Шёл уже третий день нашего похода по лесной дороге.

Дождь, начинавшийся с лёгкой мороси в ту ночь, когда я вылетел на рандеву, назначенное Серемидием, то начинавший брызгать, то прекращавшийся, оказался немногим больше чем предвестником тех бурь, которые обрушились на северные леса пару дней спустя.

Дорога, ещё недавно бывшая пыльной, раскисла, превратившись в непролазное болото. Мы, конечно, совершенно выбились из графика, в основном из-за фургонов, чьи колёса вязли в заполнившихся жидкой грязью колеях дороги. Часто требовались усилия двадцати мужчин, рычаги, верёвки и блока, чтобы высвободить их грязевой ловушки, а спустя ан, снова рвать жилы, пытаясь вырвать его из плена следующей глубокой промоины. Иногда усилий людей было недостаточно, и приходилось выпрягать какого-нибудь тарлариона из оглоблей его фургона и добавлять его силу к тому, который плотно засел в грязи. После этого операция повторялась но уже с его собственной повозкой. Это всё, конечно, отнимало массу времени. Зачастую фургоны ещё и приходилось разгружать, вытаскивать, а потом загружать заново. Иногда оказывалось проще подключать к делу лесорубов, валить деревья и расширять просеку, чтобы объехать особенно вязкую трясину. Дважды оказывалось, что дорога была размыта невесть откуда взявшимися ручьями, и мы вынуждены были наводить мосты их срубленных и связанных между собой деревьев. Один раз мост рухнул под давлением потока воды и веса фургона. Я подозревал, что из-за препятствий, с которыми мы столкнулись, наш поход к месту нашего назначения затянется ещё на два, а то и на три дня.

До настоящего времени погода держалась необычно тёплой для этого времени года, даже с учётом характерного для этой широты более мягкого климата обусловленного тёплым течением Торвальд, однако теперь, казалось, что кто-то повернул переключатель, и в воздухе запахло холодом. Мои вычисления, подтвержденные Торгусом и Лисандром, показали, что шёл четвертый день Руки Восьмого Прохода, пятидневки, предшествующей девятому месяцу, в последний день руки прохода которого происходит зимнее солнцестояние. Гореанский год начинается с весеннего равноденствия, которое происходит в последний день руки ожидания, следующей за рукой прохода двенадцатого месяца. Большинство гореанских месяцев имеет номера, а не названия, примерно как до юлианского календаря октябрь был восьмым месяцем, ноября — девятым, а декабрь — десятым. С другой стороны, в разных городах некоторым месяцам дают и имена собственные, например, в Аре третий месяц называют Камерием, а в Ко-ро-ба — Сельнаром, и так далее. Также, четыре месяца имеют названия, связанные с солнцестояниями и равноденствиями. Например, четвертый месяц, который следует за Рукой Третьего Прохода и летнего солнцестояния, называется Ен-вар или Ен-вар-Лар-Торвис, дословно — Первое Солнцестояние. Седьмым месяцем, следующим за рукой шестого прохода и осеннего равноденствия является Се-кара или Се-кара-Лар-Торвис, Второй Солнцеворот. Десятый месяц, тот что после Руки Девятого Прохода и зимнего солнцестояния назван Се-вар или Се-вар-Лар-Торвис — Второе Солнцестояние. И, наконец, первый месяц, начинающийся после Руки Двенадцатого Прохода и Руки Ожидания, в кульминацию весеннего равноденствия, называется Ен-кара или Ен-кара-Лар-Торвис, или Первый Солнцеворот. Руки прохода и рука ожидания состоят из пяти дней. Гореанский месяц состоит из пяти пятидневных недель. Гореанский год, точно так же как и год Земли, длится около трёхсот шестидесяти пяти дней. Каждые несколько лет, как и на Земле, требуется вставлять в календарь дополнительный день, что делается в конце руки ожидания, но, поскольку гореанский год очевидно несколько короче земного, что связано с некоторыми время от времени происходящими изменениями орбиты планеты, по-видимому, из-за регулировок Царствующих Жрецов, периодичность високосного года несколько нерегулярна. Данный вопрос определяется вычислениями и измерениями Писцов. Весной и осенью, около Сардарских гор проводятся две самых важных ярмарки в году. Весенняя у месяц Ен-кара, и осенняя — в Се-Кара.

Послышался хлопок плети и крик боли. Одна из рабынь оступилась и упала в грязь. Была ли она небрежна, или произошло что-то, с чем она ничего не могла поделать, что-то, из-за чего она оказалась менее чем совершенно безупречна? Предполагается, что плеть не обязана разбираться в таких тонкостях.

— Пожалуйста, не бейте меня снова, Господин! — услышал я отчаянный крик.

Ответом ей был другой удар плети, на который она отозвалась новым криком боли.

Да, рабыням с дорогой явно не повезло. Такие переходы на их долю выпадают редко. Руки им давно развязали, чтобы им легче было держать равновесие в этом болоте. Правда, веревки на шеях оставили на прежнем месте. И всё же рабыня, получившая упрёк плети, упала. Несомненно, она была небрежна.

По большей части девушки продолжали следовать за фургонами, к которым они были привязаны за шеи.

Мужчины тоже поскальзывались, падали и сыпали проклятиями.

Дождь не прекращался.

Девушки мёрзли. Небольшая их группа стояла на обочине, ожидая пока мужчины вытащат их фургон. Они плакали и дрожали от холода. Верёвка, которой они были связаны между собой, напиталась влагой, стала холодной и жёсткой. Рабыни стояли, обхватив себя руками. Их крошечные промокшие туники липли к телу и совсем не грели.

«Какими несчастными, — подумал я, — они должны себя чувствовать».

Но при этом были как никогда ясно проявлены их превосходные фигуры. При данных обстоятельствах, даже несмотря на их беспомощность и страдании, трудно было не заметить совершенство их рабских форм.

Впрочем, именно по этой причине, наряду со многими другими, они и оказались в ошейниках. Мужчин захотели видеть их такими.

Некоторые из рабынь, в нескольких ярдах впереди, толкали фургон в задний борт, добавляя их скромные силы к попыткам мужчин высвободить его. Кое-кто подставили свои маленькие плечи под задние колёса. Другие пытались крутить колесо налегая на спицы.

Косой дождь лил как из ведра, холодные крупные капли хлестали тела и лица, слепили глаза. Волосы рабынь превратились в грязные колтуны. Туники вымазались. Грязь покрывала их ноги по самые бёдра.

— Пощадите, Господа! — крикнула одна из них, упав на колени в грязь и жалобно поднимая руки.

