Сентябрь

Москва маму меньше всего интересует: с Киевского вокзала, не заезжая ко мне, она поедет в Жмеринку, чтобы проведать внука и его вторую бабушку Валентину Ивановну. Гена уже большой – ему два с половиной года. Я провожаю маму и только потом заявляюсь в общагу.

По случаю Олимпиады мы будем жить в первом общежитии, где, как известно, “система коридорная; на тридцать восемь комнат там всего одна уборная…” Но жили при поступлении, не распевали Владимира Семёновича, не жаловались! То – при поступлении, а то – на втором курсе… Почему-то всё время мне достаётся жить в первом общежитии на пятом этаже, словно там других этажей нет. И точно так же последняя комната по левой стороне, но крыло противоположное, и окна выходят не на детсад, а на соседний дом.

Мы с Наташей неожиданно встречаемся прямо на вахте, но встреча эта безрадостна: жить нам негде. Вахтёрша сочувственно удивляется, как же так, таким хорошим девочкам и жить негде, второй курс живёт на пятом этаже во втором крыле, она настойчиво отправляет нас поискать там свободную комнату. Оставив свои чемоданы внизу, поднимаемся на «свой» пятый этаж и заходим по очереди во все комнаты. Вот, пожалуйста, самая первая по левой стороне. В ней уже азартно обживаются, довольные, Тоня, Наташа Пономарёва, Зухра, Ирочка Фокина из третьей группы. Мы идём дальше, но во всех комнатах уже кто-то живёт. И только в самой последней комнате по левой же стороне явно нас с Наташкой не хватает: мы вежливо и безнадёжно стучимся, в ответ слышим громкий весёлый хохот. А их всего двое, это первое; затем, непонятно, что их так рассмешило… Ира Янкина и Нина Баглай, обе – из второй группы. Прямо как в сказке про теремок: а можно с вами пожить немного?! Смеются в ответ так, что мы тоже начинаем смеяться. Помню номер комнаты – 126; очевидно, что нумерация сплошная.

У меня была общая тетрадь с обложкой красного цвета; я её завела в старших классах школы, на обложке я написала чьи-то слова: Дорогу осилит идущий, и писала, что хотела, по настроению, что не входило в письма… Так вот, я внесла туда на целую страничку, на самую последнюю страничку, в каждой клеточке, ручкой не шариковой, а чернильной авторучкой с красными чернилами, гневную инвективу против Тоньки, и на этом вполне успокоилась. Стало легче. Никогда потом не перечитывала эту запись. Хотя капельку до сих пор помню. Во втором лице. «…Даже не голосом, а всем своим существом обращаешься к человеку, сделавшему тебе больно: неужели ты не знаешь, что старый друг лучше нового»… И т. д. Ерунда, конечно, и пустое, детское; но в тот момент очень помогло.

Тоню я попросту перестала замечать.

Наташа не оставляет своей мечты оставить академию. Она говорит, что не будет больше учиться, а сама тем временем сидит на лекции и лекцию записывает. Но я бы так не смогла, у меня бы ручка сама из пальцев выпала! Теперь я понимаю (кому оно, интересно, нужно, это моё понимание, даже писать впустую лень), что у Наташи была блестящая возможность попробовать ещё раз поступить в МГУ – в июле вместо стройотряда; для этого она приобрела на первом курсе множество полезных знаний. А уж в любой другой вуз – в августе на каникулах, вообще пара пустяков. В самом крайнем случае, я уверена, у неё документы приняли бы обратно в академию.

Пока моя подруга находится в разнообразных глубочайших размышлениях (например, потом как-то мимоходом из неё вышло такое: ей было жаль меня одну оставлять, мне стало бы не с кем жить; но так не учатся в институте, это в чистом виде детский лепет; я не сомневаюсь, что я нашла бы с кем жить и точно так же продолжала бы учиться и без Наташки; сначала, думала я, мне было бы, конечно, немного грустно, но я бы быстро привыкла-отвыкла), жизнь не стоит на месте. Мы разрабатываем чёткий план. Позорные крашенные светло-зелёной краской панели, со следами пальбы из небольшой пушки, мы заклеим новыми обоями. Их привозит из дома Ира Янкина. Светло-салатный нежный-нежный цвет, белым контуром цветы и листочки. Я беру фломастеры и рядом со своей кроватью постепенно обвожу контур листочков – зелёным, а цветы – всеми остальными цветами, кроме чёрного. Даже светло-коричневые цветы у меня есть. Очень красиво.

Потом мы скинемся на посуду и на коврик. Я так и вижу этот фиолетовый коврик, я принесла его из хозмагазина на улице Юных: обыкновенный шерстяной, красиво-фиолетовый, но на поролоновой подкладке, он не сбивается и придаёт неповторимость и уют нашей тесной комнате. Обживаемся.

В «Галантерее» на этой же улице все покупают турецкий(?) дезодорант Fa, зубную пасту тоже Fa, причём зубная паста эта – не простая, а пенящаяся, туалетное мыло – Fa, за компанию! Всё это – ярко-светло-зелёное, несколько дороже обычного, но купить обязательно надо!

Консультировать нас, как клеить обои, вечером приходит сам староста курса. И, хотя я первый раз в жизни вижу, как клеят обои, мне кажется, он консультирует нас неправильно, и я говорю запальчиво:

– Лёша, ты не так делаешь!

Отвечает холоднокровно и веско:

– Да я в армии два года обои клеил!

На самом деле всем известно, что Алексей служил в очень серьёзных войсках, получил высокую дозу радиации, и поэтому он лысоват.

Я не знаю, с кем теперь поселилась Марина Поливцева; мне неинтересно или я чёрствая?! это меня, конечно, совсем не красит. Наши соседи через дорогу: Наташа Логвиненко, Люда Рыженкова, Лена Нефёдова, Лариса Ильина; сбоку Тошка со товарищи. Многие поселились по-новому, мы притираемся друг к другу, ищем соответствие, привыкаем. Лена Харина живёт где-то на четвёртом этаже вместе с Жуковой Светой и с кем-то ещё, я и не знаю, с кем именно. Но они так поссорятся, что до сих пор не разговаривают.

Роза, как и все иностранцы, живёт в четвёртом или третьем общежитии, бывшем ветфака, не помню, конечно, номер, но оно второе от дороги, а кто знает, пусть скажет, в трёхместной комнате с Фернандой и студенткой с ветфака из Латинской Америки. Мы с Наташей иногда приходим к Розе в гости, у них необычно; таинственно, как скажет Римма.

Шестое общежитие стоит пустое, в нём делают ремонт, и говорят, что во время Олимпиады там будут жить гости из капстран. Чтобы к Олимпиаде вытравить тараканов, приезжает такая машина; я знаю, как она называется: ДУК. Как это слово расшифровывается, я тоже знаю: дезинфекционная установка Комарова; папа мне сказал. Из открытого настежь окна девятого этажа по улице спущен серьёзный чёрный шланг, подсоединён к ДУКу, человек в сером противочумном костюме-скафандре, как космонавт, медленно поднимается по ступеням вроде бы знакомого, но странно чужого пустого крыльца. Я вдруг впервые замечаю, что крыльцо наше тоже надо будет обязательно отремонтировать, оно стало какое-то ободраное.

Но теперь мы бываем там редко – наши пути-дороги не проходят мимо родного крыльца, оно остаётся в стороне, в углу. Тараканы снова заведутся в нашем общежитии нескоро, примерно через год; студенты сами же и попривезут их постепенно обратно в сумках из дома.

Олимпиада! Олимпиада!

Одно это слово теперь на устах у всех.

В нашей группе со второго курса другой куратор, его зовут Виктор Ефимович Каждан. Он нестрог и не представляет для нас никакой опасности. Впрочем, Тамила тоже была неопасна, но она, кроме того, не была вписана в систему, а Виктор Ефимович преподаёт на кафедре кормления с/х ж-х. Вот он с нами на общей фотографии на втором курсе; нас пораньше отпустили фотографироваться с практики по физиологии. Ещё есть Лариса Лихачёва, она уйдёт учиться на ветфак, мы как-то даже постепенно и забудем про неё; но уже появился Лёшка Владимиров, Кузьма, Кутузов. Он появился из армии, говорят, брал тайм-аут. Учиться подряд ему тяжело, он часто отдыхает. Необъяснимо хорошо к нему относится Елена Дмитриевна: это означает, что она строга и требовательна. (Не училась ли у неё мать Владимирова?! Потому что с такой фамилией есть зоотехник в ОПХ «Родники» института звероводства.)

Постепенно мы приживаемся, смиряемся, привыкаем, начинаем заниматься. Вот, как нам и обещали, новый предмет, изучающий обмен веществ, – биохимия. Но есть и совершенно новые предметы: микробиология, механизация с/х пр-ва, физиология домашних животных, луговодство, марксистско-ленинская философия; может быть, ещё что-нибудь вспомнится. Занимаемся мы почему-то исключительно сидя на своих кроватях, за столом не принято. Кровать Иры в углу, она сидит по-турецки, вся обложенная книгами и тетрадями, и ворчит: «Нечего балдеть!!!! Спецуха идёт!!!!!» (Она говорит, конечно, чуть резче) И хотя это ещё и не “спецуха”, а пред”спецуха”, и слова Ирки – больше показуха, но я их вспомнила потому, что… я надеюсь, она их не нам говорила, а… себе!

Есть, конечно, ещё один учебный предмет: генетика и селекция с/х животных! На биохимии ничего нет нового по сравнению с органической химией: та же кафедра, те же преподаватели. Мне это нравится – хоть о биохимии не думать: как заниматься, как потом сдавать; всё известно, всё – то же самое.

Я вижу нас, расхаживающих по коридору и беседующих на переменке, на лекции по биохимии втроём, – Лена Рассказова, её подруга Наташа Бердочникова из пятой группы и я. Наташа ехидно хихикает: 36 витаминов! 36 антивитаминов! Лена согласно радостно кивает, пустяки, конечно, всё это очень легко выучить!!! Но я вообще помалкиваю, т. к. глубоко в душе я всё же оптимист. 36 витаминов я спокойно выучу, т. к. я не хочу, чтоб меня из Москвы обратно в Новосибирск отправили. Но к каждому выученному витамину знать потом ещё и формулы 36 антивитаминов – это Инна Фёдоровна явно преувеличила, такое ни одному человеку не по силам.

* * *

Спустя примерно две пятилетки я разговариваю на ферме с главным ветврачом Белоярского зверосовхоза Сергеем Алексеевичем Пюровым. Мы говорим про гон на лисоферме. И в Белоярке, и в моём зверосовхозе – Черепановском – намного хуже прошлого года, никак не можем понять, почему. Самцам даёте яйца? – спрашиваю я. Это было очень принято, это старый ещё приёмчик. Но Пюров – человек современный и очень уверенный. Он возмущается: «Таня, скажи, зачем? Вызывать авитаминоз по биотину?! В сыром яйце (Пюров называет цифру) авидина содержится!» Вослед его бурной тираде я только успеваю вспоминать: биотин – витамин Н, а авидин – это и есть его антивитамин!.. Где уж там формулы! Весьма и весьма смутно и приблизительно.

Само собою приходит на память и продолжение этого разговора. Я вернулась в своё хозяйство, и говорю главному ветврачу Степанову: ты знаешь, Николай Васильевич, Пюров запретил яйцо, давай тоже исключим. Мой уважаемый коллега реагирует без удивления, как о думаном, но со страшной обидой: «Выспятся! Тань! Они на нас с тобой потом выспятся!» Да, тут, конечно, не поспоришь, и Степанов прав: одна самая бойкая лисоводка так и проходит перед моим мысленным взором, не буду писать её фамилию. Она всё знает намного лучше нас. Директор за нас не заступится, ни за что не возьмёт нашу сторону, а это всегда так важно. Завидую Пюрову: ни перед кем не отчитывается, кто неспециалист.

Хоть бы уж жарили тогда, что ли, себе побольше! Я знаю, конечно, что на бригадах любят яишенку готовить…

* * *

Все мы настроились на то, что это жизнь временная, ненастоящая какая-то, и от этого немного несерьёзная. Настоящая жизнь начнётся тогда, когда кончится Олимпиада, и мы вернёмся в своё привычное законное общежитие. Но, оказывается, так жить тоже можно – временно. Мы никогда не выясняем отношений, у нас их и нет, и выяснять нам, по счастью, нечего. Очень редко ужинаем все вместе. Целый год! Да и душ в этом общежитии какой-то, мягко выражаясь, непонятный. То ли это душ, то ли… Затем и его закроют, туда ему и дорога! мы не много потеряем этим закрытием. Мы надыбали какую-то баню на улице Юных, иногда ходим туда. Но в эту баню ходить нам тоже не очень нравится. Всё без исключения указывает на то, что нам надо бы возвращаться в свою общагу, а здесь жить очень неудобно.

Занятия по микробиологии проводятся в длинном правом крыле главного корпуса на втором этаже. Штативы с множеством пробирок – чистых или с микробами и вирусами, заткнутых ватой, ждут нас всякий раз на столах; как тени незаметно перемещаются всё знающие лаборантки, иногда подходят и снисходительно советуют, как правильно выполнить манипуляцию, или указывают на ошибку. Их не отличить от преподавателей.

Для практических занятий по микробиологии у меня тонкая – 24 листа – тетрадь в клеточку с ярко-зелёной обложкой. Я пишу в каждой строчке. Я вспомнила неожиданно, что таких учебных аудиторий – две, обе по правой стороне коридора. Они почти не отличаются друг от друга, так что я не сразу это заметила. Учебных часов на этой кафедре очень много, коллектив большой, ветфак весь второй курс занимается микрухой, как у нас говорили; кроме того, вирусология у них отдельно, даже корпус есть отдельный среди тропинок территории академии.

* * *

Я получаю от мамы телеграмму и еду встречать её на Киевский вокзал. Огромная тяжёлая сумка с грушами и яблоками, гостинцами от сватьи Валентины Ивановны. Когда мы подъезжаем на метро к станции «Текстильщики», и поезд выходит на поверхность, мама проговаривает ласково: «Вот, как к Данилиным ехать, поезд тоже выходит из туннеля…» Я так и слышу нежный мамин голос!

Мама несколько дней живёт у меня, знакомится с девочками, с Розой. Роза специально приходит в гости, я её приглашаю, у нас пир горой! Затем мама показывает мне большую красивую фотографию маленького Гены, спокойно сидящего в окружении двух своих бабушек, и я прошу её рассказать про мальчишку. Он послушный? Мама улыбается и рассказывает: не очень. Потом, подумав, добавляет: но терпимо… Гена хвастает мне: мой папа капитан! А я ему и говорю: я твоего папы – мама! «Уж не знаю, понял он или нет», – задумчиво-задумчиво проговаривает моя мамочка. А я думаю так: какая разница, понял или нет. А между тем, только это и важно! Но где же мне в мои 17 лет понимать всё так, как мама!

Мама говорит: Северный вокзал; я не переспрашиваю, а думаю: да! конечно, мама так говорит про Ярославский вокзал. Покупаю билет на поезд до Вельска: мама едет в гости на свою родину. Вечерком после моих занятий мы едем на Красную площадь, просто погулять. Когда мы проходим рядом с важной Никольской башней, осенённой рубиновой звездой, мама неожиданно говорит задумчиво и нежно:

– Бывало, постучишь вот в это окошечко, и Сано выглянет…

Вот это да! Я никак, ну никак почему-то не могу себе этого представить. Окно неплотно завешено изнутри простыми белыми занавесочками, точно такими же, как у нас дома на кухне. Горит яркий свет: голая лампочка, очень яркая; наверное, 250 ватт. Мамин брат дядя Саша служил в армии в Москве, в Кремлёвских войсках, как раз в то время, когда мама училась в пединституте им. В.И. Ленина. Бабушка Анастасия Петровна приезжала в Москву проведать своих милых детей: есть фотография, мне она так нравится! Какие хорошие лица!

Вот мы выходим из Александровского сада, проходим мимо Боровицких ворот и подходим к необычному арочному наземному павильону станции метро “Кропоткинская”. В самом начале улицы Рылеева в кондитерской покупаем бесподобные конфеты-помадки, которых я никогда не вижу в наших булочных-кондитерских. Я решаю приехать сюда потом ещё раз, купить что-нибудь к чаепитию, которое я хочу устроить на свой день рождения – очень скоро! Глядя вдаль узкой извилистой улицы Рылеева, мама мечтательно говорит мне:

– Здесь я жила у дяди Васи. Гагаринский переулок…

Я смутно помню, мы были у них в гостях, пили чай, мне было пять или шесть лет. Я была какая глупая, мама не купила мне в ГУМе шариковую ручку за 70 копеек, и я плакала об этом на всю Красную площадь. Мама почему-то не могла меня успокоить, я очень горько плакала. Женя когда рассказывает, как мы шли по Красной площади и как я плакала, то тон у него очень неодобрительный… Но я же маленькая была!

– Дворец Советов, – говорит мама, вспоминая. – Здесь была такая станция метро.

– Но теперь это «Кропоткинская», – полагаю я.

– Князь Кропоткин? (Мама называет его имя-отчество.) Лишь бы Сталину назло, всё переименовывают, – тихонько ворчит моя мамочка, явно не желая давать мне ни малейших разъяснений на эту тему.

Я так думаю, маме не нравилось, как быстро летит время: вот уже 27 лет прошло с тех пор, как она училась в Москве, а следы той Москвы буквально на глазах ускользают и ускользают. И ещё: как историк мама понимала, что не надо быстро всё менять до неузнаваемости, люди будут всё равно потом по крупицам собирать и даже возвращать прошлое. Я вспоминаю: четыре года назад мы путешествуем-гуляем по Москве, и мама задумчиво произносит: «Красные ворота… Красные ворота… Где же это?» Затем она решительно подходит к почтенной даме и говорит ей, именно не спрашивает, а проговаривает:

– Извините пожалуйста! Красные ворота.

И незнакомая собеседница сразу же отвечает одно слово:

– Лермонтовская.

Нимало не удивившись. Как пароль.

А я пишу этот текст в 2014 году, вспоминаю события 35-ти летней давности, и мне совсем не кажется, что это было в незапамятные времена. Досадно мне или нет, что всё не так?! Нет, мне смешно. Всё поменялось местами: раньше единицы преподавателей не хотели учить нас честно, они, эти бездельники или тупицы не ведали, что мы над ними же и смеёмся первые. А сегодня я выполняю студентам контрольные, курсовые и дипломные работы по русскому языку и литературе за деньги, и современные студенты убеждают меня писать попроще, или иногда писать вообще что попало:

– Вы думаете, она будет читать?!

– Не говорите мне такое, пожалуйста! Мне очень вредно от вас это слышать.

* * *

Я прихожу с занятий, мама ждёт меня и рассказывает новости: заходил Антон, я угостила его грушей, он сказал спасибо. Ну и Антон, воплощённая вежливость: спасибо умеет говорить, надо же, думаю я. Мы все говорим Тошка, Тошка или даже Тоха, и мама сама решила, как зовут этого хорошего человека из Новосибирской области.

Провожаю маму на поезд, уже завтра она будет в Вельске, а сейчас строит планы: встретит её Таня, племянница, или нет; они живут на Аргуновском, это близко от города. Мама так задумалась, ушла вся в свои мысли-воспоминания, что не поясняет мне, что это такое – Аргуновский? Переулок? Но оказалось, посёлок на окраине города. Я говорю, что встретит, конечно. Что я могу ещё сказать маме?! Мама говорит о племяннице, дяди Сашиной дочери так нежно: Таня Третьякова, как будто это её собственная дочь. В Архангельской области так принято говорить, и меня мама иногда именует Таня Норкина. Мне очень нравится, когда мама так говорит.

Сентябрьское «бабье лето» – одна из немногих радостей жизни в самом начале второго курса. В тёплый душистый жёлтый солнечный выходной, в воскресенье, мы с Наташей идём в парк «Кузьминки» учить какой-то предмет, берём тетради, покупаем по дороге пакет сливок; мы будем пить их прямо из пакета по очереди. В парке мы садимся на землю на разостланные куртки. Но сначала мы решаем попеть песни. Песен мы знаем очень много, и все хорошие. Мы поём их долго, старательно, не пропуская ни одной; for example, песни из телефильма «И это всё о нём…»:

Композитор Евгений Крылатов, стихи Е. Евтушенко. Нам с Наташкой нравятся все шесть песен из этого телефильма! Мы с чувством распеваем эти умные добрые песни. Даже есть песня про дураков – правда, не столь известная, как, например, классическая «Серёжка ольховая». Пропев все песни, оставшись очень довольными собой, через несколько часов мы возвращаемся в комнату.

Мы даже не открывали своих тетрадок.

На втором курсе английский резко видоизменяется. Теперь мы переводим строго индивидуально, каждый должен сдать перевод 40 тыс. знаков биологического научного текста. В нашей комнате мы все теперь строго англичанки, и спрашиваем друг у друга, что нам непонятно, с очень умным видом. В библиотеке нам выдают некие английские брошюры, и вначале я старательно перевожу, но потом, как и давно мечтала, я раздруживаюсь с учебным абонементом всерьёз и надолго. Я стала переводить Джеральда Даррелла, книгу «The land of the whispers» (“Земля шорохов”); это была моя собственная книга.

Вначале Елена Николаевна возмутилась: «Романы переводить?! Нет! Не пойдёт!» Но я смогла её переубедить: это книга о поведении животных; существует такая современная биологическая наука – этология. Елена Николаевна милостиво соглашается. Переводить было легко, интересно, текст очень красивый и часто сам подсказывал, какой конструкцией, каким оборотом следует воспользоваться.

…Агути подпрыгнула с видом девственницы, впервые увидевшей на своей кровати под одеялом мужчину… Я уже выписала все до единого слова, чего никогда не делаю, потом я решила пропустить этот неудачный пассаж, ведь в моей книге явно больше “сорока тысяч знаков”, и переводить можно всё, что угодно. Но жадность фраера сгубила, мне жаль было бросать предложения, переведённые и до того, и после того. Отвечая Сперанской, я нагло пропускаю это предложение, но так не договаривались: она сразу же сказала, что для того, чтоб перевод считался зачтённым, мы переводим кусок текста подряд. Она водит линейкой по моему Дарреллу, потом стучит несколько раз ею по тексту, при этом смотрит на остальных англичан, как там у нас с дисциплиной и с английским. Оставшись вполне, я так думаю, довольной виденным, Елена Николаевна возвращается ко мне:

– Ну, так что же! Не пропускайте, пожалуйста!

А у меня и перевода нет никогда записанного, только словарик. Неужели я не переведу! Но это предложение записано. Я ходила в читальный зал, брала большого чёрного Мюллера. «Вот!» – говорю я Сперанской. Она весело смеётся: всё правильно, с видом именно девственницы; что Вас смутило.

Написала всё это, и вспомнился как наяву английский: я не записываю перевод потому, что его нельзя было записывать! Да, именно нельзя! Только словарик! Переводить только устно! Однажды случайно я заглянула в словарик Наташи Найко; она, видно, о чём-то меня спросила. Увиденное просто потрясло меня: the – артикль.

Как я умудрилась рассориться с учебным абонементом?! Свидетелем тому была Таня Соловьёва. Она меня выручила, спасла, она меня просто с силой оттащила за руку от окошка. Я лишь успела сказать в сердцах сотрудницам библиотеки: «Чтоб вы провалились!» Но по счастью, эти слова были зашумлены и не услышаны должным образом.

Вот что случилось. Я принесла сдавать стопку книг, положила их на барьерчик, и отвернулась. Рядом абсолютно никого не было. Учебный абонемент находится в подвале рядом с раздевалкой, а наш курс уже начал дежурить в раздевалке, и мне было очень важно посмотреть, как там у наших продвигается дежурство: правильно или нет. Со стопки исчезла одна редкая методичка, которую я специально положила наверх, чтоб контролировать её и не потерять.

Эти брошюрки у многих уже потерялись, мы и не знали, что они такие трудновосстановимые. Мне было предложено заплатить за методичку в пятикратном размере, что и пришлось сделать на пятом курсе перед самым получением диплома. Ни в каких учебниках из библиотеки я не нуждалась до конца учёбы.

* * *

Практические занятия по механизации с/х пр-ва предполагают старательное изучение сепаратора-сливкоотделителя, овощемойки и овощерезки, доильных аппаратов и доильных установок, доильного оборудования. Кормораздаточные механизмы. Способы уборки навоза. Выпаивание телятам ЗЦМ, приспособление это так и называется: луноход. Лекции читает Рафкат Гафарович Шамсутдинов.

Кто же его не знает?!

На первом курсе он приходит однажды к нам на какую-то лекцию и делает перекличку, он проверяет старост, насколько честно они подают сведения об отсутствующих. Даже наш Мельничук прокололся!!! Так ему и надо! Он скрыл, что Раи Лебедевой нет на лекции, хотя очень любит всё отмечать безупречно строго, никому никогда не делает поблажек. Чем это, интересненько, Раймонда сумела обаять Леонида? Я ни разу за пять лет у него не отпрашивалась с занятий. И никогда не пропускала занятий без уважительной причины, только из-за того, что не хотела, чтоб Мельничук говорил мне что-либо вообще.

Единственный староста, кто правильно в тот раз подал рапортичку, был Виктор Кузнецов, староста первой группы. Рафкат пожелал с ним познакомиться лично. Через всю аудиторию он подошёл к Витюньчику и с видимым удовольствием пожал его честную мужественную руку. Это было в высшей степени эффектно; Виктор Иванович смутился и покраснел. Он не желал, видимо, себе никакой славы; скорее всего, это была просто случайность.

Рафкат Гафарович читает лекции громко, энергично, понятно, внятно; записывать за ним легко. Он рисует на доске множество всевозможных схем. Расхаживает по кафедре во второй аудитории; сходит с ума, если вдруг нет мела, готов кого-нибудь стукнуть; староста курса быстро идёт за мелом сам. Рисует на доске очень красивые тракторные телеги и телеги с наращенными бортами: во сколько раз во втором случае больше грузоподъёмность, чем в первом? Примерно в 1,6 раза. А скорость заполнения силосной траншеи при использовании телег с наращенными бортами выше во столько же раз?! Долго ждёт от нас ответа. Оказывается, далеко нет. Скорость движения трактора во втором случае намного, почти в 2 раза, меньше; потери такие-то, разгрузка зелёной массы происходит совсем по-другому: с применением ручного труда, медленнее и опять-таки с потерями.

К концу лекции вся доска, кажется хаотически, исписана формулами, цифрами и чертежами, понятно только тому, кто не отвлекался, а последовательно сносил к себе в тетрадь. Я и то умудрилась что-то пропустить и на перемене переписываю из Наташиной тетради. Шамсутдинов говорит нам: такие же расчёты можно будет сделать по результатам обследования хозяйства на производственной практике. Мне так понравилось: всё понятно, и я решаю выполнить такую работу тоже. Я ещё не знаю, что свои работы мы будем готовить только по звероводству, да и намного позже! После окончания лекции преподавателя тесно обступают с разнообразными разговорами студенты; но ни одной студентки среди них вовсе нет.

Примерно через две недели мама возвращается из Архангельской области, долго подробно рассказывает мне, кого повидала, как живут сёстры и дядя Саша, племянники и племянницы. Она уже соскучилась по дому и довольна, что много попутешествовала, всех проведала. Я компостирую билет на «Сибиряк», покупаю последние гостинцы: папе – сигареты, кофе, вкусное печенье. Апельсины, шоколадки – маминым знакомым. Мы собираемся ехать на вокзал; Наташа вызывается тоже провожать мою маму, но я отказываюсь.

Я хочу разговаривать с мамой по дороге на вокзал о чём хочу, ведь мы разлучаемся надолго, до самой зимы. И этот провожальный разговор буду вспоминать в подробностях, особенно первое время. Наташа непонятно и даже неприятно для меня настаивает, она говорит, что сумка очень тяжёлая. Ничего, я понесу сама… Но на Ярославском вокзале моя подруга неожиданно выныривает откуда-то из темноты, мне даже несколько не по себе делается. Я не устраиваю ей обструкцию, я совсем ничего не говорю. Мне не хочется портить последние минутки в Москве вместе с мамой.

 

Октябрь

На практическом занятии по луговодству Светку Жукову вызывают к доске, и на доске она пишет севооборот. Там одна строчка такая: “отава многолетних трав”, ну и откуда Жукова знает то, что я не знаю?! Я это слово – отава – слышу первый раз в жизни, я даже не знаю, как оно пишется. У Светки почерк непонятный; мне показалось, что в этом слове две «т». Так потом всю жизнь и думала, что это слово пишется с двумя «т», в книжку так и не заглянула! Я пропустила занятие?! Но нет, вспоминаю, что я была на всех занятиях! Очень удивительно. Постепенно этот вопрос перестаёт быть таким важным, тем более, что ответа на него мне уже не найти, но чувство потрясения помнится свежо и остро.

Вместо того чтобы размышлять о луговых севооборотах, я размышляю о том, кого пригласить к себе на день рождения, благо дело (как говаривала Тоня), преподаватель минут на 70–75 вышла. Вначале, по инерции, в наших головах ещё травы однолетние и многолетние, сеяные и естественные, злаковые и бобовые, но долго само это держаться не может. В аудитории незаметно возникает лёгкий шумок.

Перед моим мысленным взором появляются такие концентрические круги: сферы общения. От самого тесного, дружеского, незаметно переходящего в соседско-приятельский, до широчайшего, формального, включающего чуть ли не весь курс. Запутавшись в том, кого к какому кругу я отношу в своей группе, боясь кого-нибудь нечаянно обидеть, приглашаю на день рождения всех. Я решаю устроить сладкий стол.

Лекции по луговодству читает завкафедрой профессор Колесников. Луговое кормопроизводство в результате этого проходит скользом мимо наших головушек. Но с вашего позволения я заеду почти на 3 года вперёд, это будет 2-е сентября 1982 года, день рождения моего папы, мало того, – юбилей! Шестьдесят лет! Я только что прилетела домой на самолёте из Одессы, а сейчас вместе с белоярскими трактористами мы переправляемся на другой берег Оби на болиндере.

– Здравствуй, Иван Митрофанович! Ты нас случайно не утопишь? – с любопытством спрашивает папа у перевозчика, Ивана Митрофановича Алейника, заместителя директора зверосовхоза.

Он совсем недавно вышел на пенсию. Поверив, что коллега не утопит никого, папа меняет тему и спрашивает у Ивана Митрофановича, будет ли он у него на юбилее в ближайшую субботу, в столовой.

– А ты меня пригласишь?

– Ну вот сейчас я тебя и приглашаю! К пяти часам!

– Раз приглашаешь, то буду, конечно!

Для меня это экзотика первоклассная, мне такое необычное путешествие и не снилось, но папа едет в свой день рождения на тот берег Оби на работу: принимать у агронома сено в стогах. Все стога и скирды подтянуты на поляну, не очень далеко от берега, будут здесь ждать зимы. Папа подходит к каждому стогу и мастерски делает перекид, т. е. бросает грузик на шпагате ровно через вершину стога, берёт пробу сена. Агроном Наталья Терентьевна Русакова волнуется:

– Вы неправильно берёте пробу, очень близко к поверхности стога, Геннадий Александрович!

Но папа небрежно отмахивается:

– Как в инструкции написано, Наталья Терентьевна: с глубины тридцать пять сантиметров, возьмите линейку и померяйте; вот, пожалуйста, – тридцать пять сантиметров.

Содержание каротина и питательных веществ в сене будет весьма и весьма зависеть как раз от глубины взятия пробы, а от этого, в свою очередь, классность сена, => премии трактористам. Они расположились вокруг костра, едят суп “полевой” и внимательно наблюдают за разговором начальства; я же присутствую при этом разговоре, мне так интересно. Все слова знакомые.

Но мы это не проходили. Или прошли? Мимо.

…На обратном пути мы долго ждём на берегу: мотор у болиндера не заводится. Наконец усаживаемся все в лодку, отплываем, и мотор спокойно глохнет на середине Оби. Трактористы не дают никаких советов Ивану Митрофановичу; я пользуюсь случаем и разглядываю Обь. Как красивы и величественны берега! Уже начинают переодеваться в золото! Когда мчишься в наш портовый город Успенка на «Ракете», разве успеваешь всю эту красоту заметить!

* * *

Кафедру разведения и генетики с/х животных возглавляет профессор Владимир Филиппович Красота. Он читает первые лекции, при этом считает важным внушить нам: «Кто знает, как делать, тот делает, а кто не знает, как делать, тот учит». Ну, преподаёт, надо полагать. В ветеринарной академии. Разведение с/х животных.

Лекции читает и Александра Андреевна Бороздина, она в первой группе ведёт практические занятия. А у нас зато Владимир Николаевич Козлов. Если нам предстоит ехать в учхоз, то он завидует нам:

– Конобеево-де-Пре… – мечтательно проговаривает Владимир Николаевич. – Кемпинг-рай!

Первый раз в жизни слышу слово «кемпинг», но никого не спрашиваю, что это такое. О чём тут спрашивать?! Ясно, что очень хорошее! Кемпинг-рай, одним словом!.. Если он сам только что из учхоза, то не преминет кратко рассказать, что они там делали. Козлов доброжелательный и корректный. А уж внешность и манеры – сэр! Я только так и не узнала, строг Владимир Николаевич или нет: ведь я паинька, по генетике всегда всё исполняю вовремя.

Дрозофила меланогастер, постоянно звучит в аудитории под высокими потолками с окнами на главный вход, и постепенно делается знакомым-привычным. Vestigial х vestigial, без устали и без занудства повторяет нам Владимир Николаевич, то диктуя задачи по генетике, то объясняя, как они решаются. У этих мушек-дрозофил брюшки полосатые или гладкие, а крылья – то маленькие, зачаточные, то – нормальные, большие. Вот тебе и дигибридное скрещивание; 9:3:3:1. Тот же менделевский горох: зелёный или жёлтый, гладкий или шероховатый.

За этих мушек-дрозофил сажали в тюрьму не так давно, но Козлов В.Н. об этом, разумеется, скромно умалчивает. Ничего этого никогда не было! Мой папа плоховато знает генетику, любит у меня что-нибудь спрашивать. В записной книжке на внутренней стороне обложки у него раз и навсегда выписано определение, что такое плейотропное действие генов; однажды признался мне беспомощно: никак не могу запомнить, пришлось записать.

Мы с мамой в Москву летом ездили, это был 1975 год, а к нему на ферму учёные из Москвы приехали, ставить опыты по включению в рацион с/ч лисиц рыбной муки. Папа рассказывал мне потом слегка раздражённо: «Я, Таня, нич-че-го не успевал!» Клёцкин П.С. у нас и жил, гимнастику по утрам делал на пыльном ковре, пока я животных кормил… Он попросил подушку поменьше, папа удивился: да есть, конечно, маленькая подушка, но она неудобная, наверное… Но Клёцкин сказал, что привык в тюрьме на маленькой подушке спать. За генетику сидел.

…Затем лекции читает Ген Никифорович Шангин-Березовский. Я успеваю записывать любую лекцию, я делаю сокращения, kt затем легко читаются. В самом крайнем случае я записываю и непонятное. Мало ли что мне может быть непонятно во время лекции, а потом станет ясным как Божий день! Я пишу то, что начинает говорить лектор, даже не понимая, куда он клонит и чем закончит предложение.

* * *

Я пишу так всю жизнь. …Вот я уже и не студентка, а зоотехник, я приехала в Москву на курсы повышения квалификации. Хорошая вещь! Сменить впечатления, проведать всех! Лекцию читает В.И. Шлегер, главный зоотехник ОПХ «Родники», что при НИИ звероводства. Мне нравится, какой у него ярко-синий свитер, с необычным воротником, и я решаю, что обязательно надо будет связать брату точно такой же. Никто не записывает его неглупые суждения, но я уже знаю, что забуду всё напрочь, а как бы неплохо на работе подкрепить свои доводы чужим авторитетом. Тем более что писать мне нетрудно, привычно. Рядом сидит коллега – Валя, бригадир зверохозяйства из Черкасской области, с Украины. Мы живём в одной комнате. Она ехидничает мне: «Пиши!

…американцы тоже не дремали».

Говорят, он был немец, уехал в Германию.

* * *

Нет, Наташа так никогда не пишет. Она хладнокровно, не боясь не успеть, всегда ждёт, чем у лектора закончится первая фраза, затем трансформирует её, как считает нужным, и записывает. Если Наташе непонятно, она не пишет. Она безотрывно смотрит на доску и внимательно слушает преподавателя.

И вот я поназаписывала за Шангиным-Березовским, и с умным видом, как мы тогда говорили, жду: а не начнёт ли это всё проясняться. Что-то о строении хромосом, о локализации генов. Сложные схемы локусов на доске. В аллелях чаще всего непарные гены. На практических занятиях об этом нет и речи. Ни малейшим образом не проясняется, и моя творческая мысль без помех идёт дальше. А как эта проблема будет сформулирована в экзаменационных вопросах?! На консультации можно будет уточнить у преподавателя и друг у друга. Студенты такие замечательные люди: если им поставить вопрос, то они найдут ответ, из-под земли достанут! Я вспоминаю анекдотик из физматшколы: «В какой аудитории, когда сдавать?» – в ответ на вопрос, за какое время, как вы думаете, можно выучить японский язык…

Постоянно помню о том, что мне непонятно; я точно знаю, что на экзамене этот вопрос достанется не кому-нибудь, а мне. И что я буду говорить?! Но экзаменационные вопросы скромно умалчивают о таком сложном строении хромосом, а то, что там спрашивается, вполне доступно нашему пониманию. Получается, таким образом, что Ген Никифорович в своих лекциях заехал немного не туда… Мы, конечно, знаем, что он учился в МГУ, кандидат наук, и что недавно коллеги его прокатили в попытке защитить докторскую диссертацию. Это рассказал Кумарин.

…Ген Никифорович один принимал экзамен; я сдавала не со своей, а с пятой группой, я получила пять. Мне очень понравилось отвечать ему экзамен; я умудрилась подсказывать даже в чужой группе: Васе Петешову, за что услышала в свой адрес от сурового экзаменатора:

– Сильно много знаешь?! Сейчас пойдёшь отсюда!

Вася как будто не слышал, что я сейчас пойду отсюда, а, может быть, и не слышал, но он смотрит на меня так, что я в глубине души вынуждена извиняться. Ну извини меня, пожалуйста, Вася: всё, я пас, я не могу больше подсказывать тебе, я хочу сейчас во что бы то ни стало сдать экзамен и завтра в обед улететь на самолёте домой.

Но я иногда зачем-то забегаю далеко вперёд… Ведь до экзамена ещё почти целый год. Целый учебный год!

* * *

Все знают, что у нас с Валей Карповой в один день день рождения, но я никак не думала, что ввиду этого никто не явится ко мне в гости в назначенное, согласованное время пить чай. Мы ждём гостей как не очень умные люди; к тому же к Наташе приехала в гости старшая сестра Майя. Мне от этого ещё больше неловко и даже как-то тревожно делается, нехорошо. Проходит много времени; больше часа. Я в недоумении выхожу в коридор, дохожу до холла; к кому идти?! я даже не знаю, в каких комнатах многие наши живут. Неожиданно откуда-то из другого крыла общежития вырывается громкая орава, я только помню во главе Валюшку Карпову и Светика Жукову. Они шумно мне радуются! Они, наконец, бегут поздравить меня с днём рождения!..

Что-то они этим хотели мне сказать, каким-то образом уязвить меня, но коварной цели своей не достигли, от меня всё отскочило, как от стенки горох; попили чая с тортиком, да и ладно! мне без этого хватает проблем-забот!

Наташа нарисовала мне самодельный плакат, необычный, в центре его было торжественно красной шариковой ручкой начертано: «18 – это здорово!» Ну ещё бы!

Мне прислали родители на день рождения посылку, там были колготки, духи «Пиковая дама». Мамочка насмотрелась на мою московскую жизнь и сделала правильные, конечно, выводы. Она решила, что я мёрзну. А уж зимой я замёрзну точно. И в самом деле, мне досталось тонкое-претонкое одеяло, а Наташе, наоборот, толстое, плотное, но короткое и узкое, просто маленькое. А какие у нас были шикарные шерстяные одеяла в шестом общежитии!! Никак не могу их забыть!

В посылке было новое прекрасное шерстяное синее одеяло, оно было такое красивое, что я купила для него пододеяльник, а моё казённое одеяло само собой превратилось в покрывало. Целый год каждый вечер я спрашивала у соседок одно и то же:

– Девчонки, кому одеялко?

Все глубокомысленно задумываются над этим сложным вопросом. И каждый раз получается одно и то же, что дополнительное одеялко (Наташино слово) – Наташе!

В начале учебного года мы ещё занимаемся, у нас вся комната серьёзная, мало что отвлекает нас от учебных предметов. Мы с Наташей спать ложимся в час ночи. Мы, конечно, так поздно не ходим, не стучим, не пьём чай и громко не разговариваем. Но верхний свет горит, девчонки спят. Нина Баглай рассказывает, что в шесть утра уже просыпается Ира, она включает свет и занимается, но мне это всё уже глубоко безразлично. Мы спим как убитые, я вообще сплю гениально, почти что лучше всех на курсе, об этом легенды ходят. А Нинусик страдает, она не очень хорошо спит со светом, и любит всем подряд рассказывать о противоречиях жизненного цикла нашей комнаты: «только эти двое спать лягут, только я засну и посплю немного, как уже Ирина просыпается, свет включает…» Нина рассказывает вроде со смешком, но всем должно быть понятно, что жить с нами довольно проблематично, и мы должны быть благодарны Нине, что она с нами просто героически и подвижнически живёт. А мы очень благодарны; какое может быть сомнение!!

Нина заходит в комнату и ворчит нам всё время одинаково:

– Девчонки, где мои шлёпки! Ну кто опять взял мои шлёпки!

Она находит их спокойно под своей кроватью, но упрямо утверждает, что мы постоянно или берём/надеваем, или прячем подальше от неё шлёпки. Я подвешиваю их к лампочке; аккуратно на ниточках. Нина заходит и объявляет всем нам, что мы опять взяли её шлёпки. Наташа и Яна сначала серьёзны, затем начинают смеяться, а Нина сердится на них, что вот они спрятали, как всегда, её шлёпки, а теперь ещё над нею же и потешаются. Она поднимает голову, видит свои тапки: девчонки, зачем вы привязали к лампочке мои шлёпки, ну кто вас просил…

Яна жалеет подружку, сглаживает неловкость:

– Ну не сердись, Нинусик! Мы же шутя – любя – нарочно!..

