На две недели мы отправились в наше именье, я — повидать матушку и младшую сестру, а дядя, соответственно, — сестру и племянницу.

Очень весело и к общей радости прошло время, с купаниями в пруду, где вода была много теплее реки, ходили с дворовыми людьми в лес собирать белые грибы-колосовики, уродившиеся в этом году на славу и наслаждались дядиными вечерними рассказами об Американских своих приключениях, о которых до этого я знал слишком мало. А главное, мы все очень мало знали, о состоянии этого континента, об истории его последних десятилетий — после окончательного освобождения в начале двадцатых годов от испанцев. Дядины рассказы порой очень даже шокировали, так что такое их содержание мы с матушкой выслушивали только когда удаляли сестренку спать или заставляли ее погулять перед сном в саду.

С конца 20-х годов в Латинской Америке начинается энергичный распад бывших испанских вице-королевств и вообще крупных территорий на множество мелких или относительно небольших государств. Виною всему вождизм, заложенный в испано-креольском характере, и очень большой материальный соблазн захвата чужих земель и имуществ. Во главе освободительного движения от испанцев стояли сами же испанцы, которые уже не видели причин платить налоги метрополии, подчиняться диктуемым ограничениям в торговле с Европой — Англией, в первую очередь. Они же и стали во главе раздробления континента на многие отдельные государства. Были и объединители, прежде всего отличные полководцы противоиспанской войны Сан-Мартин и Боливар. Первый хотел создать великое государство на территориях Перу, Аргентины, Чили; второй имел тот же замысел в отношении верхней и центральной частей Латинской Америки. Но их же и обвинили в попытке стать диктаторами на огромных территориях и, как выразился дядя: «всякие хорьки полезли из нор».

Некоторые из них, впрочем, были неплохими военными, и почти все — хорошими демагогами.

Кроме испанской части населения были негры, повсеместно получившие свободу уже к концу второго десятилетия, индейцы, любившие переходить с одной стороны на другую, за деньги и по какому-то своему, непонятному остальным, разумению, и разные смеси их с неграми — самбо — и белых с ними: соответственно, мулаты и метисы. Вся это публика добрым нравом не отличалась, и войны носили характер взаимных массовых истреблений. Изнасилование женщины считалось удачным исходом, если она при этом не умирала или ее не убивали. Масштабный характер всё это приобрело с конца двадцатых годов и закончилось, более-менее, в начале сороковых. Экономический упадок, конечно; местами — голод. Так что к дядиному приезду благородный сей континент едва очухался. Мнения хорошего о людской составляющей у дяди там не сложилось, и он «сильно б задумался, что выбрать — жить среди них или на охотничьей территории леопарда».

Много было интересного о природе, и сестрица моя порою забывала закрывать рот; так, индейцы показывали дяде особо крупную анаконду футов чуть ли не сорока: «мысль даже выстрелить в этакую тварь казалась просто смешной». Индейцы регулярно скармливали ей диких свинок, чтоб не захотела чего другого.

Две недели прошли очень быстро, и маменька взяла с нас слово быть опять не позднее начала августа.

Москва.

Жаркая уже.

И такая любимая.

Она всегда любимая для каждого москвича, но особенно в летнее время года.

Радует легкость одежды, способность передвигаться без устали по чистым сухим тротуарам, радуют длинные дни, светлые совсем даже в вечернее время, зелень Бульварного кольца, упирающегося одним концом в блестящую от солнца Москву-реку у Храма Христа Спасителя и другим в нее же перед Замоскворечьем.

А еще, как Чацкий «с корабля на бал», мы попали на следующий день к Казанцеву на банкет.

Орден Белого Орла.

Не вручили еще, но уже утвердили приказом.

За последние дела, да и во многих предыдущих он был успешен.

Орден Анны I-ой степени у него уже был, ждали — по очередности — Владимира II-ой степени, но довольное начальство дало на ступеньку выше — Орден Белого Орла.

Это уже совсем высокая награда, и о наградах надо специально сказать, потому что кроме чиновного люда, прочие все, а особенно молодежь, путаются в этом вопросе.

Вряд ли стоит отвлекаться на последовательность и конкретный год появления каждого ордена, однако о том, как они по достоинству окончательно выстроились к тридцатым годам столетия непременно надо сказать.

Андрея Первозванного — Екатерины (только женский) — Владимира I-ой степени — Александра Невского — Белого Орла — Владимира II-ой степени — Анны I-ой — Станислава I-ой — Владимира III-ей степени — Анны II-ой степени — Станислава II-ой степени — Владимира IV-ой степени — Анны III-ей степени — Станислава III-ей степени.

Отдельно стоял Георгиевский крест 4-х степеней. Это боевой орден. Дядя и Казанцев имели Георгия IV-ой степени за Кавказ и очень им гордились. Причем Казанцев обязан был надевать этот орден при мундире. А батюшка мой навоевал даже на три Георгия: II-ой, III-ей и IV-ой степени. Разумеется, тайным его желанием было обрести и Георгия I-ой степени, но давался он от чина генерал-лейтенанта и то очень редко.

Особое место занимал и Орден Анны IV-ой степени «За храбрость». Он носился на эфесе холодного оружия и имел статут никогда не снимаемого.

Трагикомичный казус произошел с Орденом Андрея Первозванного, утвержденным Петром I. Под первым номером его получил близкий к Петру граф Федор Головин. А под вторым номером — Мазепа. Сам Петр имел только третий номер. После измены Мазепы у Петра случился в полном смысле сумасшедший припадок, он изыскивал казнь, которой предаст Мазепу, а до казни хотел надеть на Мазепу Орден Иуды, художественно разработанный им самим и весивший с полпуда. Всё это осталось в мечтах, так как Мазепа благоразумно сбежал вместе со шведским Карлом XII. Эта история очень характеризует характер Петра, который ранее предал мучительной смерти атаманов Искру и Кочубея за их честный доклад о намерении Мазепы переметнуться на сторону Карла, потом Петр озлился отнюдь не на себя, и в исторических хрониках нет сведений об угрызениях совести его за убитых им честных людей — Петр целиком окунулся в планы изощренной мести Мазепе.

Принято считать, что приступы ярости и жестокости Петра связаны с его детским испугом, когда государственный переворот, замысленный Софьей, грозил ему гибелью. Некоторые студенты-историки, впрочем, говорили мне, что жестокие склонности Петра — наследственные: отец его — Алексей Михайлович, прозванный отчего-то «Тишайший» — был тихим... садистом, и по действиям, на сём поприще, намного превзошел буйного сына.

Впрямь — безобразия церковного раскола, когда иконы старого русского письма, несоответственные византийским канонам, выбрасывались из церквей и им протыкали глаза, когда смеющих возражать священников подвергали смертям и пыткам, не патриарх Никон — «враг рода человеческого», как называл его протопоп Аввакум — именно царь Алексей стоял у руля этих «преобразований». Цель — сделать Россию центром восточной христианской веры после завоевания Византии турками; средства для этой цели — да какие угодно.

Никон «переборщил», пожелав стать восточным Римским папою и подчинить себе светскую власть, за что был быстренько уничтожен «Тишайшим»; впрочем, не очень быстренько: «Тишайший» любил казнить мучительно, а для этого спешка вредна.

Странная психология нашего народа, может быть, не нашего только, но нашего — точно: переносить ответственность с авторов на исполнителей. Никон, де, виноват в расколе. А при ком он состоял? А кто его раздавил, как клопа, когда дело пошло в ненужную сторону. Также было потом и с отдельными вредными фаворитами, так было и с Аракчеевым. Собака грызет палку, которой в нее тычет человек, однако же понимает, что причина тут в человеке. У нас, сильно увы, с таким пониманием хуже.

Следующее наше дело прошло как одно мгновение, но удачное очень мгновение по стечению обстоятельств. А повернись они иначе несколько, и не вышло бы ничего

Время, время — оно всё решило!

Мы с дядей идем по Кузнецкому мосту, шагах в тридцати впереди замечаем пристава и двух гражданских, взволнованных, судя по жестикуляции, чем-то весьма.

Еще ближе... гражданские эти в черных блестящих жилетках на белых рубашках, и брюки черные строгих линий, а магазин — ювелирный. Я лично в него ранее не захаживал, но попадался он мне на глаза, а магазины здесь все на Кузнецком — не из дешевых.

Который постарше всплескивает руками, и слышно:

— Да как же не он, не в воздухе же перстень испарился.

— До нитки проверили-с, — отвечает пристав.

У дяди, боковым зрением замечаю, беспокойство охотничьей собаки, которая видит, что хозяин достал из шкапа ружье и охотничью амуницию.

Он ускоряет шаг.

— Позвольте представиться — он называет фамилию и княжеский титул. Являюсь хорошим приятелем генерала Казанцева.

Достает визитную карточку генерала и показывает ее приставу.

— Я об вас, ваше сиятельство, слышал.

— А что здесь случилось? И не пройти ли нам внутрь, а то зеваки уже собираются.

Как оказалось, один из двух — хозяин ювелирного магазина, другой — его приказчик.

Оба здорово волновались, и передавать впрямую их речь было бы трудной задачей.

А в несбивчивой форме дело выглядит так.

Некий господин Инеску, коммивояжер, посредничающий по поставкам из Молдавии фруктов, зашел в магазин, заинтересовался мужским перстнем с бриллиантом в четыре карата, сидел напротив стойки, за которой стояли хозяин с приказчиком. Перстень был в его руках, и он то ли протянул руку, чтобы положить перстень на стойку, то ли уже положил, да почти вбежал в магазин какой-то невнятного вида средних лет господин, суетливый весь, громкий, и дескать, ему срочно нужно отремонтировать сломавшийся браслет, ну прямо незамедлительно. Ему объясняют — здесь ремонтом не занимаются и адрес дают мастера по таким работам, он понял не сразу как-то, потом извинился и вышел.

Дядя вдруг хмыкнул:

— Ха, а перстень исчез? Знакомо, знакомо.

Хозяин не нашел здесь смешного.

И выяснилось окончательно: господин Инеску возмутился очень — он перстень вот только положил на стойку — и сам, сам потребовал вызвать полицию, чтоб обыскала его и этим сняла подозрения.

А далее пристав уже сообщил, что в участке его обыскали до нитки, господин этот помогал всячески и без принуждения догола разделся.

— Так, теперь не будем время терять, — сказал дядя, вид он приобрел сосредоточенный. — Когда Инеску ушел из участка?

— Да минут пятнадцать назад отпустили.

— Адрес проживания у вас имеется?

— Имеется. И проверили — помощник мой на коляске его домой отвез, у дворника удостоверился.

— А когда, — дядя обратился к хозяину, — исчез перстень?

Тот и приказчик вынули часы и оба подтвердили — около часа назад.

— Вот теперь вспоминайте, что происходило в течение этого часа — кто заходил, что делал?

Оба, взглянув друг на друга, замотали головами:

— Никого просто и не было, — сказал хозяин.

Однако приказчик, похоже, о чем-то вспомнил.

— Девочка, как раз перед приходом господина пристава.

Хозяин досадливо махнул рукой, но дядя очень заинтересовался:

— Какая-какая девочка?

— А маленькая, с гувернанткой. Расплакалась — горшочек с гортензией ей, вишь, понравился на нашем подоконнике. «Купи-купи», — требует у гувернантки.

— Мы так отдали, — морщится хозяин, желая отделаться от пустяка.

— Дрожки ваши здесь, господин пристав?

— Тут рядом.

— Где живет Инеску?

— А в Колокольном.

— Срочно туда, Срочно!

Пристав сам управляет, гонит лошадь и загодя кричит вперед, чтобы освобождали дорогу.

Вот уж миновали Цветной бульвар, въехали в широкий переулок, дорога пошла на подъем, но сильная лошадь почти не убавила хода.

Здесь меньше людей на пути... и впереди высаживаются с извозчика девушка и маленькая девочка.

Девушка берет с сиденья горшок с цветком.

Они направляются в проулок между домами.

Пристав хлещет лошадь.

Девочка присядает на мостовой, что-то привлекло ее любопытство.

— Фу, попались, — облегченно вздыхает дядя.

Старшая торопит ее, они начинают двигаться вглубь, но мы уже выскакиваем на тротуар.

— Сударыня, сударыня! Да, я вам.

Девушка остановилась к нам в пол оборота, ее взгляд перешел на пристава, в глазах мелькнуло беспокойство.

Теперь мы рядом.

Ребенок смотрит с любопытством, приоткрыв рот, на вид девочке лет шесть.

Горшок с гортензией в руках у девушки, она перекладывает его в дальнюю от нас руку.

Лицо у нее южное, смуглое, глубоко посаженные темные глаза и удлиненный носик.

Дядя обращается не к ней, а к ребенку:

— Ты любишь цветы, да?

— Да-а.

— А знаешь, что сделаем, — дядя достает три рубля, — вот на эту денежку ты купишь себе два таких горшочка и очень-очень много конфет.

Он протягивает бумажку и маленькая ручонка неуверенно, но берет.

Ребенок уже немножко понимает про деньги, и что ему, правда, дают немаленькое богатство.

— Поменяемся, да? А я возьму себе горшочек.

Девочка согласно, она уверенно кивает.

Пристав подходит и без всяких церемоний забирает горшок — та не сопротивляется.

— Вы кем приходитесь господину Инеску? — спрашивает ее дядя.

Та молчит, смотрит в сторону... с усилием сглатывает.

— Ладно, передайте ему — пусть готовится к отъезду на родину. Завтра получит предписание.

Мы поворачиваемся и идем к дрожкам, я на ходу обернулся и помахал ребенку рукой, мне радостно ответили тем же.

Дядя почти торжественно вносит горшок в магазин, сзади мы с приставом.

— Вот вам ваш цветочек, господа. А теперь поковыряйте землю вокруг ножичком.

Взяв горшок, приказчик уходит с ним куда-то за занавеску.

Хозяин взглядывает на нас недоверчиво, затем идет к двери и вешает табличку «Закрыто», почти тут же за занавеской слышен возглас, сразу появляется и приказчик с поднятой рукой — между большим и указательным пальцами перстень.

Хозяин, охая, берется за сердце.

Пристав спешно сажает его на стул.

— Не оригинальный прием, — начинает дядя, — в Чикаго как-то заходит барышня с горшочком цветов, смотрит серебряные недорогие браслеты, один ей ужасно нравится, но денег нет с собой. Просит отложить для нее браслет, через час она будет с деньгами. И выпархивает. Горшок с цветочком забыла. Дальше всё развивается в точности как у вас с дорогим перстнем, а скоро является барышня с деньгами за браслет и, ох, горшочек она забыла. На нее почти не обращают внимания. Вам лучше, полегче дышится?

Хозяину, действительно, лучше; спрашивает — чем может отблагодарить.

— Напишите на генерал-губернатора благодарственное письмо за раскрытие преступления сотрудниками генерала Казанцева. А мы не гордые, неправда ли, Серж?

Только ступили за порог магазина, дядя озабоченно произнес:

— Что-то ужас как пельменей хочется. Моя нянька говорила не ужас, а «ужасть» — по-моему, это выразительнее. Так вот, ужасть как пельменей хочется. Где у нас трактир сибирского наклонения?

— Кажется, на Пречистенке, или где-то неподалеку.

— Едем без промедления!

Вскоре я узнал от Казанцева, каким образом высылают людей, не уличенных в совершении преступления.

«Вот, о конституции поговаривают, дескать, неограниченная монархия нехороша. Оно, возможно, и так, только монархия у нас сверху донизу. И молдаванина этого я выслал по месту жительства собственным распоряжением — на два года безвыездно под наблюденье полиции. А при конституции какая б была канитель».

Там на банкете узнал я очень интересные сведения по первому в России уголовному убийству на заказ. Именно уголовному по своему характеру, так как до этого всякую знать убивали «высшим» приказом официально вполне, иногда тайно, как Петр своего сына, объявленного потом просто умершим; травили в средневековье, подобно и всей Европе, но это было, что называют, «в традициях». Здесь же случай совсем особенный.

В 1806 г. при выходе из театра получил удар вбок кинжалом кавалергард Алексей Охотников. Били на поражение, но смерть наступила не сразу, а позже от заражения. На похороны приехала, не стесняясь, Императрица Елизавета Алексеевна — беременная от своего бывшего любовника Охотникова. Все всё знали, и Император Александр I, в том числе.