Ответом на её мольбу, недопустимую и докучливую, стал удар стрекала, тут же поднявший девушку на ноги, заставив снова присоединиться к своим сёстрам по верёвке, со слезами прижимавшим ладони маленьких рук к грубому заднему борту фургона

— Подождите, — сказал я, продвигаясь вперёд.

Повернувшись лицом назад, я подсел под фургон, приняв его вес на спину, и, выпрямляясь, сумел немного приподнять его из грязи и толкнуть вперёд на фут или два.

— Ай-и! — восхищённо протянул наёмник, стоявший поблизости.

— Господин! — взволнованно выдохнула одна из рабынь.

Другие отстранились и дрожали. Все были вымазаны по уши. Грязной была даже верёвка на их шеях. Я вылез из-под фургона и отступил к обочине дороги. Большинство мужчин могли бы сделать то, что сделал я. В этом деле важны рычаги и точка опоры. Поднимать нужно главным образом ногами, а спину следует использовать в качестве рычага. По крайней мере, я не поскользнулся. Я пошёл дальше, думая при этом, что мой вклад не имел особого значения. Можно было не сомневаться, что колесо вскоре застрянет снова.

Я шёл вдоль вереницы фургонов к голове колонны, до которой было приблизительно двести или триста ярдов. Сама колонна, должно быть, растянулась не меньше чем на пасанг или даже более.

Дело шло к вечеру, приближались сумерки, так что освещение и без учёта дождя и тени деревьев, было слабым.

Дождь продолжал лить, но, похоже, его интенсивность пошла на спад.

Ко многим фургонам, мимо которых я проходил, были привязаны караваны рабынь. Некоторые девушки жалобно смотрели на меня, проходящего мимо. Их губы дрожали. Неужели колонна не остановится? Неужели им не дадут передохнуть?

Они что, думали, что это я отвечал за колонну? Так ведь нет.

Я нисколько не сомневался, что они были утомлены, и даже обессилены. От таких непривычных для них усилий, их крохотные тела должны были дрожать от усталости и боли. Неудивительно, что столь многие падали.

— Вперёд! — покрикивали мужчины, и фургоны медленно, со скрипом, отвоёвывали фут за футом у превратившейся в болото дороги.

Рабыни, замёрзшие, грязные, плачущие, послушные верёвке брели дальше в грязной воде, которая порой достигала их колен.

Марш начался на рассвете, как это принято на Горе, с первыми лучами солнца. А сейчас уже приближался закат. К тому же весь день нас донимал дождь и холод.

Я немного отошёл от дороги. Здесь вода едва покрывала щиколотки.

Дождь снова начал усиливаться. По лесу ударил порыв ветра, прошумел в кронах, потревожил промокшие ветви, сорвал листья и стряхнул с них капли, водопадом обрушив их в и без того полные колеи дороги.

Я миновал другую вереницу девушек, привязанных к задку фургона. Этот караван мало чем отличался от всех остальных.

Волосы девушек, мокрые и растрёпанные, липли к их лицам и плечам. Их тонкие туники промокли насквозь, не было ни одной, не отмеченной пятнами и полосами грязи. Ткань некоторых туник, разорванная ударами плети, открывала красные полосы на спинах рабынь. Даже не присматриваясь, можно было видеть ручейки воды на их шеях и плечах, заметить продолжение этих холодных тонких струй в других местах их тел, на руках, на испачканных бёдрах и икрах. Их скудная, ничего не скрывающая одежда, так подходящая для рабынь, промокла насквозь и совершенно не согревала, скорее наоборот, вода, легко проникая сквозь легкую, пористую ткань, и сбегая вниз отбирала тепло у их тел. Некоторые из девушек пытались как можно плотнее сжимать ворот своих туник вокруг шеи, чтобы препятствовать попаданию воды под одежду. Другие, покачиваясь и спотыкаясь, отчаянно цеплялись обеими руками за жёсткую, мокрую, стылую веревку, свисавшую с шеи, как будто она могла помочь им держать равновесие в движении, а может им просто нужно было хоть что-то, за что они могли бы уцепиться, даже если это была та верёвка, которая крепила их, прямо или косвенно, к заднему борту фургона, та самая верёвка, которая по-своему не оставляла у них сомнений в том, что они были женщинами и рабынями. В их глазах плескалось страдание и страх, их тела дрожали и тряслись. Неужели нельзя было прочитать на их лицах немую просьбу о милосердии? Они не смели сказать этого вслух из-за страха перед плетью, но их глаза, казалось, умоляли: «Пожалуйста, Господин, пожалуйста!». Разве нельзя было оказать им милосердие? Разве не подразумевалось, что они были женщинами и рабынями?

Я продолжал свой путь, задавая себе вопрос, скольким из них, в бытность свою свободными женщинами, случалось дразнить мужчин, обманывать или потешаться над ними. Такие развлечения, если они были, остались для них в прошлом. Они теперь были рабынями и собственностью мужчин.

Мужчины вели выпряженного из оглоблей тарлариона в сторону головы колонны, по-видимому, его сила потребовалась для вытаскивания какого-то фургона основательно застрявшего где-нибудь впереди.

Меня обогнал надсмотрщик с плетью в руке. Вставать между ним и его обязанностями, кстати, считается дурным тоном. Однако, хотя мужчинам нельзя демонстрировать беспокойство о рабынях, я чувствовал к ним жалость. Их, конечно, следовало понимать как животных, и соответственно с ними обращаться, но это не означает, что нельзя заботиться об их здоровье, комфорте и безопасности. В конце концов, нет ничего неуместного в том, чтобы заботиться о животных. Наоборот, необходимо беспокоиться о здоровье, комфорте и безопасности всех животных, любого вида, даже двуногих и фигуристых. Безусловно, более вероятно, что типичный фермер в первую очередь будет заинтересован в хорошем состояния своей кайилы, а не рабыни, но не будем забывать, что кайила и стоит дороже, и пользы приносит больше. Очевидно также и то, что животное, о котором хорошо заботятся, вероятно, служить будет гораздо лучше и проживёт дольше чем то, которое плохо питается, напугано и забито. Рабыни, как и другие животные, хорошо реагируют на доброту, если, конечно, она проявлена в пределах контекста бескомпромиссной железной дисциплины.

Откуда-то спереди прилетел раздражённый рёв тарлариона. Вероятно, бедняга был голоден.

Я надеялся, что скоро мы встанем на ночёвку. Для мужчин, пани, мастеров, возниц, наёмников и прочих будут организованы брезентовые навесы. Под ними же можно будет развести маленькие костры, воспользовавшись сухими дровами собранными ранее и привезёнными в фургонах под защитой тентов. Это позволит людям обогреться и приготовить какую-никакую горячую пищу. Конечно, я и сам бы сейчас не отказался от чашки нагретого кал-да и от возможности найти убежище под брезентом позади одного из фургонов. Рабыням место для сна предоставляли под фургонами. Перед тем как отправить их туда, их руки снова связывали сзади, чтобы никому из них не пришла в голову глупая мысль, попытаться избавиться от караванной верёвки, добравшись до узлов на её концах. А вот ноги им не связывали, чтобы не создавать мужчинам препятствий в ночной темноте, если вдруг возникнет необходимость.