Наташа рассказывает нам много интересного о занятиях по луговодству в своей группе. Фамилия преподавателя Пивоваров, имя-отчество я не помню, но своего преподавателя я не помню вовсе; мне даже кажется, что у нас всё время разные были преподаватели, например профессор Колесников, кажется, проводил занятия в нашей группе; поэтому я лучше расскажу про Наташкиного. Например, как он им то и дело задумчиво и весомо приговаривает:

– Да!.. Жить стало лучше… Жить стало веселее…

А мы и не знали, чьи это слова. Лишь потом-потом узнали. Ещё такая сентенция звучала из его весёлых уст: «Китайцев если убивать каждый день по миллиону, то на это потребуется 3 года». В те годы китайцев страшно не любили…

Говорят, Пивоваров много пьёт пива. Даже занятия иногда пропускает поэтому. Юра Голенов при мне заступается за него жалобно-сочувственно: «Дак у него фамилия такая…, что ему ещё делать…»

* * *

Обмен веществ на биохимии начинается с самого сложного: с цикла Кребса, «метаболического котла». Инна Фёдоровна строго объявляет на лекции:

– Некоторым студентам требуется полгода, чтобы выучить это, вот и учите! Кто не будет знать, даже не приходите на экзамен.

Этот цикл я люблю писать на одном большом листе; реакции заканчиваются тем же, с чего начинались; плюс выделение энергии, естественно: ведь полное тождество – бессмыслица. Природа, в отличие от человеческого общества, устроена в высшей степени рационально. (Сначала я вообще написала: разумно, но потом нашёлся синоним.)

Экзамен – зимой. Зимой пять экзаменов. А сколько зачётов – и не спрашивайте; я не помню всего.

Нас всех преподаватели знают уже как облупленных, репутация создана, можно на этом ехать, время от времени, конечно, прилагая некие усилия, чтобы впечатление о тебе держалось правильное. Я люблю долгие курсы – по году. Не люблю короткие, на полгода: много случайностей. Но коротких курсов всё больше и больше почему-то, и они немного портят мне нервы.

На генетике касаемся темы набора хромосом – кариотипа. Гаплоидный, т. е. одинарный набор хромосом встречается только в гаметах – половых клетках; в то время как диплоидный, удвоенный набор – это, конечно, аномально: результат направленного воздействия на организм различных мутагенов. Ионизирующее излучение на первом месте, химическое соединение колхицин, затем, множество других факторов; часто простое сочетание обычных условий может давать неожиданный эффект. Полиплоидная пшеница. Полиплоидные ромашки, видели, бабушки продают на вокзалах?! – неожиданно спрашивает преподаватель. Мы радуемся: о! какие красивые, они только что появились, и всем нам очень нравятся. Владимир Николаевич говорит всегда так, что новое, незнакомое и очевидное, хорошо известное, исключительно научное и обыденное, ежедневное, у него хорошо сочетаются между собой. Наташа тоже не жалуется на Бороздину, всегда рассказывает что-нибудь интересное. Какая приятная кафедра!

17 октября – день рождения Ларисы Ильиной. Мы узнаём об этом по тому, что она приносит к нам в комнату огромный очень красивый сектор торта на мелкой тарелке и шампанское, налитое в высокий чайный бокал. Неожиданно одарив нас, Лариса моментально удаляется – учить. Я словно читаю текст: не вздумай/вздумайте придти ко мне в комнату – я учу. Я если и рада угощению, то как-то… недостаточно. Мне удивительно, что Лариса обо мне такого плохого мнения: мне бы просто в голову не пришло идти в гости на день рождения без приглашения. Но Наташа считает, что не надо ни о чём таком думать, а просто выпить шампанское и съесть торт. Разумеется, мы так и поступаем; девчонок где-то нет.

* * *

Мы много раз уже слышали, что в учхоз мы будем ездить теперь на работу постоянно, до тех пор, пока дипломы не получим, но не очень-то в это верится. Вдруг, неожиданно объявляют: всё, едем в учхоз, на свёклу!

Я в этот раз еду в учхоз почему-то одна. От одиночества, которое я плохо переношу, воля моя слабеет, и я не могу проснуться к нужной электричке. Зато к следующей – куда с добром! Не много же я и потеряла: привокзальная площадь в Конобеево кажется до краёв заполненной прекрасными людьми – моими однокурсниками. Сто двадцать пять человек, или чуть меньше, но всё равно очень много! Пытаюсь подойти к ним с подветренной стороны и небрежно делаю вид, что я здесь уже давно. Нет, смотрят внимательно; никто мне не рад, никто за меня не рад, что я немного больше поспала. И я далеко не одна такая удачливая: с только что пришедшей электрички ручейками притекает однокурсникам подмога: примерно с каждого вагона по одному человеку, поэтому в электричке я никого не видела.

Тогда я, хотя меня никто не спрашивает, нахально и совершенно нагло вру и говорю, что опоздала чуть-чуть на электричку, на которой они все приехали. И что я их всех видела на Ждановской! Как наяву я вижу эту картину: за ними захлопываются безжалостные грязно-зелёные двери; с этим разве поспоришь! Я описываю это очень подробно и в красках. Однокурсники молчат, но я вижу по их глазам, что они верят мне, немного смягчаются; Зухра тем не менее как бы от имени всех приговаривает сурово:

– Норкина, ты знаешь, как мой дедушка говорил: электричка не будет ждать тебя – ты должен подождать электричку!

Не только на меня, но и на всех окружающих афоризм дедушки Зухры производят сильное неизгладимое впечатление. Тишина. Получив сполна по заслугам, я как ни в чём не бывало решаю сходить в привокзальный магазинчик, проверить, что там продаётся. Я ничего не покупаю, но мне не очень понятно, что это такое в магазине на полке я видела. Подхожу к девчонкам из второй группы, стоящим отдельно ото всех в кружке: Нина Баглай, Таня Костина, Яна, кто-то ещё (они все высокие, очень эффектные, отдельные) и совершенно беспардонно врезаюсь в разговор:

– Сейчас видела в магазине. По форме и по цвету как мел. Но это зефир.

– Пастила, Норик! – говорит мне Яна хорошим тоном, как-то даже уважительно.

Она нисколько не смеётся надо мной. Ничего смешного и нет. Она всегда зовёт меня так – Норик. Мне нравится, когда Ирка так говорит. Она в огромной чистой мягкой сизой телогрейке с эмблемкой на рукаве, на голове – голубой шёлковый платок, во всех нарядах хороша. Это слово – “пастила” – я слышу первый раз в жизни. Возвращаюсь в магазин и покупаю пастилу.

Через неделю – всё то же самое, постепенно начинает уже надоедать. На Ждановской – тьма тьмущая людей; сначала проходят не туда и не те электрички, Гжель – Куровская; я мечтаю, чтобы все или почти все люди уехали, а мы бы ехали хоть капельку посвободнее! Но из подземного перехода взамен уехавшим на платформу поднимаются всё новые и новые волны пассажиров.

Тома Черненок перемещается по перрону сквозь толпу с деловым видом, при этом она даже улыбается, приговаривает загадочно и таинственно: рыба ищет, где глубже… Я смотрю на неё с удивлением: что здесь, на платформе Ждановская, можно найти хорошего, я очень-очень прошу Тому объяснить, для чего она так целенаправленно проходит через толпу. Может быть, всем сказали, что учхоз в этот раз отменяется?!

Оказывается, она полагает, что двери нужной нам электрички будут находиться точно там же, где были двери только что ушедшей. Это ещё не доказано, думаю я мрачно, и потом, выходящие пассажиры как раз вынесут тебя за собой так далеко, что и не сообразишь, где находишься. (Потом я нисколько не удивилась, что герой Венедикта Ерофеева с какой-то станции поехал в прямо противоположном направлении. Я помню, как восторженно объясняла брату: «Смотри, Жень, он вышел на платформе и сел в обратную электричку, перепутал!» Я беру книжку и азартно ищу то место, с которого бедолага поехал обратно; мне его очень жалко. Женя отвечает как-то неохотно и лениво: ну, может быть… А я всегда обожала, чтобы Женька тоже читал хорошие книги и высказывал по ним суждения или хотя бы внимательно выслушивал мои.) И мы с Наташкой пускаем всё на самотёк, стоим на платформе холодные, невыспавшиеся, мрачные, молчаливые и недовольные; как будет, так и уедем, и абсолютно никуда не перемещаемся.

* * *

Физиология с/х ж-х на весь год, экзамен летом. Мы ещё не знаем, что это лето вполне превратится в весну, всё из-за Олимпиады. Лекции читает Мещерякова, я, к сожалению, не помню её имени-отчества, она же и учебник написала. А практические занятия ведёт Геннадий Михайлович Удалов, человек из будущего. Он смотрит на нас и сквозь нас одновременно. На работу он приезжает строго на красных «Жигулях»; «Жигули» его весь день стоят рядом с Лениным, терпеливо-послушно ждут своего хозяина. Из окна учебной аудитории их не видно, поскольку кафедра нормальной физиологии расположена неудачно: на втором этаже главного корпуса, в правом крыле.

В основном мы изучаем лягушек, делаем их спинальными, затем изучаем реакцию на различные раздражители. Мы сидим с Таней Соловьёвой, она режет лягушек, а я стараюсь изо всех сил правильно подводить подо всё теоретическую базу.

Говорят, за живую лягушку платят 50 копеек.

И лишь однажды лаборантка приносит кролика. Какой он важный, чистый, беленький, спокойный, красивый, привычный ко всему, глазки как бусинки красные; альбинос, полное отсутствие пигмента – шелестит по рядам. Это порода «белый великан», такие есть в Белоярке на ферме, отмечаю я про себя; хотя до кролиководства ещё – как до Китая пешком. Неужели его тоже надо будет резать?! Мне кажется, я не смогу смотреть, убегу. По счастью, кроличек останется живой, мы лишь впрыснем ему никотина и увидим, как сузятся кровеносные сосуды: и вены, и артерии, и венулы, и артериулы – под лупой их очень хорошо видно в ушах кроличка.

Да-а, курить вредно, кто бы спорил, мы – не будем!

Однажды на перемене Сашка Щеглов протягивает мне билетик: Тань, ты не хочешь на футбол сходить? Это происходит на какой-то лекции в анатомичке, он наклоняется к нам сверху. О-о! на футболе я ни разу не была, но как-то нет, не хочу. Но, хотя я и отказалась идти на футбол, сосед Щеглова Сергей Джапаридзе резко предостерегает меня от ошибки: не верь ему, он обманет, он сам нарисовал этот билет! Да-а?! Я долго внимательно рассматриваю билет на футбол: настоящий! Они смеются так, что староста курса резко удивлённо поворачивается в нашу сторону, но, посмотрев на нас внимательно, тоже улыбается. Сашка сокрушённо вздыхает: нарисовал, Тань, смотри: вот этой ручкой; он наклоняется и показывает мне в билете признаки фальсификации.

– Саш, а рубль ты сможешь нарисовать? – зачарованно спрашиваю я.

– Да всего один раз и нарисовал… Соседу был должен рубль… А мне лень было выходить из дома, разменивать… Пришлось нарисовать.

– А он заметил?

– Да он даже не посмотрел на него, в карман положил… Но потом я признался, что пошутил.

Так что он может нарисовать вам что угодно, и тут же в этом признается. Говорят, Александр даже портреты однокурсников рисует; но я видела лишь один – его друга Дзе, ничего особенного, фотография и фотография; только синей шариковой ручкой на одинарном листочке в клеточку.

* * *

Бывают такие маленькие аудитории, на две учебные группы. На кафедре звероводства, например, такая аудитория; мы в ней теряемся, как в лесу. Для биофака, для товарофака предназначенные. И вот однажды волею учебной части лекция по физиологии была назначена в такой маленькой аудитории, которую и нашли-то для нас с большим опозданием.

Мы никогда ещё не видели Мещерякову во гневе! Время лекции идёт, а этот зоофак никак не может рассесться! Стулья носят откуда-то! Я не помню, что я сказала, шепоточком, разумеется, кому-то; я была уже вполне готова слушать лекцию, аккуратно записала заголовок: Маммогенез. Никакого маммогенеза ни у кого потом я не могла найти, а мне очень нужно было. В книге было написано мало и немного не так. Наташа сидела далеко, неудобно, тесно, и совсем не писала лекцию.

Так что зря Мещерякова велела мне выйти.

Очень жаль, что я не видела, конечно, что она смотрит в тот миг именно на меня, и всё огорчение от неорганизованной лекции выражается в том, что преподаватель велит мне удалиться. Это звучит в высшей степени несправедливо, но я быстро выхожу. Пустые коридоры главного корпуса мало меня радуют; я теперь иду, куда мы вечно не успеваем: в буфет, в столовую, в книжный магазин.

От нечего делать я вспоминаю, как на первом курсе Пылёв однажды велел выйти с лекции Нине Баглай: она смеялась очень громко и никак не могла остановиться. Я почему-то прекрасно помню, где она сидела во второй аудитории: с левой стороны, очень близко, во втором, или даже в первом ряду. Староста курса стал отчитывать Нину за это на общем собрании курса, он был строг, сердит и недоволен, но в конце отчитывания совершенно неожиданно улыбнулся.

Я не иду лишь в читальный зал, я что-то совсем забыла туда дорожку. На переменке решаю проникнуть контрабандой на запретную для меня лекцию, на второй час; хоть пол-лекции запишу. Словно угадав мои намерения, в коридор выходит Алексей Исаев и говорит совсем не обидно, а сочувственно. Но безапелляционно, веско:

– Танюша, иди обедать.

Теперь уж я иду в общагу.

 

Ноябрь

Гомеостаз. На биохимии – химические реакции этого жизненно важного механизма поддержания постоянства внутренней среды организма. Каким образом нейтрализуются лишние кислоты, какие при этом происходят химические реакции. Лишних, ненужных щелочей в организме тоже не должно быть, щёлочи связываются, нейтральные соли постоянно выводятся из организма с мочой. Факторами устойчивости организма, таким образом, являются органические кислоты и щёлочи, в их оптимальном соотношении. В каком случае может произойти сбой в механизме поддержания гомеостаза? При постоянном преобладании кислот или щелочей в организме, а также при резком значительном превышении их оптимального уровня.

– Поэтому – не увлекайтесь – пожалуйста – беляшами – а то – я это знаю – вы очень любите их! – Инна Фёдоровна несколько раз обводит указкой на доске во второй аудитории формулу соли, выводимой из организма с целью поддержания гомеостаза.

Ометова гневно стучит указкой по центру воображаемого эллипса и отпускает нас с лекции на полминуты раньше. Аудитория мигом пустеет. Преподаватель не спешит, уходит последней, вежливо пропуская нас. Она никогда не берёт с собой ничего на лекцию.

Ах, горячие беляши за 16 копеек! Полжизни! Я могу сразу два или, нет, три съесть, и мне ничего не будет. Зачем Инна Фёдоровна напомнила!

На физиологии тоже упоминают гомеостаз, по времени почти одновременно с биохимией, и теперь всё делается совершенно понятным. Мне это очень нравится – не дадут забыть; при ответе на физиологии можно будет коснуться чуть подробнее биохимических реакций, продемонстрировать преподавателю свою небывалую эрудицию. И ещё на каком-то предмете, третий раз! не могу точно вспомнить, на каком именно, может быть, микробиология, поскольку разные микроорганизмы чувствительны к разным средам, но мне это всё очень нравится: получается этакий своеобразный стереоэффект.

Я иду по коридору четвёртого этажа, вместе со всем курсом перехожу из аудитории в аудиторию – с лекции на лекцию – и энергично размахиваю своей сумкой на длинных ремешках, осмысливаю услышанное, собираю в кучу свои знания. Как я люблю, когда всё понятно!

Затем на физиологии подробно изучаем систему органов кровообращения. Факторов свёртывания крови – ни много ни мало – а целых 12! На лекции Мещерякова диктовала быстро, я едва успевала по привычке строчить, не вдумываясь. Один из факторов – низкая температура, ещё один – кальций, кажется, пятый, самый важный. Впрочем, важны все 12 факторов, они не заменяют друг друга, тромб образуется лишь при наличии каждого из них. На практике строго спрашивают; в учебнике почему-то перечислены не все; хотя о некоторых факторах – подробнейше, и как именно они действуют!

Называет фактор, отсутствующий в крови наследника русского престола цесаревича Алексея; сегодня науке известно, как этому заболеванию можно противостоять.

Преподавателю очень не нравится, что отвечает лишь одна студентка, как раз та, что была недавно удалена с лекции, и Мещерякова спрашивает мою соседку, но так, чтобы она смотрела бы в моей тетради. То есть эта тетрадь теперь уже не моя, а общая! Больше смотреть негде. Ни методичек, ни рабочих тетрадей кафедра своим студентам не предлагает. Новых нормальных учебников в библиотеке не хватает на всех, а в старых этот раздел написан не так подробно. На эти старые книги просто смотреть страшно: почти все страницы повыдраны студентами на экзаменах и совестливо вложены обратно. Мы почему-то дружно решаем, что всё это сделал ветфак.

* * *

Все, как всегда, разъезжаются по домам на 7-е ноября, а я… тоже! Мне накануне прислали из дома денег, а я только что получила по почте стипендию. И я решила, что мама этим самым мне хотела сказать, чтобы я прилетела на праздники домой. А обмениваться телеграммами, и уж тем более письмами, было просто некогда. Дома я поняла, что это было случайное совпадение, никто меня и не ждал.

Купила билет на самолёт, на вечерний очень поздний рейс. В тот день у нас было, как обычно, 4 пары. Микробиология практика, лекция по физиологии, затем по агрономии такая контрольная «современная»: тестовая, с использованием перфокарт, и что-то ещё. Может быть, вспомню, я очень долго все 4 предмета хорошо помнила. Я так и вижу перед собой странички тетрадок, и писала я в тот день вразнобой: то тесно ставя буквы, то оставляя между ними огромные промежутки. Так я заволновалась, что «завтра в это время буду уже дома», как я сказала однажды маме, только, наоборот, про Москву. Но до этого ещё надо будет дожить, это я скажу маме на пятом курсе! А пока сразу из академии я мчусь в аэропорт, я с утра собралась, тетради отдаю Наташе.

Но белоярского автобуса нет, как нет ни малейших его признаков. У него это иногда бывает, особенно когда я на самолёте из Москвы прилетаю. Добрые люди в райкоопе в Мошково позволяют мне позвонить по телефону домой; какие замечательные простые нравы царили в то время! В своём районе звонки бесплатные! В трубке я слышу солидный мужской голос, и кричу радостно:

– Папа! Пап!

– Никакой не папа!

– Ой, извините, пожалуйста! Я к Норкиным звоню!

Я в растерянности медленно кладу трубку, но уже у самого рычага из неё спокойно сердито доносится:

– А это и есть квартира Норкиных, только никакой не папа!

– Да-а? А кто это? – я так и вижу: кто-то чужой жутко расхаживает по нашему дому, и почему-то в обуви, не разувшись!

– Дядя Сеня! Семён Романович!

Но про рейсовый автобус Семён Романович, конечно же, ничего не знает. Мама на работе. У папы забой. Вот так гости у нас!..

Всё же я как-то приезжаю. Дома, хотя и нет родителей, но всё равно очень хорошо, уютно; тётя Валя такая милая, домашняя; обутым, конечно, никто не ходит, и я очень рада; но прямо с порога – разбирательства:

– А чего ты так визжала, а: “па-ап, па-ап”?

Для начала – я довольна, я просто счастлива, я – дома! А что я так обрадовалась?! По телефону голоса легко спутать, я думала, это папа, извините, Семён Романович!

– Не в том дело, и неважно, кто это был, а чего уж так визжать-то!

Я отрываюсь от этого трудного диалога-препирательства, оставляю за нашими гостями последнее слово, и перехожу на правильный внутренний торжествующий монолог: а вот нет у Вас, Семён Романович, дочки, и Вы, наверное, завидуете, что можно так радоваться папе даже по телефону.

Семён Романович нечаянно услышал то, что ему вовсе не было предназначено.

Я понимаю, что никто не знает и не догадывается о моём приезде, и решаю, что надо сообщить об этом папе и маме! Только не по телефону, конечно; что за разговор по телефону, если я приехала домой! После чая и краткого рассказа про свою жизнь в Москве я иду к маме на работу, потом на забойный пункт, остаюсь там немного «посортировать». Ведь это моя будущая специальность!

Вечером мы с папой приходим домой; тем временем мама и тётя Валя нажарили ароматных сочных котлет. Семён Романович сходил в магазин за водкой. Но как неудачно они приехали! Нам нельзя пить никакую водку! Обычно пишут заранее, мол, мы приедем к вам в гости в такое-то время, и уж мамочка моя не затруднилась бы сформулировать, почему хорошо приехать в любое другое время, кроме ноября – папа работает допоздна и без выходных.

Твердохлёбы гостили у нас уже, наверное, с неделю. Тётя Валя умудрилась заболеть: она отравилась тем, что попробовала сырой фарш, достаточно ли он посолен. И зачем я, Таня, так сделала, никогда раньше я не пробовала фарш; да чёрт бы с ним, пусть бы он был недосолен, сетовала она мне потом в сердцах. И правда. Моё неожиданное появление почему-то словно подливает масла в огонь; весь вечер разговор не мирный, а какой-то беспокойный. Я рассказываю тёте Вале о своей жизни, например, так: «Вернулась в общагу…» Я не могу по-другому сказать, я даже не замечаю, как я говорю, но её буквально передёргивает: «И маме тоже так говоришь?! И Любе?! А может быть им неприятно будет такое от тебя слышать!» Я с размаху не могу понять, кто такая Люба… И маме, и папе, конечно, тоже так говорю, отвечаю я про себя; мама меня внимательно слушает и никогда не исправляет, не перебивает, никогда не делает мне замечаний; уж тем более так сердито.

Утром они решают уехать. Так же неожиданно, как приехали; нагостились. Мы все идём провожать их на трёхчасовой автобус.

Какое солнце сияет! Как снег скрипит! Какой приятный лёгкий морозец! Папа приходит на автобусную остановку прямо с работы, он торопливо снимает перчатки, закуривает, жмёт руку Семёну Романовичу и говорит ему тихонько, но я слышу: «Спишем! Спишем!» Это он так завуалированно извиняется. Дождавшись отъезда автобуса, папа быстро идёт не домой, а снова на ферму. Мы с мамой провожаем его задумчивыми взглядами. Со спины кажется, что он молод – плечи расправлены, шагает энергично, по-солдатски; на самом деле, я знаю, что папа чувствует себя как бы хозяином всей этой деревни, а забой – это не что иное, как уборка урожая, как любят писать в стенгазетах и всевозможных агитлистках. И до конца забоя ещё очень далеко, работы много, расслабляться рано.

Мы с мамой какие-то усталые и опустошённые медленно идём в библиотеку, но на крыльце клуба у самых дверей мама неожиданно решает, что вдвоём там делать совершенно нечего, я и одна замечательно справлюсь. Время «на работе» идёт медленно, тягуче. Я почему-то не могу найти себе книжечку хорошую почитать, а всё, что написано в журналах и уж тем более в газетах, мне абсолютно неинтересно. Читателей нет. Наконец приходит Женя Прасолов и, глядя на меня, говорит:

– Градислава Павловна. Здравствуйте. Можно журналы почитать.

– Можно! Проходи Женя! – отвечаю я.

Почему Женя так говорит? Да он привык, быстро выдаёт готовую формулу, не ожидал меня увидеть. Он снимает шапку и варежки, кладёт их на стул, расстёгивает пальто, из-под тяжеленной подшивки «Правды» (при этом у меня слегка отваливается челюсть!) Женя аккуратно вытаскивает подшивку журнала «Вокруг света», убирает закладку и жадно погружается в чтение. После его прихода мне почему-то делается ещё скучнее, ещё тоскливей.

От нечего делать я вспоминаю Жениного старшего брата Сергея Афанасьевича, как он у нас уроки рисования вёл. Это было в пятом классе, я один урок ярко-ярко запомнила, но, конечно, не один урок был. Сначала учитель поставил на учительский стол табуретку, а на неё – графин; велел всем этот графин рисовать. У меня получилось красиво, но немного несимметрично. Улыбнулся, чуть подправил, четвёрку поставил с маленьким минусом; все окружили учительский стол и внимательно ревниво смотрели: не поставил бы мне учитель «пять».

Тема следующего урока была – создание эскиза обложки к роману Пушкина «Дубровский». Я никак не ожидала, что смогу нарисовать обложку к роману, растерялась, и совсем ничего не рисую. Я помню, что я сидела одна на самой первой парте, на третьем, у стены, ряду; развернулась и смотрю внимательно: кто что делает. Конечно, Сергей Шипулин хорошо рисует, он какие-то тонкие линии карандашом проводит не спеша и стирает, откинулся на спинку стула, рассматривает свой рисунок; учитель лишь кивнул ему, тот и доволен. Можно себе представить, как здорово получается у Сашки Ливенцова; вот бы посмотреть! Ему ничего не стоит нарисовать женскую фигурку в белом платье, а я бы тоже хотела Машу нарисовать, но так красиво у меня не получится. Он весь ушёл в это рисование, кажется, даже песенку тихонько напевает… Марина, сестра Сергея Афанасьевича, наклонилась низко над партой и рисует очень старательно тоже.

Моя мама на последней парте в первом ряду у окон так просто сияет, довольная: какой урок замечательный, потом долго что-то пишет; я даже не заметила, когда она вошла. Мне и невдомёк, что мама пишет отзыв об этом уроке, и что Сергей Афанасьевич проходит в своей школе педагогическую практику. Неожиданно он останавливается у моей парты и говорит мне как-то одновременно и строго и хорошо; совершенно без упрёка, мягко; не очень громко – не на весь класс, не резко, но и не так тихо:

– Таня, а ты почему не рисуешь!

Учитель наклоняется и кверх ногами на моём альбомном листе даёт несколькими штрихами собачьи головы; гончих, конечно, с длинным носом и с очень красивыми мягкими ушами; затем говорит мне: а на втором плане у тебя может быть усадебный дом Троекурова, с белыми колоннами, нарисуй сама; смотри, как на доске. Я удивлённо смотрю на доску: а там уже какой замечательный рисунок, я и не видела, когда он успел нарисовать!

Сергей Афанасьевич распрямился от моей парты и теперь обращается ко всем нам сразу: ребята, вы не должны просто срисовывать с доски, на доске представлен лишь один возможный мотив, или вариант; а у вас у каждого должно быть своё представление о том, какую можно создать иллюстрацию к обложке этого романа. Тема псовой охоты занимает в романе «Дубровский» важное место, поэтому можно изобразить гончих, но не ограничивайтесь, пожалуйста, этим, вспомните, подумайте, что ещё можно нарисовать, продолжает он. Пистолеты!!! – азартно слышится с разных рядов, но учитель строго качает головой. Сергей Афанасьевич теперь медленно ходит по рядам и смотрит, у кого как получается; этот урок проходил в третьем кабинете – кабинете истории; окна выходят на школьный, весь колючими акациями по периметру заросший садик, а в садике, как известно, небольшая метеоплощадка.

Он учился у моей мамы.

Неожиданно вспомнив тот далёкий, на редкость необычный интересный урок, я спрашиваю у Жени: где работает Сергей Афанасьевич? «Серёжка?» – уточняет-переспрашивает он; улыбается: пошутил! Дак его же не взяли тогда в нашу школу, он хотел в нашей школе работать, Тань, он в Тогучине сейчас работает, ему квартиру уже дали! Он берёт со стула свою шапку и подбрасывает её над головой. Я был у них, хвастается Женя. Он не сразу возвращается в чтение, встаёт и долго разыскивает на полках ещё какую-то нужную ему подшивку журналов.

* * *

К моему приезду красивые берёзовые веники почти все благополучно съедены кроликами. Я стараюсь без упрёка в голосе заметить, что я бы их тогда как попало связала для кроликов, а не ровно и аккуратно. Не обрубала бы старательно топориком на чурке кончики веточек, а они-то и есть самые тонкие и, наверное, для кроликов самые вкусные… Но папе абсолютно нечего сказать мне по этому поводу: с началом забоя он каждый день скармливал им ровным счётом по одному красивому ровному берёзовому венику. Да и осиновых веточек добавила бы, жёстко думаю я про себя. Кролички любят осинку. Почему бы и нет? Я вспоминаю свои очень долгие, как мне сейчас стало понятно, первые летние каникулы: что-то я была далека от всего простого, трудного, будничного и прозаического; всё было чересчур празднично, невесомо, весело. Мои родители просто не могли на меня нарадоваться-наглядеться!

А сейчас папа жадно и вместе с тем как-то искательно смотрит на последний берёзовый веник; всем своим видом он показывает: париться в бане – баловство, в парилке и без веника всегда очень жарко, и зачем зря замачивать в тазике такой хороший веничек, а вот кроликам важна клетчатка, а ему совсем некогда заняться тем, чтобы выписать и привезти сена, теперь уж только после забоя. И чтобы я не стала возмущённо прятать оставшийся веник, папа говорит мне отвлекающе-примирительно:

– Таня, а пойдём-ка, я тебе покажу чудо природы! Ты такого ещё не видела!

Мы заходим в дровяной сарай, где вдоль бревенчатой стены стоят кроличьи клетки, большие, бывшие старые соболиные, и папа открывает одну из них. В стороне от гнезда сидит крольчиха, важная и толстая. Она сосредоточенно смотрит прямо перед собой, как египетский сфинкс; на наше вторжение никак не реагирует. Папа держит ладонь над гнездом, и я вижу, как крольчата, все в пуху, начинают подпрыгивать: они думают, что это мамаша пришла покормить их. Папа доволен фокусом:

– Давай, Таня, твою руку, ты удивишься! Видишь, как крольчата подпрыгивают! Они чувствуют человеческое тепло!

Я тоже держу руку над гнездом, и крольчата тоже начинают подпрыгивать! Я без сожаления отдаю важной мамаше, у которой такие грамотные крольчата, берёзовый веник, что я держала-прятала за спиной, и она с удовольствием шелестит сухими листочками, так же бесстрастно глядя перед собой, только носик у неё чуть-чуть двигается. Мы смотрим на неё внимательно.

Потом папа говорит ей: дак тебе, наверное, много будет одной-то, там ещё одна самка у меня есть, и снова открывает дверцу и делит веничек на две части, вторую часть забрасывает соседке. Все рамки клеток исписаны таинственными надписями мелом, означающими, скорее всего, даты покрытий и окролов крольчих. Я спрашиваю, кусаются ли эти важные толстые крольчихи. Папа даёт мне урок кролиководства: нет, Таня, они не кусаются, в крайнем случае они могут лишь окарябать, если им что-то не понравится; у них очень сильные передние лапы; вон та меня немного оцарапала, дура. Папа презрительно показывает на клетку с глупой злой крольчихой; потом засучивает рукав, и я вижу две царапины, но не тонкие, как оставляют кошки или даже норки, а серьёзные очень неприятные царапины.

Но в целом эта отрасль ЛПХ развивается у нас не так успешно. «Ринит, – говорит папа мне сокрушённо. – “Мокрая мордочка”. С фермы занесли. Ветврач сказал, надо делать здесь полную дезинфекцию».

…В один из своих приездов, летом, я слышу, как мама напоминает папе – а то он забыл! – что я приехала: «Папка, ведь Таня приехала! надо приготовить что-нибудь вкусное! Забей-ка кролика!» Папа отвечает очень смешно, мне смешно; назидательно:

– Животных нельзя убивать!

Но, конечно, он согласен, что жареный кролик – это неплохо, и выписывает у директора 2,5 кг кролика и велит мне прийти к нему на работу ровно в четыре часа без опоздания. Но директор не любит кроликов нам выписывать, жадится почему-то, так что это бывает крайне редко. Папа рассказал мне, как сказал на это однажды ему в сердцах что-то такое, чтобы он не жалел для своего главного зоотехника кроликов. А то в совхозе тоже будет мало кроликов, зашантажировал однажды мой папа этого директора.

Слушайте, я вспомнила один интереснейший разговор, который происходил в зоочасти; когда именно это я его слышала, не могу припомнить. Но неважно. Из Зверопрома прислали замечание, что в отчёте о работе кроликофермы, в графе «внутрихозяйственное потребление» стоит большая, по мнению Москвы, цифра, и этот недочёт подлежит непременному исправлению. Нина Петровна Мамонова поднимает от бумаги голову и спрашивает задумчиво:

– Геннадий Александрович! Так как написать-то? Что ответить им?

Папа постукивает пальцами по столу и отвечает ей серьёзно и тоже очень задумчиво: ответить надо, ты знаешь, Нина Петровна, по-еврейски… Я тут же мысленно перевожу с еврейского на русский: как странно, что и далеко от Москвы, в деревне, люди тоже любят вкусно покушать, как это удивительно для Москвы.

* * *

Мама сетует, что во время забоя папа приходит с работы поздно, фонарей в деревне почти что нет (лишь прожектор светит от клуба), совершенно ничего не видно, и не встречала ли я в магазинах фонарики. Да, в Белоярке зимой по вечерам принято ходить с фонариками; у нас были раньше, конечно, разные: и с круглыми батарейками, и с плоскими; но всё когда-нибудь ломается, вот фонарики и сломались. Я с жаром обещаю маме купить фонарик. (Я куплю его красный, очень мощный, на шести круглых батарейках, для автолюбителей; а тех, маленьких, старых, настоящих карманных уже нет почему-то во всей Москве. Я пошлю этот фонарик в посылке, чтобы родители не ходили понапрасну по темноте; но он совершенно не приживётся у нас, и потом благополучно и как-то безнадёжно сломается.)

Возвращаюсь в Москву, как и не уезжала. Становится известен результат той самой “перфорационной” предпраздничной контрольной по агрономии: в основном двойки, в том числе и у меня. В нашей группе реакция на это – ноль эмоций, фунт презрения.

Помню разговор-спор один, состоявшийся в нашей группе на агрономии. Разговаривала-шумела вся группа, преподавателя как всегда не было. Сначала староста решил время зря не терять, а кое-что для себя выяснить: у Воронцова кое-что уточнить по его многочисленным пропускам-прогулам, у Тошки, двух дружочков… Я хочу было сказать старосте, что он всем надоел уже своим высокомерным занудливым тоном, что я не хочу его слушать, чтобы другое время нашёл воспитывать их; но нечаянно взор мой падает на Лену Рассказову. Я вдруг вижу, что ей тоже противно старосту слушать, но она ни за что не скажет об этом.

Ленка низко наклонила голову, что-то пишет, но она буквально сжала губы, она всё прекрасно слышит! Мне тоже надо больше помалкивать, думаю сокрушённо я, и вспоминаю, что в школе (вот ещё школу помню!) меня то и дело упрекали, что я «невыдержанная». Надо быть выдержаннее, брать себя в руки, брать с Ленки пример, думаю я сокрушённо. Как бы мне это сделать?! Между тем спор о нашей дисциплине не утихает, а разгорается с новой силой: они было заоправдывались, но вдруг сменили интонацию на наступательную.

– Мельничук, да ты так и умрёшь над своими сводками, журналами, рапортами, я так и вижу, как тебя закапывают, а сверху на тебя так и сыпятся «нб», «нб», «нб»…

Это Тошка, а Воронцов неожиданно, словно отвечая на мои мысли и на моё молчание, добавляет меланхолично: а Танюшка Норкина сверху добавляет своё… Мне их всех не видно, только слышно, мы сидим на втором ряду; я не оборачиваюсь. Все ждут моей реакции, эти славные люди словно приглашают меня в свою компанию, если можно так выразиться, но я думаю про себя, а зачем они мне нужны, заступаться за них перед старостой, сама я никогда не пропускаю. Странно, как со стороны мы иногда производим совсем не то впечатление, на которое рассчитываем. И я решаю и подавно поменьше выступать, быть потише. С Ленки брать пример – молчать; мало ли что не нравится – надо молчать! Ленка – генеральская дочка, думаю я уважительно.

Было бы о чём говорить! Почему это Воронцов Н.М. думает, что мне это так важно: за них за всех заступаться, быть для них хорошей!

Как он ошибается!

* * *

На очередной лекции по биохимии Инна Фёдоровна высказывает нам своё видение проблемы холестерина. Некоторые учёные утверждают, говорит она, что это жироподобное соединение является вредным. Но о больших количествах речь у нас и не идёт; холестерин является продуктом реакции с участием лецитина – важного соединения, участвующего в жировом обмене. Тут и выплывают на свет божий с прошлого года четыре жирорастворимых витамина. Омётова замолкает, отворачивается к доске и освобождает место для новых записей. Не слышу, говорит она своим глубоким артистическим голосом. А, D, Е, К – громко и тихо несётся со всех концов аудитории.

Она, как всегда, исписывает формулами всю доску, мы старательно переносим до чёрточки, до буквы, в свои тетрадки. Будем воспроизводить эти формулы на занятиях, на контрольных, на зачёте и на экзамене… Я мотаю на ус: яичница из одного яйца в день не вредна, в ней как раз содержится столько лецитина, сколько положено.

И вообще питаться надо разнообразно.

В связи с физической культурой и сдачей норм ГТО не прекращаются всевозможные необычные мероприятия. Теперь мы едем в бассейн; командует парадом Л.И. Краснов. Мы должны проплыть “без учёта времени” столько-то метров, тем самым доказать, что умеем плавать. Ближайший, надо полагать, к нам бассейн находится на станции метро «Текстильщики», и мы дружно и весело едем туда бесплатно на 75-м троллейбусе, который отходит от спортмагазина, где у него конечная остановка. Я в бассейне впервые в жизни, но это никак не мешает мне полагать, что мне всё-всё здесь понятно. Длина дорожки 25 или 50 метров, не упомню, глубина в начале её совсем нормальная, обычная.

Умею ли я плавать?! Из истории академии известно, что я выросла на великой сибирской реке Обь. Летами мы много времени проводили на берегу, но вода довольно холодная и течение было очень сильное даже у самого берега, поэтому плавать я научилась только в 8-м классе; помню, в последний день лета.

Я проплыла, конечно, спокойно свои 25 или 50 метров и решила в конце дорожки немного передохнуть, встать на дно… А Леониду Ивановичу и не надо было никуда отлучаться, а он, как назло, отлучился и даже не видел, как девочки с ветфака подали мне руки (они сидели на бортике бассейна очень красиво, как птички на веточке, внимательно наблюдая за нами). Почему это, интересно, я должна знать, как устроен бассейн?! На белом свете много всего; всё знать невозможно! На ветфаке девчонки сильные, ловкие; у меня на запястьях появились и долго потом не сходили синяки.

…Зато Леонид Иванович хвалит Наташу:

– Григорьева неплохо (он называет стиль, но я не помню; брассом?), можно заниматься плаванием.

Наташа от такого предложения в лёгком шоке:

– Сюда ездить?

Он в ответ безразлично пожимает плечами.

В другой раз нас заставят идти в тир и стрелять по мишеням непристрелянными винтовками, по кучности. Тир находится совсем недалеко, в подвале школы, что за 19-м таксомоторным парком. Мы гурьбой отправляемся туда. У Наташи плохое для такой стрельбы зрение, и в её мишень со своего места незаметно стреляет Леонид Иванович. Потом он сердится и бурчит:

– Григорьева – великий стрелок…

Меня же по выходе из тира неожиданно осаждает моя «землячка» Колчина Наталья из первой группы; она хвалится мне, как она в Новосибирске занималась стрельбой в тире: что за Оперным театром, знаешь, в самом центре. Я удивляюсь, как мне это малоинтересно. Кто не живёт в общежитии, тот интересует меня постольку поскольку. И потом, я не люблю, оказывается, вести бесцельные пустопорожние разговоры.

* * *

Существуют разные транспортёры для уборки навоза: скребковые и ещё какие-то; непрерывного и возвратного действия. Прямо на лекции Рафкат устраивает «эвристическую беседу», он это любит. Какие, по-вашему, более рациональные? Ребята впадают в размышление, девчонки начинают тихонько шептаться. КПД транспортёра непрерывного действия намного меньше 50 %, половина времени тратится на то, чтобы скребки под полом снова вернулись к исходной точке. В таком случае, возвратные, конечно, лучше, авторитетно считает аудитория. Рафкат Гафарович только этого и ждал: режим работы этого транспортёра таков, что он постоянно включается и выключается; а вы изучали физику?! В ответ на этот неожиданный вопрос мы дружно смеёмся; чтобы не смеяться вместе с нами над Имшинецкой, лектор отворачивается к доске и что-то стирает. Поскольку писать ему уже негде.

Он оборачивается к нам серьёзным и страшно строгим: какой из законов Ома применим в данном случае?! Пусковой ток каждый раз требует повышенного напряжения, это создаёт огромную нагрузку на трансформатор; на практических занятиях вы выполните работу на опытных стендах и сами убедитесь, какая из систем навозоудаления наиболее оптимальна. «Да все плохие!» – уверенно заканчивает лекцию за Рафката кто-то из студентов.

Мы с Наташей решаем съездить в бассейн «Москва», поплавать. Только и слышно вокруг: бассейн «Москва», бассейн «Москва»! Все наши уже были там. А мы чем хуже!

Гуляя с мамой по Москве, я невольно обратила на этот бассейн своё пристальное внимание: мы прошли рядом, и теперь я объясняю Наташе, что знаю, как к нему пройти. В кассы неправдоподобная очередь, моя подруга рассердилась, а я этого не люблю, я оставляю её ждать, а сама ужом пролезаю к кассе без очереди. С трудом выдираюсь обратно с двумя билетиками в руках. Наташа медленно-медленно отходит, а в воде и вовсе, наконец, веселеет. С дорожек бассейна видны все пять рубиновых звёзд:

на Спасской,

Никольской,

Троицкой,

Боровицкой,

Водовзводной (Беклемишевской) башнях.

Это, пожалуй, единственное место такое в Москве: все пять звёзд прекрасно видны, совершенно очарованная, думаю я. Пытаюсь понять, какая из них – какая; но они, все повернувшись по ветру ко мне на своих подшипниках, смотрятся как на плоскостном рисунке времён раннего-раннего Возрождения – на чёрном фоне большие и маленькие ярко-красные звёзды, но все на одинаковом от зрителя расстоянии. Здорово! Как красиво!

Наплавались-накупались. Как незаметно пролетел час. Время. Нас поторапливают, и мы выходим уже последними. На улице и в метро мы не сливаемся с толпой – удивительное ощущение! Мы были там, где никто сегодня не был: мы были в бассейне под открытым небом! На обратном пути говорим только о бассейне и о воде. Так и заходим в общагу – совершенно отсутствующие.

* * *

В аудитории на механизации Тошка сначала ходит кругами вокруг большого общего стола, за которым мы все сидим, как на дипломатических переговорах, и наконец выбирает себе место рядом со мной. Сначала он долго задумчиво перелистывает мои лекции, даже читает их, потом тихонько спрашивает приличным тоном:

– Ты что-то поправляешься… (Я и правда что-то поправилась, но уж никак не ожидала, что это так пристально наблюдается…)

– Ну и что! Подумаешь! Я похудею! – дерзко отвечаю я.

Но Тошку такой простой ответ явно не устраивает:

– Наверное, мало двигаешься…

Я тихонько хихикаю:

– На секцию хожу! Ты же видел меня вчера! На лыжах бегаю!

Но Тошка привязался ко мне, как Остап Бендер, как я его себе представляю:

– Много ешь!

– Нет, ты знаешь, мы что-то последнее время плохо питаемся, почти перестали готовить.