Елизавета, которая в 14 лет вышла за 16-летнего Александра, уже скоро обнаружила измены мужа, а через три года он стал в открытую жить с Марией Нарышкиной, женой своего друга Дмитрия Нарышкина. Дмитрий относился к этому совершенно флегматично, и как-то на вопрос Александра — «Как жена, как дети» спокойно переспросил: «Мои или ваши дети?» У Марии Нарышкиной от Александра было трое детей. Причем история началась году в 1798-м, когда Александр был еще только Наследником и до гибели Императора Павла оставалось три года.

С момента влюбленности в Марию, отношения его с Елизаветой совсем охладели.

Что-то вроде «Ах, так!» сказала себе семнадцатилетняя женщина, и первый ее выбор пал на Адама Чарторыйского — тоже друга Александра. Александр даже обрадовался, что ему есть замена, но не обрадовался Павел, особенно после рождения Елизаветой ребенка, которого он посчитал дочерью Чарторыйского. И Александру стоило большого труда уговорить отца не ссылать Адама в Сибирь, а отправить послом в Сардинское королевство. Судя по отзывам очень близкой к Елизавете графини Головиной, увлечение ее Чарторыйским было скорее попыткой найти любовь, а не самой любовью. Однако саму любовь, любовь глубокую, настоящую, она нашла в 1803 году. Столь же глубокую страстью пылал к ней и Алексей Охотников, понимавший, конечно, сколь это для него небезопасно.

Оно и случилось.

Но кто был заказчиком?

Большая часть высшего общества полагала — брат Александра Константин и их мать вдовствующая Императрица Мария Федоровна. В догадках шли дальше, предполагая, что время убийства было специально отнесено на последний месяц беременности Елизаветы, чтобы «чужой ребенок не получился». По характеру оба «заказчика» вполне подходили. Константин был полным наследником полубезумных черт Павла. Мария Федоровна же отличалась бойким нравом, любила где можно себя проявлять и выступала такой охранительницей аристократизма, что даже пыталась запретить поступление в Смольный институт девочкам не дворянского рода. Тут даже потребовалось вмешательство Павла, дабы дать супружнице укорот. Охотников был ненавистен обоим, а рождение мальчика означало рожденье Наследника престола «со стороны».

Родилась девочка, умершая, как и первая, во младенчестве.

А около года назад был арестован карточный шулер, которого они отпустили за отсутствием серьезных доказательств. И «в награду» тот рассказал, что убийцей тем, был его дед, отставной унтер-офицер, служивший одним из швейцаров у Константина, и заданье ему давал сам Константин, подаривший затем тысячу рублей и коня.

Дядя, слушавший в пол уха рассказ с другой стороны стола, тоже знал историю в таком именно виде, но по поводу шулера резонно заметил: «А может быть, и наврал, подлец».

Москва приступила к летнему отдыху — в разгаре дачный сезон, однако ж преступность не брала отпусков. Жалобы на мелкие кражи рассматривали в местных участках, однако сотрудников не хватало, и Казанцев огорченно нам жаловался, получив очередное «нет» на увеличение штата.

Дядина пассия Катерина уехала в Петербург с визитом к «семье» в Царское село, а затем надлежало ей к датско-германской тетке, герцогине, замок которой, кажется, находился в Дании где-то.

Дядя направился с визитом в рязанское свое имение, «для порядку» — там управляющий немец и так со всем благополучно справлялся, затем хотел наведать имение под Владимиром, однако когда мы через неделю встретились — я провел ее у друзей на даче — сразу оказались в лапах Казанцева.

— Привык я к вам, братцы, давайте еще одним любопытным дельцем займемся, на мелочи я ведь вас не зову.

— Ну-ну! — ожил дядя, прибывший сонным почти из Рязани.

— Странная смерть — пока могу назвать только так. Старший партнер коммерческого банка и финансист. Сорока пяти лет от роду скончался от паралича дыхательных путей, сильные предсмертные судороги. Но всё это произошло ночью — свидетелей смерти не было. Женат. Однако спальни у них в последнее время были отдельные, и нечто вроде супружеского разлада случилось месяца два-три назад. Смерть произошла вчера, вернее — той ночью, а утром сегодня объявилась его сестра с прошением о расследовании — за несколько дней до смерти брат заявил ей: «Возможно, она хочет меня отравить». И до этого два раза говорил про супругу: ему кажется, она что-то злоумышляет.

— Банкир оставил завещание? — спросил дядя.

— Не оставил, детей нет, жена — единственная прямая наследница.

— Еще вопрос, Митя. Мышечная контрактура и паралич дыхательных путей врач определил. Только это не причина, а результат. Вскрытие делалось?

— Оснований для вскрытия только по заявлению сестры у меня нет. А супруга во вскрытии отказала. Она не простая штучка, у нее дядя действительный тайный советник — крупный в Петербурге чиновник.

Опа! Вспомнились сразу слова Казанцева про монархию, и как удобна ему его собственная «маленькая монархия», а забывают люди, что у медали есть обратная сторона.

— Но я, — продолжил тот, — дал порученье агентам взять, так сказать негласно, в морге кровь у покойного. Вчера доставили. А сегодня с утра я уже передал кровь на экспертизу на химический факультет Университета и еще одному аптекарю гомеопату.

— Две независимые экспертизы — дельно! — похвалил дядя. — А теперь скажи, пожалуйста, что предшествовало смерти? — он пояснил: — Днем предыдущим, вечером.

— Как раз и собирался об этом. Днем предыдущим был поздний обед, а можно назвать — ранний ужин. Муж приехал на него прямо из банка, уже кроме жены были двое гостей — их адвокат и некий господин Богданов — помещик лет тридцати, живущий в соседнем особняке. Жена сообщила, что гости ушли в десятом часу, муж скоро пожаловался на усталость и отправился спать. Вот, собственно, и все скудные сведения.

— Она объяснила, почему отказывает во вскрытии?

— Брезгливо промолвила: «Ах, это гадко, не вижу необходимости».

— Смерть странная... личный врач был у него?

— Вчера уже допросил. Ему тоже смерть кажется странной, хотя, говорит, при разрыве сосудов головного мозга такое может произойти. Сердце у него было в порядке, а вот нервная система в последнее время весьма барахлила. Доктор выписывал ему успокаивающие и снотворные.

— Прислуга что говорит?

— Пристав опросил, но без всякого результата. Там две горничные, живут они во флигеле во внутреннем дворике, а повариха приходящая. Убрали всё после ужина, хозяйка их отпустила часов около десяти.

— А про хозяйку что?

— Молодая, кажется двадцать четыре года, замужем меньше двух лет. Привлекательная даже очень особа. Но вот тех двоих я еще не допрашивал. Адвокат должен вот-вот пожаловать, а через час тот сосед их еще подойдет.

Не успел он это произнести, как помощник без стука проскользнул в кабинет:

— Адвокат в приемной. Прикажете просить?

— Проси.

— Митя, нам, наверное, надо уйти.

— Сейчас у него спросим, если не станет возражать...

Казанцев не договорил, в кабинет вошел высокий сухопарый брюнет лет сорока, назвался и сделал каждому из нас легкий поклон.

— Серж, пересядьте, пожалуйста, туда на стул.

Я освободил кресло у стола генерала, человек быстро занял мое место и обратился ко всем сразу, так что не понадобилось спрашивать разрешение на присутствие.

— Господа, я понимаю цель вызова — смерть несколько странна и подозренья вполне естественны. Готов ответить на любые вопросы, — он посмотрел на генерала, предлагая начать.

— Сначала, хотелось бы о вас лично, если не возражаете, — любезно приступил тот.

— Извольте, не возражаю.

— Вы адвокат покойного или с супругой — их общий.

— Специально это не оговаривалось, но от супруги не было ко мне дел. А по интересам покойного работа велась — в финансовой сфере немало взаимных претензий.

— И судя по тому, что приглашались к ним на ужины в тесном кругу, отношения личные имели хорошие.

— Ну, в знакомстве мы недолго еще — около года. До того был другой, но не сошедшийся с ним адвокат. В последнее время что-нибудь раз в неделю у них бывал. Я ведь еще и адвокат их соседа Богданова, захаживали часто вместе.

— А отношения между мужем и женой, на ваш взгляд, были благополучными?

Раздумья, хотя короткие, но посетили нашего гостя.

— Полагаю, не очень. Недели две назад он спрашивал меня, насколько сейчас сложен развод.

— А про причину не говорил?

Опять вышло с маленьким затруднением.

— Не-ет, не касался.

От наблюдательного Казанцева оно, разумеется, не ускользнуло.

— Однако ж вы на этот счет свое мненье имеете, или я ошибаюсь?

У адвоката вырвался легкий смешок, как бывает у пойманного на пустяке человека.

— Господин генерал, с молодыми красивыми женщинами разводятся только по одной причине. Я, во всяком случае, другой какой-то не знаю.

Казанцев поменял тему.

— Вы ведь по профессии своей тоже расследования ведете, только на процессах стоите с другой стороны.

Адвокату понравилось, он опять улыбнулся, кивнул — улыбка у него искренняя, лицо от нее делается симпатичным.

— Предположим, — начал Казанцев, — предположим только, что имело место отравление. Запомнились ли вам моменты, когда в пищу или вино хозяина можно было незаметно положить яд?

— В таких случаях лучше всего представить себя самого на месте отравителя, не правда ли, господа? — с долей веселости объявил адвокат. — Что же, попробую.

Он сосредоточился, зрение ушло вглубь себя.

— Все закуски, да как и положено, подавались в вазочках или на блюдцах. Позже рыбное и мясное подавались... что-то на блюде, что-то на подносе — каждый накладывал себе сам.

— А за столом вам прислуживали?

— Нет, горничные приносили и уходили.

— Напитки?

— Хозяин открывал сам бутылки, наливал нам, и мы себе наливали — всё на глазах.

— Но он выходил из-за стола, например, в туалет?

— В таком случае всех нас троих нужно подозревать в преступном сговоре, — адвокат сделал при этих словах приглашающий жест.

— Оно было бы слишком, — согласился с ним генерал.

Тут разговор выдохся сам собою, Казанцев поблагодарил посетителя, но предупредив, что обстоятельства могут потребовать новой с ним встречи.

Шел пятый час дня, я только подумал — сколь долго эксперты будут проводить анализы крови покойного, как ответ неожиданно пришел от вошедшего в кабинет помощника.

— Курьер из Московского университета, Дмитрий Петрович. Позволите зачитать.

— Да-да.

Помощник взглянул на листок бумаги:

— Многоуважаемый, и прочее... «В составе крови содержание отравляющих веществ метало-минеральной группы не обнаружено».

Дядя сразу переспросил:

— Сергей, что за группа?

— Всё не относящееся к растительному или животному происхождению.

— Ну вот поди ж ты, — с досадой произнес генерал, — отделались частичным анализом. А что я могу с ними поделать — средства нужны для хорошей оплаты, договор на срочное обслуживание. — Он пришел в огорчение, потом встрепенулся: — Однако у меня еще гомеопат в запасе. Но к нему к вечеру я должен заехать сам.

— Вот и славно, — дяде, видно, сидеть в душноватом кабинете уже надоело, — а к половине восьмого пожалуй ко мне на ужин.

— Соседа этого слушать не станете?

— Нет, Митя, ожидаю от него тех же слов, что мы только услышали.

Вышли на свежий воздух с чувством неопределенности у обоих.

И разъехались пока к себе каждый.

К дяде я прибыл на десять минут раньше назначенного и обрадован был сообщеньем: в угощение нам приготовлен раковый суп — излюбленное семейное кушанье, однако нечастое в обиходе из-за большой сложности его приготовленья. В детстве я был свидетелем этих процедур, хотя рецепт, разумеется, не усвоил. В памяти остались лишь клешни и шейки, вареные яйца, лимоны, изрядное количество миндаля и укропа. Потом добавлялись сливки, сметана, как-то еще участвовали сухари и толченые вываренные специальным образом панцирные спинки. Возились долго, но получалось замечательно вкусно.

Стол был уже сервирован: графинчик с водкой, белое вино, а из закусок только икра, маслины и хлеб — «чтобы вкус не забить».

Казанцев приехал с маленьким опозданьем и в столовую залу к нам вошел с видом почти торжественным.

— Э, Митя, — обратил внимание дядя, приглашая его к столу в полукресло, — выглядишь, как американский сенатор, победивший на выборах.

— Есть от чего, — он сел, дядя принялся наливать, — хотя покою нам это не добавляет.

— Новое что-то, — заключил дядя. — Сергей, не сиди сложа руки, положи гостю икры и маслин.

Казанцев, ощущая отдых от многих дневных хлопот, произвел глубокий вдох-выдох и, затем, сообщил:

— Яд в крови обнаружил гомеопат.

— Растительный? — сразу спросил я.

— Нет, — дядя запрещающе поднял руку, а в другой протянул рюмку чокнуться: — За дальнейшие наши успехи, друзья.

Выпили, я — вина, и начал с нетерпением ожидать.

Дядя с Казанцевым, вкусив «менделеевскую», похвалили ее.

И похвалили икру.

Мое ожидание, однако, продолжалось недолго.

Генералу уже самому свербело довести до нас новость.

— Так вот, господа, — он утер рот салфеткой, — яд, да, растительного происхождения. А именно — аконит, другое его название — борец.

— Что за диковина? — спросил дядя.

— А не диковина вовсе, полно его растет от Греции и до Сибири. У нас растет в Подмосковье.

— Подумать, ходим в лес и ничего не знаем. А много яду требуется для убийства?

— Мало совсем, достаточно трех капель.

Дядя от удивления поспешил обоим снова налить.

— Однако ж не всё так просто. Яд этот, хотя приводит к тому, как умер банкир — судороги, паралич дыхательного центра — дает непременно и сильную рвоту. Гомеопат полагает, что отравитель использовал добавки какие-то, тоже растительного происхождения, для подавления рвоты.

— Какие — он не определил?

— Нет, но считает, задача стояла непростая — требовалась весьма тщательная подготовка. И знание рецепта, само собою.

— Стоп-стоп, тогда мысль неизбежная приходит...

Дядя, впрочем, повременил ее высказывать.

Они выпили по второй рюмке и стали закусывать маслинами и икрой.

Я уже привык к такому их «первому акту» — а дальше успокоятся и дело пойдет ровнее.

— М-м... какая, Андрюша, мысль?

— А вот, помимо самого аконита, отравитель принужден был готовить к нему нейтрализатор. И скорее, не из одной, а из нескольких дополнительных трав.

— Гомеопат предположил это самое. Ты хочешь сказать, для такого мероприятия надо иметь условия?

— Ну не пустяк же — выварить, отстаивать, смешивать в нужных пропорциях, мензурки всякие... да, Сережа?

— Да, лабораторная в целом работа, — согласился я.

— Вот и надо подумать, как зацепочку такую использовать.

Казанцев повел вверх глазами, подумал...

И решительно произнес:

— В лоб — через допросы прислуги. По трем всем участникам.

— Донесут ведь хозяйке, — осторожно высказал я.

— А пусть. Иногда следствие нужно вести в открытую и даже, я бы сказал, в манере несколько угрожающей.

Дяде понравилось, он покивал в знак согласия.

И велел подавать раковый суп.

Тут меня мысль посетила.

— А еще одна зацепка. Где у нас в Москве можно рецепт такой хитрой отравы достать. Знахари-знахарки навряд ли такое знают, да и с простолюдинами никто из троих не водится.

— Не скажи, — поправил дядя, — через прислугу могут. А знахарство порой глубокие корни имеет, тем более, если травы произрастают у нас.

— Правильно, — одобрил Казанцев, — обращу на это внимание при допросах прислуги. Но мысль ваша шире, Сергей, надо подумать, где еще добываются такие рецепты.

Вернувшись домой, я начал об этом и размышлять.

Однако сначала прочитал записку, доставленную от Сашки Гагарина: он сообщал, что вернулся из Парижа и обязательно ждет меня с хорошим французским вином завтра вечером.

А дальше, раздумывая перед сном за чашкою чая, попробовал я представить себя на месте того отравителя.

