейчас лечилась где-то заграницей; мы не знали, что жить ей осталось несколько месяцев — она умрет в октябре этого 1860-го года.

Интересного в разговорах было много, но главным для меня осталось ощущение сразу нескольких эпох, живых — вот рядом или напротив меня.

Сергей Григорьевич Строганов — герой наполеоновских войн, уже столь исторически далеких, что живые участники того времени казались неправдоподобными, Пушкин, ставший давно легендою, а вот сидит Трубецкой, знавший его отлично в бытность свою молодым кавалергардом, и на последнем до дуэли балу, сказавшим в ответ на злобную реплику Александра Сергеевича: «Вы и сюда свою желчь принесли, оставили бы ее на время ради бала». Пушкин не оставил, он вообще не стеснял себя словами в чужие адреса, хотя к любым в свой собственный относился с пристальной подозрительностью. «Характер был невозможный, — продолжал Трубецкой, — мы все, невзирая на это, обожали его поэзию, боготворили как национального гения, а ему всё казалось, что недостаточно уважаем». Трубецкой не скрывал своего малоприязненного отношения и к Наталье Пушкиной-Гончаровой, еще не достигшей к нашему моменту пятидесяти лет, красивой, бодрой... но жить ей оставалось всего четыре года. Александр Васильевич, не считаясь с возможно более теплыми чувствами других гостей, называл Наталью Николаевну «дурой», «глупой курицей» и еще чем-то, не менее «лестным». «Вот Катя, — сказал он про жену Дантеса, старшую из сестер, — была умна и чудо как обаятельна. Если Натальей все любовались, то рядом с Катей было тепло. И смотрите, какой замечательный брак у них с Жоржем вышел. А средняя — Александрин — это демон какой-то. Недаром они с Пушкиным вляпались друг в друга — оба одной породы».

— А кто кроме Полетики тебе говорил об их отношениях? — спросил граф.

— Да пóлно, вся дворня знала. Особенно когда из постели Пушкина вытряхнули потерянный крест-шнурок Александрин. Наталья в то время рожать готовилась, а этот «африканец» без постельных утех вообще обходиться не мог. — И дальше неделикатно продолжил: — Не повезло Жоржу, что раньше не хлопнул его кто-то другой.

— А что тебе Дантес говорил: действительно не хотел убивать — целил в ногу?

— В бедро. Да снег неровный под ногами, Пушкин уже вскидывает с пистолетом руку... получилось, на беду, выше — в нижнюю часть живота. Эх, господа, нелепость, и всею душой жалко обоих. — Он обратился к графу. — Между ними шагов двенадцать было, Пушкин почти бежал с открытой грудью, ну что за расстоянье для любого конногвардейца с двенадцати шагов в эту грудь не попасть?

— Действительно не задача, — согласился граф.

Не скоро еще, но через какое-то время, наш замечательный философ Владимир Сергеевич Соловьев — сам незаурядный поэт — напишет две статьи: «Судьба Пушкина» и «О поэзии Пушкина». В одной он убедительно скажет, что Пушкин стал жертвою двойственного чувства: презренья и нелюбви к Высшему свету и невозможностью жить без его мнений о себе, требованием любви и почитанья от этих «нелюбимых и презираемых». И матушка, помню, в детстве еще моем, как-то сказала: «Он был сам у себя рабом». А во второй статье Соловьева последовало шокировавшее общество утвержденье о том, что Пушкин обладал незначительной личностью, в контрпример приводились Мицкевич и Байрон. А Пушкин, — писал философ, — был гениальным художественным фильтром: всё, что его касалось, впитывалось им и возвращалось уже в замечательно художественной форме, но о значительной личности говорить нельзя.

Публика, в большинстве, тогда очень обиделась.

Но все-таки о причинах дуэли — тут столкнулись два мнения.

Граф утверждал, что Наталья была абсолютно и по уши влюблена в Дантеса, он, как старейшина, мог лучше об этом судить по разговорам и впечатлениям тогдашнего общества.

— Ведь не приняла родную сестру после ее брака с Дантесом. Те приезжают с визитом вежливости, и кто не принимает? — голос графа дрогнул слегка. — Ладно бы Пушкин, родная сестра просит вон!

Именно факт, говорил граф, что Наталья может стать легкой добычей Дантеса, и не менее важно — этому непременно же придадут огласку, не давало Пушкину уже и минуты покоя. Больше всего он боялся быть опозорен, хотя желающих опозорить его было, этак, в десяток раз меньше, чем поэту казалось.

Александр Васильевич Трубецкой выдвигал объяснение совершенно иное — Пушкин панически боялся расстаться с Александрин, которую хотели забрать с собой Дантес и Екатерина заграницу. Ссылки на то, что с поездкой в том, 1837 году, у них не получалось, Трубецкой считал просто смешными, потому что в сознании Пушкина всё могло быстро перемениться, а так и в действительности способно было произойти. Александрин действовала на поэта почти магически, и наслаждение от нее, возможно вполне, он получал большее, чем от своей жены.

— Александрин, надо сказать, была по натуре диктатором, причем из тех, чьей воле охотно идут в подчинение. Она имела почти безграничное влияние на Наталью, которая не мыслила ей возражать, а тем более — ссориться.

— Еще говорят — Пушкин не допустил Александрин попрощаться с собой перед смертью? — откуда-то вспомнил я.

— Да, Сергей. Но таков был регламент. Николай I тоже не разрешил Вареньке Нелидовой попрощаться с собой, хотя она была не просто любовницей, а глубоко любимой его женщиной.

Опять эпоха: Нелидова жива и еще не стара. Фантастические люди отмечали Россию — Нелидова отдала на благотворительность все 200 тысяч рублей оставленные ей Императором и осталась ни с чем. И даже без крыши над головой — у нее не было наследственного особняка, имения, дома. Ее приютила — кто?.. да, Александра Федоровна — они всей душой любили одного и того же человека.

— А как же то письмо, — полюбопытствовал я, — где Пушкина называли рогоносцем? — и граф с Трубецким снисходительно улыбнулись.

— В тот день, — сказал Трубецкой, — еще пять человек получили такие же письма. Сделаны по известной всем трафаретке, кажется, она называлась Венскою шуткой. Друг Пушкина Вяземский тоже эту дрянь получил. А рассылали известные «золотые мальчики»: Урусов, Долгоруков...

— Гагарин, — добавил граф, — отец друга твоего, Саши.

«Ах, у Сашки, стало вдобавок, дурная наследственность».

Граф сказал дяде, а тот передал мне, он просит после проводов гостей немного нас задержаться.

И вот, через сорок минут мы в кабинете у графа, они с дядей курят дорогие сигары, аромат которых даже мне — некурящему — доставляет удовольствие.

— Вот какая история, друзья мои. Генерал-лейтенант в отставке — бывший мой подчиненный — умер неделю назад. Помещик он был состоятельный, если не сказать богатый — две тысячи душ.

— Отчего умер? — спросил дядя.

— Сердечник. Он и из армии ушел прежде срока из-за сердечных припадков. Врач и говорил в последнее время, что жизнь его ненадежна очень.

— Так-так, простите, что перебил.

— Жены, детей у него не было. Из родственников — только племянница, дочь покойного брата. Жила она в Петербурге и преподавала в Смольном институте. — Граф поправил себя. — Я неправильно говорю в прошедшем времени...

Дядя успокаивающе поднял руку.

— Да, так вот. Племянница приезжает на похороны дяди, и племянница эта является его прямой наследницей.

— Есть завещание?

— Вот в этом вся штука. Завещание генерал составлять не считал нужным, так как в наследственные права она вступает непосредственно по закону. Спорного, за отсутствием других родственников, никого нет. И вот, сразу после похорон, секретарь генерала — некая молодая особа — показывает завещание, где всё передается ей. Завещание скреплено печатью генерала.

— Но не от нотариуса?

— Нет. Тем не менее, при признании подлинности, завещание будет достаточным основанием для вступления в наследственные права этой самой особы. Кроме того, она была у нотариуса и тот снял с завещания копию. Но и это еще не всё. Она подала заявление в полицию, что племянница, когда ей показывала завещание, попыталась его уничтожить. Девушка была у меня, она клянется, что это ложь. Не знаю, господа, я почему-то склонен ей верить. — Граф поморщился: — Скверная история, господа. Я не расспрашивал ее подробно, лучше, если это сделают специалисты, очень прошу тебя, Андрей.

— Обеспечим всё возможное, Сергей Григорьевич. Адрес этой племянницы?

— А я пошлю ей записку, чтобы завтра явилась к тебе. В котором часу?

Надо было утром к десяти, но я опаздывал на пару минут, и впереди меня из экипажа выпорхнула девушка и быстро вошла в особняк.

Очень скоро я увидел ее в кресле в дядином кабинете.

Разговор еще не начинали, она только успела представиться и снова представилась мне.

— Анастасия, можно — Настя, если вам так удобней.

Улыбка очень оживляет ее строгое несколько лицо; стройная, худоватая, лет двадцати трех.

Отказывается от кофе, но дядя сказал — мы всё равно будем пить.

— Тогда ладно.

Опять улыбка — застенчивая и очень милая.

— Вводите нас, Настя, в курс дела. И не стремитесь к чрезмерной последовательности. Когда человек говорит как попало, больше выскакивает деталей.

«Похоже, Алан Пинкертон научил», — подумал я про себя.

Девушке предложение «как попало» явно понравилось и заметно сняло напряжение.

— Понимаете, у нас с дядей хорошие были отношения.

— Вы переписывались?

— Конечно.

— В письмах есть теплота?

— Ну, «Дорогая Настя» всегда начинал. Я не взяла письма, потому что не полагала...

— Понятно. Теперь о том, чего не полагали. И не торопитесь.

Девушка взяла небольшую паузу.

— Так, меньше года назад у него появилась секретарша, потому что дядя надумал писать мемуары. Я не была с ней знакома — прошлым летом, когда приезжала сюда на каникулы, дядя только говорил, что собирается кого-то нанять. Приехала утром в день похорон. Всё прошло как положено. Его дом недалеко от вас, тоже тут на Арбате. Там поминки. После люди расходятся, и она приглашает меня пройти в кабинет. Садится за стол на дядино место, всё так по-хозяйски...

Она замолчала, одолевая подступившие переживания.

— И показывает мне... мне листок бумаги. Я начинаю читать и глазам своим не верю — всё отписано ей. Ошеломленная совершенно, я все-таки правильно себя повела: она сидит-улыбается, я встала, сказала — «Ну значит, мне больше здесь нечего делать» и вышла из кабинета. Вслед услышала только: «Вы правильно поняли, милочка». Ходила по Москве, по Тверскому бульвару прошла раз пять туда-сюда — в голове никак не помещалось.

Девушка разволновалась.

— Поверьте, не в деньгах совсем дело, я зарабатываю как преподаватель английского языка в Смольном, мне достаточно, и меня ценят...

— Прекрасно-прекрасно, мы сейчас продолжим.

Как раз принесли кофе, гостья замолчала, и кажется, чуть успокоилась.

Дядя, поведши ноздрями, похвалил слугу, что хорошо сварено.

— Сейчас попьем и продолжим. У американцев есть хорошее выражение: «Еще не вечер».

— Это, скорее, английское.

— Да? Значит, они просто украли. И у вас, очень возможно, просто украли. Мы разберемся.

Кофе... где дядька его достает, надо потом спросить; я не очень большой до кофе любитель, но сейчас вкусно невероятно.

Гостье тоже понравилось, но главное — последние слова дяди, щечки ее даже немного порозовели.

— М-м, продолжим. Что там за заявление на вас в полицию?

— На следующее утро мне в гостиницу приносят вызов в полицию, я сразу иду в указанный участок и читаю ее заявление: «я пыталась уничтожить завещание и оторвала от листка кусок».

— Оригинально.

Девушка посмотрела на дядю с надеждой убедиться, что ей верят, потом на меня:

— Вы же не думаете, что я способна, что я могла...

— Конечно, не думаем, — отмахнулся дядя. — Еще кофе?

— Нет... да, немного.

— Потребовали, чтобы вы написали объяснительную, да?

Девушка кивнула, отпивая из чашки.

— Потом отправились к графу.

— Да, он был на похоронах, дал мне свою визитную карточку.

— Опишите эту особу. И что она еще говорила?

— Почти ничего. Во время похорон и поминок — почти ничего. Теперь мне кажется, вид у нее был совершенно равнодушный, и она только и дожидалась показать мне завещание. Лет она тридцати, незамужняя.

Девушка подумала — еще что сказать, не нашлась и дернула слегка плечами.

— Откуда дамочка эта взялась?

— По рекомендации кого-то из сослуживцев дяди. Работала гувернанткой, дети подросли... ну, не рвала я это завещание!

В глазах ее блеснули слезы.

Дядя засуетился и через минуту принудил девушку выпить маленькую рюмочку коньяку.

— Так-так, вы, милая, сейчас отправляйтесь в гостиницу... или по Москве погуляйте, это лучше еще. А мы займемся планом расследования, посоветуемся с одним жандармским генералом, вас же будем привлекать к делу по обстоятельствам. Никуда не уезжайте, разумеется.

Как только взбодренная несколько гостья ушла, дядя засобирался к Казанцеву.

— А ты, Сережа, поезжай к тому нотариусу, вот фамилия на бумажке, узнаешь его адрес... да, в ближайшей нотариальной конторе — они знают друг друга. Скажешь — по просьбе генерала Казанцева просишь показать копию... да уж не затруднись и перепиши ее, и подробности визита той дамочки.

— А встретимся?

— Давай там же, у Гурьина... в половине второго, давай.

Через полчаса уже вхожу в дорого меблированную приемную нотариуса, тот занят с посетителем и помощник нотариуса просит подождать, предлагает любезно кофе или чаю.

Я отказываюсь и сажусь, просмотреть заодно газету.

И сразу почти натыкаюсь на сообщение из Америки, о том что Алан Пинкертон провел очередную успешную акцию, на этот раз по задержанию опасной банды, похитившей огромные деньги при их железнодорожной перевозке.

Эх, опять нужно забегать вперед, так как нельзя не рассказать об одной важнейшей и буквально трагической истории.

Убийство Авраама Линкольна.

Оно произошло в апреле 1865 года, в ложе театра, куда просто вошел один из артистов и выстрелил президенту в голову. Четырьмя годами раньше Алан Пинкертон, который обеспечивал охрану Линкольна, предотвратил покушение на него в Балтиморе. Но кто-то наболтал, что покушение было фиктивным — Пинкертон устроил всё, чтоб отличится. Президент вскоре отказался от услуг знаменитого агентства, у него существовала какая-то незначительная охрана, но квалификация людей Пинкертона была высочайшая: превосходная наблюдательность, быстроте и точности стрельбы позавидовал бы любой ковбой. Его человек прогуливался бы в коридоре, обязательно не у самых дверей в ложу, и если бы тот убийца не отреагировал на приказ «Стоять — арестован!» и попробовал сунуть руку в карман, убит был бы сразу на месте.

Америка потеряла великого президента. Его заслуга не только в победе в гражданской войне, в освобождении негров, и шире — он собирался добиваться их полноценного включения в американское общество, Линкольн обладал прекрасным политическим и экономическим мышлением. Все, кто не воевал на стороне Юга, уплатив 10 долларов, могли получить до 65 гектаров земли, которая через пять лет трудовой деятельности переходила в их собственность. Два миллиона человек стали крупными, средними или мелкими фермерами. Крупные и средние создали наемную рабочую силу, то есть сельскохозяйственный сектор, и трудовая обеспеченность людей выросла еще примерно на три миллиона. Вскоре производительность фермеров стала в разы превосходить бывшие плантации Юга, построенные на рабской силе. Через год наш Император Александр II отменит рабство крепостного права, но не даст людям земли, и как сказал Некрасов: ударит «одним концом по барину, другим по мужику». По барину — потому что многие понесли убытки, а мужики кроме запрета на перепродажу и на некоторые издевательства ничего и не обрели, однако же немалая часть их, не обеспеченная землей даже для собственного семейного прокорма, раньше хоть как-то поддерживалась барином, а после стало — да хоть помри.

Размышляя про умных американцев, я лишь со второго раза понял, что помощник нотариуса приглашает меня пройти.

Кабинет... да, дорогой нотариус.

Но это значит — репутация у человека на высоте.

Не пожилой еще; что называется — рязанская морда, такие любят выпить и закусить, улыбка искренняя, располагающая.

Представился и сообщил, что прибыл с просьбой небольшой от генерала Казанцева.

— Дмитрия Петровича?! Весь к вашим услугам.

— Знакомы с ним?

— Не близко, но да, знаком.

Излагаю дело про даму, которая у него оставляла копию завещания.

Он сразу вспоминает, тем более что дама была всего неделю назад в день смерти генерала.

— Я еще сказал ей, что копия, в случае чего, не будет иметь реальной юридической силы. Предложил ей оставить у меня в порядке нотариального обеспечения оригинал.

— И она отказалась?

— Да. Точнее так: заявила, что хочет сначала показать оригинал одной, как она выразилась... а, «якобы племяннице», а потом отдаст на хранение мне, подписав соответствующий договор, разумеется.

— Простите, я хотя не юрист, но представляю себе так, что именно нотариус является той фигурой, которая доводит до сведения родственников, или шире сказать — претендентов, содержание завещания.

— Совершенно правильно себе представляете. Я попытался ей это высказать, но она уже быстро направлялась из кабинета и в дверях проговорила что-то вроде «хорошо-хорошо».

— Как бы не поняла вас?

Нотариус, не зная что ответить, пожал плечами и лицом выказал недоумение.

Оставалось только поблагодарить и просить дать мне копию завещания для переписки.

— Лучше вам помощник мой перепишет, он быстр в этом деле. А сейчас извините, у меня клиент очередной, день сегодня просто набит посетителями.

Попрощались.

Я снова обосновался в приемной, но ненадолго совсем, потому что помощник, действительно, очень скоро справился со своей работой.

Вышел на улицу и тут же, остановившись на тротуаре, прочитал короткое завещание.

Большая его часть содержала перечисление имущественных ценностей завещателя, затем указывались имя-отчество и фамилия госпожи такой-то, коей всё указанное переходит в полную неотъемлемую собственность после смерти завещателя. Далее, совсем уже внизу, дата — за полгода до смерти — и указание где именно стояли его подпись и личная печать.

Н-да. Не имея других мыслей — что еще обо всём сказать — я пошел прогулочным шагом. Время позволяло совсем не спешить, поэтому счел я лучшим пройти отсюда версты полторы к трактиру пешком, не отягощаясь бесполезными пока что догадками, а наслаждаясь летним началом Москвы, которого так ждали душа и тело с той мокрой осени, потом холодной зимы и снова мокрой уже весны, со снегом, который вздумывал вдруг снова нападывать, и даже до середины апреля.

«Эх, дураки наши предки, — сказал как-то Сашка, — кто они там были, поляне-древляне, не могли взять хоть градусов на десять пониже».

Действительно, дураки, мелькнула и у меня неуважительная эта мысль.

Вышло как-то очень точно с моим движеньем к гурьинскому трактиру, и появился я там минута в минуту.

У-у, дядя уже распоряжается за столом, видит меня и приветственно машет рукою.

Казанцева нет.

— Его к начальству за каким-то делом позвали. Подъехать должен вот-вот. Копию завещания принес?

— Принес. Навряд, однако, найдется там интересное.

Дядя, впрочем, прежде чем прочитать, заканчивает заказ с половым — соленья какие-то под водку. Не возражаю я против поросенка?

Не возражаю.

Теперь дядя берется читать.

Пробегает глазами... на лице не замечаю никакого разочарования.

— Ну а что ты хотел? Стандартно. Вот подлинник теперь любопытно взглянуть. И интересно, как Настя так порвала оригинал, что одна часть куда-то исчезла, а другая осталась у владелицы?

— Казанцев поедет к ней?

— Непременно. И вот что мы, по ходу дела, придумали. Анастасия уже вызвана в Экспедицию, и когда явится — напишет заявление с просьбой почерковедческой экспертизы, так как она сомневается в подлинности почерка дяди.

— Она не говорила, что сомневается.

— Это неважно, напишет. Но, — дядя поднял для моего внимания палец, — мы считаем, что она такое заявление уже написала.

— Понял.

— Далее слушай, у Казанцева есть два высококлассных почерковеда, экспертиза которых для суда будет делом решающим. О, вон и Дмитрий Петрович!

Лакей приглашает пройти на второй этаж в кабинет генерала, где нас ожидает новоявленная наследница. Очень интересно, в какой манере поведет себя Казанцев на этот раз.

Вид у него сейчас вполне благодушный, к тому ж, сегодня он в «гражданском» — кремовом летнем костюме и в тон ему рубашке и галстуке. Вид такой его молодит и делает схожим с адвокатом каким-нибудь, весьма успевающим. Оказывается, ходить на работу в «гражданском» иногда у них принято и даже считается чем-то вроде хвастовства перед прочим чиновным людом.

Кабинет оказался размещенным в большой ротонде с высокими сплошными окнами по всему округлому периметру, за окнами кроны деревьев — стало быть, сад.

Женщина — белокурая, улыбчивая, невысокого роста.

Не то чтобы полноватая, а с округлыми выразительными формами.

Лицо, на мой вкус, с излишней красивостью — конфетная привлекательность, этакая, как с этикетки, улыбчивые карие глазки.

Казанцев представляет нас, как сотрудников, потом себя с добавлением — «действительный статский советник».

Дама при этих словах делает книксен:

— Очень польщена. Садитесь господа.

Несколько стульев у окон, мы просим сесть сначала хозяйку, она занимает кабинетное у стола кресло.

Казанцев, впрочем, остается стоять.

И начинает вкрадчиво, нежно почти:

— Случай крайне деликатный, мадам. Мы уже проверили копию завещанья у вашего нотариуса, но... но, мадам, у племянницы покойного генерала есть очень влиятельные покровители, граф Строганов, например.

— Недавний наш генерал-губернатор?

— Он самый. Есть еще кое-кто в Петербурге. На нас оказывают, как это...

— Давление.

— Вы правильно выразились, мадам. Требуют, чтобы всё было проверено и, так сказать, перепроверено.

Казанцев, успешно вполне, играет роль незлобивого простачка.

— Господа, я сама за то, чтобы всё было безукоризненно в смысле каких-либо подозрений.

Ее лицо делается серьезным.

А сейчас уже напряженным, и с заметными колебаниями «сказать — не сказать».

— Видите ли, господа, он любил свою племянницу... — она, наконец, решается: — но больше всего он любил меня.

Ее взгляд слегка тупится.

Дядя сразу приходит на помощь:

— Мадам, расскажите о последних часах генерала. Я в свое время, — врет он, — имел удовольствие быть с ним знакомым, хотя в последние годы не виделись.

— Да, — она приходит в себя, и рада, что «о другом», — очередной сердечный приступ, задыхание. Я тут же посылаю за его доктором, — она называет фамилию. Тот приезжает скоро, дает какие-то капли, они успокаивают несколько... я веду угостить его чаем, сидим какое-то время... и вдруг сиделка, оставленная на дежурстве, бежит-докладывает, что сильный хрип... в общем через минут пятнадцать всё кончилось. Да, господа, не желаете ли чаю, перекусить слегка?

Поблагодарив ее, мы отказались.

— И написала племянница на вас ответное заявление.

— Вот интересно! Какое же?

— Что почерк дяди не считает подлинным.

— Да господа... во-первых, вот в конверте остатки подлинного завещания, во-вторых, генерал, у вас же есть специалисты по почерку. — Она выдвинула на себя средний ящик... покопалась и извлекла пачку бумаг. — Вот здесь его оригинальный почерк, пожалуйста. Это из архива. — Еще что-то нашла: — А вот два самоличных армейских приказа. — Она подвинула бумаги на край стола, и конверт с завещанием. — Вот будьте любезны забрать.

— Я дам вам по всем бумагам расписку.

Казанцев сел в уступленное ему кабинетное кресло, быстро сделал опись и расписался.

Вчера еще я получил от Ольги записку с приглашеньем сегодня вечером на ее день рожденья. Вечер у всех оказался занят: дядя отправлялся в театр с Великой княжной — «посидеть в царской ложе», Казанцев — на юбилей к сослуживцу, мне очень хотелось заехать в гостиницу к Насте и как-то поднять ей настроение вечерней прогулкой или театром, тоже, но надо было обязательно к Ольге, в их семейный особняк на Большой Бронной, откуда Ольга по поводу молодежных сборов всегда выгоняла куда-нибудь в гости родителей.

И конечно, она была слишком привлекательна, чтобы ею пренебрегать.

А визит к наследнице произвел впечатление странное. Может быть, несчастно обиженная Настя действительно дернула за кусок листка с завещанием, может быть, сознание ее с собой не в ладу?.. Трудно было верить и не верить обеим.

Еще включался материальный мотив: Анастасия неплохо получала за свою педагогическую работу в Смольном, от небольшого родительского наследства у нее, тем не менее, оставалась неплохая в Петербурге квартира и еще маленький, но всё же, от ценных бумаг доход. Секретарь же эта ничего не имела, кроме накоплений, если те были сделаны, от предыдущей гувернантской зарплаты. Конечно, Настино состояние и близко сравниться не может с двумя тысячами душ и хорошим домом в Москве, но...

А что «но» я не знал сам, и немножко меня раздражало опять проявленное дядей и Казанцевым равнодушие — «разберемся, мы только в начале пути». А в судьбах — кто-то из двух молодых этих женщин преступник! — в судьбах мы разберемся? В ощущении несчастливости своей того, что есть реальный преступник, мы разберемся?!

Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком — хотелось еще подумать.

Завещание... мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.

После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой... слово без последних двух букв — «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.

Которой передается в наследство всё перечисленное?

Меня резануло вдруг — глубоко внутри что-то не понравилось.

Что именно?

Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна... почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?

Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.

Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».

Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой... а потом тонкие длинные ноги...

— Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так...

— Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля — как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем — это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.

Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.

Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.

Но, наконец, доезжаем.

За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.

Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.

Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.

— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.

— И по срокам его жизни...

— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?

Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.

— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.

Объясняю в деликатной манере «в честь чего».

Доктор слушает... и брови его сдвигаются:

— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?

— Ну, так с ее слов.

Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.

— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.

— Почему?

— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?

— Ну, не ребенок.

— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.

Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:

— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?

— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.

— Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?

— Капли. Для повышения артериального давления.

— Что если их не давать, э, точнее — давать вместо них нейтральное что-то?

— У меня нет оснований для такого заключения.

— И все-таки, теоретически?

— Если простыми словами — увеличится риск остановки сердечной деятельности.

Н-да.

Опять моя мысль останавливается только на этом.

Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.

Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.

Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.

О! прогуливается, дожидаясь, у входа.

Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:

— В Донской монастырь.

— Далековато, барин.

— А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?

И сразу поехали быстро.

Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:

— Вы верите, правда, что-то получится?

— Настя, мой дядя — ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?

— Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.

— А Казанцев — главный человек Москвы по уголовным делам.

— И еще вы! — Она улыбается чуть шаловливо. — Вы сказали, мы едем в монастырь?

— Донской — главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.

Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью — семнадцатого, Донской монастырь — не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» — Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы — от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.

Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.

— Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.

Опять улыбка — полного и радостного доверия.

«Такая» не может быть у преступницы.

Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.

Скоро начинается обещанная сирень.

Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями...

— Это чудо какое-то!

— А я вам и обещал.

Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.

Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.

Нас благодарят и крестят.

Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.

Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья... и несчастья.

Мы сначала идем в собор — помолиться и поставить свечки.

Расходимся там... каждый думает о своем.

И снова встречаемся на ступеньках у входа.

— Как хорошо здесь, нетягостно, — говорит Настя. — У нас на Невском кладбище всё плиты-плиты, знаменитости разных значений, давит, в ушах звучит — их нет, их нет.

— А здесь, будто мы вместе все.

Она согласно кивает.

Мы идем по нешироким мощенным дорожкам, я в роли гида, небо ясное над головой — синева, уходящая в бесконечность.

Много деревьев, высокой травы — в них птицы, отрывки пения там и здесь.

— Сережа!

Я поворачиваюсь...

— Павел Дмитриевич! Здравствуйте, а я думал, вы в Париже.

Граф Киселев. Я знаю его с детства, он воевал с моим дедом, был одно время его подчиненным. Выглядит в свои семьдесят два удивительно бодро. Один из самых замечательных людей России, как говорит о нем папенька. Похоже Строганову — великолепен и в военном и в административном деле, человек у него на первом месте — любой, пусть самый маленький. Граф подал проект освобождения крестьян еще Александру I, кажется, в 1816-ом. Авторитет огромный имел и у Николая I, да вот «новому» не угодил и отправлен послом в Париж. Впрочем, угождать граф всегда почитал за низость.

— Так ты закончил университет?

— Да, свой физмат.

Настя представляется и кланяется.

— Что делаешь сейчас?

— Болтаюсь пока при дяде.

— Дядя твой проходимец, как только его удавы не съели. Он был заездом ко мне в Париж.

Слуга сопровождающий скоро подходит и произносит неслышное нам графу.

— Хорошо, отправляемся. Взглянул, вот, на близкие могилы и можно ехать. Теперь, Сережа, рад буду, если соберешься ко мне в Париж.

Прощаемся.

Настя поражена такому знакомству.

Задумывается... в глазах угадывается: «Может, действительно, получится что-нибудь».

— Интересно, Настя, что она показывала вам подлинник завещания... извините, якобы показывала, а не нотариально заверенную копию. Дама ведь очень неглупая. Зачем показывать без свидетелей оригинал, не понимаю.

— Представьте, дядя написал мне, примерно через месяц после приема на службу, что она очень умная, всё схватывает на лету, вообще — находка.

С полчаса мы ходили по знаменитому нашему некрополю, и когда покидали его уже выходя из монастырских ворот, мне стала ясной цеплявшая внутри мысль, не желавшая доселе себя показывать.

Я назвал извозчику адрес того самого нотариуса.

— И как можно быстрее — прибавлю, — Настя удивленно взглянула. — Сделаем одно маленькое важное дело, а потом отобедаем где-нибудь.

На обратном пути сирень снова отвлекла от всяких мыслей, и красоту такую признал бы любой житель тропиков, где растет что угодно причудливое.

В естественных науках главный вопрос — «как». Как, например, сделать, электрогенератор определенной мощности, или как провести химическую реакцию, которая из недорогих компонентов давала бы новый нужный элемент.

Математика, конечно не отказываясь от вопроса «как», но очень любит вопрос «почему», это развивает дотошность, которая вот сейчас именно привела меня к простенькой, но малозаметной для тренированных в других науках людей.

Я прошу Настю подождать меня в экипаже и устремляюсь внутрь нотариальной конторы.

Помощник предупреждающе вытягивает руку, я понимаю, что у нотариуса клиент, но останавливаться не собираюсь.

На меня смотрят с недоумением, я даже не закрываю дверь за собой и прошу — «очень нужно» — выйти нотариуса со мной в приемную, извиняюсь перед клиентом — это не более чем на полторы минуты.