– С голоду пухнешь… – догадывается мой сердобольный земляк.

Тошку все любят: обаятельным людям можно всё! Я как-то раз проспорила ему бутылку вина, пошла и купила. (Помню, о чём именно (пустяк!) был спор; если поступит вопрос, то я на него отвечу.) А он проспорил мне однажды шоколадку, так не мог уж купить батончик за 55 копеек, огорчалась за него, помню, я.

Но, оказывается, вино покупать надо не какое попало, а «Мурфатлар» и «Котнари». Это замечательные венгерские вина в очень красивых эффектных бутылках с длинным узким горлышком, вполне доступные студенческому бюджету: 2р. 90 коп. Между собой я их по вкусу, впрочем, хоть убей, не различу. Это Таня так и сказала мне как-то, даже мечтательно: «Мурфатлар», «Котнари»… И я сразу же эти вина стала повсюду видеть, например, в кондитерском отделе ближайшего к общаге магазина, на самой верхней полке… Рядом кубинский ром «Habana Club» за 6 рублей, но мы его ни разу не купили: он очень крепкий!

А на занятии речь идёт в том числе и о ДУКе; существуют разные модификации, в самых старых дезраствор подогревается простой печкой, она топится дровами; видели, с трубой?! Да, видели, в учхозе. Как можно перемешать дезраствор в цистерне? Никто почти не слушает преподавателя, тишина повисает. Поехать, а потом затормозить резко, и так несколько раз – выкладываю я свой вариант. Он смотрит на меня совершенно удивлённо. Потом спохватывается: да, да, конечно; или по колдобинам дороги поездить специально. Мы вспоминаем учхоз и улыбаемся: да там все дороги такие, для ДУКа как раз очень хорошо.

Механизация, как я сейчас могу доосмыслить, всегда в расписании была первой парой. Это обстоятельство было как ножик в сердце тем, кто не жил в общаге. Начало занятия представляло собой всегда одинаковую развлекуху; стук в дверь, например, это Лёшка Владимиров, такой басище, как у негра: можно войти?

– Нужно!

Это, конечно, Воронцов Н.М. ехидничает, больше некому; он обращает внимание как преподавателя, так и Мельничука, что вот он, Воронцов Н.М., уже давным-давно, уже целых полторы минуты, сидит как дурак на занятии. А кто это ценит? А он так ехал!! Обидно!

Лена Рассказова тоже то и дело опаздывала на механизацию.

Однажды она совсем не приехала; потом рассказала мне: бабушка будит её, и она отвечает, что ей сегодня не надо на занятия, так и спала до обеда. А меня ни разу в жизни бабушка не будила, мы жили всё время далеко от бабушек. Мама добуживалась меня не сразу. В 8-00, ровно за 30 мин. до звонка, мама громко спрашивала, мне это очень не нравилось: Таня, пойдёшь сегодня в школу? Я отвечала длинно: не знаю ещё, может быть и пойду; снова засыпала и видела сны. Мамочка приходила второй раз: ну, если пойдёшь, то вставай. Но просыпаться я не хотела, и через минуту-две мама говорила мне презрительно: ну, всё, ты опоздала, можешь теперь и дальше спать. Я резко сбрасывала одеяло, расплетала свои косы и заплетала их снова, перекладывала в сумке тетрадки и учебники и ровно в 8-23 выходила из дома.

Улица пуста – все уже давно прошли.

* * *

Вязаный тёмно-красный Розкин жакет неизменно восхищает меня, вы такого, я точно знаю, никогда не видели. Длинный; большие эффектные в тон пуговицы, накладные карманы, поясок; качество шерсти – совершенно непревзойдённое, капиталистическое. И вот на рукавах появляются дырки, сначала на правом, а затем и на левом. Я говорю подруге, что смогу связать на дырки такие заплаты, что никто не догадается, что я что-то связала. Она смотрит на меня радостно-недоверчиво: как мне это удастся. Такой пряжи в Москве нет, об этом можно не переживать; в Москве вообще никакой пряжи никогда нет.

Я беру поясок и еду в центр, в специализированный магазин на улице Кирова, подбираю нитки 100 % хлопок буквально этого же цвета и вывязываю заплаты такой же вязкой, какой связан жакет. Этот секрет мне удаётся без труда разгадать. Розка в восторге, но я стараюсь никому не рассказывать, какая я небывалая мастерица – мне кажется, что если очень внимательно смотреть, то всё же видно, что это заплаты. Поэтому пусть лучше никто и не знает. Роза снова носит свой починенный жакет много и с удовольствием: он красивый и очень тёплый.

И вот однажды я вижу свою подругу в толпе студентов на центральной лестнице: она идёт немного впереди меня. Я хочу прилично негромко позвать её, чтоб идти вместе, но неожиданно обе мои заплатки бросаются мне в глаза. Надо сказать, что прошло изрядно много времени: полгода или даже год. Я не верю тому, что вижу – жакет отдельно, ровные прямоугольнички на локтях – отдельно; темнее. Мне кажется, вся академия видит эти заплатки, и все, конечно, знают, что это моих рук дело. Мы уже пришли в аудиторию. Я прошу Розочку снять жакет, я не могу на ней рассматривать. Она нехотя повинуется: «А, Таня, ладно… Теперь уже всё…» Но почему так?! Стирала, что ли, спрашиваю я строго мою кубинку. Да, уже несколько раз, отвечает она изумлённо.

Стирать свои два красивых белых свитера (один с капюшоном, второй – БЕЗ) – её любимое занятие, неожиданно вспоминаю я первый курс, и как мы все вместе жили в 31-ой комнате. «Rosy, – говорю я ласково-ласково, она чем-то была расстроена, – смотри, насколько короче станет поясок. Я распущу его немного!» Связать заплатки можно только из этих же ниток, теперь мне это ясно. А светло-красная моя шерстяная кофта, которую я связала себе по описанию в листочке настенного календаря ещё в девятом классе, совсем немного не подходит по цвету, да и по качеству ниток тоже. Я привезла её в Москву и теперь постоянно собираюсь распустить и связать что-нибудь другое.

После занятий мы с Наташей идём в 4-е общежитие. Белый день, обед – какой-никакой – но прошёл, до ужина далеко, и мы даже не сидим, не пьём чай. Как-то редко мы теперь у Розы в гостях, а она у нас и того реже; как мне не нравится эта сложная серьёзная жизнь; но что поделаешь! Я забираю жакет.

Аккуратно удаляю тряпичные заплаты; на их месте зияют огромные, чуть не во весь рукав, дыры. Специально полюбоваться моим творчеством и немного попортить мне настроение и поприкалываться приходит Лена Харина: она объявляет, что я не смогу починить такие большие дыры, и зря я всё это затеяла, только всё испортила. Испортила Розкин жакет! А он был такой хороший! Но у неё ничего не выходит; я самоуверенно улыбаюсь: я знаю, что смогу не так, так эдак починить рукава, поскольку деваться мне теперь некуда! Ленка спокойно советует, как можно будет связать заплатки, но я всё это и сама знаю. Выполнив работу, я собственноручно правильно стираю вязаное изделие: я решила подстраховаться и посмотреть на поведение своих заплаток. Но получилось даже лучше, чем я ожидала; они прекрасно прижились-вписались!

На практике по генетике – я чётко помню это – я захожу на перемене в первую группу, вернуть Розе свою работу. Сразу видно, какие мы деловые, ничего не успеваем, нам некогда ходить по гостям.

Мне всё интересно в другой группе. Роза одна, Наташа уже куда-то отошла. Я сажусь рядом с Розой и ничего не говорю, жду, пока все снова отвернутся и перестанут смотреть на меня: я почему-то стесняюсь. Но чем дольше я сижу рядом с Розой и ничего не говорю, тем больше на меня обращают внимание. Светка Демидова отвечает кому-то в полнейшем раздражении: да подожди ты! и буквально вперилась в меня взглядом. Я нехотя достаю из пакета жакет и выкладываю его на скамейку между нами; Роза долго внимательно рассматривает рукав, поднимает голову и говорит мне сердито:

– Я же просила зашить!

Я торжествую! Я так и знала! Второй рукав точно такой же, следов работы нельзя будет найти и под микроскопом! Ей кажется, что всё осталось по-прежнему, она никак не может найти хотя бы одну заплатку. Тогда я беру оба рукава в руку, чтобы они перестали мелькать и путаться, расправляю их на скамейке, разравниваю, и показываю подруге. Розка спохватывается: «О! Таня! Извини! Я подумала, что ты ничего не сделала!..» Она тихонько виновато смеётся и с восторгом перебирает новые целенькие рукава. Вот и звонок, мне надо быстро уходить, мы договариваемся встретиться тогда-то по такому-то поводу.

На лекциях мы всегда сидим вместе, втроём.

Однажды сложилась такая неразбериха с расписанием, что нам стало в высшей степени непонятно, будет английский или нет. Кратко посовещавшись, мы решили, что нет, не будет. Я помню, как мы посмотрели внимательно друг на друга, все ли правильно поняли: английского в расписании нет, и быстро разошлись-разъехались по домам. На следующем занятии Елена Николаевна сердится на нас, как на последних негодяев, а мы оправдываемся, что занятия в расписании и не было, мы не виноваты. Нет, она возмущается не тем. А чем??

Какие мы, оказывается, недружные! Все – так все! не пришли на занятие; нет же: прибежали две «шестёрки»: мы хорошие, Елена Николаевна, мы-то пришли, мы к занятию подготовились… Она смеётся над ними! Это были Ольга Чупеева и Светик Жукова. Сперанская не ждёт от нас успехов в английском, но считает должным учить нас другому. Чтобы мы не привыкали создавать о себе ложно-поверхностное впечатление, не гонялись за лёгким дешёвым успехом. Кроме того, меня поразило, как странно звучит слово из молодёжного жаргона в устах серьёзного взрослого человека. Неуместно. А с другой стороны, как бы она сказала?! Две дурочки? Но так тоже было бы не очень правильно!

* * *

Марксистско-ленинскую философию нам преподаёт Левин Эммануил Абрамович. Если совсем чуть-чуть абстрагироваться от деталей, то это – продолжение истории КПСС. Всё разнообразие философской мысли, весь блеск ума античных, средневековых мудрецов, весь спектр суждений – всё было аккуратно уложено в прокрустово ложе одного лишь течения. И, чтоб мы не ошиблись, какого именно, у курса было ещё одно именование – материализм. Исторический или диалектический, в зависимости от полугодия. Идеализм мы порицали как могли. Мы знали, что их бывает два – субъективный и объективный. Что первично – мы знали все, поскольку только это и надо было знать. Нет, почему, чуть позже, на коммунизме, ещё три источника и три составные части марксизма. Тоже от зубов отскакивало.

Эммануил Абрамович смотрит на нас в целом доброжелательно, но вместе с тем несколько критически; у него учились такие студенты, которые, отучившись два года в академии, переводились на филфак МГУ, чтобы изучить марксистско-ленинскую философию более серьёзно и глубоко. Я вполне верю Левину, не станет же он нас обманывать, – мне так легче – и думаю лениво: вполне может быть, на земле и не такие чудеса случаются.

Оставить ветакадемию ради изучения м-л философии! Как говорит моя мама, уму непостижимо!

Левин столь же лоялен и в меру снисходителен к нам, как и Павленко. Приёмы абсолютно те же; главное – конспекты. Наташа привезла из дома тетрадки с конспектами своих родителей, и даже приятелей родителей. А там и труды Сталина законспектированы. Кто-то сказал, что любую идею можно довести до абсурда. Вот мы и постарались! Наташа сказала, конечно, мне, что вот, мол, готовые конспекты, смотри. Но я помню, что я их как открыла, так и закрыла. Кажется, затхлым воздухом сталинской эпохи повеяло. Сомневаюсь я, однако, как любила повторять Римка, что на втором курсе я хоть один раз была в читальном зале. Я научилась обходиться без походов туда, и уже ничто не могло меня заставить открыть эти тяжёлые тёмно-коричневые красивые дубовые двери.

Никогда не слышала, кто такой – Эрнесто Че Гевара. Роза этому очень удивляется и рассказывает много, много. Соратник братьев Кастро, Рауля и Фиделя. Спустя несколько лет после победы революции на Кубе Фидель отправил Че в Боливию, помочь боливийским повстанцам победить и установить народную власть. Но команданте был схвачен и казнён янками, восстание подавлено. В библиотеке я взяла почитать книгу «Эрнесто Че Гевара», не помню, кто автор; она читается так, эта книга: оторваться нельзя. Я не спешу её сдавать в библиотеку, поскольку решила взять домой на каникулы, чтобы мои родители тоже прочитали. Удивительно, насколько интересная книга, как это важно: знать, что где-то там, в далёкой Латинской Америке, революция продолжается.

И ещё неизвестно, есть ли эта книга в библиотеке у мамы; возможно, что и нет.

* * *

Практические занятия по механизации могут проходить как во втором корпусе, так и в главном, в подвале. В подвале наставлено доильных аппаратов, по стенам развешаны во множестве плакаты. Глядя на эти плакаты, можно без труда уяснить себе, чем отличается наш трёхтактный доильный аппарат от двухтактного производства ГДР «Импульс»: отсутствует третий такт: «отдых», при котором нормальное давление одинаково в обеих камерах. Но и этого мало. Мы рисуем на альбомных листах схемы аппаратов в разрезе и раскрашиваем разными цветами, жёлтым и голубым, где в каждом такте – сжатие, сосание, отдых – вакуум, а где атмосфера. «Вы понимаете, я надеюсь, – внушает нам преподаватель, – что речь не идёт о полном вакууме». Говорят вакуум – подразумевают пол-атмосферы. Пол-атмосферы, важно говорим мы, ставя профессиональное ударение, как заправские техники или даже инженеры.

Я должна вам сказать, что я забуду всё это почти до нуля. Когда через полтора года я буду на практике на МТФ в своей родной деревне, то как я буду (на травке; а где же ещё?!) разбирать, а затем не спеша до обеда снова собирать трёхтактный доильный аппарат «Волга», это будет картина маслом на фоне летней доильной площадки!

На лекции Рафкат рисует на доске схему последовательности подключения доильных аппаратов при доении в «Молокопровод – 200», всё с точностью до минуты: первая корова подмыта и подключается, через две минуты третья корова подмыта и подключается, через четыре минуты пятая корова подмывается и подключается. Итак, прошло 6 минут, доярка возвращается к первой корове и проводит машинное додаивание: несильно надавливает на коллектор, слегка массирует задние доли, в которых больше молока, и корова отдаёт последнюю порцию молока; последняя порция молока – самая жирная! Доярка отключает аппарат.

Почему нельзя подмыть сразу двух соседних коров, знаете?! – спрашивает у нас, уж совсем как у дурачков, Рафкат. Мы всем курсом возмущённо молчим, это – элементарно! Он открывает свой журнал и делает вид, что сейчас спросит кого-нибудь по списку. Ещё чего не хватало! этого человека, может быть, и на лекции в помине нет, кого он собирается там спросить; или он спокойно спит на лавке, как в анатомичке однажды вынужден был Кумарин подняться красный как рак; и потом – отвечать на лекции, это всё-таки немного не фонтан. Поэтому со всех сторон аудитории громко дружно несётся: окситоцин, гонадотропный гормон передней доли гипофиза, ответственный за молокоотделение, выделяется после подмывания и массажа вымени не больше 10–15 минут.

Рафкат не глядя закрывает журнал и, улыбаясь, смотрит на нас, слушает наши выкрикивания. Я тем временем шёпотом рассказываю Розе, как летом в учхозе мы с Наташкой подмыли как раз двух соседних коров: я, как положено, первую, а Наташа, как будто её кто-то просил, вторую. Роза смеётся над нами, никак не может остановиться, и я жестоко раскаиваюсь в содеянном; мы находимся в самом центре второй аудитории, на нас и смотреть специально не надо: мы постоянно находимся в поле зрения лектора.

Таким образом, немного встряхнув нас, Рафкат Гафарович продолжает изложение материала.

Доярка подмывает и подключает вторую корову, круг замкнулся. Но мысль нашего преподавателя идёт дальше – далеко вперёд. А можно ли работать четырьмя аппаратами?! При каком условии?! На чём экономить время? В группе Лейды Августовны Пейпс, уважительно почти по слогам проговаривает Рафкат, коровы высокопродуктивные, доятся намного дольше, до 15 минут, и она работает с шестью доильными аппаратами! Ей приходится поворачиваться! Рафкат рисует на доске новую схему: 6 аппаратов! Знаменитая доярка из Эстонии, дважды Герой Социалистического труда, делегат ХХV съезда КПСС, племхоз «Пярнуский» – все будут теперь стараться изучать её передовой опыт. В Эстонии, да и вообще в Прибалтике, какое-то совсем не такое сельское хозяйство, задумываюсь я.

…Места во второй аудитории не купленные, конечно, как совершенно справедливо замечает мне однажды Раймонда, но и без большой нужды люди стараются не пересаживаться с места на место. Я подхожу однажды: здрасьте! чем моё место ей понравилось?! Не говорит! Ехидно: Тань, ты же всё равно будешь писать лекцию, впереди можешь сесть. Да, я буду, конечно, всё равно, как говорит Раймонда, писать лекцию, но разве я одна здесь сижу?! (Самое смешное то, что все трое мы рассаживаемся как получится, всё время по-разному! Таким образом, мы даже не знаем, кто где именно сидит.) Рая гостеприимно широким жестом приглашает Наташу и Розу присоединиться к ней, поскольку она заняла только одно – моё место, но мы все втроём на это «обиделись и ушли», чуть ли не на первый ряд, всегда пустующий. Там было очень неудобно, нам не понравилось.

На следующей лекции всё наоборот: мы специально приходим пораньше и не пускаем Раймонду: нет, мы здесь всё время привыкли сидеть. Она нервно ставит свой чёрный тоненький дипломат на наш стол, сама же внимательно рассматривает аудиторию, наконец стремительно удаляется с очень деловым видом.

* * *

Нина однажды спрашивает у меня:

– Тань, как это можно: перепить с перепёлками?.. Тань, ты никогда не перепивала с перепёлками?.. Высоцкий поёт, ты не слышала: «…а ещё перепила с перепёлками?..»

Она говорит и постоянно перебивает сама себя хихиканьем; у неё, у Нины, такая странная тяжеловатая манера. Я было задумываюсь над вопросом, но, по счастью, я слышала эту песню Владимира Высоцкого и диктую слово своей соседке по слогам и по буквам. Она резко перестаёт смеяться и быстро выходит из комнаты – сказать кому-то там ответ. А я, честное слово, подумала, что она всё это сама выдумала и просто ходит-смеётся!

Микробиология – важная серьёзная наука, поэтому она мне кажется сложной, она учится очень трудно. Грамположительные, красятся по Граму; грамотрицательные – не красятся… Надо бы больше уделять времени, лучше учить. Но окружающая действительность требует меня во многие места нарасхват, я не успеваю везде!

На практических занятиях сначала проводится опрос, который удачно меня почему-то всегда минует, но я всё равно немного нервничаю, затем мы выполняем различные манипуляции с бактериями, вирусами. Мы берём чашки Петри с заранее подготовленной питательной средой, прокаливаем платиновую петлю над пламенем спиртовой горелки и делаем посев, затем помещаем эти круглые жаропрочные пронумерованные посудинки в термостат. На следующем занятии выросшие колонии рассматриваем под микроскопом, считаем, сколько микроорганизмов находится в поле зрения.

Потом определяем, к какому антибиотику бактерии чувствительны – зона задержки роста вокруг лунки в питательной среде часто видна невооружённым глазом. Круглую лунку в агар-агаре выполняют специальным устройством – такой наконечник на резиновой трубочке, подсоединённой к вакуум-насосу. В лунку капнуть из пипетки антибиотик. Мне нравится, конечно, микробиология, но она очень трудная.

А если чашку Петри просто оставить открытой на определённое время, и затем поместить в термостат, то на поверхности бульона вырастут колонии микробов, находящихся в воздухе. Они, оказывается, спокойно оседают на питательную среду; степень загрязнённости воздуха можно, таким образом, очень точно рассчитать.

 

Поэзия в академии

Поэзия была представлена двояко: стихами Н. Морозова (5-й курс, зоофак), помещёнными в стенгазете нашего факультета, и безымянными, начертанными нестираемо на парте во второй аудитории. Мне все эти стихи очень понравились.

Сначала о первых. Праздничные стенгазеты разных факультетов были созданы на одинаковых больших-больших ватманских листах. Эти листы прикреплялись кнопками к рейкам, и на верёвочках аккуратно подвешивались к светильникам, украшающим квадратные колонны. Всё это в холле перед входом в актовый зал; мы бываем там редко, у нас маловато досуга. Я задержалась: стихи Н. Морозова мне очень понравились, я их выучила сразу же. Стихи про нас! Точнее, даже про меня лично!

Первый курс! На занятия первый звонок. Первых лекций нелёгкие фразы. Подаётся наука – за уроком урок, постепенно, не быстро, не сразу. Вам не спать, может быть, сессионных ночей, вам сидеть над тетрадью и книгой; и на лекциях спать на соседском плече, от звонка до звонка, как от мига до мига. Будут лекции, сессии, будет учхоз (здесь меня немного передёрнуло: будет, так будет! соберёмся и поедем, куда деваться, но зачем же всё время напоминать!), не тушуйтесь, дерзайте, ребята! Будет всё – и семестров спокойная гладь, и зачёты: хоть плачь и хоть жмурься… Всё пройдёт. Не успеешь опомниться, глядь:

…и уже на последнем ты курсе!

Настоящая поэзия, пленительная. Перечисление, даже нагнетание: всё выше и выше; всё труднее и труднее; ни конца, ни края… Вдруг, как с обрыва вниз. Всё. Больше ничего нет. Не дожить, полемизируя с неведомым поэтом, помню, подумала я. Такой красивый правильный текст, всё так верно схвачено, и неожиданно автор так ошибочно утверждает: не успеешь опомниться… Даже призовя всю свою фантазию, я не могла вообразить, что когда-нибудь получу здесь диплом.

Как и мне, стихи эти кому-то там тоже очень понравились, и их перепечатала наша газета «К знаниям».

Безымянный же текст был лаконичен и тоже гениален. Это была, как я сейчас понимаю, элегия. Хотя обычно элегия бывает больше по объёму, но всё равно это элегия! Какая-то меланхолическая, даже красивая, покорность судьбе.

Всё может быть. Всё может статься. Мать может сына разлюбить. Невеста может не отдаться. Но бросить пить…

Не может быть…

Во второй аудитории сначала ничего не было написано на века на парте, несколько рядов за нами, но вдруг появились эти проникновенные строки. Кто же их написал в таком случае, хотела бы я знать!

 

Декабрь

Нам наконец-то делается всё понятно с иммунитетом: активный и пассивный; мало того, искусственный и естественный. Главное во всех видах иммунитета – антитела. Бактерицидный белок гамма-глобулин, обеспечивающий неспецифический иммунитет, нестойкий, сохраняется в молоке в течение часа после выдаивания, разрушается при нагревании. Лизоцим более стойкий, содержится не только в молоке, но и в слюне животных.

Слова из учебных дисциплин без спросу врываются в нашу жизнь, в наши песни, в наши шутки, вытесняют привычные слова и понятия и становятся на их место. Мы относимся к этому терпимо, и часто просто этого не замечаем..

Лекции по микробиологии читает Байрак. Но как он любит отвлекаться! Это ещё, конечно, не Игорь Фёдорович Бобылёв, у которого вся лекция только в отвлечениях и будет состоять, но… так скажем, есть много лишнего. И все «отвлечения» у него – свойства специфического. Рассказывая, for example, про оспу, про оспопрививание, разработанное Луи Пастером, он приводит широко известный факт, что императрица Екатерина II повелела сделать ей одну из первых прививок. Появилась карикатура, императрицу кто-то посмел изобразить в виде коровы. Какие сальности в своём лексиконе нашёл Байрак, как долго и смачно он это муссировал! В общем, он был очень противный и неприятный!

На одной из лекций почему-то с упрёком, а не просто, поведал нам о молодых учёных, открывших мезофильную культуру – болгарскую палочку. На её основе изготовляют ацидофилин, полезный и очень вкусный молочный продукт. Эти учёные не развлекались, как вы, не ходили с девушками на танцы, они допоздна работали в лаборатории, выполняли бесконечные посевы и ставили бесконечные опыты, и их старания увенчались успехом. Недавно они были удостоены премии.

Упрёки Байрака, однако, сходят с нас, как с гуся вода. Или отскакивают, как от стенки горох, что почти одно и то же. Мы слушаем-пишем только то, что по делу, а когда он отвлекается, то мы с Розкой тоже начинаем говорить о постороннем; например, она рассказывает тихонько мне, кого из нашего курса она очень часто может видеть в своём общежитии, где живут только иностранные студенты. Наш курс живёт как бы двойной жизнью: видимой и невидимой, потайной.

Затем преподаватель рассказывает, что топлёное молоко и на его основе ряженку приготовляли в русской печи издавна; в качестве закваски брали сметану. Температуру ровно 36 °C, ни больше ни меньше, определяли безо всякого термометра: хозяйка прикладывала глиняный горшочек с тёплым молоком к щеке! Крестьянские девушки так и ходили со следами сажи на своих румяных щёчках, но это означало, что девушка хозяйственная и домовитая, такая скорее выходила замуж, радостно повествует нам Байрак!

* * *

Какая от мамы тревожная пугающая телеграмма: «Папа заболел срочно нужно лекарство индометацин». Мама уже писала мне, что сразу после забоя, с трудом доведя забой до конца, папа лёг в Дубровинскую больницу с радикулитом, но лучше нисколько не стало, и его перевели в Мошково. Я решаю достать драгоценное лекарство во что бы то ни стало, приложить к этому нечеловеческие усилия. Из-под земли достать. Для начала я иду в ближайшую аптеку, спрашиваю таблетки, и вот они – спокойно есть. Я ничего не могу понять, как это может быть, но постепенно одумываюсь, покупаю и сразу же высылаю домой.

Из больницы папа пишет мне письмо. Там такая просьба: узнать у московских врачей, как лечится в Москве радикулит. Я собираюсь в ближайшие дни пойти в нашу поликлинику на Ташкентской к невропатологу и поговорить с врачом о методах лечения этой болезни.

Но вот и медосмотр; надо же, какое совпадение. Проходим всех врачей; я уже вижу, что к невропатологу никого нет, собираюсь зайти. Но врач выходит в коридор и объявляет нам, что к ней идут лишь те, у кого есть жалобы. Около кабинета остаются Тоня и Марина, остальные мигом растворяются-исчезают. Мы втроём. Девчонки подступают ко мне с расспросами, какие у меня жалобы, и, хотя я не спрашиваю никого ни о чём, я очень озабочена тем, что скажет мне врач о радикулите, Тоня начинает мне растолковывать, ёрничая: «Мы с Маринкой психи, Тань, психи, у меня руки потеют! У тебя не потеют?» Она хватается за мои ладошки. И я жила с ней! О! какое счастье, что я больше не живу с ней, проносится беспомощно и ненужно, совершенно лишне, в моей голове.

Врач прямо в коридоре спрашивает меня, почему я осталась: на что жалуюсь. И я спрашиваю у неё, как лечится радикулит. Она отвечает нервно-нервно, что заочно она не консультирует, и что все врачи лечат одинаково, никаких особых методов в Москве нет. Всё. Я ухожу медленно, страшно расстроенная. Вот так поговорила! Что я теперь напишу папе в больницу?

* * *

Напереводила я как-то английского не много и не мало, а как обычно, и пошла было сдавать. Но Сперанской нет почему-то. Лёгкое разочарование. Моё замешательство заметила заведующая кафедрой иностранных языков Белоусова, она сказала, что примет у меня перевод. В её кабинете оказывается всего один стул, и я всё норовила уступить этот стул преподавателю. Она мне и говорит, почему-то раздражённо:

– Ну, знаете, давайте не будем с Вами, как Бобчинский с Добчинским…

Мне почему-то очень понравилось, как она это мне сказала, хотя я напрочь забыла, когда это Бобчинский с Добчинским друг другу стул уступали. (Потом вспомнила, что они друг друга в дверях так пропускали. Довольно похоже.) Так я и переводила, а Белоусова – высокая ростом – нависала надо мной. На следующем занятии Елена Николаевна увидела в моей карточке роспись Белоусовой, очень удивилась. А чего тут удивляться; я девчонка хоть куда!

– Какой отрывок Вы переводили?

Показала. Сперанская – я вижу это – про себя быстро переводит текст.

– А этот оборот как Вы перевели?

Оказалось, что я всё перевела просто безупречно.

На ужин теперь мы редко жарим с Наташей картошку, чаще пьём чай с бутербродами с колбасой за два рубля или за два двадцать. Хотя иногда кто-то и жарит, ведь мы купили 1-го сентября новую большую сковородку! Она, грязная, а в ней тарелки, вилки и стаканы, стоит… под столом; чтобы не мешала! Словно зная об этом, заходит однажды вечером Коля Кубрак и совершенно спокойно, без упрёка в голосе, объясняет нам с Наташкой, что это очень некрасиво. Он внимательно оглядывает нашу комнату, особенно пятачок пола у входа: и что вообще у нас грязно. А это девчонки поели и свалили по домам – как неудобно о таких подробностях говорить Коле. Наташка какая волевая: встаёт, наклоняется за сковородкой, и выходит с ней на кухню. Нет, я так не могу; если я и могу помыть сковородку, то лишь за собой. Но и сказать что-либо девчонкам утром в понедельник я тоже не смогу. Вот так мы и живём!

* * *

Кинотеатр «Россия» очень необычный и красивый, кинотеатр № 1, всем кинотеатрам кинотеатр! Продолжением чёрного потолка с ярко-жёлтыми светильниками в фойе кинотеатра является карниз, который далеко нависает над входом, и в него вмонтированы те же самые матово-жёлтые светильники. Огромное фойе всё просматривается через стеклянный фасад. Буковки рекламы на чёрном поле световые, белые, люминесцентные, необычные! Мне очень нравятся. Так и написано: «На экране новый цветной художественный фильм – «СИБИРИАДА». Обязательно надо посмотреть! Я ищу, с кем бы сходить в кино, но никому такое неинтересно, и я иду одна.

Первым делом я покупаю в фойе кинотеатра кофе-глясе, которое продаётся так: поднос уставлен гранёными стаканами, а в стороне коробка, куда надо положить 20 копеек. Это вовсе не коммунизм, думаю я удивлённо, это просто уже работать в буфете некому! Поднос полный, кофе горячий, обжигающий, мороженое создаёт нужный контраст, мне очень нравится. Я жду, когда буфетчица, за дальним прилавком продающая пирожные, мельком взглянет на меня, и в этот миг бросаю 20 копеек в коробку. Ложечек нет, не предусмотрены. Выпив полстакана, я решаю видоизменить рецептуру своего напитка и вращением осторожно размешиваю остальное мороженое в кофе – это у меня теперь кофе с молоком. Видела бы Таня!..

Две серии. Режиссёр Андрей (тогда ещё не Андрон) Михалков-Кончаловский. Даже не то слово цветной: цвета чистые, сочные, глубокие, мне это сразу же бросается в глаза. Сибирь от этого сразу такая нарядная, весёлая, яркая, необычная, какой, я знаю, она является далеко не всегда. Она бывает и бледная, блёклая, серая, даже мутная.

Почти без сюжета: коллекция рассказов-миниатюр. Вот, например, человек, топором прорубающий в дремучей тайге просеку. Все спрашивают у него: зачем? Он сильный, молодой, здоровый, все деревья у него падают в нужную сторону, очень ровно. Отвечает – к звезде. Сибирская краса приносит ему на просеку обед. Так всю жизнь и рубил, состарился, стал немощным, так и умер на своей дороге. Просека и звезда остались.

Фамилия революционера, отправленного в Сибирь – Устюжанинов, на редкость верная русская красивая фамилия. Глаза у него – не безумные, конечно, но какие-то… невидящие, напряжённые, неуговариваемые глаза. И в Сибири он не перестаёт метать свои небольшие бомбы, не успокаивается. У жены и у маленьких детей глаза испуганные, безнадёжные, помощи-спасения-защиты они ни от кого уже не ждут. Как это неожиданно правдиво изображено: бомбы он бросает, самому непонятно почему, зачем. Я подумала очень странно: если показано-рассказано талантливо, то это обязательно будет правдиво; или наоборот, если вдруг правдиво, то талантливо, хорошо получилось.

Такая вот была мне мельком показана зимой 79 года необычная какая-то, непривычная правда.

Ещё одна история. Песня звучит вроде бы фольклорная, но фольклор – должно быть или узнаваемо или даже известно.

Нет, это автором придумано-составлено. Это поётся красивым высоким звонким женским голосом просто страшно, обличающе и вместе с тем с мольбой.

Покос щедрый, богатый, роскошный, но страсти изображены такие, как говорится, нешуточные. Он совсем не хочет с ней разговаривать, опустил голову, и не переставая размеренно машет косой. Она подняла гордо голову, смотрит ему в глаза и подпрыгивает при каждом взмахе косы. Я даже отворачиваюсь. Затем, в просторной сибирской избе за угощеньем. Смять в кулаке как бумажку стеклянный стаканчик с водкой или пустой; смотреть на это снова – страшно.

Её отдают за богатого.

И уже в самом конце фильма показана связь времён: в этой далёкой Сибири, оказывается, нефть как удачно нашли. Только не там, где революционер Устюжанинов бросал свои небольшие самодельные бомбы, там нет в помине таких роскошных покосов, думаю я; хотя должно быть, по идее, там же. Нефть нашли на болоте, но тоже, конечно, в Сибири, здесь не поспоришь; Сибирь очень большая и разная. Но снова сложности, трагедии: на буровой пожар. Известную актрису, отряхнув с неё нафталин, Кончаловский счёл нужным показать-вывести. Я её грешным делом вообще почему-то не выношу. Пожалел, наверное давняя знакомая, а, может, и учились когда-то вместе, решаю я снисходительно. Деньги, конечно, всем нужны, постепенно начинаю я жалеть актрису.

Свет в зале. Всем кино понравилось, это видно, зрители между собой оживлённо переговариваются, комментируют, но только всем, как и мне, остался непонятен и не очень понравился финал фильма.

Не захожу в метро, иду вниз по Горького, по левой стороне, долго; мечтаю, чтобы девчонки поскорее тоже посмотрели бы этот фильм, и мы бы в письмах обменялись мнениями. Мне интересно, что они скажут. Какое неожиданное кино, наконец решаю я; так и напишу!

* * *

На одном из занятий по луговодству профессор Колесников знакомит нас с новым словом: «сидераты», т. е. зелёные удобрения, которые запахиваются в почву на корню, чаще всего это бобовые, обогащающие почву азотом, многолетний люпин, например. Затем мысль его уходит немного в сторону, и он с гордостью рассказывает нам о последнем достижении агрономической науки – растении под названием “борщевик Сосновского”.

Выслушав преподавателя внимательно, я делаю вывод, что этот борщевик у нас дома рядом с сараем уже спокойно растёт: все признаки налицо. Широкие мясистые листья, как бы вырезанные из ровного круга, высокий толстый стебель. Так это или нет, неизвестно. Появился откуда-то; самозародился; сначала, кажется, его не было.

Колесников между тем рад-доволен: это успешное решение проблемы кормов для животноводства, урожай зелёной массы несравним с существующими, выращиваемыми сегодня, культурными растениями, но, кроме того, в корневищах борщевика обнаружен сахар инулин. Мы, поражённые, молчим. Не инсулин, разоряется профессор, а то многие путают. Инсулин и не сахар вовсе, он слышал звон, да не знает, где он, думаю я снисходительно. А что такое, правда, инсулин, задумываемся-вспоминаем мы всей группой, и всей группой же решаем спросить у Лены Рассказовой. Мы не профессор, нам бы надо знать, вдруг ещё где-нибудь спросят, на физиологии, например. Постепенно проясняется, что это с первого курса, с гистологии, гормон внешней секреции, способствующий расщеплению сахаров, вырабатывается поджелудочной железой. Мы – ноль эмоций на слова профессора – вдруг начинаем вспоминать, кто как сдавал-пересдавал гистологию; кажется, звонок был.

Но нет, это звонок какой-то ошибочный был, это бывает иногда, Колесников с трудом, но врезается в наш разговор. Инулин – инсулин, профессор запутал нас совсем, нам это не нравится, как хорошо, раньше что-то одно было, понятно. Доминирует голос нашего старосты: ребята, не путайте, инсулин – это инсулин, а инулин – это инулин… Я только что поклялась себе самой, здесь же кстати, на агрономии, что начинаю новую жизнь, и не слышу Мельничука, и вот, как назло, прекрасная возможность воплотить это обещание в жизнь. Это оказывается не так-то просто. Я словно холоднокровно смотрю на себя со стороны.

…А вывел этот сорт учёный-агроном по фамилии Сосновский, как можно судить по названию. Но промахнулся почему-то с корневищным борщевиком товарищ Сосновский; про этот борщевик теперь так говорят: напал на участок. Как Хан-Батый напал! Только закрывать весь участок каким-либо плотным материалом.

У нас в комнате откуда-то появилась банка тушёнки, часов в 11 вечера. Мы её не спеша аккуратно едим втроём, потому что Янкина в этом не участвует, она ходит по нашей тесной комнате кругами и жалобно ноет:

– Девчонки, не предлагайте мне, пожалуйста, я уже зубы почистила…

А мы вообще-то и не предлагаем, мы и без Ирки тушёнку можем неплохо съесть. Остаётся в банке не очень много уже, когда она сдаётся сама себе и присоединяется к трапезе. Тушёнка вкусная, мы едим её с хлебом, но без чая. Я всё время хочу пойти поставить чай, но у меня ничего не выходит. Я так думаю, эта баночка оказалась у нас при посредстве Исмата; всё, что с ним связано, было всегда очень неожиданным и несколько авантюрным.

Исмат приходит в гости к Нине, но он настолько общительный, что мы все тоже делаемся друзьями. В самом начале третьего курса Нина оставит академию. Как очень многие серьёзные студенты, она уже училась в с/х техникуме, и даже её фотография красуется на обложке шестого номера журнала “Земля родная” за 1978 год. Я найду свою соседку по комнате прямо у мамы в библиотеке, я раньше не знала, что и журнал-то такой есть, “Земля родная”, покажу маме, но мама даже и смотреть на это не станет. Не знаю, почему.

Я вижу Наташу, как она резко заходит в комнату и говорит мне по поводу чего-то: «Молодец, Нора!» Я ахнула. Другим можно, а Наташе нельзя. Вполне можно Вальке Карповой (она и придумала); пусть.

– Всё, – говорю я спокойно, хотя очень люблю Наташку; но. – Развод по-итальянски.

Больше я со своей подругой разговаривать НЕ – БУ – ДУ. Она в тот же миг так прочувствованно, так проникновенно:

– Таня, извини.

Я без труда извиняю её, моя натура – воплощённое миролюбие.

Нина с Исматом как-то осенились вдохновением и придумали для Наташи такое милое уютное прозвище. Все его знали, но никто так Наташу, кроме самих Нины и Исмата, пожалуй, не называл. И уж, тем более, я. Роза называла Наташу culona, я не буду говорить, что это слово означает. Мне наша прелестная добрая кубинская подруга иногда говорила: baca, она считала меня толстой. Но так говорить неправильно, так говорить может лишь monga. Это необходимое слово я выучила одним из первых.

Роза приходит к нам редко, только по делам. А я так радуюсь, когда она приходит, я люблю разнообразие жизни. Мы пьём чай, Роза возмущённо делится с нами своими наблюдениями над нами же:

– Таня, Натаща! Нет, но как вы живёте! Если у вас есть чай, то у вас нет сахара! А если есть сахар, то нет чая!

* * *

К Новому Году я навожу в нашей комнате идеальный порядок, я трачу на это уйму времени. Я выхожу на улицу и вытряхиваю и чищу в снегу наш небывалый половичок, и он снова становится ярко-фиолетовым. Никого нет дома – кто где. Для полноты картины я раскладываю наши красивые шёлковые платья, приготовленные для встречи Нового Года, на кровати. Получается бесподобно красиво. Затем я выхожу на кухню ненадолго и, когда возвращаюсь, мне кажется, что я немного перепутала комнату и зашла в чужую, я испуганно быстро закрываю дверь. Я уже успела забыть, что весь этот порядок – моих рук дело. Настолько красиво и настолько непривычно для нас. Вот как удивительно мы живём. Всё Олимпиада! Ощущение временности жизни, да ещё теснота изрядная.

31-го декабря я решаю вечером одна съездить на Красную площадь, встретить Новый Год по новосибирскому времени. Сказано – сделано. Привычное количество ударов курантов на Спасской башне – восемь. Всё так, всё правильно. В Новый Год всегда часы бьют восемь раз. Хожу по торжественной бесснежной Красной площади и вспоминаю свою деревню. Что делают в далёкой холодной заснеженной Западной Сибири мама и папа?! Здесь, в Москве, совсем не так холодно…

Потом я иду в ГУМе по первой линии, захожу в гастрономический отдел, как хорошо, там совсем никого нет, покупаю заварные пирожные по 22 коп., продавец аккуратно укладывает их в белую коробочку и не спеша перевязывает, наклонив голову набок, любуется своей работой, весело вручает мне пирожные как подарок. Я тоже поздравляю её с Новым Годом и быстро еду обратно.

Как ни странно, это был шаг (и, может быть, уже не первый) к тому, чтобы меньше скучать по дому, или скучать как-то по-другому, мужественно, если можно так сказать. У нашей Розы чем дальше, тем хуже становятся нервы. За пять лет учёбы она видела свою маму два раза, её папа два раза прилетал в Москву. Роза была на Кубе на каникулах после второго и после четвёртого курса. После первого курса она ездила на Чёрное море в студенческий международный лагерь недалеко от Одессы, я как-то пропустила об этом упомянуть. Мы с Наташей очень жалели Розу, и все её нервы всегда брали на себя.

Она была у Наташи в гостях в Курске.

В своей комнате встречаем Новый Год. В одну минуту первого часа первого января 1980-го года заявляется в гости Таня Никишова. Она однажды взяла у меня почитать библиотечную книгу, которую я привезла с собой из дома, и не вернула. Из-за этого я очень-очень долго относилась к ней критично, чтобы не сказать плохо. Она частенько заходит проведать нас, но как-то странно, в пустой след. Слушайте, я вспомнила, как перед Новым годом Татьяна Никишова приходит к нам в комнату и говорит мне прикольную вещь: у тебя есть сигареты, дай мне одну! Я молчу и не отвечаю: я не курю, поскольку это все знают, а я не люблю очевидные, банальные вещи ни говорить, ни слушать. Но Таня Никишова продолжает своё, она жестоко разоблачает меня: ты же купила отцу сигареты, я знаю, открой пачку и дай мне одну сигаретку. Она чем-то была расстроена, мне стало жалко её, и я открыла пачку, помню, очень красивой бордовой «Тройки», дорогой, за 60 коп., вытаскиваю одну сигаретку; Танька мигом веселеет и исчезает. А я так и отослала домой в посылке неполную пачку сигарет!

