— Ты что здесь делаешь? — удивлённо спросил я Хурту.

— Я еду с Вами, — сообщил он. — Мир хочу посмотреть, удачи поискать.

— И на чём Ты собираешься ехать, мир смотреть? — полюбопытствовал я.

— На том же на чём и Ты, — усмехнулся парень.

— Понятно, — улыбнулся я.

— Я продал своего тарлариона в лагере, — признался он, — выручив несколько монет. Мне показалось не практичным, тащить его с собой. Кажется, я видел здесь нескольких таких же поблизости от фургонов. К тому же, я понятия не имею, ни куда мы пойдём, ни что мы будем делать.

— Дорога, которую я планирую, будет трудной, — честно предупредил я, — и вполне может быть опасной.

— Превосходно, — обрадовался Хурта.

Я удивлённо посмотрел на него.

— Просто не люблю скучать, — объяснил он.

— Понятно, — протянул я.

— Ты же не возражаешь, если я буду сопровождать Тебя, не так ли? — уточнил он.

— Ни сколько, — заверил его я.

— Ну, тогда этот вопрос полностью улажен, — кивнул он.

— Если вдруг захочешь пойти своим путём, можешь не стесняться и сделать это в любое время, — сообщил я, ибо, честно говоря, у меня не было ни малейшего желания подвергать парня опасности.

— Ну, если Ты настаиваешь, — сказал он.

— Боюсь, что должен.

— Ну тогда, я принимаю твоё условие.

— Хорошо, — кивнул я.

— Ты ставишь жёсткие условия в нашей сделке, — весело заметил алар.

— Спасибо, — проворчал я.

— И кстати, половина моих монет — твоя, — заявил он. — Можешь смело ими пользоваться.

— Весома щедро с твоей стороны, — заметил я.

— Так же, как половина твоих — моя, — добавил Хурта.

— С чего это? — удивился я.

— Но мы ведь будем путешествовать вместе, — заметил он.

— И сколько же монет есть у Тебя? — полюбопытствовал я.

— Что-то около семнадцати медных тарсков, — обрадовал меня парень, — и ещё два бит-тарска.

— И это — всё? — удивился я.

— Ага, — кивнул он.

— Но, Ты же продал своего тарлариона, а вчера вечером Генсэрикс дал Тебе, как впрочем, и мне, серебряный тарск, — напомнил я.

— Верно, — признал он, — но большей частью пришлось пожертвовать, чтобы раздать кое-какие набежавшие долги. Ты же не хотел бы, чтобы я оставил фургоны, оставив за собой кредиторов, не так ли?

— Пожалуй, что нет.

— Кроме того, я купил себе вот этот превосходный меч, — заявил алар, обнажив клинок, и с лёгкостью махнул им, чуть обезглавив проходившего мимо извозчика.

Это был длинный, сужающийся к острию меч, среди народа фургонов называемый спата. Благодаря своей длине, он полезнее гладиуса для рубки со спины тарлариона. Кроме него среди вещей Хурты нашёлся и короткий, острый меч, подобный гладиусу, несомненно, находящийся с ним в отдалённом родстве, называемый аларами — сакрамасакс. Это оружие, уже более полезно в пешем, особенно ближнем бою.

— Соответственно, у меня осталось только семнадцать и два, — сообщил он, вкладывая меч в ножны. — А у Тебя сколько?

— Несколько больше, чем у Тебя, — ушёл я от прямого ответа.

— Замечательно, — обрадовался Хурта. — Возможно, нам понадобится каждый бит-тарск.

— Это ещё почему? — осведомился я, подозрительно глядя на него.

— У меня большие планы, дорогие пристрастия, — пояснил парень. — А, кроме того, я — алар, а мы алары — щедрый, благородный народ.

— Это — известный факт, — поддержал его я.

— Нашу репутацию необходимо поддерживать, — заявил Хурта.

— Несомненно, — пробормотал я.

— Не беспокойся, если случится нужда, я всегда могу заехать какому-нибудь доброму малому по голове и позаимствовать его кошелёк.