Все они люди, если не высшего общества, то где-то рядом; общения тесного с простолюдинами быть не может. Через прислугу, сказал дядя. На первый взгляд такое возможно, но если б был я, как бы решился раскрыть свои планы кому-то из слуг. Пусть не до конца раскрыть — но яд есть яд, после умирает кто-то и, что, слуга не догадается? Тут, следовательно, только об особенно верном слуге речь может идти. Хотя вреда, конечно, не будет, если Казанцев «прощупает» всех подряд.

А другой способ действий, и я б его именно выбрал, смотреть специальную литературу по ядам. Особенно западноевропейскую — наше книгоиздательство, сравнительно с Европою, слабенькое. Да и цензура вряд ли пропустит публичное издание у нас книги о ядах. А завозного книжного товара сейчас прорва, и там чего угодно можно найти.

Только вот где искать?

На развалах?.. Не очень подходит, преступнику надо было ходить среди людей, у торговцев одно и то же спрашивать — ушей слишком много, и глаз, этак можно и на донос напороться, народ у нас шустрый.

Но решил я начать с торговли книгами у нашего университета на Моховой, яды все-таки ближе к химической и медицинской наукам, а там как раз научное всякое и продают.

Да! гомеопата того тоже спросить надо, где подобную литературу возможно найти.

Следующим утром я отправился к родному университету, и к радости моей оказалось — народу там, из-за летнего жаркого времени, немного совсем, хотя продавцы есть — и это самое главное.

Утро показалось мне хорошим сразу по просыпанию: от уголка ярко-синего неба за окном, чувством приятного очень у дяди вечера с замечательным раковым супом, еще от какого-то деятельно приподнятого настроения, возникшего сразу во мне.

И что же, ощущенье не обмануло — уже на втором торговце столкнулся я с ценными для дела нашего сведениями.

Торговец сообщил — он имел в продаже французскую книгу о ядах, обстоятельную весьма, и недавних лет выпуска. Прошлой осенью купили у него два студента-химика, готовившие себя стать фармакологами. Но отечественных книг по ядам он не знает.

Подключился к разговору соседний торговец, и еще один — подтвердили: к отечественной библиографии можно не обращаться, а зайти лучше на Пушечной улице во французский книжный магазин. У немцев, тоже вполне, отыскаться может — магазин Арльта в Китай-городе.

Распрощавшись, велел я извозчику сначала на Пушечную, удобное направление — там дальше Китай-город как раз.

Москва уставала уже от жарких накопленных дней, и видно было, что на тенистых сторонах улиц народу много, а под солнцем только быстро идущие те, кому надо в какое-нибудь там заведение.

До Пушечной скоро доехали, я велел извозчику обождать.

Вошел в магазин.

Французы они везде французы — и в книжном магазине у них тоже духами пахнет.

Обслуга оказалась с некоторыми знаниями французского языка, а старший приказчик — француз.

Обратился к нему на его родном и показал название книги, записанное со слов торговца на Моховой.

Тот закивал головой: книгу эту можно заказать, прибудет не позднее, чем через десять дней. И сам сообщает, такую книгу пару месяцев назад у них заказывали, — во Франции она есть, проблемы не будет.

А кто заказывал?

Вопрос не слишком уместный, но задаю его так, между прочим, с рассеянным взглядом по сторонам.

Женщина, кажется — молодая, но ее лично хозяин обслуживал, а он сейчас в Санкт-Петербурге, появится послезавтра.

На книгу я сделал заказ и поблагодарил словоохотливого француза.

Двинулись дальше к Китай-городу.

Расспрашивать француза-хозяина, когда тот появится, буду, конечно, не я, за отсутствием на то прав, а исправник местный, по приказу Казанцева официально опросит.

То же самое и в немецком магазине — могу лишь, ненавязчиво, наводящие задавать вопросы.

Немецкий язык у меня — в отличие от французского, на котором беззаботно болтаю, — вызывает некоторые напряжения. Артикуляция его мне совсем не родная.

И в немецком магазине мои ноздри сами потянули воздух уловить запах; я, чрез несколько мгновений, понял какой — запах чистоты. Здесь нет пыли, как во многих у нас заведениях, где она столбом стоит в лучах света. И это обонятельное ощущение отсутствия пыли и сора — тоже своего рода запах.

Хозяина легко было опознать по солидному «профессорскому» виду, я заговорил с ним по-немецки, на лице пожилого человека явилась улыбка.

«Книги по растительным ядам?.. Последнее издание — Дрезденское, до этого было Берлинское, а совсем давно — в Кельне, но то уже антикварное. Лучше закажите Дрезденское». На вопрос мой, точно ли оно сейчас есть, отвечает: «Не беспокойтесь, несколько месяцев назад заказывали, и издательство сообщало, что располагает еще достаточным количеством экземпляров».

Заказал.

И отправился с дóбытым сообщить Казанцеву.

В голове вертелись теперь дядины слова, что приготовленье отравы требовало специальных условий. Ну, может быть, не лабораторных, как я поспешил согласиться, но условий, во-первых, отдельного помещения, защищенного от непрошенных глаз, во-вторых, нужна для вываривания трав посуда и керосинка, а скорее две-три. Обычно такие отвары отстаивают, отцеживают — тут та же метода, что и для приготовления целебного пития, а сам процесс должен укладываться в несколько дней. Таким образом, что за помещение мог использовать преступник — конечно уж, орудовал он не дома.

Где?

И некая странность мелькнула у меня в голове, задела там, словно за заусенец, и непонятно куда исчезла.

Я раздраженно попробовал ее отыскать в непонятных мне самому глубинах.

Но тщетно.

С этим и добрался я до приемной Казанцева, где секретарь просил обождать и дружелюбно предложил чаю.

— Генерал вторую служанку допрашивает. Из того дома, где произошло отравление.

От чая я отказался и хотел было вернуться к поиску убежавшей от меня странности, но потребовала вдруг внимания новая мысль: для изготовленья отравы человеку, в деньгах достаточному, разумнее всего снять на время квартиру. Меблированные комнаты сразу отпадают — варениями всякими там заниматься нельзя, только и остается — снять на время квартиру. Так-так, большая тут не нужна, стало быть — искать надо среди маленьких, снятых, этак, не более месяцев двух назад. И среди тех именно, которые находятся в радиусе минут двадцати езды на извозчике — люди с деньгами не станут тратить кучу времени туда-назад... ага, следовательно, включить надо в поиск и квартиры средних размеров. Еще один простой ход — смотреть по газетным объявлениям за последние полтора месяца, другого способа у всех троих подозреваемых просто не было.

Но как все-таки произошло само отравление?

Я решил взять маленький отдых, прежде чем размышлять над этим, однако планам моим помешала вышедшая проворно из кабинета девушка, опрятно, но без излишеств, одетая; скользнула к выходу из приемной, успев сказать каждому из нас «до свидания», а секретарь пригласил меня жестом войти.

Казанцев обрадовался и мне, и моим первым словам об имеющихся хороших сведениях, тоже предложил чаю, я опять отказался и начал барабанить про всё от начала и до конца.

И даже задохнулся слегка, когда закончил соображеньями о квартире, чрез которую хозяева или посредник могут опознать одного из трех наших подозреваемых.

— Браво, Сергей! — восторженно почти произнес генерал, поставив меня этим в легкое замешательство.

— Да что особенного, Дмитрий Петрович, в магазины съездить — нехитрое дело, остальное ж — простая логика.

— Стройную очень цепочку преподнесли. А приметы покупателей приставы в книжных магазинах, конечно, узнают. И с квартирами на своих участках они разберутся — не так уж их много сдается в приличных местах Москвы. Большая помощь мне от вас с дядей, вот ведь — ниточки появились.

— А у вас, Дмитрий Петрович, что от допросов служанок образовалось?

— Не много, увы. Сперва разговаривал со старой служанкой, она, кстати, была при своей хозяйке еще до замужества той. Ничего из этой кочерги не вытянул: «не знаю», да «дело не мое». А вот молодая горничная рассказала, что отношения между супругами испортились от того, что она завела любовную связь с их соседом.

— То есть вот с третьим персонажем нашей истории?

— Именно. А откуда она про то знает? Вроде по слухам от слуг соседа. Но правда ли? Девушка эта терпеть не может старшую горничную, хозяйку недолюбливает тоже, а покойный, по ее словам, был просто психопат — разговаривал сам с собой в приступах злобы. Дорабатывает, подыскала себе место, как она выразилась, «в нормальном доме».

Трудно было не удивиться:

— Любовные отношения супруги с соседом — и он тут же сидит в узком кругу гостей?

— Ох, Сергей, когда наш высший свет нравственным был? А здесь и не высший даже, а суррогат какой-то.

— Тогда возможен преступный сговор жены и любовника?

— Возможен, — спокойно согласился Казанцев. — Дала эта барышня еще одну неожиданную информацию.

Я навострил уши.

— Приносила она на стол блюда. Так вот, в начале застолья хозяйка пригласила гостей и мужа взглянуть в окно. В саду под окном садовник по ее приказу сотворил из цветков большой вензель мужа — всю первую половину дня трудился.

— А сама хозяйка...

Казанцев сделал мне знак потерпеть.

— Горничная услышала ее слова, когда уже выходила, но стулья за спиной ее задвигались. А теперь взгляните, как сидели они за столом, — он подвинул мне листок бумаги с прямоугольником посередине. — Это стол, с торцового его конца — дальнего от окна — сидела супруга, напротив — у ближнего к окну торца — супруг; двое гостей — посередине длинной стороны каждый.

— Дмитрий Петрович, выходит, когда мужчины направились к окну, оказавшись к хозяйке спиной... — я тут прервался для важного уточнения. — А что стояло в тот момент на столе?

— Бутылка шампанского и четыре полных бокала. А закуски горничная подносила на специальный отдельный столик, с которого потом переносила на стол.

— Странно, что начинали с шампанского.

— Горничная говорит, хозяин всегда начинал с бокала сладкого шампанского, считал — оно снижает аппетит, препятствует перееданию.

— Интересно, а как быть с недоеданием? — вырвалось у меня вдруг из каких-то глубин, очень может статься — от бабушкиной крестьянской крови.

На генерала вопрос мой неожиданно сильно подействовал.

— Правы-правы, Сергей. До добра бедность простого люда Россию не доведет. Скажу вам сейчас по секрету — кружки революционеров уже создаются. И там не беднота состоит: молодежь студенческая, у которой, казалось бы, только хорошее впереди, журналисты и прочие писаки наши. И попомните мои слова, нарастать оно будет подобно снежному кому.

Очень скоро я это «попомнил» — через год уже возникла «Земля и воля», вобравшая в себя за короткий срок более трех тысяч человек, и не слишком долго уже оставалось до первого покушения на царя — выстрела Дмитрия Каракозова. Перед покушением он написал прощальное письмо, не рассчитывая остаться в живых, письмо начиналось словами: «Грустно, тяжко мне стало, что погибает мой любимый народ...». Каракозов учился в Казанском и Московском университетах, недоучился из-за отсутствия средств, но по грамотному состоянию своему мог иметь не бедный отнюдь чиновный заработок. А дальше-больше — как снежный, именно, ком, и верховная власть будет видеть в том лишь испорченность нравов и некий крайний исключительный в обществе случай, не понимая своей несостоятельности и того хорошего в людях качества, что страдать они могут не единственно за себя самих.

Попрощавшись с Казанцевым, я отправился на купальни у Воробьевых гор, где вода много чище прочих московских мест, и где мы с дядей договорились встретиться после полудня.

Ах, как хороши Воробьевы горы плотно поросшие зеленью, вода прозрачная у песчаного берега ласково принимает ноги, потом всё тело, — хочется бесконечно лежать в ней, глядя в синее небо.

Я, вернувшись домой, чувствовал себя расслабленным совсем, не было ни к чему желаний, кроме покоя.

Однако же подступало время ехать к Сашке Гагарину.

Жил он на Поварской — самой аристократичной еще с Екатерининских времен улице Москвы — в родительском доме-усадьбе, родители выделили ему крыло с отдельным подъездом, так что обретался Сашка вполне независимо.

В восемь часов вечера слуга открыл мне дверь и сразу почти оказался я в объятиях своего приятеля.

К удивлению, вернулся он из Парижа совсем без следов гулянки: подтянутый, морда — с хорошим цветом лица.

— Я, знаешь, крепкого там ни грамма, только Бордо разных сортов, и сесть закусить там можно на каждом шагу. К улиткам пристрастился, представь. А сколько сы-ров! Хотел все перепробовать, ан не вышло. И Лувр! Серж, в Лувр надо сходить раз десять, а то и поболе.

Стол был нам уже приготовлен, с двумя бутылками привезенного вина; одно, объяснил Сашка, светло-красное — розовое почти; на уборке его винограда, растущего на своем специальном склоне, работают молодые девушки, среди них поощряются шутки и смех; другое — темно-красное, на уборке там работают семейные женщины, имеющие детей, обстановка работы — тихая и спокойная.

— Да, брат, обстоятельно люди к делам подходят. Попробуем сначала розового вина.

Я, сделав глоток, подержал чуть вино во рту... букет показался мне сочным и, правда, немного игривым.

Понемногу допили бокалы.

— И что я тебе расскажу, Сережа, вообрази — меня познакомили с Жоржем Дантесом.

— С самим Дантесом?

— Это такая громада! Получил пожизненного сенатора, один из лучших политических ораторов Франции. А когда знакомили нас, он сделал легкий поклон и не стал протягивать руку. Я потом очень оценил, не знаю, право, как руку пожать, которая Пушкина убивала. Ты как поступил бы?

— Ой, Саша, не знаю... нет, все-таки я б пожал. Нельзя обижать человека, если он с открытой душой. И не знаем мы, что двадцать с лишним лет в душе этой творилось.

— Верно, не знаем. Да и сам Александр Сергеевич не безупречен, мягко сказать. К тому же, отец говорил, в последние год-полтора он пить начал — раньше пары стаканов шампанского за вечер ему хватало, а тут стал серьезно закладывать. — Сашка махнул рукой: — А, бог им обоим судья, сейчас другую интересную вещь тебе расскажу.

Мы выпили еще «игривого», поели слегка, а затем я услышал весьма любопытное.

— На второй день, как приехал, — прожевывая начал Сашка, — отправился я к графине де Сегюр от отца письмо передать и от себя почтение засвидетельствовать.

— Позволь, к Софье Федоровне Ростопчиной, писательнице теперь французской?

— Ну-да, а ты сказки ее читал?

— Нет, но все хвалят ужасно.

— Расходятся по Европе как горячие пирожки. Очень милый она человек, я ее знаю, еще когда ребенком меня родители в Париж возили.

Дочь знаменитого графа Ростопчина давно вышла замуж за французского графа, а писать стала всего как несколько лет и популярной сделалась сразу.

— Да, вот, беседуем, и от легкости, наверное, что перед визитом «Бордо» выпил, спрашиваю про пожар Москвы 1812-го: дескать, известно всем, что батюшка ее Федор Васильевич загодя всё организовал и на второй день после восшествия французов Москва загорелась — отчего же, спрашиваю, важное это действие, выгнавшее неприятеля в чистое поле, батюшка ваш делом своих рук не признавал?

— Не обиделась твоей смелости?

Строго-то говоря, отдавало здесь больше бестактностью.

— И нисколько. Главная, отвечает, причина — в спешной невероятно эвакуации, много раненых наших солдат вывезти не успели и большая их часть при пожарах погибла. Говорила: всю жизнь оставшуюся отец очень это переживал, а первопричиной всё равно оставался Наполеон — так зачем признаниями помогать ему пятна чистить? И еще на другое указывала: Кутузов на запросы отца о необходимости срочной эвакуации отвечал, что решенья об оставленье Москвы не принято и того более: Государю донесенье отправил, что французы при Бородине полностью отброшены на начальные свои позиции, — обманул, просто сказать — сдвинули те нас с основных рубежей. Сам на следующий день отступил к Можайску, а через неделю войска через Москву прошли, оставляя город.

— То есть несколько дней для эвакуации были потеряны?

— Да не меньше — дня три.

Сашка еще добавил, что обрадованный обманным донесением Александр тогда именно присвоил Кутузову генерала-фельдмаршала и сто тысяч рублей даровал. А выходило — играл знаменитый полководец в свою игру, не занимая себя судьбой многих тысяч.

Конечно, надо еще разбираться, и сколько еще живых свидетелей, Слава Богу!