Мы быстро, без лишних новогодних приключений, ложимся спать. Утром у нас начинается сессия.

 

Подписи к фотографиям

1. Сентябрь 1979 года. Гена в окружении своих бабушек, которые его одинаково любят.

2. Первый ряд, слева направо: Подковырова Антонина, Спиренкова Ольга, Каждан Виктор Ефимович, Поливцева Марина, Хабибуллина Зухра.

Второй ряд: Рассказова Елена, Норкина Татьяна, Чупеева Ольга, Ильина Лариса, Анищенко Анатолий, Найко Наталья, Пономарёва Наталья.

Третий ряд: Лебедева Раиса, Морошкин Олег, Харина Елена, Соловьёва Татьяна, Карпова Валентина, Лихачёва Лариса, Жукова Светлана.

Четвёртый ряд: Гутенёв Владимир, Воронцов Николай, Маршинов Юрий, Мутьков Александр, Владимиров Алексей, Мельничук Леонид.

3. Мы с Томой Черненок на лыжной секции. В центре – наш тренер Александр Павлович Ларичев.

4. Сфотографировались на память! Лариса Ильина, Лена Нефёдова, Наташа Логвиненко, Юля Щербакова, Люда Рыженкова.

5. 8 декабря 1979 года. Свадьба Иры и Володи Рудыка.

6. На фоне нашего монументального общежития (слева направо): Володя Рудыка, Валя Скачкова, Лена Нефёдова, Юля Щербакова, Андрей Максимычев. ВТОРОЙ КУРС.

7. Папа сортирует шкурки норок вместе со своими коллегами.

8. Забой зверей и первичная обработка шкурок – самый сложный производственный период в работе зверосовхоза. Сортировка – ответственная работа.

9. «Фотографируйте меня, конечно, сколько угодно, я согласен, могу и на счастье лапу дать, пожалуйста, но хорошо бы после этого ещё в лес сходить!..» Зима 1972 года.

 

Январь

Рассмотрев внимательно расписание экзаменов, я придумываю незначительную перестановку: я сдам досрочно последний экзамен и уеду на каникулы раньше. Последний экзамен – механизация, я раздобываю вопросы и начинаю готовиться. Для меня последним экзаменом будет биохимия, на этот день я заранее покупаю себе билет на поезд. Хорошо.

Организую себе экзамен сама: договариваюсь на кафедре механизации и прихожу в нужный час. В билете устройство и принцип работы сепаратора-сливкоотделителя; что-то ещё, затем овощемойка-овощерезка. Я готовлюсь к ответу и жестоко страдаю от того, что путаю между собой центробежную и центростремительную силы, какая из них куда именно направлена. Привычно оглядываюсь, но некому мне подсказать; в просторной учебной аудитории пусто: я одна на экзамене. Наш преподаватель серьёзный, никуда не уходит, ждёт, пока я готовлюсь.

Он рассказывал нам на занятиях, вспоминаю я, что когда они впервые устанавливали в учхозе на ферме доильное оборудование, то доярки их не пропускали, становились в воротах и кричали, что эти аппараты испортят им коров. Они и без аппаратов прекрасно справляются! В таком случае это было что-то слишком давно, в некие непонятные доисторические времена. Сегодня и аппаратами-то уже некому доить… А как бы эффектно я сейчас сформулировала, что под действием этой самой таинственной, известной всем, только не мне, силы тяжёлая составная часть молока – сыворотка – скапливается на периферии цилиндрической ёмкости, в то время как более лёгкий молочный жир выталкивается наверх и по специальным сужающимся отверстиям попадает в сливкоприёмник. Мне немного смешно, что при ответе я использую знания, полученные ещё дома, когда мне было… 7 лет! У Холодовых был сепаратор, а когда я приходила к Наде поиграть, то я помогала ей мыть посуду и этот самый сепаратор. Я прополаскивала тарелочки, они были пронумерованы. Надя строго-настрого велела мне ставить их по номерам.

Я так и говорю серьёзно преподавателю, что после мытья и споласкивания разобранных частей сепаратора его готовят вновь к работе и собирают детали, в которых выполнены соответствующие отверстия, по порядку, по номерам. У меня нет ни малейших сомнений в том, что промышленный сепаратор, который мы видели только на плакате, устроен точно так же, как бытовой!

Экзаменатора устраивают мои старательные формулировки, моя своеобразная уверенность при ответе; он прекрасно видел, что я не списывала. Я, в свою очередь, получаю от него флюиды доброжелательности и при ответе на второй вопрос как всегда вспоминаю то, чего никогда не знала.

Вспомнила я неожиданно и фамилию нашего преподавателя – Титов. Он ставит мне 5.

Мне осталось четыре экзамена. А то зимние каникулы стали мне казаться маленькими… К тому же я что-то легко стала учиться, мне так не нравится – легко. При возможности я придумываю себе разнообразные трудности.

Мне намного легче, когда трудно.

* * *

К экзамену по физике я готовлюсь вместе с Тошкой. Он приходит к нам в комнату и требует, чтобы я объяснила ему электричество и магнетизм, а то он не понимает. А я тоже не понимаю; в один неудачный ряд выстраиваются наш директор школы и Имшинецкая: всё это мимо кассы, как мы в то время говорили. Но мой земляк мне не верит, и у него в комнате я пытаюсь объяснить ему что-нибудь.

Совершенно неожиданно для себя я даже что-то вдруг понимаю в явлении магнетизма, делаю свои собственные открытия. Словно пелена с глаз спадает. Недаром говорят, что объяснять что-либо очень полезно. Мы занимаемся долго, наверное, около трёх часов, я уже собираюсь уходить. Но приходит Лена Прохорова, и наша тема теперь следующая – строение атома. За неправильные ответы она фамильярно награждает Тошку подзатыльниками, а я слушаю Елену уже невнимательно. Строение атома я знаю просто безупречно, я не нуждаюсь здесь ничего повторять. К школьному курсу в учебнике не добавлено ни слова. Только я знаю это не из физики, а из химии, но неважно; я неожиданно вспоминаю десятый класс и то, как директор улыбался, довольный: «Валентина Васильевна хорошо объясняет, я знаю, что вы хорошо знаете строение атома…» (А твоё где? – помню, подумала я тогда очень неуважительно.)

Но я слишком хорошо знаю, что по закону подлости строение атома мне ни за что не достанется.

На экзамене по физике Лена Рассказова пишет мне на клочке-обрывке листочка какие-то огромные безобразные формулы. Ей некуда девать свои знания, навыучила она много, но её об этом не спросят, вот она и довольна часть лишних знаний передать мне. Если бы листок был ровный и аккуратный, я бы даже переписывать не стала – я сижу на экзамене и на меня напала лень. Но к тому же она пишет ручкой с чёрными жирными чернилами, каких больше нет ни у кого не только в нашей группе, но и во всей академии, честное слово! Размышляя так, я начинаю было переписывать формулы, но лень меня не отпускает, она всё равно берёт своё. Теперь у меня появляется объяснение, почему я не должна писать и не ошибаться так много и так малопонятно: Имшинецкая не поверит, что я это знаю; знать всё это никак невозможно. Она подумает, что я списала у Рассказовой или, в крайнем случае, из учебника.

Размыслив так, я с огромным облегчением перестаю писать. Я и так уже написала изрядно. Имшинецкая принимает экзамен у нас под видом одолжения, она и по коридорам главного корпуса ходит под видом одолжения. Я подхожу сдавать экзамен, но я не смотрю на неё, мне это неприятно. Она молча смотрит на мой листок, что-то говорит, что-то спрашивает, затем ставит мне почему-то 5. Я быстро выхожу; я нормально спихнула физику. Что там у нас дальше?

Марксистско-ленинская философия. Левин долго внимательно слушает меня, кивает головой, ни о чём не спрашивает, берёт мою зачётку… Ах, ещё второй вопрос. Наш философ продолжает слушать меня так же благожелательно, иногда чему-то улыбаясь.

* * *

Разговоры о счастливой одежде на экзамен ведутся среди студентов то и дело. К нам в комнату как-то приходит Александра Биб с третьего курса, и тем самым разговор переходит в высшей степени серьёзную, практическую плоскость. Она объясняет, что 5 по генетике “мне, друзья, вот так нужна”, т. к. она диплом писать будет по этой кафедре, и поэтому на экзамен она пошла в счастливой юбке. Мне нравится Шура Биб, я нахожу её серьёзной и вместе с тем она весёлая и общительная; она в комитете комсомола нашего факультета учебный сектор, она мой начальник. Поэтому я решаю тоже придумать счастливую одежду на экзамены.

Это будет костюм – юбка с двумя складками и пиджак с карманами для шпаргалок, который я сшила в ателье на улице Юных. Материал мне прислала Надя из Новосибирска (первый, но не последний раз), материал очень качественный, коричневого цвета, это цвет топазовой норки. Полосочки бежевая и тёмно-коричневая расчерчивают его на квадраты. Она сделала это по просьбе моей мамы: у Нади сестра Ольга работает в ателье, а хороший материал без блата не достанешь ни в Новосибирске, ни в Москве.

В назначенный день я иду в ателье получать готовый костюм, и, поскольку он для этого предназначен, хожу в нём на экзамены. Я не получила в своём счастливом светло-коричневом костюме ни одной четвёрки.

Перед самым экзаменом по микробиологии мне немного портит настроение, правильнее даже сказать, настрой, Ольга Чупеева. Она вцепляется мне в руку и спрашивает как-то нервно: «Тань, учила?!» Не дождавшись почему-то ни ответа – учила, конечно, все дни не отвлекаясь учила, но что я выучила, это ещё вопрос, – ни вопроса: а ты? (мне это меньше всего перед экзаменом интересно), Ольга потерянно отвечает на незаданный вопрос:

– А я, Тань, молоко совсем не знаю. А ты, Тань, знаешь молоко?

А что ты тогда знаешь? – неприязненно думаю я, но ничего не отвечаю. Общалась со своим одноклассником Валерой, прекрасно провела время, меня в гости почему-то не пригласила, а что она от меня теперь хочет – чтобы я сочувствовала?! Вопросы по микробиологии молока и молочных продуктов занимают чуть не третью часть или даже половину от всех вопросов; они обязательно, просто обязательно попадутся в билете.

Я незаметненько отхожу от Ольги.

Пусть кто-нибудь другой ей теперь сочувствует, кто угодно. Помогать – совсем другое дело; я просто обожаю; для меня это означает вместе разобраться в непонятном…Получается удивительно кислый продукт – ацидофилин, звучит у меня в ушах настойчивый голос Байрака. Вот бы мне попался ацидофилин, удивительно кислый продукт, мечтаю я. После скисания по прошествии длительного времени молоко подвержено гниению; это очень опасно. Молочнокислые бактерии являются антагонистами гнилостных.

Синегнойная палочка… Вирусы открыл в сороковом году советский учёный Ивановский, какая фамилия у него простая, всё время забывается… Не смогу вспомнить на экзамене, позор какой… Ивановский… Вирусный фильтр, по отношению к нему разные вирусы ведут себя по-разному… Луи Пастер; пастеризация молока, отличается от кипячения тем, что…

Экзамен по микробиологии я сдаю не нашему преподавателю; это к лучшему: я не успела показать ей себя с хорошей стороны. Но и не Байраку, он человек такого настроения, что елико возможно, я вообще держусь от него подальше. Я захожу в преподавательскую, что напротив учебной аудитории, беру билет.

Мой экзаменатор незнаком, строг, серьёзен и в очках. Отвечает Мельничук, а я внимательно слушаю. Наш староста знает слово “шпатель”, и я без труда определяю, что это слово он знает ещё со времён техникума. Не сразу, но всё же мы узнаём друг про друга всё. Мельничук учился в Брянском с/х техникуме в группе, где старостой был Кузнецов Виктор Иванович, наш добрый знакомый. И здесь мои аналитические способности отказывают мне, ибо не могу же я делать выводы… против своей собственной родной ветеринарной академии. Поэтому замнём для ясности!

Нет сомнения, хорошо ввернуть уместный научный термин, это очень украшает твой ответ, но когда ты повторяешь одно и то же слово восемнадцать примерно раз, то уже кроме вреда никакой пользы. Экзаменатор без одобрения смотрит на меня, ему не нравится, что я внимательно слушаю ответ своего старосты. И явно буду видеть, какую за такой ответ Мельничук получит отметку. Он решает прикрыть эту лавочку. Между тем Лёшка говорит, чуть ли не «простыми русскими словесы», что он староста, ведь экзаменатор этого не знает.

Экзамен постепенно сходит с котурнов высокой микробиологической науки на уровень, вполне доступный Мельничуку: на взаимоотношения, когда мы закончим академию, зоотехников и ветврачей между собой. А что, это полезно! С молоком alma mater впитать, что мы с ветврачами должны будем иметь деловые, уважительные отношения. А иначе… начинает было Мельничук, явно отклоняясь далеко в сторону от микробиологии. Нет, всё, экзамен закончен, преподаватель берёт Лёшкину зачётку, при этом он задумчиво тихонько мурлычет песенку:

Не пойму, почему Мельничук получает высокую оценку. Его ответ был между 3 и 2, ближе к 2. Когда я выхожу в коридор, то вижу нашего старосту, он расхаживает радостный, возбуждённый, распевает песенку из экзамена. Я смотрю на радость своего старосты совершенно дико. Он замечает это – песенка резко обрывается на полуслове; затем он первый говорит мне какую-то гадость. Я никак не могу остаться в долгу. Никто ничего не понял, с чего это вдруг возникла перепалка. Впоследствии Мельничук делает из экзамена по микробиологии три важных для себя и очень правильных вывода:

Первое. Заходить на экзамен и отвечать всегда только последним;

Второе. Заранее и ненавязчиво дать знать несведущему экзаменатору, что старостой быть очень трудно, и кто именно в четвёртой группе староста;

Третье. Возненавидеть эту Норкину и поэтому всё время делать ей неприятности. Пожаловаться на неё в деканате. Затем вызвать на старостат.

Первые два пункта Мельничук неукоснительно выполняет до последнего экзамена. А неприятность по третьему пункту я побеждаю, наверное, своей хорошей учёбой и дисциплиной. Не знаю.

…Я вижу себя на улице Чугунные ворота, мы идём в академию со старостой курса, и он говорит мне, как всегда, очень нежно:

– Танюша, тебя вызывают на старостат.

Я не знаю, что на это ответить и молчу; затем, я не знаю, зачем меня на старостат вызывают, я там ничего не забыла, и для начала решаю не ходить. Когда через несколько дней я захожу в деканат, чтобы взять справку на стипендию, Иван Васильевич рассказывает мне, что было на том, без меня, старостате: он говорит абсолютно спокойно, но глядя не на меня, а в свои бумажки на столе.

– Норкина Татьяна, мы переведём Вас в другую группу. Мы же не можем вашего старосту перевести в другую группу – он же староста, а раз Вы конфликтуете со своим старостой, то будете учиться в первой, во второй или в третьей группе.

Он проговаривает всё это, пока секретарь на машинке впечатывает в типографский бланк мою фамилию, но к концу этой тирады голос Ивана Васильевича выдаёт его; интонация понижается, и он наконец отрывается от своих бумажек и смотрит на меня с улыбкой: я буду учиться во второй или третьей группе. Я отвечаю своему замдекана тоже весьма спокойно, но, наоборот, заносчиво:

– Из четвёртой группы вы меня самой последней переведёте, после всех.

На этом вся неприятность себя полностью исчерпывает.

…От нашего с Мельчуком приятного милого разговора внимание всех отвлекает Воронцов Н.М., он стремительно, грохоча стеклянной дверью, выходит с экзамена из нашей учебной аудитории, где нас экзаменует как раз наша преподаватель. Я ничего хорошего от этого выхода не жду, и не ошибаюсь. Тошка отвлекается от небольшой лекции по микробиологии, которую кто-то читает для всех желающих слушать, обращает на друга тревожно-вопросительный сочувственный взгляд: он молча вскидывает головой в точности как Андрей Миронов в кинофильме «Бриллиантовая рука». Доха тоже молча, очень недовольно и сердито встаёт на одну ногу, вторую отводит назад, машет руками, что, очевидно, означает: белым аистом… Уходит. Он настолько высокий, что постоянно сутулится.

Мне тоже, пожалуй, надо идти; что я здесь делаю…

* * *

Ольга Чупеева однажды решила поделиться со мной своими воззрениями на нашего старосту. Наверное, это было уже после каникул, точно не помню. Тань, говорит она мне сердито и недовольно, как будто я за Мельничука отвечать должна, из одной деревни с ним приехала; не знаешь, почему он на экзамен всегда один ходит, это очень подозрительно, скажи, Тань, он всегда не вместе со своей группой сдаёт, чтобы никто не слышал, как он плохо отвечает. А ты-то молчала бы уж, тоже вечно ничего не знаешь, думаю я лениво, какая тебе разница, как отвечает Мельничук, но говорю ей быстро, неожиданно находчиво:

– Я тоже одна механизацию отвечала, это что, тоже подозрительно, про меня тоже подумают, что я не знала ничего, и 5 получила?!

Да, это, конечно, поворот в разговоре, причём неожиданный; Чупа думает, потом уверенно-убеждённо изрекает, можно подумать, мне интересно, кто что обо мне подумает, я как-то уже освободилась от неуверенности в себе: нет, Тань, про тебя, конечно, так не подумают, что ты не знала и пять получила, так никто не подумает, а вот Лёнька Мельничук почему никогда со всеми ребятами экзамены не сдаёт! Но мне глубоко безразличны оценки-пятёрки Лёши Мельничука, и сам он тоже. Ольга очень слабо учится, но внимательно наблюдает за всеми, и пятёрки нашего старосты при одинаковых с ней плохих знаниях её задевают.

Я вспоминаю экзамен.

Мне повезло: я смогла хорошо ответить, всё вспомнила, на дополнительный вопрос тоже ответила, а какую оценку ставить – всё это, конечно, на преподавателе лежит. Более-менее понятно, что старост надо поощрять, иначе в старосты никто не захочет идти. Говорю Чупе совсем о другом, я бы хотела хоть как-то сменить тему; не буду же я говорить, что ты тоже вечно ничего не знаешь, не о том расстраиваешься; я говорю подруге так: мои каникулы начинаются одновременно с твоими, не переживай, ведь я на поезде домой еду. Она послушно переключилась и согласно кивает головой.

А я решаю теперь и в следующую сессию обязательно последний экзамен первым сдать и свалить, как мы тогда говорили. Самолётом лететь мне не нравится: очень неорганизованно, пилить в Домодедово с тяжёлым чемоданом – врагу не пожелаешь, на это полдня надо. Тут хоть бы на Ярославский вокзал вовремя поспеть.

Ольга мне сегодня приснилась, 27 июня 2016 г., такой сон хороший, они мне приснились вместе с Танечкой Ларионовой, хотя, скорее всего, они и знакомы-то не были. Танечка моя, во сне – блатная сыроежка! – деловая-деловая, просто умничка. Бегает, смеётся. Сотовые телефоны во сне. Она мне приснилась первый раз, я недавно перечитала её письма, какие они все… существенные; я это только теперь, через 30 лет, заметила. А Чупины письма я давно выбросила, они все очень тяжёлые; не будешь же всё время притворяться не тем человеком, кто есть на самом деле. Да Ольге и не приходит это в голову – притворяться передо мной кем бы то ни было. Но сны с её участием всегда хорошие, добрые; она мне время от времени снится.

* * *

Никогда на экзамены не беру свои тетради с лекциями. У меня их попросят для чего-либо, я не смогу отказать, а вдруг не вернут?! Листок вырвут! Запросто! Огромная неприятность! Мне мои лекции нужны и после того, как я сдала экзамен. Я их коллекционирую. Прекрасные однокурсники потеряли у меня лишь ботанику, все остальные тетради я привезла домой.

Захожу на биохимию и сразу же попадаю в руки Омётовой. Она рассаживает нас вокруг своего стола, точно так же как Нина Ивановна других счастливчиков – вокруг своего, немного подальше. Разницы нет. Хотя мы находим темы к разговорам и здесь, в таком тесном кругу; Инна Фёдоровна внимательно нас слушает. Спиренкова Ольга говорит мне задавленным шёпотом, без пауз, полагая, очевидно, что так никому, кроме меня, не слышно:

– Тань напиши биосинтез мочевины.

Мне кажется, даже до коридора донеслось. Я пишу пока своё, создаю, так сказать, эскиз. Мне важно целиком схватить реакцию, потом можно будет своё творение шлифовать. По левую руку от меня близко-тесно находится Лена Рассказова. От скуки она смотрит уже не в свои реакции, а в мои; находит ошибки. Мне неудобно сказать Ленке, что это пока черновик, что я увижу и исправлю недочёты, Бог милостив, сама. Лена как будто незаметно добавляет недостающую связь в формулу витамина Е в моём листке ответа, но как заметна её чёрная ручка на моём аккуратненьком синими чернилами листочке! Когда наконец она её выбросит!! Мне теперь не нравится, что и как у меня написано: очевидно, что эта чёрточка Ленкиным почерком. Не переписать ли всё заново, красиво и аккуратно?! Совершенно неожиданно Нина Ивановна спрашивает от своего стола:

– Инна Фёдоровна, а как там Норкина?

Как будто ей недостаточно своих подопечных! Омётова смотрит внимательно в мой листок, исписанный скелетиками будущих формул, это пяти– или шестиатомные молекулы сахаров, вслед за преподавателем мы привыкли писать их без связей между атомами углерода, подразумевая в этом случае одновалентную; со стрелочками от скелетика к скелетику. Знаки равенства в биохимии ни в коем случае не ставятся; только стрелочки. Не уравнивают, поскольку в биохимии не в этом суть. (При поступлении в академию мне сказали: это же не органическая химия, здесь можно уравнять. Я эти слова навсегда и запомнила.) Инна Фёдоровна громко и весьма приветливо-дружелюбно к коллеге отвечает своим красивым полнозвучным голосом:

– А Норкина совсем ничего не знает, Нина Ивановна!

Я только что не смеюсь, услыхав про себя такое. Может быть, как раз наоборот, я всё знаю! Надо только не спешить, я всё сейчас досконально вспомню. Я всё это писала много раз, тысячу раз, у нас в комнате все (и Ира, и Нина, и уж, конечно, Наташа) хорошо знают биохимию, так уж сложилось, так повелось. Они уже сдали биохимию на пятёрки, я последняя осталась! Я ни в чём не хочу быть хуже девчонок!

Нет, Инна Фёдоровна упорно продолжает собирать на меня компромат:

– Вот Вы написали Спиренковой биосинтез мочевины. Вы сделали здесь две ошибки…

Так нечестно! хочу сказать я в запальчивости; но не говорю, конечно; может быть, я и не старалась очень, я спешила, не проверила, Спирька как всегда ничего не знает, для неё и это очень хорошо. Как незаметно я передала соседке листок! Нет!

Да я на одном дыхании написала биосинтез мочевины, целую страницу реакций! Там и не ошибки, скорее всего, а просто недочёты, или описки; надо ещё разобраться! Я думаю о себе намного лучше, чем экзаменатор. Мой блестящий ответ Омётова оценивает на четыре; она говорит снисходительно-императивно:

– Не хочу Вам портить зачётку, приходите завтра досдавать; только реакции обмена.

Но снисходительный тон я вовсе не заслужила. Ольге написала с двумя ошибками… Надо ж было так влипнуть!

– Нет, я не могу придти завтра, ставьте мне 4 в зачётку.

– ??????

– Я уже билет купила на поезд, на сегодняшний вечер. Меня устроит четвёрка.

(Сегодня вечером я домой уезжаю; я ХО-РО-ШО сдала сессию! Всё!) Я слышу голос Инны Фёдоровны, как она бурчит в своё удовольствие:

– Как это можно, студенты покупают заранее билеты, разве можно до окончания сессии покупать на поезд билеты…

Ничего на это не отвечаю; мне ясно, что можно. Я вот купила, ни у кого не спросила разрешения! Студентам вообще, я смотрю, всё можно, и они делают, что хотят, их очень трудно контролировать!..

– Повторите сейчас реакции обмена, зайдёте после всех, – неожиданно прерывает мои размышления Омётова.

Но у меня же нет с собой тетради!

Свою тетрадь с лекциями по биохимии без проблем даёт мне Лариса Ильина. (Я замечаю, что без проблем, легко; я благодарна Лариске, но вместе с тем воспринимаю это как должное.) Она, конечно, не говорит мне: а твоя тетрадь где? лишь громко норовит объяснить какой-то непорядок в последовательности лекций; я морщусь (я очень расстроена и как-то моментально устала), мне не нужны витамины; только обмен веществ. Этот разговор происходит в коридоре на кафедре биохимии; я оглядываюсь по сторонам: где бы приткнуться-позаниматься.

Лариса почему-то ещё не уходит, наверное, кого-то ждёт, и она даёт мне совет – неизвестно, сообразила бы в расстроенных чувствах я сама, или нет – Тань, а ты пойди лучше в читальный зал, здесь очень шумно, всё равно тебе не дадут спокойно позаниматься. Так и есть, конечно, уже кто-то что-то у меня спрашивает. Я ухожу в читальный зал студентов, там как тихо и хорошо, никому не приходит в голову шушукаться-разговаривать.

Занимаюсь, как наказанная за что-то, как изгой; часа два, не меньше, пишу-повторяю реакции обмена. Последние двоечники уже дома давно! думаю я. Поднимаюсь вновь на четвёртый этаж, тем временем от нашего экзамена уже ничего почти не осталось, жалкие какие-то остатки и ошмётки; норовят зайти всякие разные другие студенты, я их не знаю и смотрю на них свысока, у самой двери незаметно оттираю кого-то плечом, захожу, снова отвечаю. Теперь уж пять.

Прямиком с экзамена я иду по магазинам; в «Галантерее» на улице Юных вижу такой красивый шерстяной жакет для мамы, всего 28 рублей! Мама скажет, что красный цвет ей не очень нравится, но других нет. Отделочка бело-синяя!

На своей законной привычной верхней полке я засыпаю ещё до отправления поезда.

* * *

Папа шлёт мне в общагу телеграмму, чтобы я телеграфировала ему в пансионат при областной больнице номер вагона, он, если сможет, приедет на вокзал. А я уже уехала на поезде, и эту телеграмму получает Наташка. Она телеграфирует в Новосибирск по указанному адресу номер вагона и дату отправления моего поезда. Бездумно подписывается: «Таня». Овечка она после этого! Кто так делает! Кто её вечно просит! Выключится, витает в облаках, ни о чём никогда не думает. Из-за этой её телеграммы папа больной зря ездил на вокзал встречать меня на следующий после моего приезда день, поскольку он знает, сколько времени – дней и часов – проводит в пути «Сибиряк». Папа решил, что я ошиблась, ведь это я дала телеграмму, и значит, в тот день я была ещё в Москве! Она должна была написать так: «Таня выехала такого-то числа Наташа» Или вообще не подписываться. А лучше совсем не давать никакой телеграммы, не утруждать себя, без неё бы как-нибудь разобрались! Потом, вернувшись с каникул, я сердито высказала Наташке её ошибку, она очень удивилась: что она такого сделала?! Мне пришлось для ясности наорать на любимую подругу: «Ты Таня что ли?!»

Мама как всей этой историей расстроена. Вечером разговариваем по телефону, папа старается говорить бодро, не нагнетает обстановку. А не привезла ли ты, Таня, случайно, какой-нибудь книжечки хорошей почитать, а то здесь нечем заняться… Привезла!! Про Эрнесто Че Гевара, кубинского революционера, команданте! Даже по телефону слышно, как папа изумился на другом конце провода: и всё, что ли?! А нет ли не про революционеров?! Нет, не надо; привези мне, что мамочка приготовила мне, она обещала найти что-нибудь хорошенькое…

На следующий после приезда день еду в пансионат проведать папу – ему даже трудно по лестнице спускаться, он морщится и при каждом шаге тихонько стонет. Мне его очень жалко, ничем не могу помочь. Я оставляю две книги, по поводу своей бегло ненастойчиво говорю, что эту книгу потерять нежелательно, она из московской библиотеки. Папа прячет книги под подушку и идёт проводить меня немного.

В следующий разговор по телефону он говорит мне только о Че, о прочитанной книге, больше ни о чём: я не знал, что такой человек был, надо же, я не знал. Я, Таня, быстро прочитал эту книгу, какая интересная книга, за полвечера, на ужин не пошёл. Ты оказалась права, надо же! А теперь у меня её все просят почитать, но я её даю только порядочным людям, Таня, ты не бойся, не потеряют, я же понимаю, что нельзя библиотечные книги терять!

Но книга всем больным в палате тоже очень понравилась, и её не стало. Я не стала устраивать из этого проблему, а в Москве сразу же заплатила за неё, сколько сказали, не так уж и много.

Как долго папа болел – почти полгода был на больничном. Но постепенно выправился, снова вышел на работу. Туго зашнуровывался специальным корсетом.

* * *

Зачётка не остаётся, как ей положено, в моей тумбочке в общежитии, а по ошибке оказывается в чемодане и приезжает со мной домой. Я не могу уже на неё смотреть, вот если я её забуду ещё и дома, то это будет, как мы тогда говорили, что-то с чем-то. Мама посмотрела мои пятёрки, и я решила спрятать зачётку подальше в чемодан. Пусть я ещё раз про неё забуду, но в таком случае она снова сама приедет в Москву, как в Белоярку приехала без спроса. Нет, мама и на другой день спрашивает, где моя зачётка, задаёт множество уточняющих вопросов, ей всё интересно! Всё-всё! «Как же так, Таня, с десятого до девятнадцатого декабря ты не сдала ни одного зачёта… Надо было пораньше сдать зачёт по анатомии домашних животных, а не тянуть до самого Нового года!..»

О, мамочка! Первый курс!.. Придёшь сдавать – не сдашь! Придёшь сдавать – не сдашь… Но хоть не без пользы ходишь в эту анатомичку – учишь. Ничего такого маме не рассказываю. Сейчас я чувствую себя в стенах академии намного уверенней. Короче, мама все каникулы изучала мою зачётку. По истории там две пятёрки; мама, наверное, на них не может насмотреться! Так и написано синей пастой: отлично. Какая хорошая у мамы выросла дочь!

Мама рада моей покупке – новому жакету. Папа почему-то говорит по этому поводу, мне не очень нравится, – давно ли на самолётах перестали летать! В том смысле, что вот и остались денежки на хорошую вещь. Когда я осенью неожиданно прилетела, все были рады, такая радость не измеряется никакими деньгами. Папа просто, наверное, уже забыл: я ходила у него по сортировке, как ни в чём не бывало, все удивлялись, спрашивали про Москву, немного даже перестали работать. Потом, расспросив, припахали меня вязать норковые шкурки в бунты по 20 штук, как в детстве золотом… Денег у нас на всё хватает, у папы огромная зарплата. Наши деньги даже останутся у государства непотраченными.

Если бы знать, если бы знать…

Ещё я иду в школу, беру лыжи, и иду в лес. Девчонки, узнав об этом, в следующий раз присоединяются ко мне, но мне с ними неинтересно, я могу бежать намного быстрее, я мёрзну с ними. Ведь я одета в спортивный костюм; под олимпийкой футболочка и – всё. Таня Пислегина капризничает, у неё руки замёрзли, я отдаю ей свои рукавички, и теперь у неё две пары рукавичек. Но она всем недовольна, теперь, кажется, – мной. Мне это немного странно: как будто я не знаю, как в академгородке относятся к лыжам, вообще к спорту – как к математике и физике – серьёзно; там бегают и на физкультуре, и в выходные; бегают и студенты, и академики… В Москве я бегаю на лыжах всегда без рукавичек; все удивляются.

Один Александр Павлович никогда ничему не удивляется, он шутит весело и одобрительно: “Да в Татьяне десять вёдер крови!”

* * *

Как раз на каникулах, в субботу, в школе традиционный вечер встречи выпускников. Это первый вечер встречи выпускников в новой школе; подавляющее большинство выпускников – я это вижу – приходят в школу как в гости, с любопытными улыбками осматриваются по сторонам. Но зато мы чувствуем себя как рыбы в воде, нам повезло. Мы успели здесь поучиться два года, мы очень мало вспоминаем старую школу. Мы все быстро забыли, какое просторное и уютное в старой школе было деревянное крыльцо, как хорошо было на этом крыльце сидеть на перилах, как весело и непротивно звучал в руках неумолимой технички настоящий колокольчик-звонок на урок…

Вот лестница. Я вижу себя два года назад (всего два года!), запрыгивающей на неё на одной – левой – ножке. Владимир Эдуардович придумал нам такое упражнение; кто может, кто – нет. Я могу. А наверху почему-то вечно всем недовольный (в тот раз, наверное, тем, что вот уже вечер давно, а он, бедный, всё в школе, всё трудится, домой не идёт) наш классный руководитель; я за малым не врезаюсь в него.

Вот лестничная площадка. Я без спроса вышла с урока химии, но никуда не пошла дальше этой лестничной площадки – я стою и плачу: мне сказали, что Никола поставил мне за первое полугодие неуд по поведению. Вслед за мной вышла с урока Галя Лучшева, она стоит рядом и ничего не говорит. Я помню! я подумала: пусть неуд, но зато Галя стоит молча рядом и сочувствует мне. Мне хорошо от этого. Мимо нас пробегает деловой Никола, но не загоняет нас на свой урок, а выдвигает версию, почему мы обе грустные, а у меня слёзы на глазах:

– Надышались газом?..

Какой приятный неправдоподобный корректный тон. Николка и так умеет, оказывается! Я не знала! Кто это подучил его “неуд” мне поставить?! Сам догадался?! Или кто-то подсказал-посоветовал?! …В тот день у него была единственная в десятом классе лабораторная работа. Обида постепенно куда-то под потолок улетучивается, и я тихонько говорю Гале: “Ладно, пойдём”. Мы возвращаемся в класс к концу урока и безучастно переписываем в свои тетрадки, что они там без нас нахимичили.

…Я вижу себя отчётливо, как на картине: в новом пятёрочном костюме и в валенках я стою перед всеми выпускниками, сколько их есть, и отвечаю урок географии. Так задумано; я рассказываю про Москву, я стараюсь рассказывать как можно лаконичней, так как понимаю, что если каждый начнёт про себя рассказывать, то вечер встречи просто не кончится никогда. Ведь Белоярской средней школе 20 лет! А до 1960-года была только восьмилетняя. Уже прошло двадцать выпусков! И чем дальше от окончания школы, тем с большим уважением и интересом встречают в своей школе выпускников, солидных взрослых людей. А в прошлом году окончила школу Наташа Евстифеева, дочь Василия Павловича, он из самого первого школьного выпуска! Я вижу, как он разговаривает с Ниной Петровной Мамоновой, как он приятно улыбается своей однокласснице, я просто очарована! Прохожу мимо них и боюсь перебивать их беседу, они смеются и здороваются со мной, но я всё же успеваю поздороваться первой!

Я подумала, что всем в школе будет глубоко безразлично, валенки у меня на ногах или сапоги, людей на встрече будет очень много, и решила, к огромному удовольствию родителей, надеть валенки. А мамочка подождала спокойно, пока я уйду, и пошла на встречу в моих сапогах. Зима стояла нормальная, сибирская, примерно – 25ОС. Я никак не ожидала, что меня вытащат “на сцену”. Но всем очень интересна Москва; я вижу лица всех, и понимаю, что я одета правильно, по-новосибирски.

На встрече выпускников мы почти что бенефициары, на нас, да на девятый класс всё внимание учителей. Нас очень много, а те вообще почти все притащились. Но наши мальчишки уже очень многие в армии. На кабинетах таблички, означающие, какой класс где ждут. Всё продумано и распределено. Мы и 1979 год выпуска идём в физкабинет, где нас ждёт учитель истории директор школы Напримеров Анатолий Васильевич. Но мы у него не учились. Вот так продумано! Ну ладно, пусть; это ненадолго, мы сейчас перегруппируемся. Тем более что вокруг в огромном количестве 9-й класс, знакомые все рожи; кто-то из них говорит привычно:

– Анатолий Васильевич, можно выйти!

Это звучит в высшей степени органично, все покатываются со смеху. Но мы помалкиваем, как паиньки, лишь скромно улыбаемся. Я вижу, что этот директор не скажет, как старый:

– Ты уже большенький, потерпишь! – ехидно.

* * *

Глядя на девятый класс, как не вспомнить школьную лыжную секцию: мы занимались с мальчишками одновременно, в отличие от волейбола, например. Однажды я вышла из школы последней, замкнула собой ряд девчонок, все это видели. Я никогда никуда не спешила; немного покаталась, и ладно, и хорошо! Перед спуском на лёд Оби, в сосновом бору маленькая, но крутая-крутая горка, очень коварная: неожиданная. Я, конечно, не ожидала и врезалась в землю, простите за пикантные подробности, попой. Быстро встала, немного отъехала и остановилась: отдышаться, отряхнуться, осмотреться. Оглянулась на коварнейшую горку: ну и видуха, как будто два медведя вылезли из берлоги и подрались – это я так упала! Я без труда представляю себе дальнейшее: мальчишки обязательно будут надо мной потешаться, особенно девятый класс. Нет, я не хочу доставить им такое удовольствие, и решаю вернуться, съехать снова и, как говорит Александр Иванович, закатать лыжню.

По глубоким пышным двухметровым сугробам (делать мне было нечего!) я сбоку обхожу спуск, выхожу на исходную точку и долго собираюсь снова съехать: сосредотачиваюсь, настраиваюсь. Я группируюсь и почти что приседаю, внизу надо будет сразу же резко распрямиться. Отлично! Просто отлично! Я оглядываюсь: о! как красиво! Прорисованы две тонкие-тонкие серо-голубые ниточки, как в небе след самолёта, они так и парят над хаосом, не сливаясь с ним; отдельно, как из другой цивилизации! Нет, это смотрится как две строчки из тетради в линеечку!

В общем, я молодец!

Теперь мне важно, чтобы меня не видели, но времени прошло много, а мальчишек нет и нет, они в тот день что-то мастерили в спортзале. Я вижу себя на лыжне: в тёмно-зелёных шерстяных брюках, в ярко-красном лыжном свитере с начёсом, в белой пуховой косынке, поскольку в шерстяной шапочке я зимой ходить не могла, мёрзла; концы косынки очень красиво развеваются на бегу.

Круг лыжни – примерно километр; кто его там мерял! Мы катаемся вдоль узкого длинного острова, за которым проходит фарватер Оби. Меня догоняет кто-то из мальчишек, кто первый прибежал: Танька, это ты упала, всю лыжню перебуровила, яму вырыла, там теперь все падают, Ванька, кажется, лыжу сломал.

Ну я так и знала; ещё бы не знать, что скажет девятый класс. Они все рьяные апологеты физры и новых учителей, а наши ходят тоже, конечно, но как-то не так, немного через пень-колоду. Я довольна, что всё это так легко угадала. Не останавливаясь, на бегу объясняю: да-а, я тоже видела, кто-то упал передо мной, я даже не знаю, кто… А я съехала нормально, ты же видел след!

– Нет, это ты, Танька, упала, это твоя жопа, – перебивает он спокойно и убеждённо, не слушая меня; это был, наверное, Андрей Бурков, самый заядлый изо всех спортсменов.

* * *

Я встречаюсь с Николаем Владимировичем на встрече выпускников и искренне рада этому. Ни в какую экспедицию по повороту никаких северных рек на юг он, конечно, не уехал, а так и работает в школе, напрасно хвастался. Я отыграла первый тайм, я всё это благополучно победила, о чём мне печалиться! Я живу в Москве и учусь там на пятёрки!

Разговариваю с учителем приветливо, да и весь наш класс неожиданно и панибратски, немного поздновато, сдруживается со своим классным руководителем: мы вдруг осознаём-вспоминаем, что кроме нас, у него никого и не было. В просторную учительскую никто не заходит, а если кто и заглянет, то понимает, что это не про него: со своим бывшим классным руководителем мы аккуратно понемногу пьём водку. Николай Владимирович сначала отнекивается, мол, мотор барахлит. Но, видно, его жестокие ученички не принимают это во внимание, и учитель выдвигает очень странный аргумент, ещё более сомнительный:

– Если Норкина будет пить, то и я буду пить.

* * *

Пройдёт следующих 4 года, и нас придёт на встречу ровным счётом восьмеро: поровну, четыре мальчика и четыре девочки. Я пришла на встречу уже не в валенках, а в супермодных замшевых коричневых сапогах, купленных в один из приездов в Москву, в нашем магазине “Каблучок”. Пятеро нас, местных; трое – Галя, Слава и Сашка – приедут из Новосибирска.

Весь этот день – в субботу – я была на работе, меня припахали мои замечательные коллеги дежурить. Чем я хотела удивить почтенную публику: вечером мне надо идти на вечер встречи в школу. Ха! В Белоярке разве есть зоотехники или бригадиры не из нашей, а из какой-то другой школы?! Если уж быть очень точным, то есть, конечно. Но как бы то ни было, скорее за молодостью, мне сказали, что дежурить буду я.

Тем же самым доводом, не иначе, руководствовались на зверокухне, и корма развозил Валера Клоц. Я решила задавить любые скандалы и ругачки в зародыше – всем некогда, всем сегодня хочется побыстрее накормить – и чуть ли не сама принимала корма на норковой ферме и утром и вечером. Во всяком случае, присутствовала. Это был, конечно, верный приём, это очень дисциплинировало всю ферму; Валере очень понравилось: развезти корма быстро и без помех, и он даже сигналил мне, когда проезжал с кухни на кормовозе мимо зоотехчасти.

И вот мы ввосьмером сидим в школьном спортзале на предписанных местах, вокруг низкого столика, и говорить нам не о чём. Всё уже сто раз переговорено, всё давно известно. Из вежливости спрашиваем наших городских гостей, что у них нового. Наконец Валерка взрывается:

– Ну ладно мы, дураки, сидим здесь, но ты-то что здесь делаешь?! Ты-то умная!!

Надо, конечно, уезжать и не тянуть с этим важным делом, а то со стороны уже видно, помню, подумала я тогда отчётливо-спокойно…

* * *

У Лебедевых новость сногсшибательная: они переезжают в новый двухэтажный дом на горе; как я говорю, в городскую квартиру. Да уже переехали, можно сказать, остались мелочи, для их перевозки Ирина мама Нина Яковлевна взяла совхозную лошадку. Нам с Ирой поручено сделать рейс на лошадке на новую квартиру. Я, например, немного побаиваюсь: вдруг лошадке нашей не понравится какая-нибудь шумная машина… Но молчу. Мы с Ирой благополучно усаживаемся в сани-розвальни, она правит, и мы потихоньку трогаемся. Прямо перед нашими глазами задние конечности лошади, и я совершенно неожиданно для себя устраиваю подруге экзамен:

– Как ты думаешь, что это у лошади? – говорю я и показываю на хорошо нам видную пяточную кость.