Я подозревал, что наш поход должен закончиться где-то на берегу Александры.

Приближался девятый месяц, а вместе с ним и время бурных капризов беспокойной Тассы. Гореане, в период между зимним солнцестоянием и весенним равноденствием, нечасто осмеливаются выйти в море и сразиться с её яростными, высокими, злыми зелёные волнами. А в северных широтах это сезон крепких морозов и ураганной силы ветров и штормов. В такие времена гореанские моряки предпочитают держаться подальше от гнева могучей Тассы. Их суда остаются в надёжных гаванях. И даже в Торвальдслэнде предпочитают держать свои узкие открытые драккары в закрытых сараях. Не стоит оспаривать право Тассы закрывать свои дороги тогда, когда ей того хочется. Пусть у неё тоже будет свой сезон частной жизни, изоляции и свирепости, штормов и ужаса. В такие моменты она недвусмысленно даёт понять, чтобы хочет побыть в одиночестве. Не надо рисковать и нарушать его. Лучше оставить её наедине с её капризами, с её тёмным, ураганным безумством. Позже снова поднимется солнце, нагреет воздух, и волны спадут. Вот тогда готовьте и вооружайте свои корабли, выкатывайте свои драккары во фьорды. Нет, зима не то время, когда стоит рисковать высовываться в Тассу. Это скорее время для таверн и залов, для костров и пирушек, для паги и каиссы, для ссор и рабынь, и ожидания Ен-кара, когда накопленное будет спущено, и придёт время снова искать капитанов и торговцев, авось у кого найдётся место на скамье и весло.

Время от времени мы с Пертинаксом проведывали Сесилию и Джейн, которые, как и их порабощённые сёстры, были одеты в туники и привязаны к караванам. Мы убеждались, что с ними всё в порядке, или, по крайней мере, что они страдают не больше чем все остальные. Как и в тарновом лагере, с нами не было никаких свободных женщин и никаких рабов. Зато у нас были рабыни. Из женщины вообще получаются превосходные рабыни. Если бы рабынь не было, то, я не думаю, что дисциплину в тарновом лагере, особенно, учитывая присутствие там наёмников, можно было бы как-то поддерживать. Гореане ожидают, что будут иметь доступ к рабыням, расценивая это как право свободного мужчины. Они ожидают, что оказавшись на службе, будут обеспечены рабынями, примерно так же, как они могли бы ожидать, обеспечения едой и крышей над головой. Сильные мужчины не хотят обходиться без женщин в ошейниках. Это известно любой пага-рабыне.

С громким рёвом, приветственными криками, облегчёнными стонами и скрипом фургонов, длинная колонна замерла, получив команду встать на привал. Здесь, прямо на дороге, нам предстояло заночевать.

С каким нетерпением я ждал своей порции мяса и кал-да.

Позже, после ужина и чашки горячего кал-да, что очень помогло восстановить силы, поднять настроение и примирить с тяжелым трудом прошедшего дня, вместо того, чтобы немедленно отдать должное влажному брезенту и твёрдым, холодным, пропитанным водой доскам фургона, о чём я признаться мечтал последние аны этого дня, я решил обойти наш обоз и проверить посты. Это можно было сделать меньше чем за ан. К тому же, несмотря на то, что брезент и кузов фургона много предпочтительнее мокрой земли под ним, сам по себе, как нетрудно догадаться, особой привлекательностью он тоже не обладает. Уж, конечно, это не сравнится с мехам и соблазнительной горячей рабыней, прикованной цепью в ногах.

Тут и там на фургонах висели фонари, и я мог идти без особых трудностей. Проходя мимо одного фургона, я услышал вздохи и стоны, и шум волочения по земле. По-видимому наёмник, решив не терять даром время, подтянул к себе рабыню из-под фургона, насколько позволяла верёвка на её шее, и теперь напоминал ей о её неволе. Я не вмешивался в такие вопросы, и при этом никто и не ожидал, что я сделаю это. Это было личное дело каждого, не входившее в пределы компетенции, моей или охранников.

— Как идет дежурство? — поинтересовался я у часового.

— Всё в порядке, Командующий, — ответил тот.

Я миновал закрытый, имевший окна фургон маркитантов. Это был именно тот, который, в связи с погодой, выделили контрактным женщинам. Они, конечно, ехали бы в любом случае, а не шли бы пешком, в конце концов, они же не ошейниковые девки. Впрочем, я сомневался, но что даже в этом случае они испытали много приятных моментов, заключённые в тесноте качающегося, трясущегося и кренящегося кузова. Я, едва сдерживая смех, представил себе их, среди грохочущих кастрюль, летающих кувшинов и падающих ящиков, прижимающихся к стенам или цепляющийся за всё что можно. Я предположил, что у них надолго останется память об этой поездке, подкреплённая синяками и ссадинами.

Лорд Нисида, что интересно, весь поход находился вместе со своими солдатами, выдерживая холод и грязь. Разве что спал он в своей палатке. Мне трудно было судить, было ли это правилом для персон его ранга среди пани, но если он был типичным их представителем, то можно было только позавидовать их подчинённым. Безусловно, он иногда снимал свои задубевшие от грязи одежды, омывался, надевал кимоно и удостаивал одну из контрактных женщин своим присутствием.

Я принял доклад очередного часового, и продолжил свой путь.

Я, кстати, в этом рассказе взял за правило, как, возможно, многие отметили, опускать любые ясно выраженные упоминания паролей и отзывов. Полагаю, объяснение этого достаточно очевидно. Хотя такие договорённости часто меняются, некоторые используются многократно. Кроме того, определённые опознавательные сигналы и знаки, являющиеся частью традиций секретности внутри кланов пани, представители которых могут быть отделены тысячами пасангов, могут быть постоянными, или относительно таковыми.

Пертинакс, я подозревал, был со своей Джейн. Прежняя свободная испорченная девчонка из Ара, теперь хорошо узнавшая ошейник, дёргалась как надо. Легко ласкать покорную рабыню, покорную настолько, что она становится твоей полностью, беспомощно и жалобно просящей продолжения.

К тому же, это очень приятно.

Разве они не прекрасны в своих ошейниках?

Пертинакс по-прежнему избегал Сару. Казалось, он не мог простить ей того, что она стала беспомощной рабыней и теперь, как и другие рабыни, испытывала очевидную и жалобную потребность в ласках мужчин.