Мой взволнованный вид был понят, клиент любезно своё дал согласие, и вот, переведя дыхание, я спрашиваю:

— Когда составляется крупное завещание и завещатель хочет отдать немного и слугам и дальним родственникам, но есть основной наследник. Фу, в какой

последовательности идет перечисление: наследнику сначала крупному или...

— Конечно, «или» — то есть мелочи всякой. Затем, обычно: «Всё остальное мое движимое и недвижимое»...

Я радостно жму ему руку.

— Настя тут недалеко трактир «Саратов» — один из лучших. Поедем туда — перекусим. Я отказа не приму.

— Господи, вы и так на меня кучу времени тратите, право, неловко очень.

— А знаете, что и Пинкертон и Видок — во Франции — брались иногда за дела, денег вообще не сулящие. Чистить грязь надо.

Вечером, в трактире на Рождественке главным докладчиком был я.

Симптомы доктора сразу вызвали реплику у Казанцева:

— Ну слава Богу, я очень надеялся такое именно и услышать.

— Увы, — скептически покривился дядя, — сильно к дело это не пришьешь.

— У нас, Андрюша, есть такое понятие, как «совокупность косвенных улик».

— Прости, я слышал об этом на втором курсе университета. А вот потянет ли та или иная совокупность на суд — большой вопрос.

— Про вторую теперь косвенную улику, — объявил я.

И рассказал то, что недавно обсуждал нотариусом.

— Хочешь сказать, Сережа, ей причиталось что-то из наследства, а остальное...

— Ты обрати внимание, — перебил дядю Казанцев, — в копии завещания ни слова о каких-то презентах для слуг, для управляющего его именьем — вообще ничего. Что он, никого не любил, отблагодарить не хотел? Кроме этой.

— Которая, — почти торжествуя, сказал я, — зачем-то решила показывать без свидетелей оригинал, а не копию.

— Да это мы, — дядя махнул половому подойти за заказам, — перед твоим приходом как раз обсудили. И ты еще один результат не знаешь: оба почерковеда уже потрудились, экспертиза не была долгой — почерк в завещании принадлежит покойному.

Половой встал в позу полного к нам внимания:

— Э, я, господа, подумал: может быть, без изысков — например, утку с яблоками?

— Годится, — согласился Казанцев. — И икры к водке для разгоночки принеси. Вы что, Сергей, будете пить?

Я вдруг почувствовал усталость сегодняшнего событийного дня:

— А, водки тоже немного выпью.

Вид у Казанцева был мрачноватый:

— Уличать ее будем чем? Ведь отхапает у честной девушки состояние.

— Да, — помрачнел дядя тоже, — главное мы уловить не можем. То есть, если порвала она эту часть, где завещано главное было Анастасии, как же она его предварительно адвокату показывала, а тот копию снял. Преступный сговор?

Казанцев замотал головой:

— Не та у него репутация и состояние собственное немаленькое. Если бы еще речь о двадцати, а не о двух, тысячах речь шла, да и то...

Он повернул голову к буфету и громко раздраженно произнес:

— Что, долго икру с водкой донесть?!

— Сей момент, — последовало оттуда, и так почти и исполнилось.

— Первая мысль у меня, конечно, была что завещанье подделано, — начал дядя, — но тогда зачем рвать, а не уничтожать полностью.

— А вторая половина завещанья? — вырвалось у меня.

Вырвалось даже не из сознания, а из какого-то более глубокого слоя.

Оба мои визави поставили поднятые уже рюмки и уставились.

— А? — спросил дядя Казанцева.

— Определенно здесь ключ... Ну-ка, махнем, друзья, под икорку!

Какое-то время мы наслаждались этим ключом под выпивку и закуску.

Скоро я почувствовал — мне хватит.

Но старшие товарищи продолжили еще и под утку.

— М-м, друзья мои, — вдруг громко сказал слегка разомлевший дядя, — да я знаю, в какой замок этот ключик вставить.

Мы стали слушать, Казанцев только попросил говорить всех по тише.

И в разговоре, собою сам, сложился план завтрашних действий, причем в двух его вариантах. Один капкан был «лисий», другой, нам казалось, «медвежий».

Возвращался я домой с головой веселой, но не очень ясной, потому что за успех операции выпили еще две бутылки «Клико».

Дома ожидало меня письмо от папеньки.

Грустное.

Сладить с кавказцами удавалось с трудом. Не исчезали мюриды, смерть для которых была прямым попаданием в рай. Папенька сдержанно, но давал понять, что корпусу его на западном направлении приходится нелегко. «Но матери пиши, что письма от меня получаешь легкие и успешные».

Странно жила Россия: у кого война, у кого забота о новой шляпке.

В резерве у Императора Александра II были войска, включение которых в кавказские действия могло быстро закончить в нашу пользу войну. Но он этого не делал. Он многого не делал, по причинам — не ясным ему самому.

Кавказская война началась еще в 1817 году, хотя иногда ошибочно указывается год 1816-й, а закончилась в 1864 году, и не со сдачей в плен Шамиля, произошедшей в 1859-ом, она еще четыре года имела свои продолжения. Многое пошло бы иначе, попросту — гораздо быстрее, если бы и ныне живущий еще генерал Алексей Петрович Ермолов оставался, как в первые десять лет войны, у командования.

Среди плеяды военачальников «того» времени Ермолов признавался всё-таки всеми фигурой номер один. Да, был тот же Строганов, Киселев, Воронцов — единственный, кто выдержал и отбил атаку частей французов, которыми командовал лично Наполеон («Кто такой?!» — возмущенный, потребовал он узнать), позже Воронцов — блестящий Новороссийский генерал-губернатор, на которого Пушкин в Одессе написал мерзкий по смыслу и форме пасквиль. Были и другие герои полководческой категории, но перед Ермоловым все склоняли головы, тем более что ласковое обаяние этого человека очень к тому располагало.

Ермолов, за плечами которого был опыт всех почти наполеоновских войн, действовал стремительно, исключительно профессионально, и по законам врага. Да, будучи мирным в жизни и благосклонным к добровольно сдающимся в плен, он был безжалостен в бою и в карательных операциях: воздастся каждому по мере его — «нам не нужны ваши горы, но вы же равнинным поселянам жить не даете». Верил ли Ермолов в усмирение Северо-Кавказских народов, в их какое-то в будущем огосударствление? Папенька утверждал, что — категорически нет. Да даже у таких сравнительных либералов, как декабристы, было записано в «Русской правде»: народы эти необходимо рассеять мелкими партиями по всей России, то есть довести до искусственной ассимиляции; другого способа сладить с ними не существует. Ермолова не любил Николай I, его брат Константин: «Очень остер и весьма часто до дерзости»; его не любил Аракчеев. А характерным примером дерзостного юмора Ермолова была его фраза, сказанная еще в 1813 году Александру I. Битва при Кульме против отступающего Наполеона, решенная в нашу пользу блестящим руководством войсками Ермоловым: «Какую награду вы себе хотите?» — спросил Александр — «Произведите меня в немцы, Государь». Все знали предпочтительные склонности Императора и Его Двора к иностранцам, а в самом Александре было 7/8 немецкой крови.

Сошло.

Ермолов!

И вот этого уникального специалиста, популярного в армии до такой степени, что солдаты пошли бы за ним на штурм где и чего угодно, вот его и убирают в 1827 году в отставку, заменяя Иваном Паскевичем — близким Николаю человеком. Паскевич не был плохим военным, он был — каких много. Стратегия Ермолова тотального наступления с вырубкой лесов, прокладкой лесных магистралей, с созданием за собой укрепленных пунктов, где оставшаяся — не ушедшая выше в горы — часть населения не смела на русского солдата и глаз поднять, всё это было Паскевичу не под силу. Ермолов брал у якобы примирившихся племен и кланов заложников, и при Ермолове они почти не предавали. Зато потом началось — всё время где-то вспыхивал пожар за спиной.

Зимой Ермолов перебирался жить из именья в Москву, в скромный дом рядом с Пречистенским бульваром, и скучно от посетителей ему не бывало, тем более, из ссылок по амнистии возвращались его друзья-декабристы. Сам он декабристом не был, заговор их называл глупостью, но дружбу ему всё равно «посчитали».

Мне с ним лично познакомиться не посчастливилось... да всё это, впрочем, от навеянного папенькиным письмом.

Собранные, подтянутые — на Казанцеве теперь генеральский мундир — мы едем в уже известный нам дом с садом позади.

— А знаете, как она могла это проделать? — делится по дороге Казанцев. — Мы, кстати, на месте проведем следственную проверку.

— ??

— Очень просто. Кабинет находится в ротонде. Там два крайних окна напротив друг друга. Она убедила генерала, что завещание надо составить, учесть при этом небольшие потребности верной прислуги...

— Таким способом у нее появляется начало завещания!

— Сережа, правильно, но вы все-таки не кричите. Далее бумажки от ветряной тяги разлетаются, ну подробные технические детали я описывать не берусь.

— Почти наверняка так и было, Митя. У тебя все филеры наготове?

— Обеспечено полностью.

Мы уже подъезжаем.

Пристав предупредил нашу даму дожидаться визита и караулит у крыльца.

А особа непростая, я чувствую волненье и чувствую, что даже неспокоен мой видевший анаконд разных дядя.

Нас встречают очень спокойно — полуулыбкой и приглашеньем садиться.

Казанцев морщится, трогая тугой воротник мундира, и проходит мимо стола с дамой к дальнему окну.

— Душновато сегодня. Я позволю себе открыть?

Он делает это до того, как ему говорят «да» и не спеша возвращается, поглядывая в окна.

— А сад хорош!

— Могу вам предложить перейти отсюда в беседку.

— О, не беспокойтесь, мадам. Мы ненадолго, и с маленьким к вам предложением.

— К вашим услугам, генерал.

— Вы не хотели бы отозвать свое заявление и аннулировать обрывок того странного завещания.

— Вы шутите, генерал?

— Ни в коем случае, мадам.

Казанцев достиг противоположного окна и резко распахнул створки.

У меня по лицу сразу пробежал ветер, а на столе у дамы возник бумажный вихрь, какие-то листки полетели к окну и один там исчез.

— Что вы делаете, закройте немедленно!

— Пардон-пардон, — Казанцев закрыл окно. — А сделал я всего лишь то, что и вы какое-то время назад проделали, завладев таким вот приемом нужным началом завещания. Оно просто вылетело из-под пера генерала.

Не-ет, я очень поторопился, назвав даму конфетно-красивой — лицо сейчас без всякой улыбки, потемневшие глаза уперлись в глаза Казанцева, она считывала, казалось, что там есть...

Первый раз, и никогда после, увидел я как генерал отводит свой взгляд от противника.

— Позвольте мне, мадам, — примирительно начал дядя, — мы вычислили всё как было. Нужная половинка завещания потерялась на ветру, а новое-окончательное ваш патрон не успел нотариально оформить по причине смерти, в которой вы, возможно вполне, сударыня, я говорю — возможно вполне, неповинны. Но суть для нас совсем в другом.

— В чем она ваша суть? — голос прозвучал холодно и почти на октаву ниже.

Закруживший всё в комнате ветер заставил ее вскочить, теперь она снова села; спокойная, уже не глядя ни на кого.

— В вашем разоблачении, сударыня, — дядя произнес это тоном поздравления с именинами.

— В самом деле? — произнес тот же холодный голос, но добавленьем иронической нотки.

Дядя отчего-то даже обрадовался:

— А вот послушайте, как мы это сделаем. Сегодня я дам в газеты объявления, что нуждаюсь в специалисте-каллиграфе, способном воспроизводить почерки исторически известных людей, плату за строчку работы поставлю сверхщедрую. Всё невинно вполне и вполне законно — мало ли какая блажь вознадобилась мне-князю.

Моя заранье определенная задача была — наблюдать.

И тут что-то изменилось в лице нашей дамы, что... что... да, пропала та раньше полная в себе уверенность.

— Ну и объявление повесим в художественном училище, — дружелюбно продолжал дядя.

— Остальное — дело профессиональной техники, — буркнул Казанцев.

Он чуть подождал.

— Ну, будете продолжать настаивать на наследстве или закончим миром? — Хозяйка кабинета думала, ее мысли, мне показалось, были сейчас не здесь. — Хотя я с удовольствием отправил бы вас на каторгу.

Раздался вдруг смех, тявкающий какой-то, немного нечеловеческий.

— Всё у вас каторга на уме, ха. Дальнейшие разговоры, господа, только в официальной форме с моим адвокатом, или как он у вас называется — частным поверенным. Присылайте официальное уведомление. А сейчас прошу вон.

Мы подъезжали с Воронцова поля к Чистым прудам — не очень далеко от Мясницкой, где находились отменные чайная и кофейная. Туда и велели ехать.

Казанцев расстегнул воротник, расслабил галстук и наслаждался погодой.

Дядя был скован.

— Там точно всё под контролем?

— Да не волнуйся ты.

— Может ведь с кем угодно записку послать — с дворником, да хоть с приходящей молочницей.

— Андрей, все будут под наблюдением. А молодец она, — генерал неделикатно сплюнул через плечо на мостовую, — сука.

Тут я решил отчитаться:

— Но потерялась заметно, когда вы, дядя, сказали про объявления.

— Однако что-то решила, и уверенность снова вернулась к ней.

— Ну ясно, что эта сука решила!

— Думаешь, все-таки пойдет на живца?

— Не сомневаюсь.

— Защитить того каллиграфа вполне удастся?

— А почему, Андрей, я прежде всего должен думать о нем? — в голосе Казанцева послышалось раздражение. — Он что, не понимал, какой подделкою занимается? — но раздражение не понравилось ему самому: — Конечно, дал приказ о всех мерах предосторожности, он ведь и как свидетель по делу нам нужен.

Скоро свернули с Чистых прудов на Мясницкую, и ветерок в нашу сторону принес запах кофе; решили — тому так и быть.

Я волновался — а что если она никак не отреагирует, хотя... объявления точно появятся, она сама с утра прочтет их в газетах.

Дядя, хотя старается не выказывать, тоже нервничает, именно мы с ним завтра с утра будем ожидать в его особняка «почеркиста», именно так уже окрестили этого поддельщика нижней части завещания среди всех участников операции. Напротив и чуть сбоку от дядиного особняка будет прогуливаться «в гражданском» пристав, чтобы по условленному знаку подтвердить и официально оформить задержание.

Но всё это — если «почеркист» доберется до нас. Иначе — если до этой попытки его не убьют по заказу нашей распрекрасной знакомки.

Вот куда брошены все силы: проследить, кому отдан сигнал, куда именно бандитам передан, сесть им на хвост и при попытке... «Могут действовать на поражение, — сказал Казанцев, — сами бандиты нам не нужны, а вот «связной» — важнейший для показаний человек, и он не из тех, кто будет особенно упираться и брать на себя каторгу ради этой барыни».

Нам принесли кофе, и Дмитрий Петрович принялся пить его с таким удовольствием, словно первый раз в жизни.

— Скажи, Митя, если «почеркист» без особых сопротивлений даст признательные показания...

— Мы их оформим как явку с повинной.

— Да. И что ему будет?

— Ссылка года на три, в Тобольск куда-нибудь.

Выпив по чашечке, решили повторить.

А через полчаса разъехались.

Казанцев, как он выразился, в штаб по проведению операции.

Дядя с Великой княжной — что-то часто они — на какую-то выставку.

А я, испросив у генерала разрешения появляться, этак, раз в три часа в штабе за информацией, отправился домой — отдохнуть слегка и переодеться.

А как сел на извозчика, явилась правильная мысль заехать сначала к Насте, меблированные комнаты, где она проживала тут были неподалеку. И тут меня дернула мысль, заставившая крикнуть извозчику: «Гони быстрее!» А кто ее знает — нашу прекрасную дамочку — а вдруг она сделает не один ход, а два: два трупа. И если встать на ее позицию, тут уж «все концы в воду».

Ехать было минуты всего три, но по дороге мешали люди, другие извозчики, лоб мой покрылся испариной, господи, а мы как малые дети не спеша распивали кофе...

«Гони же!»

Я вбегаю в подъезд, спрашиваю какую-то женщину, а наверно, кричу — десятый номер?!

— Дома она.

Второй этаж... стучу в дверь, сразу дергаю ручку... нет, слава Богу, внутри кто-то идет.

— Сергей? Рада вас видеть. — Я прохожу внутрь, подозрительно всё осматриваю... — Что с вами? Будто за вами черти гонялись.

— Почти так и было. — Без приглашенья сажусь, кажется на ее только что место — передо мной развернутая книжка стихов. — У вас тут чай подают?

— Конечно. Я схожу сказать, чтобы принесли.

— Нет! Позвоните в колокольчик, или что тут у вас?

— Шнурок.

— Вот.

Теперь я успокоился, глаза воспринимают текст книги... и заставляют вздрогнуть.

Я к вам пишу случайно; право

Не знаю как и для чего,

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но Боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, конечно, всё равно.

Обворожительные, мои любимые строки Лермонтова — начало поэмы «Валерик», с которой тоже связана судьба моей семьи. Отец не участвовал, он был в это время в другом отряде, а этот — почти трехтысячный — нарвался у реки Валерик на шеститысячный «зашитый» в крупную систему засад, отряд чеченцев. Бой был страшный, мы победили несмотря ни на что. У отца в том бою погибли два товарища, дружил он с ними еще со времен кадетского корпуса. Лермонтов там участвовал и отличился отвагой, «Валерик» — одно из лучших его произведений. И обворожительное начало этой поэмы; хотя если придираться к стилю... но совсем не хочется придираться.

Лермонтов вообще мне ближе из двух наших «великих». Пушкин, хочет он или не хочет, всегда говорит с пьедестала. Лермонтов способен положить на плечо читателя руку. Таков и его Печорин: он в стороне ото всех, но он никого не выше. Это в свое время и взбеленило Николая I: отлично отозвавшись о первой части «Героя нашего времени», он пришел в гнев от второй — именно потому что главный герой вовсе не стремится стать каким-то героем, такой тип, считал Николай, пропагандирует безразличие к жизни и пошлость. Именно эта ненависть осталась в нем к поэту до конца его несчастливых дней.

— Вы очень интересно говорите, Сережа.

Вот тебе... оказывается, я говорил всё вслух.

— Но чем-то вы, однако, встревожены. Вы даже слегка глотали слова.

Приходится рассказывать, хотя была договоренность не вводить ни одного лишнего человека в курс дела.

— И понимаете, мне только десять минут назад пришла в голову мысль — если она такое чудовище, то очень логично для нее сделать двуходовку — убрать сразу обоих.

Такое известие приводит Анастасию в сомнамбулическое состояние, она опускается на диван, рот полуоткрыт, в лице нет вообще выражения.

Нам приносят чай.

Закрываю за прислугой дверь на ключ и начинаю, чуть обжигаясь, но с удовольствием, пить.

Немного смешит ее прострация — да, девушка, тут вам не Смольный институт благородных девиц; и чувствую довольство собой: возможно вполне, наш враг не поставит себе двойную цель, но мысль о таком пропустили многоумные старшие мои товарищи. Мне вспомнился тот ее смех, лающий, почти не человеческий, скверным внутри отдалось — как от гнилья, случайно попавшего.

Я слегка встряхиваю Настю за плечи, даю стакан с чаем, и побольше сахара.

— Пейте, обязательно пейте. Дальше, возьмёте на пару суток необходимые вещи, я отвезу вас в дядюшкин особняк. Хозяйке комнат скажем — вы едете дня на три ко мне на дачу.

Проделав всё в быстром темпе, я, приехав домой бухнулся в кресло — усталость явилась и в голове, и в теле; сидеть бы так и ни о чем не думать.

Благого пожелания хватило, впрочем, на пару только минут — засаду, в Настиной комнате надо устроить засаду!

И с этим нужно ехать к Казанцеву, тем более что пока в ванну плюхнусь с холодной водой, оденусь-переоденусь, да время на дорогу уйдет, оно и выйдет по сроку мне появиться в их штабе.

Штаб помещался, по естественным причинам, в служебном кабинете Дмитрия Петровича, и допущенный туда секретарем, я кроме хозяина кабинета никого больше там не увидел.

Торопясь, и сбивчиво несколько, стал излагать ему свою идею, а частью ее было мое личное участие в засаде.

От последнего генерал поморщился и дал знак рукой, что хорошо всё понял.

— Начнем, Сережа, с простого — ни одного свободного филера, пристава, — он показал в сторону секретарской, — вот кроме него, вообще никого свободного у меня нет.

— Так вот — я. Папенька научил меня с детства метко стрелять.

— Ой, милый, у меня уже данные, что мы на очень серьезную банду выходим.

— Так тем более вероятно, что они попробуют ударить в две цели сразу.

— Вполне вероятно. И то что вы девушку успели увезти — отменный поступок.

Я взволновался — походило, что мы более прячемся от бандитов, чем они от нас.

Казанцев, прочитав данное по лицу моему, приступил к объяснению:

— У нас, Сергей, на парады и балы Дворцовые денег не жалеют, а как до дела доходит, ровно дети малые: не понимают, что недодать — не значит получить результат меньший, или позже его получить, недодать в серьезном деле значит — вообще дело провалить. Если филер не окажется в нужном месте в нужное время, вся цепочка порвется.

— Это я понимаю, Дмитрий Петрович. Поэтому моя услуга и будет весьма полезна. Хозяйку предупредим — дескать, барышня у себя в комнате...

— Стойте-стойте, а вы кого увидеть собираетесь?

Вопрос смешал мне мысли своей, как показалось, странной ненужностью.

— Предположим, заходит в комнату бедно, но аккуратно одетый немолодой человек, незначительного физического сложения; в руке пакет. Говорит: «Петербургский знакомец барышни велел ей передать. Он в «Национале» остановился, я оттуда посыльный». Вы хотите взять пакет, а для него и главное — сблизиться; он не стреляться с вами пришел — в пакете заточка. Удар в печень, вы просто теряете сознание от болевого шока. Ваше оружие и кошелек переходит к бандиту. Вы что думаете, любой из них не поймет, что означает молодой человек в комнате вместо барышни? По вашему лицу сразу же будет сделан вывод, что вы дилетант. И я могу привести еще десять примеров, так сказать, оригинального и совершенно неожиданного для вас их поведения.

На миг я почувствовал, что мне спасли жизнь — ведь блуждала шаловливая идейка устроить засаду самому, не спросясь; да Слава Богу, воспитание не позволило совершить противное дисциплине самовольство.

— Дмитрий Петрович, а как же агенты — филеры ваши — против таких бандитов работают?

— Вот в этом и штука вся! У меня в филерах либо отставной унтер-офицерский состав, прошедший Кавказскую — они и в штыковые ходили, и против кинжала умеют, нюх у них, сметка. А другая категория из бывших уголовных.

— Как у Видока?

— Примерно. Те тоже всё умеют. Но к главному я возвращаюсь — людей таких достойно оплачивать надо, у многих же семьи. Эх, доиграемся.

Секретарь принес какие-то два листочка.

Я умолк, а Казанцев начал читать.

Потом аккуратно сложил оба листка в папку, где уж находилась стопка подобных.

На самой папке значился номер Дела и надпись крупными буквами: «ДОНЕСЕНИЯ».

— Итак... — он прервался и нажал кнопку звонка, — щец нам и буженины. — Секретарь, кивнув, скрылся. — Сейчас из соседнего трактира принесут, время — почти три часа уже. Итак, сообщаю вам, что мы имеем на настоящий момент. Связным оказался садовник. Это очень интересная личность: судим за участие в разбое, просидел пять лет в остроге. Взят на работу садовником нашей дамочкой всего неделю назад. Прежнего садовника без объяснения причин она рассчитала. А новый работал до того дворником, садовником вообще никогда не работал.

— Получается — сразу после смерти хозяина? То есть...

— Ну правильно, продолжай.

— Она уже готовилась связаться с уголовным миром для ликвидации «почеркиста»?

— Наверняка так. А зачем ей очень опасный свидетель?

— Да, вовремя мы.

— Теперь слушай дальше. Мóлодцы мои отследили маршрут садовника-связного и вышли прямо на хазу Огурца. Тебе эта кличка ничего не говорит, а в Москве его банда просто самая опасная среди всех прочих, за ними страшный хвост преступлений. Изобличить, а главное — установить, где их главное логово, никак не удавалось. Теперь знаем. И локализовать там свои силы можем, вот что важно.

— А когда они?..

— Сегодня вечером или ночью. Но вот где обретается «почеркист», мы еще не знаем. Хотя есть планчик один упредить их и устроить засаду у него на квартире. Пойдем руки мыть, сейчас в приемной накроют.

После простого, но сытного и свежего по продуктам, обеда мы вернулись в кабинет Казанцева, и только вернулись, как поступил новый листок. Быстро просмотрев его, генерал возбужденно стукнул по столу кулаком.

— Есть!

Я понял только, что сообщалось нечто хорошее.

Генерал еще раз пробежал листок глазами.

— Они выслали дозорного к дому «почеркиста». Это меблированные комнаты на Плющихе, в какой именно комнате проживает «почеркист», сейчас выясняют.

Казанцев нервно вынул сигарку и чуть не откусил ее с другого конца.

— Вот здесь нужна предельная осторожность!

Он побарабанил пальцами по столу с неприкуренной сигарой во рту...

Сделал сам себе указательным пальцем некий подтверждающий знак, затем отложил так и не прикуренную сигару и принялся что-то быстро писать на листочке примерно того же размера, что сам получал недавно.

— У меня часы встали, который час, Сережа?

— Четыре без двух минут.

Генерал прекратил писание, приподнял голову и произнес себе вслух:

— Так, полчаса на доставку... перемещение — еще сорок минут... встанут по номерам... получается половина шестого... нет, рановато немного...

Он опять занервничал, отыскал на столе сигару... прикурил, наконец...

— А вот в шесть они соберутся. Но её чикнут раньше, чем «почеркиста», чтобы полиция не догадалась прикрыть. Понятно, Сергей?

Мне стало совсем непонятно, и страх пробежал внутри холодком.

— Кого «её» чикнут? Как это чикнут?!

— Ну-ну, я же про планы их говорю. К шести они соберутся на хазе своей — и те кто пойдут на дело, и некоторые другие. Значит, на десять минут седьмого я назначаю штурм. Огурец там будет уже сам, непременно.

Сигарка совсем успокоила генерала.

— Неверный у меня был план первоначальный. Так и на войне случалось — однако вовремя исправляешь решение.

Я тоже почти успокоился, не понимая, как прежде, почти ничего.

Они всегда перед серьезным делом чаек попивают, Огурец повторяет каждому свою роль и место. Сам он на «почеркиста» не пойдет, останется с кем-нибудь на хазе, а к нему пойдут трое — один на стрёме и двое... четыре сейчас?

— Да. А тот дозорный?

— Пешка, плевать на него.

— Но вы говорили про планы их насчет Насти?.. Дмитрий Петрович, ну объясните же до конца.

— К ней они отправят кого-то, этак, на полчаса раньше.

— В меблированные, вы имеете в виду?

— Разумеется, не в особняк же к дяде твоему.

— Там ее вооруженный лакей охраняет, — похвастался я и тут же, удивившись, спросил: — А почему они уверены, что она будет дома?

— М-м, уверен. А почему, скоро сам убедишься.

Генерал совсем расслабился, сделал пару приятных затяжек...

— Сейчас допишу приказ, переоденусь в гражданское и прямиком туда едем, в Настину меблировку.

Через минуту он поинтересовался — есть ли у меня с собой оружие, или выдать?

— Есть Кольт Фарго.

Кивок показал, этот небольшой револьвер годится.

Через минуту приказ готов, отдан для пересылки филерам, а еще через десять минут мы садимся в экипаж; на генерале обычный легкий пиджак, недорогие серые брюки, широкополая шляпа хорошо прячет лицо от солнца и сторонних взглядов. У него под пиджаком тоже сбоку за поясом Кольт, только позначительнее моего.

Интересно, почему он так уверен, что бандиты не сомневаются застать Настю дома?

Скоро, добравшись до места, когда Казанцев показывает хозяйке казенную бумагу, указующую — кто он на самом деле, та, после слов «Что прикажете?», заявляет:

— А барышне, скоро как она вот с этим молодым человеком уехала, записку принёс мальчишка-посыльный.

— Давайте.

Казанцев, не читая, протянул ее сразу мне.

Крупный уверенный почерк.

«Сударыня!

К счастью, имею возможность сообщить Вам некоторые сведения, свидетельствующие против завещания, составленного Вашим дядей на имя известной нам дамы. Прошу быть дома не позже половины шестого вечера.

Частный поверенный Зиновий Журавский».

— В котором часу просят быть?

— Не позже половины шестого.

— Мы всё правильно рассчитали.

— Под предлогом...

— Что хотят сообщить нечто важное в связи с завещанием, — уверенно произносит Казанцев. — Мадам, ваша жиличка у себя в 10-м номере. Пропускать к ней любых или любого. Давайте ключ.

Мы поднимаемся на второй этаж.

— Опыт, Сергей, важнейший спутник сыскного дела, — несколько наставительно говорит он. — И Пинкертон, и дядя твой враз также бы догадались, какой ход тут они применят. А ты тонкостями высшей математики овладел, но растерялся. Я это не в укор говорю, а к тому, что будь, пожалуйста, крайне осторожен.

Получалось: я сегодня уже дважды в лужу сел, причем риск жизни мог оказаться таким реальным, что легкая дрожь берет вспоминать.

Казанцев открыл комнату, мы вошли внутрь, и огорчение мое поубавилось от услышанной похвалы:

— А насчет их двойного удара, молодец, раньше нас сообразил. Меня тоже эта мысль сверлить начала, но влетаешь ты — всё уже сделано. Только не радуйся никогда успехам — расслабляет, друг мой. Который час?

— Пять минут шестого.

— Заявятся, посмотришь, минут через десять-пятнадцать. Обязательно раньше, когда человек еще только готовится к встрече, не до конца собран мыслями. Садись на диван, револьвер вынь, взведи и положи рядом. Прикрыть можешь подушечкой.

Дальше он показывает, что мы умолкаем.

Проходит минут пять, я показываю время на пальцах, генерал мне кивает.

Проходит еще семь минут, я только хочу показать, но что-то вроде шороха за дверью, генерал дает знак тишины... шорох больше не слышен.

Он вдруг, открывает шумно ящик стола, держит так... и с шумом захлопывает.

Но тихо за дверью.

Ан! Моя рука сама дернулась к краю подушечки — легкий стук в дверь.

Генерал показывает мне — сидеть, сам поднимается и легким, немужским шагом скользит к двери.

Поворачивает, не торопливо, в замке ключ... моя рука под подушкой уже держит небольшую рукоять кольта... он открывает дверь на себя, одновременно ей слегка прикрываясь, тьфу! на пороге служанка в переднике, робко ступает внутрь.

— Хозяйка велела занавески для стирки снять, сейчас новые принесу.

Она видит меня, ищет еще глазами и натыкается на генерала.

— Вера! Давно ли?..