Ира думает. Подумав, она говорит: «Колено». Я никогда ни над кем не смеюсь – такова моя натура, безобидная до образца. Образец безобидности. Лошадь – совсем не человек, конечно, но, так же, как у человека, коленный сустав у лошади сгибается вперёд, а не назад. «Что бы это колено было, вон колено на своём месте», – быстро думаю я про себя, посмотрев на всякий случай на лошадь сбоку, а Ире говорю:

– Это пятка. Лошадь ходит на пальчиках, как балерина.

Ира смотрит на меня серьёзно и очень недовольно, словно хочет сказать: в Москве учишься, а такое говоришь… Лошадь на пальцах ходит… Так благополучно мы едем в санях по совершенно пустой спокойной деревне и проводим время в приятной беседе. Тем более что ехать недалеко.

Ира почти уже отучилась в техникуме, она в ближайшее время, весной, сдаёт госэкзамены, защищает дипломную работу. Как-то резко, неожиданно, она невольно от нас отдаляется, мы все – беспечные, весёлые студенты, Ира – серьёзный самостоятельный человек. Она хочет распределяиться на работу в Новосибирск, но ей в этом отказывают. Ира пересказывает нам разговор, произошедший на распределении.

– Что будем строить?

– Новосибирск, – проговаривает моя подруга, как она рассказывает, застенчиво и очень скромно.

– Но Новосибирск уже построен.

– Тогда Красноярск.

Ну и Новосибирск – прям Москва!!! Мы все откуда-то точно знаем, что Красноярск – это ночь на поезде и считаем, что это совсем недалеко, нормально.

В Красноярске Ира поселится в общежитии, мы с Надей не преминем её проведать через год, зимой. Мне оторвут там с зимнего пальто все до единой пуговицы… А ещё через год я приеду «к Ире» почти на полгода на практику, в знаменитый на весь мир и очень передовой зверосовхоз «Соболевский».

Перед своим отъездом в Красноярск Ира скажет нам всем, как бы между прочим, но на самом деле очень важное: вы теперь не будете к нам приходить. Я не знаю, как девчонки, все по-разному, а я никогда не перестану приходить к Лебедевым, проведывать их.

* * *

Мама готовит мне с собой в дорогу всевозможные гостинцы. Двухлитровая банка малинового варенья (да я сама же и варила летом!):

– Это девочкам!

Рядышком небольшая пол-литровая:

– Это Розе!

Почему-то мне пришло в голову упростить задачу и объединить девочек и Розу:

– Мама, у нас есть там точно такая же баночка, я наберу в неё Розке варенья, а то тяжело будет.

Мама смотрит на меня укоризненно; я не хочу портить ей настроение перед своим отъездом никакими пустяками:

– Ладно, хорошо, мама, я отдам Розке, я скажу, это от тебя ей подарочек.

Я вижу Розу, она почему-то не разделась; неужели у нас в комнате так холодно?! Или ей просто некогда, и она очень спешит?! Роза сидит за столом у Яниной кровати в своём тёмно-малиновом пальто с капюшоном, она держит в руках баночку маминого варенья и, мне почему-то кажется, что она уже не слушает меня. Роза улыбается, её длинные тонкие пальцы охватывают баночку, она словно греется от неё. Я смотрю на Розу, тоже улыбаюсь и вспоминаю, как я сказала маме, что наберу Розке варенья. Моя мама и Роза словно сговорились между собой о чём-то, а я осталась в стороне. Какая же я… monga!

 

Февраль

С каникул я возвращаюсь не одна. Вместе со мной едет ко мне в гости Надя. Как я довольна! Мне, как моему милому племянничку, лишь бы что новое! Я всех приглашаю в гости, настойчиво приглашаю, но Таня Пислегина так и не приедет ко мне в Москву. Странно; я бы на её месте непременно приехала!!

Мы едем в рейсовом автобусе втроём: сзади меня на сиденье расположились Надя и Таня. Это не воскресенье; так было задумано, и автобус спокойно полупустой. На полпути в Мошково мы проезжаем большое село Обское. Неожиданно я отчётливо вижу картинку с механизации: громоотвод на сенном складе. Я вспоминаю Москву и Рафката, только что удачно сданный экзамен: громоотвод нужной высоты в точности как на плакате сфотографирован-нарисован. Сам же сеносклад, как положено, огороженный, но совершенно пустой; видны лишь следы того, что когда-то там находились стога и скирды сена; уже ничего не осталось, всё скормили. Я оборачиваюсь и громко говорю подругам:

– Девчонки! Смотрите! Смотрите! В Галинском совхозе коровам есть нечего, всё сено уже съели! а до конца зимне-стойлового периода ещё целых три с половиной месяца! Покупать будет! Он всё время покупает! В прошлом году в Белоярке покупал!

Я имею в виду директора. Они вяло и безразлично, немного как-то даже неодобрительно, лишь бы отреагировать, заступаются передо мной за совхоз «Галинский»:

– Откуда, Тань, ты знаешь, может быть, сено где-нибудь в другом месте ещё есть!

Но я отвечаю им чётко, словно работаю здесь управляющим:

– По первому снегу, до заносов и снежных буранов, все грубые корма подвезены к животноводческим помещениям!

Как это можно вообще – не знать элементарного! Девчонки, просто сражённые моими небывалыми познаниями, больше ничего уже мне не отвечают, боятся снова нечаянно попасть впросак; кому это приятно!

Автобус отъехал от Обского, и они снова тихонько говорят о чём-то между собой, а я смотрю в окно. Совхоз «Галинский», чья центральная усадьба как раз и находится в Обском, страшно раздражает меня, лишь изредка удивляет. Ежедневный надой молока на одну фуражную корову в этом совхозе составляет от 1,4 до 1,7 литра. Когда приходит районная газета, то от нечего делать я её всю прочитываю; часто нарисована таблица соцсоревнования районных животноводов.

В первой строчке по среднесуточному надою на одну фуражную корову чаще всего совхоз «Белоярский»: молочно-товарная ферма маленькая, жизненная задача нашей деревни заключается в другом; это все прекрасно знают, это первенство носит несколько даже формальный характер. Зато последним тоже одинаково обязательно плетётся вот этот самый совхоз «Галинский». Мне странно, что ни с этим совхозом, ни с таким директором так ничего и нельзя поделать.

* * *

Мы едем с Надей (это она покупала билеты!) на поезде как-то небывало; одна я так никогда не езжу: в вагоне кроме нас, никого нет. Проводники, впрочем, все на месте, печка топится, тепло. Я лежу в пустом вагоне на верхней полке, они втроём внизу не спеша церемониально пьют кофе, растворимый, разумеется, очень вкусный. Мне проводница приносит чай, мне это не нравится, я хочу пить кофе вместе со всеми. Тогда она удивляется, что мы с Надей едем вместе. Да-а, мы все из одной шайки-лейки, задумчиво проговариваю я про себя. Наконец приезжаем на вокзал, заходим в метро.

Но в Новосибирске ещё нет метро, мне не приходит в голову, что надо бы дать Наде совет. А мне мамочка давала советы?! Я вижу, что моя подруга не очень любит это метро, и подбадриваю её: «Турникет же не на время, а на тень реагирует; пока ты не пройдёшь, он будет тебя ждать, хоть до вечера!» Мы смеёмся.

Разумеется, обзорная автобусная экскурсия по Москве. Разумеется, пешеходная по Красной площади и Кремлю. Исторический музей. Музей В.И. Ленина. Я только показываю, где всё это. Надя жадно смотрит, запоминает; она приедет сюда завтра одна, не спеша разберётся во всём; а я не люблю пропускать занятия, ещё чего не хватало! Найдёт недалеко целую улицу неубитых церквей, а в них музеи; например, музей крестьянского быта такого-то века. А я всё время прохожу мимо и мимо; ведь я не историк, я зоотехник…

* * *

Механизация с успехом и как-то почти незаметно заменяется электрификацией. Та же кафедра, соседняя аудитория. На первой лекции нам толкуют о водонапорных башнях Рожновского, на них установлено два датчика уровня воды: верхний и нижний. Это сделано для того, чтобы уровень воды в башне не опускался ниже определённого уровня, и вместе с тем вода не переливалась бы через край. А вы видели башни с наросшими глыбами льда на резервуаре? – спрашивает нас лектор, но уже не Рафкат. Я вспоминаю только что проделанный на поезде зимний путь через полстраны: на каждой станции обязательно водокачка, а на ней обязательно, на своём месте – огромная глыба льда. Да, только такие и можно видеть. Он чертит на доске несложную схему и поясняет, в чём заключается ошибка.

Практические занятия по электрификации с/х производства представляют собой лабораторные работы у больших стендов. Стендов всего, я так помню, 4; т. о., в каждой бригаде примерно 6–7 человек; всё случайно. Как-то так получилось, что в нашей бригаде я за старшую; мне это не нравится, но все на меня очень надеются. Помню, например, Юру Маршинова; маманя, тону!!! Зато есть бумажка; Наташа Пономарёва суёт мне её под нос: отчёт другой группы по данной лабораторной работе именно на этом стенде. Но я даже не смотрю, я просто уверена, что там есть ошибки; написана какая-то ерунда и совершенно непонятно. Какая разница, в чём разбираться: в стенде, или в бумажке, в чужих ошибках. Уж чего-чего, а ошибок мы сейчас и своих настряпаем!

Я мельком смотрю на стенд типа без бутылки не поймёшь, и меня неожиданно осеняет, что надо сделать. Надо придумать правильный, уместный вопрос, задать его преподавателю и тем самым раскрутить на подробное повторение-объяснение, а то что-то я не очень поняла, он как-то быстро всё сказал. Мне это удаётся, к тому же я вспоминаю несколько постулатов из его последней лекции, вполне подходящих по теме. Преподаватель охотно выкатывает нашей бригаде, таким умным, удивительно вдумчивым студентам, объяснение, зачем это на стенде всё время проводки, клеммы, лампочки, и в связи с чем лампочки то и дело мигают.

Постепенно мы, как мы в то время говорили, врубаемся, а по мере того, как понимание и участие в работе каждого из нашей бригады растёт, моё, наоборот, уменьшается. Я как катализатор, выхожу из ситуации в первоначальном виде. Законы Ома – и для участка цепи, и для замкнутой цепи, я хорошо знаю, но органически не люблю всё, что напоминает школьные уроки физики: от одного вида всех этих клемм меня просто передёргивает; я вспоминаю наш просторный, в четыре окна на юг, физкабинет. Параллельно и последовательно… Ёлочная гирлянда: одна лампочка перегорает, и всё – гирлянда гаснет… Тем временем, пока я размышляю непонятно о чём, наши включили-переключили по очереди разные режимы, всё посчитали, составили требуемую таблицу, докладывают мне, как заводиле, об этом, но я не собираюсь ничего проверять; всё как было, так и осталось для меня непонятным. Я иду к преподавателю и приглашаю его подойти к нашему стенду, посмотреть. Выясняется, что таблица составлена безупречно правильно. Мы первыми сдаём отчёт, и ему ничего не остаётся, как пораньше отпустить нас в столовую: больше на занятии делать нечего! Все смотрят нам вослед с немым удивлением.

Мятый листок с чужим отчётом так и остаётся валяться на столе.

На следующем занятии к нашей передовой бригаде многие хотели бы присоединиться, но принимают далеко не всех, а ребята слушают азартно и внимательно, сразу же переспрашивают-уточняют, что непонятно, на ходу начинают что-то такое умное проговаривать. Хоть бы дали мне потом списать, думаю я озабоченно. Наташа Пономарёва теперь ревниво следит, чтобы я не ленилась и всё написала, и всё правильно, а то зачёт ставится всей бригаде, и у каждого человека проверяются нарисованные схемы и таблица расчётов. Она приготовила линейку и карандаш и незаметно подсовывает их мне, чтобы я всё начертила ровно и аккуратно, знает, что у меня вечно ничего с собой нет.

* * *

Надя говорит мне, что ей надо достать дипломат. Первое звено к местным фарцовщикам – Тошка. Следующее, я не сомневаюсь, его друг Воронцов Н.М., но считается, что я этого не знаю. Это мне и ни к чему знать. Я отдаю Тошке 25 рублей, в моё отсутствие он приносит к нам в комнату дипломат. Я прихожу, а на моей кровати меня поджидает дипломат; он мне не нравится, и я ставлю его на пол. Так называемая госцена этого дипломата – 12 рублей. Это все знают. Точно такая же схема действует по американским джинсам – 220 рублей. Но я считаю, что это очень дорого, в глубине души я знаю, что и за 100 не буду покупать джинсы. Но за 100 мне их никто и не предлагает; какое совпадение!

Пока мы на занятиях, Надя на кухне варит суп; я невольно сравниваю с Ирой, она ни за что не пошла бы к нам на кухню готовить. Но Ира живёт не в общаге, а на квартире: у этого аристократического химического техникума, что находится в Новосибирске на таинственной улице Сакко и Ванцетти, совершенно нет общежития. Ира не может поэтому знать, как просты и одинаковы общежитские нравы. Коль скоро я нашла различие между девчонками, то должна попытаться найти и причину. Хотя, может быть/скорее всего, причина не в этом. Я прихожу с занятий, мы обедаем и едем куда-нибудь.

Постепенно эти ежедневные культпоходы начинают меня утомлять, и я потихоньку ото всех считаю дни до Надиного отъезда. К своему дню рождения – 11 февраля – она уже будет дома, будет угощать студентов московскими гостинцами! Сколько всего накупила! Как довольна! Но как это всё упаковать? На моей кровати – от спинки до спинки – пакеты, сетки, свёртки; я вижу опытным взглядом, что это много больше, чем для четырёх рук. Как, интересно, мы поедем на вокзал? Но незадолго до отъезда Надя вдруг говорит быстрым деловым московским тоном:

– По дороге у метро ещё куплю 3 кг апельсинов.

– А…???

– Да, Таня, повешу на верёвочке сетку на шею и вот так завяжу бантиком! – невежливо перебивает она меня тоном, не терпящим возражений; показывает, как именно она завяжет на шее бантик. Я молчу; мне совершенно нечего на это ответить.

Встречать её к поезду приедет вся комната, за Новосибирск Надя совершенно спокойна. Я ничем не могу помочь, у меня нет такой сумки, чтобы дать своей подруге. Просто немыслимо, как это всё мы берём, но всё же приезжаем на вокзал, находим место в вагоне, всё прекрасно. К девяти часам вечера возвращаюсь в общагу. Все почему-то обеспокоенно спрашивают: Норкина, проводила свою подругу? Проводила.

Я думаю, Наде понравилось, как я её принимала, и Москва понравилась: она приедет ко мне ещё раз ровно через три года. Вернувшись в Новосибирск, Надя напишет мне “английское этикетное письмо”: «Теперь, когда я сижу на лекциях, я не только слышу, но и вижу это. Спасибо, Таня, тебе за возможность посмотреть Москву!»

* * *

Во втором семестре новые предметы тоже есть: ГО; луговодство сменяется полевым кормопроизводством, а механизация, как я уже говорила, – электрификацией. Очень большой разницы в этом мы не увидим. Итак, у нас больше не будет физики, микрухи, биохимии. Летом пять экзаменов: английский, физиология, генетика, философия, кормопроизводство.

Уж никак не думала, что я могу забыть и пропустить описать целый предмет: ФКХ. Это физическая и коллоидная химия, курс читается на кафедре органической и биологической химии и как бы находится в тени её. Да к тому же только зачёт, который мы все благополучно сдаём. Нас учат, что такое гель, а что такое золь; при определённых условиях они могут запросто превращаться друг в друга. И так далее.

Занятия по ГО проходят в подвале спорткомплекса. От этого они кажутся какими-то несерьёзными. Или, может быть, оттого, что преподаватель любит знакомить нас со множеством привходящих, так сказать, обстоятельств. Он рассказывает о страшных ОВ, и о том, как им противостоять: для этого нужны антидоты, т. е. противоядия. Вот изобрёл такой-то антидот, получил за это премию, стал богатым. Такая-то обрадовалась, вышла за него замуж. А другой тем временем придумал более совершенный антидот, тоже получил премию; такая-то, не будь дура, быстренько бросила такого-то, переметнулась к другому. И всё это затем повторяется сызнова. Преподаватель называет её имя, рассказывает с таким пристрастием, что нет сомнений, он очень хорошо знаком с действующими лицами этой трагедии-драмы или даже является одним из них. Но нам это совершенно неинтересно, мы знаем: всё было давным-давно, в незапамятные времена, а мы – мы люди очень современные. Олимпийские!

Я пропускаю все эти россказни мимо ушей, здесь нужно только название антидота и против какого ОВ применяется, и я всё это кратко конспектирую. Но Танина мысль (мы сидим с ней на ГО рядом) идёт намного дальше, и она говорит тихонько недовольно:

– Интересно, а ЗАЧЕМ он всё это нам рассказывает?!

И правда! Я совсем перестаю слушать. Надоело.

* * *

Я вспоминаю наши уроки ВД в десятом классе. Эдуард писал на доске в кабинете ВД – я уже писала, что это был самый большой и светлый кабинет в нашей школе – своим ровным красивым крупным женским почерком: Курвиметр, и мы должны были это запоминать. Вот разговариваю я с ним о чём-то у окна в коридорчике спортзала, но подходит Томка Лопатина из девятого класса, у них физра, и она уже переоделась, а я что здесь делаю?! И она спрашивает: Владимир Эдуардович, Владимир Эдуардович, а что я по контрольной по ВД получила? Два, говорит он безапелляционно, давая этим самым понять Лопатиной, что если учитель разговаривает с кем бы то ни было, то так перебивать его могут лишь плоховоспитанные ученицы. Но на Тому надо ещё посмотреть, она вся буквально в осадок выпала.

– Почему это два? – проговаривает она одновременно и задето (поверила!) и высокомерно (нет, не поверила!).

– Да вы же ничего не учите, – Гептин меняет тон и отвечает серьёзно и тоже как-то задето.

– Почему это мы ничего не учим?

– Ну, хорошо, скажи мне, пожалуйста, какие ты знаешь отравляющие вещества нервнопаралитического действия.

– Зарин, зоман, эф-газы, – отвечает она удивлённо, на выдохе, ни секунды не помедлив.

Учитель – я вижу – удивлён, никак не ожидал.

– Ну, значит, не два, а пять у тебя по контрольной…

Тома бежит, довольная, в спортзал и там громко объявляет всем: «У меня 5 по контрольной по ВД!!!»; а я тоже ухожу. Зубрилка, думаю я уважительно о Томке Лопатиной, не спеша поднимаясь после звонка по лестнице на второй этаж. Всё знает! Мне такого ни за что на свете не выучить! Какие же в таком случае к удушающим относятся, я почему-то думала – как раз зарин…

Я должна вам пояснить, что на ВД мы изучаем одно и то же с девятым классом, так уж вышло, так уж получилось.

* * *

От нечего делать я всё это вдруг вспоминаю. Но сейчас немного не так, какие-то не такие группы ОВ, их почему-то не 4, а уже 5. Я решаю не учить «по-новому», а попытаться вспомнить что-нибудь из школы; мне кажется, что этого будет вполне достаточно. Но потом я решаю и вовсе не думать о ГО, поскольку зачёт в своё время поставят всем быстро и легко, это общеизвестно, и делюсь с Таней своими соображениями. Вот смотри, говорю я соседке, зарин, зоман, эф-газы – к каким относятся? Она смотрит на меня так, словно я спросила не про нашу Галактику, я это так и расцениваю, и отвечает: я вообще отравляющие вещества никакие не знаю. Да я только эти три и знаю, случайно!!! Мы смеёмся, потом Таня вытаскивает незаметно какую-то тетрадь, и мы шёпотом начинаем заниматься совсем другим предметом.

На одном из занятий по генетике, улучив немного свободного времени, уже перед переменой, мы спрашиваем у Владимира Николаевича, как наследуются некоторые внешние признаки у человека; цвет волос, цвет глаз, известен ли тип наследования и т. д. Цвет кожи, быстро спрашивает кто-то из девчонок с последних рядов. Тишина. Мы все слышали, конечно, звон, что у негров родятся только негры, даже если второй родитель – белый, сейчас мы поймём, откуда он. Белый цвет кожи человека – это признак рецессивный, с явлением полного доминирования, без промежуточного характера наследования, постулирует преподаватель. Вот и всё, и всё ясно; а сколько в истории известно драм, сколько тайных выносов младенцев в корзинках и замена их беленькими.

Развивая эту тему, Владимир Николаевич рассказывает нам, что он недавно прочитал роман «Будь проклят день», (не помню автора), в которой повествуется о трагической истории. У матери главного героя был случайный адюльтер – я впервые слышу это слово – с неким успешным богатым коммивояжером – тоже, – экзотической внешности, он был мулатом, и бурного темперамента. И не узнал бы никогда отец, что сын неродной, но сын родился с тёмным цветом кожи. В генотипе матери в подавленном рецессивном состоянии были гены тёмного цвета кожи, которые не проявились в фенотипе, поскольку они вытеснялись из поколения в поколение генами белого цвета кожи. Герой романа не был сначала изгоем, у него было много братьев и сестёр, дети играли все вместе. Но когда он вырос, стал чувствовать себя человеком второго сорта, постоянно терпел жестокие незаслуженные унижения, и однажды он бросился со скалы в бурное море, крикнув при этом: «Будь проклят день, когда я был зачат!» Козлов повествует нам о прочитанной книге увлечённо, интересно; у него получается, как всегда, весьма и весьма уместно.

И ещё помню один с ним разговор. Однажды преподаватель спрашивает нас, а почему нас так мало на занятии, где все? Староста? Но даже старосты нет, вместо старосты – Володя Гутенёв. Кровь сдавали, потом по домам разъехались. Мы об отсутствующих дружочках не очень печалимся, меньше народа – больше кислорода! К тому же тот пропуск будет по очень уважительной причине: совсем другое дело!

Зачем только вы кровь сдаёте, обескураживает нас Владимир Николаевич, это отнюдь не полезно для организма, вот появится у вас тенденция к полноте, будете знать. Мы не согласны; многие сдавали, никто ещё не пополнел. Но он говорит нам: всё от возраста зависит, вы просто ещё очень молодые, моя жена сдавала кровь многократно, от этого очень располнела. Вспомнив про жену, которая явно расстраивается от того, что располнела, Владимир Николаевич с досадой замолкает. Видно, что он ей очень сочувствует. Как хорошо, что он предупредил нас; в медпункте в следующий «День донора» многих из нас так и не дождались.

Наш преподаватель резко меняет план занятия: хорошо, не будем начинать новую тему, решим ещё несколько задач на тригибридное скрещивание. Рассказова, пожалуйста, к доске. Появление расцветки пастельсапфир у норок обеспечивается тремя парами рецессивных генов… Лена не пишет условие задачи, смотрит нетерпеливо на всех, ждёт, пока Козлов продиктует дальше, а он ждёт, пока мы запишем, да без ошибок. Ленка пишет на доске, совершенно не нажимая на мел и совершенно непонятно, не стараясь, чтобы было красиво и понятно, а я – меня очень редко вызывают – пишу всегда крупно, ровно и жирно, всегда долго выискиваю самый лучший мел!

* * *

Александр Павлович объявляет нам, что в ближайшее воскресенье мы едем на соревнования на лыжную базу «Подрезково», станция метро «Планерная». Мы едем на метро, лыжи в руках. У кого в чехлах; нет, я этим не озаботилась, моим лыжам и так хорошо. Зато лыжные палочки у меня титановые: прочные, лёгонькие. Девушки бегут эстафету 4х3 км. Александр Павлович формирует три команды, почему-то по “факультетскому” принципу: две из студенток ветфака и одну с нашего факультета. Мы с Леной Рассказовой, таким образом, бежим в одной команде. На соревнованиях ей почему-то интереснее знаться с другими, а не со мной. Я не расстраиваюсь: лыжная секция для меня, как говорит наш тренер, для здоровья (но это не в мой адрес он так однажды сказал), а общения мне и на курсе предостаточно.

Тем не менее, Лена трепетно передаёт мне эстафету, и отходит в сторону, наблюдает как я бегу. Такое внимание трогает меня, и я припускаю со всех сил, надеясь хоть немного вздохнуть-передохнуть за поворотом. Но меня никто не обгоняет, я обгоняю нескольких человек и, довольная, передаю эстафету Любе Борониной с третьего курса. Она, как и Ленка, москвичка. Мы как хорошо пробежали. На обратном пути Александр Павлович много трунит сам над собой, что он не на тех поставил. Для нас он придумал специально слово «зоофаки». Если честно, то мне это слово не очень нравится. Я ревную тренера к этому ветфаку. Что поделаешь! Александр Павлович отвечает как раз за ветфак, а за нас отвечает Леонид Иванович. Ещё весь третий курс физкультура.

Яна тоже ходит на какую-то непростую спортивную секцию экзотическую, новомодную. Лучше бы, конечно, на лыжи ходила!

У Ирки бесподобно красивые длинные прямые светлые волосы. У неё даже чёлки нет. Она спокойная, умная и даже, можно сказать, мудрая. Вот какой необычный состоялся однажды у нас в комнате разговор. Говорим об одной студентке с ветфака, тоже со второго курса. Беленькая, красивая, весёлая, но она очень толстая. Почему-то о ней заходит речь, какая она толстая, но не унывает, всегда весёлая, красиво накрашена, нарядно одета. Я неожиданно тоже что-то высказываю такое, что уж очень она заметна всегда, смеётся громко. А Яна и отвечает всем, не только мне: девчонки, да что же ей теперь, лечь живой в землю и закопаться! Ирка рьяно заступается за незнакомого человека, возражает всем нам, а мне почему-то даже кажется, что больше мне, и от этого делается неловко. Как она права, Яна, и о чём здесь вообще можно говорить, если хорошо подумать!

Вот так я и умнею постепенно в Москве, и приезжаю в свою деревню всё более и более умной. От каждого человека воспринимаю всё его самое лучшее!

Нина Баглай объясняет нам с Наташей, что мы ещё октябрята. «Вот проведёте 23 февраля, приму вас в пионеры, повяжу вам красные галстуки, станете пионерами», – щедро обещает она нам.

23 февраля в нашей группе организует наш «культорг» Ольга Чупеева. Заставляет девушек писать юношам стихи. Нам с Таней достаётся Лёшка Владимиров. В основном сочиняет Таня:

И так далее, и так далее… Стихи мне сначала нравились, потом перестали, я не буду их полностью приводить, хотя помню.

Точно так же Ольга распределяет между нами, кто какое угощение готовит. Я не помню, что я готовила, но нисколько не сомневаюсь, что выполнила поручение безупречно-идеально; зато прекрасно помню, какое задание было у Лены Рассказовой: десерт, кофе-глясе. Она купила в ближайшем магазине два больших, за 48 коп., брикета мороженого, принесла ко мне в комнату и говорит в своём коронном стиле, небрежно:

– Тань, положи, пожалуйста, в холодильник, только в морозилку.

От такой просьбы я выпадаю в осадок; очевидно, это по мне видно.

– ???

– А у меня есть холодильник?

С Ленки Рассказовой мигом слетает её привычная, на грани спеси, самоуверенность и она растерянно смотрит на своё мороженое:

– Как нет холодильника? – Ленка совершенно не склонна мне верить. – Как можно жить без холодильника?

– Очень просто!! Можно!! – Диктую я медленно, торжествующе.

Скорее всего, она куда-то пристроила своё злополучное мороженое, не очень помню. Я вижу Лену уже на кухне, она смотрится весьма эффектно: как заправская варит кофе в нашем чайнике. Разобравшись кое-как с мороженым, она снова приходит ко мне, раздевается у нас и спрашивает, чтобы я ей дала фартук: она нарядно одета. У меня чуть сердце не оторвалось, честное слово; что вы всё время надо мной смеётесь; ведь удивляться больше я уже не могла. Фартук; чтобы в общаге у кого-нибудь да был фартук! У меня и дома-то фартука нет, мы с мамой почему-то не любим фартуки. Я предлагаю Елене надеть мой халатик, и она надевает мой халатик.

Всем понравился кофе-глясе, все бесконечно хвалили и благодарили Лену; мне, конечно, даже не досталось!

Но как Ольге удалось уболтать наших ребят участвовать в конкурсе на самые красивые ноги, я не могу себе представить даже примерно! Ни один не отказался! Для чистоты и честности результатов она завела их за кулисы, сделанные из простыней, были видны лишь голые босые ноги. Это было достойное зрелище!

От смеха я частично потеряла дар речи. Все сразу узнали ровные розовые столбики Олега Морошкина; таким образом, Морошкин сразу выбыл из соревнования, заняв последнее место; в остальном конкурс прошёл просто безупречно. Каждый участник, как положено, получил свой номер, Ольга подсчитала выставленные нами баллы. Победил Володя Гутенёв. Приз – прозрачную пластмассовую хлебницу стоимостью 1 рубль 35 копеек – он тут же отдал Томе Гутенёвой, хотя она училась не в нашей, а в пятой группе! У неё и фамилия-то ещё другая была! Второе место занял Сашка Мутьков.

Вся эта вечеринка, кроме конкурса красоты, проходила в комнате Тони. Веселье было такое, на мой вкус, немного казённое, немного обязаловка; ведь все обязаны были крепить дружбу между студентами внутри группы… Быстренько разошлись.

Вечером – праздничный салют! Мы навалились на подоконник, и при каждом залпе азартно кричим: «Ура! Ура!!», к нам заходят соседи из комнат, Юля Журавлёва, Таня Никишова и другие девчонки, окна которых выходят неправильно, не на салют. Мы впали в детство, радуемся и кричим. Площадка с залповыми установками находится у кинотеатра «Высота», говорит кто-то, многие туда поехали-пошли смотреть. Но мы, конечно, не пошли, а вот в комнате погорланить – хорошо! Заразительно!

Но в этом общем восторге я начинаю слышать посторонние, так сказать, ноты. «Ура! Мы победили!» Я прислушиваюсь. Это Нина Баглай. Её всё больше и больше слышно.

– Ура! Наша взяла!

Первая от веселья отпадает Наташа: а что, правда, так восторгаться-то! Но девчонки-гостьи не слышат то, что хорошо слышно нам с Наташей – сарказм нашей соседки. Мне она портит настроение. Слушайте, а не впервые ли вообще я вижу салют?! В прошлом году наши окна выходили не на Волгоградский проспект, вернее, не на ту часть его, что ведёт в центр.

Нина постепенно побеждает. Салют ещё гремит, но мы уже не кричим УРА, а просто смотрим, посмеиваемся-пересмеиваемся. Зато становится хорошо слышно, как из других комнат несётся громкое-радостное: «Ура!»

В этом салюте меня радует одно (никому не говорю!): в перечне городов, в которых производится салют, на своём месте я слышу, как диктор проговаривает название моего родного города, и пока он говорит это слово:..НОВОСИБИРСКЕ, я успеваю увидеть площадь Ленина, Оперный театр и яркие красно-жёлтые огни надо всем этим. Никогда и не видела, а теперь вот ясно вижу. Я скучаю по дому безумно.

* * *

Иногда я думаю так: ну хорошо, мне нельзя увидеть родителей, но можно хотя бы в пустой дом зайти, походить по комнатам?! Я и по дому тоже очень скучаю. Но к кому я так обращаюсь с просьбой – зайти в пустой дом – этого я не знаю.

* * *

Розе предстоит экзамен по русскому языку; к экзамену она выучила стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье…». Занятия по русскому, как и экзамен, проходят в третьем ДОСе. Мы с Наташей вдвоём идём её провожать; зима: холодно, темно, мрачно. Мы хмуро проходим как раз мимо нашего первого общежития, эту картину я совершенно отчётливо вижу. Роза боится экзамена запредельно, она волнуется так, как никогда ещё я её не видела, она очень хочет получить высокую оценку, а не свою обычную дурацкую обидную тройку. Мы с Наташей внушаем ей: Rosy, todo iru bien!

– Ну вот, слушайте, – взволнованно говорит нам подруга.

Наташа слушает намного правильней меня; она слушает вдаль, умно и серьёзно. А я слушаю поверхностно, глупо, и поэтому я немного засмеялась. Роза запнулась, перестала читать. Только этого ей не хватало перед экзаменом! “Явилась” – чистая зубрёжка, понять это Роза не сможет, это старославянизм. А “появилась” – это осмысленно, это очень правильно она сказала. Как мне стыдно сегодня писать об этом!

Если бы мне разрешили учиться в Москве снова, я бы выучила наизусть это стихотворение Пушкина на испанском языке и рассказывала бы его Розе. Она бы не засмеялась; свои уроки испанского она давала мне в высшей степени корректно, уважительно. Роза наивно удивлялась, что я что-то отвечаю, и без конца радовалась моим успехам.

Так хорошо мы всё время жили!

* * *

ЭКГ на физиологии снимают не с домашнего животного, как можно было бы ожидать, а со студента. Сейчас я жалею немного о том, что согласилась. Остроты Паши Голова; я его самого-то не выносила, а уж евоные остроты кроме Вали Карповой вообще никому не были нужны. ЭКГ моя зато идеальна, точно такая же только в учебнике; ещё нет, позднее появится, гипертрофии левого желудочка. Все вершины – P,Q,R,S,T – на своём месте и высоты какой положено!

Лекции по кормопроизводству читает Анна Павловна. Марина Поливцева называет не то фамилию её, не то прозвище: Шерер. Она сама не знает, что. Марина смотрит на меня вопросительно. Но я тем более не знаю. Марина слышала от своих друзей-старшекурсников звон, да не знает, откуда он. Скорее всего, это такое прозвище, т. к. имя совпадает с толстовской героиней. Но на нашем курсе это наименование Анны Павловны не приживается. Неисповедимы пути студенческой логики!

Свои лекции она читает в буквальном смысле слова: взойдя на кафедру, Анна Павловна не спеша открывает учебник «Полевое кормопроизводство» и ничтоже сумнящеся начинает знакомить нас с тайнами своего ремесла. Некоторые следят: это такой прикол; мне лень лениться, и я пишу; как на меня смотрят милые однокурсники, и что они говорят мне, в эту книгу не войдёт.

Даже Наташа не пишет.

Анна Павловна подробно прочитывает нам, например, про кормовую свёклу. Ну, по кормовой свёкле мы все здесь отменные специалисты, нам можно присваивать учёную степень без защиты!.. Аудитория шелестит оживлением. Она отрывает очки от своего талмуда, удивлённо смотрит на нас: «Что такое? Что-то непонятно?» Мы послушно замолкаем. Так не без пользы при высокой явке мы проводим казённое время. На обеденный перерыв Анна Павловна отпускает нас так, что мы оставляем весь ветфак далеко позади себя. За это мы её очень ценим.

 

Март

Нам раздали индивидуальные домашние задания по инженерной графике, в десяти вариантах, и в общежитии сразу же началось их коллективное обсуждение. Что поначалу не привело ни к какому результату. У меня было одинаковое задание с Ольгой Чупеевой, но мне от этого не было ни жарко ни холодно. А зря. Ведь у Чупы отец инженер, и в своих кругах он нашёл такого инженера, кто бы помог дочери разобраться в проблеме. Это была женщина. Ольга честно поделилась со мной удачей. И если бы только со мной! Этот же вариант достался Володе Гутенёву, и мы с ним вдвоём были приглашены в город Жуковский, домой к женщине-инженеру, прослушать объяснение и получить свой чертёж.

Ольга, наверное, встретила нас на платформе; в руках у Володи был торт, но он наотрез отказался принять мою половинную лепту в это благородное дело. Чупа объясняет мне, хотя я не спрашиваю, почему не надо никакого торта: её отец очень много сделал для этой организации, так что пусть они ещё спасибо ему скажут. Я думаю про себя, но вслух не высказываюсь: пусть говорят спасибо Ольгиному отцу сколько душе угодно, мы разве мешаем; но чертежи чертили для нас! Инженер, словно подслушав наш разговор, заотказывалась было от подарка, но Володя спокойно ставит торт на низенький холодильник в прихожей, задвигает его подальше и весело улыбается:

– От будущих инженеров.

Она объясняла не очень понятно: бессистемные отрывочные уроки разве когда-нибудь кому-нибудь приносили пользу?! Тем не менее мы остались при выполненном задании, а Володя какой довольный уезжал в Москву, с трудом удерживая улыбку. Не этот ли самый, четвёртый, вариант был и у его прекрасной знакомой из пятой группы?!

Я осталась ночевать у Ольги. Она хитро изобрела, как меня будить утром: надо взять осторожно за запястье и закрыть часики на руке, чтобы я не смогла посмотреть, во сколько это Чупа, ненормальная подруга, смеет будить меня.

Мне не нравится ехать рано утром в академию на занятия, я бы ещё немного поспала.

Ждановская. 169-й автобус спокойно сломался на перегоне между предпоследней перед академией и предыдущей остановкой, у овощного магазина, недалеко от общаги. Все пассажиры быстро вышли, кроме меня; я подошла к кабине водителя, открыла стекло и стала орать на него: я из-за него сейчас на лекцию опоздаю! Ольга даже немного потеряла меня. Обнаружив меня, где не ожидала – в пустом автобусе – она просто изумилась:

– Тань, ты что – с ума сошла. Как он дальше поедет – он сломался. Ты хочешь ехать на сломанном автобусе и попасть в аварию. Бежим скорей – уже близко, мы совсем немного опоздаем.

Пустой автобус с закрытыми дверями спокойно едет в ту же сторону, куда и нам нужно, но я уже не в силах реагировать на это. Пулей пробегаем на каблуках мимо своего шестого общежития, я никак не могу догнать подругу, даже не подозревала у неё такие таланты – быстро бегать. Всего-навсего минут через 20 после звонка мы заходим в лекционную аудиторию: Ольга первая, не спросив разрешения, я за ней. Но лектор любопытен и придирчив: а почему мы так странно проходим? Чупа сердито и уверенно в своей правоте отвечает ему, что автобус сломался. Они перепираются долго и, на мой взгляд, совершенно ни о чём.

Москвичи почти всегда – очень часто – опаздывают, и потом они говорят, что сломался автобус. Или электричка. Я всегда думаю при этом (при опоздании занятие немного останавливается, я люблю отдыхать – думать о постороннем), что они просто проспали. Так бы и говорили! Странно, но и после этого очевидного случая я продолжаю всякий раз убеждённо думать точно так же: проспали!

Но Чупа не может почему-то жить в общаге. Ей даже выделяли место в шестом общежитии, но, получается, совершенно зря. Как-то раз Ольга говорит мне в ответ на мои рассказы о том, что когда-то, на первом курсе, мне приходилось ходить по комнатам с комиссией-проверкой, поскольку я была в студсовете; она возмутилась, словно я сама это придумала:

– Тань, а если я грязнулька?! Какое кому дело?!

Это никого не волнует: не живи в общежитии. Но я этого, помню, даже не сказала – настолько была обескуражена её тоном, затем – её словами. Так ничего и не сказала. Со стороны можно было подумать, что Чупа права. Она, наверное, так и подумала.

Первое общежитие расположено неудобно по отношению к спорткомплексу: слишком близко. С тренировки в шестое общежитие я на первом курсе бежала ровно одну минуту. А сейчас бежать нужды нет: очень близко, да и не побежишь мимо главного входа, всегда полно людей, входят-выходят, толпятся и мешают мне бежать. Я иду пешком, успеваю переохладиться, болею. Однажды Наташа вынуждена была даже вызвать мне врача: у меня оказалась фолликулярная ангина. Я, видно, не сильно болела, если удивилась, что настоящая врач пришла прямо к нам в комнату; тут же и лечила меня. Она тыкала мне в горло палочкой, обмотанной ваткой, которая была пропитана йодом. Этот йод называется раствором Люголя. Жуть. А почему я дома никогда так не болела, слов даже таких никогда не слышала: фолликулярная ангина?! Разумеется, я не пишу о своих новых московских болезнях родителям.

Я прихожу с тренировки, и на меня нападает жажда. И хотя это легко поправить – чайку можно попить, Наташа трогательно заботится обо мне: она всякий раз припасает мне бутылку лимонада. Лимонад ждёт меня в комнате на окне; можно подумать, у нас окно на зиму заклеено. Кто-то к нам пришёл и заклеил окно; или, нет! мы сами собрались: девчонки, давайте окно заклеим!.. Таким образом, после тренировки я сразу же пью холодный лимонад и потом болею неправдоподобными экзотическими ангинами.

* * *

Ира Фокина ещё в самом начале зимы вышла замуж за Рудыку.

Большая, очень красивая фотография этой свадьбы в коридоре второго общежития известна. Ирины мама и папа, младшая сестрёнка какая хорошенькая! В гостях на этой свадьбе – вся третья группа, из наших – Зухра, Наташа Пономарёва, Тоня, Лариса. Свидетелем Володя пригласил коллегу – старосту первой группы! Нет, какие все красивые, я просто не могу налюбоваться! Как интересно! Потом я спросила у Иры: “А как ты при всех целовалась?” Ира не удивилась такому вопросу, хотя я не думаю, что кто-нибудь ещё кроме меня спрашивал у неё об этом. Она мне ответила нежным таинственным голосочком: “Но я же с Володей целовалась!” Как хорошо Ира это сказала, мне очень понравилось.

Однажды прихожу к ним в комнату за чем-то, но наших девчонок нет никого, одна Ира. Вот в тот раз, скорее всего и состаивается наш разговор о поцелуях; не при всех! Затем Ира угощает меня абрикосовым вареньем, оно в огромной трёхлитровой банке (сам Рудыка откуда-то с юга, а Ира, я знаю, из города Александрова), и я очень удивляюсь этому – так много экзотического прекрасного варенья. Ира набирает: «Тань, вам с Наташей» пол-литровую баночку, и я просто таю от чувства благодарности!

* * *

Услужливая память без труда переносит меня на три года вперёд. На пятом курсе они живут примерно на восьмом этаже в двухместной комнате, в детской коечке спят двойняшки-малыши. Мне нравится, как их зовут: маленьких Рудык зовут Таня и Серёжа. Ира не перестаёт идти на красный диплом, хотя я на её месте наплюнула бы на красный диплом (но я итак прекрасно наплюнула на красный диплом).

Я вижу Иру, она пришла ко мне за тетрадкой с лекциями по научному коммунизму. Ей это почему-то неприятно, и она смотрит не на меня, а в сторону. Все знают, что тетрадь взять у меня невозможно, только самый узкий круг людей теперь имеет доступ к этим ценным материалам: все без пропуска лекции по коммунизму. Исмат взял мою тетрадь на зачёт по коммунизму и вернул мне её почему-то без обеих обложек; очевидно, моя фамилия на одной из них показалась ему излишней; я даже не нашлась, что сказать на это.

Исмат – наш общий свой человек.

Через Лену Нефёдову (хотя они теперь учатся в разных группах) Ира договорилась, что я дам ей тетрадь. Выполняя обещание, из уважения к её маленьким детям, я отдаю ей свою тетрадь по коммунизму без обложек. Когда я пишу лекции, почерк у меня непонятный, но студенты обожают мои лекции: всё до слова и всё очень понятно! Ира улыбается через силу и быстро уходит к своим малышам.