У него не было никаких проблем с принятием рабского характера его Джейн, поскольку та была гореанкой. Думаю, что с его стороны это было проявлением некоторого высокомерия. Кроме того, это было ещё и по-своему забавно. Его Джейн до своего порабощения бывшая гореанской свободной женщиной со всем, что это влекло за собой, и, таким образом, на Горе расценивалась неизмеримо выше простой варварки-землянки, каковой была прежняя мисс Маргарет Вентворт. Разница между ними с точки зрения гореан, была такая же, как между принцессой и свиньёй. Гореане склонны относиться к женщинам Земли как к прирождённым рабыням. Разве они не демонстрируют свои лица? Разве их красивые икры и лодыжки не выставлены на всеобщее обозрение? А что можно сказать об их возмутительно откровенных одеждах, особенно летних и пляжных? А их короткие юбки и так далее! Рассмотрите также провокационный характер их предметов нательного белья. Разве они не говорят: «Сними меня и найди рабыню!»? Некоторые даже смеют красить их губы и веки, свобода, которая на Горе разрешала только рабыням, а иногда и требуется от них. Вспомните также, что у многих земных женщин проколоты уши, причём добровольно! На Горе так могут поступить только с самыми низкими из рабынь. Многие из новых рабынь, недавно доставленных на Гор с Земли, и естественно, ещё не знакомых с гореанскими традициями, бывают поражены, когда во время торгов, понимают, что предложение цены на них внезапно становится более жарким. Причина часто проста. Наиболее вероятно аукционист только что, в момент, который он счёл благоприятным, привлёк внимание претендентов к тому, что она — «проколотухая девка». В любом случае, с гореанской точки зрения, свободную женщину Земли, попросту рабыню, которая ещё не была порабощена по закону, от достоинства, благородства и славы гореанской свободной женщины отделяет пропасть. Гореанская свободная женщина, например, не только не является бессмысленной варваркой, но у неё ещё и есть Домашний Камень. Но с другой стороны, Джейн и Сару объединяло то, что они обе были человеческими женщинами, таким образом, с общей точки зрения гореанских мужчин, они обе были и должны были быть, прирождёнными рабынями. Многие гореане уверены, что все женщины — рабыни, просто некоторые уже носят ошейники, а другие — нет. Конечно, Джейн была теперь рабыней, и только рабыней. И подозреваю, что любой, возможно, за исключением Пертинакса, мог бы рассмотреть, что Сару, мало того что была рабыней, но у неё были все задатки, чтобы стать превосходной рабыней. А может, дело было в том, что Пертинакс видел это слишком ясно, но по некоторым личным причинам, отказывался принять это? Признаться, мне было трудно поверить, что он не жаждал видеть Сару у своих ног и в своём ошейнике. Кроме того, для меня не было секретом, что об этом мечтала, и на это надеялась и сама девушка. Вероятно, в своём сердце она хотела быть его рабыней и знала себя его рабыней.

Ошейник высвобождает самую глубинную и самую женскую природу женщины, её желание полностью и беспомощно служить и любить, всеми способами доставлять удовольствие своему господину.

Женщины жаждут владельцев как мужчины рабынь.

Сару, что интересно, была единственной ошейниковой девушкой в обозе, которая не шла пешком. Её везли в фургоне. Руки ей заковали в наручники за спиной, а саму завернули в одеяла, чтобы она не ушиблась. Когда начался дождь, её ещё и укрыли брезентом, чтобы защитить от сырости. Это было очевидным доказательством её особенности. Это, конечно, не означало, что она могла бы разделить фургон с контрактными женщинами, но, с другой стороны, поскольку она была предназначена для сёгуна, не стоило рисковать ею в грязи и холоде перехода, подставлять под плети нетерпеливых надсмотрщиков, которые могли бы оставить отметины на её спине, или подвергнуть возможной опасности в случае, если по пути случится нападение людей или животных. Правда, особая забота, предоставленная Сару, стала причиной негодования и даже ненависти многих из её сестёр рабынь, шедших пешком за фургонами. «Она ничуть не красивее меня», — несомненно, думали многие из них и, надо признать, были правы. Разве что оттенки её глаз и волос были необычны. Иногда, когда предоставлялась возможность, другие рабыни на неё плевали. Я не сомневался, что сама Сару не слишком наслаждалась своей привилегией и скорее предпочла бы веревку на шее и тяжёлый труд вместе с другими, однако её мнения никто не спрашивал. Признаться, я однажды переговорил о ней с Лордом Нисидой, и тот комментируя её особый режим, сказал, что, несомненно, это связано с желанием защитить её бедствий и тягот лесной дороги. Но затем она добавил:

— А ещё мы хотим, чтобы она боялась остальных рабынь.

— Чего ради? — поинтересовался я.

— Чтобы она, — пояснил Лорд Нисида, — привыкла видеть в мужчинах своих единственных защитников, таким образом, она будет более озабочена тем, чтобы они были ею полностью удовлетворены.

Красотка Сару носила ещё одни узы, о которых я пока не упомянул. Она была прикована цепью за шею к кольцу, закреплённому в кузове фургона. Это было сделано, чтобы уменьшить вероятность её кражи. Разве ценные объекты зачастую не приковывают цепью? В действительности, многих рабынь на ночь приковывают к рабскому кольцу в ногах кровати их хозяев. В этом случае они не только надёжно прикреплены, но и всегда под рукой, если ночью в них возникнет потребность.

Я миновал ещё два поста часовых, но затем, немного не дойдя до третьего, я внезапно остановился, отвернулся от фонаря и замер.

Два часовых стояли неподалёку. Мы обменялись с ними взглядами.

— Да, — кивнул один из них, — они есть в лесу.

— Вы видели хоть одного? — осведомился я.

Отразив свет, даже такой слабый, как у фонаря, в темноте мембрана позади зрачка может внезапно вспыхнуть расплавленной медью. Такую же особенность имеют глаза пантер и ларлов.

— Нет, — покачал головой часовой.

— Если чувствуешь его запах, — заметил я, — значит, он стоит не на твоём следе.

Когда мех намокает, запах становится ещё острее. Его можно было бы почувствовать ярдов за пятьдесят и даже больше.

— Понятно, — кивнул второй часовой.

Известно, что больше всего следует бояться того слина, о присутствии которого не знаешь.

— Не расслабляйтесь, парни, — предупредил я их.

— Да, Командующий, — ответили мужчины, и я продолжил свой путь

Я вспоминал, что запах слина мне случалось ловить и раньше, на тропе между основным лагерем и тренировочной площадкой. О бдительности, конечно, забывать не стоило, но в целом человек не относится к обычной добыче слина.