— Уверен, Ты не ведёшь себя так в своём лагере, — заметил я.

— Нет, конечно, — несколько удивленно сказал он. — Но ведь они — алары, как и я, а не какие-то посторонние городские люди.

— Понятно, — протянул я. — В таком случае, должен предупредить Тебя, что даже вне фургонов удар товарища по голове ради взятия его кошелька часто осуждается.

— Неужели? — удивился он.

— Представь себе, — развёл я руками. — У многих народов есть твердые предубеждения по поводу такого способа заработка.

— Интересно, — заметил алар.

— Ты же не хочешь получить удар по голове, не так ли? — спросил я.

— Конечно, нет, — согласился он.

— Представь себе, и они тоже.

— Но я-то — алар, — напомнил Хурта.

— А что, это имеет какое-то значение? — осведомился я.

— Это имеет все значения мира, — гордо заявил он. — Ты сможешь доказать, что это не так?

— Нет, — признал я.

— Ну, вот видишь, — сказал он довольный собой.

— И всё же уверяю Тебя, остальные народы не обрадуются этому, и Ты можешь с удивлением обнаружить, что сидишь на колу, или, что Тебя рубят на мелкие кусочки.

— Я вполне восприимчив к таким аргументам, — признался алар, — но я думал, что мы обсуждали просто моральные аспекты данной проблемы.

— Ты не должен вести себя в такой манере, — предупредил я.

— Но для меня нет ничего неприличного в том, чтобы поступить подобным образом, уверяю Тебя, — заявил он. — Кроме того, такое поведение находится в пределах моих прав.

— Это ещё почему? — спросил я.

— Но, я же — алар, — объяснил Хурта.

— В таком случае, пока мы путешествуем вместе, главным образом потому, что я не хочу быть посаженным на кол, или кормить слинов кусками своего мяса, я бы оценил, если бы Ты, хотя бы из уважения ко мне, если ничто иное Тебя не волнует, рассмотрел возможность воздержаться от осуществления некоторых из твоих законных прав алара.

— Надеюсь, у Тебя не будет никаких возражений, если бы некие щедрые товарищи захотели ссудить меня деньгами или даровать мне что-нибудь ценное? — поинтересовался он.

— Конечно, нет, — кивнул я. — Никто бы не стал возражать против этого.

— Замечательно, — обрадовался Хурта, я несколько расслабился. — Я боялся, что Ты мог бы быть склонными к разного рода эксцентричным оговоркам.

— Только не я.

— Превосходно! — радостно воскликнул парень.

Вокруг нас шумел поднимающийся лагерь извозчиков, один из многих ему подобных разбитых вдоль этой дороги людьми подвозящими припасы солдатам и наемникам Коса. До восхода солнца оставалось совсем немного. Возницы уже проснулись, и теперь занимались каждый своим делом. Кто-то ещё готовил себе завтрак, кто-то осматривал свои фургоны и запрягал тарларионов, а самые нетерпеливые уже выезжали на дорогу. Мне показалось, что здесь даже речи не шло о каком бы то ни было порядке следования фургонов, или распределении обязанностей по обустройству лагеря. Обозы, несмотря на их длину и численность, разнообразие их грузов, никак не организовывались. Это совершенно отличалось от ожидаемой мной армейской дисциплины, обычно применяемой к транспортировке и защите таких грузов. И честно говоря, я не мог понять очевидного нежелания со стороны Ара, использовать эту слабость линий снабжения косианцев.

— Ну что, Ты готов? — поинтересовался Минкон, возница того самого фургона в котором я и Фэйка вчера путешествовали, подтягивая упряжь своего тарлариона.

— Один момент, — отозвался я. — Стой смирно Фэйка.

Вплотную к нему, стараясь не мешать его работе, опустилась на колени Тула. Долго она не выдержала и попыталась прижаться щекой к его левому бедру. Но, похоже, Минкон не был настроем на игры и просто отпихнул её в сторону. Если с женщиной обращаться должным образом, то она быстро становится столь же послушной и нежной как собака. Все они желают быть полными пленницами любви, и никогда не будут полностью довольны, пока не станут таковыми.