* * *

На восьмое Марта Наташа приглашает меня в гости к себе домой, в Курск. Ну и в чём я в Курск поеду, я не пойму?! Мне решительно не в чем ехать! Ведь в Курске, я узнаю от Наташи, уже давно тепло и сухо. В результате я вынуждена купить себе дорогие и никчемушные, совершенно немодные уже давно, уже несколько лет, сапоги-чулки. Мне ясно как белый день, что они есть в Москве в огромных количествах именно потому, что никому не нужны. 60 рублей. Жалко. Но ничего другого нет в помине. Я буквально делаю над собой волевое усилие, покупаю сапоги-чулки. Пройдёт немного времени, и мы будем покупать в Москве нормальную как положено кожаную обувь, да ещё импортную: и в мир, и в пир, и в добрые люди! Когда вещь качественная и дорогая, категория модности/немодности уже не имеет никакого значения.

Как очень деловые люди, а мы с Наташей, разумеется, очень деловые люди, мы едем на Курский вокзал не вместе. На этот вокзал я еду впервые. Наташа мне объясняет, где мы встретимся: при переходе с кольцевой линии метро на вокзал такое жёлтого цвета круглое скульптурное сооружение; не то цветок, не то фонтан. Я просто уверена, что ничего такого там и в помине нет. Но всё оказывается именно так, как Наташа словами нарисовала. В таком случае Наташу у этого цветочка я не дождусь. Но нет, вот и Наташа появляется; чудеса, да и только! В новом универсаме на Ташкентской она почти всегда покупает домой дорогую замороженную импортную индейку.

Привокзальная площадь в Курске меня впечатляет: на улицу Гагарина не уехать, можно и не пытаться. Может, лучше обратно в Москву поедем?! Это намного легче! Шофёр на одной из маршруток – одноклассник Наташи, но это ровным счётом ничего не меняет. Мы ждём неправдоподобно долго, затем так же долго едем в автобусе. Улица Гагарина, дом #, кв. 184.

Я запомню этот адрес на всю жизнь. Индекс? Пожалуйста: 305018. Родители Наташи – учителя; с Майей, старшей сестрой, мы знакомы, она приезжала к нам в общагу уже много раз. Приедет в воскресенье раным-рано, разговаривает с Наташкой шёпотом, долго-долго. Я просыпаюсь и говорю спросонья как думаю, вернее, не думая; это получается у меня не очень вежливо:

– Майя, говори вполголоса!

Радио, которое над ухом, на пятом курсе никогда меня не будит (оно будит Наташу Пономарёву в соседней комнате), а Майкин шёпот будит!

…Меня удивляет не пианино, а мягкие игрушки, которые на нём не помещаются; их надарили Евгении Илларионовне ученики, и часть их перекочевала на подоконник. Игрушки просто замечательные, только кому с ними играть, почему-то этот вопрос долго занимает мой пытливый ум. Затем книги: они даже в коридоре на стеллажах, закрытых шторами. И последнее, что меня удивляет дома у Григорьевых, – это кошка. Зовут её Пудя, её любимое место – на кухонном буфете. Я глажу её, вспоминаю свою кошку: нет, так высоко на кухне наша чёрная с белой маской кошка появляется ненадолго: аккуратно и незаметно украсть со стола кусочек мяса.

Возвращаемся; всё возвращается на круги своя.

Я вижу Наташу: она лежит одетая на своей центральной заправленной кровати ничком и даже смеётся тихонько, нервно: у неё болит зуб, и она ходила в медпункт его удалять. Наташа рассказывает, что и медпункт оказался открыт, и врач на месте, она уже собралась было удалить зуб, всё шло прекрасно, моей подруге уже виделось избавление от боли, как вдруг врач сказала, что весь инструментарий нестерильный, а стерильного нет. И чтоб Наташа пришла завтра. И вот она вернулась, на неё напал нервный смех, мы втроём дружно сочувствуем Наташе, возмущаемся врачом. Мы даём ей разные полезные советы.

Наш медпункт – важное подразделение академии, там можно справку получить, что заболела. Можно сдать кровь, и опять-таки справку получить, удлинить на один-два дня праздничные дни, спокойно домой съездить. Но важнее – зубной кабинет, где будут тебе зуб обрабатывать сжатым воздухом. Аппарат издаёт такой тихий звук: пи-пи-пи… Это совсем нечувствительно, и ходить к зубному здесь не страшно. Где есть иностранцы – там в нашей стране всё самое лучшее.

* * *

Практических занятий по физиологии в расписании очень много: несколько занятий в неделю. Приступаем к изучению системы органов пищеварения. Мы определяем кислотность слюны крс. Меня впечатляет цифра – корова выделяет в день до 40 литров слюны. Четыре ведра! Как же её поить надо! Я задумываюсь над жизнью коровы – настоящая фабрика молока, и отвлекаюсь, не слушаю преподавателя. Все разбавили слюну в 10 раз дистиллированной водой, как было строго предписано методичкой, и титруют не спеша. А я пропустила, что надо разбавить, и сейчас мы с Таней титровать будем в 10 раз дольше. Мне надоедает считать редкие капельки, и я открываю краник посильней, невольно начинаю считать быстро и громко. Вся группа улыбается и смотрит на нас с Таней; но хуже то, что, оказывается, уже давно и внимательно смотрит на нас и на наши разнообразные старания сам Удалов Г.М. Наконец он строгим голосом называет мою фамилию и спрашивает, каков результат титрования; я предпочитаю незаметно подсмотреть у соседей.

Появилась новинка в магазинах нашей страны – мелодичные дверные звонки. Как мне нравится, как они трезвонят: пир-линь, пир-линь, мягко и нежно! Кажется, и гости заходят другие после этого звонка, и хозяева совсем с другими улыбками – совсем как в кино – их встречают; вот вам, пожалуйста, вся наша жизнь немного другая. Ира написала мне из Красноярска, что купила звонок с мелодичным звоном, её брат (Сашка же монтажник-электрик!) приезжал домой и уже установил его.

Наш разговор с Таней, после того, как Удалов, наконец, оставил нас в покое, заходит об этих звонках. Мне как жаль, что дома у нас никакой звонок не предусмотрен, поэтому я говорю подруге, чтобы обязательно, просто обязательно, купила новый звонок, я даже знаю, где! и отправила домой. Но Таня жестоко разочаровывает меня: уже купили. Мама написала мне в письме, что теперь вся семья в сборе – этот звонок «Соловей» называется. Мы тихонько хихикаем. Но тут меня осеняет: но ты же не дома, ты же в Москве. Я почему-то проговариваю эту идею громко, даже для себя неожиданно, и – какое счастье – прямо поверх моих очень умных слов звенит звонок, отнюдь не мелодичный, как ему и положено быть.

Но этот звонок трезвонит для нас приятно, нормально.

* * *

На заседании комитета комсомола факультета разбирают студентов, которые плохо учатся и много пропускают. С первого курса я помню Сахарова и Зуева. Они полные антиподы: Зуева мне жалко, он очень плохо одет, маленький ростом, худой, почему-то выглядит жалким. Я даю ему разнообразные умные и ценные советы, как справиться с двойками: например, надо каждый вечер, обязательно, ходить в анатомичку заниматься; он слушает меня внимательно, словно не знал этого, со всем послушно соглашается, сокрушённо кивает головой, разговор постепенно переходит в конструктивное русло, комитетчики ему дают срок, чтоб победить двойки по анатомии.

Совсем другое – Сахаров, он тоже из 4-ой группы, но спокоен и самоуверен; эту спесь я с него легко сбиваю. Из Кольского зверосовхоза Мурманской области (там мой папа был на практике, неожиданно и не к месту всплывает из глубин моей памяти), мало того, у Сахарова отец – директор зверосовхоза! Это выясняется тут же в разговоре. Я объявляю Сахарову, что он только зря позорит своего отца; он, наоборот, должен лучше всех учиться! От этого директорского сыночка мои слова отскакивают, впрочем, как от стенки горох. Но всё же он выходит без надменности, чуть проще, чем зашёл. Я провожаю его злорадным взглядом.

Ему, скорее всего, тоже дают срок.

На нашем курсе тоже есть такой, как мы в то время говорили, ценный кадр: Коля Кожевников. Он из Архангельска. Это слово действует на меня магически, и я долго разговариваю с Колей, на какой улице живёт (Обводный канал!) и так далее… Его мать работает начальником облсельхозуправления, и это очень мешает Коле учиться; он в несколько приёмов оставляет академию.

А с моими однокурсниками меня неожиданно подстерегает неприятность: их вовсе не надо было приглашать на заседание комитета комсомола: ни Н.М. Воронцова, ни Витю Андреева. А я и не знала, что если они дружат с девчонками-активистками (я это знала, конечно), то никакой комитет комсомола им вовсе не нужен. Игорь Прохоров разговаривает с Андреевым уважительным тоном, сочувствует его прогулам; его быстро отпускают. Наталья Бердочникова тут же извиняется и, извинившись, просит разрешения выйти. Получив разрешение, она пулей вылетает вслед за Андреевым. Утешать, думаю я удивлённо; обидели, бедненького. Она видела список наших двоечников, я предварительно ей показывала; ни слова не сказала. Мне ни к чему; других подходящих прогульщиков и двоечников в тот раз не оказалось; Тошка каким-то образом смог увильнуть от ответственности. Да просто не пришёл.

Мы идём домой с Тоней. Она подробно объясняет мне мои ошибки: «Тань, если ты так будешь делать, то при тебе не будут ни о чём разговаривать…» Она улыбается, но улыбку эту описать мне трудно; у меня нет для этого ни одного подходящего слова. Я вспоминаю их частые разговоры втроём: Кузьма, Доха и Тоня; они, конечно, итак замолкают, если я мимо прохожу – все их разговоры о фарцовке; не много же я и потеряю, кажется, в результате столь страшной угрозы. Но мысленно я вижу ужасную картину: все остальные тоже замолкают, едва я подхожу к ним. О, как далеко может завести меня моя общественная нагрузка!.. Я понимаю, что Тоня ждала меня, притом долго, после комитета, чтоб идти в первое общежитие вместе, и чтоб всё это мне сказать.

Как будто липкой паутиной обволакивает, полностью лишает воли; почему я слушаю её?! Вспоминаю, как с Тоней разговаривает Ольга Чупеева: слушать их ругачки уже невозможно, но Ольга бы уже давно всё, что считает нужным, сказала! Останавливаюсь; Тоня тоже останавливается, опять улыбается, ждёт, что я ей на всё на это скажу.

– Ты знаешь, мне надо к Розе зайти, я совсем забыла, – говорю я ей на всё на это и удаляюсь в прямо противоположном направлении.

Излишне писать, что на третьем курсе вместо меня в комитет комсомола курса учебным сектором выбирают правильную Ирину Злобину.

* * *

Эта странная история имеет, однако, своё самое простое продолжение. Пока мы учились в академии, такого не было: невмешательство в жизнь помётов на норковой ферме. Но буквально на следующий год это стало, как я говорю, очень модно. Я уже в Черепановском зверосовхозе; пришла из Москвы бумага: всё, теперь всё по-новому, невмешательство! Я вспоминаю свою практику в зверосовхозе «Соболевский» Красноярского края: я старалась по возможности не вмешиваться уже тогда, совсем не по науке. Это очень верно придумано: не надо считать самок глупыми, они не любят людей, со своими маленькими щенками вполне могут сами разобраться. Крохотному щеночку ухо ногтём отрывать!!!!!!!

Я так ни разу не сделала.

Бумага из Москвы пришла, но бригадиры против невмешательства, и их очень трудно переубедить. И как раз в это время приходит журнал «Кролиководство и звероводство», а в нём статья-подвал с длинным и непритязательным заголовком, до сих пор помню: «Мы – за невмешательство в жизнь помётов на норковой ферме». Бригадир 3-ей бригады Сыткина Н.Н. показывает мне журнал: «Т.Г., Вы читали? Как правильно всё написано; теперь я согласна проверить на своей бригаде!»

Сначала я смотрю, кто написал эту статью: Московская ветеринарная академия; две фамилии: преподаватель, со всеми регалиями (не помню сейчас, кто это был), ниже – Зуев, студент. Я мигом вспоминаю разбирание его на комитете; какой молодец, вывернулся, выправился! Послушался меня, стал каждый день ходить в анатомичку! Теперь в журнале печатается! Иду к бригадиру 6-ой бригады Розе Хмелёвой, они из одной группы; радуюсь: «Смотри, какой Зуев молодец! В зверосовхозе «Хакасском» Красноярского края на практике был, это дипломная работа его, да?!» Роза морщится: он почему-то противный был. И я замолкаю, а то собралась рассказать, как мы его на комитете разбирали…

* * *

К Нине приезжают в гости друзья-казахи, брат с сестрой: Минхан и Сауле. Они когда-то учились все вместе в Яхромском совхозе-техникуме. Мы пьём полезный экзотический алкогольный напиток кумыс в немного лишних количествах, долго и приятно беседуем. Потом Нина хвастается, что Минхан сделал ей предложение; она пока никак не отвечает. На мой примитивный вкус, лучше бы она сразу отказала: нам с Наташкой приходится занимать её гостей – сама же «невеста» находится непонятно где. На всякий случай у Исмата теперь ещё одно имя – Миша. Я совершенно через силу делаю вид, что мне тоже интересно смотреть «Сталкера», коль скоро Сауле совершенно не хочет одна ехать в кино.

Кому-то, может быть, и интересно, кто-то делает такой вид, но я не понимаю и не люблю фантастику, делать вид мне ни к чему; никогда не читаю. (Но из любопытства – а что там пишут – однажды я всё-таки открыла Рэя Брэдбери «451ОС по Фаренгейту». Как открыла, так и закрыла.) Убито полдня; я не привыкла так тратить время: только в очереди в кассу в кинотеатре «Россия» и рядом с ним мы провели много-много часов. А где Яна? А?!

Единственное, что заставляет меня мотаться по жаркой душной Москве с Сауле – это долг дружбы перед соседкой по комнате. Но где в таком случае Ирка Янкина?!

 

Апрель

Мы с Наташей на втором этаже ЦУМа: она наклонилась над витриной низко-низко и что-то внимательно рассматривает: не взяла с собой очки. Я не мешаю Наташе и нисколько не тороплю её; отошла в сторонку. Едва я ненадолго отвела взор, как мизансцена разительно переменилась: откуда ни возьмись, появился Сергей Суханов из второй группы; он, наоборот, не видит меня, но видит Наташу и очень радуется этому – стучит по спине Наташи, по её светло-зелёному пальто своей лапой: мол, привет; давно не виделись! Я это прекрасно вижу. Потом она мне сказала: «Тань, я не могла разогнуться, я подумала: вот всё, смерть моя за мной пришла…» Я стараюсь не смеяться, отворачиваюсь.

Суханов Сергей, конечно, небывалая личность. Однажды он купил нам по пирожному, когда мы вчетвером после обеда сидели в «диете» за самым первым столом и не расходились, а просто болтали: я, Наташи обе и Ольга. Кого это из нас четверых он выделил?! Наверное, Чупу! Потому что на физре, в спортзале, где все мы одеты минимально, она привязалась ко мне: «Тань, смотри, какой Суханов страшный, настоящая обезьяна…» Но он мне абсолютно ничего плохого не сделал, и поэтому я не могу разделить этого мнения, в его внешности я не вижу ничего плохого. Отхожу незаметно и слышу, как она другим объясняет: «…девчонки, смотрите, смотрите, какой Суханов… орангутанг…»

Что плохого он Ольге сделал?! Пирожным угостил. Конечно, это ужасно!

(Я была абсолютно уверена, что прекрасно помню, как зовут Суханова. Но как дошло до дела – написать – откуда ни возьмись, появились варианты; Лёша; Саша; Вовка. Была просто уверена, что Лёшка, я прекрасно его помню. Но решила уточнить у Тани; гуляли с сыном по лесу, и я отправила ей эсэмэску. Не доставлено. Через час: доставлено. Тут же ответ: Сергей. Как видите, я была недалека от истины.)

* * *

Слух этот едва достигает нашего слуха, как сразу же и материализуется: ремонт общежитий, посвящённый Олимпиаде, бежит за нами по пятам, мы от него не успеваем ускользать. Наше общежитие опять выселяется. После ремонта во время Олимпиады в первом общежитии, говорят, будут жить шофёры автобусов, которые приедут в Москву со всей страны. Я снимаю с двери табличку, на ней номер комнаты и нас, четырёх жильцов, чертёжным шрифтом старательно и красиво синим и красным фломастерами написанные Ириной Янкиной, четыре фамилии. Четырьмя кнопками я прикреплю табличку на столб, поддерживающий потолочное перекрытие в музее К.И. Скрябина – очередном нашем жилище. Это будет означать, я надеюсь, что в этом углу живём именно мы. Все находят это очень остроумным; но такой цели я не ставила.

В апреле в Москве тепло, а в мае – уже лето. Мы переезжали в клинический корпус на очередное наше постоянное место жительства, я так помню, по теплу. На второй этаж ведёт очень широкая важная красивая лестница. Запах животных при входе в клинический корпус нам заметен лишь в первый день, затем он исчезает. Мы серьёзные сельскохозяйственные люди, настоящие будущие главные зоотехники. Мне очень жаль, что сегодня наша страна в нас совсем не нуждается.

Это довольно просторное помещение; раньше в нём находился музей академика Константина Ивановича Скрябина. Окна все выходят на одну сторону, на юг. Меня отправили быстро занять самое лучшее место и до прибытия кроватей и вещей никуда не уходить и никого на это место не пускать. Я единолично решаю, какое место лучшее: слева от входа, в затишке возле окон. Светло! Проконтролировать мой выбор приходит Исмат. Что ж, всё правильно, ему тоже нравится этот просторный угол. Он докладывает мне, что наши вещи сейчас уже привезут.

У Исмата в руках тяжёлый портфель; я никак не ожидала, что в портфеле – курага; угощаюсь. Исмат очень недоволен, что я взяла мало кураги, смотрит на меня осуждающе. Нет, я с удовольствием взяла бы больше; Исмат, не смотри на меня так, я этого не люблю; но пока что её некуда положить. На подоконник?! Хорошо бы на бумажечку на какую-нибудь, растерянно смотрю я по сторонам. Ничего нет.

После ухода Исмата приходит профессор Абуладзе, проректор по научной работе, он протягивает мне руку и очень просто быстро проговаривает:

– Абуладзе.

Проректор внимательно оглядывает огромное чистое пустое помещение музея; видимо, считает, что всё нормально и всё правильно, кому-то из пришедших с ним что-то говорит и уходит. Потом заявляются девчонки и строго спрашивают у меня: ну что?

– С Абуладзе познакомилась, он мне первый представился, – хвастаюсь.

– И всё что ли?

– Нет, почему?! Исмат курагой угостил, компотик сварим.

Но вторую группу ничем не удивишь, они всё знают; знают и происхождение кураги: к Исмату приехал отец из Таджикистана. Но компотик здесь сварить, наверное, не выйдет: одна электрическая плитка на всех. Мы не толпимся к ней в очереди, не спорим и не ссоримся: никто не готовит. Электрического чайника у нас тоже нет, да и розетка где-то далеко, не в нашей комнате.

Зато у нас в вазе на столе свежие цветы. Простые разноцветные садовые гвоздики.

Итак, мы живём по-новому: мы живём теперь в комнатах с прозрачными стенами. Что я иногда невольно вижу в соседней комнате, совершенно к тому не стремясь?! Вот Н. Найко из нашей группы собирается в кино; за ней заходит её друг В. Дудко, он учится тоже в 4-ой группе на курс младше нас, он староста курса.

Они разговаривают громко, демонстративно, привлекая праздное внимание окружающих. Моё внимание как раз праздное: я иду за чем-то в соседнюю комнату, и хотя для этого, казалось бы, достаточно перемахнуть аккуратно через кровать, стоящую рядом с моей, но уже в другой, в соседней комнате, я так никогда не делаю. Я не хочу, чтобы так же через мою кровать кто-нибудь перемахивал в моё отсутствие. Зачем, если есть вполне нормальный цивилизованный проход…

Наталья между тем придирчиво и важно, на весь музей Скрябина, выясняет, какие именно билеты купил её друг: когда начинается сеанс, какой ряд и прочие важные параметры. Жизненный опыт подсказывает мне, что завтра она будет плакать, чтоб не получить свою привычную-обычную двойку. Это зрелище очень неприятное, мне, например, всегда неприятно; но для Наташки весьма результативное: никто ей двойки через её слёзы не ставит, её сразу жалеют и просят успокоиться. Я не помню, что именно нас поджидало, какой-то серьёзный семинар, коллоквиум или зачёт. Не по поводу ли его, и не к Ларисе ли я шла?! Но иных способов не получать двойки у Натальи, очевидно, нет. Поэтому, проходя мимо неё, я бросаю небрежно и бесцеремонно:

– В кино идёшь, а завтра опять будешь слёзы лить…

Она не ожидала такого, застыла с поднятыми руками, не натянув своего тёмно-сине-серого свитера (я так и вижу это!), доосмысливая услышанное. Зато В. Дудко тут как тут, реакция как у волейболиста.

– Ты в группе кто? – Наташкин друг делает сильное логическое ударение на слове: в группе.

Этот Дудка много лишнего про нас, оказывается, знает. Но я не вступаю с ним ни в какие разговоры. Я испортила всё же им настроение, и отлично, достаточно. И нечего выступать на всю комнату; ушла бы тихо – никому и дела нет, кто там куда пошёл.

Я тоже хочу в кино.

* * *

Недалеко от общежитий ветфака, где с улицы Ташкентской въезд на территорию академии, мы с Таней ведём важный разговор. Она долго и немного нудно, мне неинтересно, жалуется на Валю Карпову: с ней совершенно невозможно почему-то ни о чём разговаривать. Ну и не разговаривай, раз невозможно, беспечно думаю я, и вместе с тем о том, что бы хорошего купить в магазине, куда мы с ней идём, но постоянно останавливаемся – уточнить, что ещё там Валя сделала такого.

Когда в тех же буквально днях, но что самое странное, на том же самом месте, Валя предостерегает меня от того, чтобы дружить с Таней, поскольку дружить с ней невозможно, неожиданно-негаданно в моей памяти всплывает восьмой класс, математический кружок и я вспоминаю нашу учительницу математики Татьяну Васильевну Кочкину.

Это была моя любимая учительница; она учила нас математике три года: с шестого по восьмой класс.

Татьяна Васильевна однажды задала нам такую задачу. Встретились трое приятелей, один из них видит, что у двоих его товарищей вымазаны в саже лбы, и начинает смеяться над ними. Вдруг он замечает, что каждый из них тоже смеётся, и догадывается, что и у него лоб в саже, и перестаёт смеяться. Как он рассуждал? Там одновременно и просто и сложно; если каждый его друг смотрит на двух своих товарищей… Если бы у него у самого лоб был чистый, то тогда третьему товарищу было бы не над кем смеяться…

Короче, неважно; я легко понимаю, что собравшись вдвоём, девчонки с удовольствием и подолгу, то же самое объясняют друг другу: разве со мной можно дружить-разговаривать?! Я не расстроилась, помню, нисколько от своего математического открытия: мне много друзей не надо; Наташа есть – и хватит!

Я вдруг вспоминаю, как в прошлом году, в учхозе Таня стала дружить с Валей Куренной; Куренная мне хвасталась, наши кровати в большой комнате стояли рядом: мы с Таней сёстры, кровные, мы порезались! Она и в самом деле показывает крестик, несильно процарапанный на её нежном запястье. Давай с тобой тоже порежемся, предлагает мне Валентина… Но я просто отшатываюсь от Куренной и от её предложения дружить. «Кавказский кровь горяч – обязательно резаться», – думаю я о странности незнакомых мне обычаев.

До сих пор всё притираемся друг ко другу, уже почти два года; сколько можно! много разлада внесла в нашу жизнь эта небывалая сложная Московская Олимпиада! Вот, например, сейчас мы все живём в музее Скрябина. Таню точно помню, помню её в ярко-красном японском плаще «Три слона», непередаваемо красивом. А Валя где жила?! Скорее всего, тоже в музее Скрябина, в самом центре; нас сгребли в этот музей целыми комнатами; у правой стены жили первокурсницы, две или три комнаты.

И я постепенно, незаметно – надеюсь – необидно, дистанцируюсь-отодвигаюсь: не иду с ними лишний раз в кино, отказываюсь играть с Таней в бадминтон на газоне прямо под окнами клинического корпуса, уж тем более просто так походить-погулять по парку, как было принято. Мы по парку просто так никогда не гуляли: пробежать свои 10 км с Леной Рассказовой или одной – пожалуйста!

А летом каждый выходной в парке Кузьминки, на “пятачке”, где сходятся все дорожки, кто-нибудь обязательно играет на аккордеоне и – вальс, вальс, вальс! Мы с Наташей однажды мимо проходили, видели. Да как много людей собирается! Они стоят группками, все веселы, знакомы, все приветливо улыбаются друг другу. «А почему вас в прошлый выходной не было!» «Да мы уезжали!..» Какие красивые у женщин причёски, как плавно-волнисто забраны волосы, как в послевоенных фильмах или на фотографиях. Мы очень удивились!

Старинные люди! Я вижу, что женщины старше моей мамы примерно лет на десять, и вспоминаю, что мама молодая носила точно такую же причёску, когда работала завучем педучилища в Нарьян-Маре.

* * *

В академии жизнь перед Олимпиадой устроена так, что всем глубоко безразлична и наша сессия, и мы сами. Важна только Олимпиада. Приглашают желающих на каникулах “работать на Олимпиаде”. Как мне ни удивительно, Наташа Григорьева соглашается, хотя мне всё время казалось, что она при малейшей возможности просто рвётся домой. С Таней Костиной из второй группы они проходят небольшой курс обучения для работы в камере хранения. Нет, я не хочу ни-че-го вместо каникул. Мне нужны до зарезу только сами каникулы.

Вспоминаю, как мы жили в музее Скрябина, и прихожу к выводу, что такие трудности могли быть уготованы нам только на сессию. Готовить совершенно негде. Теперь ближайшая к нам студенческая столовая находится у входа в парк «Кузьминки». Самый первый экзамен, наполовину досрочный, физиология. Те, кто записался в строительную бригаду, и участвуют в ремонте шестого общежития, досрочно сдают облегченный вариант этого экзамена. В основном ребята. Затем мы тоже сдаём этот экзамен.

Но не все удачно. Я вижу в коридоре на кафедре физиологии новенькую, москвичку Свету Шахназарову из третьей группы: она рассказывает мне, как неудачно сдавала экзамен: захотела поскорей (у неё дома маленькая дочка) и пошла к строгому преподавателю, к которому не было желающих отвечать. Эту двойку она никак не может теперь пересдать и забирает документы из академии. Света смотрит на меня непередаваемо грустно, тяжело вздыхает: никогда не надо спешить… Успела бы… Сдала бы, все сдали. А теперь вот… А ты сдала? – спрашивает она у меня без имени; Света не знает меня. Да. Сдала. На пять. Но я ей не говорю, что на пять; просто сдала. Тихо отхожу в сторону, меня давно ждёт Роза; мы с ней вместе быстро куда-то идём.

Однажды я встречаю рядом с первым общежитием Ирку Злобину из второй группы. Она меня спрашивает:

– Как сессию сдаёшь?

Какой-то вопрос… неожиданный, чтобы не сказать неуместный. Всё же отвечаю, как сессию сдаю: хорошо. Все пятёрки.

Ирка кивает мне поощрительно:

– В люди выбиваешься!

Как хорошо учиться в нашей академии! Ирка Злобина перестаёт за таким диалогом существовать для меня, но я этого даже не замечаю: сколько вокруг умных хороших людей остаётся для общения и для дружбы и для… ссор!

Из бывшего музея Скрябина есть ещё один выход в какую-то комнату, которая постоянно интересует не то сотрудников, не то студентов ветфака. Во всяком случае, это люди в белых халатах. Они испуганно закрывают нашу дверь и идут куда-то консультироваться: как это, там вообще девушки живут; а как же пройти?! Затем приходят второй раз, очень долго вежливо стучатся, мы уже сто раз кричим им, чтоб заходили; немного стесняясь, проходят ненадолго в таинственную комнату. Оттуда они всякий раз что-то непонятное выносят.

От нечего делать мы внимательно за всем этим наблюдаем.

Через некоторое время всё повторяется в точности. Особенно нас забавляло и веселило резкое, с громким грохотом, испуганное закрывание двери; словно через прозрачное стекло, мы видим, как человек озадаченно разглядывает нашу самую обыкновенную чистую белую дверь. Но на ней совершенно ничего не написано! Тогда кто-то из нас проговаривает задумчиво: пока все не узнают, что в музее живут, так и будут заходить без стука.

Всё Олимпиада!

В нашу московскую библиотеку мы с Наташей старались ездить на автобусе вместе, и было это – собраться и поехать – почему-то проблематично, мы долго и старательно выбирали для этого время. Зато уж когда выбрали, то поездка эта превращалась в приятнейшую прогулку. Однажды мы не спеша выходим из районной библиотеки, не спеша идём на конечную остановку 143-го автобуса, заходим в пустой автобус и усаживаемся удобненько на первом сидении. Мы устали спешить, бегать, везде опаздывать; как неожиданно мы отдыхаем. Уже вечер, в салоне горит свет; водитель, он спокойный, вальяжный, пожилой, говорит нам: минут через 10 поеду, успеете ещё сходить, девочки, мороженое купить. Но мы отказываемся, мы просто сидим-отдыхаем, даже ни о чём не говорим, наверное. Наконец он заводит мотор, в лампочках почти до нуля падает накал, потом, как ни в чём не бывало, восстанавливается, они светят даже ещё ярче, весело-весело! Старт! Я неожиданно для себя тихонько проговариваю знакомые слова:

–..Пусковой ток, лампы тухнут…

Водитель удивлённо поворачивается к окошку: что девчонки знают, про пусковой ток… Наташа смеётся почему-то: да всё, нет у нас больше электрификации, всё! Сдали! Хотя не сдали ещё, но занятий, и правда, больше нет, и мне кажется, она как-то странно торопится, спешит откреститься от этого предмета. Я ещё не знаю, что староста пятой (!) группы не допустит меня на зачёт по электрификации.

* * *

С верхотуры, с тридцатого этажа, я спускаюсь по лестнице пешком.

Как меня занесло так высоко?! О! я же не одна там была – весь курс, скорее всего частями, работал на строительстве одного из корпусов высотной гостиницы в Измайлово, которую так и назвали: «Измайловская». Что-то мы там поделали, не сказать, чтобы уж так перетрудились, много толку не дали, и вскоре нас отпустили. А лифт включат через час, подождите, спускаться пешком трудно, предупреждают нас строители. Но я так не думаю; как-то раз я спускалась пешком с девятого этажа: к девчонкам за чем-то приходила. Три раза по девять – я решаю, что это пустяк, и зову кого-нибудь составить мне компанию, но ни один человек не соглашается, все предпочитают подождать лифт.

Стены в будущей гостинице очень красиво отделаны, но лестница вся в строительной пыли и грязи, перила ещё непонятно какие, везде козлы и доски, белые полуразломанные и полусжатые вёдра; я уже стала опасаться, что мой путь будет где-нибудь перегорожен, и я окажусь в западне! Не успеют к Олимпиаде, сокрушаюсь я, как будто всё это на мне висит, ещё очень много работы, а Олимпиада же скоро уже начнётся! Но я почему-то не помню точно, когда именно.

Я как-то сразу же устала; если встречаюсь с кем-нибудь, то все выказывают мне своё явное неудовольствие и велят идти обратно: скоро включат лифт, перед обеденным перерывом.

Но обратно уж я точно не пойду.

Иду и думаю, почему так трудно спускаться, почему я так устала; я совсем не на это рассчитывала, отправляясь в столь необычный путь. Стараюсь не считать этажи, но они считаются сами собой. Долго-долго шла, а всего-навсего 17-й этаж, и мной начинает овладевать отчаяние. Неужели когда-нибудь будет, например, 7-ой?! Незаметно для себя я уже легонько держусь за непонятно какие, недоделанные перила. С трудом, кое-как, но всё же я добралась, конечно, до первого этажа. Наши столпились в будущем холле шикарной гостиницы и внимательно на меня смотрят, как я выдираюсь из последней баррикады из ведёр и каких-то досок; вся пыльная, да просто грязная! Ну и как я теперь, всем интересно, по Москве поеду?!

На это я недовольно отвечаю, что лифт не через час, а много раньше включили; да сразу же после моего ухода! а то бы они меня ни за что не увидели! Мы вываливаемся шумной толпой из подъезда будущей гостиницы и внимательно осматриваемся по сторонам: где здесь что. Где метро и где продаётся мороженое, и нет ли поблизости хорошего большого универмага.

Кроме того, мы то и дело работаем в учхозе, так сказать, без ночёвки. Я уже писала, что до Конобеево почти полтора часа на электричке. Однажды Тоня предлагает мне пересесть куда-нибудь с моего прекрасного, по ходу, места у окна. Я беспокойно оглядываюсь по сторонам и ещё сильнее вжимаюсь в деревянную скамейку: пересесть некуда. Тоня поясняет мне своим «приятным» тоном – как хорошо я знаю этот её тон, мы целый год жили вместе, – Тань, мы будем в карты играть, пойди поменяйся с кем-нибудь. Все игроки уже на своих местах, а я мешаю.

Мне смешно; я знаю, что сейчас я буду пахать и вполне успею устать, спешить мне некуда; ехать в учхоз на работу на ногах я вовсе не хочу. А Тоня в качестве начальника выйдет-объявится откуда-нибудь к самому уже отъезду; всё это происходит каждый раз совершенно одинаково, но она умудряется находить и громогласно объявлять всем разные причины, где она там ходила. Воронцов Н.М. вынужденно ведёт себя по-джельтменски: «Антонина, да ладно, пусть Танюшка с нами играет!» Тем временем Лёшка Владимиров как фокусник показывает публике последнюю карту колоды, это и будет козырь, но его всё равно забывают и постоянно спрашивают друг у друга, что есть козырь. Трое на трое, ведётся строгий счёт результатам; благодаря мне мы почти постоянно проигрываем. Я постоянно делаю разнообразные ошибки, но главная из них та, что я не запоминаю карты, какие уже вышли. О, господи, ну вышли и вышли, наплевать на них! Я играю в дурака совершенно бездарно. Если было бы куда пересесть, я бы с удовольствием вышла из этой игры. Как-то серьёзно всё это, сурово; не страшно, конечно, но как-то неприятно. Для меня непривычно; никто не смеётся. Ничем не похоже на то, как весело мы режемся в дурака два дня в поезде по дороге из Новосибирска в Москву.

Приехали. Счёт игры типа 15:3; все, кроме меня, его серьёзно обсуждают, и как им теперь отыгрываться.

А в другом «купе», напротив нас, не играли ни в какие карты, а просто спали. Просыпаются, удивляются, что уже приехали, спросонья смотрят в окно по правой стороне… Ларису будят, она сладко потягивается, всю дорогу спала, положив голову на плечо старосте курса, на его мягкую чистую телогрейку, я даже слегка завидую. Олег Морошкин тут как тут со своими цитациями: «Ой, как долго я спала!..» На этот раз из Пушкина. Своей маленькой сестре он постоянно читал сказки, вот и навыучил! У девочки есть даже домашнее имя, как у дворянки: Фофа; как мне нравится!

* * *

В нашей новой комнате теперь кровати стоят не как раньше, в несколько рядов, а строго по периметру, моя – у стены с соседями. Одна тумбочка стоит на другой: не иначе, как для удобства пользования обеими тумбочками. Я прихожу откуда-то и вижу прикреплённую на дверцу верхней тумбочки записку:

Эй, а где вы?!

Я получила 4 по философии!

Какая я молодец, да!!

Rosy.

И правда! Где нас носит! Розка получила свою первую четвёрку! Я быстро ищу сначала Наташу, затем мы идём проведать Розу, устроить шум до потолка! Тем более что мы живём уже намного ближе друг к другу! Я думаю про Эммануила Абрамовича: как он правильно поступил, очень философски! Ведь он апологет философии не какой-нибудь, а марксистско-ленинской. А Роза, в отличие от всех нас, практик марксизма-ленинизма. Практика, мы это хорошо знаем, – надёжный критерий истины. Давным-давно надо было нашей старательной трудолюбивой Розе четвёрку поставить. Как хорошо! Лиха беда начало, теперь она будет получать и четвёрки и пятёрки!

Из дома родители пишут необычайные новости: Женя и Люба собираются насовсем уезжать из Северо-Курильска и по дороге в Жмеринку проведать родителей. Хорошо бы, чтобы я тоже в это время была дома. Но я человек немного подневольный и весьма дисциплинированный, а заранее ничего неизвестно, когда Женя приедет, так что трудно эту встречу спланировать. Мама, конечно, беспокоится и переживает, она не видела своего сыночка с осени 1977 года, два с половиной года, и всё время пишет мне в письмах, как ей это тяжело. Мама сказала мне как-то, собираясь в Жмеринку: «Я не понимаю, что там мой внук. Я понимаю, что там мой сын».

На нашей почте я то и дело выжидаю-высиживаю час: я хочу поговорить с родителями по телефону. Но как часто из этого ничего не выходит, и я выхожу с почты расстроенная. Однажды мне повстречалась Роза. Она просто испугалась: «Таня, что случилось?» А я даже не знала, как ответить. Прошло много времени, и я понемногу отвыкла приходить на эту почту, смотреть на противную телеграфистку, слушать её невыносимый голос и невыносимые слова: «Такого района нет: Мошковский!» Ну и как это я должна слышать?!

Если и дозвонишься, то слышно плохо, голос не похож на мамин. Однажды, я помню, позвонила перед тем, как прилететь на самолёте домой. Я кричу маме радостная: «Мама, а у нас есть творог со сметаной?!» Мама и не ожидала такого вопроса: «Да уж…» Она даже не стала досказывать очевидные вещи: если ты, милая дочь, приедешь, то уж, наверное, я куплю творога и сметаны!

* * *

Я вижу себя, как я приехала на выходные домой из Черепановского зверосовхоза: я зашла, и вместо того, чтобы поздороваться, спрашиваю: мама, а у нас есть творог и сметана?! Не дожидаясь ответа, я швыряю под вешалку сумку и скидываю пальто прямо на чистый пол; не разуваясь, подхожу к холодильнику и открываю дверцу. Мамочка стоит в дверях зала, улыбается и внимательно на меня смотрит; ждёт, что я ещё скажу; может быть я, например, поздороваюсь… Найдя в холодильнике и сметану, и творог в изрядном количестве, я объявляю маме, что это очень хорошо, и что я так и думала, что мама купила сметаны и творога!

Не переставая улыбаться, мама поднимает с пола пальто и подаёт его мне.

* * *

Марксистско-ленинская философия: пять.

Пару десятилетий спустя, будучи студенткой заочного отделения факультета русского языка и литературы Куйбышевского филиала Новосибирского госпедуниверситета, я сдаю экзамен по философии. Учение Гегеля. В своём ответе я частично использую знания, полученные в юном возрасте, а значит основательные, незабываемые, хотя и в корне неправильные. Материя первична, сознание… Преподаватель морщится. Помню его имя-отчество, но сюда это уж совсем не идёт. Я с удовольствием уверенно вступаю с ним в дискуссию. Я даю ему понять, что уже училась однажды в своей жизни. (Но это точно как Лёшка Мельничук на экзамене по микробиологии сказал преподавателю, что он староста!) Мне неприятно, если он обо мне подумает, что мне уже столько лет, а я ещё только пришла немного поучиться.

Готовясь к этому экзамену, я много читала о Гегеле, даже конспектировала, т. к. сразу осмыслить всё непросто. Родные и друзья считали, что Гегель был человек поздний, осенний плод… «Вы хотите ещё получить на чай за то, что не убили друга и не отправили престарелую мать в богадельню», – сформулировал он однажды понятно свою позицию в полемике. «Нравственный закон внутри нас…»

Преподаватель корректирует мои московские знания: слова “материя”, “сознание” не следует в данном случае понимать буквально, это философские термины, смысловое наполнение их весьма специфично. Как же нас легко обманывали, отвечаю я ему обескураженно. Я это давно поняла, но вот приятно поделиться с умным человеком. Он кивает.

Второй вопрос: развитие философской мысли в России в начале ХХ века. Я быстро и непринуждённо рассказываю о сборнике “Вехи”, называю фамилии религиозно-философских мыслителей: Франк, Ильин, Бердяев, отец Павел Флоренский, писатель Михаил Осоргин; затем о “философском пароходе”, это интересно и понятно. Преподаватель наконец понимает, что ничего такого связного и более-менее логичного он сегодня уже не услышит, ставит мне 5 в зачётку Ханановой Надии, и я быстро выхожу из аудитории. В холле на первом этаже, почти у самого выхода я зачем-то заглядываю в зачётку, хотя никогда этого не делаю: что там смотреть! Я в ужасе очень быстро возвращаюсь на экзамен – сейчас он в мою зачётку поставит трояк, и мне потом столько хлопот! Как раз Надия отвечает. Все улыбаются – как ей повезло!

Не полностью уместно, но в другом месте я и вовсе забуду. Наш преподаватель философии и истории России работает ещё и в школе. Он рассказывает нам, будущим учителям, интереснейшие вещи про своих ребятишек, как он говорит. Ну, например, такое. Вот он объясняет им, как русские князья покоряли соседние племена: для начала миром. Приходит князь, вызывает старейшину племени и предлагает ему платить такую-то дань. За это князь будет их, уже как своих подданных, защищать от другого князя, ещё более жадного и воинственного.

– Крышевать. – Не затрудняются дать другое наименование ребятишки.

Просто поражённые, мы молчим. Я жестоко, помню, как жестоко, завидую: разве я смогла бы так верно сформулировать! 2001 год. Всё уже было, оказывается!

Какие хорошие выросли дети…

* * *

Экзамен по английскому можно сдать когда тебе будет угодно; важно сначала получить зачёт. Я выбираю удобное хорошее время, иду на кафедру иностранных языков сдать последний текст, и мне открыта дорога на экзамен. Елена Николаевна за два года забывает, какой английский я ей продемонстрировала при первой встрече. Я тоже постепенно забываю. Теперь она видит лишь мою безупречную дисциплину, моё старание, интерес к английскому языку, адекватный запас слов и прекрасную память. За перевод со словарём на время (30 мин) заданного ею биологического научного текста она ставит мне пять в экзаменационную ведомость. После этого лишь открывает мою зачётку и видит целую кучу точно таких же оценок. Кивает тихонько головой и всё – перестаёт мной интересоваться, много таких, как я, здесь ходит! Все норовят свои тысячи знаков сдать; ей некогда! Во мне Елена Николаевна не ошиблась, это главное! Это хорошо!