Из фургона после ужина, я взял с собой баклер, один край которого был отточен. Я совершал обход бивака, что называется по часовой стрелке, только с точки зрения земного хронометра, а не гореанского. Таким образом, щит, который я держал в левой руке, всегда был между мной и темнотой леса. Кроме того, я старался не задерживаться в свете фонарей. Я не думал, что в этих лесах есть люди, но наверняка этого не знал, тем более, Лорд Нисида уверил меня, что в лагере были шпионы. И это не считая того, что был как минимум один человек Серемидия. Кто-то же убил того товарища, который дал тарну наркотик и передал сообщение на тропе. Так что, не было ничего невозможного в том, что оперённый стальной болт мог лежать на направляющей, дожидаясь в темноте подходящего момента.

Я думал о тех мужчинах, с которыми познакомился в палатке Лорда Нисиды. Их было пятеро: Квинт, Теларион, Фабий, Ликорг и Тиртай. Кто из них мог быть шпионом, а кто ассасином?

Некоторые лидеры, не задумываясь, убили бы всех пятерых, и виновных, и невиновных, чтобы гарантировано устранить опасность. Лорд Нисида, однако, поступил иначе. Его побуждения в этом вопросе, как мне казалось, были, прежде всего, политическими. Шпион, в конце концов, ниточка к врагу.

А ещё я думал о Серемидии и нашей странной беседе, произошедшей в ночном небе под моросящим дождём.

— Господин! — услышал я, негромкий жалобный голос, прилетевший из темноты справа от меня.

Я остановился.

— Пожалуйста, пожалуйста, Господин! — снова послышался тот же голос, как я теперь определил, шедший из-под фургона.

Гореанским мужчинам хорошо знаком этот тон. Они часто слышали его в голосах своих собственных рабынь.

— Пожалуйста, Господин, — повторила девушка, в голосе которой нетрудно было различить безошибочную мольбу страдающей от потребностей рабыни.

Она говорила тихо, почти неслышно, наполовину плача, небезосновательно опасаясь получить удар плетью.

— Ты можешь говорить, девка, — разрешил я.

Она немного выползла из-под фургона, ровно настолько, насколько позволяла верёвка, привязанная к шее. Её руки были связаны за спиной.

— Он возбудил меня и оставил беспомощной, — пожаловалась рабыня.

Это, конечно, жестоко, так поступать с рабыней.

— И что же Ты такого натворила, — поинтересовался я, — что заслужила такого наказания?

— Я ничего не сделала! — всхлипнула она. — Он сделал это из-за своей ненависти и ради развлечения. Я с Коса, а он из Ара! Поэтому он довёл меня до этого состояния и бросил! Пощадите меня!

— Ты больше не с Коса, — заметил я. — Ты всего лишь рабыня.

— Да, Господин, — признала она, глотая слёзы.

— Всего лишь рабыня, — повторил я.

— Да, Господин. Да, Господин! — заплакала девушка.

На Горе много враждующих государств, и зачастую ненависть укоренилась между ними глубоко и непоправимо. В конце концов, разве враги не угрожают городам друг друга, товарам, полям, ресурсам, стенам и Домашним Камням? В некоторых случаях вендетта и соперничество растянулись на многие поколения. Кроме того, войны на Горе ведутся не только ради приключений и развлечения, но также и ради выгоды. Можно разграбить торговые стоянки врага, захватить его шахты, собрать урожай на его полях. Войны могут вестись за пахотную землю, за рынки, за высоты, контролирующие торговые маршруты, за сами эти маршруты, за доступ к морю, за оливковые рощи и лесные деляны, за сады и виноградники, за драгоценные металлы и камни, за кайил, тарсков и верров, за всё что угодно. Фактически, оплата воина — это добыча, которую он может взять. Также, не стоит забывать о женщинах врага, одном самых дорогих и желанных плодов войны. Они — ценные трофеи и могут принести хорошие деньги на рынке. Кроме того, их можно оставить себе. Одно из самых больших удовольствий гореанского воина состоит в том, чтобы владеть женщиной врага как рабыней. И часто, когда такая женщина оказывается в его власти, он может, преподавая ей ошейник, возможно по-дурацки, ассоциировать её с её городом, перекладывая на неё, в чём-то даже нелепо, всё своё презрение и злость к ненавистному ему врагу. Не потому ли она, прикованная на ночь цепью в её клетке, пытается бесплодно сорвать ошейник со своего горла? Но затем, утром, после ночных рыданий и сна урывками, ей приказывают снова выползать из клетки, голой, на четвереньках, в кандалах, чтобы ещё раз повторились унижения и трудные, утомительные, кажущиеся бесконечными, унизительные работы, чтобы ещё раз подвергнуться неуместной мести, настолько же бессмысленной, несоответствующей и неуместной теперь, когда она стала рабыней, насколько неуместным было бы издевательство над ни чём неповинным, беспомощным, привязанным верром. Впрочем, постепенно глумление рабовладельца над своей собственностью спадет, а затем и сходит на нет, поскольку он перестаёт видеть в ней представительницу, с его точки зрения, ненавистного врага, и приходит к пониманию того, что она более не гордая, великолепная свободная женщина врага, на которого может быть законно направлен его меч, но не более чем животное в ошейнике, причём, животное нежное и красивое, в его ошейнике и полностью в его власти, зависящее от него полностью, и такое, которое изо всех сил надеется, что им будут довольны. Она-то уже давно знает, что для неё Домашние Камни остались в прошлом, причём навсегда. Она в ошейнике. К тому же, у неё теперь есть то, чего она всегда желала, господин, и она надеется доставить ему удовольствие, гарантировать, что однажды, своей нежностью она заслужит его любовь. Как бывшая свободная женщина, конечно, она даёт своему господину экстраординарное удовольствие, и, не менее экстраординарное удовольствие, психологическое и физическое, она получает от его доминирования, открывая желанные и удивительные радости, о которых она, будучи свободной женщиной только подозревала в пугающие, тайные моменты. Ей уже кажется, что она — влюблённая рабыня.

— Пожалуйста, Господин, — попросила девушка. — Закончите его работу! Я прошу вас!

— Как тебя зовут? — поинтересовался я.

— Талена, — ответила она.

— Нет, — опешил я. — Ты не Талена!

— Но мне дали это имя, — пролепетала рабыня, явно испугавшись моей реакции. — Если оно вам не нравится, называйте меня, как-нибудь ещё.

Я сходил за ближайшим фонарём и поднёс его к лежащей на спине рабыне, тут же прищурившейся от ослепившего её глаза света.

— Ты не Талена, — заключил я.

— Я с Коса, — сказала она. — Но они дали мне имя с материка, из Ара.

— Это во власти твоих владельцев, — пожал я плечами.