Возвращаясь домой по заснувшей Москве, я думал, что та прежняя эпоха не ушла насовсем — она рядом: продолжает жить в Сибири праведным старцем Император Александр I, а в Сырковом монастыре Новгородской области под именем Веры молчальницы пребывает его жена Елизавета Алексеевна, здравствует жена Николая I Белая роза, жива жена Пушкина Наталья Гончарова, хотя болеет, говорят, сильно легкими, а три недели назад Сашка сидел напротив Жоржа Дантеса, но все-таки та эпоха уходит и движется ей навстречу нам неизвестно что; Москва спит, нечувствительная к огромным событиям, а они будут такими, потому что на смену огромному всегда приходит масштабом такое же, однако по сути другое, и меня вдруг касается страх, оттого что сути этой совсем я не понимаю.

Проснувшись наутро, я ощутил порыв что-нибудь сделать, но окончательно пришедши в себя, вспомнил — день сегодня грозит быть праздным. Казанцев должен допрашивать слуг адвоката и соседа-помещика, исправники с утра начнут только разведывать на своих участках о сдачах квартир, а мы с дядей из-за вынужденного простоя договорились провести день опять на Москва-реке, и лишь к вечеру подъехать к Казанцеву — узнать про дела.

На купальни все приезжали со своими продовольственными корзинами; наше обеспечение взял на себя дядя, и мы, скоро проголодавшись, ели, сидя на траве, холодную курицу, огурцы, помидоры, зеленые перья лука и мягкий черный хлеб, запивали сухим белым вином — простая пища, по мнению дяди, роднит с природой.

А в конце трапезы я рассказал ему о Сашкиной встрече с Дантесом.

Впечатления большого это, однако, не произвело.

— Я о карьерном его восхождении знаю, конечно, — сообщил дядя. —Да, не шуточки — подняться так из положения высланного из России небогатого очень поручика. Только скажу тебе по секрету, по секрету, Серж, я серьезно.

— В могилу с собой унесу.

— Не надо так страшно. Тут приезжал из Парижа наш посол граф Киселев Павел Дмитриевич...

— Я с ним встретился случайно в Донском монастыре.

— А, а мне довелось побеседовать. И сообщил он, что господин Дантес является ценнейшим осведомителем нашего посольства, говорил — что-то в нем сидит вроде долга перед Россией.

Неожиданная эта новость снова привела меня к мысли, что мало мы знаем о человеке, хотя вот часто судим о нем уверенно слишком.

Путь карьерный Дантеса вверх продолжится, через пару лет он станет кавалером, а затем командором Ордена почетного легиона, что не помешает ему продолжать работать на Россию. Впрочем, он не выдавал особых секретов Франции, главное его внимание было сосредоточено на русских, проживавших во Франции и Швейцарии, на тех из них, кто связан был с революционным движением. Уроженец Эльзаса, начавший там карьеру мэром города Сульца, Дантес имел агентуру в близкой Швейцарии и даже исхитрился получить сведения от местных анархистов о готовящемся очередном покушении на Александра II, которое стало уже и последним. Посольство переправило донесение срочным порядком, однако сам Государь не уделил ему большого слишком внимания — и этому есть одно очень странное, но единственное до сих пор объяснение. Роду Романовых были даны предсказания еще в конце XVIII века монахом Авелем, хотя то, что должно случиться после царствования Александра I, пытались держать в секрете. Александру II указано было о гибели на седьмом покушении. Император, поэтому, после промаха первой бомбы, взорвавшейся перед каретой, вышел из нее невредимый, полагая, согласно гаданью, что на шестом-неудачном всё и закончено. Однако не учел он, что седьмое окажется сразу же за шестым — новая бомба смертельно его ранила. Предупреждение Дантеса и расценил Император как предупреждение о шестом нестрашном для него покушении и нисколько не взволновался.

Однако от судьбы самого Дантеса уйти не так-то легко — отчего, например, при полном уже материальном благополучии работал он, не без риска себе, во благо России?

Имел наполовину русских детей, и память возвращала в Северную Пальмиру, где был он обласкан обществом и троном?

Вина за Пушкина?.. Не сразу узнали в России, как горько Дантесу в итоге пришлось расплатиться: дочь младшая, до гениальности одаренная, выучившая отменно русский язык, возненавидела отца за убийство великого поэта, с ненавистью говорила ему о том, а кончилось всё ее сумасшествием. Многие наши злобные языки повторяли, что «Божья кара», немногие — и среди них Достоевский — возмущались пошлости этой и спрашивали: «А ей-то за что?». Только Достоевский спрашивал не у людей, а у Бога; за что кара невинному? — с этим вопросом пришел он в литературу, с ним он писал и мучился, не ответил, но оставил людям навеки свои мученья.

Около шести вечера, утомленные даже многим солнцем, водой и воздухом, заявились мы в кабинет Казанцева; генерал, взглянув, произнес коротко:

— М-да, завидую.

Однако сообщил тут же с довольной улыбкой, что и ему на сегодняшний день грех жаловаться.

Мы уселись, а он приступил к рассказу:

— От слуги адвоката узнал я только, что хозяин его часто отлучался вечерами из дома, но куда — тот не знает, и служит он недавно совсем, так что доверенным лицом хозяина быть не может. Но позавчера еще обратился я к кое-кому из среды дельцов финансовых и любопытные мне сообщили детали: младший по банку партнер покойного — гимназический приятель нашего адвоката. Сама по себе связочка, может быть, и пустяшная, но сказали также, что затевали они что-то нечистое — вроде банкротства банка с переброскою перед этим крупных денег в другое место.

— С полгода назад, — вспомнил я, — писали в газетах о подобной афере.

— Было, — согласился Казанцев, — и будет еще.

— Получается, — констатировал дядя, — гимназическим друзьям была прямая выгода убрать третьего и самого главного от аферы приобретателя.

— Ну, одна из версий, Андрей, потому что и в другом направлении версия складывается. Подтверждается любовная связь жены покойного с их соседом.

— А это как?

— У соседа кухарка, служанка и кучер — имеется собственный экипаж. Кухарку я вызывать не стал, кучер пришел хозяином наученный ничего не сказать — дурака тут валял: «я деревенский, Москвы не знаю, хозяин сам показывал куда ехать» — насмехался надо мною, сволочь. А молоденькая служанка, которую я слегка застращал — что «одну только правду», забожилась сперва, не знает она, куда хозяин ездит, да вспомнила, вдруг: у открытого окна стояла, когда с улицы слышала, громко сказал он кучеру «В Бродников давай».

— Это между Малой и Большой Якиманкой? — переспросил дядя.

— Там, да. Ну и за отсутствием лучшего велел я проверить доходные дома, если там есть. По приметам проверить — мужчина, дама и лошадь. Вороной орловец у него, чистопородный. — Генерал хлопнул ладонью по столу: — Повезло! Два доходных там дома, в одном, получше, снимает квартиру он — месяца как три уже — и дама с ее приметами приезжает. Всё сходится, примите вторую версию.

— И там же, на кухне, могли вместе приготовлять яд, — предположил я.

— Тут версия ветвится. Возможно и так. Но не исключено, дама могла действовать самостоятельно — горничная ее старшая вместе с ней в дом к мужу пришла. Особа, заметно, с характером, к тому же из староверок, помощник мой заметил — в приемной она двумя перстами перекрестилась.

— Митя, а ты не рассматриваешь версию самостоятельных действий любовника этого? Он квартиру ведь мог использовать сразу в двух целях.

— Исключать нельзя, тем более что по справке из Земельного ведомства крупное имение его заложено.

— Выходит, не так он на самом деле богат?

— Выходит. Впрочем, еще есть деталь: опросил пристав хозяина немецкого магазина о покупателе книги о ядах, — генерал кивнул в мою сторону, — вот что Сергей разведал. Покупка та произошла в середине апреля, покупатель был в шляпе, пальто с поднятым воротником, и хозяин хорошо его не запомнил, однако по возрасту, росту и замеченному цвету волос человеку этому адвокат вполне соответствует. Хотя оно всё приблизительно только. А завтра опросят хозяина французского магазина, насчет женской персоны.

— Однако ж, — пришло мне в голову, — книгу из Европы можно сейчас заказать и в других городах — в Петербурге, прежде всего.

— Да, сложная пока композиция. — В дядином настроении вдруг случился, как бывало уже, резкий сдвиг: — Эх, поехали друзья на Грузины слушать цыган! Сбирайся, Митя, там и закусим.

Я не большой знаток цыганского пения, но впечатление от вечера получил замечательное, и от места самого, где перебывало множество «исторического» люда, и куда приезжал Пушкин слушать знаменитую Таню Демьянову. «Грузинами» для краткости зовут бывшую грузинскую слободу — место между Пресней и Тверской, которое в первой половине XVIII века действительно населялось грузинами, хотя жили там также русские и армяне, а с конца XVIII века стали туда натекать цыгане, занимавшиеся ремёслами, но главное — хоровым пением. Культивировать же хоровое цыганское пение начал знаменитый наш граф Алексей Орлов, давший в начале века крепостному своему хору вольную. Долгое время руководил «хоровым табором» крайне одаренный музыкальным и драматическим талантами Илья Соколов. После него руководить всем начал, тоже талантливый очень, Иван Васильев, который находился в приятельском знакомстве с Григорьевым, Островским и, соответственно, моим дядей, с которым и обнялись при нашем приезде. Любили бывать здесь знаменитые наши музыканты Верстовский и Глинка, привозили сюда Ференца Листа, дважды бывавшего в России в сороковые годы, Полину Виардо, саму имевшую цыганскую кровь, Тургенев и Герцен провели на Грузинах немало счастливых часов, и не было, кажется, вообще никого не поддавшегося очарованию цыганской музыкальной поэзии.

Сознаюсь, бывшее раньше во мне небрежение к цыганской культуре исчезло после вчерашнего визита совсем, и мысль, что обязательно поеду туда опять, приятно загоралась в моей голове.

Под утро в Москве прошли грозовые ливни.

Проснувшись, я увидел из окна еще влажную кое-где мостовую и набравшую влагу зелень, которая, пронизываясь солнцем, обретала еще большую яркость.

Хотелось радоваться чему-то — чему угодно.

Только чувство это улетучилось вмиг от пришедшей мне мысли, и я понял — не знаю сам как — мысль та самая, что мелькнула позавчера, не явившись вполне, заставляя вести раздражающий поиск: отчего банкир произнес сестре своей про жену, желающую его отравить — надо же к тому иметь хоть какие-то основания.

Странно.

Тут же вспомнилось — молодая служанка назвала его, кажется, психопатом. Молодые болтушки любят озорные слова, но на заметку взять стоит.

Еще стоит взять на заметку: адвокат сказал, что банкир узнавал у него, насколько сложна сейчас процедура развода. Любопытно тут, что известно многим — процедура эта не очень сложна, если доказана измена одного из супругов. Кто мешал банкиру через того же адвоката организовать за женою слежку, набрать свидетельские показания о ее встречах с соседом на съемной квартире, и при разводе, в таком случае, она лишалась претендовать на какие-либо доли в состоянии мужа. Только жены брошенные справедливо претендуют на «откупные».

И встречное к этому соображенье: понимая такую возможность действий обманутого мужа, любовная парочка, или кто-то один из них, мог поспешить с опережением.

А в целом, правильно определил дядя: «сложная композиция».

Два дня купаний, насытили нас вполне, и к воде уже не хотелось.

За завтраком мне принесли почту, и радость — письмо от батюшки. Зная его манеру быть везде со своими солдатами, мы всегда волновались о нем, и каждое письмо уже фактом своим давало нам облегчение.

И письмо было хорошим, хотя в нем отец мой досадовал, что его отозвали с фронта в распоряжение командующего князя Барятинского и тот хочет назначить его администрировать в одном из районов усмиренного уже Восточного Кавказа, дабы устанавливать там окончательно главенство закона и наладить хозяйственный быт населения. Досада батюшки на вынужденные невоенные обстоятельства вызвало у меня большое облегчение, и слава Богу у маменьки, которой, конечно, было написано такого же содержанья письмо.

Совсем война на Кавказе закончится только через четыре года, так как турки будут продолжать поддерживать на западе адыгские племена и сама горная часть отличается там многими непроходимыми для войска местами. А огромная территория Дагестана и Чечни, куда готовился батюшка, была уже спокойна. Предводитель тех разных племен Шамиль год почти находился у нас в плену, хотя пленом такое назвать с трудом повернется язык: трехэтажный дом в Калуге, дорого обставленный на его вкус, слуги, два экипажа, большой сад, переводчик всегда по надобности. Однако никто не заключал Шамиля в эту роскошную резиденцию — выезд в город ему позволялся когда угодно. И «кавказскую знаменитость» приглашали в местное общество, где он охотно бывал, обнаружившись светским вполне человеком, и находчивым, умеющим пошутить в дамском обществе. Еще, все заметили сразу, он очень любил подряд всех детей, и при виде их превращался в совершенно умилительное создание.

В России Шамиль проживет около десяти годов, а семидесяти с лишним лет отправится вместе со старшим сыном на поклонение в Мекку, затем в Медину, где и скончается в этой второй столице мусульманского мира.

Разойдутся пути двух его сыновей: старший не вернется из Медины в Россию — будучи уже российским офицером, он изменит присяге и дослужится до генерала в турецкой армии; его младший брат, верный присяге, тоже станет генералом, но своей русской армии; судьба вполне могла бы свести их в конце 70-х на балканской войне друг против друга, но решила избавить от такого несчастия.

После завтрака я писал письма отцу, где утешал уже достаточностью военных приключений, матушке — там, напротив, радовался его теперь безопасности, и отдельно сестре, которая, подросши, требовала, чтобы я не ограничивался ей одними приветами.

Следовало еще съездить в парикмахерскую и к портному, а после этих «хлопот» — отправиться на Ильинку, где мы договорились встретиться втроем отобедать и обсудить новости, коли таковые окажутся.

В трактир я ступил почти вслед за Казанцевым, и к столику подошли уже вместе.

Дядя, едва поздоровавшись, предложил заказать холодный свекольник, им к водке грузди в сметане — а мне что?

Я сказал, что тоже буду грузди, но с пивом.

Казанцев выглядел озабоченно, и явно имел что сказать.

Дядя, конечно, тоже заметил:

— Митя, а у тебя что-то есть, так?

— Есть.

— А нерадостный почему?

Казанцев, прежде чем ответить, дернул плечами, поморщился...

— Не могу я друзья привыкнуть к преступленьям людей, жизнью к дурному не понуждаемых. Вы, Сергей, Верку ведь помните?

— Еще бы.

— Что она в жизни видела, попав сызмальства в шайку. А эта...

Он с досадой осекся.

— Жена? — угадал дядя.

Казанцев хмуро кивнул и вытащил портсигар.

— Митя, вредно прямо перед едой, и несут вон уже.

Тот, послушно вернув портсигар в карман, произнес:

— Именно она заказывала книгу во французском магазине. И хотя лицо прикрыла вуалью, по приметам внешним всё сходится. Больше того, платок с вензелем на прилавке забыла — инициал ее имени. Я срочно за молодой горничной послал, которая к ним в оппозиции. Она сразу платок опознала.

Половой принес порезанные большими кусками грузди с укропом и горошинами черного перца, сметану — каждому в вазочке, поставил графин с водкой и пиво, дядя показал чтобы шел — нальем себе сами.

Новость, судя по виду, ему не пришлась.

— М-да... что дальше думаешь делать?

— Обыск.

— Полагаешь, от книги она не избавилась?

— Скорее, избавилась. Но по форме я обыск сделать обязан.

Дядя недовольно поиграл по столу пальцами и сказал, что роилось уже у него в голове:

— А заявит она — платков таких много. Украли один, подбросили, и в магазине была не она.

— Пусть, предположим, адвокат это обстряпал. А вензель из цветов с чего кстати так садовник по ее приказу под окном соорудил? И пригласила ж она взглянуть на вензель, когда бокалы с шампанским стояли у каждого. А что сама делала, когда те встали и к окну подошли?

— Резонно, Митя, резонно. Квартиру надо ту, в Бродниковом, осмотреть — кухню.

— Уже приказал.

Оба, выпив, почувствовали облегчение и захрустели груздями.

Пиво, приятно загорчило во рту у меня, грузди крутые, сдобренные сметаной и с черным хлебом, отвлекли, но не стерли пришедшую мысль — надо разведать про вторую книгу о ядах, заказанную мужчиной в немецком магазине.