— А Вы бы не хотели сделать меня до такой степени рабыней, Господин? — спросила Фэйка.

— Пожалуй, что да, — признал я.

— Ну, так сделайте же поскорее, — попросила она.

На Туле теперь была надета белая шерстяная туника. Минкон изготовил её из бывшей одежды, той, что ещё вчера она носила как свободная женщина. Туника была без рукавов и предельно короткой. Надо признать, ноги у Тулы были превосходные. Другую часть её бывшей одежды, возница разрезал превратив в своего рода платок, в который она могла бы завернуться в ветреную погоду. Обрезками ткани она обмотала свои маленькие стопы. Камни Генезианской дороги в конце Се-Кара уже были холодными.

Я полюбовался ногами Тулы. Они были почти полностью обнажены, её новая туника ничего не скрывала, что было подходящим для рабыни. На Горе, кстати, только рабыни обнажают свои ноги, и хотя они обычно это делают нетерпеливо, гордо и красиво, они понимают, что, в конечном итоге, желают ли они того или нет, выбора в вопросе у них нет никакого. Такие вопросы решают только их владельцы. И обычно им не требуется чрезмерно много времени на размышления, ведь большинство гореанских рабовладельцев — энергичные, сильные, властные мужчины. Так что обычным делом для порабощенных женщин является то, что большинство хозяев разрешит им, продемонстрировать пристальному взгляду свободных мужчин восхитительные формы и движения их бедер, икр и лодыжек.

И наоборот, ни одна свободная женщина не может позволить себе даже думать о том, чтобы обнажить свои ноги. Они бы просто не посмели сделать этого. Одна мысль об этом приводит их в панический ужас. Скандальность такого акта может запросто разрушить репутацию женщины. На Горе говорят: «любая женщина, которая обнажает свои ноги — рабыня». И действительно, в некоторых городах свободная женщина, которую застали бы с голыми ногами, попала бы в руки судей, и после короткого допроса, скорее всего, была бы приговорена к неволе. После того, как решение судьи будет оглашено, оно вступает в силу немедленно, переводя женщину в статус вещи. Иногда это делается публично, чтобы она была соответствующим образом опозорена, иногда конфиденциально, работорговцем, связанным с судьёй контрактом, чтобы, так сказать, чувствительность свободных женщин в городе не была оскорблена. В этом случае, её свежезаклеймённую, с ошейником на горле и мешком на голове, раздетую, закованную в цепи, превращённую в имущество, в груз, транспортируют на отдаленный рынок, где, будучи проданной, она начнёт свою жизнь заново, в качестве купленного домашнего животного, дрожа от страха, как беспомощная и низкая рабыня, каковой она отныне и является.

— Ой, — вскрикнула Фэйка.

— Осторожно, — шикнул я на неё, вытирая иглу, и убирая её в свой набор для шитья. — Не вздумай трогать ранки.

Она смотрела на меня мокрыми от слёз глазами. Кажется, она всё ещё боялась. В глазах девушки застыло выражение своего рода удивления и страха. Ей всё ещё было трудно осмыслить, чудовищность, с гореанской точки зрения, конечно, того, что только что было сделано с ней.

— Больно? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

Я стёр крошечные капельки крови, и закрепил на ней маленькие предметы.

— Они красивые, — восхищенно заметил Хурта.

— Они дешёвые, — поправил я.

— Ну, это правильно, — кивнул он.

Мне бы не хотелось, чтобы свободные женщины, периодически нападающие на девушку, в гневе сорвали бы эти штучки. Я повернул голову Фэйки из стороны в сторону. Да, пожалуй, Хурта был прав, смотрятся они прекрасно. Удивлённо хлопавшая глазами рабыня теперь носила серёжки.