— Да, Господин, — вздохнула девушка.

В этом не было ничего удивительного. Если бы она была родом из Ара и попала на Кос, то вполне вероятно, ей дали бы косианское имя. То же самое, как животное на Земле, скажем собака, скорее всего, получила бы одну кличку в Британии, совсем другую во Франции, третью в Италии и так далее.

— Талена, — проворчал я, — это имя той, кто была Убарой Ара.

— Фальшивой Убарой! — заметила рабыня. — Это известно даже на Косе.

Моя рука угрожающе напряглась на кольце, за которое я держал фонарь.

— Не бейте меня! — тут же взмолилась она.

— Да, — согласился я, устало кивнув, — она была фальшивой Убарой.

— Есть много Тален, — сказала девушка.

— Верно, — поддержал её я.

Талена — имя довольно распространённое на Горе, по крайней мере, на материке. Безусловно, для рабыни это было бы необычной кличкой. Впрочем, была, по крайней мере, ещё одна Талена, которая тоже была рабыней. Мне вспомнился район Метеллан. Я не стал менять её имя при заполнении бумаг о порабощении, разрешив сохранить ей имя «Талена», хотя конечно, уже не как имя свободной женщины, а как рабскую кличку, наложенную на неё желанием её хозяина. Теперь, вероятно, у неё, если она где-то сейчас живёт в ошейнике, будет уже другое имя.

— Мне не нравится то, что тебе дали имя Талена, — заявил я. — Это — слишком громкое имя для рабыни.

— Простите меня, Господин, — пролепетала она.

— Когда у тебя будет частный владелец, — посоветовал я, — если, конечно, тебе настолько повезёт, стоит попросить его о другом имени. Рабовладельцы обычно снисходительны в таких вопросах.

— Я попрошу! — пообещала девушка.

Рабские клички чаще всего коротки и удобны, например, Лита, Лана, Дина и так далее. Земные женские имена, как уже не раз отмечалось, на Горе обычно считаются рабскими кличками, и могут быть наложены как на рабынь, собранных с полей Земли, так и на гореанских девушек. Например, имя «Джейн» на Горе было бы ясно понято, как рабская кличка. Разумеется, на Горе хватает имён, как мужских, так и женских, которые часто встречаются. Впрочем, это не редкость и на Земле. Моё собственное имя «Тэрл», например, довольно распространено в Торвальдслэнде.

Я положил руку на её правое колено.

— О-о, Господин, — простонала она. — Да. Пожалуйста, Господин!

Признаться, я был зол на себя, из-за своей первой реакции на информацию об имени этой рабыни. Её голос был совершенно не похож на голос Талены. Но я всё же принёс фонарь, чтобы рассмотреть её. Конечно, она не была Таленой. Не той Таленой.

В памяти снова вплыла наш беседа с Серемидием в темноте над лесом.

Похоже, Убара всё ещё не предстала перед троном правосудия Убара.

«Странно, — подумал я, — что столь огромное вознаграждение, целых десять тысяч золотых тарнов двойного веса, всё ещё никому не досталось. Интересно, какую ценность она могла бы представлять для кого-то или чего-то, что это могло бы перевесить такую сумму? Или похититель ждал того момента, когда эта невероятная сумма будет увеличена? Может переговоры велись уже теперь? А может, похитителя забавляет мысль иметь прежнюю Убару у своего рабского кольца какое-то время, прежде чем, скажем, утомившись ею, передать её правосудию Ара? Представляю себе, с каким рвением рабыня в такой ситуации стремилась бы ублажать своего текущего владельца, кем бы или чем бы он не мог бы быть, лишь бы максимально отдалить день своего возвращения в Ар».

— Пожалуйста, Господин, — прошептала девушка, выводя меня из задумчивости.

Я поднялся и, отойдя то неё, вернул фонарь на его прежнее место. Позади меня послышались сдавленные рыдания.

Но я возвратился к ней.

— Господин? — прошептала рабыня, не веря своим глазам.

Похоже, она решила, что я оставил её.

— Ну что девка, — усмехнулся я, — всё ещё течёшь?

Возможно, столь вульгарное выражение редко используется применительно к свободным женщинам, зато его часто используют в случае животных, что делает его приемлемым и для рабыни, поскольку она тоже животное, самый прекрасный вид домашнего животного.

— Да, — призналась она.

Для кейджеры весьма обычно приблизиться к своему хозяину, опуститься перед ним на колени, поцеловать его ноги, выпрямиться и сообщить ему, что у неё течка, открыто, ясно, откровенно, честно и невинно. Рабыня не стыдится своих сексуальных потребностей, не больше, чем свободная женщина стыдилась бы своей потребности, скажем, в еде и воде. «У девки Господина течка, — могла бы сказать она. — Она просит о его ласке».

Я легонько дотронулся до внутренней поверхности её правого бедра.

— Да, — выдохнула рабыня. — Прикосновение освободит меня, малейшее прикосновение!

Я склонился над ней и, к её удивлению, попробовал на язык её жар. И немедленно вынужден был плотно прижать правую руку к её рту, чтобы её крики не переполошили весь лагерь. Было трудно удержать её на месте, даже прижимая к земле правой рукой её голову, а левой рукой локоть. Она дико и благодарно дёргалась, разбрасывала ногами грязь, выгибалась, наполовину поднималась, скручивалась всем телом, а затем расслабилась и растянулась на спине. Я закончил с ней чуть позже и почувствовал, что она отчаянно и с благодарностью целует и облизывает ладонь моей правой руки. Я немного оттянул руку, но девушка приподнялась, продолжая преследовать своими поцелуями ладонь, пальцы, запястье.

— Спасибо, Господин, — шептала она при этом. — Спасибо, Господин!

— Ты не Талена, — сообщил я ей. — Ты — Лита.

— Лита, Господин? — удивилась она.

— Ты ведь лагерная рабыня, не так ли? — уточнил я.

— Да, Господин, — кивнула девушка.

— Ты только что была переименована в Литу, — объявил я. — Если кто-то будет возражать, пусть приходит и предъявляет мне свои претензии.

— А Господин кто? — спросила она.

— Тэрл Кэбот, — ответил я.

— Тот самый, капитан, который командует кавалерий? — опешила она.

— Да, — подтвердил я.

— Тогда я — Лита, — обрадовалась рабыня.

Я встал, стряхнул с себя налипшую грязь и, вытерев руки о тунику, подобрал с земли свой баклер.

— Господин! — раздался другой женский голос.

— Пожалуйста, Господин, — жалобно позвала ещё одна девушка.

— Нет, — отрезал я и, отвернувшись, продолжил обход постов.

Признаться, я как-то забыл, что там присутствовали другие рабыни.