Та опешила, не успевает ответить, Казанцев хватает ее за кисть и грубо выворачивает руку.

— Сережа, хозяйку сюда и второго кого-нибудь в свидетели.

Я выскакиваю в коридор, сзади меня вскрикивания женщины от боли, из-за угла от лестницы осторожно выглядывает хозяйка.

— И второго человека, быстро!

Видимо, крепкий малый «прикрывал» ее сзади, оба спешат ко мне, и вот, мы уже в комнате.

— Да сломаете, ой, руку!

Казанцев неожиданно отпускает ее.

Женщина разгибается, хватается другой рукой за болящий от выверта локоть, в лице боль и что-то вроде досады.

— Перед вами, господа, рецидивистка Вера Долгова. Дважды подвергалась заключению за хранение и продажу краденого. А теперь, Вера, доставай пёрышко. Сейчас, господа, она вынет острую металлическую заточку.

— Доставай, я тебе сказал!

Теперь на ее лице выражение «игра проиграна», с жалким оттенком, как у сдающихся в плен.

Она отпускает больной левый локоть, тянет правую руку к ноге под юбку, чуть вздымает ее... и на пол летит тонкий, в два пальца длинной, металлический стержень.

— Всё видели, всё поняли? — обращается Казанцев к свидетелям.

— Да, — говорит хозяйка, а парень решительно кивает; во взгляде его сзади на женщину — откровенная злоба.

— Теперь прошу нас оставить, позже подпишите протокол.

Он поднимает заточку, небрежно бросает ее на стол и сам садится там у стола.

Женщина опять взялась за локоть, и смотрит мимо него в окно-никуда.

— Ну что, Вера, первый раз по малолетству тебе дали полгода, второй раз два, но покушение на убийство — не торговля краденым, тут верные десять. И не в остроге — на каторге, и непременно в первые год-два с кандалами.

Я наблюдаю ее в профиль — рот полуоткрыт, дыхание прерывистое и тяжелое.

— Доигралась. Сергей, скажите хозяйке, пусть отправит за приставом.

— Ваше высокородие...

— Что голубушка?

— Они... они убивать человека скоро пойдут. Плющиха, меблированные комнаты купца Васильева. Ваше высокородие, я при свидетеле говорю, — она чуть показывает в мою сторону.

— Зачтется тебе в два-три года. Только я тебе поинтересней могу предложить.

Ее дыхание учащается — всё равно семь лет минимум каторги для женщины — загубленная жизнь, почти наверняка, инвалидность.

— Предлагайте, ваше высокородие.

— Ты мне всё начистую — где у Огурца спрятано от ограблений и краж, от убийств купца Захаркина и мещанина Смирнова. Это ведь вашей банды рук дело.

Женщина опускает голову.

— Ты мне всё без укрытия, а я тебе... вот дверь эту открою, ни ареста, ни протокола. — Он сразу же поспешил: — А про намеренья Огурца мы знаем, и ты его больше никогда не увидишь. Как и дружков ближайших. Так что на перо, Вера, тебя никто не поставит. Нормальной жизнию пожить-то не хочется?

Она не сразу отвечает, сначала поднимает голову... водит ей пару раз из стороны в сторону, сглатывает... спрашивает хриплым осевшим голосом:

— Что, и правда, отпустите?

— Еще и на работу устрою. В трактир «Амстердам». Филеры мои туда заглядывают, но лишние глаза в нашем деле всегда нелишние. Не бойся, прикрыта будешь, заберем оттуда если что.

Трактир «Амстердам» — полуофициальный вертеп, с карточной игрой, порой на «большие», женскими услугами. Не притон в прямом смысле, купцы, особенно заезжие, посещают, комфорт там определенный имеется, в их, разумеется, вкусе, но газеты в несколько месяцев раз пишут про очередной там, или близко от трактира найденный труп. А впрочем, зайти, этак днем, пообедать, там можно вполне безобидно, и кухня у них хорошая.

— Ну, Вера, собери, давай, мозги в кучку. И как я сказал, так и будет.

Та сдерживает слезы, но совсем это сделать не удается.

Утирается подолом передника.

— Вы... записывайте лучше, там несколько мест.

Казанцев проворно достает карандаш и блокнот.

Она начинает рассказывать, продолжая плакать и утираться.

Выходит сложно, все схроны с маскировкой — за притолокой что-то еще, там надо разгрести стружку... и в этом роде.

Лицо, я замечаю, от слез слегка припухло уже, дыхание всё неровное, воздуха ей не хватает.

Казанцев аккуратно записывает, иногда останавливает ее и переспрашивает.

Женщина похоже чуть успокоилась, перекрестилась три раза и поклонилась Казанцеву:

— Всё что знала, как на духу!

— Верю, — он вырвал из блокнота листок и начал на нем писать. — Верю, и рассказала ты не мало. Вот... — он сложил листок вчетверо, как записку, — возьми. Просто передашь хозяину «Амстердама», можешь и через слугу. Хозяин этот мне кой-чем обязан, устроит тебя, не обидит. Работай спокойно и обживайся. С фартуком только по улице не иди, сними его здесь.

Она берет записку, перехватывает руку Казанцева и целует, на глазах снова появляются слезы.

— Ну ладно-ладно, иди с Богом.

Она поворачивается ко мне, тоже крестится и низко кланяется.

Когда за ней закрывается дверь, генерал спрашивает у меня время.

— Ого! без двух минут шесть.

— Через десять почти минут штурм начнется.

— Дмитрий Петрович, а почему вы уверены, что Огурца и ближних сподручных его она никогда не увидит — им пожизненно каторгу дадут?

— Их не будут брать живыми, Сережа. Не вздрагивайте. Это не моя самодеятельность, есть такое указание «сверху». — Он задумывается, вид обретает невеселый совсем. — Знаете, Сергей, померещилось мне вот сейчас: стоит перед нами не Верка, стоит наша Россия... готовая убивать, и так радостно, счастливо ей становится от простого вдруг света в окошке — от нормальной, вдруг, жизни простой. Почему у нас так мало этого света?

Он спрашивает уже глядя не на меня, а в пол перед собой, и понятно — вопрос давний, не ко мне адресованный, и из тех, на которые задающий сам не ждет уже получить ответа.

Грустно и мне от заплаканного лица женщины, не верящей до конца в свое счастье, от этого ужасного сочетания нормального с ненормальным.

— Что ж, едем, Сергей. Урожай должны сегодня собрать богатый.

Урожай действительно оказался богатым.

Хотя, как доложил старший из группы филеров, Огурца и двух его ближайших товарищей живыми взять не удалось — оказали при задержании вооруженное сопротивление. Остальные шесть человек начали при допросах валить друг на друга; обвинялись они по целому ряду преступлений именно благодаря найденным от разбоев и убийств вещах в тайниках, указанных Верой Долговой; и чем больше они валили друг на друга, тем хуже становилось для каждого. Через три часа допросов Казанцев решил, что «на сегодня довольно», и пора заняться теперь «почеркистом». С ним поступили оригинально: пригласили первоначально как свидетеля — не состоявшегося потерпевшего; усадили в приемной, давали чаю с баранками, но держали все три часа пока шли допросы бандитов.

И вот в кабинет заводят его.

Дядя привез хороших сигар, они с Казанцевым курят.

Перед нами молодой человек двадцати двух лет, год назад закончивший Строгановское художественное училище — да, названное в честь его основателя графа нашего Сергея Григорьевича.

На вид — так себе, ничего примечательного.

Ему любезно предлагают сесть, взять сигару.

Сигару берет с удовольствием.

— Вы извините, что продержали так долго, — начинает Казанцев, — но надо было выяснить, почему эти люди готовили ваше убийство. Удалось кое-что узнать. Вы, однако, сами, что на этот счет предполагаете?

«Почеркист» пожимает плечами:

— Ума не приложу — кому я помешал.

— Вы правильно сказали.

— Что именно?

— А слово «помешал» употребили.

— Так что же?

— Предполагаете все-таки, следовательно, что убийство совершить хотели, выполняя чей-то заказ.

Он чуть теряется.

— Нет, я так, к слову...

— А вот господа бандиты говорят, что за вашу голову было неплохо заплачено.

— Кем?.. Право, в толк не возьму.

— А напрасно, очень напрасно. Ведь банда такая у нас в Москве не одна, и вероятно вполне — заказчик скоро повторит свой заказ.

Ой, как отчетливо вздрогнул наш гость — очень уж явно; захотел затянуться сигарой, поднес ко рту, но не смог.

— Я уеду, — произнес очень тихо.

— Что-что?.. Куда вы уедете?

— У тетушки моей небольшое под Самарой поместье. Там мужики вмиг возьмут за бока любого чужого.

Похоже наш генерал пришел в некоторое затруднение, а у гостя, наоборот, от явившейся идеи прибавилось настроения.

И для паузы генерал предложил:

— Чайку не хотите?

— Спасибо, уж дважды потчевали.

— Хм... позволю себе выйти, на одну только минуту.

Он быстро направился к дверям, а гость уже спокойно и с удовольствием затянулся сигарой.

Нам с дядей не пришлось занимать пустоту времени разговором, Казанцев вернулся, действительно, очень скоро.

Садится за стол, тон его заметно меняется.

— Вот, — он достает из ящика папку, я уже понял какую.

На столе раскладываются листки, писаные рукой покойного генерала, и тот самый обрывок от завещания.

— Скажите, вы лично во второй оторванной отсюда части ничего не дописывали имитируя почерк, — он указывает на другие листки.

Гость сначала стряхивает пепел с сигары, еще раз затягивается, косо взглядывает на бумаги...

— Нет, я этим ремеслом не занимаюсь.

— Видите ли, просто к сведению...

— Да-да, извольте.

— При признательных показаниях за такое деяние человеку грозит всего лишь ссылка года на три, а то и на два. А при уличении — тюрьма-с, годков на пять.

Нас ждало разочарование, гость не сомневался уже — фактов для обвинения у нас нет.

Он просто пожал плечами, принимая к сведению сказанное, но всем видом давая понять — к нему это никакого касательства не имеет.

— Добро. Больше не задерживаем, оставьте у секретаря адрес имения тетушки.

— Филера за ним пошлешь? — спрашивает дядя, как только гость выходит из кабинета.

— И даже двух, для чего я по-твоему выходил, — в голосе Казанцева недовольство, злоба, даже какой-то оттенок обиды. — Ну, нет у нас на него ничего! Ни малейшей зацепки!

— Дмитрий Петрович, — неловко, но я не могу не задать этот вопрос, — если бы Огурца не прибили, ведь мог он выдать заказчика.

Казанцев замотал головой:

— Во-первых, он вообще ничего не стал бы признавать. Это у них называется «играть в незнамку». Ни один серьезный главарь банды на сотрудничество с полицией не пойдет. Во-вторых, остальные боялись бы быть разговорчивыми, и мы не получили бы столько информации. Фактически семь преступлений раскрыты, которые висели у меня камнем на шее.

— Теперь верти дырку в мундире для ордена, — подбадривает его дядя.

— Променял бы эту дырку, на разоблачение гадины той. И как девчонке наследство законное вернуть, скажи ты мне?

— Я знаю! — вырывается у меня вместе с пришедшей об этом мыслью.

Оба, вот что и называется, воззрились.

— Знаю, как вернуть Насте наследство, и завтра всё сделаю.

— Родной, ты не скажешь нам, как именно сделаешь? — нежно-нежно говорит дядя.

— А вот нет! — вступает во мне задор. — Завтра сделаю, а потом доложу.

— Сергей, но ведь без всяких рисков, о которых мы говорили?

— Не беспокойтесь, Дмитрий Петрович, на мирном цивилизованном уровне. — Я присматриваюсь к столу. — Однако дайте мне ненадолго вот этот листок.

Настю решаем не вести, на ночь глядя, в «меблированные», переночует в особняке у дяди. По дороге он делает слабую попытку узнать всё же о моих планах, но я, гордый собой, ему в этом отказываю.

А с Настей мне нужно поговорить пять минут.

Она ждет нас, не ложилась и, как сказал слуга, за весь день от волнения ничего не ела.

Дядя распоряжается накрыть поздний ужин,

Я согласился участвовать, и пока дядя переодевался, переговорил с Настей, получив от нее на всё радостное «добро».

В середине ужина доставили депешу от Казанцева.

Дядя, прочитав, передал мне; сказано было: наш гость сразу по приходу домой отправил посыльного с запиской к своей даме; филеры заставили показать, значение оказалось ничтожно: «Всё в порядке. Я уезжаю. Не ищи».

Не было даже подписи.

— Улик не прибавилось, — грустно констатировал дядя.

— Чепуха! — отреагировал я. — Завтра Настя получит свое наследство.

Та дождалась, когда мы вернемся к тарелкам, и быстро перекрестилась.

Я покинул их в половине двенадцатого, но велел извозчику везти не к себе домой, а на Петровку к другу-художнику. Манера его работать до часа, а то и до двух, визит такой позволяла.

— Серж! — обрадовался он. — Взгляни-ка сразу, только закончил лакировку портрета молодого купца одного, как тебе манера моя — хуже, чай, не становится?

Я посмотрел.

И искренне похвалил: технически исполнено на хорошем профессиональном уровне, и реалистично — без лести. Хотя, может быть, оттого, что натура сама по себе хороша.

Мой отзыв «согрел» приятелю душу.

— Давай, Серж, немного вина.

— Ну, немного — давай. Но я к тебе, брат, по серьезному делу.

— Написать важную персону?

— Важное нечто, но не персону, — достаю листок покойного генерала, — две строки сымитировать почерка этого.

— Брат, но я не по таким делам мастер.

— Ты вообще мастер. Ну, очень нужно!

— ... почерк-то не сложный совсем. Да пожалуй, что сделаю. Однако ж позволь полюбопытствовать — для чего?

Рассказываю: покажем одной аферистке, приятель которой подделал в ее пользу завещание; если она будет упорствовать, пойдешь в полицию с признательным показанием; за такую самосдачу получишь три или только два года ссылки, в Тобольск, например, и премию в пятнадцать тысяч рублей.

— Позволь-позволь, это что же — я уголовным преступником окажусь?

— Я всем знакомым раструблю, что тебя сослали за убеждения, что ты на Красной площади у Лобного места кричал лозунги Французской революции: «Свобода, равенство и братство». И все поверят, потому что ты спьяну можешь и не такое натворить.

— Нет, Серж, это как-то несерьезно.

— Пятнадцать тысяч несерьезно? Потом, Тобольск тоже купеческий город, и там портреты нужны. Наконец, туда ссылали Радищева, Сперанского, и нескольких декабристов — нарисуешь дома, где они жили, у родни нарасхват пойдет.

— Хм, сама по себе идея хорошая. Однако ты сказал — «если она будет упорствовать», а если не будет?

— Получишь тысячу рублей от законной наследницы.

— А так пятнадцать?

— Да. И прикинь — люди вообще там даром живут.

— Оставляй лист, приезжай завтра в десять. Выпей на дорожку.

Назавтра в десять.

Я сравниваю листок покойного генерала и две строчки, переписанные оттуда на другом листе.

Талант.

— Слушай, а ты и векселя подделывать можешь. Не пробовал?.. Ладно, поехали.

Тот самый дом на Воронцовом поле.

Через минуту мы в знакомом уже мне кабинете, посреди стоит улыбающаяся женщина с блестящими от довольства глазами.

Мы кланяемся.

— Рада вас видеть, господин Заваьялов. — Вид откровенно ликующий: «приперся щенок, да еще с каким-то растрепанным брандахлыстом». — Представьте мне вашего товарища.

— Чуть позже. А прежде всего не могу не сказать, что вы великолепно выглядите, сударыня.

— Благодарю-благодарю.

— И не могу не сказать, что я это великолепие несколько поубавлю.

Брови ее изогнулись дугою вверх, взгляд стал насмешливым... но и внимательным.

Достаю из папочки два листа и протягиваю ей.

— Что это?

— Это, извольте видеть, оригинал и подделка почерка покойного генерала. Не правда ли — один к одному? А это, — показываю на приятеля, — автор подделки, которого ищет полиция. Но одумался человек, и с раскаяньем готов явиться хоть тотчас в полицию. С показаниями на вас, разумеется, как на заказчика.

Лицо ее меняет прежнее выражение на гневное и растерянное, и даже в щеках появляется желтизна.

— За раскаянье и выдачу подлинного преступника грозит ему ссылка, не более на три года, он уже выбрал Тобольск.

Она хочет сказать, но из полуоткрытого рта звук не доносится.

Этим надо воспользоваться:

— Но есть, сударыня, компромисс. В сейфе у генерала находились облигации на сумму более двадцати тысяч рублей. Облигации на предъявителя, однако при их продаже клиентам записываются против фамилии номера. Мы, таким образом, можем легко заблокировать эти облигации, вы ведь не заботились от них избавиться — по ним идут хорошие проценты. Итак, под мое и Настино честное слово облигации остаются у вас — можете как угодно распоряжаться.

— Какой вы, Завьялов, фантастический негодяй, — тихо произносит она, цвет лица понемногу к ней возвращается.

Раздумывает... и я не тороплю.

— Послушайте, Завьялов, а может быть мы с вами договоримся, этак, напополам?

Чтобы не вдаваться в мораль, прибегаю к простейшему аргументу:

— Сударыня, я богат.

Она понимает.

Кивает несколько раз головой:

— Истина говорит простыми словами. ... А кто так сказал?

— Еврипид в одной своей пьесе.

— Да-да... что ж, я даже не буду переодеваться — едем к нотариусу, пишу официальный отказ от наследства.

— А как же, — заволновался мой приятель, — как же Тобольск. Там жил в ссылке сам протопоп Аввакум, я хотел со слов старожилов написать его портрет.

Женщина невесело усмехнулась:

— Старожилов, которым за двести лет. До чего же долго люди живут в России. И главное — по-скотски живут почти все, и на тебе — живут и живут.

Помимо законной тысячи, Настя заказала художнику моему, специально втридорога, свой портрет.

И вправду, обогатившись, он скоро уехал.

В Италию.

 

НОВЕЛЛА III

На две недели мы отправились в наше именье, я — повидать матушку и младшую сестру, а дядя, соответственно, — сестру и племянницу.

Очень весело и к общей радости прошло время, с купаниями в пруду, где вода была много теплее реки, ходили с дворовыми людьми в лес собирать белые грибы-колосовики, уродившиеся в этом году на славу и наслаждались дядиными вечерними рассказами об Американских своих приключениях, о которых до этого я знал слишком мало. А главное, мы все очень мало знали, о состоянии этого континента, об истории его последних десятилетий — после окончательного освобождения в начале двадцатых годов от испанцев. Дядины рассказы порой очень даже шокировали, так что такое их содержание мы с матушкой выслушивали только когда удаляли сестренку спать или заставляли ее погулять перед сном в саду.

С конца 20-х годов в Латинской Америке начинается энергичный распад бывших испанских вице-королевств и вообще крупных территорий на множество мелких или относительно небольших государств. Виною всему вождизм, заложенный в испано-креольском характере, и очень большой материальный соблазн захвата чужих земель и имуществ. Во главе освободительного движения от испанцев стояли сами же испанцы, которые уже не видели причин платить налоги метрополии, подчиняться диктуемым ограничениям в торговле с Европой — Англией, в первую очередь. Они же и стали во главе раздробления континента на многие отдельные государства. Были и объединители, прежде всего отличные полководцы противоиспанской войны Сан-Мартин и Боливар. Первый хотел создать великое государство на территориях Перу, Аргентины, Чили; второй имел тот же замысел в отношении верхней и центральной частей Латинской Америки. Но их же и обвинили в попытке стать диктаторами на огромных территориях и, как выразился дядя: «всякие хорьки полезли из нор».

Некоторые из них, впрочем, были неплохими военными, и почти все — хорошими демагогами.

Кроме испанской части населения были негры, повсеместно получившие свободу уже к концу второго десятилетия, индейцы, любившие переходить с одной стороны на другую, за деньги и по какому-то своему, непонятному остальным, разумению, и разные смеси их с неграми — самбо — и белых с ними: соответственно, мулаты и метисы. Вся это публика добрым нравом не отличалась, и войны носили характер взаимных массовых истреблений. Изнасилование женщины считалось удачным исходом, если она при этом не умирала или ее не убивали. Масштабный характер всё это приобрело с конца двадцатых годов и закончилось, более-менее, в начале сороковых. Экономический упадок, конечно; местами — голод. Так что к дядиному приезду благородный сей континент едва очухался. Мнения хорошего о людской составляющей у дяди там не сложилось, и он «сильно б задумался, что выбрать — жить среди них или на охотничьей территории леопарда».

Много было интересного о природе, и сестрица моя порою забывала закрывать рот; так, индейцы показывали дяде особо крупную анаконду футов чуть ли не сорока: «мысль даже выстрелить в этакую тварь казалась просто смешной». Индейцы регулярно скармливали ей диких свинок, чтоб не захотела чего другого.

Две недели прошли очень быстро, и маменька взяла с нас слово быть опять не позднее начала августа.

Москва.

Жаркая уже.

И такая любимая.

Она всегда любимая для каждого москвича, но особенно в летнее время года.

Радует легкость одежды, способность передвигаться без устали по чистым сухим тротуарам, радуют длинные дни, светлые совсем даже в вечернее время, зелень Бульварного кольца, упирающегося одним концом в блестящую от солнца Москву-реку у Храма Христа Спасителя и другим в нее же перед Замоскворечьем.

А еще, как Чацкий «с корабля на бал», мы попали на следующий день к Казанцеву на банкет.

Орден Белого Орла.

Не вручили еще, но уже утвердили приказом.

За последние дела, да и во многих предыдущих он был успешен.

Орден Анны I-ой степени у него уже был, ждали — по очередности — Владимира II-ой степени, но довольное начальство дало на ступеньку выше — Орден Белого Орла.

Это уже совсем высокая награда, и о наградах надо специально сказать, потому что кроме чиновного люда, прочие все, а особенно молодежь, путаются в этом вопросе.

Вряд ли стоит отвлекаться на последовательность и конкретный год появления каждого ордена, однако о том, как они по достоинству окончательно выстроились к тридцатым годам столетия непременно надо сказать.

Андрея Первозванного — Екатерины (только женский) — Владимира I-ой степени — Александра Невского — Белого Орла — Владимира II-ой степени — Анны I-ой — Станислава I-ой — Владимира III-ей степени — Анны II-ой степени — Станислава II-ой степени — Владимира IV-ой степени — Анны III-ей степени — Станислава III-ей степени.

Отдельно стоял Георгиевский крест 4-х степеней. Это боевой орден. Дядя и Казанцев имели Георгия IV-ой степени за Кавказ и очень им гордились. Причем Казанцев обязан был надевать этот орден при мундире. А батюшка мой навоевал даже на три Георгия: II-ой, III-ей и IV-ой степени. Разумеется, тайным его желанием было обрести и Георгия I-ой степени, но давался он от чина генерал-лейтенанта и то очень редко.

Особое место занимал и Орден Анны IV-ой степени «За храбрость». Он носился на эфесе холодного оружия и имел статут никогда не снимаемого.

Трагикомичный казус произошел с Орденом Андрея Первозванного, утвержденным Петром I. Под первым номером его получил близкий к Петру граф Федор Головин. А под вторым номером — Мазепа. Сам Петр имел только третий номер. После измены Мазепы у Петра случился в полном смысле сумасшедший припадок, он изыскивал казнь, которой предаст Мазепу, а до казни хотел надеть на Мазепу Орден Иуды, художественно разработанный им самим и весивший с полпуда. Всё это осталось в мечтах, так как Мазепа благоразумно сбежал вместе со шведским Карлом XII. Эта история очень характеризует характер Петра, который ранее предал мучительной смерти атаманов Искру и Кочубея за их честный доклад о намерении Мазепы переметнуться на сторону Карла, потом Петр озлился отнюдь не на себя, и в исторических хрониках нет сведений об угрызениях совести его за убитых им честных людей — Петр целиком окунулся в планы изощренной мести Мазепе.

Принято считать, что приступы ярости и жестокости Петра связаны с его детским испугом, когда государственный переворот, замысленный Софьей, грозил ему гибелью. Некоторые студенты-историки, впрочем, говорили мне, что жестокие склонности Петра — наследственные: отец его — Алексей Михайлович, прозванный отчего-то «Тишайший» — был тихим... садистом, и по действиям, на сём поприще, намного превзошел буйного сына.

Впрямь — безобразия церковного раскола, когда иконы старого русского письма, несоответственные византийским канонам, выбрасывались из церквей и им протыкали глаза, когда смеющих возражать священников подвергали смертям и пыткам, не патриарх Никон — «враг рода человеческого», как называл его протопоп Аввакум — именно царь Алексей стоял у руля этих «преобразований». Цель — сделать Россию центром восточной христианской веры после завоевания Византии турками; средства для этой цели — да какие угодно.

Никон «переборщил», пожелав стать восточным Римским папою и подчинить себе светскую власть, за что был быстренько уничтожен «Тишайшим»; впрочем, не очень быстренько: «Тишайший» любил казнить мучительно, а для этого спешка вредна.

Странная психология нашего народа, может быть, не нашего только, но нашего — точно: переносить ответственность с авторов на исполнителей. Никон, де, виноват в расколе. А при ком он состоял? А кто его раздавил, как клопа, когда дело пошло в ненужную сторону. Также было потом и с отдельными вредными фаворитами, так было и с Аракчеевым. Собака грызет палку, которой в нее тычет человек, однако же понимает, что причина тут в человеке. У нас, сильно увы, с таким пониманием хуже.

Следующее наше дело прошло как одно мгновение, но удачное очень мгновение по стечению обстоятельств. А повернись они иначе несколько, и не вышло бы ничего

Время, время — оно всё решило!

Мы с дядей идем по Кузнецкому мосту, шагах в тридцати впереди замечаем пристава и двух гражданских, взволнованных, судя по жестикуляции, чем-то весьма.

Еще ближе... гражданские эти в черных блестящих жилетках на белых рубашках, и брюки черные строгих линий, а магазин — ювелирный. Я лично в него ранее не захаживал, но попадался он мне на глаза, а магазины здесь все на Кузнецком — не из дешевых.

Который постарше всплескивает руками, и слышно:

— Да как же не он, не в воздухе же перстень испарился.

— До нитки проверили-с, — отвечает пристав.

У дяди, боковым зрением замечаю, беспокойство охотничьей собаки, которая видит, что хозяин достал из шкапа ружье и охотничью амуницию.

Он ускоряет шаг.

— Позвольте представиться — он называет фамилию и княжеский титул. Являюсь хорошим приятелем генерала Казанцева.

Достает визитную карточку генерала и показывает ее приставу.

— Я об вас, ваше сиятельство, слышал.

— А что здесь случилось? И не пройти ли нам внутрь, а то зеваки уже собираются.

Как оказалось, один из двух — хозяин ювелирного магазина, другой — его приказчик.

Оба здорово волновались, и передавать впрямую их речь было бы трудной задачей.

А в несбивчивой форме дело выглядит так.

Некий господин Инеску, коммивояжер, посредничающий по поставкам из Молдавии фруктов, зашел в магазин, заинтересовался мужским перстнем с бриллиантом в четыре карата, сидел напротив стойки, за которой стояли хозяин с приказчиком. Перстень был в его руках, и он то ли протянул руку, чтобы положить перстень на стойку, то ли уже положил, да почти вбежал в магазин какой-то невнятного вида средних лет господин, суетливый весь, громкий, и дескать, ему срочно нужно отремонтировать сломавшийся браслет, ну прямо незамедлительно. Ему объясняют — здесь ремонтом не занимаются и адрес дают мастера по таким работам, он понял не сразу как-то, потом извинился и вышел.

Дядя вдруг хмыкнул:

— Ха, а перстень исчез? Знакомо, знакомо.

Хозяин не нашел здесь смешного.

И выяснилось окончательно: господин Инеску возмутился очень — он перстень вот только положил на стойку — и сам, сам потребовал вызвать полицию, чтоб обыскала его и этим сняла подозрения.

А далее пристав уже сообщил, что в участке его обыскали до нитки, господин этот помогал всячески и без принуждения догола разделся.

— Так, теперь не будем время терять, — сказал дядя, вид он приобрел сосредоточенный. — Когда Инеску ушел из участка?

— Да минут пятнадцать назад отпустили.

— Адрес проживания у вас имеется?

— Имеется. И проверили — помощник мой на коляске его домой отвез, у дворника удостоверился.

— А когда, — дядя обратился к хозяину, — исчез перстень?

Тот и приказчик вынули часы и оба подтвердили — около часа назад.

— Вот теперь вспоминайте, что происходило в течение этого часа — кто заходил, что делал?

Оба, взглянув друг на друга, замотали головами:

— Никого просто и не было, — сказал хозяин.

Однако приказчик, похоже, о чем-то вспомнил.

— Девочка, как раз перед приходом господина пристава.

Хозяин досадливо махнул рукой, но дядя очень заинтересовался:

— Какая-какая девочка?

— А маленькая, с гувернанткой. Расплакалась — горшочек с гортензией ей, вишь, понравился на нашем подоконнике. «Купи-купи», — требует у гувернантки.

— Мы так отдали, — морщится хозяин, желая отделаться от пустяка.

— Дрожки ваши здесь, господин пристав?

— Тут рядом.

— Где живет Инеску?

— А в Колокольном.

— Срочно туда, Срочно!

Пристав сам управляет, гонит лошадь и загодя кричит вперед, чтобы освобождали дорогу.

Вот уж миновали Цветной бульвар, въехали в широкий переулок, дорога пошла на подъем, но сильная лошадь почти не убавила хода.

Здесь меньше людей на пути... и впереди высаживаются с извозчика девушка и маленькая девочка.

Девушка берет с сиденья горшок с цветком.

Они направляются в проулок между домами.

Пристав хлещет лошадь.

Девочка присядает на мостовой, что-то привлекло ее любопытство.

— Фу, попались, — облегченно вздыхает дядя.

Старшая торопит ее, они начинают двигаться вглубь, но мы уже выскакиваем на тротуар.

— Сударыня, сударыня! Да, я вам.

Девушка остановилась к нам в пол оборота, ее взгляд перешел на пристава, в глазах мелькнуло беспокойство.

Теперь мы рядом.

Ребенок смотрит с любопытством, приоткрыв рот, на вид девочке лет шесть.

Горшок с гортензией в руках у девушки, она перекладывает его в дальнюю от нас руку.

Лицо у нее южное, смуглое, глубоко посаженные темные глаза и удлиненный носик.

Дядя обращается не к ней, а к ребенку:

— Ты любишь цветы, да?

— Да-а.

— А знаешь, что сделаем, — дядя достает три рубля, — вот на эту денежку ты купишь себе два таких горшочка и очень-очень много конфет.

Он протягивает бумажку и маленькая ручонка неуверенно, но берет.

Ребенок уже немножко понимает про деньги, и что ему, правда, дают немаленькое богатство.

— Поменяемся, да? А я возьму себе горшочек.

Девочка согласно, она уверенно кивает.