Я снова полюбовался ногами Тулы. Конечно, обнажённые на всё длину ноги, нагло торчащие из-под короткой туники, действительно были признаком рабства. Только рабыня могла быть столь обнажена. Несомненно, Минкон гордился своей собственностью. Она принадлежала ему, и он хотел ясно показывать всем, что она рабыня. Но всё же, это не имело той же важности, как некоторые другие признаки неволи, неопровержимые, необратимые, безошибочные признаки, признаки полной деградации, настолько фундаментальные, что их обычно помещают только на самых восхитительных и самых низких из всех рабынь. С этой точки зрения обнажённые ноги Тулы, не шли ни в какое сравнение с проколотыми ушами Фэйки.

— Всё, теперь мы готовы, — сообщил я Минкону и, повернувшись к Фэйке, бросил: — Можешь встать.

— Иди, встань позади фургона, — скомандовал Минкон Туле.

Я накинул верёвку на шею Фэйки и, также как и вчера, привязывал её к борту фургона.

— Будет ли необходимо приковать Тебя цепью? — спросил Минкон у Тулы.

— Нет, Господин, — ответила рабыня.

— А вот это уже мне решать, — объявил он и, взяв из кузова фургона цепь, ту самую на который она провела ночь у колеса повозки, тяжёлым замком закрепил её на шее девушки.

Второй конец цепи возница зафиксировал висячим замком на крепком центральном кольце на задке своей повозки. Теперь Тула будет идти вслед за фургоном, прикованная к нему за шею.

— Да, Господин, — признала она, улыбаясь и опуская голову.

Хурта забросил свои вещи в фургон. Среди них был и тяжёлый, однолезвиевый аларский боевой топор. На диалекте аларов, если это кому-то интересно, этот особый вид топора называется «франциска». Кстати, те, кто близко познакомился с ним и научился его бояться, этот топор часто называют тем же именем.

Я решил, что будет разумно пройтись некоторое время пешком. Просто мне показалось, что на фургонном ящике мне, Хурте и самому вознице будет тесновато.

— Нно-о-о! — понукнул Минком своего ящера, одновременно левой рукой встряхивая поводья, а правой стегая тарлариона по спине своим длинным гибким кнутом.

Услышав резкий хлопок кнута, Тула непроизвольно вскрикнула, а Фэйка вздрогнула. Обе рабыни уже имели некоторое представление о том, чем заканчивается этот звук. Безусловно, пока только Тула на деле почувствовала, что такое удар тарларионовым кнутом, и признаться, я не завидовал её знанию. Но, с другой стороны, Фэйка познакомилась с пятиременной гореанской рабской плетью, обычно используемой для наказания женщин и исправления их поведения. Так что, обе они знали, что мог означать резкий звук остановившейся на теле плети, по крайней мере, с точки зрения рабыни.

Фургон покачнулся и, неровными рывками начал подъём к дороге, вздрагивая каждый раз, когда колеса наезжали на камни или попадали в колеи, оставленные колёсами других повозок.

— Тормози! — крикнул я Минкону, внезапно заметив кое-кого, когда мы уже подъехали к краю дороги.

Возница натянул поводья, останавливая недовольно захрапевшего тарлариона. К нам торопливо подошла свободная женщина, доселе стоявшая на обочине.

— Я не знала, где Вас искать, — сказала она. — Но знала, что Вы пойдете в этом направлении, поэтому ждала у дороги.

— Ты что, знаешь эту женщину? — поинтересовался Минкон.

— Знаю, — проворчал я.

Минкон торопившийся выехать на дорогу, нервно сжимал в руке свой тарларионовый кнут. Будь эта женщина просто ещё одной нищенкой промышлявшей вдоль дороги, он бы просто смёл её со своего пути ударом кнута.

— Ты сегодня в платье, — заметил Хурта.

— Да, — кивнула она.

— И как же Тебе удалось освободиться? — поинтересовался парень.

— Никак, — густо покраснев, призналась она. — Сама я не смогла. Я была абсолютно беспомощна.

Хурта с интересом рассматривал её, ожидая продолжения.

— Меня освободил Генсэрикс этим утром, — сообщила она.