Я предполагал, что мы направлялись к Александре.

Однако если там нас и ждали корабли, то до весны нечего даже и думать об отплытии.

И всё же после отбитой атаки на лагерь Лорд Нисида предупредил меня, что продвижение его планов, независимо от того, каковы бы они могли быть, должно быть ускорено. Казалось, что он решил сменить местонахождение лагеря. В конце концов, не безумец же он, чтобы сунуться в Тассу между зимним солнцестоянием и весенним равноденствием.

Моя задержка рядом со страдавшей от потребностей рабыней, некогда бывшей косианкой, которую назвали Таленой, а теперь, по моему желанию, ставшей Литой, вполне естественно повернул мои мысли к прежней Убаре и её возможной судьбе.

Мне вспомнилось, что как-то раз мисс Маргарет Вентворт, ещё до того, как она стала рабыней Сару, обмолвилась о том, что на меня собираются как-то повлиять посредством женщины. В тот момент её фраза показалась мне не имевшей никакого смысла.

Однако теперь после моего рандеву с Серемидием командиром таурентианцев, мне пришло в голову, что этой женщиной может оказаться Талена.

Только не понятно, как кто-то или что-то мог бы думать, что он сможет повлиять на меня, с помощью такой как она, фальшивой Убары, ныне свергнутой, которую последний раз видели на крыше Центральной Башни Ара, связанной, стоящей на коленях у ног мужчин, полной ужасных предчувствий, подходяще одетой в рабскую тряпку?

Неужели кто-то или что-то, мог бы думать о её использовании для моего шантажа? Но, если так, то в таком случае этот кто-то или что-то, будь то человек, кюр или Царствующий Жрец жестоко просчитался!

Чем теперь была для меня Талена? Я не хотел её. Я теперь не купил бы её даже в качестве кувшинной девки для моих кухонь в Порт-Каре.

Она была красива, это так, но при этом она была горда, честолюбива, эгоистична, тщеславна и жестока. Разве я не понял этого ещё несколько лет тому назад? Разве я не понимал, что она принадлежала только плети и ошейнику? Я вспомнил, как ужасно она обошлась со мной, и с каким восхищением и злостью она унижала меня в доме Самоса в Порт-Каре, когда я был прикован к инвалидному креслу и думал, что никогда не смогу встать с него снова, оставшись в плену медленно действующего яда, изобретённого Суллой Максимом, капитаном Порт-Кара, предавшим свой город и бежавшим на службу к Ченбару Морскому Слину, Убару Тироса. Позже, при первой же возможности, освободившись из-под домашнего ареста в Центральной Башне Ара, куда она, отвергнутая отцом, была заключена за позорное прошение выкупить её, она предала свой Домашний Камень, сговорившись с агентами Коса и Тироса унизить, умалить и подчинить её собственный город, могущественный Ар ради достижения видимого подъема к трону Убары, с которого могла править только как марионетка, нити управления которой находились в руках врагов и оккупантов. Но теперь её отец каким-то образом вернувшийся из гор Волтая, поднял восстание, яростно и жестоко отбросив прочь оккупационные силы, и восстановил законное правление городом.

Я улыбнулся сам себе.

Как ловко я поймал её в ловушку и поработил в районе Метеллан, и как правильно сделал, возвратив на трон Ара, уже сознающей себя рабыней. В каком она, должно быть, жила ужасе, боясь, что эта тайна могла бы быть раскрыта, став бесспорной и легко подтверждаемой. Какой позор, что рабыня посмела надевать предметы одежды свободной женщины, уже не говоря о том, что она заняла место на троне Убары! К какой из самых ужасных и мучительных казней приговорят её после этого?

Я проследил, чтобы она была порабощена, в её собственном городе, воспользовавшись законом самого Марленуса, Убара Убаров. Это было сделано легко и элегантно. Я был уверен, что она, к своему гневу, испугу и огорчению, со всей чрезвычайной беспомощностью женщины в руках мужчины, поняла это.

Как приятно бывает поработить женщину. Можно ли унизить их как то сильнее? Но как странно получается, что они в такой деградации так процветают. Неужели они не понимают того, что было сделано с ними? А может наоборот, понимают это слишком хорошо? Как получается, что они благодарно целуют ваши ноги, немедленно вскакивают, чтобы исполнить ваше приказание, целуют кончики своих пальцев и прижимают их к ошейникам, брыкаются и дёргаются в ваших руках, задыхаясь и крича в благодарном, не поддающемся контролю оргазменном экстазе, становятся на колени, склоняя головы перед вами. Как сияют и радуются они, находясь в своих ошейниках! Так не рождены ли они для шнуров? И настолько ли странно то, что они находят свою радость и удовольствие у ног мужчин, или этого просто следовало ожидать, учитывая генетическое наследие покорения любви, без которой женщина не может быть цельной?

Какой мужчина любит женщину искренне, тот, который отрицает реальность или тот, кто признает и принимает её, тот, кто предаёт женщину, потворствуя пропаганде, или тот, кто соглашается ответить на крик её сердца?

В любом случае, Талена теперь была рабыней, ничем не отличающейся от любой другой, за исключением вознаграждения, объявленного за её голову.

«Превосходно, — подумал я, — всё, за исключением вознаграждения».

Я не думал, что куплю её даже в качестве кувшинной девки. И конечно было много рабынь, более красивых чем она!

Она считала себя самой красивой женщиной на всём Горе. Редкостная чушь!

Она никогда не стояла голой в караване в положении оценки, широко расставив ноги и положив руки на затылок. Да, она была красива, но были тысячи тех, которые были красивее её. Не будь она когда-то дочерью Убара, что могли бы за неё дать? Возможно, три серебряных тарска? Многое зависело от рынка и сезона. Весна — хорошее время для того, чтобы продать рабыню.

В общем, если некто задумал влиять на меня через шлюху названную Таленой, вероятно теперь где-то удерживаемую в ошейнике и рабской тряпке, он глубоко и серьёзно просчитался!

Тем не менее, было бы интересно знать, куда её могло бы занести.

В любом случае это теперь меня нисколько не волновало.

Внезапно, краем глаза я засёк стремительное движение слева от себя и чью-то фигуру появившуюся из темноты леса. Я тут же упал на правое колено, выставляя щит перед собой, и услышал скрежет металла по металлу. Резко встав, я махнул баклером влево, почувствовав, что его отточенная кромка встретила сопротивление. Послышался испуганный булькающий крик, и фигура, отшатнувшись назад, взмахнула руками и завалилась на спину. Я присел, выставив щит перед собой и настороженно всматриваясь в темноту поверх его кромки. В тот же момент, из-за деревьев донёсся крик, звуки борьбы и треск, словно что-то оторвали от чего-то. Уже через мгновение замелькали фонари, быстро приближаясь ко мне.