Мне нравится моя пятёрка по английскому. В ней содержится толика снисхождения, но я всей душой принимаю снисхождение от Елены Николаевны Сперанской. В нашей группе не просто привыкли к моим пятёркам; их вообще давно не замечают. Но эту заметили. Не удивились, нет, но заметили. Лариса, Лена Харина. («Тань, как английский сдала?» – одна спросила, быстро, небрежно, мимоходом, что называется, в придаточном предложении; а вторая с улыбкой тоже смотрит на меня и ждёт, что я отвечу.)

Я вижу себя на лыжной секции: я здороваюсь и прохожу мимо крохотного столика Александра Павловича в нашу “раздевалку”, что-то такое отгороженное. А на столике лежит открытый журнал лыжной секции, и тренер внимательно в него смотрит. Идёт зачётная сессия; девчонки пришли выпрашивать у нашего тренера зачёт, я же хожу на секцию просто так. Но посещаемость у меня идеальная; кое-кто отчаянно завидует. Александр Павлович в своей манере бурчит на меня тихонько, но его надо знать, это он так хвалит меня. Заодно он, как хороший педагог, не упускает случая повоспитывать девчонок.

– Вот Татьяне зачёт поставлю, – говорит он задето. – Но она у Леонида Ивановича получает зачёт, а у меня никогда не ставит.

Таким образом, у меня уже целых два зачёта по физре, но куда мне столько! Случайно и очень кстати оказывается с собой зачётка, я вытаскиваю её из сумки, открываю и кладу на столик. С видимым удовольствием Александр Павлович оставляет в моей зачётке свой автограф, и я его долго внимательно рассматриваю; я и не знала, какой у нашего тренера ровный красивый почерк. Всё, на третьем курсе на физкультуру я больше не хожу, этой записью отрезано.

Точно так же несколько задетым оказался Леонид Иванович: собрался поставить мне зачёт, а мне он вовсе не нужен! Но это легко исправляется – я перестаю ходить и туда и сюда. Как я и полагала, свободного времени от непосещения физкультуры у меня не стало больше, а, наоборот, намного меньше. На третьем курсе я совершенно перестала успевать всё сделать.

Когда нет снега, мы бегаем в лесопарке “Кузьминки” по горкам, там такие горки специальные, разные: пологие и крутые, длинные и покороче. Мы забегаем на эти горочки в лыжной, раз и навсегда освоенной, технике. Тренер называет такую горку “тягун”, но мне они совсем не нравятся, и я никак поэтому их не называю; я не могу даже слышать это слово. Особенно трудно вниз сбегать. Мы бежим в линеечку, у каждой своё место, отставать нельзя, всё как на ладони.

Мне нравятся лыжи неизъяснимо.

Совершенно неожиданно получаю письмо от Наташиной мамы. Разумеется, я удивлена. Но когда я начинаю его читать, я удивляюсь ещё больше. Евгения Илларионовна пишет ко мне на “Вы”, хотя я только что была у них в гостях, и со мной все разговаривали на “ты”. Я не в состоянии таить от Наташки письмо ко мне от её мамы, но в высшей степени странно также то, что Наташе это как будто нисколько не интересно. Или, наоборот, она прекрасно знает, что там написано. «…Татьяна, Вы же прекрасно понимаете, что эта специальность не для Наташи, Вы человек умный, опытный, Вы старше Наташи. Она ошиблась; она Вас послушает, мы все очень на Вас надеемся…»

Я старше Наташи!.. Задавиться после таких слов.

Да пусть думают обо мне что угодно, но я себе не враг, и Наташкина мама много очень от меня хочет. Никакой сознательности у меня, оказывается, нет и в помине. Мне хорошо учиться с Наташкой: она добрая, компанейская, простая, умная, рациональная, лёгкая, мне понятная. Если ей судьба оставить академию, то я без неё не пропаду (и даже мельком, смутно, но тотчас же рисуются Панамочка, Зухра…), нет, в любом случае не пропаду, конечно; но участвовать в этом своими руками я не собираюсь. Я не сказала ничего Наташе и никак не ответила на это письмо, что, очевидно, было с моей стороны очень невежливо.

* * *

Спектакль «Любовь Яровая» в Малом театре. Или «Оптимистическая трагедия» Николая Погодина? Они об одном и том же, о гражданской войне, под другим именем выведена комиссар Волжской военной флотилии Раиса Рейснер; автор второй пьесы?! Не помню, но можно ведь посмотреть! Мне есть где посмотреть, конечно!

* * *

Экзамен по истории русской литературы ХХ века я сдаю Ю.И. Ольховской на 4; я выхожу с экзамена первая. Услыхав такое, многие однокурсницы стремительно собираются уходить – они слишком хорошо знают, как я знаю историю русской литературы ХХ века; им ясно, что Юля сегодня почему-то сильно не в духе. В их числе и моя любимица – Катя Андреева-Щанкина, учитель английского языка Екатерина Николаевна. Английский она посетила два раза: первое занятие и на экзамен потом пришла; преподаватель так говорил про неё, отсутствующую: «Катерина у нас – луч света…»…

Я вижу себя со своим маленьким сыном в читальном зале КФ. Внимательно всё осмотрев, Паша зачарованно произносит, глядя почему-то на потолок и по-английски: «an university»; он разводит в стороны своими крохотными ладошками, словно удивляется. Наслушавшись кассет, мой сын без труда подцепил безупречное английское pronunciation, даже исправляет меня. Я вижу: Катерина отложила ручку и внимательно на него смотрит.

Видели бы вы этот взгляд!

Но больше Паша ничего не сказал.

Я приватно шепчу Кате: не уходи. Между прочим, ей только это и надо: у неё в планах именно сейчас быстренько сдать экзамен. Она с готовностью перестаёт собираться и приготовилась внимательно меня выслушать.

А мне только этого и надо!

Так вот, сижу за первым столом, никому не мешаю, прямо перед носом преподавателя; Юля заходит с экзаменационной ведомостью, кладёт её на стол, и я, поскольку всё знаю, внимательно смотрю, что там написано у неё в ведомости. А там уже написаны две оценки, две пятёрки – у Ольги Верхоланцевой и Мошкович, или как-то так, они на занятия вообще никогда не ходят. Поймав мой пытливый взгляд, Юля недовольно переворачивает на столе лист, но поздновато, конечно…

Отвечаю очень хорошо, она даже останавливает меня. Пьеса Вампилова «Старший сын», я её не знала раньше, как раз перед экзаменом прочла. Кратко биография драматурга, перечислила его другие пьесы; герои, конфликт… Третий вопрос: стихотворение «Гамлет» Пастернака, история создания, семантика, средства выразительности.

Этим стихотворением открывается сборник «Стихотворения Юрия Живаго», говорю я, читаю наизусть. Она несколько даже удивляется, слушает меня с одобрительной улыбкой. Рассматривать его можно в нескольких планах: и как написанное от имени актёра, играющего в пьесе Шекспира, и вместе с тем как слова самого Гамлета, принца Датского, одинокого среди сонмища предателей. Я не успеваю договорить Юле, что в гипотетическом авторе этого текста можно увидеть и личность главного героя романа доктора Юрия Живаго, и биографический подтекст, и моление о чаше самого Христа. Она перебивает меня, мне не понравилось, куда они все вечно спешат, день только открылся; так это Вы по Баевскому хотите рассказывать… Хорошо, не надо. Хорошо. Да уж, прочла эту тонюсенькую брошюрку-шпору, пособие для поступающих в МГУ, думаю я, как будто и без Семёна Баевского смогла бы разобраться во всём, но а уж как прочла, осмыслила, то всё – это моё! Какая разница, где это я прочла, думаю я о Юле неприязненно. И за такой ответ, остановленный, она посмела поставить мне 4!

А у Натальи Шуреевой стихотворение Марины Цветаевой, написанное весной 18-го года (дата написания проставлена в билете), в нём есть приблизительно такие строчки:..ненавижу голод голодных и сытость сытых… Пока Юля бесконечное число раз ходит-выходит, Наталья спрашивает у меня, что я думаю по этому поводу. Но не надо понимать буквально, в самом начале гражданской войны ещё такого голода не было, все продукты исчезли постепенно, позднее. Здесь что-то другое; иносказание; я не знаю. Странно, что я не могу включиться в смысл стихотворения Марины Цветаевой. Наталья уходит с экзамена. Так что мне ещё повезло, все вопросы для меня оказались простыми.

…Тань, зачем они сами так делают, сетует Катерина. Но я совсем не хочу забивать ей голову не тем перед экзаменом; всё нормально, я сама виновата, нечего рассматривать, что там на столе у преподавателя, и Юля отомстила мне, как смогла… Правильно сделала! Мы смеёмся. Ты сейчас хорошо сдашь, вот увидишь, заходи! Я почему-то уверена, что Юля сейчас начнёт ставить хорошие оценки. Так и есть: просто вылетает с экзамена счастливая Наталья, я забыла её фамилию, пять.

Тань, это она твою пятёрку Наташе поставила, говорит, переживая за меня, Щанкина. Но я не согласна с такой постановкой вопроса: мне всё глубоко безразлично. Четвёрка – тоже очень хорошая оценка, обожаю; мне вполне хватит. Заочники учатся основательно, подолгу, переходят с курса на курс; Наталья перевелась к нам со старшего курса, я ей написала контрольную по синтаксису простого предложения, 100 рублей, и как я радовалась этим деньгам, если бы вы знали! По полгруппы заказывали мне контрольные.

В глубине души я, наверное, медленно, но верно шла к тому, чтобы оставить в покое КФ.

…А вот в моей памяти как на ладони и последний день той сессии, не могу удержаться, чтоб не описать; уже купили пиво. Но несправедливая злая декан Понурова (сколько она учебных часов выбросила!! у заочников итак очень мало часов; своя рука – владыка!) поставит Наталье для разнообразия, посмотрев, как мой Паша, на потолок, тройку по истории серебряного века (мне – 5), и я вижу её, как она расстраивается: сейчас пойду на четвёртый этаж (т. е. на филфак), я всё ей скажу!.. Как хорошо, что я в шуме услышала эти слова!

– Наташа, ты никуда не пойдёшь, – говорю я первое попавшееся, стою в двери как бы не пуская её; тоном, разумеется, нежненьким.

По счастью, нас слышат; Наталья Шуреева, завуч небольшой школы: Наташ, Наташ…, мастерски вешает однокурснице лапшу на уши. Та тяжело вздыхает и остаётся.

Почти у всех мои однокурсниц педколледж (очный!!!!!!), и они все просто умнички!

* * *

– Пустите Дуньку в Европу!

Тон какой – насмешливый-насмешливый, снисходительный! Высокомерный барский баритон. Пусть едет! Вернее, конечно, плывёт на пароходе! Нам не жалко! В этом тоне звучит несомненное преимущество нашего строя, хотя в то время, почти сразу же после революции, правильнее бы говорить – нашей власти. Но невольно происходит некое смещение понятий, аберрация. Во всяком случае, спустя почти 60 лет после революции я так услышала; мне почему-то кажется, что я одна в тот раз в театр ходила. А Дуньку превосходно сыграла Наталья Крачковская; заполошную, разумеется, неумную, некрасивую.

Эта фраза стала известной, домашней шуткой всех нас, удачным воплощением правоты подавляющего большинства оставшихся, несомненного морального превосходства. В зале звучит весёлый смех.

* * *

Зачёт по электрификации с/х пр-ва я решила получить раньше своей группы: у меня все лабораторные работы зачтены. Повторила всё, посмотрела, и прихожу на кафедру во второй корпус; в коридоре вижу пятую группу в полном составе: они организованно пришли за тем же самым. Кумарин сначала намекает мне, а потом уже почему-то злится и говорит мне ясно-понятно, что я зря пришла. Но сначала я так не считаю. Вижу Ольгу Спиренкову, уже прилично ожидающую своего первого сына – ей тем более пораньше нужен зачёт. Поскольку помощь в этот раз не от меня совсем, то Спиря со мной малознакома. Нет, она просто незнакома со мной вовсе.

Кумарин – это вам не наш староста; если у него есть возможность что-то сделать полегче, то он делает это не только для себя, но и для всей своей пятой группы. Но ему надо сделать так, чтобы посторонние не видели. Видя, что я не боюсь его и никуда не ухожу, он, наконец, говорит мне раздумчиво:

– А хочешь, я сделаю так, что ты никогда не сдашь электрификацию?!

Слово “никогда” староста пятой группы произносит в высшей степени плохо, для меня абсолютно безнадёжно. Никогда не сдам, выгонят из академии!.. Нашего преподавателя электрификации, высокого и толстого, лысого, я легко представляю себе молодым, почти мальчишкой, дружком или однокурсником отца Кумарина. Соседом! Кумарин живёт недалеко, в Подольске. Да кем угодно! Я нисколько не сомневаюсь: если сказал – сделает! Я жалею о напрасно потраченном времени и медленно выхожу из второго корпуса.

Неприятный осадок остаётся, и ещё какой! Учиться в этой Москве, где полно, как мы в то время говорили, блатных, мне время от времени надоедает, и я теперь решаю учиться звероводству в Иркутске. Среди своих. Я пишу Наде в Новосибирск об этом письмо, затем еду далеко на 143-м автобусе в городскую библиотеку, где мы с Наташей записаны, беру там «Справочник для поступающих в вузы» и смотрю координаты Иркутского с/х института. В Иркутске тоже звероводство преподают. И зачем я в эту Москву поехала?!

Мне делается легче.

* * *

– Норкина, – говорит мне спокойно Наталья Логвиненко, когда я просыпаюсь в выходной часов в 12. – Ты зачем будильник заводила? Сама спишь, а всех разбудила!

Все притихли, внимательно слушают, как я сейчас буду отпираться. В нашей комнате живут комнат пять, не меньше, и даже телевизор есть; стоит себе у девчонок на подоконнике. Я хотела посмотреть телевизионную передачу, посвящённую Новосибирскому академгородку, университету и физматшколе, случайно увидела в программе. Может, даже знакомых увидеть; всколыхнуть, оживить воспоминания. Наталья от имени всех ворчит на меня несердито, и я её не боюсь: мы с ней друзья.

Но странно: в ближайшую буквально субботу я окажусь в академгородке у знакомых девчонок в гостях наяву, и мы подробно поговорим по поводу этой, так несерьёзно пропущенной мною, передачи. Вот уж не чаяла. Хотя в жизни только так всегда и бывает!

В одно из воскресений, перед вечером, я вижу в соседней комнате Люду Рыженкову, она в очень красивом тёмно-синем платье: если это хлопок, то такой качественный, плотный, скорее всего рифлёный; мелкие-мелкие цветочки, по подолу купон. Рукава реглан три четверти, круглый вырез обработан руликом. Очень модно и красиво! Глазки накрашены; тени, конечно, голубые. Она отдыхает на кровати так, чтобы не помять драгоценное платье. Какая ты нарядная, говорю я Люде, какое красивое платье! Она реагирует на мой комплимент совершенно неожиданно:

– Норкина, а ты хочешь пойти в театр на Таганке?

Хочу, говорю я быстро, не задумываясь. Но я не связываю ещё поход в театр на Таганке с новым Людкиным платьем. Между тем связь самая непосредственная. Вчера поздно вечером Люда поехала к театру и заняла очередь в кассу; незадолго до описываемых событий она вернулась домой переодеться, и вот теперь почти перед самым спектаклем ей гарантировано два билета.

Как мало осталось жить Владимиру Семёновичу Высоцкому, чьим гением этот ажиотаж и создан! “Если бы знать! если бы знать…” Нет, его не было в тот вечер. “Десять дней, которые потрясли мир” по роману Джона Рида. Валерий Золотухин, наряженный матросом (кажется, это настоящий революционный матрос, почему-то немного похожий на Золотухина), до начала спектакля и в антракте играет для публики в фойе на революционной гармошке, исполняет различные песни и частушки. Говорят, иногда это действо выполняет сам Высоцкий. Над входом в буфет вывесили огромный лозунг:

Стилизация не удаётся: идти в буфет мне совсем не хочется. Я почему-то иногда воспринимаю всё буквально. Суть спектакля в постановке различных фрагментов, например, современное тому времени представление театра теней «Долой стыд». Никто не хихикает, несмотря на то, что на ширме-занавесе демонстрируются тени нижнего белья, которое люди снимают с себя публично. Сами они остаются, надо полагать, неодетыми. Хотя это уже, конечно, не сами десять дней, а их совершенно потрясающий результат.

* * *

Никогда не жила в одной комнате с Ларисой Ильиной. Кроме музея академика К.И. Скрябина.

Лариска в общежитии оказывается человеком надёжным и основательным. Вот я слышу случайно и мельком, как она объясняет кому-то неосведомлённому, что у нас в новой огромной музейной комнате такая борьба за власть… между Логвиненкой и Норкиной. Я не вмешиваюсь в этот разговор: Лариса так видит, и пусть! Борьба за власть…

На самом деле ни я, ни Наталья не были рады, что назначены старостой этой комнаты. Назначены мы были, так сказать, из разных источников: студсовет с его вездесущим Колей Кубраком и какая-то дублирующая организация – комитет комсомола или деканат, не помню. Говоря современным языком, мы с Наташкой были старостами по разным версиям. Мы стали успешно спихивать эту «власть» друг на друга, и в результате вовсе не стало у нас в комнате старосты. График дежурств, однако, остался висеть на двери; его всё же Наташа успела нарисовать. По этому графику надо было выносить мусор. Лариса мне и говорит однажды: Тань, вынеси за меня завтра мусор, я домой поехала, а я сегодня за тебя вынесу. Я, помню, подумала, ну и ехала бы просто так, никто бы этого и не заметил.

– Как я могу тебе на завтра что-то обещать: у меня, может быть, завтра начнётся приступ аппендицита, и меня «Скорая» увезёт!

Так мы лежим с ней на заправленных кроватях в совершенно разных соседних комнатах и лениво препираемся. Мы не сидели почему-то в музее Скрябина. Я не помню, чтоб человек сидел на стуле. Кроме, пожалуй, Исмата: он приходил к нам в комнату, садился за стол, и молчал строго и недовольно, как директор. Потом он произносил: «Товарищи, вы знаете, я есть хочу, пойдёмте в столовую!» И мы собирались и шли толпой в столовую.

Лариса искренне жалеет меня: ну, а если с тобой ничего не случится. Тогда я получу телеграмму, и поеду срочно в аэропорт Шереметьево встречать кого-нибудь. Или произойдёт сильное землетрясение… Видя, что меня трудно уболтать, она встаёт, быстро выносит мусор, возвращается и снова ложится на кровать. Думая, что это очень веско, Лариса присуждает мне:

– Если не случится землетрясения, тебя не увезут на «Скорой», и так далее, то ты завтра вынесешь за меня мусор; я не могу быть спокойной.

А я забыла почему-то. Тысяча дел. Она вернулась из своего Загорска и так же быстро, как первый раз, снова вынесла мусор.

…Её зовут дома Лорой, брат – Лоркой. Как и у меня, у Ларисы один брат, и он тоже старше её на пять лет. Я была у неё дома два раза – на первом и на втором курсе, отвозила на летние каникулы своё зимнее пальто. Дом стоит прямо у станции, 3 минуты до платформы. Балкон на третьем этаже видно не со стороны Москвы, а – с противоположной.

Как в Новосибирск ехать.

* * *

Экзамен по кормопроизводству не помню почему я сдаю досрочно, одна. Ведь никаких каникул вблизи нет, сразу после сессии мы участвуем в ремонте своего шестого общежития, потом – учхоз! Как бы там ни было, я вижу себя перед преподавателем, пытающуюся что-нибудь вспомнить. Преподаватель совершенно неожиданно оказывается не из нашей, а из Тимирязевской академии, он проверяет знания студентов и, через этот безупречный механизм, работу кафедры. В билете два вопроса, оба простые, но не для меня:

1) Соя, чина, нут.

2) Пожнивные и повторные культуры.

Бобовые. Звучит как банальность то, что они могут фиксировать азот из воздуха. Мне даже неудобно об этом говорить. Но больше мне сказать почти что нечего. Жмых семян бобовых очень питательный… Экзаменатора интересует возделывание, но я знаю маловато. Ничего не могу вспомнить, ведь на занятиях мы не занимались, а балдели. Мало говорю про пожнивные, про повторные, что-то поверхностное, недостаточно. Сейчас ничего не могу вспомнить, а вот если бы я тогда знала хоть что-нибудь, то и сегодня бы вспомнила!

Преподаватель не просто ставит оценку, он считает нужным аргументировать. Наши очень редко так поступают. Человек из соседней академии устало говорит мне:

– Знаете что! Я поставлю Вам четвёрку и буду сегодня спать спокойно!

Так редко бывает: я тоже испытываю огромное облегчение. О, да спи, конечно, спокойно, думаю я, обращаясь к экзаменатору мысленно на ”ты” и едва не прыгая вниз по лестнице через ступеньки.

* * *

Наконец получаю от мамы телеграмму: Женя будет дома тогда-то, приезжай. Еду в ближайшую авиакассу и покупаю себе билет на самолёт, на 2 часа дня. В тот день у нас последний экзамен по генетике; я усиленно готовлюсь к нему, занимаюсь. У меня план, и я объясняю его всем, а то не пропустят меня первую (там очередь, может быть, ещё с прошлого года!): я захожу на экзамен, быстренько отвечаю и после этого лечу на самолёте домой. Всем понятно?! Но накануне экзамена мне сообщают важную подробность: Шангин-Березовский ровно в 10 утра уходит завтракать, кажется, даже в столовую и лишь потом, минут через 30, приглашает студентов на экзамен. Таким образом, я не успеваю на самолёт. Мне советуют прямо сейчас идти на экзамен и сдавать с пятой группой. Но я ещё совсем не смотрела закон гомологических рядов академика Вавилова. Это считается несущественным; умные люди в один голос говорят мне, чтобы я не мешкала. У пятой группы недостающие знания можно будет получить.

Кафедра генетики и разведения с/х ж-х находится в главном корпусе на первом этаже, в таком маленьком уютном коридорчике, отделённом от остальной академии стеклянными дверями. Всё так мило, по-домашнему; чужие не ходят. Захожу, и навстречу мне с экзамена вылетает счастливая Лена Карнова: 5. Но я не даю ей радоваться:

– Лена! Быстро! Закон гомологических рядов Вавилова!

В книге написано, конечно, но если бы вы знали, как я люблю разговаривать с живым человеком! Небо и земля! Она было начинает мне объяснять, да не тут-то было, дверь на экзамен остаётся открытой, и оттуда несётся властный зычный голос Гена:

– Есть кто-нибудь ещё на экзамен? Заходите!

– Есть! Норкина! – отвечает весело пятая группа, довольная тем, что экзаменатор смотрит сейчас не на них, а мимо них, в коридор. Я так и вижу сквозь стену, как необходимые знания на листочках перемещаются быстро от одного студента к другому.

– Как это может быть, чтобы Норкина – и в пятой группе училась? – искренне недоволен-возмущён Ген Никифорович Шангин-Березовский.

– Так она в четвёртой учится! – бесконечно радуется-хихикает пятая группа.

– А-а; ну тогда другое дело… Так заходите, Норкина!

Мне неудобно сказать чужой группе: а что вы так разорались! я зайду, только попозже, и я беспомощно оглядываюсь на Лену Карнову. Но она печально пожимает плечами, улыбается мне ободряюще, и я захожу на экзамен. Мысленно я уже вижу картину маслом – в билете так и написано: «Закон гомологических рядов Н.И. Вавилова»; вот только этого мне и не хватало перед полётом домой. Беру билет.

Никаких рядов: пока всё же неплохо, обнадёживающе. Галя Пименова, Вася Петешов. Отвечает Елена Прохорова, уверенно и красиво. А по поводу своих вопросов я думаю, что скажу. Исписываю листок за листком примерами. Генотип и фенотип. Гомозигота и гетерозигота. Что-то ещё, наверное. Выведение пород домашней птицы, устойчивых к различным инфекционным заболеваниям.

Генотип – совокупность наследственных свойств организма, обусловленная… Фенотип – проявление генотипа, это совокупность внешних признаков организма, обусловленных, кроме того, влиянием среды, условиями содержания и кормления. Животные с одинаковым фенотипом могут обладать значительно отличающимся набором хромосом; в то же время генетически идентичные или близкие особи – сибсы, полусибсы, помещённые в различные условия могут значительно отличаться как экстерьером, так и интерьером. Высокопородные животные более требовательны к внешним условиям, чем, например, неприхотливый низкорослый малопродуктивный местный скот. …И столь же безупречно правильно по поводу гомозиготных и гетерозиготных организмов, полного и неполного доминирования. То самое возвратное скрещивание, которое в школе нам так и не смогли объяснить, весьма удачно сюда приплетаю.

Преподаватель хмур и поначалу очень строг ко мне: я подсказывала, а Ген это, оказывается, не любит. И тем не менее я отвечаю хорошо, я просто легко беседую с ним. Я думаю, что источник моего обаяния в том, что я не гонюсь за высокой оценкой, а просто старательно, даже с удовольствием, отвечаю экзамен. Именно поэтому я получаю самую высокую оценку. Я умею сосредоточиться – это счастливое свойство. К выведению неких пород кур он остаётся равнодушен: ну вывели и вывели, правильно сделали; что тут ещё скажешь! Я думаю совершенно так же. Хорошо отвечаю на дополнительный вопрос. Преподаватель наконец говорит мне, не скрывая своего удивления:

– Вы знаете не всё. Но то, что Вы знаете, Вы говорите с пониманием.

Как он смог за 20 минут понять меня всю досконально! Обратным светом мгновенно освещаются для меня все его эффектные непростые лекции, вся его деятельность: какой он умный, без показухи, по-настоящему, уважительный, спокойный, доброжелательный. Ставит мне 5. И лишь потом смотрит в зачётку, радуется за меня, объясняет мне простецки, что он специально никогда заранее не смотрит в зачётку.

* * *

На другой день я с утра пораньше покупаю маленький, 0,5 кг; они совсем недавно появились, в небольших коробочках, очень красивый, бисквитный тортик в честь удачной сессии и своего отлёта домой. Мы завтракаем с Розой: пьём чай и без труда съедаем тортик вдвоём. В музее непривычно пусто и тихо. Кто – где. Выходим из клинического корпуса, и я норовлю поместить коробку от торта в мусорную урну, но получаю замечание от своей правильной подружки, что так делать неправильно. Она собирается провожать меня в Домодедово: я вижу, ей хочется проделать со мной хотя бы часть моего пути домой, к маме.

Этим летом Роза тоже, наконец, увидит свою маму.

По дороге в аэропорт Роза подробно рассказывает мне про корову по кличке Ubre Blanсa, она её даже видела. Эта корова – мировая рекордистка по надою; 20.000 литров за одну лактацию; живёт на Кубе. Чему, интересно, Розка может научиться в нашей стране, думаю я, совершенно потрясённая этим рассказом… Что означает «ubre blanсa»? Она в ответ смотрит на меня строго: ты должна сама знать! Я послушно сразу же вспоминаю: blanсa – белая. Но Роза всё равно недовольна и строга: ubre? Сдаюсь!

Подскажи, Роза, per fabor, – выпрашиваю я, заинтригованная. Роза лениво пеняет мне: но, Таня, ты же сдала анатомию, ты же учила! Нет, Rosy, я такого не учила! Ubre – вымя. Вспоминаю. Вымя – uber; похоже, конечно, но всё же немного не так. Таким образом, кличка коровы – Белое Вымя. Роза рассказывает: «Таня, знаешь, у неё на самом деле белое вымя, такое большое…» Она вспоминает свою Кубу и улыбается.

Не спеша подходим к стойке регистрации, сотрудницы аэропорта что-то отмечают в моём билете, отрывают посадочный талон, на Розку не смотрят, и мы с ней беспрепятственно идём дальше. А не далеко ли ты зашла, mia querida cubana amiga, говорю я вскоре ей. Нет, не далеко, нормально. Розе всё нравится, всё интересно, она улыбается довольная.

Но ты полетишь не отсюда, предупреждаю я Розку, чтобы она не очень радовалась, ты полетишь из Шереметьева; я обязательно вернусь к этому времени и тоже провожу тебя! Да, я знаю: Ше-ре-ме-тье-во; Роза смотрит по сторонам и счастливо улыбается. Современная застеклённая эстакада ведёт далеко на лётное поле, почти до самого самолёта. Мы с ней идём долго, но неутомительно. Короче, если бы Розе надо было в Новосибирск, она в тот день запросто могла бы улететь со мной. Но Розке совсем не надо в Новосибирск, и мы прощаемся.

– Как ты обратно пойдёшь, тебя сейчас не выпустят, – говорю я ей тихонько на испанском языке, словно не хочу, чтобы нас поняли.

Роза хладнокровно исправляет мою ошибку в испанском, затем на её лице появляется слегка надменное выражение:

– А я скажу, я ничего не понимаю. Я иностранка – и всё!!

Я невольно отхожу от толпы пассажиров в сторону, словно хочу теперь уже Розку проводить. Роза идёт обратно одна по пустому проходу, её очень далеко видно. Она не оборачивается.

* * *

В Толмачёво я выбираю автобус-экспресс, следующий не в сам город, а в академгородок. Мне совершенно всё равно где-то нужно переночевать в Новосибирске, и я вспомнила, что девчонки приглашали приехать к ним в гости. На конечной остановке меня настигает слепой снег. Только слепого снега мне сейчас не хватало!

– Ослеп! – Говорю я снегу на полном серьёзе и недовольно. – Куда летишь, не видишь что ли!

Мне делается холодно и неприютно. Солнышко садится за лес и ярко бесстрастно освещает меня, совсем немного не доехавшую до дома; а прямо над головой из холодной чёрной тучи без конца спокойно вылетают холодные белые снежинки. Я вижу это как на картине.

Уже поздновато заявляюсь на знаменитую Пироговку, в общежитие университета к Тане Поповой. Быстрый шёпот, понимающие взгляды – и кто-то куда-то уходит, сказав всем до свидания, затем спокойной ночи. Я угощаю девочек апельсинами. Они очищают апельсины от шкурок и очищенные выкладывают на тарелку, ставят на стол. Я ловлю себя на мысли, что целые ярко-оранжевые апельсины смотрятся намного эффектней, чем очищенные, и жду, что будет дальше. А дальше девчонки виртуозно поровну делят шкурки от апельсинов, тут же быстро их съедают, и даже и не думают притрагиваться к очищенным экзотическим фруктам, а просто смотрят на них и бесконечно радуются, что они у них есть.

Таня написала мне как-то: «Засунула куда-то “Солёную падь”, никак не могу найти…» Она же не может просто написать, что читает; что можно, и стоит, и надо читать, но я почему-то понимаю всё буквально и представляю себе, как она засовывает книгу между кроватью и стеной. Конечно, потом не найти! Я вспоминаю это, поскольку вижу на тумбочке: спокойно лежит Залыгин. На минутку все куда-то ушли, я открываю и прочитываю спор Семёна Чаузова с женой: «…только и можете за нас, баб, прятаться! Что бы вы без нас делали!» Мне это кажется далёким, давнопрошедшим: погони, обрезы, стычки в ночи. Все эти страсти уже описаны однажды в «Поднятой целине». Но всё равно обязательно надо будет прочитать.

Утром Таня провожает меня на электричку: мне домой, а ей на маёвку.

 

Май

На другой день чудеса не прекращаются – праздник всё-таки!

Первое мая: никто никуда не едет. Только я. В Мошково всё же встречаю знакомую бабушку из Белоярки, Тани Мальцевой бабушку; кажется, она выписалась из больницы. Мы с ней идём далеко к трассе, где свёрток (свёрток – так всегда говорит папа) на Белоярку.

– Ты чья?

– Норкина.

– Ты была маленькая, когда вы приехали, ты не помнишь, – строго говорит мне Танина бабушка, словно ждёт, что я буду возражать.

Но я не возражаю:

– Да, мне было два года.

– Время как летит. А ты знаешь моих внуков?

– Знаю, конечно, Таня и Боря. Они младше меня на год учились.

Мы мало разговариваем: я не могу вспомнить её имя. Тани Мальцевой бабушка не остаётся со мной на перекрёстке, а уходит по дороге пешком. Я долго стою одна, не в силах думать ни о чём. Съедаю один ломтик шоколадки “Вдохновение”, которую я везу домой в подарочек. Потом ещё один. Отворачиваюсь от трассы, смотрю вдаль; на дороге уже никого не видно. Не знаю, что мне делать.

Неожиданно прямо передо мной сама собой останавливается совершенно пустая бежевая «Волга», она сворачивает из Новосибирска.

– Вы не знаете дорогу на Белоярку?

Я вижу водителя: якут, солидный, солидных лет. Или китаец. В мгновение ока я открываю дверцу «Волги», в одно касание оказываюсь на переднем сиденье, захлопываю дверцу, спокойно аккуратно расправляю свой модный плащ и только после этого безмятежно говорю:

– Я покажу Вам дорогу.

Когда мы видим бабушку, я заранее предупреждаю шофёра, что бабушку тоже надо обязательно подвезти. Он вежливо останавливается. Трудно поверить, но это так: мы мчимся в Белоярку по совершенно пустой дороге на бежевой «Волге». Развилка. Влево. Ради одного этого слова: «влево» он и остановился на перекрёстке, какое счастье! А та дорога куда? – спрашивает важный человек. Не знаю. Как же ты не знаешь, укоряет меня бабушка. В Кузнецовку! Вон и крыши видно…

Что ж, не знала; теперь буду знать!

В Кузнецовку мы ходили, ничего не видели!

В Кузнецовку мы ходили, ничего не видели…

Только видели одно:

висит ведро – худое дно…

пели про эту деревню братья Заволокины. У меня даже их пластинка была “Мошковские страдания”, диск-гигант, я очень любила её слушать, они замечательно поют… Например, такой перл мне тоже очень нравился:

Где остались мои часики, это неизвестно. Или они просто-напросто остановились? Я спрашиваю у якута, сколько времени, абсолютно ни для чего, просто так. Но он реагирует как-то сочувственно-озабоченно:

– Опаздываете?

Или он подсмеивается надо мной? Я не думаю так, отвечаю серьёзно:

– Нет, не опаздываю. Я же к маме еду. Мама всегда ждёт, к маме не опоздаешь.

Какие слова у меня неожиданно получились красивые, хоть в камне высекай! Ну, и конечно, вовсе не Белоярка ему нужна, такому важному богатому китайцу-якуту, а дачи; можно было сразу догадаться, но я почему-то не догадалась. Так называемые обкомовские дачи в сосновом бору на высоком берегу нашей великой сибирской реки. Мне это не очень нравится: я неожиданно оказалась в родной деревне, но далековато ещё до дома, и поэтому я полагаю, что ему обязательно надо заехать наверх, в магазин, купить белого хлеба, например. Какой в белоярской пекарне вкусный белый хлеб выпекают; это общеизвестно! Нет, не надо. Жаль. Мы благодарим, не предлагая денег, и прощаемся. Я несу нетяжёлую сумку бабушки, мы не спеша сворачиваем в её проулок. До свидания.

Выхожу совершенно не с той стороны на огромный школьный двор. На знакомом до мелочей стадионе всё не так; мне всё теперь не нравится. Владимир Эдуардович уехал; настоящие гаревые (длиной 240 м!) беговые дорожки сохранять уже некому, видны даже следы ручейков. Как давно я здесь не была! Как далеко всё отошло: смех, бег, спорт. Вот здесь я наступила на мяч, который мне подсунула Любка Боровко. Я растянула связку и не могла даже идти домой…

Мама мне рассказывает, что бабушка Тани Мальцевой встретила её в бане и сказала: “ Хорошая у тебя дочь. Не бросила меня”.

* * *

Женя неожиданно переменил свои планы и пролетел над нами в Москву, затем в Киев. Была посадка в Новосибирске! Повидав своего сыночка, они с Любой прибыли к родителям тогда, когда меня дома уже не было. Брат ссорился с родителями, много пил водку. Сфотографировался во дворе, как он самоотверженно и красиво колет дрова.

А я через несколько дней вернулась на самолёте в Москву.

Мы с Наташей идём в Театр Эстрады на спектакль Геннадия Хазанова «Мелочи жизни». (Вспомнила даже название спектакля; вернее, как водится, само пришло.) Дешёвые высокие билеты – других не было. Хазанов нам о том, о сём, о мелочах жизни; затем о тараканах. У вас есть? – спрашивает он, обращаясь к галёрке, подняв высоко голову и глядя прямо на меня. Мне вопрос Хазанова не нравится, и я молчу, смотрю в сторону, ухожу от взгляда Хазанова; я не хочу в театре о тараканах, но мои соседки восторженно хихикают: как он угадал! есть, конечно, только вчера травили!

Огромный дом, дом-корабль, дом-город, в нём всё есть, рассказывает экскурсовод на автобусной экскурсии, когда автобус мчится по набережной мимо: магазины, предприятия бытового обслуживания и общественного питания, кинотеатр («Ударник»; мы ходили, конечно!) и даже, вот, театр. Я вспоминаю, как во время нашей четырёхдневной остановки в Москве мама зашла здесь в парикмахерскую, а я ждала её. Отпросилась пойти походить, скоротать времечко, сходила в магазин, купила общую тетрадь с белой обложкой из тонкого картона, на пружинке; вернулась в парикмахерскую: показала свою покупку маме и снова вышла на улицу. Теперь уж я пошла к высоченному памятнику Илье Андреевичу Репину с палитрой в руках – на площадь Репина, бывшую Болотную, где когда-то давно, я вдруг вспомнила Милицу Степановну, казнили Пугачёва. Долго ходила в сквере вокруг памятника, рассматривала.

Затем мне стало интересно, что ещё в этом доме есть. Оказалось – просто живут жители, но подъезды выходят не на улицу, а во двор. Двор бессолнечный, вытоптанный, с какими-то странными, даже уродливыми деревьями, он мне совсем не понравился.

Когда мы с Наташей вышли из театра, я захотела взглянуть хотя бы мельком на другую сторону громадного дома, проверить, всё ли так, как было 5 лет назад, вспомнить, как мы с мамой здесь прогуливались, но толпа потянула нас за собой, через Каменный мост к метро. Было уже поздновато.

А это оказался тот самый Дом на Берсенёвской набережной.

Тоня весьма настойчиво приглашает нас с Наташей в гости к ней, а она сама в гостях у своей тётки в Царицыно, это недалеко. Повод: принять ванну. От этой настойчивости что-то некуда деться, и мы с Наташей едем в выходной день в Царицыно. На Текстильщиках мы садимся в электричку; проходим мимо развалин так никогда и не построенного Царицынского дворца. Огромные, бесконечные, но совершенно не страшные, а какие-то весёлые краснокирпичные развалины-руины! Весёлый бурьян до самого неба!

У Тони в гостях Н.М. Воронцов; сама она собирается печь блины. У Тони появилось новое слово – «продинамить». Она повторяет его на все лады: «…а то я девчонок продинамлю!», «Я боялась девчонок продинамить…» Мы не слушаем и не реагируем: это адресовано не нам. Вода чуть тёплая, Наташка отказывается купаться. Мне странно, что Тоня не предлагает нам нагреть чайничек водички примерно до 100 градусов, я бы не отказалась, а сама почему-то не спрашиваю. Но вот и продинамила, как совсем не хотела: зачем мы приехали?! Старую дружбу почтить?! Или для чего-то другого?! Ничего не могу понять. Мы вчетвером собрались на кухне. Тоня задела сковородку и отдёргивает руку: «С-с-с вашими блинами!» Но я не хочу таких наших блинов, вот это мы заехали!

– Обожглась, что ли, – спрашивает Доха; интонация показная, заботливая, но она сразу не отвечает. – Антонина?!

– С вашими блинами, – хитровански улыбается нам Антонина.

Вчетвером едим невкусные, тёмно-коричневые, почти пригоревшие, но съедобные, конечно, блины, ещё немного разговариваем и уезжаем.

Получаю от Нади письмо: «Таня, милая, не вздумай переводиться в Иркутск! Успеешь ещё вернуться в Сибирь…» Я с усилием пытаюсь понять, почему Надя мне так странно пишет. Вспомнив, облегчённо вздыхаю: нет, я передумала уезжать в Иркутск.

Но как было всё же противно!..

* * *

На повестке дня теперь гидроизоляция.

На работу ходим в своё общежитие часам к 9-10, после завтрака. Немного поработаем – на обед! Быстро не так важно, как важно всё сделать качественно. Мы должны замазывать в наших маленьких душиках жёлтой водоотталкивающей пастой чёрные швы между кафельными плитками, посаженными на цемент. На белые плиточки жёлтая паста не должна заходить. Есть три способа выполнить эту олимпийскую задачу: выполнять работу аккуратнейше, такими маленькими кисточками, или намазывать слой быстро и щедро, а затем срезать лишнее с плитки бритвой, или стирать тряпкой, пока не засохло.

Мы ведём жаркие дискуссии – как лучше, у каждой из нас свой любимый приёмчик. Пищи для ума – хоть отбавляй. Сначала я придерживаюсь одного способа, затем другого, третьего и, наконец, совершенно хладнокровно чередую их. Когда всё сделано, надо идти к Олегу Морошкину – он старшой, у него все ключи от комнат на этаже – чтобы он закрыл комнату. Как хорошо, что он не староста больше в нашей группе! Был более-менее приличный человек, а как доверили ему связку ключей от пустых комнат пустого этажа… Спасайся кто может… Ванькя, тормози лаптем, деревня близко, завтра новый сплетём!

Это бесплатно. Некоторые работают серьёзно, по нарядам, красят белилами рамы, от нас незримо и неуловимо отделяются. Приходит вся замызганная краской, но очень красивая деловая Яна и предостерегает нас, я помню, так: мне мать сказала, вам должны выписать наряды, иначе вас могут обмануть с объёмом работ и с расценками, вы должны знать, сколько примерно заработаете. А мы и не знаем, какова расценка на гидроизоляцию, и неинтересно совсем почему-то. В моей комнате Ирка красит рамы, приглашает меня присоединяться к ней. Но кисточки! Мне кажется, я смогу пройти по проволоке, натянутой между шестым и седьмым общежитиями, но красить этими кисточками я не смогу. Удача заключается в том, чтобы не прокрашивать деревянную раму до самого стекла, а отодвинуться на несколько мм, чтобы не стирать краску потом со стекла! Но я так не считаю. Едва Яна ушла куда-то, я крашу так, как считаю нужным! Чистая красивая яркая белая красочка надёжно и надолго защитит деревянную раму ото всего: от влаги, грязи и пыли, от солнца; наше общежитие не в прошлом году построено, и рамы давно и жестоко страдают от того, что краска изрядно облупилась. Когда теперь будет следующая Олимпиада!..

Ирка возвращается, проверяет мою работу, удивляется мне, что я не хочу заработать, совсем не сердится на меня, а отправляет выполнять гидроизоляцию, если мне это так нравится.

Господи, да не наша ли это будущая комната!!