Обыск Казанцев наметил сделать на послезавтра, а завтрашний день, сказал он, уйдет на связанные с этим формальности.

После обеда решили отправиться вместе с Казанцевым, надеясь, что люди его уже прибудут с осмотра съемной квартиры.

И не ошиблись.

А донесли те следующее: квартиру раз в два дня прибирала местная прислуга, следов каких-то приготовлений ею замечено не было; бутылки дорогого вина и небольшие остатки снеди, да, убирать приходилось.

Пустая эта информация оживилась, впрочем, одной деталью — мужчина без дамы своей приезжал на квартиру во всяком случае дважды и пребывал там довольно долго.

Что было нам дальше делать?

Ожидать результата обыска.

А пока назавтра наметили снова заняться купанием.

Сегодня я решил прогуляться сперва по Тверской, а затем пойти в Малый на Ричарда III.

Дядя же предпочел занять вечер чтением.

Гуляя к вечеру с полчаса по Тверской, вы непременно встретите кого-нибудь из знакомых, и мой променад не стал исключением: сначала я повстречал двух бывших своих однокурсников, а скоро, у решетки Английского клуба, столкнулся почти с муллой, с которым около года назад оказался купейным соседом при поездке моей в Петербург.

Он спешил к кому-то из своих московских коллег, и потому мы обменялись лишь приветствиями и очень небольшим разговором, я же вспомнил длинную с ним беседу в поезде, открывшую для меня новое и неожиданное, уместно сказать так, знание.

Я первый тогда коснулся религии, раз уж случай давал возможность узнать об исламской вере от просвещенного ее носителя.

К удивлению моему оказалось, что мулла хорошо знаком и с христианским вероучением, и пожалуй, даже лучше в нем себя чувствует, нежели средний наш обыватель. Рассказал он мне, что несмотря на многие мусульмано-христианские войны, сама вера христианская на Востоке не запрещена, и того более — запрещена быть не может, так как Моисей и Христос почитаются там пророками, признанными самим Магометом, и тот не утверждал своего превосходства над другими пророками, но только лишь говорил, что пророков после него уж не будет. История, всем известно, подтвердила вполне данный факт. С почтением, во все века, говорил мулла, относились мусульмане к Пресвятой Богоматери, на реликвии, с ней связанные, не покушались. «Вполне возможно, — думал я, — хотя как проверишь?», и много еще интересного услышал об особенностях их религиозной жизни. Однако в какой-то момент словно переключение тока произошло в голове моего знакомого и заговорил он иначе — с явившейся нервической интонацией. Заговорил, что веры две наши вообще ничего бы не разделяло, если бы мы, непонятно зачем, не провозгласили Христа сыном Божием. Можно было заметить об этом, как о простом расхождении, а таковые присутствуют и между нами с католиками, тем более — с протестантами, однако никто не указывает другой религии какой ей следует быть, здесь же тон собеседника зазвучал именно как указательный, и выходило даже, что мы, признавая Христа сыном Божием, совершаем кощунствие — напрямую так не прозвучало, но выходило из логики и явно видимого переживания говорившего. И всё вместе свидетельствовало, что представлено было мне не частное мнение, но позиция всего ислама. И совсем было странно услышать: «Назовите Христа просто пророком и не будет между нами никакой разницы». Это с какой же стати должны мы принимать чужие рекомендации. Вспомнил я тут, что Екатерина II еще в начале царствования своего разрешила мусульманам строить мечети, а еще через несколько лет вышел ее указ «О терпимости всех вероучений», где ни слова не было о каких-либо чужих религиозных коррекциях — дело не наше, веруйте по уму своему и совести. И когда пошли затем войны с оплотом мусульманского мира Турцией, никаких утеснений религии их внутри страны сделано не было.

Спорить с немолодым муллой я тогда нужным не счел, но подумал — тем ли ответят нам «мусульманские братья», если сила будет на их стороне?

Малый театр замечателен своими актерами — школой, заложенной Каратыгиным, Мочаловым, блиставшим теперь Леонидовым. Трудно сказать отчего больше получил я удовольствия — от Шекспира или от актерской игры.

А в антракте в буфете театра встретил нескольких своих знакомых, и в компании их совсем юную девушку, подростка почти, Александру Ланскую — дочь Натальи Николаевны Гончаровой во втором ее, после Пушкина, браке с генералом Петром Ланским.

Во время оживленного, хотя и незначительного по содержанию разговора, я с любопытством поглядывал на Александру Ланскую, которую не видел раньше, но слышал о ней нечто загадочное, и положил себе назавтра, при встрече с дядей, непременно узнать про эту загадку.

— А ничего загадочного, — мы сидели на берегу в низких плетеных креслах, дядя курил сигару — из тех, что доставляли своим ароматом даже мне — некурящему — удовольствие. — Николай I был увлечен Гончаровой еще при жизни Пушкина, хотя тогда между ними ничего не было. Наталья Николаевна, вне сомнений, нравственный человек. Несколько лет после смерти Пушкина она провела вдали от высшего света, а затем, вернувшись в Петербург, снова оказалась в центре внимания.

— И с Николаем состоялся роман?

— Именно так. Последствия скоро сказались, и ей подыскали мужа. Брак, слава Богу, вышел вполне счастливым, а на рождение Александры Император подарил Наталье Николаевне какие-то замечательные бриллианты.

Дядя говорил совсем будничным тоном, словно речь шла о любовной связи между дворником и уличною торговкой. Позже я, однако, узнал, что история эта стала для петербургского общества чем-то вроде уже позапрошлого снега. А затем того более — после смерти матери повзрослевшая и вышедшая замуж Александра Ланская-Арапова не стеснялась в открытую заявлять, что отец ее — Император Николай I.

И опять меня посетила мысль, что эпоха та не ушла совсем и тревожится, будто, о нас.

Синий сигарный дымок таял в воздухе, дядя, показалось мне, погрузился в задумчивость, и скоро наблюдение мое подтвердилось:

— Не могу я всё же понять: банкир сообщил сестре, и вспомни — дважды причем, что супруга намерена его отравить, однако продолжил, находясь в одном с ней доме, подвергать себя риску. Как ты об этом полагаешь?

— Я помню еще, молодая служанка их говорила — банкир был чуть ли не психопат. Подозрения в покушении на свою жизнь у таких людей проходят, потом снова являются, сегодня он в страхе, а завтра думает — это лишь показалось. И про яд мысль естественная — а как слабая женщина еще способна убить?

Дядя поморщился:

— Нет, Серж, ты уж совсем из него сумасшедшего делаешь. И отчего тогда другие не отметили нам его психическое нездоровье?

Следующим утром я проснулся в беззаботном совсем настроении, чему причиной служил вчерашний приятный день, а потом ужин у дяди, и вспомнил только за умыванием про сегодняшний обыск в доме отравленного банкира и наш визит к Казанцеву к пяти часам пополудни.

Мысль подробнее расспросить хозяина немецкого магазина о купленной у него книге о ядах не покидала меня, и решился я действовать просто — показав визитную карточку Казанцева, представиться его сотрудником и попросить изложить историю мне, так как пристав... да, запил, подлец, и донесенье составил до крайности бестолковое — объясненье такое для немца вполне натурально.

Вот снова тот самый «запах» — отсутствия в воздухе пыли, хозяин дружелюбно здоровается, он с того раза запомнил меня.

Я извиняюсь, что не представился раньше как сотрудник, показываю казенную карточку «своего начальника» с двуглавым орлом и указанием генеральского чина. Немец давно в России, и хорошо читает по-русски.

Рассказываю ему легенду про пристава.

Он сочувственно вздыхает: «О да, в России так много пьют!»

И начинаю задавать вопросы про того посетителя.

«Лет сорока с небольшим» ... «сухощавый» ... «неплохо говорил по-немецки, но не так превосходно, как вы, мой господин» ...

Я благодарю, мысль мелькает — написать об этой похвале маменьке, но продолжаю спрашивать.

Он не уверен, но глаза, кажется, темные, волосы — шатен, состоятельный человек — холеные руки, дорогой перстень.

Я встрепенулся — на руке адвоката точно был перстень, но не помню какой, и у пристава про перстень ни слова.

Немец вспоминает: золотой... и нам вензель.

Я, без ожидания результата, спрашиваю — не запомнил ли он вензель, и слышу — запомнил!

Приказчик приносит листок бумаги и карандаш.

Хозяин сосредоточено смотрит сперва на листок, потом начинает уверенно рисовать.

И через полминуты я вижу по диагонали листка двойную широкую полосу, загибающуюся к концу — что-то не очень вразумительное, но меня уверяют, что выглядело именно так.

Благодарю очень, обещаю заехать через неделю забрать книгу о ядах.

Интересно, во французском магазине с меня взяли деньги вперед, а в немецком, вот, нет.

В пять без одной минуты вхожу в приемную кабинета Казанцева, дяди еще нет, решаю подождать его здесь, и слышу от помощника, что обыск не прошел даром. На этом он замолкает с таинственною улыбкой. Я не настаиваю, так как нетактично осведомлять ему нас вместо своего начальника.

С боем настенных часов появляется дядя, и мы идем в кабинет.

Генерал за столом в расстегнутом от жары мундире.

Поднимается пожать нам руки и приказывает принести всем квасу.

— Домашнего приготовления, с изюмом и хреном.

Я раньше пробовал такое действительно превосходного вкуса приготовление и хотел об этом сказать, но глаза мои вдруг уперлись в книгу на столе генерала, с названием по-французски: «Всё о природных ядах».

И дядя, направив на нее указательный палец, неуверенно произнес:

— При обыске найдена?

— Да, в библиотечке хозяйки дома — у нее небольшой кабинет, там две книжные полки. — Генерал открыл книгу и показал синий штампик внутри на задней обложке: — Это отметка французского книжного магазина.

— Удивительно... — дядя не сказал именно что, и торопливо спросил: — Как она объясняет?

Генерал сначала отложил в сторону книгу, и выраженье его лица показало, что ответ не нравится ему самому.

— Заявляет, что понятия не имеет об этой книге — не приобретала ее и на полке своей раньше не видела.

Я еще раз взглянул на книгу: среднего формата, не толстая, цвет обложки темно-коричневый — каждая третья-четвертая так примерно и выглядит.

И естественный напросился вопрос:

— Если она готовила отраву там, на Броднинском переулке, зачем было перевозить книгу к себе домой.

Старшие мои товарищи на мгновенье задумались.

И почти одновременно качнули, не соглашаясь со мной, головами.

Раньше ответил Казанцев:

— Оставлять там книгу небезопасно — прислуга легко заметить может во время уборки, тем более — там не было книжных полок. Другое тут...

— Почему не избавилась от нее за последние четыре дня, например? — закончил дядя.

— Или раньше еще, — добавил Казанцев.

Сначала я спросил себя «А как именно?», но тут же представились мне московские набережные, где можно прогуливаться в немноголюдных местах.

— Ты, Митя, какие к ней меры принял?

— Домашний арест. Ну и наблюдение над домом поставил.

Принесли на подносе кружки и большой графин с квасом.

Стали пить.

И выпили весь графин.

Можно было теперь и мне доложить про перстень с вензелем у покупателя в немецком магазине.

И показать листок с его изображением.

— Был золотой перстень на руке адвоката, — дядя сощурил глаза вспоминая, — на правой руке...

Казанцев неопределенно пожал плечами, а я подтвердил, что тоже заметил перстень, однако что там на нем не помню.

— Ну, проверить будет нетрудно. Завтра я всех собираю в полдень в доме банкира. Как говорят у вас на театре, Сергей, прогон?

— Хотите заставить их воспроизвести тот вечер?

— Именно.

— Хорошая мысль, Митя, — закивал дядя. — Нам бы там тоже побыть.

— Непременно — и как свидетели. Объяснение приведу: для приватности пригласил не случайных людей, а за порядочность которых могу ручаться.

Время шло уже к вечеру и дядя предложил провести его в Нескучном саду — посидеть в летнем эстрадном театре, там, он видел афишу, выступают сегодня танцоры и иллюзионисты, а после поужинать.

Казанцев, семья которого пребывала на даче, предложение с удовольствием принял.

Через полчаса мы ступили с уличной жары в тень деревьев, направившись прогулочным шагом к театру.

«Нескучный» — едва ли не самое любимое место московской публики, одинаково приветливое для всех граждан: угостить себя здесь возможно и за очень небольшие деньги, а просто погулять-отдохнуть позволяется даром. Москва вообще отлична от чопорного Петербурга, который не любит смешивать «классы», отношения у нас проще, теплее, и состоятельные люди старой столицы немало делали для простого народа. «Нескучный» тому один из примеров — основанный одним из заводчиков семейства Демидовых в середине XVIII века, стал он еще при Екатерине общедоступным для жителей местом.

Концерт отсидели мы только первым иллюзионистским его отделением и отправились, от проснувшегося у всех аппетита, поужинать.

Из нескольких заведений остановили свой выбор на широкой веранде, откуда с высокого нашего берега был замечательный пространственный вид на Москва-реку и протянувшиеся с противоположной ее стороны городские усадьбы с подступающими к реке садами.

Засмотревшись, я пропустил начало новой темы в разговоре старших товарищей и отвлекся от своих созерцаний только на известное России всей имя: «Значит, будучи в Лондоне, ты добрался до Герцена?» — спрашивал дядю Казанцев.

Надо отметить, оказавшись в английской столице, встретиться с Герценом — врагом номер один российского самодержавия — стремились почти что все, а вернувшись на родину, с удовольствием об этом рассказывали; дядя же промолчал о том даже мне и сейчас ответил без особого удовольствия:

— Более часа беседовали, а ощущения толкового разговор не оставил.

Тут Казанцев попросил всё же подробней, так как «в верхах» обеспокоенность есть — полагают, что Герцен с Огаревым организацией антиправительственных кружков занимаются, а главное их направление — агитация среди крестьянства.

— Правильная информация, и планы свои они не скрывают — крестьянскую хотят произвести революцию, для которой нужна в их среде агитация. Только планы эти, Митя, твое III Отделение только радовать должны. Это путь в никуда, крестьянство наше кроме отдельных где-то бунтов, ни на что большее не поднимется. И слушал я Герцена с некоторой даже обидой — ума необъятного, сравнить его разве лишь с Чаадаевым, и в этакий детский идеализм впал. Вот Маркс, который тоже в Лондоне основался, куда как опасней.

— О нем сведения поступают.

— От Якова Толстого?

— Почем ты знаешь?

— От Герцена от того же. Ах, Митя, агент этот ваш давно не тайна. Но Герцен даже любит его — за то, что он Маркса в европейской печати всё время прикладывает.

Принесли зелень, сыр и белое сухое вино; на главное блюдо дядя заказал фаршированную заливную щуку.

Люди, с воцарением Александра II, начали беспрепятственно отъезжать заграницу, хотя и во времена Николая I поездки не были редкостью, — теперь же стали поступать к нам частые «европейские впечатления». В университетской среде, где многие интересовались политикой, события тамошние обсуждались в подробностях, хотя и не всегда верных. Я знал уже, что главный коммунист Европы терпеть не может Россию, не делая большой разницы между режимом Николая I и русскими как таковыми. Однако ж от Герцена Марксу хорошо доставалось: он обзывал последователей недруга своего «марксоидами», а самого его склонял дебоширом и хулиганом, что в молодости у Маркса действительно наблюдалось. И «Колокол» Герцена, хотя являясь газетою нелегальной, был очень доступен. Газета рассылалась всем министрам и самому Александру II, который шутил иногда: он узнает о некоторых событиях не от докладов министров, а раньше от Герцена.

Насчет же нашего агента в Париже Якова Толстого узнал я позже, что был он в молодости членом декабристского заговора, но избежал наказания, уехав вовремя из России; талантливый, сошедшийся на литературной почве с Пушкиным, писал он много во французские газеты и к нам в Россию. Со временем революционность его повернулась в обратную сторону, и Яков Толстой предложил через посольство свои услуги III Отделению.

Повороты такие вообще не были редкостью, и очень яркий из них — главный реакционер Победоносцев, который в молодости состоял тайным корреспондентом у Герцена, а позже именно его влияние на государей и неустанная антиреформаторская работа затормозили исторические процессы в России на целые десятилетия.