Пристав подходит и без всяких церемоний забирает горшок — та не сопротивляется.

— Вы кем приходитесь господину Инеску? — спрашивает ее дядя.

Та молчит, смотрит в сторону... с усилием сглатывает.

— Ладно, передайте ему — пусть готовится к отъезду на родину. Завтра получит предписание.

Мы поворачиваемся и идем к дрожкам, я на ходу обернулся и помахал ребенку рукой, мне радостно ответили тем же.

Дядя почти торжественно вносит горшок в магазин, сзади мы с приставом.

— Вот вам ваш цветочек, господа. А теперь поковыряйте землю вокруг ножичком.

Взяв горшок, приказчик уходит с ним куда-то за занавеску.

Хозяин взглядывает на нас недоверчиво, затем идет к двери и вешает табличку «Закрыто», почти тут же за занавеской слышен возглас, сразу появляется и приказчик с поднятой рукой — между большим и указательным пальцами перстень.

Хозяин, охая, берется за сердце.

Пристав спешно сажает его на стул.

— Не оригинальный прием, — начинает дядя, — в Чикаго как-то заходит барышня с горшочком цветов, смотрит серебряные недорогие браслеты, один ей ужасно нравится, но денег нет с собой. Просит отложить для нее браслет, через час она будет с деньгами. И выпархивает. Горшок с цветочком забыла. Дальше всё развивается в точности как у вас с дорогим перстнем, а скоро является барышня с деньгами за браслет и, ох, горшочек она забыла. На нее почти не обращают внимания. Вам лучше, полегче дышится?

Хозяину, действительно, лучше; спрашивает — чем может отблагодарить.

— Напишите на генерал-губернатора благодарственное письмо за раскрытие преступления сотрудниками генерала Казанцева. А мы не гордые, неправда ли, Серж?

Только ступили за порог магазина, дядя озабоченно произнес:

— Что-то ужас как пельменей хочется. Моя нянька говорила не ужас, а «ужасть» — по-моему, это выразительнее. Так вот, ужасть как пельменей хочется. Где у нас трактир сибирского наклонения?

— Кажется, на Пречистенке, или где-то неподалеку.

— Едем без промедления!

Вскоре я узнал от Казанцева, каким образом высылают людей, не уличенных в совершении преступления.

«Вот, о конституции поговаривают, дескать, неограниченная монархия нехороша. Оно, возможно, и так, только монархия у нас сверху донизу. И молдаванина этого я выслал по месту жительства собственным распоряжением — на два года безвыездно под наблюденье полиции. А при конституции какая б была канитель».

Там на банкете узнал я очень интересные сведения по первому в России уголовному убийству на заказ. Именно уголовному по своему характеру, так как до этого всякую знать убивали «высшим» приказом официально вполне, иногда тайно, как Петр своего сына, объявленного потом просто умершим; травили в средневековье, подобно и всей Европе, но это было, что называют, «в традициях». Здесь же случай совсем особенный.

В 1806 г. при выходе из театра получил удар вбок кинжалом кавалергард Алексей Охотников. Били на поражение, но смерть наступила не сразу, а позже от заражения. На похороны приехала, не стесняясь, Императрица Елизавета Алексеевна — беременная от своего бывшего любовника Охотникова. Все всё знали, и Император Александр I, в том числе.

Елизавета, которая в 14 лет вышла за 16-летнего Александра, уже скоро обнаружила измены мужа, а через три года он стал в открытую жить с Марией Нарышкиной, женой своего друга Дмитрия Нарышкина. Дмитрий относился к этому совершенно флегматично, и как-то на вопрос Александра — «Как жена, как дети» спокойно переспросил: «Мои или ваши дети?» У Марии Нарышкиной от Александра было трое детей. Причем история началась году в 1798-м, когда Александр был еще только Наследником и до гибели Императора Павла оставалось три года.

С момента влюбленности в Марию, отношения его с Елизаветой совсем охладели.

Что-то вроде «Ах, так!» сказала себе семнадцатилетняя женщина, и первый ее выбор пал на Адама Чарторыйского — тоже друга Александра. Александр даже обрадовался, что ему есть замена, но не обрадовался Павел, особенно после рождения Елизаветой ребенка, которого он посчитал дочерью Чарторыйского. И Александру стоило большого труда уговорить отца не ссылать Адама в Сибирь, а отправить послом в Сардинское королевство. Судя по отзывам очень близкой к Елизавете графини Головиной, увлечение ее Чарторыйским было скорее попыткой найти любовь, а не самой любовью. Однако саму любовь, любовь глубокую, настоящую, она нашла в 1803 году. Столь же глубокую страстью пылал к ней и Алексей Охотников, понимавший, конечно, сколь это для него небезопасно.

Оно и случилось.

Но кто был заказчиком?

Большая часть высшего общества полагала — брат Александра Константин и их мать вдовствующая Императрица Мария Федоровна. В догадках шли дальше, предполагая, что время убийства было специально отнесено на последний месяц беременности Елизаветы, чтобы «чужой ребенок не получился». По характеру оба «заказчика» вполне подходили. Константин был полным наследником полубезумных черт Павла. Мария Федоровна же отличалась бойким нравом, любила где можно себя проявлять и выступала такой охранительницей аристократизма, что даже пыталась запретить поступление в Смольный институт девочкам не дворянского рода. Тут даже потребовалось вмешательство Павла, дабы дать супружнице укорот. Охотников был ненавистен обоим, а рождение мальчика означало рожденье Наследника престола «со стороны».

Родилась девочка, умершая, как и первая, во младенчестве.

А около года назад был арестован карточный шулер, которого они отпустили за отсутствием серьезных доказательств. И «в награду» тот рассказал, что убийцей тем, был его дед, отставной унтер-офицер, служивший одним из швейцаров у Константина, и заданье ему давал сам Константин, подаривший затем тысячу рублей и коня.

Дядя, слушавший в пол уха рассказ с другой стороны стола, тоже знал историю в таком именно виде, но по поводу шулера резонно заметил: «А может быть, и наврал, подлец».

Москва приступила к летнему отдыху — в разгаре дачный сезон, однако ж преступность не брала отпусков. Жалобы на мелкие кражи рассматривали в местных участках, однако сотрудников не хватало, и Казанцев огорченно нам жаловался, получив очередное «нет» на увеличение штата.

Дядина пассия Катерина уехала в Петербург с визитом к «семье» в Царское село, а затем надлежало ей к датско-германской тетке, герцогине, замок которой, кажется, находился в Дании где-то.

Дядя направился с визитом в рязанское свое имение, «для порядку» — там управляющий немец и так со всем благополучно справлялся, затем хотел наведать имение под Владимиром, однако когда мы через неделю встретились — я провел ее у друзей на даче — сразу оказались в лапах Казанцева.

— Привык я к вам, братцы, давайте еще одним любопытным дельцем займемся, на мелочи я ведь вас не зову.

— Ну-ну! — ожил дядя, прибывший сонным почти из Рязани.

— Странная смерть — пока могу назвать только так. Старший партнер коммерческого банка и финансист. Сорока пяти лет от роду скончался от паралича дыхательных путей, сильные предсмертные судороги. Но всё это произошло ночью — свидетелей смерти не было. Женат. Однако спальни у них в последнее время были отдельные, и нечто вроде супружеского разлада случилось месяца два-три назад. Смерть произошла вчера, вернее — той ночью, а утром сегодня объявилась его сестра с прошением о расследовании — за несколько дней до смерти брат заявил ей: «Возможно, она хочет меня отравить». И до этого два раза говорил про супругу: ему кажется, она что-то злоумышляет.

— Банкир оставил завещание? — спросил дядя.

— Не оставил, детей нет, жена — единственная прямая наследница.

— Еще вопрос, Митя. Мышечная контрактура и паралич дыхательных путей врач определил. Только это не причина, а результат. Вскрытие делалось?

— Оснований для вскрытия только по заявлению сестры у меня нет. А супруга во вскрытии отказала. Она не простая штучка, у нее дядя действительный тайный советник — крупный в Петербурге чиновник.

Опа! Вспомнились сразу слова Казанцева про монархию, и как удобна ему его собственная «маленькая монархия», а забывают люди, что у медали есть обратная сторона.

— Но я, — продолжил тот, — дал порученье агентам взять, так сказать негласно, в морге кровь у покойного. Вчера доставили. А сегодня с утра я уже передал кровь на экспертизу на химический факультет Университета и еще одному аптекарю гомеопату.

— Две независимые экспертизы — дельно! — похвалил дядя. — А теперь скажи, пожалуйста, что предшествовало смерти? — он пояснил: — Днем предыдущим, вечером.

— Как раз и собирался об этом. Днем предыдущим был поздний обед, а можно назвать — ранний ужин. Муж приехал на него прямо из банка, уже кроме жены были двое гостей — их адвокат и некий господин Богданов — помещик лет тридцати, живущий в соседнем особняке. Жена сообщила, что гости ушли в десятом часу, муж скоро пожаловался на усталость и отправился спать. Вот, собственно, и все скудные сведения.

— Она объяснила, почему отказывает во вскрытии?

— Брезгливо промолвила: «Ах, это гадко, не вижу необходимости».

— Смерть странная... личный врач был у него?

— Вчера уже допросил. Ему тоже смерть кажется странной, хотя, говорит, при разрыве сосудов головного мозга такое может произойти. Сердце у него было в порядке, а вот нервная система в последнее время весьма барахлила. Доктор выписывал ему успокаивающие и снотворные.

— Прислуга что говорит?

— Пристав опросил, но без всякого результата. Там две горничные, живут они во флигеле во внутреннем дворике, а повариха приходящая. Убрали всё после ужина, хозяйка их отпустила часов около десяти.

— А про хозяйку что?

— Молодая, кажется двадцать четыре года, замужем меньше двух лет. Привлекательная даже очень особа. Но вот тех двоих я еще не допрашивал. Адвокат должен вот-вот пожаловать, а через час тот сосед их еще подойдет.

Не успел он это произнести, как помощник без стука проскользнул в кабинет:

— Адвокат в приемной. Прикажете просить?

— Проси.

— Митя, нам, наверное, надо уйти.

— Сейчас у него спросим, если не станет возражать...

Казанцев не договорил, в кабинет вошел высокий сухопарый брюнет лет сорока, назвался и сделал каждому из нас легкий поклон.

— Серж, пересядьте, пожалуйста, туда на стул.

Я освободил кресло у стола генерала, человек быстро занял мое место и обратился ко всем сразу, так что не понадобилось спрашивать разрешение на присутствие.

— Господа, я понимаю цель вызова — смерть несколько странна и подозренья вполне естественны. Готов ответить на любые вопросы, — он посмотрел на генерала, предлагая начать.

— Сначала, хотелось бы о вас лично, если не возражаете, — любезно приступил тот.

— Извольте, не возражаю.

— Вы адвокат покойного или с супругой — их общий.

— Специально это не оговаривалось, но от супруги не было ко мне дел. А по интересам покойного работа велась — в финансовой сфере немало взаимных претензий.

— И судя по тому, что приглашались к ним на ужины в тесном кругу, отношения личные имели хорошие.

— Ну, в знакомстве мы недолго еще — около года. До того был другой, но не сошедшийся с ним адвокат. В последнее время что-нибудь раз в неделю у них бывал. Я ведь еще и адвокат их соседа Богданова, захаживали часто вместе.

— А отношения между мужем и женой, на ваш взгляд, были благополучными?

Раздумья, хотя короткие, но посетили нашего гостя.

— Полагаю, не очень. Недели две назад он спрашивал меня, насколько сейчас сложен развод.

— А про причину не говорил?

Опять вышло с маленьким затруднением.

— Не-ет, не касался.

От наблюдательного Казанцева оно, разумеется, не ускользнуло.

— Однако ж вы на этот счет свое мненье имеете, или я ошибаюсь?

У адвоката вырвался легкий смешок, как бывает у пойманного на пустяке человека.

— Господин генерал, с молодыми красивыми женщинами разводятся только по одной причине. Я, во всяком случае, другой какой-то не знаю.

Казанцев поменял тему.

— Вы ведь по профессии своей тоже расследования ведете, только на процессах стоите с другой стороны.

Адвокату понравилось, он опять улыбнулся, кивнул — улыбка у него искренняя, лицо от нее делается симпатичным.

— Предположим, — начал Казанцев, — предположим только, что имело место отравление. Запомнились ли вам моменты, когда в пищу или вино хозяина можно было незаметно положить яд?

— В таких случаях лучше всего представить себя самого на месте отравителя, не правда ли, господа? — с долей веселости объявил адвокат. — Что же, попробую.

Он сосредоточился, зрение ушло вглубь себя.

— Все закуски, да как и положено, подавались в вазочках или на блюдцах. Позже рыбное и мясное подавались... что-то на блюде, что-то на подносе — каждый накладывал себе сам.

— А за столом вам прислуживали?

— Нет, горничные приносили и уходили.

— Напитки?

— Хозяин открывал сам бутылки, наливал нам, и мы себе наливали — всё на глазах.

— Но он выходил из-за стола, например, в туалет?

— В таком случае всех нас троих нужно подозревать в преступном сговоре, — адвокат сделал при этих словах приглашающий жест.

— Оно было бы слишком, — согласился с ним генерал.

Тут разговор выдохся сам собою, Казанцев поблагодарил посетителя, но предупредив, что обстоятельства могут потребовать новой с ним встречи.

Шел пятый час дня, я только подумал — сколь долго эксперты будут проводить анализы крови покойного, как ответ неожиданно пришел от вошедшего в кабинет помощника.

— Курьер из Московского университета, Дмитрий Петрович. Позволите зачитать.

— Да-да.

Помощник взглянул на листок бумаги:

— Многоуважаемый, и прочее... «В составе крови содержание отравляющих веществ метало-минеральной группы не обнаружено».

Дядя сразу переспросил:

— Сергей, что за группа?

— Всё не относящееся к растительному или животному происхождению.

— Ну вот поди ж ты, — с досадой произнес генерал, — отделались частичным анализом. А что я могу с ними поделать — средства нужны для хорошей оплаты, договор на срочное обслуживание. — Он пришел в огорчение, потом встрепенулся: — Однако у меня еще гомеопат в запасе. Но к нему к вечеру я должен заехать сам.

— Вот и славно, — дяде, видно, сидеть в душноватом кабинете уже надоело, — а к половине восьмого пожалуй ко мне на ужин.

— Соседа этого слушать не станете?

— Нет, Митя, ожидаю от него тех же слов, что мы только услышали.

Вышли на свежий воздух с чувством неопределенности у обоих.

И разъехались пока к себе каждый.

К дяде я прибыл на десять минут раньше назначенного и обрадован был сообщеньем: в угощение нам приготовлен раковый суп — излюбленное семейное кушанье, однако нечастое в обиходе из-за большой сложности его приготовленья. В детстве я был свидетелем этих процедур, хотя рецепт, разумеется, не усвоил. В памяти остались лишь клешни и шейки, вареные яйца, лимоны, изрядное количество миндаля и укропа. Потом добавлялись сливки, сметана, как-то еще участвовали сухари и толченые вываренные специальным образом панцирные спинки. Возились долго, но получалось замечательно вкусно.

Стол был уже сервирован: графинчик с водкой, белое вино, а из закусок только икра, маслины и хлеб — «чтобы вкус не забить».

Казанцев приехал с маленьким опозданьем и в столовую залу к нам вошел с видом почти торжественным.

— Э, Митя, — обратил внимание дядя, приглашая его к столу в полукресло, — выглядишь, как американский сенатор, победивший на выборах.

— Есть от чего, — он сел, дядя принялся наливать, — хотя покою нам это не добавляет.

— Новое что-то, — заключил дядя. — Сергей, не сиди сложа руки, положи гостю икры и маслин.

Казанцев, ощущая отдых от многих дневных хлопот, произвел глубокий вдох-выдох и, затем, сообщил:

— Яд в крови обнаружил гомеопат.

— Растительный? — сразу спросил я.

— Нет, — дядя запрещающе поднял руку, а в другой протянул рюмку чокнуться: — За дальнейшие наши успехи, друзья.

Выпили, я — вина, и начал с нетерпением ожидать.

Дядя с Казанцевым, вкусив «менделеевскую», похвалили ее.

И похвалили икру.

Мое ожидание, однако, продолжалось недолго.

Генералу уже самому свербело довести до нас новость.

— Так вот, господа, — он утер рот салфеткой, — яд, да, растительного происхождения. А именно — аконит, другое его название — борец.

— Что за диковина? — спросил дядя.

— А не диковина вовсе, полно его растет от Греции и до Сибири. У нас растет в Подмосковье.

— Подумать, ходим в лес и ничего не знаем. А много яду требуется для убийства?

— Мало совсем, достаточно трех капель.

Дядя от удивления поспешил обоим снова налить.

— Однако ж не всё так просто. Яд этот, хотя приводит к тому, как умер банкир — судороги, паралич дыхательного центра — дает непременно и сильную рвоту. Гомеопат полагает, что отравитель использовал добавки какие-то, тоже растительного происхождения, для подавления рвоты.

— Какие — он не определил?

— Нет, но считает, задача стояла непростая — требовалась весьма тщательная подготовка. И знание рецепта, само собою.

— Стоп-стоп, тогда мысль неизбежная приходит...

Дядя, впрочем, повременил ее высказывать.

Они выпили по второй рюмке и стали закусывать маслинами и икрой.

Я уже привык к такому их «первому акту» — а дальше успокоятся и дело пойдет ровнее.

— М-м... какая, Андрюша, мысль?

— А вот, помимо самого аконита, отравитель принужден был готовить к нему нейтрализатор. И скорее, не из одной, а из нескольких дополнительных трав.

— Гомеопат предположил это самое. Ты хочешь сказать, для такого мероприятия надо иметь условия?

— Ну не пустяк же — выварить, отстаивать, смешивать в нужных пропорциях, мензурки всякие... да, Сережа?

— Да, лабораторная в целом работа, — согласился я.

— Вот и надо подумать, как зацепочку такую использовать.

Казанцев повел вверх глазами, подумал...

И решительно произнес:

— В лоб — через допросы прислуги. По трем всем участникам.

— Донесут ведь хозяйке, — осторожно высказал я.

— А пусть. Иногда следствие нужно вести в открытую и даже, я бы сказал, в манере несколько угрожающей.

Дяде понравилось, он покивал в знак согласия.

И велел подавать раковый суп.

Тут меня мысль посетила.

— А еще одна зацепка. Где у нас в Москве можно рецепт такой хитрой отравы достать. Знахари-знахарки навряд ли такое знают, да и с простолюдинами никто из троих не водится.

— Не скажи, — поправил дядя, — через прислугу могут. А знахарство порой глубокие корни имеет, тем более, если травы произрастают у нас.

— Правильно, — одобрил Казанцев, — обращу на это внимание при допросах прислуги. Но мысль ваша шире, Сергей, надо подумать, где еще добываются такие рецепты.

Вернувшись домой, я начал об этом и размышлять.

Однако сначала прочитал записку, доставленную от Сашки Гагарина: он сообщал, что вернулся из Парижа и обязательно ждет меня с хорошим французским вином завтра вечером.

А дальше, раздумывая перед сном за чашкою чая, попробовал я представить себя на месте того отравителя.

Все они люди, если не высшего общества, то где-то рядом; общения тесного с простолюдинами быть не может. Через прислугу, сказал дядя. На первый взгляд такое возможно, но если б был я, как бы решился раскрыть свои планы кому-то из слуг. Пусть не до конца раскрыть — но яд есть яд, после умирает кто-то и, что, слуга не догадается? Тут, следовательно, только об особенно верном слуге речь может идти. Хотя вреда, конечно, не будет, если Казанцев «прощупает» всех подряд.

А другой способ действий, и я б его именно выбрал, смотреть специальную литературу по ядам. Особенно западноевропейскую — наше книгоиздательство, сравнительно с Европою, слабенькое. Да и цензура вряд ли пропустит публичное издание у нас книги о ядах. А завозного книжного товара сейчас прорва, и там чего угодно можно найти.

Только вот где искать?

На развалах?.. Не очень подходит, преступнику надо было ходить среди людей, у торговцев одно и то же спрашивать — ушей слишком много, и глаз, этак можно и на донос напороться, народ у нас шустрый.

Но решил я начать с торговли книгами у нашего университета на Моховой, яды все-таки ближе к химической и медицинской наукам, а там как раз научное всякое и продают.

Да! гомеопата того тоже спросить надо, где подобную литературу возможно найти.

Следующим утром я отправился к родному университету, и к радости моей оказалось — народу там, из-за летнего жаркого времени, немного совсем, хотя продавцы есть — и это самое главное.

Утро показалось мне хорошим сразу по просыпанию: от уголка ярко-синего неба за окном, чувством приятного очень у дяди вечера с замечательным раковым супом, еще от какого-то деятельно приподнятого настроения, возникшего сразу во мне.

И что же, ощущенье не обмануло — уже на втором торговце столкнулся я с ценными для дела нашего сведениями.

Торговец сообщил — он имел в продаже французскую книгу о ядах, обстоятельную весьма, и недавних лет выпуска. Прошлой осенью купили у него два студента-химика, готовившие себя стать фармакологами. Но отечественных книг по ядам он не знает.

Подключился к разговору соседний торговец, и еще один — подтвердили: к отечественной библиографии можно не обращаться, а зайти лучше на Пушечной улице во французский книжный магазин. У немцев, тоже вполне, отыскаться может — магазин Арльта в Китай-городе.

Распрощавшись, велел я извозчику сначала на Пушечную, удобное направление — там дальше Китай-город как раз.

Москва уставала уже от жарких накопленных дней, и видно было, что на тенистых сторонах улиц народу много, а под солнцем только быстро идущие те, кому надо в какое-нибудь там заведение.

До Пушечной скоро доехали, я велел извозчику обождать.

Вошел в магазин.

Французы они везде французы — и в книжном магазине у них тоже духами пахнет.

Обслуга оказалась с некоторыми знаниями французского языка, а старший приказчик — француз.

Обратился к нему на его родном и показал название книги, записанное со слов торговца на Моховой.

Тот закивал головой: книгу эту можно заказать, прибудет не позднее, чем через десять дней. И сам сообщает, такую книгу пару месяцев назад у них заказывали, — во Франции она есть, проблемы не будет.

А кто заказывал?

Вопрос не слишком уместный, но задаю его так, между прочим, с рассеянным взглядом по сторонам.

Женщина, кажется — молодая, но ее лично хозяин обслуживал, а он сейчас в Санкт-Петербурге, появится послезавтра.

На книгу я сделал заказ и поблагодарил словоохотливого француза.

Двинулись дальше к Китай-городу.

Расспрашивать француза-хозяина, когда тот появится, буду, конечно, не я, за отсутствием на то прав, а исправник местный, по приказу Казанцева официально опросит.

То же самое и в немецком магазине — могу лишь, ненавязчиво, наводящие задавать вопросы.

Немецкий язык у меня — в отличие от французского, на котором беззаботно болтаю, — вызывает некоторые напряжения. Артикуляция его мне совсем не родная.

И в немецком магазине мои ноздри сами потянули воздух уловить запах; я, чрез несколько мгновений, понял какой — запах чистоты. Здесь нет пыли, как во многих у нас заведениях, где она столбом стоит в лучах света. И это обонятельное ощущение отсутствия пыли и сора — тоже своего рода запах.

Хозяина легко было опознать по солидному «профессорскому» виду, я заговорил с ним по-немецки, на лице пожилого человека явилась улыбка.

«Книги по растительным ядам?.. Последнее издание — Дрезденское, до этого было Берлинское, а совсем давно — в Кельне, но то уже антикварное. Лучше закажите Дрезденское». На вопрос мой, точно ли оно сейчас есть, отвечает: «Не беспокойтесь, несколько месяцев назад заказывали, и издательство сообщало, что располагает еще достаточным количеством экземпляров».

Заказал.

И отправился с дóбытым сообщить Казанцеву.

В голове вертелись теперь дядины слова, что приготовленье отравы требовало специальных условий. Ну, может быть, не лабораторных, как я поспешил согласиться, но условий, во-первых, отдельного помещения, защищенного от непрошенных глаз, во-вторых, нужна для вываривания трав посуда и керосинка, а скорее две-три. Обычно такие отвары отстаивают, отцеживают — тут та же метода, что и для приготовления целебного пития, а сам процесс должен укладываться в несколько дней. Таким образом, что за помещение мог использовать преступник — конечно уж, орудовал он не дома.

Где?

И некая странность мелькнула у меня в голове, задела там, словно за заусенец, и непонятно куда исчезла.

Я раздраженно попробовал ее отыскать в непонятных мне самому глубинах.

Но тщетно.

С этим и добрался я до приемной Казанцева, где секретарь просил обождать и дружелюбно предложил чаю.

— Генерал вторую служанку допрашивает. Из того дома, где произошло отравление.

От чая я отказался и хотел было вернуться к поиску убежавшей от меня странности, но потребовала вдруг внимания новая мысль: для изготовленья отравы человеку, в деньгах достаточному, разумнее всего снять на время квартиру. Меблированные комнаты сразу отпадают — варениями всякими там заниматься нельзя, только и остается — снять на время квартиру. Так-так, большая тут не нужна, стало быть — искать надо среди маленьких, снятых, этак, не более месяцев двух назад. И среди тех именно, которые находятся в радиусе минут двадцати езды на извозчике — люди с деньгами не станут тратить кучу времени туда-назад... ага, следовательно, включить надо в поиск и квартиры средних размеров. Еще один простой ход — смотреть по газетным объявлениям за последние полтора месяца, другого способа у всех троих подозреваемых просто не было.

Но как все-таки произошло само отравление?

Я решил взять маленький отдых, прежде чем размышлять над этим, однако планам моим помешала вышедшая проворно из кабинета девушка, опрятно, но без излишеств, одетая; скользнула к выходу из приемной, успев сказать каждому из нас «до свидания», а секретарь пригласил меня жестом войти.

Казанцев обрадовался и мне, и моим первым словам об имеющихся хороших сведениях, тоже предложил чаю, я опять отказался и начал барабанить про всё от начала и до конца.

И даже задохнулся слегка, когда закончил соображеньями о квартире, чрез которую хозяева или посредник могут опознать одного из трех наших подозреваемых.

— Браво, Сергей! — восторженно почти произнес генерал, поставив меня этим в легкое замешательство.

— Да что особенного, Дмитрий Петрович, в магазины съездить — нехитрое дело, остальное ж — простая логика.

— Стройную очень цепочку преподнесли. А приметы покупателей приставы в книжных магазинах, конечно, узнают. И с квартирами на своих участках они разберутся — не так уж их много сдается в приличных местах Москвы. Большая помощь мне от вас с дядей, вот ведь — ниточки появились.

— А у вас, Дмитрий Петрович, что от допросов служанок образовалось?

— Не много, увы. Сперва разговаривал со старой служанкой, она, кстати, была при своей хозяйке еще до замужества той. Ничего из этой кочерги не вытянул: «не знаю», да «дело не мое». А вот молодая горничная рассказала, что отношения между супругами испортились от того, что она завела любовную связь с их соседом.

— То есть вот с третьим персонажем нашей истории?

— Именно. А откуда она про то знает? Вроде по слухам от слуг соседа. Но правда ли? Девушка эта терпеть не может старшую горничную, хозяйку недолюбливает тоже, а покойный, по ее словам, был просто психопат — разговаривал сам с собой в приступах злобы. Дорабатывает, подыскала себе место, как она выразилась, «в нормальном доме».

Трудно было не удивиться:

— Любовные отношения супруги с соседом — и он тут же сидит в узком кругу гостей?

— Ох, Сергей, когда наш высший свет нравственным был? А здесь и не высший даже, а суррогат какой-то.

— Тогда возможен преступный сговор жены и любовника?

— Возможен, — спокойно согласился Казанцев. — Дала эта барышня еще одну неожиданную информацию.

Я навострил уши.

— Приносила она на стол блюда. Так вот, в начале застолья хозяйка пригласила гостей и мужа взглянуть в окно. В саду под окном садовник по ее приказу сотворил из цветков большой вензель мужа — всю первую половину дня трудился.

— А сама хозяйка...

Казанцев сделал мне знак потерпеть.

— Горничная услышала ее слова, когда уже выходила, но стулья за спиной ее задвигались. А теперь взгляните, как сидели они за столом, — он подвинул мне листок бумаги с прямоугольником посередине. — Это стол, с торцового его конца — дальнего от окна — сидела супруга, напротив — у ближнего к окну торца — супруг; двое гостей — посередине длинной стороны каждый.

— Дмитрий Петрович, выходит, когда мужчины направились к окну, оказавшись к хозяйке спиной... — я тут прервался для важного уточнения. — А что стояло в тот момент на столе?

— Бутылка шампанского и четыре полных бокала. А закуски горничная подносила на специальный отдельный столик, с которого потом переносила на стол.

— Странно, что начинали с шампанского.

— Горничная говорит, хозяин всегда начинал с бокала сладкого шампанского, считал — оно снижает аппетит, препятствует перееданию.

— Интересно, а как быть с недоеданием? — вырвалось у меня вдруг из каких-то глубин, очень может статься — от бабушкиной крестьянской крови.

На генерала вопрос мой неожиданно сильно подействовал.

— Правы-правы, Сергей. До добра бедность простого люда Россию не доведет. Скажу вам сейчас по секрету — кружки революционеров уже создаются. И там не беднота состоит: молодежь студенческая, у которой, казалось бы, только хорошее впереди, журналисты и прочие писаки наши. И попомните мои слова, нарастать оно будет подобно снежному кому.

Очень скоро я это «попомнил» — через год уже возникла «Земля и воля», вобравшая в себя за короткий срок более трех тысяч человек, и не слишком долго уже оставалось до первого покушения на царя — выстрела Дмитрия Каракозова. Перед покушением он написал прощальное письмо, не рассчитывая остаться в живых, письмо начиналось словами: «Грустно, тяжко мне стало, что погибает мой любимый народ...». Каракозов учился в Казанском и Московском университетах, недоучился из-за отсутствия средств, но по грамотному состоянию своему мог иметь не бедный отнюдь чиновный заработок. А дальше-больше — как снежный, именно, ком, и верховная власть будет видеть в том лишь испорченность нравов и некий крайний исключительный в обществе случай, не понимая своей несостоятельности и того хорошего в людях качества, что страдать они могут не единственно за себя самих.

Попрощавшись с Казанцевым, я отправился на купальни у Воробьевых гор, где вода много чище прочих московских мест, и где мы с дядей договорились встретиться после полудня.

Ах, как хороши Воробьевы горы плотно поросшие зеленью, вода прозрачная у песчаного берега ласково принимает ноги, потом всё тело, — хочется бесконечно лежать в ней, глядя в синее небо.

Я, вернувшись домой, чувствовал себя расслабленным совсем, не было ни к чему желаний, кроме покоя.

Однако же подступало время ехать к Сашке Гагарину.