Фамилия человека, который всё же как-то контролирует нашу вынужденную трудолюбивую деятельность – Теплов, зовут его Александр Васильевич. Я узнала это случайно, я и не видела, что нашу работу кто-то смотрит-проверяет. Он мне говорит, чтобы я по окончании работ отнесла бачок с гидроизоляционной пастой на кафедру нормальной анатомии, скажете, от Теплова, наставляет он меня. Но наши люди так не говорят; наши люди говорят просто: анатомии, а если нужна совсем другая дисциплина и кафедра, тогда говорят: “патанатомия”. Так что это не наш человек. К тому же бачок неприлично тяжёл, чтобы я его куда бы то ни было несла. Товарищ Теплов явно что-то напутал…

* * *

Теперь у нас появилась прекрасная возможность ходить по театрам! Я открываю для себя филиал МХАТа на улице Москвина, 3. Всегда спокойно с билетами. Ставятся спектакли по повестям Валентина Григорьевича Распутина, ни одной не пропускают. Мы идём вверх по Пушкинской, по правой стороне, от самого ЦУМа. Когда уже надоест пересекать улицы, улочки и переулки, у самого бульвара, последней, вправо отходит улица Москвина. Вы скажете – ближе от Пушкинской площади, да и станция метро «Пушкинская» на нашей линии и есть. Но ближе и быстрее ещё не всегда значит лучше. Я не люблю никуда спешить в центре Москвы, я иду медленно, уверенно, я прогуливаюсь. Обязательно кто-нибудь спросит дорогу; я люблю отвечать. Так же, как и мне когда-то, людям надоедает проходить улицы и переулочки:

– Вы не знаете, здесь где-то театр должен быть…

Это бывший театр Корша, антрепренёра Корша, как узнала я из книги Александра Гиляровского «Москва и москвичи», узнав об этой книге, в свою очередь, из тематической экскурсии «Гиляровский в Москве». Я была на этой экскурсии с первой группой, и эту книгу стала просто штудировать, я лучше узнала Москву – и ту, что есть, и ту, что уже не увидишь. Ни сном ни духом не ведала ни я, ни кто бы то ни было, что вернутся старые названия улиц, городов; но какой-то удивительный интерес заставил меня даже выписывать на листочек:

Новинский бульвар – улица Чайковского

Вознесенская улица – проспект Калинина

Никольская улица – улица 25-го Октября…

Благодаря таким записям я легко поняла, во что превратилась-возвратилась Москва вскоре после того, как мы покинули белокаменную. Наша улица тоже когда-то по-другому называлась – Кузьминская.

…Нет, конечно, не думали, не гадали, что всё изменится, хотя сейчас-то всё кажется очевидным. Перед концом того строя началась прямо какая-то вакханалия переименований! Не знаю, что там думали жители городов Набережные Челны, Рыбинска или Шарыпово, но папа сказал мне однажды просто с болью: «Таня, как жалко, переименовали город Ижевск, ты читала в газетах? Как жалко, старинный крупный город, столица Удмуртской автономной республики…» В Ижевске в университете учился папин брат Анатолий Александрович. Я даже ничего не ответила, знаю, конечно, что переименовали, но точно помню, как подумала в тот миг: переименовывают с ошибкой, это ошибка, мне это очевидно, но её же потом не исправить! Совершают страшную какую-то космическую ошибку, которая ни за что не будет исправлена! Как её потом исправишь! Это же на века! на всю оставшуюся жизнь! помню, думала я, сокрушаясь и соглашаясь с папой.

* * *

Вечером в комнате делимся впечатлениями о посещении театра, и вот у меня в рассказе однажды нечаянно проскальзывает, даже сама не знаю как, про необыкновенные пирожные, каких я нигде больше не видела, но рада была увидеть их снова на том же месте. Тошка тут как тут – демонстративно-понимающе уточняет по поводу пирожных. Я чувствую, что попала в западню, и чем больше отнекиваюсь, тем больше он доволен.

Один из любимых его приколов теперь заключается в том, что он слушает было начало моего рассказа об очередном просмотренном спектакле, затем демонстративно перебивает в таком примерно стиле: «Это всё неважно. Ты говори главное: какой там буфет! Хороший или так себе, не стоит даже идти?!»

Тошка – Леонид Енгибаров, клоун с осенью в сердце. Но

На спектакль «Деньги для Марии» не одна ли я ходила?! Эту повесть я в то время ещё не читала – сразу спектакль. Запомнила последнюю страшную фразу, как и в книге, – «Молись, Мария, сейчас тебе откроют…» Долгая хорошая тишина в зале. Сегодня эти слова звучит просто и естественно, но я вдруг задумываюсь: а как их пропустили у Распутина в то, в наше тоже, время?! Не иначе, по знакомству!

По повести «Последний срок» поставлен блестящий спектакль, театр полон, мой билет на самый последний ярус, под потолком, как я всегда говорю. Я почему-то не люблю театральные бинокли и никогда их не беру. Я привыкаю смотреть спектакль издалека: чисто студенческий пролетарский дешёвый вариант. За 80 копеек. Иногда я откидываюсь на спинку кресла и просто слушаю. Толчею в гардеробе я пережидаю в своём ярусе: постепенно выхожу из спектакля; уже приходит служительница. Она не спеша открывает тяжеленные тёмно-оливковые портьеры у входа, устало садится в крайнее кресло и говорит мне задумчиво-покойно:

– А старухе-то – тридцать лет…

«Живи и помни» тоже очень серьёзный спектакль; разобраться, так тяжёлый, тягостный. Не развлечение. А «Прощание с Матёрой» я так и не видела, мы уже уехали из Москвы.

На каникулах я рассказываю родителям о спектаклях, которые посмотрела. Разумеется, они читали Валентина Распутина. Мы устраиваемся вечерком в самой последней комнате на огромной, очень красивой, модной, уже без меня купленной, деревянной кровати. Папа то и дело задумчиво повторяет:

– Что же Таньчора-то не едет… Где хоть наша Таньчора! Когда хоть она приедет-то к нам…

Я сижу на новой кровати, прислонившись к полированной спинке, уютненько опираясь спиной о подушку, и долго-долго рассказываю родителям о Москве, перескакивая с одного на другое. Всё равно интересно.

* * *

Улица Юных ленинцев однажды с утра до краёв заполняется московскими юными ленинцами, они все в парадной пионерской форме, красный цвет оживляет вид. Я вижу их от конечной остановки 38-го троллейбуса – от грязно-зелёного «Дуная», до кинотеатра «Высота», сколько глаз хватает, колышется море детских головок на фоне белого и красного, небывалое зрелище! Со всей Москвы, получается, съехались! Я говорю однокурсникам: пионеров тьма тьмущая, улица Юных вся заполнена от начала до конца, и к чему это?! Впервые такое вижу!

– Ты в школе училась?

Не отвечаю. На пятёрки (хотя я училась не на пятёрки, а на разные оценки, но почему-то люблю выдумывать). И что?! Тогда меня терпеливо продолжают просвещать, но всё так же иносказательно:

– Норкина, какое сегодня число, знаешь?

Нет, не знаю, зачем? мы не учимся, числа мне ни к чему, когда надо будет домой ехать, я не пропущу; это не скоро.

Со мной и вовсе перестают беседовать, невежи, а говорят между собой: как у них в городе проходила городская пионерская линейка. И медленно откуда-то наплывает на меня: ах, 19 мая, ведь это же день рождения Всесоюзной пионерской организации им. В.И. Ленина, а у Тани Кобец 25 мая день рождения; не забыть её поздравить… Приятное тёплое солнце, мы все щуримся на него, но не отворачиваемся, греемся! Гармонист аккомпанирует, мы голосисто распеваем: «Семь цветов у радуги – семь дорог у нас, новой далью радуют нас они сейчас! Мы пионерия, мы все на марше!» А маршрутов пионерского марша уже не 7, а 8, как часто всё меняют, и даже песни не поспевают за изменениями, думаю я…

* * *

Роза наконец-то летит на самолёте домой на Кубу.

Но сначала ей надо встретиться в такой-то день, в определённый час с неким кубинцем у гостиницы «Мир», что кажется мне очень низкой и маленькой рядом со зданием СЭВа. Мы втроём долго и упорно спорим, сколько в этой гостинице этажей. Я нахожу, что пять. Наташа говорит – нет, Тань, намного больше, семь. Роза расстраивается, она серьёзнейше относится к нашей пустой болтовне, и надолго исчезает. Возвращается откуда-то: это не та совсем гостиница, про которую мы говорим, а как же ей теперь найти гостиницу «Мир»; но всё правильно, рядом с высотным зданием. 15 этажей, сокрушённо вздыхает mia cubana amiga. Я предлагаю ехать, и ничего больше не узнавать: мы найдём, Роза; мне неудобно сказать ей, что зря она нашим словам так истово верит. Мы иногда с Наташкой говорим первое, что приходит нам в голову.

У входа в гостиницу мы долго кого-то ждём, просто нудно, ни о чём не разговариваем, Роза очень встревожена. Туда-сюда вьются люди. Вдруг она несмело и неуверенно подходит к худому невысокому человеку в американских джинсах и в яркой цветной рубашке:

– Oye, companero!

Да, это тот, кто ей нужен, они разговаривают кратко, два предложения, прощаются. Всю обратную дорогу Роза молчит, переживает встречу-разговор, иногда говорит нам с Наташей пустяки и летуче улыбается. Я не люблю в метро разговаривать – за грохотом поезда я абсолютно ничего не слышу.

В автобусе я спрашиваю: но почему ты не сказала «amigo»; амиго – тоже «друг». Фидель говорил: «амигас», назидательно напоминаю я подруге. Но, Таня, это не так… Так нельзя сказать… Наташка привычно приходит Розе на помощь – ведь они учатся в одной группе – слово товарищ в данном случае лучше подходит, оно более официальное. О-фи-ци-аль-но-е… Роза совсем запуталась в результате наших объяснений. Потом спрошу у Луиса, говорит она. Таня, Натаща, а вы помните Луиса, он был у меня на дне рождения, когда мы жили в комнате номер 31?

Наташа не помнит, а я говорю подруге быстро, небрежно, явно не подумав: там все почти Луисы были! Наташка смотрит на меня изумлённо, а Роза с непередаваемой гримасой. Она отворачивается к окну, потом голосом хорошим, да просто нежным: но он очень высокий, выше всех! Я неожиданно вспоминаю Луиса – он мне замуж предлагал. Розка не присутствовала при этом разговоре, но не переспрашивает, не сомневается, верит. Я убью его, тихонько шепчет она, снова отвернувшись к окну…

Роза настолько вся в хлопотах по отъезду, что на радость и на торжество у неё просто не остаётся душевных сил. Она очень озабочена; покупает всем подарки, гостинцы или просто полезные предметы. И вот – трудно поверить, но наступает долгожданный день её отлёта. Начиная от общежития, Розу провожает огромная толпа кубинцев и других латиноамериканцев, которая, к вящему моему удовольствию, постепенно тает от пересадки к пересадке. В метро случается неожиданная небольшая неразбериха.

Только что открыли новую станцию на зелёной линии – «Горьковскую», в каждой схеме в вагонах метро приклеили аккуратный прямоугольник, с этой станции можно сделать пересадку на «Пушкинскую» на нашей линии. Открывали, конечно, с фанфарами и речами. Нашли некую ткачиху-повариху, которая живёт на юге Москвы, по зелёной линии, а работает примерно в районе «Щукинской» или и того дальше, она об этом написала радостное письмо в центральную газету: «…Поездка стала намного удобнее. Спасибо родной Коммунистической партии, её Центральному Комитету, за заботу о нас, простых тружениках…» Я точно помню, что подумала: подумаешь, забота, ерунда какая, всё равно очень далеко и проблематично ездить; небось, ещё на автобусе сколько к метро пилит, бедная ткачиха. Не вертолёт же ей подарили, думаю я раздражённо: пересадку на метро!!!!!!!

Почти сразу после открытия «Горьковской» я без труда нашла себе повод проверить пересадку, посмотреть, красива ли новая станция. Ещё пахло извёсткой, всё нормально; пассажиров на переходе совсем мало. Я говорю Розе: поедем на «Динамо» с одной пересадкой, не будем выходить на кольцевой линии! Она доверчиво отрешённо соглашается, но провожающие нас громкие латиноамериканцы-кубинцы возмущены, они галдят звонко и безостановочно; все как один вытаскивают откуда-то одинаковые проспектики – как правильно проехать в Шереметьево. Меня они даже не замечают, а весь этот испанский крик обрушивается на голову моей бедной Розы.

Вот и «Таганская»; они все нервно хватаются за Розкины чемоданы, и я поспешно уступаю. Наша теперь цель – станция метро «Динамо», а там маршрутка до Аэровокзала. Провожающих становится всё меньше и меньше, и вскоре мы остаёмся вчетвером и едем на экспрессе в аэропорт “Шереметьево”; Роза, как заворожённая, и в Шереметьево не перестаёт покупать в киосках сувениры. У неё такое лицо серьёзное и одновременно отсутствующее, что мы просто молча ждём, когда она всё купит. Мы с Наташей и Луис – будущий Розкин муж. Огромные красивые светлые не наши мягкие чемоданы у неё давно туго набиты подарками и застёгнуты, мы сдали их в багаж, теперь свои покупки Роза помещает в многочисленные пакеты, из которых всё выпадывает.

Наконец её приглашают пройти таможенный контроль, мы последний раз прощаемся и уже видим, как наша кубинка идёт в таком коридоре, отделённом от провожающей публики совсем невысоким барьерчиком. Она как-то неуловимо отделяется от нас, я её вижу наконец спокойную, очень красивую, в своём изящном белом джемпере с капюшоном, в облегающих джинсах, с короткой стрижкой.

Неожиданно Роза быстро подходит к этому барьерчику и велит мне что-то ещё передать ей. Я передаю и усилием воли заставляю себя не оглядываться по сторонам; я боюсь, что или Розу, или меня сейчас увидит кто-нибудь за этим неподобающим, через границу, передаванием. Моя подруга перекладывает все свои пакеты в левую руку, правую протягивает мне, берёт последнюю наконец дань Советского Союза, и в это время в левой руке один из пакетов рвётся, и все покупки звонко высыпаются на пол. “Como mierdo”, – в сердцах говорю я тихонько, ведь для меня это вовсе не ругательство, а просто два вполне уместных, немного резких иностранных слова.

Но для Луиса ругательство.

Он сердито выразительно смотрит через барьерчик на свою будущую жену, оказывается, ругающуюся так, что даже советские девочки с успехом этому научились… Поссорятся, сейчас из-за меня они навсегда поссорятся, только этого не хватало! Наташка тяжело, молча жестоко страдает. Что было набрать с собой сто! этих дурацких пакетов, сейчас бы один дали Розе!

Так, тяжело страдая, мы втроём уезжаем наконец из Шереметьева.

На обратном пути видим надолбы из сварных рельсов, выкрашенных в страшный чёрный цвет и восстановленных на Ленинградском шоссе, на том самом месте, где они находились во время Великой Отечественной войны при героической обороне Москвы. Это всё мне рассказывает Луис: ему вполне пристало хорошо знать историю Советской Армии, её героические военные страницы. Луис Энрике Баррио Педраза учится в Высшем военно-политическом пограничном училище; оно находится на станции метро ВДНХ.

В это же время в этом училище учится мой будущий муж.

 

Июнь

Дальше. Нас отправляют в учхоз – полоть свёклу. Мы благополучно и навсегда расстаёмся с гостеприимным музеем Скрябина, сдаём в камеру хранения в шестом общежитии ненужные летом вещи. Мы считаем себя уже третьекурсниками, большими, и радуемся всему.

Поселяемся в знакомом пятиэтажном общежитии, привыкаем. Что делать! мы люди дисциплинированные. Всех волнует очень вопрос: а сколько мы будем свёклу полоть? Мы ещё не знаем, что перед самой Олимпиадой нас всех одномоментно распустят по домам, очистят от нас Москву, поэтому мы все немного нервничаем. Иногда даже ссоримся по пустякам.

Кафедра агрономии и кормопроизводства не оставляет почему-то нас в покое: мы должны сделать-сдать какой-то гербарий. Но я этой кафедре ничего не осталась должна; оценка в зачётке, поэтому, когда я слышу это слово: «гербарий», то быстренько отхожу в сторонку. Наташа Найко находит меня в комнате, протягивает травку:

– Норкина, на, возьми гульбарий! Ежа сборная!

Я беру нитку с иголкой и пришиваю аккуратно, как нас учили, травинку в свою красную тетрадь-дневник. Неужели я эту тетрадь тоже выбросила вместе с лекциями?! Почти всё помню, что там написано. Взросление как на ладони; умнение.

Чьи-то слова задумчиво выписаны: «А Москва-столица прекрасно обойдётся без нас». Заранее, серьёзно, задолго настраиваю себя на будущее.

Иногда канцелярским клеем приклеены небольшие вырезки из газет.

Почему вот эта: из такой-то страны правительственная делегация посетила Большой Театр и просмотрела балетный спектакль «Ангара»? Да очень просто: потому, что я тоже просмотрела балетный спектакль, билеты продавались свободно. Андрей Эшпай? Отчётливо помню, что на барьере правительственной ложи остались лежать бинокли и программки; они всё побросали и ушли, программки с собой на память не взяли. Так что я два раза была в Большом. Опера Рихарда Вагнера «Золото Рейна».

Или о награждении нашего знаменитого земляка, олимпийского чемпиона биатлониста Александра Тихонова высокой правительственной наградой.

* * *

Много-много лет пройдёт, я мельком смотрю какое-то «Шоу» с его участием, выдающийся спортсмен рассказывает новосибирским тележурналистам о своих планах заняться… конным спортом, снова участвовать в Олимпиаде, только теперь летней, разумеется. Он приятнейше улыбается: это будет единственный такой случай; как будто его уже зачислили в сборную. Хотя мне неинтересно и совершенно не до того (я с мальчишкой в гостях у моей подруги Иры строго по делу), но мельком думается, что уверенность Тихонова очень странная-непонятная, и очень странно, зачем ему это нужно: быть не как все, поскольку он итак уже не как все; а теперь ему лишь пристало тренировать следующих чемпионов-биатлонистов. Да и время наступило очень нехорошее: камни с неба на землю падали!.. Какие там Олимпиады! Но вместо олимпиады он окажется в тюрьме, соседний губернатор Амангельды Тулеев заступится за него, простит его, и Александра Тихонова потом освободят. Бомбу зачем-то прятал на своей даче…

* * *

Начинаем пропалывать всходы кормовой свёколки. Ну, такой беды мы ещё не знали! Жара страшная, дурная. Нам советуют начинать работать раным-рано с тем, чтобы после обеда больше не выезжать в поле. Постоянно назойливо звучат слова «аккорднно-премиальная система оплаты труда», или «аккордная организация труда», нам предлагают работать по-новому, по этой системе. Мы соглашаемся, сокращаем это длинное название, теперь везде только и слышно: аккорд, аккорд… Всё прополем и пораньше уедем! Всем только этого и хочется: уехать отсюда. Наташа над этим словом – аккорд – смеётся, очень ехидно постоянно повторяет его, в музыке оно что-то другое обозначает. Мне удивительно, что Наташке непонятно; исходно слово обозначает: «одновременно, сразу», а там уже неважно, что именно, и мне очень странно, что она как-то отчуждённо, не очень хорошо посмеивается надо всем. Получается, что над нами?! Заехала, Наташка, конечно, немного не туда; правильно об этом мне её мама написала, но теперь вот Олимпиада привлекает-задерживает её в академии.

Между комарами и жарой мы выбираем комаров.

На мотив песен Демиса Руссоса к Тане Соловьёвой пришли разнообразные вдохновенные строчки:

Мне почти и нечего к этому добавить…

Если только про покер. Во второй половине дня подолгу режемся в покер. Как человек математический, Лена Рассказова играет в покер хорошо, и постепенно в ней просыпается человек азартный. К нам в комнату приходят Тошка, Воронцов Н.М., и мы впятером – ещё Таня Соловьёва – играем то в классический покер, то в кинга. Я только сейчас и учусь, как-то вся моя предшествующая жизнь прошла и мимо кинга, и мимо покера. В чистом виде олимпийским правилом руководствуясь, я играю просто с удовольствием. Ленка постоянно ревниво смотрит в листочек и подводит мои печальные итоги:

– Таня у нас в минусах погрязла…

Мне глубоко безразлично; главное – участие!

* * *

Я вспомню, что умею играть в покер лишь через много лет. Я работаю на совершенно новой, с иголочки, звероферме в колхозе «Большевик» Ордынского района («островном хозяйстве», по А.Т. Твардовскому), и мы в пассажирском фургончике-УАЗе едем за норками в ОПХ института Цитологии и генетики, на Каинскую Заимку в академгородок. От скуки грузчики сдают карты, но их мало: всего двое или трое, и они сдают карты также и мне, не спрашивая у меня, умею ли я играть, и буду ли я играть. Мне тоже скучно, ехать долго, и я беру карты в руки.

Покер. Исчезает знакомая дорога за окном, чистенький уютный УАЗик, откуда ни возьмись появляется учхоз… Один из грузчиков – так просто вылитый Тошка! К самому концу игры какую-то нужную весомую карту я удачно приберегаю и затем, слегка привстав, неожиданно эффектно выбрасываю её в решающий момент на кон! Так красиво швырнуть карту мог ещё только Воронцов Н.М.! Больше никто! Совершенно все обалдело смотрят на меня. Тишина.

– …Как фанера над Парижем! – ехидно один другому.

Просмеявшись, они убирают карты и долго и подробно расспрашивают меня об этих странных норках.

* * *

Купаемся. Загораем: спим на казённых покрывалах на берегу какой-то небольшой речки, больше похожей на ручей. Фотографируемся. Чинно прогуливаемся на станцию зачем-то и обратно. В Москву почти не ездим. Иногда ходим в кино. В столовой кормят просто ужасно, я от этих их котлет похудела. 62,5 кг – это не мой совсем вес, я чувствую себя не совсем прекрасно, кружится голова, меня буквально качает ветром. Всё-таки мой нормальный вес – 64 или даже 65 кг.

Однажды мы с Ларисой высказываем одинаковый интерес к городу Воскресенску и решаем туда съездить на электричке. Город оказывается большой, очень похож на Новосибирск. Заходим на телеграф, я бы хотела позвонить домой, но мне это не удаётся.

Как мы работаем?! Да это просто непереносимо! Шустрее всех борозду ковыряют Юля Щербакова и Наташа Логвиненко. Они на меня плохо действуют: я иногда распрямлюсь, посмотрю им вслед и начинаю мечтать, что вот если бы я была бы уже там, где девчонки… Я так и говорю потом им об этом. Наталья своеобразно утешает меня:

– Норкина, если б ты знала, сколько я в школе этой свёклы прополола…

То – что, она не говорит. Как ни странно, меня эта тирада вполне успокаивает. Очевидно, я реагирую не на слова, а на тон.

Это большое расстояние между Юлей и Наташей и всеми нами остальными делит ровно напополам Лена Нефёдова: она бы не хотела, конечно, от девчонок отстать, но постепенно они безнадёжно отодвигаются от неё, а поспеть за Леной мы все тоже не можем. Свёкла четырёхсеменная, нам следует нагнуться и оставить самый сильный побег из четырёх. Вспоминаем агрономию: вроде вывели уже сорт односеменной свёклы, он проходит испытания. Но говорить об этой свёкле мы больше уже ничего не говорим, всё быстро сказали по приезде, ещё в общаге. Теперь каждый день просто один длинный рядок. Часов пять.

…Мы почти одновременно все выходим к дороге. Марина Никитина без сил ложится на землю и произносит тихо, удивлённо:

– Какая земля мягкая…

Она ложится на эту мягкую землю в одном купальнике; на голове – белый платочек, на ногах – кеды. Мы все так работаем.

* * *

Домой на каникулы я лечу самолётом: не иначе, много денег в учхозе заработала. В Домодедово неудачно: опять полно народа. В битком набитом аэропорту первым делом вижу прекрасный триумвират: Жокена, Тимура, Даурена. Никогда не ездят в свой Казахстан на поезде. Они берут мой тяжеленный чемодан и несут к тому месту у стены, где сложены их вещи. Мы очень удобно усаживаемся на своих чемоданах. Я подробно и, надеюсь, понятно объясняю им, что на поезде ехать намного лучше. Они все смотрят на меня, улыбаясь. Затем у нас речь заходит о лесе. Я говорю ребятам, что мне не очень нравится степь (хотя я ни разу в жизни в степи не была), там очень дуют ветры. То ли дело – лес! Даурен запальчиво перебивает меня:

– Таня, но в лесу же ничего не видно!

Ну, если так, то конечно!

Почти незаметно в интересных разнообразных разговорах проходит время; Жакен просыпается и подводит итоги:

– Какая сумбурная ночь!

Утром мы разлетаемся в разные стороны. Мне удивительно, что они все трое летят в разные города на совершенно разных самолётах.

На электричке я благополучно оказываюсь в райцентре, глаза б мои на него не смотрели! Десятичасовой автобус только что ушёл, до вечернего настолько долго ждать, что это непредставимо! С неясными целями я медленно передвигаюсь в сторону моей деревни, с тяжёлым красивым московским чемоданом по левой стороне длинной улицы бреду к заправке, к перекрёстку. Это очень далеко. На обочине останавливается какой-то автобус, я обхожу его и прохожу дальше. Но из пустого автобуса мне говорят уже возмущённо, чтоб я быстро шла и садилась в него. Я просто ахаю: это белоярский служебный автобус, и он идёт домой. Кассир Надежда Ивановна Новоточина – это она мне стипендию каждый месяц высылает! – спрашивает удивлённо и так строго, как будто она сейчас высадит меня из автобуса:

– Таня! А мама-то знает?

– Знает! Я послала телеграмму!

Надежда Ивановна улыбается, радуется за маму – вот и дочечка из Москвы! Меня привозят не просто в деревню, а прямо к дому. В ограде я вижу маму: ох, она и удивилась! Так руками и всплеснула! Никакой телеграммы не было. Дня через два – безобразная, никому не нужная телеграмма.

А я почему-то не хочу даже вспоминать, что отправляла её из Чупиного города Жуковского, после учхоза к Ольге заезжала. А ещё через неделю мне информация о том, что оператор, не отправивший вовремя телеграмму, строго наказан. Это уже было совершенно излишним.

 

Июль. Олимпиада

Я не помню, но почему-то думаю, что немного успела пополоть, поокучивать картошку. Мама работает с 8 утра до 12, затем с 4-х дня до 8 вечера. Такой очень неудобный для мамы распорядок дня держится не очень долго. Я должна хозяйничать: проснуться, вскипятить на газу чайник воды, запарить, сколько надо, комбикорма; немного остудить его и в десять часов утра предложить утятам пожрать. Их много, примерно 30.

Они видят меня на крыльце и громко возмущаются, что я очень долго сплю; норовят влезть на ступеньки. Затем наперегонки съедают тёпленький комбикорм, запивают его водичкой и потихоньку успокаиваются, располагаются отдыхать на травке жёлто-белыми пятнами. Я иду на веранду читать. Ровно в 12.05 открывается калитка, и папа приходит домой на обед. Уточки спохватываются, просыпаются, радуются, бегут навстречу, все они машут своими крохотными крылышками и наперебой объявляют ему, что они снова заголодали.

Но папа читает этот текст неправильно:

– Таня, у тебя утки какие голодные, ты их не кормила ещё?

– Кормила.

– Если бы ты их кормила, они бы так громко не пищали.

Папа подходит к утиному корыту и смотрит. Я тоже смотрю. Утята сразу же всё прекрасно поели дочиста, а щедрое солнышко так старательно высушило всю утиную, с позволения сказать, посуду, что можно быть уверенным: корм был в ней последний раз не два часа, а два дня назад. Ни малейших следов! Я озадаченно разглядываю всё это и очень жалею, что зачиталась и не догадалась запарить для них комбикорм ещё раз, они бы сейчас так не крякали… Мне было вменено в 10 часов покормить уточек; я это в точности исполнила. Я холоднокровно, медленно, с обидой говорю папе:

– Ты уткам веришь, а мне нет. Если они ещё будут врать, я им всем до единой поотрубаю бошки!

Так и сказала!

Папа берёт себя в руки, перестаёт верить уткам, в их адрес произносит разнообразные малоприличные слова, даёт мне деньги и отправляет в совхозную столовую за гуляшом. Сам он мгновенно переодевается и ставит варить на газ большую кастрюлю с прошлогодней картошкой для утят.

– Я бы сварила, – говорю я как-то виновато.

– Да нет, Таня, не в том дело; я и сам не знаю, чем их правильно кормить. Я получу сегодня кормоотходы, примерно часа в четыре отправлю, ты дома будешь?..

Потом мы обедаем и разговариваем о другом.

* * *

Я с удивлением замечаю, что в Белоярке Олимпиадой интересуются намного больше, чем в самой Москве. Всё интересно. Мало кто не спросит меня, почему я приехала, а не осталась «на олимпиаде», как будто я выдающаяся спортсменка. Совершенно не завидую Наташе: она ходит по Москве, а в Москве – чудо из чудес – Олимпиада! А зато я дома! Телевизор я не смотрю – Москва в телевизоре совсем непохожая, какая-то чужая, отчуждённая. Да, кажется, он и сломан.

Меня как-то совсем мало тянет работать на звероферму: я слишком хорошо знаю, что щенки не любят вакцинацию; знаю, как они от страха кусаются своими ещё маленькими, но острыми как иглы зубами. Мама не допускает ни малейших разговоров на эту тему – какое совпадение.

Лучше я буду собирать смородину: я выношу в садик низкую скамеечку, усаживаюсь на неё надолго и собираю хладнокровно, тщательно, не спеша, веточку за веточкой. Один день – один куст – одно ведро. Всего шесть кустов; некоторые уже стареют, поражены тлёй. Затем я уставляю частоколом трёхлитровых банок с вареньем длинную полку в кладовке; мама даёт мне ЦУ: то варить погуще, почти джем, то соединять с другими ягодами. Для разнообразия жизненных впечатлений я перехожу было на крыжовник, ягод много – очень сладких, небольших коричневато-бордовых, но острые эти колючки мне в конце концов полностью надоедают. Кроме того, малина.

А в Москве тем временем происходили разные события.

Наши ребята участвовали в эстафете, доставившей олимпийский огонь в Лужники. Их этап проходил по кольцевой дороге; с факелом в руках бежал Иван Полковников, в его свите были Сергей Кумарин, Жорик Какоткин, Лёша Мельничук, Сашка Щеглов, Гриша Мотренко и, наверное, кто-то ещё. Они много тренировались: 1 км дистанции им надо было пробежать за 2 примерно минуты, может, чуть больше. Нарядную белую короткую форму им, говорят, потом подарили. На головах у них были повязки, прямо как у настоящих олимпийских богов!

…Юрку Малолина, по прозвищу МАМАЙ, из академии исключили. Он учился в первой группе, а прежде того на рабфаке. Олимпиада, а он джинсами фарцует около ГУМа. Нашёл, тоже мне, время и место!

 

Август. Киев

Встречаемся втроём неожиданно – чётко посредине деревни возле ФАПа (хотя в Белоярке так никогда не говорят, а говорят “больница”), но ближе к детскому саду: Таня Пислегина, Надя и я. О том, о сём. Разговариваем, и видим: идут Анисимовы, Семён и Вита. Все рады, все видятся теперь очень редко, все очень деловые – в хорошем смысле слова. Я первая соображаю, прямо профессионально: что-то нас много, надо купить немного водки и пойти в лес. О! да, все, конечно, согласны. Я хочу, чтобы обо мне подумали: какая бойкая стала в своей Москве; раньше не была такой… Скорее всего, именно так они обо мне и подумали. Мы договариваемся встретиться около Муравьёвых примерно через час.

Я быстро прихожу домой и объявляю маме важную новость: мы идём в лес отдыхать. Мамочка мне велит выбрать в огороде самые большие кусты картошки и выкопать несколько кустов. Это было 5-го августа, рановато копать картошку, поэтому я запомнила. Мама собственноручно варит мне картошку, затем поливает её маслом, посыпает зеленью и советует взять её в лес прямо в белой кастрюльке, чтобы картошка осталась горячей. Я так и делаю. Получилось бесподобно вкусно, всем очень понравилось!

Мы идём не спеша в школьный лес, постоянно оглядываемся: видно дома, или нет. Мы не собираемся заходить далеко: там скоро и вечер. Едва дома скрываются за деревьями, мы выбираем небольшую аккуратную красивую полянку среди сосен и останавливаемся, располагаемся.

Разнообразные разговоры разгораются с новой силой. Я не училась с ними в одном классе ни с кем, но чем дальше по времени от школы, тем чаще мне в Белоярке объясняют, что я училась в школе не с теми, с кем на самом деле училась, а вот с кем:

с Ирой

с Надей

с Таней Пислегиной.

И чем дальше от школы, тем бессмысленнее становится это отрицать.

Когда мои замечательные олимпийские каникулы подходят к своему логическому завершению, родители выбирают мне путь в Москву с попутным заездом на Украину, на мою историческую родину. Но не в Красную Поляну, конечно, такие сантименты никому не приходят в голову, а в Жмеринку, к Жене. Чтобы не тратить напрасно время, я должна лететь на самолёте в Киев, а из Киева в Жмеринку ехать на поезде примерно восемь/десять часов.

Папа не просто с удовольствием, а с каким-то даже азартом выбирает самую большую утку. Он их всех взвешивает-подбрасывает в руках, таким образом, ни за что не ошибётся; не спеша тщательно обрабатывает их и столь же тщательно замораживает.

Во времена описываемые я не была такой умной, как сейчас. Я, например, никогда не задумывалась, почему положить мне в чемодан хороший кусок мяса для папы сущее удовольствие. Я знала, как он учился звероводству: в Москве, у Елены Дмитриевны Ильиной – за пять лет ни разу не был дома, в Санчурске. На каникулах всё время работал, да и учился – постоянно работал тоже. И это недобранное в студенчестве от жизни мясо папа мне отправлял: в ту же самую Москву, но 30 лет спустя.

* * *

В Свердловском аэропорту Кольцово самолёт делает посадку, но в аэровокзал – выпить стаканчик горячего кофе с молоком, съесть ватрушку – пассажиров не выпускают, мы проводим время в полутёмном отстойнике, на ногах. До нас доносится вкрадчивый обольстительный аэрофлотовский голос:

Закончилась посадка в самолёт,

вылетающий рейсом №.. по маршруту

«Новосибирск – Свердловск – Киев»,

но ещё долго ничего не меняется. Я опять-таки не задумывалась: а какова эта посадка для людей в почтенном возрасте; даже я утомилась, и мне всё это страшно надоело. Как бы там ни было, всё же постепенно доставляют нас в международный аэропорт Борисполь.

Экспресс на ж/д вокзал. Я жадно смотрю в окно, я впервые в Киеве. Даже Москва никогда не видится мне такой красивой, яркой, цветной, цветастой, цветочной, весёлой, праздничной и нарядной! «Ухiль швiдкость» – читаю, хотя написано это не для меня – для трамвая! Ну и ну! Что это написано – я не знаю! Мне почему-то кажется, трамвай тоже не знает. Написали бы уж лучше по-русски!

На вокзале я читаю указатели и пулей оказываюсь в нужном месте – у кассы. Билеты только в общий вагон, беру, и вот он – поезд. Ах, торт “Киевский”, полжизни, прямо на перроне продаётся. Мы с братом известные сладкоежки! В вагоне людей оказывается намного больше, чем мне вообще-то хотелось бы видеть, и я решаю ехать на третьей багажной полке. Как я рада за себя, что я спортсменка, шустрая и ловкая. Забираюсь раньше других пассажиров, тоже не отказавшихся бы от отдельного места. Поезд такой… мягко выражаясь, не очень быстрый. Пассажир, у которого вторая полка, говорит мне заботливо:

– А если Вы упадёте?

Я считаю, что это не его дело, но так резко не формулирую, а нахожу нейтральные варианты: и что дальше? это Вас так волнует? И что-то ещё в том же духе. Но сосед неприятно настойчив:

– Нет, а если Вы вместе с полкой упадёте…

Какие противные соседи ездят по Украине в общих вагонах. В этой стране я родилась. Я как-то всё время умудряюсь забывать об этом. Глубоко в душе я, конечно, сибирячка. Папа постоянно внушал мне маленькой: ты, Таня, не помнишь, как приехала в Сибирь; значит, ты здесь родилась, значит, ты – сибирячка!

…Утомлённая уральским городом Свердловском, я сплю без просыпа все десять часов на голой доске без подушки и одеяла.

В Жмеринке на красивом, двустороннем, как куртка, вокзале меня никто не ждёт и не встречает, и я спрашиваю постоянно на русском языке, как пройти на улицу Кирова. На улице Кирова я вижу брата, не знающего, на каком поезде я приеду и как я заявлюсь с вокзала: на автобусе или пешком. Я заявляюсь пешком, выхожу не то из какого-то оврага, не то из-под насыпи.

Мы не виделись почти три года: когда они осенью приехали с маленьким Геной, я училась в 10-м классе и совершенно не учила уроки, а только помогала маме по хозяйству. (Это я так в институт готовилась поступать!) Люба не хотела и не умела ничего делать. Мальчишке полгода, она стирала пелёнки сама, но сколько ещё кроме этого дел надо было делать! Рано утром мама ходила за молоком к Колощукам, но однажды проспала, молока нам не оставили, и мама принесла молоко из совхозной столовой. Люба плакала, это молоко неправильное, а молоко должно быть обязательно от одной и той же коровы, это ещё на Украине ей сказали, чтобы там, в Сибири, она правильно кормила своего сыночка. Родители весь вечер шушукались в дальней комнате, потом папа позвал меня и стал так же тихо, но очень сердито говорить мне, что мама очень устаёт, не высыпается, поэтому проспала, и что нечего плакать, как будто это я научила Любу плакать, или подруга ей, или отвечаю за неё. Однажды я сняла с верёвки в ванной сухие пелёнки, от горячей печки они высохли так, что даже хрустели; а мне некуда было вешать выстиранную папину рубаху. Но Люба определила, что пелёнки не были сухие, и написала Женьке об этом письмо на остров Сахалин, где он по распределению ловил рыбу то на сейнере, то на траулере. Брат прислал мне письмо на полстранички. «Я тебе этого никогда не прощу!», не конкретизируя, впрочем, чего именно этого. Я рада, что сама вскрыла конверт, и что родители эту гадость не видели. Но куда же её теперь спрятать?! Чтобы никто не нашёл! И я устанавливаю конверт в свой школьный дневник потайным образом. Но однокласник N почему-то вытаскивает(!) из моего дневника этот конверт и читает письмо. Он делится впечатлениями от прочтения чужого письма со своим дружочком NN, и тот, глядя в сторону, просит у меня дневник, переписать расписание, дома. Я отдаю свой дневник переписать расписание, но письма там, конечно, уже нет. Оно в печке. Странно, что я не сразу догадалась, где этому письму место. Я вспоминаю всё это и многое другое, пока подхожу к Жене. Гена на трёхколёсном велосипеде, они всё утро меня ждут на улице; повторяет вслед за отцом:

– Нэма тоты Таны…

– Нема тёти Тани…

Гена говорит по-украински, не по-русски: «Тана. Дэ Тана?» Гену все учат говорить тётя Таня: и Женя, и Люба, и бабушка, и даже я сама говорю так:

– Геночка, иди сюда, тётя Таня тебе что-то даст…

Но и маленький, и большой он зовёт меня Таней.

Женя говорит мне: «Какое у тебя платье некрасивое! Что ты не могла что-нибудь получше одеть!» Ничего себе, три года не виделись; какой тон ужасный. Я была не подготовлена к такой постановке вопроса и стала в тупик. Платье новое, его мама мне сшила, как мы тогда говорили, т. е. заказала в ателье дома, даже без меня, мама очень любила так делать: вечно меня дома нет, вечно я в Москве. Платье ситцевое, летнее, без рукавов, с пышной оборкой по подолу, с пояском, неярко-зелёный цвет в мелких цветочках. Первое, что я подумала: что бы ты понимал в тряпках, а второе: а если понимаешь, то в чём дело: платье нормальное.

Мне его мама сшила!

Я не стала ссориться с братом, я не для этого была отправлена на самолёте, чтоб ссориться; просто пришлось проглотить неприятность, если не сказать обиду, и гостить дальше. Небольшое дипломатическое гощение. В честь моего приезда бутылка водки.

Мы ведём общий обычный разговор о жизни, о еде, о колбасе, о ценах; всё как обычно. Где взять эту колбасу; на рынке, впрочем, всё есть, но дорого. Валентина Ивановна высказывает какое необычное суждение: «Лишь бы войны не было!» Я просто удивляюсь, но не говорю, с чего бы война была?! Не будет, конечно! Про себя также продолжаю размышлять: она помнит, конечно, войну; сравнивает, на всё согласна, со всем смирилась, судя по её словам. Странно очень, а с чем?! Непривычные эти слова Женькиной тёщи я всё же нашла какими-то неуместными. У нас дома так никогда не говорят.

И ещё запомнила один с ней разговор. Не помню, по поводу чего-то она истово вспомнила Бога. Я, конечно, не могу не поправить бабку: бога нет. Она смотрит на меня серьёзно: «Да, Таня, конечно, Его никто никогда не видел, но ни один волос не упадёт с головы человека без Его воли». Спокойно, но с бескрайним убеждением и уверенностью она мне эти слова сказала, и уж больше я ей не возражала.

Мы идём гулять и отдыхать в дубовый широколиственный лес, с арбузом, фотографируемся. Женя заодно набирает себе маленьких круглых дубовых веничков – париться в бане. Мне это настолько странно, что я даже не знаю, что думать. Всё не так. Я не привезла Жене из дома денег, и поэтому он решил, что платье на мне не такое, каким должно быть… Или даже от чего-то другого расстроился; не знаю. Бабушка Валентина Ивановна продолжала и на пенсии работать; она так улыбалась, что я удивлялась, как мой брат может с ними жить. Жуть.

Когда я стала работать, и у меня появилось достаточно своих денег, я помогла Жене выехать с семьёй с Украины, даже не посоветовавшись с мамой и папой, что, согласитесь, всё же странно. Неужели бы родители дали неправильный совет?! Но я не захотела их тревожить.

Как-то раз я разговаривала с папой о Женьке; я присела к нему на диван и задумчиво и нежным голосом стала вспоминать дальнюю даль, словно что-то можно исправить. Пап, говорю я, ты Женьку в Одессе спаивал (и такой жуткий пассаж он терпеливо-внимательно слушает, не перебивает!), вы посылали ему каждый месяц 20 рублей, а ведь их в училище кормили хорошо, четыре раза в день! Он пиво покупал на эти деньги, друзей водил в пивбар “Гамбринус”, он рассказывал мне! Папа откликается оживлённо: а как же, а на курево! у человека должны быть деньги на курево. Им выдавали папиросы каждый месяц по норме, вполне достаточно, а тем, кто не курит – по 3 рубля взамен, Женька мне говорил.

– Я об этом не знал, – проговаривает он потерянно. – Не знал.

Не поздно ли, и не жестоко ли я про брата затеяла этот разговор; папе было 84 года.