Дядя, тем временем, продолжая отвечать Казанцеву, заявил, что Герцен вовсе не агрессивен, и у него от их встречи сложилось мнение — он занят крестьянским революционным движением лишь в качестве средства давления на Императора и диалог с ним посредством «Колокола» считает чрезвычайно важным.

Жизнь показала, что дядя был прав — первыми, кто скоро отвернулся от Герцена, оказались революционеры-народники, ставшие на путь террора, поняли — Герцен «не свой».

Ложными были и подозрения в злоумышлении на Императора со стороны анархиста Михаила Бакунина, которого принудительно вернули в Россию и сейчас поместили в Петропавловскую крепость. Даже после этого, сбежав через тюремный госпиталь, и опять заграницу, Бакунин, как и Герцен, будет всячески призывать Александра II к конституционной монархии, на манер Англии, Нидерландов и Скандинавии. Император, с натурой нелюбителя быстрых, хотя и понятных ему решений, поздно отважится на эту реформу, поздно и для себя, и для России.

Ходили слухи, что в день своей гибели Александр II намеревался подписать Конституцию, — это заблуждение надолго засядет в умы, от него потянется цепочка фантазий вплоть до утверждений, что группа Желябова-Перовской торопилась с убийством, дабы предотвратить демократическое преобразование России, а за этой группой стоял антироссийский заговор евреев или англичан, или тех и других вместе. Евреи, кстати сказать, среди народников-террористов — по статистике III Отделения — на момент убийства Императора (1 марта 1881 г.) составляли 20-25%, около 15% — поляки, а остальные родные-наши; многие причем, совсем не из бедных слоев. Андрей Желябов хотя и родился в простой крестьянской семье, за способности еще в детстве получил покровительство помещика своего: отправленный в гимназию, он закончил ее с серебряной медалью, а затем поступил на юридический факультет Одесского университета, откуда через два года был отчислен за организацию студенческих волнений. Состоял в браке с дочерью богатого человека, однако бесстрашная и крайне деятельная его натура нуждалась в других событиях; случилось то, что случалось в истории человеческой раньше: посредственности, управляющие государством, обращают против себя талантливую часть общества, и этот фактор революций еще слишком мало изучен — яркое не хочет жить за серыми покрывалами, «недюжинное» оскорбляется своим подчинением «дюжинному», а у последнего этого всегда много грехов перед обществом. И неудивительно, что Софья Перовская — аристократка, талантливая и любимая всеми, кто ее знал, — тоже оказалась на эшафоте. Трагедия, не меньшая убийства Императора, не меньшая затем казни, трагедия была в том, что никого не удивил состав террористов-участников, но хуже всего — не удивил наследника Александра III и его окружение.

Возвращаясь, однако, к якобы Конституции: речь шла о программе реформ государственного управления, составленной выдающимся военачальником Лорис-Меликовым, человеком и в гражданских вопросах глубоко и прогрессивно мыслившему. Лорис-Меликов предлагал, а Александр II соглашался — и утром дня убийства своего успел подписать согласие, ввести в Государственный совет, наряду с назначаемыми, выбранных от общества лиц, а также ввести в состав государственных комиссий по финансам, законодательству и местному самоуправлению выборных людей от городов и губерний. В «конституции» Меликова, которая была лишь скромным шагом к парламентаризму, содержалась также большая свобода печати и собраний. А в целом, говорить об очень значительных предлагаемых мер, конечно же, не приходится.

Тем не менее, не прошло и это.

Новый Император — Александр III — не готов был вообще для государственной роли. Его и не готовили, готовили старшего брата Николая, умершего двадцати с небольшим лет, а главным ответственным лицом за подготовку его был граф Сергей Григорьевич Строганов. Отзывы его о способностях юноши были самыми лестными. Судьба, однако, и в этот раз отказала России. Александр III был добр, скромен в личных требованиях и манерах, очень порядочен, в молодости — ленив, а далее — умственно нелюбопытен и, выражаясь шахматным языком, думал на один только ход; пристрастие к крепкому алкоголю не оставляло его и повлекло пагубную болезнь почек. А став Императором нуждался он в постоянной советчице-няньке, функцию которой сумел монопольно забрать себе злополучный Победоносцев. Кто знает, как бы сложилась история наша, не родись на свет этот человек. Сам Александр III, пронаблюдав Победоносцева за первую половину своего царствования, стал говорить о нем, что критик тот глубокий, всё замечающий, но не способный совсем к какой-либо положительной программе — заключение абсолютно верное, но снова, как слишком многое у нас, с опозданием сделанное.

От двух бутылок легкого сухого уже ничего не осталось, и дядя приказал принести новые.

Поев сыра и зелени, решили, перед щукой, произвести пазу; старшие друзья мои закурили сигарки — небольшие, из тонкого табачного листа, с ароматным запахом.

— А в Петербурге ведь завозились, — сообщил генерал. — У родственников молодой вдовы хорошие связи.

— Сильно на тебя давят?

— Разрешили только два дня еще на содержание ее под домашним арестом, и если не появятся новые улики — приказано арест снять.

— А знают, — я показал вверх глазами, — про ее любовную связь с соседом?

Генерал отрицательно мотнул головой:

— Это у нас в запасе — и достаточно, чтобы продлить ей срок. К тому же, мадам позаботилась обзавестись паспортом для выезда заграницу, и вскоре, как раз, после начала у ней романа.

К вечеру посвежело, появились серые облака, а когда я добрался домой, в темноте по стеклу стали бить тяжелые капли, ветер, очень усилившись, принялся трепать кроны деревьев — зло, порывисто, в форточку от него проникал холодок; показалось, природа пожалела, что так долго одаряла нас теплом и светом, что о чем-то мы забыли от излишней ее доброты и теперь пора вспоминать.

Сидя в кресле, я улавливал движенье веток за окном, слышал порывистость ветра, мысль возникла от нервного поведенья природы: вот убит человек, и не важно какой, он убит хладнокровно, обдуманно, но относимся к этому мы вовсе не как к трагедии, нечто вроде ребуса тут для нас, задачи, одолеть которую генералу надо из служебного долга, а нам с дядей — так просто из честолюбия.

Мысль неприятная — из тех, что показывают вдруг человеку моральную его незначительность.

Утром дождя уже не было, но прохладным стал воздух, и ветер, хотя несколько успокоившись, временами продолжал злиться, а на небе гонял облака, не допуская им открыть место солнцу.

Казанцев приехал с помощником, который хорошо владел, бывшей давно в Европе, но совсем недавно появившейся у нас стенографией.

В доме уже ожидали, но встретили с неприветливыми, как погода, лицами.

Встретили, согласно указанию генерала, в столовой комнате второго этажа, где шел обед в последний тот, для хозяина дома, вечер.

Увидев молодую вдову, подумал я, что связи-то связями, а страх штука нецеремонная — пудра не могла скрыть синеву под ее глазами и нездоровую бледность лица. Поздоровавшись, она сразу спросила у генерала, долго ли продолжится ее заточение и попыталась сделать это с улыбкой и бодро, однако ж, не получилось вполне — голос прозвучал севшим, как и случается от сильного нервного напряжения.

Генерал отвечал, что действует только согласно инструкциям: «и сам бы рад, да пока арест снять нельзя».

Подошли обе горничные, секретарь пристроился на стуле у небольшого высокого столика у противоположной к окнам стены, и я сразу понял для чего этот столик: на стене занавеска, за которой отверстие подъемника — из кухни на подъемник ставят блюда, тянут за шнур, «прибывшее» сюда переставляют на столик.

Генерал, тем временем, попросил даму и мужчин сесть на свои, те, места.

Получилось: дама у дальней от окон торцевой части стола; адвокат и сосед-помещик — у длинных напротив друг друга; а у торца, что к окнам, — пустое кресло банкира.

Мелкий дождь застучал по стеклам покрывая их многими каплями, свету убавилось... а в мое спокойное настроение врезалось чужеродным осколком — кто-то из этих троих ведь убийца — врезалось и болезнетворно осталось.

— Начнем с самого начала, — предложил Казанцев. — Что стояло на столе, когда вы сели?

Следовало бы ответить хозяйке, но она вдруг затушевалась, и заметив это, слово взял адвокат:

— В тот момент еще ничего не стояло, девушка, — он указал взглядом на молодую горничную, держа свои руки, к досаде моей, внизу на коленях, — выставляла закуски на тот вон столик, а наш друг... ныне покойный, достал из буфета и открыл две бутылки вина, мы их пили потом, но сначала шампанское.

Тут оживилась дама:

— Мы обычно выпивали по бокалу сладкого шампанского перед обедом — это гасит, несколько, аппетит. Муж поставил на стол две бутылки вина, затем открыл бутылку шампанского и налил, — она указала в сторону от себя на буфет, — нам бокалы.

— Сам их подал на стол?

— Поднес по два, поставил каждому.

— Он всегда был по-хозяйски любезен, — добавил адвокат.

Казанцев взглянул на буфет:

— Почему он там разливал по бокалам?

— Там удобно и безопасно — шампанское всё-таки.

— Что произошло дальше?

— Простите, мне можно сказать?

Все повернули головы к молодой горничной, стоявшей, вместе со второй от нас сбоку-сзади, и так как никто не препятствовал, девушка продолжала:

— Когда хозяин поднес бокалы с шампанским гостям, я уже расставила закуски и госпожа мне разрешила идти.

Девушка, чуть улыбнувшись, взглянула на генерала; для меня, посвященного, сделалось ясно — она хочет напомнить о рассказанном ранее на допросе.

Казанцев принял эту игру и бегло произнес, словно отмахиваясь от ненужных ему сообщений:

— Так-так, и когда вы выходили все приступили к трапезе.

— Нет.

Генерал удивился слегка:

— Тогда я не понял.

А я всё время искал возможности разглядеть перстень на руке адвоката, но руки тот держал пока для меня неудобно.

— Кушать не стали, — сообщила горничная, — потому что госпожа попросила подойти к окну и посмотреть на работу садовника.

Я вздрогнул — женщина вскрикнула, поднявшись из кресла:

— Почему надо слушать служанку, когда мы сами можем об этом сказать?!

Лицо ее стало еще бледнее, дыхание сделалось неестественно частым, и сама сцена выглядела неестественной от случившегося пустяка.

Генерал, изобразив добродушие, примерно так и ответил:

— Пустяки, мадам. Теперь попрошу, господа, подойдите к окну, как тогда это сделали.

Люди неуверенно задвигались, хозяйка, чуть задержавшись, пошла вслед за мужчинами.

Через несколько шагов, оказавшись у окна, они вопросительно повернули к нам головы.

— А где стоял ныне покойный?

Мужчины поглядели друг на друга, затем сосед-помещик проговорил адвокату:

— Друг мой, покойный стоял на вашем месте, а вы на шаг сзади.

— Да-да, — засуетился тот, — а вас, мадам, я пропустил вперед.

Еще немного движений и группа окончательно установилась: впереди у окна стояли супруги — роль банкира играло пустое место — за ними адвокат и помещик, который оказался в сей композиции самым задним.

Но мне показалось, адвокат в сыгранной мизансцене держит себя неуверенно.

— Сколько, примерно, времени вы там стояли?

— Позвольте, — начал адвокат, — мы обменялись несколькими фразами...

— Я помню, — поддержал сосед, — и могу их даже произнести.

— Секунду, — Казанцев вынул, прятавшиеся за полой пиджака, на цепочке часы, — сделайте всё мысленно: от момента, когда подошли к окну, до момента, когда двинулись обратно. Начали!

Я стал про себя отсчитывать секунды.

Сигнала остановиться не было...

И досчитал до шестнадцати.

Генерал, глядя на циферблат, хмыкнул и поинтересовался еще — все ли вместе вернулись к столу.

Последовало подтверждение от обоих мужчин, а женщина, похоже, после своей гневной вспышки, ощутила апатию, или делает вид — расчетливо полагая, что не следует лишний раз открывать рот.

Я опять обратил внимание: молодая горничная пристально за всем наблюдает, а ее старшая товарка, стоящая рядом, но ближе к хозяйке, сцепила руки на груди и напряглась, словно желая создать преграду между госпожою своей и нами, а лицо — глаза мои сами отошли в сторону — холодок в нем не из этого мира.

Казанцев спрятал часы.

— Что ж, подведем кое-какие итоги. — Он направился к окну, где вот только стояла публика, и, не дойдя немного, повернулся, заняв удобную для наблюденья за всеми позицию. — Вы, сударыня, встали последней из-за стола, предварительно предложив остальным подойти к окну. Не сочтите сперва за труд объяснить, что вообще за надобность была поручать садовнику изготовить на клумбе, э, вензель вашего мужа?

А перстень адвоката разглядеть так и не удавалось.

— Всё просто, генерал, мужу через неделю предстояли именины. И я решила сделать ему сюрприз.

Сюрприз, по определению, есть нечто приятное, полученное сверх всякого ожидания, и таково значение слова во французском языке, откуда оно к нам поступило. А именины через неделю?.. Отчего же не сделать этот «сюрприз» утром в день именин?

Странность заметил не только я — брови генерала дернуло вверх, а дядя, чтобы не выдать эмоцию, стал уныло рассматривать потолок.

— Что ж, итак, вы последняя покинули свое место...

— И последняя его потом заняла.

Эта поправка ничего не вносила... «однако, однако», — завертелось у меня в голове — такое случается в математике, когда сложность задачи ставит в тупик, но мозг продолжает работать без указки от человека.

— Вы сударь, — генерал взглянул на соседа-помещика, — имеете дома книги по ядам?

Вопрос врасплох, вопрос на реакцию.

И реакция показалась мне не очень естественной.

Человек уже приоткрыл рот, но задержался с ответом, о чем-то подумав...

— Н-нет.

И остался с тем же задумчивым выражением.

«Однако, однако... — мозг вдруг закончил работу: — Он, именно, стоял сзади остальных, и когда те вглядывались в клумбу внизу, мог — к месту банкира три быстрых шага — мог вылить ему в бокал яду: опрокинуть маленький пузырек, вынутый из кармана». В воображении возникла быстрая сцена, я попробовал оценить: пять секунд... с возвращеньем назад — не больше семи.

Адвокат, тем временем, счел за лучшее, не дожидаясь вопроса, объявить, что не имеет литературу про яды и никогда не имел.

А я запомнил, как только вот он суетился и не знал где поставить себя у окна.

— Вернемся к позавчерашнему дню, вы, сударыня, так и не предполагаете, откуда взялась в вашей комнате французская книга о растительных ядах?

— Мой кабинет не запирается. Как книга туда попала, не знаю.

Голос прозвучал с холодным спокойствием, очень похоже — слова были заранее заготовлены... а в боковом зрении промелькнул злой взгляд старой служанки на молодую.

Адвокат, поднятой рукой попросил слова — мелькнул перстень, рука опять ушла вниз.

— Господин генерал, я должен официально уведомить вас, что со вчерашнего дня являюсь поверенным в делах хозяйки этого дома, в связи с чем, за мной имеется право давать ей советы по ходу ваших вопросов. Мадам, — обратился он к женщине, — полагаю, вы дали исчерпывающий ответ об этой злосчастной книге.

Казанцев пожал плечами и произнес равнодушно:

— Не знаю, как к таким «исчерпывающим ответам» отнесется суд.

Последнее слово никому из трех не понравилось.

А генерал снова спросил:

— Вы, сударыня, бывали во французском книжном магазине на Пушечной?

Ответ прозвучал не сразу...

— Да. Если не ошибаюсь, два раза.

— Когда в последний?

— Зимой. Но точно не помню.

— Хочу сообщить вам: служащие утверждают, что женщина с вашими приметами приобретала у них эту самую книгу о ядах.

Адвокат приостановил рукой женщину, хотевшую что-то ответить — рука застыла в воздухе, стоявший с той стороны стола дядя устремил на нее взгляд.

— Простите, господин генерал, о каких именно приметах сообщили вам служащие?

— Возраст, рост, цвет волос.

— Сомневаюсь, что суд отнесется к такому серьезно.

— Послушайте, — решительно вмешалась она, — зачем мне было убивать мужа, ради денег? Да, он был богаче меня, однако ж и я вполне состоятельна.

— И даже весьма, — поддержал адвокат.

Я встретился глазами с дядей... он отрицательно повел головой.

Значит, перстень у адвоката не тот — значит ли, что его можно вывести из подозрения?..