Жил он на Поварской — самой аристократичной еще с Екатерининских времен улице Москвы — в родительском доме-усадьбе, родители выделили ему крыло с отдельным подъездом, так что обретался Сашка вполне независимо.

В восемь часов вечера слуга открыл мне дверь и сразу почти оказался я в объятиях своего приятеля.

К удивлению, вернулся он из Парижа совсем без следов гулянки: подтянутый, морда — с хорошим цветом лица.

— Я, знаешь, крепкого там ни грамма, только Бордо разных сортов, и сесть закусить там можно на каждом шагу. К улиткам пристрастился, представь. А сколько сы-ров! Хотел все перепробовать, ан не вышло. И Лувр! Серж, в Лувр надо сходить раз десять, а то и поболе.

Стол был нам уже приготовлен, с двумя бутылками привезенного вина; одно, объяснил Сашка, светло-красное — розовое почти; на уборке его винограда, растущего на своем специальном склоне, работают молодые девушки, среди них поощряются шутки и смех; другое — темно-красное, на уборке там работают семейные женщины, имеющие детей, обстановка работы — тихая и спокойная.

— Да, брат, обстоятельно люди к делам подходят. Попробуем сначала розового вина.

Я, сделав глоток, подержал чуть вино во рту... букет показался мне сочным и, правда, немного игривым.

Понемногу допили бокалы.

— И что я тебе расскажу, Сережа, вообрази — меня познакомили с Жоржем Дантесом.

— С самим Дантесом?

— Это такая громада! Получил пожизненного сенатора, один из лучших политических ораторов Франции. А когда знакомили нас, он сделал легкий поклон и не стал протягивать руку. Я потом очень оценил, не знаю, право, как руку пожать, которая Пушкина убивала. Ты как поступил бы?

— Ой, Саша, не знаю... нет, все-таки я б пожал. Нельзя обижать человека, если он с открытой душой. И не знаем мы, что двадцать с лишним лет в душе этой творилось.

— Верно, не знаем. Да и сам Александр Сергеевич не безупречен, мягко сказать. К тому же, отец говорил, в последние год-полтора он пить начал — раньше пары стаканов шампанского за вечер ему хватало, а тут стал серьезно закладывать. — Сашка махнул рукой: — А, бог им обоим судья, сейчас другую интересную вещь тебе расскажу.

Мы выпили еще «игривого», поели слегка, а затем я услышал весьма любопытное.

— На второй день, как приехал, — прожевывая начал Сашка, — отправился я к графине де Сегюр от отца письмо передать и от себя почтение засвидетельствовать.

— Позволь, к Софье Федоровне Ростопчиной, писательнице теперь французской?

— Ну-да, а ты сказки ее читал?

— Нет, но все хвалят ужасно.

— Расходятся по Европе как горячие пирожки. Очень милый она человек, я ее знаю, еще когда ребенком меня родители в Париж возили.

Дочь знаменитого графа Ростопчина давно вышла замуж за французского графа, а писать стала всего как несколько лет и популярной сделалась сразу.

— Да, вот, беседуем, и от легкости, наверное, что перед визитом «Бордо» выпил, спрашиваю про пожар Москвы 1812-го: дескать, известно всем, что батюшка ее Федор Васильевич загодя всё организовал и на второй день после восшествия французов Москва загорелась — отчего же, спрашиваю, важное это действие, выгнавшее неприятеля в чистое поле, батюшка ваш делом своих рук не признавал?

— Не обиделась твоей смелости?

Строго-то говоря, отдавало здесь больше бестактностью.

— И нисколько. Главная, отвечает, причина — в спешной невероятно эвакуации, много раненых наших солдат вывезти не успели и большая их часть при пожарах погибла. Говорила: всю жизнь оставшуюся отец очень это переживал, а первопричиной всё равно оставался Наполеон — так зачем признаниями помогать ему пятна чистить? И еще на другое указывала: Кутузов на запросы отца о необходимости срочной эвакуации отвечал, что решенья об оставленье Москвы не принято и того более: Государю донесенье отправил, что французы при Бородине полностью отброшены на начальные свои позиции, — обманул, просто сказать — сдвинули те нас с основных рубежей. Сам на следующий день отступил к Можайску, а через неделю войска через Москву прошли, оставляя город.

— То есть несколько дней для эвакуации были потеряны?

— Да не меньше — дня три.

Сашка еще добавил, что обрадованный обманным донесением Александр тогда именно присвоил Кутузову генерала-фельдмаршала и сто тысяч рублей даровал. А выходило — играл знаменитый полководец в свою игру, не занимая себя судьбой многих тысяч.

Конечно, надо еще разбираться, и сколько еще живых свидетелей, Слава Богу!

Возвращаясь домой по заснувшей Москве, я думал, что та прежняя эпоха не ушла насовсем — она рядом: продолжает жить в Сибири праведным старцем Император Александр I, а в Сырковом монастыре Новгородской области под именем Веры молчальницы пребывает его жена Елизавета Алексеевна, здравствует жена Николая I Белая роза, жива жена Пушкина Наталья Гончарова, хотя болеет, говорят, сильно легкими, а три недели назад Сашка сидел напротив Жоржа Дантеса, но все-таки та эпоха уходит и движется ей навстречу нам неизвестно что; Москва спит, нечувствительная к огромным событиям, а они будут такими, потому что на смену огромному всегда приходит масштабом такое же, однако по сути другое, и меня вдруг касается страх, оттого что сути этой совсем я не понимаю.

Проснувшись наутро, я ощутил порыв что-нибудь сделать, но окончательно пришедши в себя, вспомнил — день сегодня грозит быть праздным. Казанцев должен допрашивать слуг адвоката и соседа-помещика, исправники с утра начнут только разведывать на своих участках о сдачах квартир, а мы с дядей из-за вынужденного простоя договорились провести день опять на Москва-реке, и лишь к вечеру подъехать к Казанцеву — узнать про дела.

На купальни все приезжали со своими продовольственными корзинами; наше обеспечение взял на себя дядя, и мы, скоро проголодавшись, ели, сидя на траве, холодную курицу, огурцы, помидоры, зеленые перья лука и мягкий черный хлеб, запивали сухим белым вином — простая пища, по мнению дяди, роднит с природой.

А в конце трапезы я рассказал ему о Сашкиной встрече с Дантесом.

Впечатления большого это, однако, не произвело.

— Я о карьерном его восхождении знаю, конечно, — сообщил дядя. —Да, не шуточки — подняться так из положения высланного из России небогатого очень поручика. Только скажу тебе по секрету, по секрету, Серж, я серьезно.

— В могилу с собой унесу.

— Не надо так страшно. Тут приезжал из Парижа наш посол граф Киселев Павел Дмитриевич...

— Я с ним встретился случайно в Донском монастыре.

— А, а мне довелось побеседовать. И сообщил он, что господин Дантес является ценнейшим осведомителем нашего посольства, говорил — что-то в нем сидит вроде долга перед Россией.

Неожиданная эта новость снова привела меня к мысли, что мало мы знаем о человеке, хотя вот часто судим о нем уверенно слишком.

Путь карьерный Дантеса вверх продолжится, через пару лет он станет кавалером, а затем командором Ордена почетного легиона, что не помешает ему продолжать работать на Россию. Впрочем, он не выдавал особых секретов Франции, главное его внимание было сосредоточено на русских, проживавших во Франции и Швейцарии, на тех из них, кто связан был с революционным движением. Уроженец Эльзаса, начавший там карьеру мэром города Сульца, Дантес имел агентуру в близкой Швейцарии и даже исхитрился получить сведения от местных анархистов о готовящемся очередном покушении на Александра II, которое стало уже и последним. Посольство переправило донесение срочным порядком, однако сам Государь не уделил ему большого слишком внимания — и этому есть одно очень странное, но единственное до сих пор объяснение. Роду Романовых были даны предсказания еще в конце XVIII века монахом Авелем, хотя то, что должно случиться после царствования Александра I, пытались держать в секрете. Александру II указано было о гибели на седьмом покушении. Император, поэтому, после промаха первой бомбы, взорвавшейся перед каретой, вышел из нее невредимый, полагая, согласно гаданью, что на шестом-неудачном всё и закончено. Однако не учел он, что седьмое окажется сразу же за шестым — новая бомба смертельно его ранила. Предупреждение Дантеса и расценил Император как предупреждение о шестом нестрашном для него покушении и нисколько не взволновался.

Однако от судьбы самого Дантеса уйти не так-то легко — отчего, например, при полном уже материальном благополучии работал он, не без риска себе, во благо России?

Имел наполовину русских детей, и память возвращала в Северную Пальмиру, где был он обласкан обществом и троном?

Вина за Пушкина?.. Не сразу узнали в России, как горько Дантесу в итоге пришлось расплатиться: дочь младшая, до гениальности одаренная, выучившая отменно русский язык, возненавидела отца за убийство великого поэта, с ненавистью говорила ему о том, а кончилось всё ее сумасшествием. Многие наши злобные языки повторяли, что «Божья кара», немногие — и среди них Достоевский — возмущались пошлости этой и спрашивали: «А ей-то за что?». Только Достоевский спрашивал не у людей, а у Бога; за что кара невинному? — с этим вопросом пришел он в литературу, с ним он писал и мучился, не ответил, но оставил людям навеки свои мученья.

Около шести вечера, утомленные даже многим солнцем, водой и воздухом, заявились мы в кабинет Казанцева; генерал, взглянув, произнес коротко:

— М-да, завидую.

Однако сообщил тут же с довольной улыбкой, что и ему на сегодняшний день грех жаловаться.

Мы уселись, а он приступил к рассказу:

— От слуги адвоката узнал я только, что хозяин его часто отлучался вечерами из дома, но куда — тот не знает, и служит он недавно совсем, так что доверенным лицом хозяина быть не может. Но позавчера еще обратился я к кое-кому из среды дельцов финансовых и любопытные мне сообщили детали: младший по банку партнер покойного — гимназический приятель нашего адвоката. Сама по себе связочка, может быть, и пустяшная, но сказали также, что затевали они что-то нечистое — вроде банкротства банка с переброскою перед этим крупных денег в другое место.

— С полгода назад, — вспомнил я, — писали в газетах о подобной афере.

— Было, — согласился Казанцев, — и будет еще.

— Получается, — констатировал дядя, — гимназическим друзьям была прямая выгода убрать третьего и самого главного от аферы приобретателя.

— Ну, одна из версий, Андрей, потому что и в другом направлении версия складывается. Подтверждается любовная связь жены покойного с их соседом.

— А это как?

— У соседа кухарка, служанка и кучер — имеется собственный экипаж. Кухарку я вызывать не стал, кучер пришел хозяином наученный ничего не сказать — дурака тут валял: «я деревенский, Москвы не знаю, хозяин сам показывал куда ехать» — насмехался надо мною, сволочь. А молоденькая служанка, которую я слегка застращал — что «одну только правду», забожилась сперва, не знает она, куда хозяин ездит, да вспомнила, вдруг: у открытого окна стояла, когда с улицы слышала, громко сказал он кучеру «В Бродников давай».

— Это между Малой и Большой Якиманкой? — переспросил дядя.

— Там, да. Ну и за отсутствием лучшего велел я проверить доходные дома, если там есть. По приметам проверить — мужчина, дама и лошадь. Вороной орловец у него, чистопородный. — Генерал хлопнул ладонью по столу: — Повезло! Два доходных там дома, в одном, получше, снимает квартиру он — месяца как три уже — и дама с ее приметами приезжает. Всё сходится, примите вторую версию.

— И там же, на кухне, могли вместе приготовлять яд, — предположил я.

— Тут версия ветвится. Возможно и так. Но не исключено, дама могла действовать самостоятельно — горничная ее старшая вместе с ней в дом к мужу пришла. Особа, заметно, с характером, к тому же из староверок, помощник мой заметил — в приемной она двумя перстами перекрестилась.

— Митя, а ты не рассматриваешь версию самостоятельных действий любовника этого? Он квартиру ведь мог использовать сразу в двух целях.

— Исключать нельзя, тем более что по справке из Земельного ведомства крупное имение его заложено.

— Выходит, не так он на самом деле богат?

— Выходит. Впрочем, еще есть деталь: опросил пристав хозяина немецкого магазина о покупателе книги о ядах, — генерал кивнул в мою сторону, — вот что Сергей разведал. Покупка та произошла в середине апреля, покупатель был в шляпе, пальто с поднятым воротником, и хозяин хорошо его не запомнил, однако по возрасту, росту и замеченному цвету волос человеку этому адвокат вполне соответствует. Хотя оно всё приблизительно только. А завтра опросят хозяина французского магазина, насчет женской персоны.

— Однако ж, — пришло мне в голову, — книгу из Европы можно сейчас заказать и в других городах — в Петербурге, прежде всего.

— Да, сложная пока композиция. — В дядином настроении вдруг случился, как бывало уже, резкий сдвиг: — Эх, поехали друзья на Грузины слушать цыган! Сбирайся, Митя, там и закусим.

Я не большой знаток цыганского пения, но впечатление от вечера получил замечательное, и от места самого, где перебывало множество «исторического» люда, и куда приезжал Пушкин слушать знаменитую Таню Демьянову. «Грузинами» для краткости зовут бывшую грузинскую слободу — место между Пресней и Тверской, которое в первой половине XVIII века действительно населялось грузинами, хотя жили там также русские и армяне, а с конца XVIII века стали туда натекать цыгане, занимавшиеся ремёслами, но главное — хоровым пением. Культивировать же хоровое цыганское пение начал знаменитый наш граф Алексей Орлов, давший в начале века крепостному своему хору вольную. Долгое время руководил «хоровым табором» крайне одаренный музыкальным и драматическим талантами Илья Соколов. После него руководить всем начал, тоже талантливый очень, Иван Васильев, который находился в приятельском знакомстве с Григорьевым, Островским и, соответственно, моим дядей, с которым и обнялись при нашем приезде. Любили бывать здесь знаменитые наши музыканты Верстовский и Глинка, привозили сюда Ференца Листа, дважды бывавшего в России в сороковые годы, Полину Виардо, саму имевшую цыганскую кровь, Тургенев и Герцен провели на Грузинах немало счастливых часов, и не было, кажется, вообще никого не поддавшегося очарованию цыганской музыкальной поэзии.

Сознаюсь, бывшее раньше во мне небрежение к цыганской культуре исчезло после вчерашнего визита совсем, и мысль, что обязательно поеду туда опять, приятно загоралась в моей голове.

Под утро в Москве прошли грозовые ливни.

Проснувшись, я увидел из окна еще влажную кое-где мостовую и набравшую влагу зелень, которая, пронизываясь солнцем, обретала еще большую яркость.

Хотелось радоваться чему-то — чему угодно.

Только чувство это улетучилось вмиг от пришедшей мне мысли, и я понял — не знаю сам как — мысль та самая, что мелькнула позавчера, не явившись вполне, заставляя вести раздражающий поиск: отчего банкир произнес сестре своей про жену, желающую его отравить — надо же к тому иметь хоть какие-то основания.

Странно.

Тут же вспомнилось — молодая служанка назвала его, кажется, психопатом. Молодые болтушки любят озорные слова, но на заметку взять стоит.

Еще стоит взять на заметку: адвокат сказал, что банкир узнавал у него, насколько сложна сейчас процедура развода. Любопытно тут, что известно многим — процедура эта не очень сложна, если доказана измена одного из супругов. Кто мешал банкиру через того же адвоката организовать за женою слежку, набрать свидетельские показания о ее встречах с соседом на съемной квартире, и при разводе, в таком случае, она лишалась претендовать на какие-либо доли в состоянии мужа. Только жены брошенные справедливо претендуют на «откупные».

И встречное к этому соображенье: понимая такую возможность действий обманутого мужа, любовная парочка, или кто-то один из них, мог поспешить с опережением.

А в целом, правильно определил дядя: «сложная композиция».

Два дня купаний, насытили нас вполне, и к воде уже не хотелось.

За завтраком мне принесли почту, и радость — письмо от батюшки. Зная его манеру быть везде со своими солдатами, мы всегда волновались о нем, и каждое письмо уже фактом своим давало нам облегчение.

И письмо было хорошим, хотя в нем отец мой досадовал, что его отозвали с фронта в распоряжение командующего князя Барятинского и тот хочет назначить его администрировать в одном из районов усмиренного уже Восточного Кавказа, дабы устанавливать там окончательно главенство закона и наладить хозяйственный быт населения. Досада батюшки на вынужденные невоенные обстоятельства вызвало у меня большое облегчение, и слава Богу у маменьки, которой, конечно, было написано такого же содержанья письмо.

Совсем война на Кавказе закончится только через четыре года, так как турки будут продолжать поддерживать на западе адыгские племена и сама горная часть отличается там многими непроходимыми для войска местами. А огромная территория Дагестана и Чечни, куда готовился батюшка, была уже спокойна. Предводитель тех разных племен Шамиль год почти находился у нас в плену, хотя пленом такое назвать с трудом повернется язык: трехэтажный дом в Калуге, дорого обставленный на его вкус, слуги, два экипажа, большой сад, переводчик всегда по надобности. Однако никто не заключал Шамиля в эту роскошную резиденцию — выезд в город ему позволялся когда угодно. И «кавказскую знаменитость» приглашали в местное общество, где он охотно бывал, обнаружившись светским вполне человеком, и находчивым, умеющим пошутить в дамском обществе. Еще, все заметили сразу, он очень любил подряд всех детей, и при виде их превращался в совершенно умилительное создание.

В России Шамиль проживет около десяти годов, а семидесяти с лишним лет отправится вместе со старшим сыном на поклонение в Мекку, затем в Медину, где и скончается в этой второй столице мусульманского мира.

Разойдутся пути двух его сыновей: старший не вернется из Медины в Россию — будучи уже российским офицером, он изменит присяге и дослужится до генерала в турецкой армии; его младший брат, верный присяге, тоже станет генералом, но своей русской армии; судьба вполне могла бы свести их в конце 70-х на балканской войне друг против друга, но решила избавить от такого несчастия.

После завтрака я писал письма отцу, где утешал уже достаточностью военных приключений, матушке — там, напротив, радовался его теперь безопасности, и отдельно сестре, которая, подросши, требовала, чтобы я не ограничивался ей одними приветами.

Следовало еще съездить в парикмахерскую и к портному, а после этих «хлопот» — отправиться на Ильинку, где мы договорились встретиться втроем отобедать и обсудить новости, коли таковые окажутся.

В трактир я ступил почти вслед за Казанцевым, и к столику подошли уже вместе.

Дядя, едва поздоровавшись, предложил заказать холодный свекольник, им к водке грузди в сметане — а мне что?

Я сказал, что тоже буду грузди, но с пивом.

Казанцев выглядел озабоченно, и явно имел что сказать.

Дядя, конечно, тоже заметил:

— Митя, а у тебя что-то есть, так?

— Есть.

— А нерадостный почему?

Казанцев, прежде чем ответить, дернул плечами, поморщился...

— Не могу я друзья привыкнуть к преступленьям людей, жизнью к дурному не понуждаемых. Вы, Сергей, Верку ведь помните?

— Еще бы.

— Что она в жизни видела, попав сызмальства в шайку. А эта...

Он с досадой осекся.

— Жена? — угадал дядя.

Казанцев хмуро кивнул и вытащил портсигар.

— Митя, вредно прямо перед едой, и несут вон уже.

Тот, послушно вернув портсигар в карман, произнес:

— Именно она заказывала книгу во французском магазине. И хотя лицо прикрыла вуалью, по приметам внешним всё сходится. Больше того, платок с вензелем на прилавке забыла — инициал ее имени. Я срочно за молодой горничной послал, которая к ним в оппозиции. Она сразу платок опознала.

Половой принес порезанные большими кусками грузди с укропом и горошинами черного перца, сметану — каждому в вазочке, поставил графин с водкой и пиво, дядя показал чтобы шел — нальем себе сами.

Новость, судя по виду, ему не пришлась.

— М-да... что дальше думаешь делать?

— Обыск.

— Полагаешь, от книги она не избавилась?

— Скорее, избавилась. Но по форме я обыск сделать обязан.

Дядя недовольно поиграл по столу пальцами и сказал, что роилось уже у него в голове:

— А заявит она — платков таких много. Украли один, подбросили, и в магазине была не она.

— Пусть, предположим, адвокат это обстряпал. А вензель из цветов с чего кстати так садовник по ее приказу под окном соорудил? И пригласила ж она взглянуть на вензель, когда бокалы с шампанским стояли у каждого. А что сама делала, когда те встали и к окну подошли?

— Резонно, Митя, резонно. Квартиру надо ту, в Бродниковом, осмотреть — кухню.

— Уже приказал.

Оба, выпив, почувствовали облегчение и захрустели груздями.

Пиво, приятно загорчило во рту у меня, грузди крутые, сдобренные сметаной и с черным хлебом, отвлекли, но не стерли пришедшую мысль — надо разведать про вторую книгу о ядах, заказанную мужчиной в немецком магазине.

Обыск Казанцев наметил сделать на послезавтра, а завтрашний день, сказал он, уйдет на связанные с этим формальности.

После обеда решили отправиться вместе с Казанцевым, надеясь, что люди его уже прибудут с осмотра съемной квартиры.

И не ошиблись.

А донесли те следующее: квартиру раз в два дня прибирала местная прислуга, следов каких-то приготовлений ею замечено не было; бутылки дорогого вина и небольшие остатки снеди, да, убирать приходилось.

Пустая эта информация оживилась, впрочем, одной деталью — мужчина без дамы своей приезжал на квартиру во всяком случае дважды и пребывал там довольно долго.

Что было нам дальше делать?

Ожидать результата обыска.

А пока назавтра наметили снова заняться купанием.

Сегодня я решил прогуляться сперва по Тверской, а затем пойти в Малый на Ричарда III.

Дядя же предпочел занять вечер чтением.

Гуляя к вечеру с полчаса по Тверской, вы непременно встретите кого-нибудь из знакомых, и мой променад не стал исключением: сначала я повстречал двух бывших своих однокурсников, а скоро, у решетки Английского клуба, столкнулся почти с муллой, с которым около года назад оказался купейным соседом при поездке моей в Петербург.

Он спешил к кому-то из своих московских коллег, и потому мы обменялись лишь приветствиями и очень небольшим разговором, я же вспомнил длинную с ним беседу в поезде, открывшую для меня новое и неожиданное, уместно сказать так, знание.

Я первый тогда коснулся религии, раз уж случай давал возможность узнать об исламской вере от просвещенного ее носителя.

К удивлению моему оказалось, что мулла хорошо знаком и с христианским вероучением, и пожалуй, даже лучше в нем себя чувствует, нежели средний наш обыватель. Рассказал он мне, что несмотря на многие мусульмано-христианские войны, сама вера христианская на Востоке не запрещена, и того более — запрещена быть не может, так как Моисей и Христос почитаются там пророками, признанными самим Магометом, и тот не утверждал своего превосходства над другими пророками, но только лишь говорил, что пророков после него уж не будет. История, всем известно, подтвердила вполне данный факт. С почтением, во все века, говорил мулла, относились мусульмане к Пресвятой Богоматери, на реликвии, с ней связанные, не покушались. «Вполне возможно, — думал я, — хотя как проверишь?», и много еще интересного услышал об особенностях их религиозной жизни. Однако в какой-то момент словно переключение тока произошло в голове моего знакомого и заговорил он иначе — с явившейся нервической интонацией. Заговорил, что веры две наши вообще ничего бы не разделяло, если бы мы, непонятно зачем, не провозгласили Христа сыном Божием. Можно было заметить об этом, как о простом расхождении, а таковые присутствуют и между нами с католиками, тем более — с протестантами, однако никто не указывает другой религии какой ей следует быть, здесь же тон собеседника зазвучал именно как указательный, и выходило даже, что мы, признавая Христа сыном Божием, совершаем кощунствие — напрямую так не прозвучало, но выходило из логики и явно видимого переживания говорившего. И всё вместе свидетельствовало, что представлено было мне не частное мнение, но позиция всего ислама. И совсем было странно услышать: «Назовите Христа просто пророком и не будет между нами никакой разницы». Это с какой же стати должны мы принимать чужие рекомендации. Вспомнил я тут, что Екатерина II еще в начале царствования своего разрешила мусульманам строить мечети, а еще через несколько лет вышел ее указ «О терпимости всех вероучений», где ни слова не было о каких-либо чужих религиозных коррекциях — дело не наше, веруйте по уму своему и совести. И когда пошли затем войны с оплотом мусульманского мира Турцией, никаких утеснений религии их внутри страны сделано не было.

Спорить с немолодым муллой я тогда нужным не счел, но подумал — тем ли ответят нам «мусульманские братья», если сила будет на их стороне?

Малый театр замечателен своими актерами — школой, заложенной Каратыгиным, Мочаловым, блиставшим теперь Леонидовым. Трудно сказать отчего больше получил я удовольствия — от Шекспира или от актерской игры.

А в антракте в буфете театра встретил нескольких своих знакомых, и в компании их совсем юную девушку, подростка почти, Александру Ланскую — дочь Натальи Николаевны Гончаровой во втором ее, после Пушкина, браке с генералом Петром Ланским.

Во время оживленного, хотя и незначительного по содержанию разговора, я с любопытством поглядывал на Александру Ланскую, которую не видел раньше, но слышал о ней нечто загадочное, и положил себе назавтра, при встрече с дядей, непременно узнать про эту загадку.

— А ничего загадочного, — мы сидели на берегу в низких плетеных креслах, дядя курил сигару — из тех, что доставляли своим ароматом даже мне — некурящему — удовольствие. — Николай I был увлечен Гончаровой еще при жизни Пушкина, хотя тогда между ними ничего не было. Наталья Николаевна, вне сомнений, нравственный человек. Несколько лет после смерти Пушкина она провела вдали от высшего света, а затем, вернувшись в Петербург, снова оказалась в центре внимания.

— И с Николаем состоялся роман?

— Именно так. Последствия скоро сказались, и ей подыскали мужа. Брак, слава Богу, вышел вполне счастливым, а на рождение Александры Император подарил Наталье Николаевне какие-то замечательные бриллианты.

Дядя говорил совсем будничным тоном, словно речь шла о любовной связи между дворником и уличною торговкой. Позже я, однако, узнал, что история эта стала для петербургского общества чем-то вроде уже позапрошлого снега. А затем того более — после смерти матери повзрослевшая и вышедшая замуж Александра Ланская-Арапова не стеснялась в открытую заявлять, что отец ее — Император Николай I.

И опять меня посетила мысль, что эпоха та не ушла совсем и тревожится, будто, о нас.

Синий сигарный дымок таял в воздухе, дядя, показалось мне, погрузился в задумчивость, и скоро наблюдение мое подтвердилось:

— Не могу я всё же понять: банкир сообщил сестре, и вспомни — дважды причем, что супруга намерена его отравить, однако продолжил, находясь в одном с ней доме, подвергать себя риску. Как ты об этом полагаешь?

— Я помню еще, молодая служанка их говорила — банкир был чуть ли не психопат. Подозрения в покушении на свою жизнь у таких людей проходят, потом снова являются, сегодня он в страхе, а завтра думает — это лишь показалось. И про яд мысль естественная — а как слабая женщина еще способна убить?

Дядя поморщился:

— Нет, Серж, ты уж совсем из него сумасшедшего делаешь. И отчего тогда другие не отметили нам его психическое нездоровье?

Следующим утром я проснулся в беззаботном совсем настроении, чему причиной служил вчерашний приятный день, а потом ужин у дяди, и вспомнил только за умыванием про сегодняшний обыск в доме отравленного банкира и наш визит к Казанцеву к пяти часам пополудни.

Мысль подробнее расспросить хозяина немецкого магазина о купленной у него книге о ядах не покидала меня, и решился я действовать просто — показав визитную карточку Казанцева, представиться его сотрудником и попросить изложить историю мне, так как пристав... да, запил, подлец, и донесенье составил до крайности бестолковое — объясненье такое для немца вполне натурально.

Вот снова тот самый «запах» — отсутствия в воздухе пыли, хозяин дружелюбно здоровается, он с того раза запомнил меня.

Я извиняюсь, что не представился раньше как сотрудник, показываю казенную карточку «своего начальника» с двуглавым орлом и указанием генеральского чина. Немец давно в России, и хорошо читает по-русски.

Рассказываю ему легенду про пристава.

Он сочувственно вздыхает: «О да, в России так много пьют!»

И начинаю задавать вопросы про того посетителя.

«Лет сорока с небольшим» ... «сухощавый» ... «неплохо говорил по-немецки, но не так превосходно, как вы, мой господин» ...

Я благодарю, мысль мелькает — написать об этой похвале маменьке, но продолжаю спрашивать.

Он не уверен, но глаза, кажется, темные, волосы — шатен, состоятельный человек — холеные руки, дорогой перстень.

Я встрепенулся — на руке адвоката точно был перстень, но не помню какой, и у пристава про перстень ни слова.

Немец вспоминает: золотой... и нам вензель.

Я, без ожидания результата, спрашиваю — не запомнил ли он вензель, и слышу — запомнил!

Приказчик приносит листок бумаги и карандаш.

Хозяин сосредоточено смотрит сперва на листок, потом начинает уверенно рисовать.

И через полминуты я вижу по диагонали листка двойную широкую полосу, загибающуюся к концу — что-то не очень вразумительное, но меня уверяют, что выглядело именно так.

Благодарю очень, обещаю заехать через неделю забрать книгу о ядах.

Интересно, во французском магазине с меня взяли деньги вперед, а в немецком, вот, нет.

В пять без одной минуты вхожу в приемную кабинета Казанцева, дяди еще нет, решаю подождать его здесь, и слышу от помощника, что обыск не прошел даром. На этом он замолкает с таинственною улыбкой. Я не настаиваю, так как нетактично осведомлять ему нас вместо своего начальника.

С боем настенных часов появляется дядя, и мы идем в кабинет.

Генерал за столом в расстегнутом от жары мундире.

Поднимается пожать нам руки и приказывает принести всем квасу.

— Домашнего приготовления, с изюмом и хреном.

Я раньше пробовал такое действительно превосходного вкуса приготовление и хотел об этом сказать, но глаза мои вдруг уперлись в книгу на столе генерала, с названием по-французски: «Всё о природных ядах».

И дядя, направив на нее указательный палец, неуверенно произнес:

— При обыске найдена?

— Да, в библиотечке хозяйки дома — у нее небольшой кабинет, там две книжные полки. — Генерал открыл книгу и показал синий штампик внутри на задней обложке: — Это отметка французского книжного магазина.

— Удивительно... — дядя не сказал именно что, и торопливо спросил: — Как она объясняет?

Генерал сначала отложил в сторону книгу, и выраженье его лица показало, что ответ не нравится ему самому.

— Заявляет, что понятия не имеет об этой книге — не приобретала ее и на полке своей раньше не видела.

Я еще раз взглянул на книгу: среднего формата, не толстая, цвет обложки темно-коричневый — каждая третья-четвертая так примерно и выглядит.

И естественный напросился вопрос:

— Если она готовила отраву там, на Броднинском переулке, зачем было перевозить книгу к себе домой.