— Вообще-то, здесь свободная женщина, — шёпотом напомнил я Фэйке, а когда она поспешно встала на колени, добавил: — Голову к земле.

Рабыня тут же уткнулась лицом в землю. Позади фургона, напуганная Тула, немедленно последовала её примеру. Обе, кое в чём, а особенно Тула, пока были плохо знакомы с ошейником. Обеим ещё предстояло узнать то, чем они были ничем с точки зрения свободных людей.

— Ты теперь носишь платье, — повторил Хурта.

— Да, — кивнула она и, заметив, что он продолжает рассматривать её, спросила: — На что это Ты так уставился?

— На Тебя, — усмехнулся он.

— С чего бы это? — полюбопытствовала девушка.

— Да просто, никогда прежде не видел Тебя в платье, — пояснил он.

— Ну и что? — уточнила она.

— Да ничего, — ответил он. — Как-то, несколько удивлен, увидеть Тебя в этом.

Действительно, Боадиссия на этот раз была не в мехах и коже. Сегодня на ней было простое, шерстяное, коричневое, подпоясанное платье по щиколотки длиной, с широкими рукавами, обычного среди женщин аларок фасона. Она была подпоясана в манере весьма распространённой среди женщин народа фургонов. Концы длинного пояса туго затянутого на талии скрещивались на спине, перекидывались через плечи девушки, ещё раз пересекались спереди, между её грудей, и снова возвращались к её поясу, где были завязаны ближе к бокам её тела. Даже оставаясь свободными, аларки со всей очевидностью напоминали своим мужчинам, что они — женщины. Этот аксессуар был весьма прост, но не лишён привлекательности. Он ничего не открывал, но при всей его кажущейся скромности, вероятно, вызывал у мужчин дикое желание развязать его. Однако, Боадиссия, по-видимому, пока не осознала этого. Похоже, что с её точки зрения она сделала не что иное как оделась в стиле привычном среди женщины аларок. Но даже если и так, мы не могли не отметить произошедших с неё значительных изменений. Кстати, также, как и вчера вечером на её поясе имелся кинжал.

— Я наделена правом одеваться подобным образом, — заявила она.

— Конечно, но тогда Ты — женщина, — заметил он.

Она лишь зло посмотрела на него, но ответить не соизволила.

— И так, Ты — женщина? — спросил Хурта.

— Да, — сердито сказала она. — Я — женщина!

— Ну, в таком случае, ношение тобой женского платья вполне уместно, — согласился он.

— Возможно! — буркнула девушка, бросив на него сердитый взгляд.

— И когда же Ты вдруг обнаружила, что являешься женщиной? Уж не вчера ли вечером? — полюбопытствовал парень и, видя, что отвечать она не собирается, добавил: — Да, несомненно, это произошло вчера вечером.

Потом, посмотрев на бешено сжатые маленькие кулачки Боадиссии, он спросил:

— А здесь Ты что делаешь?

— Я хочу идти с Вами, — заявила она, опустив голову.

— Мы уже должны быть в пути, — раздражённо проворчал Минкон, глядя, как другие фургоны выезжают из лагеря и, огибая нас, преодолевают небольшой подъём и выкатываются на камни Генезианской дороги.

Две наших рабыни всё ещё стояли на коленях, опустив головы до земли. Им никто так и не дал разрешения изменить их позу.

— Для Тебя было бы лучше оставаться в безопасности внутри круга фургонов, — заметил Хурта. — Вне его пределов, лежит огромный внешний мир. Ты даже представить себе не можешь того, что может с Тобой здесь случиться.

— Я не боюсь, — заявила она.

— Тебя даже могут убить, — предупредил Хурта.

— Я не боюсь, — повторила Боадиссия.

— А ещё Тебя могут поймать, и заковать в цепи, — напомнил Хурта.

Он даже не стал в открытую упоминать ужасающее слово «неволя», проявив некую тактичность. Всё же она была свободной женщиной. Пока.