Я не успел обдумать, так как Казанцев нанес свой главный удар.

— Кроме денег существовал и личный мотив — ваша любовной связь. — Он посмотрел на помещика. — Квартира в Бортниковом переулке — будете отрицать? Тогда вас, и вас, сударыня, просто опознают прислуга и тамошний управляющий. Настаиваете на опознании?

Воцарилось молчание.

И даже адвокат несколько стушевался.

Он, впрочем, и пришел в себя первым:

— Позволю себе заметить, что механическое объединение фактов создает ложную значительность обвинения. Рассмотренные в отдельности, а факты ваши не связаны друг с другом, в отдельности они не выглядят убедительными. Молодая женщина того же примерно роста и с тем же цветом волос встретится вам каждые пять минут на всяком московском гулянии. Деньги мадам — около ста тысяч рублей в ценных бумагах — достаточны, чтобы не рисковать преступлением. А если б ради любовных связей сейчас убивали... ну право, генерал, вам бы трупов не сосчитать.

— Складно, — похвалил тот, будто и вправду ему понравилось. — Только приметы покупательницы книги о ядах едва ли напомнят суду праздничное гулянье. И сама книга — как она здесь оказалась? Вы упустили сей важный факт. Еще вот: сегодня мне доставили сведения из Государственного заемного банка о закладной, — он показал рукой на помещика, — имения вашего, сударь, именья. Сумму публично оглашать не стану, но немаленькая она, и имеется уже просрочка по оплате процентов. Еще штришок: вы дважды приезжали на квартиру один и проводили там около двух часов. Такие вот детали.

Он посмотрел на адвоката — во взгляде не скрылось пренебрежение.

Я слышал, что главная черта адвокатской профессии — не сдаваться ни при каких обстоятельствах, и сейчас стал тому свидетелем.

— Господин генерал, выходит, однако, что у вас отсутствует конкретный подозреваемый. В равной мере убийство могли совершить двое: мадам — когда шла к окну вслед за мужчинами, и наш общий друг, стоявший сзади всей группы — здесь маленькое расстояние до бокала покойного.

Я сразу понял изъян в возражении адвоката, а Казанцев объявил его вслух.

— Само исполнение не играет существенной роли. Важен общий мотив — избавиться от мешавшего мужа и завладеть его состоянием. Важно тут, что использован был особый рецепт приготовления яда: некие добавки убрали симптомы отравления — рвоту и головную боль. А дело будет представлено в суд как хорошо продуманный план, осуществленный совместно, — он указал на любовную пару, — вами, сударь, и вами.

Помещик, вскинув голову, посмотрел в лицо генералу.

— Только мной, она ничего не знала.

У женщины искривились губы, она потянула ртом воздух... но не промолвила ничего, качнулась вперед, снова схватила ртом воздух...

Дождь закончился, ветер разогнал облака и в комнату влился солнечный яркий свет, лицо молодого помещика выглядело спокойным, и показалось мне — даже с оттенком торжественного.

Казанцев заговорил не сразу.

Потер лоб, что-то обдумывая.

— Хм, добровольное признание многое значит.

Опять подумал, а я почувствовал — все очень боятся нарушить наступившую неестественную тишину, и будто она оставляет еще кусочек прежней нормальной жизни.

Генерал принял решения:

— Сударь, в силу вашего признанья вины, я могу не брать вас под строгий арест и ограничусь арестом домашним — поднадзорным, разумеется. Завтра в одиннадцать извольте быть у меня, за вами приедут.

Он решительно направился к выходу.

Дядя, проходя мимо окон, взглянул на уже распахнутое солнцу небо... свет-в-глаза мешал мне видеть его фигуру, застывшую вдруг у окна... захотелось на воздух, и не дожидаясь, я, сделав общий поклон, последовал за генералом.

День распогодился, ветер гулял в вышине, разгоняя светлеющие облака, а здесь только ласково касался лица, словно извиняясь за в гневе содеянное.

Казанцев рывками курил папиросу, щурил глаза, вид имел недовольный.

— Как вам всё это, Сергей?..

Вопрос и не полагал скорого от меня ответа.

Дядя появился с помощником генерала, а из Казанцева продолжало сквозить недовольство:

— Митя, я сегодня почти и не завтракал, верно, из-за дурной погоды!

— Представь, и я тоже. Да уж время, — дядя взглянул на часы, — начало второго.

— Так на Рождественку, что ли? И от компании такой нужна рюмка водки — скверно тут, нездорово.

— Вы, други, еще не про всё нездоровое знаете. Садимся, поехали.

Видно по всему, генералу никак не давалось собраться с мыслями; мне, впрочем, тоже — от признанья помещика я, как театральный человек, чувствовал себя неуютно, словно от недоработанной постановщиком сцены, вот бывает — не к чему и придраться, а происходящее не сходит к тебе со сцены, отдельно живет.

Ехали молча.

Дядины слова, про еще нам узнать предстоящее, не прошли мимо, однако большого интереса у меня, странно, не вызвали.

— Менделевскую и селедочную молоку в подсолнечном масле с луком, а дальше решим. Серж?

— Москателя стаканчик.

— Ты прав, по погоде сладкий херес пойдет.

В трактире было немноголюдно, обстановка тихая, успокаивающая.

— Фу, отлегло немного. Чего, Андрей, мы такого не знаем еще?

— Отдохните, сперва, да и мнениями обменяемся. Ну-ка, Серж, как тебе — на театр не похоже?

— Только вот думал об этом. Логических аргументов нет, но ощущенье неестественного присутствует.

— Вот-вот, — поддержал Казанцев, — спектакль сей, однако, заранее приготовлен.

— Объясни, Митя.

— А просто, детали их сговора мне, разумеется, неизвестны, а суть такова. В критический момент, ежели он наступит, помещик берет убийство банкира на себя. Для этого предусмотрели загодя хитрый, на их взгляд, ход — он, дескать, стоял, тогда, за спинами остальных. Зачем, спрашивается, неразоблаченному еще убийце сообщать подозрительный о себе факт?

Дядя согласился сразу кивком.

— Далее начинается игра, которая сейчас в моду входит. Адвокат задает признавшему себя виновным вопросы, тот скоро начинает путаться, а дальше-больше, и вот пред судом и публикой разыгрывается драма: благородный мужчина взял на себя вину, чтобы избавить от подозрений возлюбленную.

— Развал дела? — догадался я.

— В точку, Сергей.

— Однако всё равно остается убийство, как с ним?

— Кто же мешает им выдвинуть обвинение против молодой горничной, например, липовые, да, но это нужно расследовать и доказывать. А так как обвинения против жены убитого первым судом не рассматривались, в итоге произойдет шумиха газетная, выпады в адрес полиции, которой предстоит начинать заново, и тихий отъезд вдовы и ее любовника заграницу. Попробуй я в таких условиях выдвинуть новое обвинение — без допросов главной подозреваемой мы бессильны. А жить там могут они до скончания века. И получив, вдобавок, состоянье убитого мужа, ведь вина ее судом не доказана.

— Ловко, — проговорил дядя.

А я почувствовал огорчительное бессилие.

— Ничего, — зло и бодро продолжил Казанцев, — завтра я представлю начальству раппорт о подозрении адвоката в финансовых махинациях по банку покойного и, соответственно, его заинтересованности в смерти банкира.

— Лишение его права на участие в процессе? — дядя кивнул одобрительно.

— Во-первых. А во вторых, на завтрашнем допросе я уличу любовника этого в самооговоре, клянусь — из-за стола не выйду! И улики представлю уже на нее.

Генерал опять раздосадовался, но сразу почти отвлекся на подоспевшего с подносом в руках полового.

— Ты, братец, кстати, — одобрил Казанцев. — Прости, Андрей, так что у тебя за новость?

— Есть. Однако ж всё требует приготовленья. Позволь, сперва доведу до ума закуску.

«До ума», увидел я, оказалось хотя и нехитрым, но для вкусового употребленья весьма привлекательным: дядя выложил на блюдо с молокой два больших хлебных мякиша, покатал их в масле, нацепил на каждый молоку и кружок лука.

«Бутерброды» состоялись.

Оба, выпив и закусив, зажмурились.

Что-то детское возникает в людях от пищевых удовольствий — незамысловатое оно, но вполне снисходительное.

Впрочем, я и сам с удовольствием сделал пару глотков испанского хереса, отчего внутри почти сразу явилось подобие маленькой грелочки.

— Так вот, дорогие мои, — дядя вытер салфеткою рот, — там на клумбе цветочный вензель банкира, и он в точности совпадает с вензелем на перстне человека, покупавшего книгу о ядах. Ту самую, как вы помните, что на полке его жены.

... мы молчали...

Подождав, дядя добавил:

— Вот.

Это его короткое заключение хорошо отражало состоянье теперь наших умов, а правильнее сказать — занявшее там всё без остатка недоумение.

Казанцев даже тряхнул головой, пытаясь изменить там внутри содержанье, и мне захотелось того же самого, однако я понял, что тут не выход, выход — начать с хоть какой-то гипотезы.

— А по внешности адвокат и банкир сколько-нибудь похожи? — вопрос выскочил сам ниоткуда.

— Стоп-стоп...— Казанцев, раскинув ладонь, потер средним и большим пальцами лоб у висков, — тут, Сергей, есть что-то... а, вспомнил вот — горничная, которая молодая, сказала, роста он был довольно высокого — примерно как адвокат, и сложения сухощавого.

— Сама его стала описывать? — дядя налил в рюмки и сделал движение к хлебной корзине.

— Н-ет, от моего какого-то вопроса. Ты полагаешь, горничная может быть в деле замешана?

— Странно, что прислуга, с таким вниманием следила за сегодняшними следственными действиями.

— Согласен, заметил.

Я опять посчитал нужным вмешаться:

— Но как всё это связать с вензелем отравленного банкира?

Казанцев с шумным выдохом произнес:

— Фу-у, мне такой факт просто смешивает все карты.

Дядя, приступивший к новому изготовлению «бутербродов», не настойчивым очень тоном проговорил:

— Сходство физическое покойного с адвокатом могло побудить их на такой хитрый ход: заказать перстень с вензелем банкира и сыграть якобы его визит в магазин.

— Перстень любой заказать недолго, — генерал подставил тарелку для получения «бутерброда», — но ты, похоже, в версии этой сам сомневаешься.

— Потому что экономически плохо сходится. Если адвокат с компаньоном банкира затевали завладеть большею частью денег, это прямой удар по интересам жены и ее любовника. Как тут возможен общий преступный сговор?

— Однако же, если адвокат действовал сам? — предположил я.

— А зачем ему такая комбинация, Серж? Разыгрывать из себя банкира?

Я не сумел ответить.

Старшие мои товарищи опять вкусно выпили, и на время тема пропала.

На недолгое очень время.

— Нейдет из ума эта старая горничная, — начал дядя, предлагая генералу сигарку.

— Ровно Цербер на страже, — согласился тот, — и знаете, немало уж за последние годы случаев, когда преданные слуги делаются соучастниками преступлений.

А у меня мешалось всё в голове и здравого ничего не являлось.

Хотя:

— Но как не крути, один вопрос в центр выходит: банкир покупал во французском магазине книгу о ядах или там был адвокат — ведь третьего не дано.

Оба качаньями головы показали, что с этим не спорят.

Но тут же Казанцев заметил:

— И тот и другой вариант не имеет логического продолжения.

Я стал допивать свой бокал и всё-таки искать объяснений.

С последним глотком пришла мысль не вполне сообразная, но «на безрыбье» сейчас допустимая:

— Нельзя ведь совсем исключать, что замысел был первоначально иным, а затем поменялся.

Дядя задержал у рта поднесенную уж сигару:

— А не мог бы ты поконкретней?

Тут я почувствовал, что слишком уже фантазирую, но куда было деться:

— Только в качестве примера...

— Давай.

— Допустим, адвокат хотел отравить жену банкира, бросив тень на него самого. Банкир под арестом, его наследница мертва — чем не условия прокрутить в свою пользу банковскую аферу?

Сразу никто не ответил.

Идею начали переваривать, хотя судя по лицам — без приятного о ней впечатления.

— Предположим, — начал Казанцев. — Но выходит тогда — в то же самое время некоторая очень похожая на жену банкира дама покупает такую же книгу и... кто в таком случае травит банкира?

— Нет, друзья, — дядя категорично мотнул головой, — клубок этот без единой ниточки чтобы сейчас потянуть. Нужны новые факты, и будут они только после завтрашнего допроса любовника этого — станет врать, вытащим где-нибудь правду. А нам теперь бесполезным усилием ум раздражать не надо. Н-да, правильнее будет бараньих котлет заказать, — он уже смотрел в карту, — вот, с зеленью и грибами. Помогай Серж, какого бы лучше выбрать вина?..

Громкий голос с другой стороны зала привлек наше внимание — офицер в форме Донского казачьего войска, поднявшись, провозгласил тост: «Во славу гордости российской — генерала Матвея Ивановича Платова!»; офицер явно предлагал всем присутствующим присоединиться. Люди посмотрели в ту сторону, однако ж на этом и кончилось.

А Казанцев сказал с гримасою неприятия:

— Пьяный вдрызг был во время Бородина.

Я об этом не слыхивал, в представлении общества Платов был этаким всегда готовым к бою героем, а сражение Бородинское, в изучаемой нами истории, не уступало даже и победе над татарами на Куликовом поле. Батюшка, правда, заметил я еще в детстве, особенных разговоров про Бородинское сражение избегал — ограничивался словами о героизме.

— Кутузов на Платова Государю донесение посылал, — подтвердил дядя. — Это я доподлинно от отца — деда твоего, Серж, знаю. И что казаки его встали, а без поддержки их гусары должно атаковать не смогли. Эх, да и самого Кутузова отец не хвалил, знаешь, Митя, где он во всё сражение находился?

— Знаю, почти за две версты. А Барклай с Багратионом как всегда порознь решения принимали.

— Вот-вот, только и не разбиты были, что отвагою выдержали. И надо это стыд такой — под столицею, на заранее укрепленных позициях, от врага, который, почитай, тысячу верст к нам пёрся...

Дядя махнул рукою в сердцах, сделал заказ подошедшему половому, а Казанцев опять поморщился, оттого что донесся до нас от гулявших «донцов» громкий смех.

— Ты, Андрей, знаешь, как они, отступая, наши же селения и именья оставленные обчищали? Вовсю! В Новодевичий монастырь даже с этой целью наведывались.

— Тут в Москве? — удивился я очень. — А как же Император Александр реагировал?

— Платов у него в любимчиках состоял, — отвечал уже дядя. — А и надо сказать, по началу служения своего Платов среди самых отличавшихся значился — во многих кампаниях себя показал, и у Суворова, в том числе.

— Одно другого не снимает, — возразил Дмитрий Петрович, — Чичагов, вон, тоже ходил сначала в верных сынах Отечества.

Тут я услышал интересный между обоими спор, хотя не спор даже — а обмен разными мнениями.

Адмирал Чичагов много лет был «притчею во языцах» из-за выдвинутого против него многими обвинения — что намеренно упустил Наполеона, открыв тому участок для переправы через Березину, когда французская армия уносила из России ноги. Официально, то есть — от Александра I, претензии к Павлу Васильевичу Чичагову не предъявлялись; Император сохранил к адмиралу самые теплые еще с молодости чувства, оставил состоять членом Государственного совета, определил полный по военной выслуге пенсион и отзывался публично о нем только похвально. Однако значительная часть общества относилась к адмиралу враждебно, и накаленная вокруг него атмосфера едва ли не стала главной причиной отъезда Чичагова заграницу, откуда он уже не вернулся. В итоге, в официальной историографии адмирал записан предателем не был, а в изустном общественном мнении таковым оказался.

Стороны опирались в споре на разное освещенье событий: дядя — на рассказы моего деда, который был близок с покровителем Чичагова Семеном Романовичем Воронцовым, а также на сообщенья некоторых сторонников Чичагова, в том числе — Алексея Петровича Ермолова, именно тогда служившего под началом Чичагова, А Казанцев опирался, более всего, на слова своего отца, бывшего одним из адъютантов Кутузова, и воспоминаниях французов, коих опубликовано было немало.

А события у Березины случились такие.