Старшие мои товарищи на мгновенье задумались.

И почти одновременно качнули, не соглашаясь со мной, головами.

Раньше ответил Казанцев:

— Оставлять там книгу небезопасно — прислуга легко заметить может во время уборки, тем более — там не было книжных полок. Другое тут...

— Почему не избавилась от нее за последние четыре дня, например? — закончил дядя.

— Или раньше еще, — добавил Казанцев.

Сначала я спросил себя «А как именно?», но тут же представились мне московские набережные, где можно прогуливаться в немноголюдных местах.

— Ты, Митя, какие к ней меры принял?

— Домашний арест. Ну и наблюдение над домом поставил.

Принесли на подносе кружки и большой графин с квасом.

Стали пить.

И выпили весь графин.

Можно было теперь и мне доложить про перстень с вензелем у покупателя в немецком магазине.

И показать листок с его изображением.

— Был золотой перстень на руке адвоката, — дядя сощурил глаза вспоминая, — на правой руке...

Казанцев неопределенно пожал плечами, а я подтвердил, что тоже заметил перстень, однако что там на нем не помню.

— Ну, проверить будет нетрудно. Завтра я всех собираю в полдень в доме банкира. Как говорят у вас на театре, Сергей, прогон?

— Хотите заставить их воспроизвести тот вечер?

— Именно.

— Хорошая мысль, Митя, — закивал дядя. — Нам бы там тоже побыть.

— Непременно — и как свидетели. Объяснение приведу: для приватности пригласил не случайных людей, а за порядочность которых могу ручаться.

Время шло уже к вечеру и дядя предложил провести его в Нескучном саду — посидеть в летнем эстрадном театре, там, он видел афишу, выступают сегодня танцоры и иллюзионисты, а после поужинать.

Казанцев, семья которого пребывала на даче, предложение с удовольствием принял.

Через полчаса мы ступили с уличной жары в тень деревьев, направившись прогулочным шагом к театру.

«Нескучный» — едва ли не самое любимое место московской публики, одинаково приветливое для всех граждан: угостить себя здесь возможно и за очень небольшие деньги, а просто погулять-отдохнуть позволяется даром. Москва вообще отлична от чопорного Петербурга, который не любит смешивать «классы», отношения у нас проще, теплее, и состоятельные люди старой столицы немало делали для простого народа. «Нескучный» тому один из примеров — основанный одним из заводчиков семейства Демидовых в середине XVIII века, стал он еще при Екатерине общедоступным для жителей местом.

Концерт отсидели мы только первым иллюзионистским его отделением и отправились, от проснувшегося у всех аппетита, поужинать.

Из нескольких заведений остановили свой выбор на широкой веранде, откуда с высокого нашего берега был замечательный пространственный вид на Москва-реку и протянувшиеся с противоположной ее стороны городские усадьбы с подступающими к реке садами.

Засмотревшись, я пропустил начало новой темы в разговоре старших товарищей и отвлекся от своих созерцаний только на известное России всей имя: «Значит, будучи в Лондоне, ты добрался до Герцена?» — спрашивал дядю Казанцев.

Надо отметить, оказавшись в английской столице, встретиться с Герценом — врагом номер один российского самодержавия — стремились почти что все, а вернувшись на родину, с удовольствием об этом рассказывали; дядя же промолчал о том даже мне и сейчас ответил без особого удовольствия:

— Более часа беседовали, а ощущения толкового разговор не оставил.

Тут Казанцев попросил всё же подробней, так как «в верхах» обеспокоенность есть — полагают, что Герцен с Огаревым организацией антиправительственных кружков занимаются, а главное их направление — агитация среди крестьянства.

— Правильная информация, и планы свои они не скрывают — крестьянскую хотят произвести революцию, для которой нужна в их среде агитация. Только планы эти, Митя, твое III Отделение только радовать должны. Это путь в никуда, крестьянство наше кроме отдельных где-то бунтов, ни на что большее не поднимется. И слушал я Герцена с некоторой даже обидой — ума необъятного, сравнить его разве лишь с Чаадаевым, и в этакий детский идеализм впал. Вот Маркс, который тоже в Лондоне основался, куда как опасней.

— О нем сведения поступают.

— От Якова Толстого?

— Почем ты знаешь?

— От Герцена от того же. Ах, Митя, агент этот ваш давно не тайна. Но Герцен даже любит его — за то, что он Маркса в европейской печати всё время прикладывает.

Принесли зелень, сыр и белое сухое вино; на главное блюдо дядя заказал фаршированную заливную щуку.

Люди, с воцарением Александра II, начали беспрепятственно отъезжать заграницу, хотя и во времена Николая I поездки не были редкостью, — теперь же стали поступать к нам частые «европейские впечатления». В университетской среде, где многие интересовались политикой, события тамошние обсуждались в подробностях, хотя и не всегда верных. Я знал уже, что главный коммунист Европы терпеть не может Россию, не делая большой разницы между режимом Николая I и русскими как таковыми. Однако ж от Герцена Марксу хорошо доставалось: он обзывал последователей недруга своего «марксоидами», а самого его склонял дебоширом и хулиганом, что в молодости у Маркса действительно наблюдалось. И «Колокол» Герцена, хотя являясь газетою нелегальной, был очень доступен. Газета рассылалась всем министрам и самому Александру II, который шутил иногда: он узнает о некоторых событиях не от докладов министров, а раньше от Герцена.

Насчет же нашего агента в Париже Якова Толстого узнал я позже, что был он в молодости членом декабристского заговора, но избежал наказания, уехав вовремя из России; талантливый, сошедшийся на литературной почве с Пушкиным, писал он много во французские газеты и к нам в Россию. Со временем революционность его повернулась в обратную сторону, и Яков Толстой предложил через посольство свои услуги III Отделению.

Повороты такие вообще не были редкостью, и очень яркий из них — главный реакционер Победоносцев, который в молодости состоял тайным корреспондентом у Герцена, а позже именно его влияние на государей и неустанная антиреформаторская работа затормозили исторические процессы в России на целые десятилетия.

Дядя, тем временем, продолжая отвечать Казанцеву, заявил, что Герцен вовсе не агрессивен, и у него от их встречи сложилось мнение — он занят крестьянским революционным движением лишь в качестве средства давления на Императора и диалог с ним посредством «Колокола» считает чрезвычайно важным.

Жизнь показала, что дядя был прав — первыми, кто скоро отвернулся от Герцена, оказались революционеры-народники, ставшие на путь террора, поняли — Герцен «не свой».

Ложными были и подозрения в злоумышлении на Императора со стороны анархиста Михаила Бакунина, которого принудительно вернули в Россию и сейчас поместили в Петропавловскую крепость. Даже после этого, сбежав через тюремный госпиталь, и опять заграницу, Бакунин, как и Герцен, будет всячески призывать Александра II к конституционной монархии, на манер Англии, Нидерландов и Скандинавии. Император, с натурой нелюбителя быстрых, хотя и понятных ему решений, поздно отважится на эту реформу, поздно и для себя, и для России.

Ходили слухи, что в день своей гибели Александр II намеревался подписать Конституцию, — это заблуждение надолго засядет в умы, от него потянется цепочка фантазий вплоть до утверждений, что группа Желябова-Перовской торопилась с убийством, дабы предотвратить демократическое преобразование России, а за этой группой стоял антироссийский заговор евреев или англичан, или тех и других вместе. Евреи, кстати сказать, среди народников-террористов — по статистике III Отделения — на момент убийства Императора (1 марта 1881 г.) составляли 20-25%, около 15% — поляки, а остальные родные-наши; многие причем, совсем не из бедных слоев. Андрей Желябов хотя и родился в простой крестьянской семье, за способности еще в детстве получил покровительство помещика своего: отправленный в гимназию, он закончил ее с серебряной медалью, а затем поступил на юридический факультет Одесского университета, откуда через два года был отчислен за организацию студенческих волнений. Состоял в браке с дочерью богатого человека, однако бесстрашная и крайне деятельная его натура нуждалась в других событиях; случилось то, что случалось в истории человеческой раньше: посредственности, управляющие государством, обращают против себя талантливую часть общества, и этот фактор революций еще слишком мало изучен — яркое не хочет жить за серыми покрывалами, «недюжинное» оскорбляется своим подчинением «дюжинному», а у последнего этого всегда много грехов перед обществом. И неудивительно, что Софья Перовская — аристократка, талантливая и любимая всеми, кто ее знал, — тоже оказалась на эшафоте. Трагедия, не меньшая убийства Императора, не меньшая затем казни, трагедия была в том, что никого не удивил состав террористов-участников, но хуже всего — не удивил наследника Александра III и его окружение.

Возвращаясь, однако, к якобы Конституции: речь шла о программе реформ государственного управления, составленной выдающимся военачальником Лорис-Меликовым, человеком и в гражданских вопросах глубоко и прогрессивно мыслившему. Лорис-Меликов предлагал, а Александр II соглашался — и утром дня убийства своего успел подписать согласие, ввести в Государственный совет, наряду с назначаемыми, выбранных от общества лиц, а также ввести в состав государственных комиссий по финансам, законодательству и местному самоуправлению выборных людей от городов и губерний. В «конституции» Меликова, которая была лишь скромным шагом к парламентаризму, содержалась также большая свобода печати и собраний. А в целом, говорить об очень значительных предлагаемых мер, конечно же, не приходится.

Тем не менее, не прошло и это.

Новый Император — Александр III — не готов был вообще для государственной роли. Его и не готовили, готовили старшего брата Николая, умершего двадцати с небольшим лет, а главным ответственным лицом за подготовку его был граф Сергей Григорьевич Строганов. Отзывы его о способностях юноши были самыми лестными. Судьба, однако, и в этот раз отказала России. Александр III был добр, скромен в личных требованиях и манерах, очень порядочен, в молодости — ленив, а далее — умственно нелюбопытен и, выражаясь шахматным языком, думал на один только ход; пристрастие к крепкому алкоголю не оставляло его и повлекло пагубную болезнь почек. А став Императором нуждался он в постоянной советчице-няньке, функцию которой сумел монопольно забрать себе злополучный Победоносцев. Кто знает, как бы сложилась история наша, не родись на свет этот человек. Сам Александр III, пронаблюдав Победоносцева за первую половину своего царствования, стал говорить о нем, что критик тот глубокий, всё замечающий, но не способный совсем к какой-либо положительной программе — заключение абсолютно верное, но снова, как слишком многое у нас, с опозданием сделанное.

От двух бутылок легкого сухого уже ничего не осталось, и дядя приказал принести новые.

Поев сыра и зелени, решили, перед щукой, произвести пазу; старшие друзья мои закурили сигарки — небольшие, из тонкого табачного листа, с ароматным запахом.

— А в Петербурге ведь завозились, — сообщил генерал. — У родственников молодой вдовы хорошие связи.

— Сильно на тебя давят?

— Разрешили только два дня еще на содержание ее под домашним арестом, и если не появятся новые улики — приказано арест снять.

— А знают, — я показал вверх глазами, — про ее любовную связь с соседом?

Генерал отрицательно мотнул головой:

— Это у нас в запасе — и достаточно, чтобы продлить ей срок. К тому же, мадам позаботилась обзавестись паспортом для выезда заграницу, и вскоре, как раз, после начала у ней романа.

К вечеру посвежело, появились серые облака, а когда я добрался домой, в темноте по стеклу стали бить тяжелые капли, ветер, очень усилившись, принялся трепать кроны деревьев — зло, порывисто, в форточку от него проникал холодок; показалось, природа пожалела, что так долго одаряла нас теплом и светом, что о чем-то мы забыли от излишней ее доброты и теперь пора вспоминать.

Сидя в кресле, я улавливал движенье веток за окном, слышал порывистость ветра, мысль возникла от нервного поведенья природы: вот убит человек, и не важно какой, он убит хладнокровно, обдуманно, но относимся к этому мы вовсе не как к трагедии, нечто вроде ребуса тут для нас, задачи, одолеть которую генералу надо из служебного долга, а нам с дядей — так просто из честолюбия.

Мысль неприятная — из тех, что показывают вдруг человеку моральную его незначительность.

Утром дождя уже не было, но прохладным стал воздух, и ветер, хотя несколько успокоившись, временами продолжал злиться, а на небе гонял облака, не допуская им открыть место солнцу.

Казанцев приехал с помощником, который хорошо владел, бывшей давно в Европе, но совсем недавно появившейся у нас стенографией.

В доме уже ожидали, но встретили с неприветливыми, как погода, лицами.

Встретили, согласно указанию генерала, в столовой комнате второго этажа, где шел обед в последний тот, для хозяина дома, вечер.

Увидев молодую вдову, подумал я, что связи-то связями, а страх штука нецеремонная — пудра не могла скрыть синеву под ее глазами и нездоровую бледность лица. Поздоровавшись, она сразу спросила у генерала, долго ли продолжится ее заточение и попыталась сделать это с улыбкой и бодро, однако ж, не получилось вполне — голос прозвучал севшим, как и случается от сильного нервного напряжения.

Генерал отвечал, что действует только согласно инструкциям: «и сам бы рад, да пока арест снять нельзя».

Подошли обе горничные, секретарь пристроился на стуле у небольшого высокого столика у противоположной к окнам стены, и я сразу понял для чего этот столик: на стене занавеска, за которой отверстие подъемника — из кухни на подъемник ставят блюда, тянут за шнур, «прибывшее» сюда переставляют на столик.

Генерал, тем временем, попросил даму и мужчин сесть на свои, те, места.

Получилось: дама у дальней от окон торцевой части стола; адвокат и сосед-помещик — у длинных напротив друг друга; а у торца, что к окнам, — пустое кресло банкира.

Мелкий дождь застучал по стеклам покрывая их многими каплями, свету убавилось... а в мое спокойное настроение врезалось чужеродным осколком — кто-то из этих троих ведь убийца — врезалось и болезнетворно осталось.

— Начнем с самого начала, — предложил Казанцев. — Что стояло на столе, когда вы сели?

Следовало бы ответить хозяйке, но она вдруг затушевалась, и заметив это, слово взял адвокат:

— В тот момент еще ничего не стояло, девушка, — он указал взглядом на молодую горничную, держа свои руки, к досаде моей, внизу на коленях, — выставляла закуски на тот вон столик, а наш друг... ныне покойный, достал из буфета и открыл две бутылки вина, мы их пили потом, но сначала шампанское.

Тут оживилась дама:

— Мы обычно выпивали по бокалу сладкого шампанского перед обедом — это гасит, несколько, аппетит. Муж поставил на стол две бутылки вина, затем открыл бутылку шампанского и налил, — она указала в сторону от себя на буфет, — нам бокалы.

— Сам их подал на стол?

— Поднес по два, поставил каждому.

— Он всегда был по-хозяйски любезен, — добавил адвокат.

Казанцев взглянул на буфет:

— Почему он там разливал по бокалам?

— Там удобно и безопасно — шампанское всё-таки.

— Что произошло дальше?

— Простите, мне можно сказать?

Все повернули головы к молодой горничной, стоявшей, вместе со второй от нас сбоку-сзади, и так как никто не препятствовал, девушка продолжала:

— Когда хозяин поднес бокалы с шампанским гостям, я уже расставила закуски и госпожа мне разрешила идти.

Девушка, чуть улыбнувшись, взглянула на генерала; для меня, посвященного, сделалось ясно — она хочет напомнить о рассказанном ранее на допросе.

Казанцев принял эту игру и бегло произнес, словно отмахиваясь от ненужных ему сообщений:

— Так-так, и когда вы выходили все приступили к трапезе.

— Нет.

Генерал удивился слегка:

— Тогда я не понял.

А я всё время искал возможности разглядеть перстень на руке адвоката, но руки тот держал пока для меня неудобно.

— Кушать не стали, — сообщила горничная, — потому что госпожа попросила подойти к окну и посмотреть на работу садовника.

Я вздрогнул — женщина вскрикнула, поднявшись из кресла:

— Почему надо слушать служанку, когда мы сами можем об этом сказать?!

Лицо ее стало еще бледнее, дыхание сделалось неестественно частым, и сама сцена выглядела неестественной от случившегося пустяка.

Генерал, изобразив добродушие, примерно так и ответил:

— Пустяки, мадам. Теперь попрошу, господа, подойдите к окну, как тогда это сделали.

Люди неуверенно задвигались, хозяйка, чуть задержавшись, пошла вслед за мужчинами.

Через несколько шагов, оказавшись у окна, они вопросительно повернули к нам головы.

— А где стоял ныне покойный?

Мужчины поглядели друг на друга, затем сосед-помещик проговорил адвокату:

— Друг мой, покойный стоял на вашем месте, а вы на шаг сзади.

— Да-да, — засуетился тот, — а вас, мадам, я пропустил вперед.

Еще немного движений и группа окончательно установилась: впереди у окна стояли супруги — роль банкира играло пустое место — за ними адвокат и помещик, который оказался в сей композиции самым задним.

Но мне показалось, адвокат в сыгранной мизансцене держит себя неуверенно.

— Сколько, примерно, времени вы там стояли?

— Позвольте, — начал адвокат, — мы обменялись несколькими фразами...

— Я помню, — поддержал сосед, — и могу их даже произнести.

— Секунду, — Казанцев вынул, прятавшиеся за полой пиджака, на цепочке часы, — сделайте всё мысленно: от момента, когда подошли к окну, до момента, когда двинулись обратно. Начали!

Я стал про себя отсчитывать секунды.

Сигнала остановиться не было...

И досчитал до шестнадцати.

Генерал, глядя на циферблат, хмыкнул и поинтересовался еще — все ли вместе вернулись к столу.

Последовало подтверждение от обоих мужчин, а женщина, похоже, после своей гневной вспышки, ощутила апатию, или делает вид — расчетливо полагая, что не следует лишний раз открывать рот.

Я опять обратил внимание: молодая горничная пристально за всем наблюдает, а ее старшая товарка, стоящая рядом, но ближе к хозяйке, сцепила руки на груди и напряглась, словно желая создать преграду между госпожою своей и нами, а лицо — глаза мои сами отошли в сторону — холодок в нем не из этого мира.

Казанцев спрятал часы.

— Что ж, подведем кое-какие итоги. — Он направился к окну, где вот только стояла публика, и, не дойдя немного, повернулся, заняв удобную для наблюденья за всеми позицию. — Вы, сударыня, встали последней из-за стола, предварительно предложив остальным подойти к окну. Не сочтите сперва за труд объяснить, что вообще за надобность была поручать садовнику изготовить на клумбе, э, вензель вашего мужа?

А перстень адвоката разглядеть так и не удавалось.

— Всё просто, генерал, мужу через неделю предстояли именины. И я решила сделать ему сюрприз.

Сюрприз, по определению, есть нечто приятное, полученное сверх всякого ожидания, и таково значение слова во французском языке, откуда оно к нам поступило. А именины через неделю?.. Отчего же не сделать этот «сюрприз» утром в день именин?

Странность заметил не только я — брови генерала дернуло вверх, а дядя, чтобы не выдать эмоцию, стал уныло рассматривать потолок.

— Что ж, итак, вы последняя покинули свое место...

— И последняя его потом заняла.

Эта поправка ничего не вносила... «однако, однако», — завертелось у меня в голове — такое случается в математике, когда сложность задачи ставит в тупик, но мозг продолжает работать без указки от человека.

— Вы сударь, — генерал взглянул на соседа-помещика, — имеете дома книги по ядам?

Вопрос врасплох, вопрос на реакцию.

И реакция показалась мне не очень естественной.

Человек уже приоткрыл рот, но задержался с ответом, о чем-то подумав...

— Н-нет.

И остался с тем же задумчивым выражением.

«Однако, однако... — мозг вдруг закончил работу: — Он, именно, стоял сзади остальных, и когда те вглядывались в клумбу внизу, мог — к месту банкира три быстрых шага — мог вылить ему в бокал яду: опрокинуть маленький пузырек, вынутый из кармана». В воображении возникла быстрая сцена, я попробовал оценить: пять секунд... с возвращеньем назад — не больше семи.

Адвокат, тем временем, счел за лучшее, не дожидаясь вопроса, объявить, что не имеет литературу про яды и никогда не имел.

А я запомнил, как только вот он суетился и не знал где поставить себя у окна.

— Вернемся к позавчерашнему дню, вы, сударыня, так и не предполагаете, откуда взялась в вашей комнате французская книга о растительных ядах?

— Мой кабинет не запирается. Как книга туда попала, не знаю.

Голос прозвучал с холодным спокойствием, очень похоже — слова были заранее заготовлены... а в боковом зрении промелькнул злой взгляд старой служанки на молодую.

Адвокат, поднятой рукой попросил слова — мелькнул перстень, рука опять ушла вниз.

— Господин генерал, я должен официально уведомить вас, что со вчерашнего дня являюсь поверенным в делах хозяйки этого дома, в связи с чем, за мной имеется право давать ей советы по ходу ваших вопросов. Мадам, — обратился он к женщине, — полагаю, вы дали исчерпывающий ответ об этой злосчастной книге.

Казанцев пожал плечами и произнес равнодушно:

— Не знаю, как к таким «исчерпывающим ответам» отнесется суд.

Последнее слово никому из трех не понравилось.

А генерал снова спросил:

— Вы, сударыня, бывали во французском книжном магазине на Пушечной?

Ответ прозвучал не сразу...

— Да. Если не ошибаюсь, два раза.

— Когда в последний?

— Зимой. Но точно не помню.

— Хочу сообщить вам: служащие утверждают, что женщина с вашими приметами приобретала у них эту самую книгу о ядах.

Адвокат приостановил рукой женщину, хотевшую что-то ответить — рука застыла в воздухе, стоявший с той стороны стола дядя устремил на нее взгляд.

— Простите, господин генерал, о каких именно приметах сообщили вам служащие?

— Возраст, рост, цвет волос.

— Сомневаюсь, что суд отнесется к такому серьезно.

— Послушайте, — решительно вмешалась она, — зачем мне было убивать мужа, ради денег? Да, он был богаче меня, однако ж и я вполне состоятельна.

— И даже весьма, — поддержал адвокат.

Я встретился глазами с дядей... он отрицательно повел головой.

Значит, перстень у адвоката не тот — значит ли, что его можно вывести из подозрения?..

Я не успел обдумать, так как Казанцев нанес свой главный удар.

— Кроме денег существовал и личный мотив — ваша любовной связь. — Он посмотрел на помещика. — Квартира в Бортниковом переулке — будете отрицать? Тогда вас, и вас, сударыня, просто опознают прислуга и тамошний управляющий. Настаиваете на опознании?

Воцарилось молчание.

И даже адвокат несколько стушевался.

Он, впрочем, и пришел в себя первым:

— Позволю себе заметить, что механическое объединение фактов создает ложную значительность обвинения. Рассмотренные в отдельности, а факты ваши не связаны друг с другом, в отдельности они не выглядят убедительными. Молодая женщина того же примерно роста и с тем же цветом волос встретится вам каждые пять минут на всяком московском гулянии. Деньги мадам — около ста тысяч рублей в ценных бумагах — достаточны, чтобы не рисковать преступлением. А если б ради любовных связей сейчас убивали... ну право, генерал, вам бы трупов не сосчитать.

— Складно, — похвалил тот, будто и вправду ему понравилось. — Только приметы покупательницы книги о ядах едва ли напомнят суду праздничное гулянье. И сама книга — как она здесь оказалась? Вы упустили сей важный факт. Еще вот: сегодня мне доставили сведения из Государственного заемного банка о закладной, — он показал рукой на помещика, — имения вашего, сударь, именья. Сумму публично оглашать не стану, но немаленькая она, и имеется уже просрочка по оплате процентов. Еще штришок: вы дважды приезжали на квартиру один и проводили там около двух часов. Такие вот детали.

Он посмотрел на адвоката — во взгляде не скрылось пренебрежение.

Я слышал, что главная черта адвокатской профессии — не сдаваться ни при каких обстоятельствах, и сейчас стал тому свидетелем.

— Господин генерал, выходит, однако, что у вас отсутствует конкретный подозреваемый. В равной мере убийство могли совершить двое: мадам — когда шла к окну вслед за мужчинами, и наш общий друг, стоявший сзади всей группы — здесь маленькое расстояние до бокала покойного.

Я сразу понял изъян в возражении адвоката, а Казанцев объявил его вслух.

— Само исполнение не играет существенной роли. Важен общий мотив — избавиться от мешавшего мужа и завладеть его состоянием. Важно тут, что использован был особый рецепт приготовления яда: некие добавки убрали симптомы отравления — рвоту и головную боль. А дело будет представлено в суд как хорошо продуманный план, осуществленный совместно, — он указал на любовную пару, — вами, сударь, и вами.

Помещик, вскинув голову, посмотрел в лицо генералу.

— Только мной, она ничего не знала.

У женщины искривились губы, она потянула ртом воздух... но не промолвила ничего, качнулась вперед, снова схватила ртом воздух...

Дождь закончился, ветер разогнал облака и в комнату влился солнечный яркий свет, лицо молодого помещика выглядело спокойным, и показалось мне — даже с оттенком торжественного.

Казанцев заговорил не сразу.

Потер лоб, что-то обдумывая.

— Хм, добровольное признание многое значит.

Опять подумал, а я почувствовал — все очень боятся нарушить наступившую неестественную тишину, и будто она оставляет еще кусочек прежней нормальной жизни.

Генерал принял решения:

— Сударь, в силу вашего признанья вины, я могу не брать вас под строгий арест и ограничусь арестом домашним — поднадзорным, разумеется. Завтра в одиннадцать извольте быть у меня, за вами приедут.

Он решительно направился к выходу.

Дядя, проходя мимо окон, взглянул на уже распахнутое солнцу небо... свет-в-глаза мешал мне видеть его фигуру, застывшую вдруг у окна... захотелось на воздух, и не дожидаясь, я, сделав общий поклон, последовал за генералом.

День распогодился, ветер гулял в вышине, разгоняя светлеющие облака, а здесь только ласково касался лица, словно извиняясь за в гневе содеянное.

Казанцев рывками курил папиросу, щурил глаза, вид имел недовольный.

— Как вам всё это, Сергей?..

Вопрос и не полагал скорого от меня ответа.

Дядя появился с помощником генерала, а из Казанцева продолжало сквозить недовольство:

— Митя, я сегодня почти и не завтракал, верно, из-за дурной погоды!

— Представь, и я тоже. Да уж время, — дядя взглянул на часы, — начало второго.

— Так на Рождественку, что ли? И от компании такой нужна рюмка водки — скверно тут, нездорово.

— Вы, други, еще не про всё нездоровое знаете. Садимся, поехали.

Видно по всему, генералу никак не давалось собраться с мыслями; мне, впрочем, тоже — от признанья помещика я, как театральный человек, чувствовал себя неуютно, словно от недоработанной постановщиком сцены, вот бывает — не к чему и придраться, а происходящее не сходит к тебе со сцены, отдельно живет.

Ехали молча.

Дядины слова, про еще нам узнать предстоящее, не прошли мимо, однако большого интереса у меня, странно, не вызвали.

— Менделевскую и селедочную молоку в подсолнечном масле с луком, а дальше решим. Серж?

— Москателя стаканчик.

— Ты прав, по погоде сладкий херес пойдет.

В трактире было немноголюдно, обстановка тихая, успокаивающая.

— Фу, отлегло немного. Чего, Андрей, мы такого не знаем еще?

— Отдохните, сперва, да и мнениями обменяемся. Ну-ка, Серж, как тебе — на театр не похоже?

— Только вот думал об этом. Логических аргументов нет, но ощущенье неестественного присутствует.

— Вот-вот, — поддержал Казанцев, — спектакль сей, однако, заранее приготовлен.

— Объясни, Митя.

— А просто, детали их сговора мне, разумеется, неизвестны, а суть такова. В критический момент, ежели он наступит, помещик берет убийство банкира на себя. Для этого предусмотрели загодя хитрый, на их взгляд, ход — он, дескать, стоял, тогда, за спинами остальных. Зачем, спрашивается, неразоблаченному еще убийце сообщать подозрительный о себе факт?

Дядя согласился сразу кивком.

— Далее начинается игра, которая сейчас в моду входит. Адвокат задает признавшему себя виновным вопросы, тот скоро начинает путаться, а дальше-больше, и вот пред судом и публикой разыгрывается драма: благородный мужчина взял на себя вину, чтобы избавить от подозрений возлюбленную.

— Развал дела? — догадался я.

— В точку, Сергей.

— Однако всё равно остается убийство, как с ним?

— Кто же мешает им выдвинуть обвинение против молодой горничной, например, липовые, да, но это нужно расследовать и доказывать. А так как обвинения против жены убитого первым судом не рассматривались, в итоге произойдет шумиха газетная, выпады в адрес полиции, которой предстоит начинать заново, и тихий отъезд вдовы и ее любовника заграницу. Попробуй я в таких условиях выдвинуть новое обвинение — без допросов главной подозреваемой мы бессильны. А жить там могут они до скончания века. И получив, вдобавок, состоянье убитого мужа, ведь вина ее судом не доказана.

— Ловко, — проговорил дядя.

А я почувствовал огорчительное бессилие.

— Ничего, — зло и бодро продолжил Казанцев, — завтра я представлю начальству раппорт о подозрении адвоката в финансовых махинациях по банку покойного и, соответственно, его заинтересованности в смерти банкира.

— Лишение его права на участие в процессе? — дядя кивнул одобрительно.

— Во-первых. А во вторых, на завтрашнем допросе я уличу любовника этого в самооговоре, клянусь — из-за стола не выйду! И улики представлю уже на нее.

Генерал опять раздосадовался, но сразу почти отвлекся на подоспевшего с подносом в руках полового.

— Ты, братец, кстати, — одобрил Казанцев. — Прости, Андрей, так что у тебя за новость?

— Есть. Однако ж всё требует приготовленья. Позволь, сперва доведу до ума закуску.

«До ума», увидел я, оказалось хотя и нехитрым, но для вкусового употребленья весьма привлекательным: дядя выложил на блюдо с молокой два больших хлебных мякиша, покатал их в масле, нацепил на каждый молоку и кружок лука.

«Бутерброды» состоялись.

Оба, выпив и закусив, зажмурились.

Что-то детское возникает в людях от пищевых удовольствий — незамысловатое оно, но вполне снисходительное.

Впрочем, я и сам с удовольствием сделал пару глотков испанского хереса, отчего внутри почти сразу явилось подобие маленькой грелочки.

— Так вот, дорогие мои, — дядя вытер салфеткою рот, — там на клумбе цветочный вензель банкира, и он в точности совпадает с вензелем на перстне человека, покупавшего книгу о ядах. Ту самую, как вы помните, что на полке его жены.

... мы молчали...

Подождав, дядя добавил:

— Вот.

Это его короткое заключение хорошо отражало состоянье теперь наших умов, а правильнее сказать — занявшее там всё без остатка недоумение.

Казанцев даже тряхнул головой, пытаясь изменить там внутри содержанье, и мне захотелось того же самого, однако я понял, что тут не выход, выход — начать с хоть какой-то гипотезы.