— Вот этого, я действительно боюсь больше всего, — призналась она. — Это было бы судьбой, в тысячу раз худшей, чем смерть.

Спина Фэйки, стоящей на коленях у моих ног, заходила ходуном. Всё так же уткнувшись головой в землю, она из всех сил сдерживала себя, чтобы не выпустить наружу весёлый смех. Я слегка пихнул её, боковой стороной стопы, давая понять, что ей стоит помалкивать.

— Оставайся с фургонами, — сказал Хурта.

— Нет, — упёрлась Боадиссия.

— Ты довольно симпатична, — заметил он.

— Не надо меня оскорблять, — попросила она.

— Интересно, на что Ты была бы похожа, раздетая, и заклейменная, в стальном рабском ошейнике? — задумался парень.

— Пожалуйста, Хурта!

— Как Ты думаешь, у Тебя получилось бы ублажить мужчину? — спросил он.

— У меня нет никакого интереса к ублажению мужчин, — заявила она.

— Но сама-то Ты как думаешь? Смогла бы? — поинтересовался он.

— Понятия не имею, — сердито ответила Боадиссия.

— Спорим, что в ошейнике, и под плетью, Ты сама изо всех сил будешь стараться научиться делать это, и быстро и хорошо, — усмехнулся Хурта.

— Возможно, — дёрнув плечами, признала она.

— Останься с фургонами, — снова предложил он.

Боадиссия растерянно посмотрела на Хурту, потом на меня, и снова на Хурту. Её рука непроизвольно теребила маленький медный круглый кулон, свисавший на кожаном шнурке с её шеи. Тот самый диск, который был найден вместе с ней, тогда ещё бывшей младенцем, оставленным у разгромленного каравана, и найденной там аларами. На диске были выбиты буква «Тау» и цифра.

— Нет, — наконец сказала она.

Тем временем ещё один фургон обогнул нас и покатил по дороге. На вопросительный взгляд Хурты, я лишь пожал плечами. Она была хорошенькой, и она была свободной. Полагаю, она могла делать всё, что она захочет. В конке концов, она не была, как Фэйка и Тула, ничем, клеймёным домашним животным.

— Ну а деньги-то у Тебя хоть какие-нибудь есть? — со вздохом спросил Хурта.

— Нет, — развела она руками.

— Ты носишь это платье так, как это делают женщины аларов? — уточнил он.

— Да, — кивнула Боадиссия, краснея.

Зима пока не началась, ещё только заканчивался Се-Кара. Соответственно это платье было всем, что она сейчас носила. Под ним девушка была совершенно нагой.

Хурта подошёл к ней и принялся развязывать шнурки, державшие ножны, из которых торчала расписная, эмалированная рукоять кинжала.

— Ты что делаешь? — попыталась возмутиться она.

— Забираю кинжал, — пояснил парень. — Собираюсь оставить его здесь, на обочине дороги. Не волнуйся, бесхозным он не останется. Кто-нибудь, да найдёт его.

— Но я же тогда буду беззащитна! — запротестовала Боадиссия.

— Послушай меня, женщина, — сказал он, — такая вещь, скорее может убить Тебя, чем защитить. Будет лучше, если у Тебя этого не будет.

— Но без него, я же буду совсем беззащитной, — попыталась настаивать девушка.

— Точнее Ты была беззащитна с ним, — объяснил Хурта, — просто Ты не знала этого. Ты что, действительно думаешь, что кто-то, кто намеревался взять Тебя, или навредить Тебе, изменил бы свои намерения, увидев это крошечное оружие? Не обманывай себя. В лучшем случае, он просто развеселился бы, а в худшем, мог бы разозлиться и, отобрав твоё оружие, воткнуть Тебе же в сердце. В любом случае, Тебя ждало бы строгое наказание за попытку ношения этого.

— Но как я теперь смогу защищаться? — растерянно спросила девушка.

— Как все женщины, — пожал он плечами.

— Женщины! — воскликнула она.

— Ну, Ты же именно ей и являешься, Боадиссия, — напомнил он.