Отступающие части Наполеона и он сам оказались в капкане — на другой стороне их ожидало многотысячное войско с готовою к бою артиллерией, войско около двадцати пяти тысяч человек. Ожидало, чтобы превратить переправу в кровавое месиво и убить или захватить в плен самого Бонапарта. Сзади, планомерно изничтожая отступающий хвост, наступали основные наши войска числом более пятидесяти тысяч, а летучие отряды, используя легкую артиллерию, всюду терзали фланги.

Если резюмировать отражающие тот момент воспоминания самих французов, общая их оценка: шансов — ноль!

— Помилуй, Андрей, маршал Ней просто пишет, что ни секунды не сомневался в своей и императорской гибели. Навести в ледяной воде переправу под огнем с того берега — попросту невозможно. Развернуться и дать бой Кутузову тоже нельзя, потому что от голода и холода войска вконец обессилили. А каждый день простоя лишь унесет новые сотни жизней.

И Картина, по словам Казанцева, выходила следующая.

Наполеон стоит у Березины и готовится к худшему. Маршалы единогласно решают умереть расстрелянными при переправе, но не сдаться, и, готовые двинуться в последнюю битву, согласно военной грамоте все-таки устраивают ложную переправу через Березину несколькими верстами ниже. Вернее, не саму переправу, а имитацию подготовки последней. Никто не верит, что этот нехитрый трюк может обмануть русских. Тем более что у противника достаточно сил, чтобы провести блокировку и на том участке, а если переправа окажется настоящей, быстро перебросить туда основную часть войска. Короче говоря, у Чичагова достаточно ресурсов, чтобы на один азбучный ход ответить таким же, и маршалов мрачно смешит их собственное безнадежное трепыхание. Уже написаны прощальные письма родным. Может быть, русские вынут их из карманов покойников и отправят по назначению. Но что это?! Разведка с ложной переправы доносит, что русские двигаются туда мощной лавиной! А здесь? Высланные на другой берег лазутчики вдруг сообщают, что на другой стороне все пусто! То есть — вообще никого!! Такого не может быть, там нет даже дозорных постов...

Дядя, к концу сего описания, явно уже желал возразить.

— Митя, две вещи надо учесть. Прежде всего, о впечатленьях французов: численность войск Чичагова они не знали, а «у страха глаза велики» — предполагали, конечно, что их много больше. И основания были: корпус Тормасова медлил, корпус Витгенштейна где-то болтался, французы ж не знали, что они к Чичагову не подошли. А тому держать участок, длиной боле десяти верст, весьма трудно было.

— Н-у, пожалуй. А второе что?

— А что Кутузов всячески Чичагову вредил, доносил на него ложное, и к Березине он в то время не подошел, не теснил Наполеона сзади и время у того для демонстрации ложных переправ было. Батюшка тебе, верно ведь, сказывал.

Тут Казанцев, поежившись, согласился — что, дескать, правда.

Меня сказанное удивило:

— А отчего Кутузов вредил Чичагову?

— Перед войной 12-го года он сменил Кутузова в должности командующего Дунайскими войсками в Молдавии — уже для Кутузова неприятность была. Но хуже еще, Чичагов никогда казенной копейки себе не бравший, обнаружил, что Михайло Илларионович до этого дела очень даже способен, Чичагов в открытую об этом говорил и сообщал Императору. Кутузов, снова в силу войдя, простить такого не мог. И Ермолов отмечал в нем умелого интригана.

— Это что же, личные счеты ценой русской крови?

Оба вздохнули и посмотрели на меня с сожалением даже.

— Нет, Митя, — заключил разногласицу дядя, — «проворонил» ту переправу Чичагов — это можно еще поставить в упрек, а в намеренность я не верю.

Казанцев пожал неопределенно плечами и спорить не стал.

Идея шальная выскочила, не дав сначала над ней подумать:

— А не мог Чичагов получить от Александра секретный приказ — дать волю Наполеону?

Оба вздрогнули.

И у дяди приоткрылся рот.

— А вот чтобы Александр стал делать с живым Наполеоном?.. А убили б при переправе, расстреляли б почти в упор картечью, каково оно выглядело потом для мира и для истории?.. И как хоронить — с почестями, его расстрелянного, или зарыть как собаку?

Еще я хотел добавить, что между двумя императорами одно время почти дружба была, и что задержавшийся в Москве отец Герцена привез по просьбе Наполеона в Петербург письмо, начинавшееся словами: «Брату моему, Александру»... да знают они — замолчавшие.

Тут доставили нам большой кофейник, чашки, рюмки, коньячный графинчик.

— Мысли тебе, Серж, сверхъестественные порою приходят.

И другого на свой вопрос я уже не услышал.

Подгулявшие «донцы» вдруг запели.

Негромко, впрочем, стройно и мелодично, так что захотелось послушать...

Однако к ним быстро подошел управляющий и, видно, сказал — тут не принято.

Ему вняли.

А Казанцев, глядя туда, произнес:

— Вот вспомни, Андрей, Кавказ — молодечества в казаках немало, на отвагу горазды, но как долго служить и вдали от дома — меняются люди. Да гляди еще, не натворили б чего.

— Верно. А в разведку — лучше нет казаков. И уговоров не надо, сами просятся.

Вспомнил я, батюшка их сходно аттестовал, а еще говорил — казак по истории своей так внутри себя сложен, что кроме небольшой милой родины — станицы, уезда — другое всё чужим понимает, и скоро ему в другом этом месте не любо.

Дядя сказал что-то, пока я отвлекся, да вдруг остановился на полуфразе... оба они смотрели от меня за спину.

Повернув голову, я тоже на мгновенье застыл.

Адвокат.

Улыбка не до конца обозначенная... поза, как вроде у виноватого гимназиста.

Прислуга уже подносила прибывшему гостю стул.

И дядя пригласил его жестом.

Тот, сев, поспешно проговорил:

— Приехал к вам на службу, господин генерал, — и в голосе я уловил непонятную за что виноватость, — помощник мне сообщил — вы тут.

— Милости просим.

Дядя, показав принести еще чашку и рюмку, достал кожаный портсигар.

Адвокат оценил сразу взглядом «марку» сигарок и высказал сожаление, что недавно бросил курить.

Стало очень заметно: он хочет начать, но, как случается от волнения, не может определиться с первою фразой.

Казанцев сделал встречную инициативу:

— Не имеет значенья, что не в служебном моем кабинете, вы изложите, чего желали. Друзья мои тому не помеха?

— Отнюдь. И благодарю вас...

Доставили для адвоката прибор, дядя, проворно наполнив рюмки, предложил, шутливо, сначала выпить за французский народ, способный самый до вкусовых и питьевых изобретений.

Выпили... судя по лицам, коньяк подтвердил сказанное.

— Ну-с, а теперь вернемся к нашим русским делам, — Казанцев показал взглядом, что готов гостя слушать.

Кофе — еще горячий разлитый по чашкам — дарил горьковато-сладкий свой аромат, а я всегда замечал: побуждает он к благодушию и человеческой общности.

— Явился с признательным показанием, господин генерал.

— В чем же оно?

— В вине своей в гибели человека.

— Банкира?

— Да.

Мне сразу показалось — Казанцев не очень поверил.

— Тогда будьте любезны, как можно об этом подробней.

Гость покивал головой и заговорил более уверенным голосом:

— Именно в гибели, а не в убийстве. Покойный находился в напряженных отношениях со своею женой и, как я сообщал уже, признаки были о намерении его разводиться. Однако по моим переосмысленным теперь впечатлениям сопровождалось это сильными его переживаниями — любовная измена жены секретом ему не являлась. Не исключаю теперь, что нервное состоянье несчастного колебалось, сказать так, на грани.

— Однако представилось вам это уже post factum?

— Именно так — иначе вдруг видишь события глядя назад. — Адвокат сделал паузу, а в глазах Казанцева появилось «неказенное», так сказать, выражение. — Как близкий знакомый ко всем троим, — продолжал гость, — ничью сторону я в этом деле не занимал. И беспокойство особенного не испытывал, тем паче что развод между ними сложностью большой не казался, а притязания имущественные супруги были бы для него мало чувствительными.

— То есть вы надеялись на мирный исход и ничего не подозревали?

— Не вполне так, кое-что произошло за два дня до трагического события.

Казанцев от внимания своего к рассказу забыл про сигару, и пепел составил уж треть от ее размера; дядя показал — что лучше стряхнуть.

— Ах... прошу прощения, продолжайте.

Адвокат стал выговаривать медленнее.

— За два дня мы зашли к ней ненадолго на чай...

— Вы и сосед?

— Да. Посидели минут двадцать всего и вместе ушли. Я не сразу даже внимание обратил: в руке, что держала трость, легкое неудобство. На улице попрощались, я сел в экипаж, что такое... тонкая резинка вокруг рукояти, а снизу — маленькая прикреплена бумажка.

Адвокат запустил руку в карман... достал небольшой клочок.

— Вот. Позволите прочитать?

— Конечно.

— Вас-хотят-отравить, — разделяя слова, произнес он и протянул записочку генералу. — Слово «хотят» написано через «а».

Тот взял, отнес подальше от глаз...

— Хм, и коряво, довольно-таки. Та-ак, — он кивнул продолжать.

— Я находился в недоумении и в тот, и в следующий день. Основательным лишь было подозрение, что написано это одной из горничных, и вероятней всего — старшей, как из двух, определенно, менее грамотной. Но зачем кому-то в том доме меня травить? «Недоразумение», думал я, хотя чувствовал — слова этого тут недостаточно. — Адвокат прервался и сделал два глотка кофе, дело подходило к самому главному. — И вот, господа, явившись уже на тот злосчастный обед, в прихожей вижу трость приятеля моего; он и позапрошлым днем был с новою светлою тростью, и вспоминаю тут — я в руках держал его новую трость, рассматривал, когда старшая служанка вышла нас пригласить. А прежняя трость у него была темная, похожая на мою.

— И вы поняли, что предупреждали не вас, — досказал дядя.

— Тут мурашки у меня по спине. Мысль бьется, как в силках птица, а ей выхода нет, только, верите ли, страх охватил. Я уж в зале на втором этаже, говорю — едва слышу свой голос, а злое чувствую рядом где-то совсем.

Дядя проворно налил ему в рюмку.

Тот не заметил:

— И когда все к окну отошли, я последний стоял, а не приятель мой. Бокалы с шампанским вдруг внимание приковали...

— Поменяли? Любовнику жены тот с отравою назначался?

Человек покивал головой.

И обмяк, ощутив после выплеска слабость.

Дядя, налив Казанцеву и себе, поднял, приглашая остальных, рюмку.

Генералу она тоже оказалась нелишнюю — выпив, он шумно выдохнул, и не вполне вразумительно произнес:

— Ох, и чудны дела твои, Господи!

Помолчали.

Захотелось детали всей истории рассмотреть в новом свете, и Казанцев начал «с первого в голову»:

— Почему жена ему сюрприз-то сделала загодя — под окном этот цветочный вензель?

— Потому, лишь, что на другой день отпускала садовника в деревню на свадьбу дочери.

— Тьфу, — только и произнес генерал от обидного объяснения этой «улики».

Адвокат допил большим глотком кофе, и по виду — испытывал сейчас от повинной своей облегчение.

— Посмею указать вам, господа, на один упущенный при следствии факт. Молодая женщина, с приметами жены банкира, покупая книгу во французском магазине, разговаривала с управляющим по-русски; тот понимает и более-менее говорит. Но с чего бы это прекрасно владеющая французским дама отказала ему в любезности говорить на его родном?

— Подставка? — вырвалось у меня.

— И даже предполагаю какая. У сестры покойного я сам однажды видел служанку, ростом, фигурой, цветом волос очень схожую. А лицо покупательницы, как вы помните, прикрывала вуаль.

— Позвольте-позвольте, — генерал сосредоточенно сдвинул брови утверждаясь в какой-то мысли, — но ведь только сестра банкира говорила, что он опасался отравления от жены.

— Разумеется, и не сомневаюсь — она выдумала это уже после его смерти: ведь буде супруга осуждена, к сестре переходит всё состояние брата.

— Но вместе с тем, они были в сговоре, раз служанка сестры разыграла в магазине ту сцену... любопытно, — Казанцев потянулся к совсем исходящей сигаре.

— Возьми, Митя, новую, — пресек его дядя, и коснулся еще одного просившегося вопроса: — Выходит, следовательно, французскую книгу о ядах банкир сам поставил жене на книжную полку. А себе купил некую о том же в немецком магазине? Зачем не воспользовался французской, ведь подсунул ее, не иначе, в последний день или два?

«Да, странно», — именно это цепляло мой ум.

Адвокат качнул головой, раздумывая...

Казанцев искал поднятыми глазами ответа у потолка...

— А вот и не странно, — ответил сам дядя. — Сначала он должен был приобрести книгу для себя и убедиться, что там есть нужный рецепт. А после, для отвода глаз, разыграть ту самую сцену, причем в другом, где не был сам, магазине.

— Ты прав! — Казанцев, наконец, с удовольствием потянул сигару. — Бывает вот: не видишь решения, а оно рядом.

Однако Картина оставалась еще недописанной: какой же именно план осуществить хотел сам банкир и как прознала о нем старая служанка?

На мой этот вопрос сразу взялся отвечать адвокат:

— Жена травит любовника, полагая, подозрения лягут на мужа, но попадается на книге, приметах, платке той покупательницы. Покойный обладал острым умом, господа, и что-то еще, вне сомнений, было у него заготовлено. Вот, например, показания второй горничной — что слышала грубую ссору между женой и любовником. Шустрая она девица, из тех мещаночек, которые за хорошие деньги про что угодно солгут.

— Про ее и сестры покойного в этом деле участие доказать нельзя, — заключил Казанцев. — А ваша сударь вина не знаю, даже, и чем чревата. Самого себя защищать не советую, известного кого-нибудь пригласите.

Дядя, обратившись ко мне, вдруг резко потребовал:

— А пора нам к матушке твоей, ведь ожидает. — И совсем ошеломил: — Завтра и едем!

Защищать адвокату себя не пришлось — ни самому, ни с чьей либо помощью. Дело, как не подходившее под законы о наказаниях, было передано на рассмотренье в Сенат, и постановленьем его вынесено было оправдательное решенье. В обществе тоже согласились — что преступник наказал себя сам, некоторые даже добавляли к этому: «Божьею волей». Был еще без ответа вопрос — почему старая служанка, подглядевшая как хозяин переливает какую-то жидкость и приговаривает при этом злобно в адрес соседа, почему не сообщила она хозяйке или в полицию? Та сбивчиво, но искренно вполне, объясняла, что за госпожу опасалась, что муж ее, не сумев сделать задуманное с любовником, месть убийственную на жену перенести может.

Проведя в дороге ночь в станционной гостинице, и в некоторой компании с клопами, мы к середине другого дня узнавали уже места, недалекие от родного поместья.

Вот и минуло уже имение Глинок, откуда наезжал Михаил Иванович к нам в гости и интересовался, вроде бы даже серьезно, моей в невестином возрасте маменькой; батюшка будущий мой — молодой офицер — составил ему, однако, успешную для себя конкуренцию.

Глинка умер всего три года назад, в последнее время больше жил заграницей, где, в Берлине, скончался, однако любовь к нему не угасла, и музыка исполнялась чаще теперь, чем при жизни.

— А правда ль, что Глинка скончался от алкоголя?

— Правда, — грустно покивал дядя. — Панаева много об этом рассказывала.

Уже немало лет бывшая гражданской женой Некрасова Авдотья Панаева, в молодые годы являлась предметом влюбленности всех почти известных у нас литераторов, и не литераторов только, — дядя также имел неосторожность, согласно его словам, «втюриться», хотя по темпераменту своему к переменам, не очень надолго.

— Что ж говорила, давно он начал? Ведь слухи пошли только после кончины его.

— А вот давно. Авдотья его сызмальства знала, когда он в дом к отцу ее приезжал — известному артисту Мариинки Брянскому. Приедет, говорила, и всегда с бутылкой вина, поставит на рояль, и пока спевки-репетиции — всю выпьет. Да может быть оно обошлось, ка б не женитьба его на барышне глупой и похотливой, изменяла ему, да еще и в глаза хамила. Тут начал он коньячком горечь свою заливать.

— С женой расстался?

— С ней — да, а с коньячком уже нет. Хотя в последний год почти и не пил, да поздно.