— А по внешности адвокат и банкир сколько-нибудь похожи? — вопрос выскочил сам ниоткуда.

— Стоп-стоп...— Казанцев, раскинув ладонь, потер средним и большим пальцами лоб у висков, — тут, Сергей, есть что-то... а, вспомнил вот — горничная, которая молодая, сказала, роста он был довольно высокого — примерно как адвокат, и сложения сухощавого.

— Сама его стала описывать? — дядя налил в рюмки и сделал движение к хлебной корзине.

— Н-ет, от моего какого-то вопроса. Ты полагаешь, горничная может быть в деле замешана?

— Странно, что прислуга, с таким вниманием следила за сегодняшними следственными действиями.

— Согласен, заметил.

Я опять посчитал нужным вмешаться:

— Но как всё это связать с вензелем отравленного банкира?

Казанцев с шумным выдохом произнес:

— Фу-у, мне такой факт просто смешивает все карты.

Дядя, приступивший к новому изготовлению «бутербродов», не настойчивым очень тоном проговорил:

— Сходство физическое покойного с адвокатом могло побудить их на такой хитрый ход: заказать перстень с вензелем банкира и сыграть якобы его визит в магазин.

— Перстень любой заказать недолго, — генерал подставил тарелку для получения «бутерброда», — но ты, похоже, в версии этой сам сомневаешься.

— Потому что экономически плохо сходится. Если адвокат с компаньоном банкира затевали завладеть большею частью денег, это прямой удар по интересам жены и ее любовника. Как тут возможен общий преступный сговор?

— Однако же, если адвокат действовал сам? — предположил я.

— А зачем ему такая комбинация, Серж? Разыгрывать из себя банкира?

Я не сумел ответить.

Старшие мои товарищи опять вкусно выпили, и на время тема пропала.

На недолгое очень время.

— Нейдет из ума эта старая горничная, — начал дядя, предлагая генералу сигарку.

— Ровно Цербер на страже, — согласился тот, — и знаете, немало уж за последние годы случаев, когда преданные слуги делаются соучастниками преступлений.

А у меня мешалось всё в голове и здравого ничего не являлось.

Хотя:

— Но как не крути, один вопрос в центр выходит: банкир покупал во французском магазине книгу о ядах или там был адвокат — ведь третьего не дано.

Оба качаньями головы показали, что с этим не спорят.

Но тут же Казанцев заметил:

— И тот и другой вариант не имеет логического продолжения.

Я стал допивать свой бокал и всё-таки искать объяснений.

С последним глотком пришла мысль не вполне сообразная, но «на безрыбье» сейчас допустимая:

— Нельзя ведь совсем исключать, что замысел был первоначально иным, а затем поменялся.

Дядя задержал у рта поднесенную уж сигару:

— А не мог бы ты поконкретней?

Тут я почувствовал, что слишком уже фантазирую, но куда было деться:

— Только в качестве примера...

— Давай.

— Допустим, адвокат хотел отравить жену банкира, бросив тень на него самого. Банкир под арестом, его наследница мертва — чем не условия прокрутить в свою пользу банковскую аферу?

Сразу никто не ответил.

Идею начали переваривать, хотя судя по лицам — без приятного о ней впечатления.

— Предположим, — начал Казанцев. — Но выходит тогда — в то же самое время некоторая очень похожая на жену банкира дама покупает такую же книгу и... кто в таком случае травит банкира?

— Нет, друзья, — дядя категорично мотнул головой, — клубок этот без единой ниточки чтобы сейчас потянуть. Нужны новые факты, и будут они только после завтрашнего допроса любовника этого — станет врать, вытащим где-нибудь правду. А нам теперь бесполезным усилием ум раздражать не надо. Н-да, правильнее будет бараньих котлет заказать, — он уже смотрел в карту, — вот, с зеленью и грибами. Помогай Серж, какого бы лучше выбрать вина?..

Громкий голос с другой стороны зала привлек наше внимание — офицер в форме Донского казачьего войска, поднявшись, провозгласил тост: «Во славу гордости российской — генерала Матвея Ивановича Платова!»; офицер явно предлагал всем присутствующим присоединиться. Люди посмотрели в ту сторону, однако ж на этом и кончилось.

А Казанцев сказал с гримасою неприятия:

— Пьяный вдрызг был во время Бородина.

Я об этом не слыхивал, в представлении общества Платов был этаким всегда готовым к бою героем, а сражение Бородинское, в изучаемой нами истории, не уступало даже и победе над татарами на Куликовом поле. Батюшка, правда, заметил я еще в детстве, особенных разговоров про Бородинское сражение избегал — ограничивался словами о героизме.

— Кутузов на Платова Государю донесение посылал, — подтвердил дядя. — Это я доподлинно от отца — деда твоего, Серж, знаю. И что казаки его встали, а без поддержки их гусары должно атаковать не смогли. Эх, да и самого Кутузова отец не хвалил, знаешь, Митя, где он во всё сражение находился?

— Знаю, почти за две версты. А Барклай с Багратионом как всегда порознь решения принимали.

— Вот-вот, только и не разбиты были, что отвагою выдержали. И надо это стыд такой — под столицею, на заранее укрепленных позициях, от врага, который, почитай, тысячу верст к нам пёрся...

Дядя махнул рукою в сердцах, сделал заказ подошедшему половому, а Казанцев опять поморщился, оттого что донесся до нас от гулявших «донцов» громкий смех.

— Ты, Андрей, знаешь, как они, отступая, наши же селения и именья оставленные обчищали? Вовсю! В Новодевичий монастырь даже с этой целью наведывались.

— Тут в Москве? — удивился я очень. — А как же Император Александр реагировал?

— Платов у него в любимчиках состоял, — отвечал уже дядя. — А и надо сказать, по началу служения своего Платов среди самых отличавшихся значился — во многих кампаниях себя показал, и у Суворова, в том числе.

— Одно другого не снимает, — возразил Дмитрий Петрович, — Чичагов, вон, тоже ходил сначала в верных сынах Отечества.

Тут я услышал интересный между обоими спор, хотя не спор даже — а обмен разными мнениями.

Адмирал Чичагов много лет был «притчею во языцах» из-за выдвинутого против него многими обвинения — что намеренно упустил Наполеона, открыв тому участок для переправы через Березину, когда французская армия уносила из России ноги. Официально, то есть — от Александра I, претензии к Павлу Васильевичу Чичагову не предъявлялись; Император сохранил к адмиралу самые теплые еще с молодости чувства, оставил состоять членом Государственного совета, определил полный по военной выслуге пенсион и отзывался публично о нем только похвально. Однако значительная часть общества относилась к адмиралу враждебно, и накаленная вокруг него атмосфера едва ли не стала главной причиной отъезда Чичагова заграницу, откуда он уже не вернулся. В итоге, в официальной историографии адмирал записан предателем не был, а в изустном общественном мнении таковым оказался.

Стороны опирались в споре на разное освещенье событий: дядя — на рассказы моего деда, который был близок с покровителем Чичагова Семеном Романовичем Воронцовым, а также на сообщенья некоторых сторонников Чичагова, в том числе — Алексея Петровича Ермолова, именно тогда служившего под началом Чичагова, А Казанцев опирался, более всего, на слова своего отца, бывшего одним из адъютантов Кутузова, и воспоминаниях французов, коих опубликовано было немало.

А события у Березины случились такие.

Отступающие части Наполеона и он сам оказались в капкане — на другой стороне их ожидало многотысячное войско с готовою к бою артиллерией, войско около двадцати пяти тысяч человек. Ожидало, чтобы превратить переправу в кровавое месиво и убить или захватить в плен самого Бонапарта. Сзади, планомерно изничтожая отступающий хвост, наступали основные наши войска числом более пятидесяти тысяч, а летучие отряды, используя легкую артиллерию, всюду терзали фланги.

Если резюмировать отражающие тот момент воспоминания самих французов, общая их оценка: шансов — ноль!

— Помилуй, Андрей, маршал Ней просто пишет, что ни секунды не сомневался в своей и императорской гибели. Навести в ледяной воде переправу под огнем с того берега — попросту невозможно. Развернуться и дать бой Кутузову тоже нельзя, потому что от голода и холода войска вконец обессилили. А каждый день простоя лишь унесет новые сотни жизней.

И Картина, по словам Казанцева, выходила следующая.

Наполеон стоит у Березины и готовится к худшему. Маршалы единогласно решают умереть расстрелянными при переправе, но не сдаться, и, готовые двинуться в последнюю битву, согласно военной грамоте все-таки устраивают ложную переправу через Березину несколькими верстами ниже. Вернее, не саму переправу, а имитацию подготовки последней. Никто не верит, что этот нехитрый трюк может обмануть русских. Тем более что у противника достаточно сил, чтобы провести блокировку и на том участке, а если переправа окажется настоящей, быстро перебросить туда основную часть войска. Короче говоря, у Чичагова достаточно ресурсов, чтобы на один азбучный ход ответить таким же, и маршалов мрачно смешит их собственное безнадежное трепыхание. Уже написаны прощальные письма родным. Может быть, русские вынут их из карманов покойников и отправят по назначению. Но что это?! Разведка с ложной переправы доносит, что русские двигаются туда мощной лавиной! А здесь? Высланные на другой берег лазутчики вдруг сообщают, что на другой стороне все пусто! То есть — вообще никого!! Такого не может быть, там нет даже дозорных постов...

Дядя, к концу сего описания, явно уже желал возразить.

— Митя, две вещи надо учесть. Прежде всего, о впечатленьях французов: численность войск Чичагова они не знали, а «у страха глаза велики» — предполагали, конечно, что их много больше. И основания были: корпус Тормасова медлил, корпус Витгенштейна где-то болтался, французы ж не знали, что они к Чичагову не подошли. А тому держать участок, длиной боле десяти верст, весьма трудно было.

— Н-у, пожалуй. А второе что?

— А что Кутузов всячески Чичагову вредил, доносил на него ложное, и к Березине он в то время не подошел, не теснил Наполеона сзади и время у того для демонстрации ложных переправ было. Батюшка тебе, верно ведь, сказывал.

Тут Казанцев, поежившись, согласился — что, дескать, правда.

Меня сказанное удивило:

— А отчего Кутузов вредил Чичагову?

— Перед войной 12-го года он сменил Кутузова в должности командующего Дунайскими войсками в Молдавии — уже для Кутузова неприятность была. Но хуже еще, Чичагов никогда казенной копейки себе не бравший, обнаружил, что Михайло Илларионович до этого дела очень даже способен, Чичагов в открытую об этом говорил и сообщал Императору. Кутузов, снова в силу войдя, простить такого не мог. И Ермолов отмечал в нем умелого интригана.

— Это что же, личные счеты ценой русской крови?

Оба вздохнули и посмотрели на меня с сожалением даже.

— Нет, Митя, — заключил разногласицу дядя, — «проворонил» ту переправу Чичагов — это можно еще поставить в упрек, а в намеренность я не верю.

Казанцев пожал неопределенно плечами и спорить не стал.

Идея шальная выскочила, не дав сначала над ней подумать:

— А не мог Чичагов получить от Александра секретный приказ — дать волю Наполеону?

Оба вздрогнули.

И у дяди приоткрылся рот.

— А вот чтобы Александр стал делать с живым Наполеоном?.. А убили б при переправе, расстреляли б почти в упор картечью, каково оно выглядело потом для мира и для истории?.. И как хоронить — с почестями, его расстрелянного, или зарыть как собаку?

Еще я хотел добавить, что между двумя императорами одно время почти дружба была, и что задержавшийся в Москве отец Герцена привез по просьбе Наполеона в Петербург письмо, начинавшееся словами: «Брату моему, Александру»... да знают они — замолчавшие.

Тут доставили нам большой кофейник, чашки, рюмки, коньячный графинчик.

— Мысли тебе, Серж, сверхъестественные порою приходят.

И другого на свой вопрос я уже не услышал.

Подгулявшие «донцы» вдруг запели.

Негромко, впрочем, стройно и мелодично, так что захотелось послушать...

Однако к ним быстро подошел управляющий и, видно, сказал — тут не принято.

Ему вняли.

А Казанцев, глядя туда, произнес:

— Вот вспомни, Андрей, Кавказ — молодечества в казаках немало, на отвагу горазды, но как долго служить и вдали от дома — меняются люди. Да гляди еще, не натворили б чего.

— Верно. А в разведку — лучше нет казаков. И уговоров не надо, сами просятся.

Вспомнил я, батюшка их сходно аттестовал, а еще говорил — казак по истории своей так внутри себя сложен, что кроме небольшой милой родины — станицы, уезда — другое всё чужим понимает, и скоро ему в другом этом месте не любо.

Дядя сказал что-то, пока я отвлекся, да вдруг остановился на полуфразе... оба они смотрели от меня за спину.

Повернув голову, я тоже на мгновенье застыл.

Адвокат.

Улыбка не до конца обозначенная... поза, как вроде у виноватого гимназиста.

Прислуга уже подносила прибывшему гостю стул.

И дядя пригласил его жестом.

Тот, сев, поспешно проговорил:

— Приехал к вам на службу, господин генерал, — и в голосе я уловил непонятную за что виноватость, — помощник мне сообщил — вы тут.

— Милости просим.

Дядя, показав принести еще чашку и рюмку, достал кожаный портсигар.

Адвокат оценил сразу взглядом «марку» сигарок и высказал сожаление, что недавно бросил курить.

Стало очень заметно: он хочет начать, но, как случается от волнения, не может определиться с первою фразой.

Казанцев сделал встречную инициативу:

— Не имеет значенья, что не в служебном моем кабинете, вы изложите, чего желали. Друзья мои тому не помеха?

— Отнюдь. И благодарю вас...

Доставили для адвоката прибор, дядя, проворно наполнив рюмки, предложил, шутливо, сначала выпить за французский народ, способный самый до вкусовых и питьевых изобретений.

Выпили... судя по лицам, коньяк подтвердил сказанное.

— Ну-с, а теперь вернемся к нашим русским делам, — Казанцев показал взглядом, что готов гостя слушать.

Кофе — еще горячий разлитый по чашкам — дарил горьковато-сладкий свой аромат, а я всегда замечал: побуждает он к благодушию и человеческой общности.

— Явился с признательным показанием, господин генерал.

— В чем же оно?

— В вине своей в гибели человека.

— Банкира?

— Да.

Мне сразу показалось — Казанцев не очень поверил.

— Тогда будьте любезны, как можно об этом подробней.

Гость покивал головой и заговорил более уверенным голосом:

— Именно в гибели, а не в убийстве. Покойный находился в напряженных отношениях со своею женой и, как я сообщал уже, признаки были о намерении его разводиться. Однако по моим переосмысленным теперь впечатлениям сопровождалось это сильными его переживаниями — любовная измена жены секретом ему не являлась. Не исключаю теперь, что нервное состоянье несчастного колебалось, сказать так, на грани.

— Однако представилось вам это уже post factum?

— Именно так — иначе вдруг видишь события глядя назад. — Адвокат сделал паузу, а в глазах Казанцева появилось «неказенное», так сказать, выражение. — Как близкий знакомый ко всем троим, — продолжал гость, — ничью сторону я в этом деле не занимал. И беспокойство особенного не испытывал, тем паче что развод между ними сложностью большой не казался, а притязания имущественные супруги были бы для него мало чувствительными.

— То есть вы надеялись на мирный исход и ничего не подозревали?

— Не вполне так, кое-что произошло за два дня до трагического события.

Казанцев от внимания своего к рассказу забыл про сигару, и пепел составил уж треть от ее размера; дядя показал — что лучше стряхнуть.

— Ах... прошу прощения, продолжайте.

Адвокат стал выговаривать медленнее.

— За два дня мы зашли к ней ненадолго на чай...

— Вы и сосед?

— Да. Посидели минут двадцать всего и вместе ушли. Я не сразу даже внимание обратил: в руке, что держала трость, легкое неудобство. На улице попрощались, я сел в экипаж, что такое... тонкая резинка вокруг рукояти, а снизу — маленькая прикреплена бумажка.

Адвокат запустил руку в карман... достал небольшой клочок.

— Вот. Позволите прочитать?

— Конечно.

— Вас-хотят-отравить, — разделяя слова, произнес он и протянул записочку генералу. — Слово «хотят» написано через «а».

Тот взял, отнес подальше от глаз...

— Хм, и коряво, довольно-таки. Та-ак, — он кивнул продолжать.

— Я находился в недоумении и в тот, и в следующий день. Основательным лишь было подозрение, что написано это одной из горничных, и вероятней всего — старшей, как из двух, определенно, менее грамотной. Но зачем кому-то в том доме меня травить? «Недоразумение», думал я, хотя чувствовал — слова этого тут недостаточно. — Адвокат прервался и сделал два глотка кофе, дело подходило к самому главному. — И вот, господа, явившись уже на тот злосчастный обед, в прихожей вижу трость приятеля моего; он и позапрошлым днем был с новою светлою тростью, и вспоминаю тут — я в руках держал его новую трость, рассматривал, когда старшая служанка вышла нас пригласить. А прежняя трость у него была темная, похожая на мою.

— И вы поняли, что предупреждали не вас, — досказал дядя.

— Тут мурашки у меня по спине. Мысль бьется, как в силках птица, а ей выхода нет, только, верите ли, страх охватил. Я уж в зале на втором этаже, говорю — едва слышу свой голос, а злое чувствую рядом где-то совсем.

Дядя проворно налил ему в рюмку.

Тот не заметил:

— И когда все к окну отошли, я последний стоял, а не приятель мой. Бокалы с шампанским вдруг внимание приковали...

— Поменяли? Любовнику жены тот с отравою назначался?

Человек покивал головой.

И обмяк, ощутив после выплеска слабость.

Дядя, налив Казанцеву и себе, поднял, приглашая остальных, рюмку.

Генералу она тоже оказалась нелишнюю — выпив, он шумно выдохнул, и не вполне вразумительно произнес:

— Ох, и чудны дела твои, Господи!

Помолчали.

Захотелось детали всей истории рассмотреть в новом свете, и Казанцев начал «с первого в голову»:

— Почему жена ему сюрприз-то сделала загодя — под окном этот цветочный вензель?

— Потому, лишь, что на другой день отпускала садовника в деревню на свадьбу дочери.

— Тьфу, — только и произнес генерал от обидного объяснения этой «улики».

Адвокат допил большим глотком кофе, и по виду — испытывал сейчас от повинной своей облегчение.

— Посмею указать вам, господа, на один упущенный при следствии факт. Молодая женщина, с приметами жены банкира, покупая книгу во французском магазине, разговаривала с управляющим по-русски; тот понимает и более-менее говорит. Но с чего бы это прекрасно владеющая французским дама отказала ему в любезности говорить на его родном?

— Подставка? — вырвалось у меня.

— И даже предполагаю какая. У сестры покойного я сам однажды видел служанку, ростом, фигурой, цветом волос очень схожую. А лицо покупательницы, как вы помните, прикрывала вуаль.

— Позвольте-позвольте, — генерал сосредоточенно сдвинул брови утверждаясь в какой-то мысли, — но ведь только сестра банкира говорила, что он опасался отравления от жены.

— Разумеется, и не сомневаюсь — она выдумала это уже после его смерти: ведь буде супруга осуждена, к сестре переходит всё состояние брата.

— Но вместе с тем, они были в сговоре, раз служанка сестры разыграла в магазине ту сцену... любопытно, — Казанцев потянулся к совсем исходящей сигаре.

— Возьми, Митя, новую, — пресек его дядя, и коснулся еще одного просившегося вопроса: — Выходит, следовательно, французскую книгу о ядах банкир сам поставил жене на книжную полку. А себе купил некую о том же в немецком магазине? Зачем не воспользовался французской, ведь подсунул ее, не иначе, в последний день или два?

«Да, странно», — именно это цепляло мой ум.

Адвокат качнул головой, раздумывая...

Казанцев искал поднятыми глазами ответа у потолка...

— А вот и не странно, — ответил сам дядя. — Сначала он должен был приобрести книгу для себя и убедиться, что там есть нужный рецепт. А после, для отвода глаз, разыграть ту самую сцену, причем в другом, где не был сам, магазине.

— Ты прав! — Казанцев, наконец, с удовольствием потянул сигару. — Бывает вот: не видишь решения, а оно рядом.

Однако Картина оставалась еще недописанной: какой же именно план осуществить хотел сам банкир и как прознала о нем старая служанка?

На мой этот вопрос сразу взялся отвечать адвокат:

— Жена травит любовника, полагая, подозрения лягут на мужа, но попадается на книге, приметах, платке той покупательницы. Покойный обладал острым умом, господа, и что-то еще, вне сомнений, было у него заготовлено. Вот, например, показания второй горничной — что слышала грубую ссору между женой и любовником. Шустрая она девица, из тех мещаночек, которые за хорошие деньги про что угодно солгут.

— Про ее и сестры покойного в этом деле участие доказать нельзя, — заключил Казанцев. — А ваша сударь вина не знаю, даже, и чем чревата. Самого себя защищать не советую, известного кого-нибудь пригласите.

Дядя, обратившись ко мне, вдруг резко потребовал:

— А пора нам к матушке твоей, ведь ожидает. — И совсем ошеломил: — Завтра и едем!

Защищать адвокату себя не пришлось — ни самому, ни с чьей либо помощью. Дело, как не подходившее под законы о наказаниях, было передано на рассмотренье в Сенат, и постановленьем его вынесено было оправдательное решенье. В обществе тоже согласились — что преступник наказал себя сам, некоторые даже добавляли к этому: «Божьею волей». Был еще без ответа вопрос — почему старая служанка, подглядевшая как хозяин переливает какую-то жидкость и приговаривает при этом злобно в адрес соседа, почему не сообщила она хозяйке или в полицию? Та сбивчиво, но искренно вполне, объясняла, что за госпожу опасалась, что муж ее, не сумев сделать задуманное с любовником, месть убийственную на жену перенести может.

Проведя в дороге ночь в станционной гостинице, и в некоторой компании с клопами, мы к середине другого дня узнавали уже места, недалекие от родного поместья.

Вот и минуло уже имение Глинок, откуда наезжал Михаил Иванович к нам в гости и интересовался, вроде бы даже серьезно, моей в невестином возрасте маменькой; батюшка будущий мой — молодой офицер — составил ему, однако, успешную для себя конкуренцию.

Глинка умер всего три года назад, в последнее время больше жил заграницей, где, в Берлине, скончался, однако любовь к нему не угасла, и музыка исполнялась чаще теперь, чем при жизни.

— А правда ль, что Глинка скончался от алкоголя?

— Правда, — грустно покивал дядя. — Панаева много об этом рассказывала.

Уже немало лет бывшая гражданской женой Некрасова Авдотья Панаева, в молодые годы являлась предметом влюбленности всех почти известных у нас литераторов, и не литераторов только, — дядя также имел неосторожность, согласно его словам, «втюриться», хотя по темпераменту своему к переменам, не очень надолго.

— Что ж говорила, давно он начал? Ведь слухи пошли только после кончины его.

— А вот давно. Авдотья его сызмальства знала, когда он в дом к отцу ее приезжал — известному артисту Мариинки Брянскому. Приедет, говорила, и всегда с бутылкой вина, поставит на рояль, и пока спевки-репетиции — всю выпьет. Да может быть оно обошлось, ка б не женитьба его на барышне глупой и похотливой, изменяла ему, да еще и в глаза хамила. Тут начал он коньячком горечь свою заливать.

— С женой расстался?

— С ней — да, а с коньячком уже нет. Хотя в последний год почти и не пил, да поздно.

 

НОВЕЛЛА IV

Радость — по-настоящему радость, когда она вокруг тебя всех захватывает.

И в таком радостном окружении оказались мы светлым еще совсем вечером у ступеней главного дома — маменька, сестра, повисшая то на дядиной шее, то на моей, дворня — почитай вся, вывалившая на ступени и к коляске нашей, две борзые, узнавшие нас и тоже желавшие принять во встрече участие...

Маменька, чуть не расплакавшись, объявила, что ранее двух недель отсюда нас не отпустит, и обрадована была дядей: «А и сами ранее не уедем!»

Целый чемодан подарков куплен был для дворни на случившейся по дороге ярмарке — платки добротные бабам, рубахи для мужиков, гребни, румяны...

В доме уж, понятно, готовился избыточный кулинарными придумками ужин, а прежде ожидала истопленная у ближнего озерка баня.

Стали разгружать багаж, немалый от привычки дяди к переодеваниям.

И из радостного этого круга не хотелось идти, чтобы не отпускать никуда остановившееся в счастии время.

Осень...

Которую так любил и так чудесно воспевал Пушкин, осень красотой своей отдаляется от человека, она ближе к божественному, и кружит голову тем, что дает к нему прикоснуться; лето же человеку родное, доступное всяким мгновением, лето не требует от него раздумий, подведенья итогов, оно зовет жить одним днем, чувствуя в каждом полноту от дарованного Богом существованья, летом особенно ясно прочитывается строка из молитвы: «Хлеб насущный дай нам днесь».

Наступил охотничий сезон, уток диких водилась прорва, но мы с дядей не интересовались этой чересчур легкой добычей и ходили на вальдшнепов; птица для стрелков очень каверзная — летит неровно: планируя недолго, бьет затем крыльями, смещаясь по направлению; к тому же, пролеты вальдшнепов идут под вечер вдоль просек — тут и место выбрать надо суметь, чтобы видимость была для прицела. Птица на редкость вкусная, тушки ее жарят нафаршированные салом, маленькими луковичками и гвоздикой — тех, кто не пробовал, немного мне жаль.

Ходили вовсю слухи о близкой уже отмене крепостного права, но странное дело — вызывали они у крестьян опаску.

И не только из-за непонятного будущего устройства с землей.

За крепостного крестьянина помещик ответственность нес, хотя бы из меркантильных своих интересов, и в случае пищевого недостатка при неурожае, пожарах и прочих несчастиях за помощью шли к нему.

А как теперь?

Русский мужик до крайности недоверчив и видит во всем новом ухудшение своей жизни; оно и понятно, никакого позитивного опыта — памяти о хорошем, у мужика, и шире даже — простолюдина, от веку не было, о законе представленье существовало только как действии против себя, битье повсеместно считалось нормою и хоть протесты в обществе об этом звучали, слышала их, почти только, та часть, которая и протестовала.

Человек живет памятью многих лет и связывает завтрашний день с ними, а не с чем-то сегодняшним. Батюшка мой вообще держался таинственного несколько мнения, что память уходит вглубь родовых колен и может руководить поведением, не объявляя себя при этом явно. И очень тревожился грубым насилием, полагая, что зло не кончается с экзекуцией, а совершенное, дожидается, обитая где-то, своего часа. «Расстрелять, в крайнем случае, можно, — говаривал он, — а бить, издеваться нельзя», и палочную систему он у себя прекратил будучи еще командиром полка. В иных же полках солдат провинившихся регулярно забивали до смерти, и случай такой раз в неделю некоторым командирам казался обычным для службы порядком.

А культ омерзительный этот возник от Николая I, который после казни пяти декабристов объявил, что больше ни одного смертельного приговора он не подпишет, однако подписывал приговоры в тысячи палок, когда для смерти хватало и ста пятидесяти, а слабым — до ста. «Аукнется нам», — заключал разговоры об этом батюшка, добавляя, что не понимает, почему Александр II не отменил до сих пор ужасные наказания.

И шесть почти лет понадобилось для этого новому Императору, но прежний-то — Николай I: как понять его столь «фантастический» гуманизм? Очень провинившихся расстрелять нельзя, а избить до куска мяса и бросить наверняка подыхать — можно? И даже к не очень-то провинившимся применялось подобное.

Не станет преувеличеньем сказать, что Николай получил прямо противоположное воспитание, нежели его старший брат Александр. Воспитанием Александра руководила бабка его Екатерина, желавшая видеть в нем просвещенного и европейски мыслящего государя России. Главным наставником цесаревича стал швейцарец Лагарп, хорошо знавший философию и всемирную историю, но главное — сторонник свобод и прав граждан, что на его родине давно уж было воплощено. Александр, поэтому, рос с детских лет либералом и пробовал им потом оставаться насколько позволяла наша действительность.

Николай — третий брат — воспитывался, уже много позже Екатерины, вместе с четвертым — Михаилом — под руководством матери своей, вдовы Павла I Марии Федоровны, женщины неумной и вообще не понимавшей между людьми знака равенства. Властолюбие ее показало себя в полной мере в ночь и следующий день после убийства мужа — она отказалась присягать сыну Александру и орала, доведя себя до припадка: «Я хочу царствовать!» И если Мария Федоровна могла подыскать самую неудачную кандидатуру для воспитания Николая и Михаила, она такое и сотворила: генерал Матвей Ланздорф, по выражению одного из вельмож, не сделал ничего хорошего ни воспитанникам своим, ни России.

Правильно, но чересчур мягко: вред, причиненный им, трудно вполне оценить — но точно, что была бы у России какая-то другая история.

Ланздорф получил от матери-императрицы карт-бланш не только по программе образования братьев, а и по методам, основой которых стали побои. Особенно доставалось Николаю, которого «воспитатель» иной раз хватал и бил об стену — у мальчика случались обморочные состояния. А удары по пальцам линейкой и в этаком роде — наказанием даже не значились. Однако во взрослость Николай ступил человеком прекрасно собой владеющим, крайне работоспособным, без всяких для рассудка последствий от страшных лет воспитания.

Для рассудка — да, а для души? Не выбили из него душу тогда? Ведь первый признак ее наличия — думать о других так же как о себе.

Павел I — Мария Федоровна — Николай I ... скоро распространится в обществе одно письмецо, которое заставит еще раз заговорить об этой трагичной цепочки для нашей истории.

Крестьян не забивали, как солдат, то есть — происходило, но не с такой варварской частотой; крестьян секли розгами, а «особенные любители» приказывали бить вожжами. У нас в именье телесные наказания не водились, однако злобных озорников брили в солдаты, и зная такую от матушки неумолимость, молодежь на праздниках давно уж не выходила за дозволенные границы.

К отмене крепостного права помещики относились настороженно тоже.

Большинство, конечно, не считало нормальной рабскую зависимость во второй половине XIX столетия, и ее, кроме еще Америки, нигде, в сопричисленных к цивилизованным, странах не было. Тоже сказать — в Америке рабами были завезенные черные африканцы, но у нас в рабстве состояли свои, да еще — у христиан христиане. А разоблачительнее всего об этом историческом хамстве, свидетельствовал сам русский язык, утвердивший в себе выражение «владеть душами, душевладелец»: купчие составлялись на столько-то «душ», «подушевые» платились подати, и даже «мертвые души» оставались до очередной крестьянской переписи.

Маменька никогда не давала забывать, что бабушка моя была крепостной актрисой, а родители ее теми самыми «душами», кои на Руси почему-то принадлежали не Богу, а людям. Да и Бог ничьей душой не командует, даруя ей право выбора. И вот Церковь наша двухсот более лет не обращает внимания на такое греховное словоупотребленье.