— Позовите Лорда Нисиду! — услышал я чей-то крик.

В свете фонарей я рассмотрел фигуру распростёртую у моих ног. Отточенный край баклер прошёл точно под подбородком, и наполовину отрезал голову от тела. Из-за деревьев всё ещё слышались ужасные стоны, и четверо пани, держа глефы наготове, устремились на звук. Они не задержались там надолго, вынырнув из темноты, таща за собой, рыдающую, скрюченную фигуру, у которой не хватало левой руки. Мужчину, правой рукой пытавшегося остановить кровь, струёй хлеставшую из обрубка, бросили на землю передо мной, уже окружённым несколькими наёмниками и пани.

Я осмотрел человека лежавшего перед нами, подумав что, возможно, он не чувствовал боли, блокированной диким выбросом адреналина. Его глаза были широко распахнуты от шока. Кровь свободно проливалась между пальцами его правой руки.

— Остановите кровотечение, — приказал я.

Пальцы мужчины разжали, и заткнули его рану тканью.

— А где его рука? — спросил кто-то и собравшихся.

Двое пани с фонарями снова углубились в лес.

— Что здесь произошло? — осведомился Лорда Нисида, только что подошедший и вставший рядом со мной.

— Понятия не имею, — буркнул я.

— Дайте мне фонарь, — потребовал Лорд Нисида, и тут же получил его.

Он склонился над двумя телами, лежащими перед нами, внимательно осмотрел, а затем выпрямился.

Из-за деревьев появились два пани, только что ушедшие на поиски оторванной руки. Один из них держал в руке арбалет.

— Оружие ассасина, — прокомментировал Лорд Нисида.

— Оружие, обычно используемое ассасинами, — поправил его я.

— Мы не смогли найти руку, — доложил тот пани, что вернулся налегке.

— На него напал слин, — сообщил второй. — Зверь, должно быть, унёс руку в лес, чтобы съесть.

— Чуть раньше мы уловили запах слина, рыскавшего поблизости, — сказал наёмник, один из часовых.

— А вот этот стрелок, похоже, ничего такого не почувствовал, — заметил кто-то.

— Как и второй, — добавил я.

— Посты удвоить, — приказал Лорд Нисида.

— Смотрите, — сказал одни из пани, указывая древком своей глефы на фигуру, недавно притащенную из леса. — Этот человек мёртв.

— Истёк кровью, — заключил наёмник.

— Неудачно, — вздохнул Лорд Нисида. — Он мог рассказать нам много чего интересного.

Мужчина забрал скомканную пропитанную кровью ткань от безжизненного тела.

— Ну что ж, Тэрл Кэбот, тарнсмэн, — подытожил Лорд Нисида, — мы решили одну из наших проблем.

— Каким образом? — не понял я.

— Мы обнаружили нашего ассасина, — пояснил Лорд Нисида. — Этот мужчина, голова которого всё ещё в шлеме, Ликорг, а второй, тот, что с арбалетом, это Квинт, так что, или один, или другой, или оба сразу Ассасины.

— Возможно, они сделали попытку выполнить работу наёмного убийцы, — заметил я, — но боюсь, ни один из них не имеет никакого отношения к касте Ассасинов.

— Как так? — заинтересованно спросил даймё.

— Этот, — указал я на труп того, которому досталось баклером по горлу, — выскочил из-за дерева крайне неуклюже. У него просто нет умений, которые можно было бы ожидать от профессионала тёмной касты. А другой, тот что с арбалетом, не рискнул выстрелить, предпочтя предоставить сделать дело своему товарищу с ножом. Сам же он оставался в качестве страхующего, либо для второго удара, либо, что более вероятно, прикрыть отступление своего товарища, отпугнув тех, кто мог бы начать погоню. Профессиональный ассасин, насколько я знаю, доверяет своей меткости и медлить не станет. Кроме того, ассасины обычно работают в одиночку, не ставя себя в зависимость от кого-либо.

— Интересно, — кивнул Лорд Нисида, хотя я, как мне казалось, не сказал ничего нового.

Но теперь подозрения высказанные мне Лордом Нисидой ранее в его палатке в тарновом лагере, если они были оправданы, сузились до троих Фабия, Телариона и Тиртая.

— Но тогда почему, — поинтересовался даймё, — эти люди напали на вас?

— Думаю, что это имеет отношение к личному вопросу, решать который я предпочёл бы самостоятельно.

— Как пожелаете, — хмыкнул Лорд Нисида.

Вероятно, он предположил, что это имело некоторое отношение к застарелой вражде, напряженным отношениям и вспыльчивому характеру варваров. Сам же я предположил, что причина нападения крылась в моём отказе удовлетворить требования Серемидия во время нашей встречи несколько ночей назад. Я не дал ему никакой информации относительно местонахождения Талены, бывшей Убары Ара, так что теперь стал для него не только бесполезным, но и опасным, ведь он показал мне своё лицо и свой интерес к её поискам. Естественно, что оба этих вопроса он предпочел быть сохранить в тайне. У него должен был быть способ связаться со своими людьми в тарновом лагере или на марше, однако я подозревал, что эти двое были последними его агентами среди нас. Если мои предположения верны, то мне было ничего, опасаться с этой стороны, по крайней мере, в настоящее время. Точнее мне хотелось надеяться на это. Точно так же, мне казалось, что если среди нас оставались шпионы или ассасины, то их цель главной целью, если будет принято решение нанести удар, стану не я, а Лорд Нисида.

— Можете дать мне фонарь? — попросил я одного из пани, и, получив требуемое, протиснулся между деревьями.

Трое мужчин, а с ними и Лорд Нисида последовали за мной.

То место, где подвергся нападению Квинт, найти оказалось несложно. Листья были разбросаны, земля перепахана, повсюду виднелись пятна крови. Можно было не сомневаться, что нападение было делом лап слина, его следы были повсюду. Видно было даже, откуда слин сделал свой прыжок. На это указывали более глубокие отпечатков лап в грунте, и их отсутствие между тем местом и перерытой землёй там, где происходила борьба. Промежуток составлял несколько футов. Этот слин должен был быть крупным и сильным зверем. Чуть заметный ветерок тянул от места драки к точке прыжка слина. Всё было так, как я и ожидал.

— Слин ведь обычно не нападает на людей, не так ли? — уточнил Лорд Нисида.

— Обычно нет, — подтвердил я.

— Вы уверены, что это следы слина? — спросил он.

— Уверен, — кивнул я. — А Вы не заметили нечего необычного в этих следах?

— Нет, — ответил даймё.

— Слин был хромым, — сообщил я.

— Интересно, — покачал головой Лорд Нисида.