Но возвратимся к помещикам — они также от власти не понимают хорошего: потому, во-первых, что во власти нашей часто состоят не по знаниям и способностям, а по близостям разным — родству, заступничеству и проч.; во-вторых, у власти нашей всегда недостаточно денег, и в погоне за ними она горазда на всякие глупости. И не самый хороший опыт уже имелся, когда собственным решением помещики освобождали крестьян. Вот семнадцать, кажется, лет назад друг Герцена Николай Огарев освободил своих крестьян с наделением их землей. Вышла от них за то большая обида — посчитали поступок его хуже некуда, дескать — в полном ладу с барином жили, в уваженье к нему, а он ими побрезговал. От обиды в церкви от него отдалялись стоять. Бедный Огарев даже и предположить такого не мог. Да и мало кто мог.

И тревога помещиков силилась этим: «Что им — селянам вдруг в голову-то взбредет?»

Надо сказать, умственный разрыв между крестьянским народом, а также городской беднотой, и вышестоящей частью общества у нас слишком огромен, и путешествующие по Европе скоро замечают — там нет таких непозволительных разниц. А тренирует ум только одно — усвоение знаний, обыденность же лишь консервирует умственность, а если та от природы у кого выше среднего, то притупляет

Помню, какое ошеломляющее впечатление произвела прочитанная на историческом факультете лекция о становлении образования на Западе. Мне давали читать подробный конспект, и несколько дней чувствовал я себя выведенным из равновесия — мощь многовекового там воспитания человека просто-таки поражала — человека не избранного, а именно — массового.

Карл Великий — объединитель тогдашней Европы — ставил вопрос о необходимости всеобщего начального образования: это в VIII еще веке! Не вышло тогда, но стало к тому продвигаться. Городские школы охватывали уже подавляющее число детей с XIII-XIV века, а в сельской местности обучение ложилось на церковные приходы. Не все в те времена становились грамотными на уровне чтение-письмо-арифметика, но вот с XV века отсутствие этих начальных знаний уже считается хотя и не наказуемым, но малодостойным. Начальное образование меняется в сторону бóльших объемов и сложностей, становится обязательным со второй половины XVI века у протестантов, и сама борьба двух церквей вообще очень полезно сказывается в конкуренции за человека.

Европейский простолюдин не находился в рабском подчинении у королей или малых властителей, следовательно, с ним надо было вступать в диалог; надо это и церкви, а особенно — после ее разделения; грамотный простолюдин-ремесленник способен к созданию нового, и высшие слои общества заинтересованы, чтоб он это делал: в строительстве, судоходстве, производстве оружия, товаров роскоши и обихода. Европе ведь неоткуда привозить себе то, что мы везли себе из Европы. А первое государственное решение об обязательном всеобщем образовании принимает Ваймерское княжество в 1619 году. Это когда у нас «конь еще не валялся». Однако и за двести следующих лет положение сильно не изменилось.

Но лето!

Лето у нас продолжалось!

... в Испании, где-нибудь, живущие большую часть года на жаре люди прохлады дожидаются зимней, она там вроде нашей октябрьской — тихая, не студящая человека.

Мне вспомнились слова Лауры из «Каменного гостя» Пушкина, и я процитировал дяде:

— А далеко на севере — в Париже —

Быть может, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идет и ветер дует.

А нам какое дело?

— До чего хорошо они там устроились, Серж, Париж у них — Север. А как много тратит Россия, чтобы полгода холодов просто выдержать — жизнь почти ведь останавливается у десятков мильонов, вот и посчитай — сколько выкинуто у нас из истории. К тому же еще, поздно начали — когда к нам татары нагрянули, у них уж сто лет университеты работали. Вот этой географии Чаадаев не уловил, когда написал про безнадежность — что европейцев нам уже не догнать. А если б с этого угла зашел, не обвинительно б получилось.

Мне мысль понравилась, хотя и проста она крайне — но вот от этого, может быть, и упускалась из вида.

— Чьи первые мировые империи, причем по разные стороны океана? — спросив, дядя сам же ответил: — Испанская и Португальская. И в то уже время образовались, когда наш Иван Грозный только начинал безобразничать.

Мы опять шли на вальдшнепов, предстояли многие беззаботные дни, и одинаковость времяпрепровождения нам вовсе не надоедала.

В Москве, находящейся двумя сотнями верст севернее имения нашего, осень обозначила себя не сильно еще, но все же заметно: в кронах деревьев явились кое-где желтоватые пряди, ветви, не стремясь уж как прежде к небу, выказывали спокойное ожидание прохладного времени, и движенье на улицах показалось менее торопливым.

Екатерина вернулась из гостевых своих европейских вояжей, уставшая от тамошнего пунктуализма; и будучи по кровям почти что германкою, любила, по-настоящему, русское только — оно и вообще характерно для всех Романовых, и отчего — Русь сказочная страна? Екатерина произнесла: «Душе здесь моей пристанище».

Устроила обед, не забыв мое приглашение: не очень многий людьми — Островский был, Фет, из-за отъезда в Петербург не случился на нем Аполлон Григорьев, чьи новые стихи появились в «Москвитянине», и друг его Афанасий Фет прочитал:

Язык мой — враг мой, враг издавна...

Но, к сожаленью, я готов,

Как христиáнин православный,

Всегда прощать моих врагов.

...

Паду ли я в грозящей битве

Или с "запоя" кончу век,

Я вспомнить в девственной молитве

Молю, что был де человек,

Который прямо, беззаветно,

Порывам душу отдавал,

Боролся честно, долго, тщетно

И сгиб или усталый пал.

«Порывам душу отдавал» — здесь у Аполлона Александровича даже больше забвенья себя, чем у Пушкина, истина главенствовала над ним в красоте и правде, и обаяние жизни служило тому подтверждением; огромная душа покинет через несколько лет Россию, а кончить век с «запоя» казалось лишь ему — безвозвратным уходом в сказку...

Но все мы здесь пока, здесь — пьем за хозяйку и наше здоровье.

Через день объявился Казанцев, проведший две недели отпуска своего с семьей на даче, и сразу «обрадовал»: убийство вчера, и не стандартное очень.

Дядя, неуместно несколько, потер руки — жизнь требовала ему впечатлений.

— Рассказывай, Митя, рассказывай!

История оказалась следующей.

Золотопромышленник, не из крупного самого ряда, однако в деле своем мастак, предложил революционный, можно сказать, проект: перейти от мелкопромысловой добычи ленского золота, к добыче промышленной в широком масштабе: со строительством конных железных дорог, в том числе; с использованием европейского современного оборудования и т.д. То есть речь шла о создании крупного финансового сообщества. А результаты ожидались примерно такие: 50-60 миллионов дохода в год при расходах менее 10 миллионов.

Было из-за чего.

Золотопромышленник уже имел громадный на двадцать лет землеотвод.

Шел он, погибший, уже поздним вечером из ресторации, где встречался с двумя банкирами, шел к себе в номера, а расстоянье там было ходьбы минут пять.

Людей почти не было, только столяр шагов за пятьдесят заметил лежащего человека, и другого — копошившегося над ним. Поняв, что дело нечисто, стал звать: «люди, люди!», а сам, достав молоток, поспешил на помощь. За ним последовал дворник из соседнего двора, и оба увидели убегающего уже бандита с бумажником в руке. Они за ним; тот за угол; и зацокали копыта — двуколка ушла галопом.

— Прости, Митя, двуколкою управлял сам бандит или управлял извозчик?

— Он же соучастник — ты хочешь сказать? Да, был.

— А сколько же денег пропало?

— В ресторации он не расплачивался, и ушел чуть раньше других. Но в банке держал самородки около пяти килограммов. А родственник его считает, что около тысячи рублей были всегда при нем.

— Что за родственник?

— Его внучатый племянник, он же — поверенный в делах по золотопромышленной компании. Тоже был с ними в ресторации.

— Однако же эта заготовленная для побега двуколка наводит тебя на мысль, что убийство и ограбление было заранье спланировано?

— Несомненно. А как иначе?.. Есть еще одна странная деталь.

— Ну-ну?

— Часы в золотой оправе висели у него из жилета. Сдернуть их мог одним движеньем даже мальчишка.

— Преступник уже боялся погони, Митя.

— Так-то оно так...

— Подозреваешь организатора из людей его круга?.. Но ведь не те люди, чтобы ради какой-то тысячи рублей!

— А всё равно что-то не так. Заточкой бил, кстати, левша — врач уверенно сказал. Под сердце сзади. И опять, обратите внимание, нестыковка: если сзади — почему не по голове свинцовкой глушил, зачем убивать?

Мы с дядей задумались — случай, и впрямь, выглядел странным.

Наступала дата очередного празднования Бородинской битвы 1812 года. Подходило — через два года — к пятидесятилетию, но некоторая истерия наблюдалась уже сейчас. Патриотических статей являлась масса, и масса же была среди них мелкого и крупного вранья.

Опять продолжалась сказка про Николая Раевского поведшего своих сыновей в бой; причем от безоглядного вранья путали место, где оно якобы случилось, перенося «событие» на Бородинское поле. В действительности, одна из наших газет еще в 1812-ом соврала для «духоподъемности», что в боях под Могилевым командующий корпусом в 15 000 человек генерал Раевский, дабы организовать контратаку против войска Даву повел впереди солдат 11-и летнего сына Николая, а старший — Александр — взял знамя, и этакой троицей они вдохновили и т.д. и т.п.

Сам Раевский категорически отрицал такой поступок и даже ответил в письме кому-то из своих знакомцев: «я был бы последним злодеем, если бы повел малых своих детей под пули». То же самое он говорил своему адъютанту поэту Батюшкову, и в описании тех действий Денисом Давыдовым нет ни слова об участии в баталии детей. Зять Раевского в некрологе на смерть генерала также не обмолвился об этом анекдоте. Однако масло в огонь подлил в свое время Пушкин, который сразу отреагировал на некролог укоризною автору за забывчивость его про «подвиг с детьми». И вместе с тем, некоторые члены семьи Раевского поддерживали эту легенду.

Да впрочем, много было и другого исторического мусора.

Всячески описывалось партизанское движение, которое тоже подавалось в искаженном виде.

Совсем не умаляя известных всем командиров партизанских отрядов, сказать надо — французы содрогались только от двух имен: Александр Христофорович Бенкендорф (да, тот — будущий шеф жандармов) и Александр Самойлович Фигнер. И само партизанское движение, а по-другому — летучие отряды, были организованы еще до занятия французами Москвы. Их прародителем был всё тот же мудрый Барклай-де-Толли.

Что касается Бенкендорфа, летучие отряды были вообще его гениальным призванием, с ними он воевал и в 1813, с ними и в Берлин вошел.

Фигнер совсем отдельная история.

Он начал действовать именно после входа французов в Москву.

Наполеон объявил награду за его голову, а ненавидели они друг друга до крайности одинаково.

В 25 лет Фигнер свободно владел немецким (с диалектами), итальянским (с диалектами), польским и французским. Легко проникал в среду оккупантов, оценивал обстановку — после чего следовал сокрушительный налет его отряда. Фигнер пленных не брал или уничтожал после допроса. Его не любили и за это, а главное — за фантастические успехи. Но полковника всё же пришлось ему дать. Имя его редко теперь вспоминается, а жизнь героя прервалась при переправе в 1813 году через Эльбу.

Опять превозносился Кутузов, Багратион и только где-то за ними упоминался Барклай-де-Толли, хотя многие военные люди понимали, что именно он и выиграл эту войну.

Среди гениальных прозрений Пушкина есть одно очень значимое стихотворение: «Полководец», посвященное именно Барклаю — больше и лучше сказать нельзя:

О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:

Все в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчанье шел один ты с мыслию великой,

И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал...

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полпути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко, -

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь! как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще!

Пушкинский ум историчен; он покажет еще себя в исследовании истории Пугачевского бунта.

Почему ж, однако, Император Александр I заменил командующего восками Барклая на Кутузова?

Тому причин несколько.

Барклай понимал, что в прямой схватке двух армий Наполеон не просто победит, а разгромит нашу армию — так что потом придется заново собирать ее из ошметков. Многие, и прежде всего Багратион, ошибочно искали генеральной баталии, полагая храбрую смерть в бою достаточным делом Отечеству.

Вторая причина — стратегия растягивания войск противника, и именно на этом этапе Барклай создает «летучие отряды» для ударов по неприятельским коммуникациям; примитивным умам это представлялось всего лишь обидным для нас отступлением — популярность де-Толли падала.

Третьей причиной был конфликт с Багратионом, который не считал себя «вторым номером» и даже полагал более достойным самому стоять во главе всего войска. Выражалось это, в том числе, и в не выполняемых на должном уровне приказах, полученных от Барклая.

Что предстояло Александру?.. Поставить кого-то третьего.

Кутузов.

Который ничего не добавил к стратегии и тактике Барклая.

А впрочем, отличился от него тем, что во время Бородинской битвы находился не под пулями, а в двух верстах от событий.

Следующим днем на допрос был приглашен тот самый родственник убитого и мы, в качестве доверительных лиц генерала.

Молодой этот человек, впрочем старший меня пятью-шестью годами, был растерян, подавлен и в ответах невнятен.

Получалось, с его слов, что после делового и согласного со стороны банкиров участвовать крупными долями в компании разговора сам «зачинатель» заспешил пораньше домой, намереваясь еще написать пару важных для дела писем. Трое прочих же, никуда не спеша, заказали еще одну бутылку шампанского, да и желание было послушать выступавших известных цыган. Подпитие некоторое имело уж место, и деталей, убей бог, он не помнит — только раздалось по залу, что рядом на улице убит человек — и из тех, что недавно, вот, вышел. Поспешили, заволновались... сам он сознания чуть не лишился, послали срочно за доктором, а тело отнесли там поблизости на квартиру...

Принесли гостю чаю, и от волнения он сразу выпил почти весь стакан.

— Скажите, — вкрадчиво начал Казанцев, — а собственных подозрений вы ни на кого не имеете.

Молодой человек быстро допил остатки и категорически замотал головой.

— Денег, вы первоначально сказали, он имел обыкновенье носить при себе около тысячи?

— Ну... может быть, полторы, но... нет, больше двух вряд ли. Да и для какой надобности больше?

— Да-да. А теперь вопрос, на который не спешите отвечать сразу. — Казанцев для большего акцента сделал паузу. — План вашего родственника многим старателям, что привыкли, скажем так, добывать золото по старинке, без вполне законных прав в том числе, им создание строгой компании, с охраняемым землеотводом, очень могло помешать?

Показалось, сия нехитрая мысль достигла сознания человека, одолев очень болезненную преграду.

— Да как же я сам! — он обхватил руками голову. — Он ладно, уверен был сверх всякой меры... как сам я не подумал!

Пришлось подождать, когда отхлынут переживания...

— Вы знаете, что там за люди? Им своя жизнь — копейка, а чужая — вообще ничего!

Руки отошли от головы и одна прижалась к сердцу.

Казанцев нажал звонок и приказал всунувшему голову секретарю: — Валерьяны!

— Знаем какие там люди, увы. И каторжан бывших достаточно.

Гость закивал головой, а через минуту, выпив снадобье, ослабело обмяк в кресле.

— Вот, Митя, — произнес дядя, — и ответ про часы. Предмет всегда улика, а деньги, как говорится, не пахнут. То есть действовали профессионалы — местные, нанятые, а не приезжие какие-то сибирские оторвы.

— Похоже.

— Часы? — удивился человек... — Ах да, часы в жилетном кармане у него находились, — вряд ли он вполне понимал логику чужих рассуждений.

Казанцев взял в руки листок бумаги.

— Тут в описи сказано, что при нем найден во внутреннем кармане некий запечатанный его перстнем-печаткой небольшой свиток. Мы его не вскрывали пока — что он такое?

— Ах, свиток? Так это карта землеотвода с указанием разведанных золотых жил, россыпей и отвалов.

— Отвалов?

— Песочно-галечный материал, который плохо досматривался «дикими» старателями, но содержит в себе значительный процент золота.

— А карта?

— Карту он демонстрировал «бегло» — без подробного ее рассмотрения, и здраво вполне — пока общество по добыче, с долевым участием каждого, окончательно не оформится, обсуждать конкретные планы и графики работ нету смысла.

— Понятно. А к кому переходит землеотвод теперь?

— Видимо мне. Но, — человека передернуло, — но нет, спасибо.

— То есть как?

— Никаких компаний, мне жизнь дороже. Распродам кусками землеотвод, как придется, — его еще передернуло: — и срочно.

Я подумал про себя, что определенно сделал бы то же самое.

— Однако если быстро создать долевую компанию, — начал было Казанцев...

— А уверены вы, что организатором не является кто-то из будущих пайщиков?

Я опять решил, что гость прав.

Осень наступала, наступал и театральный сезон; я усиленно репетировал Гамлета, а Ольга, уже игравшая раньше Офелию, задержалась на даче и прислала оттуда записку, что роль эта ей «тьфу, она ее с закрытыми глазами, ну и проч.»

Мы с Гагариным много спорили о трактовках, мне не нравился декламационный стиль, к которому Сашка несколько тяготел, обсуждали статью Тургенева, где он сравнивал мир Гамлета с миром Дон Кихота и очень правильно, на мой взгляд, писал, что мир Дон Кихота «географичен», а Гамлета — не выходит за пределы самого героя. Тем сильнее драма крушения его мира, убеждал я, это не умаляет, а усиливает трагедию. И еще я отспорил, что вместо традиционного «быть или не быть» правильный английский перевод требует слов «жить или не жить» — ведь именно об этом речь идет в центральном монологе пьесы.

Три дня репетиций и перепалок очень ото всего отвлекли, а на четвертый утром пригласил нас к себе Казанцев.

— Новости кой-какие.

Честно говоря, на этом крайне профессиональном и темном преступленье я думал, надо поставить крест, и судя по скептическому дядиному выражению, мнения он держался примерно того же.

— Умница — помощник мой — вспомнил одно годичной давности дело: бандитская разборка была — междусобойчик. Три трупа и два арестованных; среди них слесарь, изготовлявший для одной из банд заточки.

— Что за банда?

— Банда Комова, или «Комка» по его кличке. Слесарь сразу дал все нужные показания, поэтому получил только три года каторги. Так вот, заточка, которая осталась в теле золотопромышленника в точности совпадает с теми несколькими, которые изготовил тот слесарь.

— Это как же удалось определить, Митя? На Сахалин ты съездить ведь не успел.

— И не надо. Очень характерная работа рашпилем, ну и еще признаки, которые не дают сомневаться.

— А Комов этот?

— Ушел. Заметьте себе — он левша. По приметам — средний рост, сухая комплекция — тоже подходит. Еще у него черта — франт и бабник.

— Ну-у, Митя, с этими чертами пол-Москвы на каторгу отправить можно.

— А ты не спеши. Вы, Сережа, Верку ведь помните?

— Прекрасно помню.

— Так вот филер забросил ей в «Амстердам» информацию — позавчера там появлялся тип с этими данными. И по обращению с ним некоторых завсегдатаев, тип авторитетный.

— Так брать! — ожил дядя.

— Опять не спеши. Встречался он там с неким господином — Верка считает опытным своим уголовным глазом — тот маскировку применял: наклеенная бородка, очки, которые ему явно смотреть мешали, и раньше она данного субъекта в трактире не видела. Еще заметила — обмен между ними состоялся какой-то, и опять «нюхом своим звериным чувствую, — говорит, — была передача денег».

— Расплата за убийство?

— Сильно смахивает. Но тип этот...

— Комов?

— Предположительно так. Тип этот тоже что-то передавал. Так что «брать», Андрей, очень рано еще.

— Но план у тебя есть, сознавайся!

Генерал ответил не сразу; взял предложенную дядей сигарку, сделал пару затяжек...

— План есть, но колючий, друзья.

— А по яснее.

— У меня в «Амстердаме» только один не засвеченный филер. Да и тот не из лучших.

— А-а, тебе подсадные утки нужны.

— Нужны. И броская девица нужна, как бы легкого поведения.

Я сразу понял на что намек — театр. Ну, Сашку Гагарина я вмиг уговорю, он, кстати, и стреляет неплохо. А дальше... Ольга. Капризная она у нас всё-таки. Хотя по внешнему виду, да еще с легким гримом, впечатление произведет на любого.

И генерал, поняв эти мысли, робко взглянул на меня.

— Попробую, Дмитрий Петрович.

— Положение, Сережа, усугубляется еще тем, что Комов всегда работает с подстраховкой. Кто-то будет там неподалеку, и наверняка с огнестрельным оружием.

— Тогда все мы трое должны иметь разрешение на первое его применение.

— Дам, даже в письменном виде оформлю.

Дядя помахал рукой, чтобы послушали теперь и его.

— Слишком просто — оно всегда неверно. В один заход ничего не получится.

Мы стали ждать продолжения.

— Пусть завтра твой Сашка, подвыпив, отправиться туда с Ольгой... ты ведь ее имеешь в виду?

— Ее.

— Оденется пусть повульгарней, посидят с часок, а потом как бы отправятся для интимных удовольствий. Коли Гагарина кто узнает — еще лучше, оно вполне соответствует репутации твоего друга. Если Комова в тот вечер не будет, о появлении новой яркой девицы ему сообщат. И вот уже на следующий день-два...

Мы всё поняли.

Оставался только один неприятный момент — как вовремя вычислить охранника Комова.

— Ну, в три ствола... плюс филер подстрахует.

— А типа этого, Дмитрий Петрович, заказчика убийства?

— Вот тут не беспокойтесь, Сергей. Возьмем Комова живым, он его с потрохами сдаст. Зачем ему двадцать лет каторги вместо десяти?

Ольгу мы с Сашкой срочно вызвали с дачи в Москву.

А вечер того дня запомнился мне очень надолго.

Приглашение от графа Сергея Григорьевича Строганова мы с дядей получили еще за несколько дней; встреча же сама была интересна всего прежде тем, что граф прибыл из Петербурга с наследником Цесаревичем Николаем — формально на празднование Бородина, но далее начиналась их ознакомительная поездка вообще по России.

Наслышанный о простоте и очень хорошем воспитании Цесаревича, я всё равно волновался. Младше меня он был всего на три года — получалось почти что ровесники.

Однако ж при знакомстве нашем пошло сразу так, что я старший — дипломированный университетским образованием, а он нечто от первокурсника. И смотрел на меня немного с завистью; особенно когда говорил, как важно точное физматовское образование для понимания роли научного и материального прогресса, в чем, увы, отстаем мы от Запада.

Милый, застенчивый, действительно похожий на студента первого-второго курса, лицо без признаков аристократизма, заметная лопоухость...

Граф Сергей Григорьевич и раньше отзывался о нем как надежде Престола русского — талантливый, до всего любопытный, а главное — чуткий.

Не суждено — Бог предпочел очередное испытание для России: Николай умрет через четыре года от туберкулезного менингита. И место его со временем займет медведь-Александр III, предпочитавший всему водочку и своего «кардинала Ришелье» Константина Победоносцева, человека до бессмысленности тщеславного и столько же бесполезного.

Однако ж пока я находился в Высоком обществе Ольга в подвале собственного дома под руководством Сашки училась стрелять — завтра нам уже «предстояло».

«Амстердам» я сначала посетил днем, забежав ненадолго, чтобы понять «сценографию» помещенья; осторожно перемигнулся с Верой.

Потом стал готовиться к вечеру.

Одежда характерная для небедного молодого купчика, чуть грима для глаз и носа, чтобы выдавали пьющего человека.

Сначала приеду я, потом Сашка и Ольга, и сразу филер, которого мы уже знаем в лицо.

Дядя появиться не может — его лицо уже засветилось в светских хрониках; с улицы нас страхуют, но не прямо, а из двух соседних переулков.

Вперед!

В зале для меня приготовлен отдельный столик, хотя народа еще не очень много.

Заказываю стерляжью уху и водку, вместо которой Вера принесет мне воды. По виду ее понимаю — нужного нам «клиента» сейчас нет.

Минут через двадцать являются... Сашка-то ладно, он и так на себя похож, но Ольга — сочетание шарма и кошмара одновременно. Мужчины все обращают внимание. Повышенный голос: «подай, принеси!». Сашка прекрасно играет угодливого ухажера.

Я знаю, что в жизни Сашка ей безразличен, но всё равно внутри неспокойно от этого зрелища.

Они начинают кутить — Гагарин по-настоящему, Ольга тянет белое вино и придирчиво разбирается с устрицами.

Опять Веркин взгляд показывает «нет тревоги».

Заказываю еще графинчик водки-воды.

Просидели еще час без всякого результата.

Зал уже полон, Ольга произвела нужное впечатление, а гад-Сашка всё же напился.

Мой первый уход — знак ухода и остальным.

Через полчаса встречаемся в доме Гагарина, там уже поджидают Казанцев и дядя.

Нет, Сашка оказывается трезвый почти.

— Хуже всего, если Комов укатил из Москвы.

— Вряд ли, Саша, — поправляет Казанцев. — Будь у него план отъезда, часы очень дорогие прихватил бы обязательно. Я эту публику хорошо слишком знаю.

— Посмотрим, что будет завтра. Ты, Оля, превосходно справилась.

— Так может по такому случаю французского вина? У меня еще есть остатки.

Казанцев и дядя не против; мне тоже поднадоела вода.

— Да, и что я вам расскажу, господа, верней — прочитаю!

Сашка быстро достал бокалы, две бутылки вина и вазу с фруктами.

— Так что у тебя за новость? — вяло переспросил дядя.

— А вот, — Сашка сначала разлил, потом быстро вынул что-то из небольшого бюро. — Андрюшка Ростопчин, сын Федора Васильевича, протрепался тут моему бате, а тот мне. Так что всё пока по секрету.

— Ну-ну.

— У нас же слухи какие ходили — что линия Романовых оборвалась на Павле, что он не от Петра III, а от Сергея Салтыкова.

— Да чушь, — возмутилась сразу же Ольга. — Салтыков не любовником ее был, а возлюбленным. Вы, мужчины, разницу не понимаете. Какая женщина станет пренебрежительно относится к сыну от своего возлюбленного?

— Ты права, — сразу же согласились и я, и дядя. — К тому же, — добавил он, — сходство с Петром III там сильное, а с Салтыковым — почти никакого. Но ты продолжай, Александр.

— Вот! Не там совсем рвется нитка Романовых.

— А рвется?

— Ну вот послушайте. Это прямо из письма Павла I Федору Ростопчину, отцу дурачка этого Андрея.

И Сашка начал зачитывать:

— «Дражайший Федор Васильевич!.. Сегодня для меня священный день памяти в бозе почившей цесаревны Натальи Алексеевны, чей светлый образ никогда не изгладится из моей памяти до моего смертного часа. Вам, как одному из немногих, которым я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что официальное отношение ко мне цесаревича Александра угнетает. Не внушили ли ему пошлую басню о происхождении его отца мои многочисленные враги? Тем более грустно, что Александр, Константин и Александра мои кровные дети. Прочие же?.. Бог весть!.. Мудрено, покончив с женщиной все общее в жизни, иметь от нее детей. В горячности моей я начертал манифест «О признании сына моего Николая незаконным», но Безбородко умолил меня не оглашать его. Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг, к „дядям“ с глаз моих: гофкурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя — завидная судьба! Безбородко и Обольянинов правы: ничто нельзя изменить в тайной жизни царей, раз так предположил Всевышний. Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди, и от этого становится легче жить и царствовать. Пребываю к Вам благосклонный Павел».

Молчанье... и никто даже не притронулся к вину...

— Слышал я про это письмо, да не очень-то верил, — обронил дядя и первым взял в руки бокал.

— А вы обратите, господа, — Казанцев тоже взял и сразу отпил, — вы обратите внимание, какая разница в портретах: ведь между Александром I и Николаем нет просто ничего общего.

— Да, — согласилась Ольга, — даже намека нет на физическое какое-то родство. Кто ж нами правит — сын гофкурьера Бабкина?

— Точней, уже внук.

— А ну их всех к черту! Я, между прочим, из рюриковичей по матери. Мне что Романовы, что Бабкины какие-нибудь... выпьем лучше за успех нашего дела!

План наш сравнительно с предыдущим днем в целом не изменился; договорились только, если Вера дает знать — появился «клиент», Сашка покидает столик на некоторое время, дает возможность вступить Комову в контакт, затем появляется и начинает скандалить; мы с филером отслеживаем, тем временем, охранника, который должен как-то вмешаться.

Детали не всегда интересно излагать, а иногда и вспоминать их совсем не хочется — вот тут такой примерно случай.

Тип со всеми приметами — Вера «в знак» поправляет прическу, Сашка двигается к туалету, а «клиент» — к Ольге, та благосклонно выслушивает какие-то комплименты.

Я гляжу во все глаза — охранник, охранник...

Возвращается Сашка, пошатывается для вида слегка.

Видно, что разговор его сразу обретает агрессивный характер.

Охранник, охранник...

Дядя строго предупреждал: никаких выстрелов в грудь — успеет ответить; только в живот.

Филер... я видел его вот только...

Сашка летит на пол, получив сзади в ухо.

Ольга выдергивает из под юбки свой маленький кольт, я бегу к их столу, мерзкий Комов ехидно мне улыбается, а сзади Ольги стоит человек, которого некогда мне рассматривать.

Сашка вне игры... нет не «вне», из лежа он выбивает ногой револьвер у Комова, и Ольга — умница — наставляет тому свой к виску, пространство освобождается — тот сзади сейчас доступен — как и я для него — доли секунды, доли! он не может решить — в меня или Ольге в спину... теперь это мои кусочки секунд!

За голову руки! На колени! Убью!

Бандит-охранник, одолевая боль, тянется к выпавшему стволу.

Я второй раз нажимаю курок.

Ольга морщится, но Комов... он стоит на коленях и предано смотрит, в его глазах только одно выражение — «что угодно, только не убивай».

Вбегает исправник, теперь я вижу лежащего на полу филера, кричу: «Здесь есть врач?!»

Оказывается даже двое.

Еще наши... Оля дрожит, я забираю из ее послушной руки револьвер.

 

ЭПИЛОГ

Той же ночью был арестован тот самый родственник золотопромышленника.

Отпирательств хватило на полчаса. Комов в точности рассказал о «заказе», передаче денег — тридцати тысяч рублей; шансы кончились после опознания Веры с совпадением времени и места встречи с Комовым.

Вся кровавая история?

Карта.

Подмена карты.

Распродажа истощенных пород, чтобы оставить себе настоящие лакомые куски. И афера действительно тянуло на несколько десятков миллионов.

Век еще не ушел, он даже держал за пальчики конец предыдущего, — живая история, как хорошо себя чувствовать в ней.

Только у дяди появилась вдруг в лице задумчивая складка.

— Нет, мой друг, ничего. Только Катя говорит: «сейчас или уже никогда».

—Я бы на вашем месте и не задумался.

— Вот и не задумывайся! — услышал я у себя за спиной. — Дурак, где ты лучше найдешь? К тому же, я богаче тебя.

Ах, Оля, Оля...

КОНЕЦ