— Но чем могут защититься женщины? — спросила она.

— Послушанием, и полным повиновением, — пояснил Хурта.

— Понятно, — буркнула Боадиссия.

— Возвращайся к фургонам, — опять предложил парень.

— Нет, — отказалась она, и под его строгим взглядом добавила: — Я хочу идти с Вами.

— Если Ты пойдёшь с нами, то пойдёшь как женщина, — предупредил Хурта.

— То есть, я буду беспомощна, беспомощностью женщины, — сделала логичный вывод Боадиссия.

— А Ты всегда была такой, — заметил парень, — просто среди фургонов, Ты этого не понимала.

— Значит, в плане моей защиты я должна буду полностью зависеть от мужчин, то есть от Вас, — сказала она.

— Конечно, — согласился Хурта. — И такая защита распространяется на Вас, как на свободную женщину.

— Понятно, — сказала она.

Рабы являются имуществом. Таким образом, будут они защищены или нет, зависит от решения свободных людей, к ним это относится точно так же, как к защите или её отсутствии любого другого имущества, независимо от того, что это могло бы быть, мешок золота или ящик сандалий, тарларион на привязи, вуло в клетке или связка рыбы. Многие караванщики спасали себя, оставляя своих прекрасных рабынь в пустыне, чтобы замедлить преследование мародеров. Точно так же, немало торговых судов спаслось от захвата пиратами, выбрасывая за борт красоток, слишком соблазнительных, чтобы у похотливых морских разбойников поднялась рука оставить их на корм акулам. Уж лучше потерять часть груза, чем весь, причём, вместе с судном и своими жизнями, так или примерно так рассуждают они.

— Итак, Ты всё ещё хочешь идти с нами? — спросил Хурта.

— Да, — ответила Боадиссия.

— Ты идёшь с нами как женщина? — уточнил он.

— Да. Я пойду с Вами как женщина.

Хурта отбросил кинжал вместе с его ножнами на обочину дороги. Боадиссия грустным взглядом посмотрела ему вслед. Взяв девушку за руку, я подвёл её к задку фургона, где прижимая свою голову к земле, на коленях стояла Тула.

— Она — свободная женщина, — сообщил я Туле. — Она будет путешествовать с нами.

— Госпожа, — проговорила Тула, и чуть-чуть приподняв голову, прижалась губами к сандалиям Боадиссии.

Следом я провёл Боадиссию к своей рабыне. И Фэйка, некогда бывшая Леди Шарлотта из Самниума, высокородная леди того города, аристократка по рождению и воспитанию, происходившая из одной из его самых именитых семей, одной из самых богатых на улице Монет, покорно прижала свои губы к сандалиям Боадиссии, целуя обувь свободной женщины.

— Госпожа, — прошептала она.

— Что? — властно переспросила Боадиссия.

Задрожавшая Фэйка поспешно снова прижала свои губы к сандалиям Боадиссии, и уже громче произнесла:

— Госпожа.

— Поскольку Ты — свободная женщина, то эти рабыни находятся в твоём распоряжении, — сообщил я Боадиссии. — Но с другой стороны Тебе они не принадлежат. Соответственно Ты не можешь искалечить их, причинить им серьёзный вред или нанести травму, если только не окажется, что они неким малейшим образом выказали непослушание или вызвали недовольство.

— Я поняла, — кивнула Боадиссия.

— Но даже в этом случае, — добавил я, — предполагается, что Ты сначала получишь разрешение их владельца.

— Этого требует обычная вежливость, — согласилась девушка.

— Конечно, Ты можешь рассчитывать, на его понимание и сочувствие, и уважение к твоим пожеланиям, как исходящим от свободной женщины.

— Понятно, — кивнула Боадиссия.

— В случае менее значимых провинностей, — продолжил я, — когда будет достаточно рутинной порки, Ты можешь, как любой свободный человек, по своей прихоти и, не спрашивая владельца, подвергнуть их наказанию. Это будет полезно для них, чтобы помочь рабыням не забыть, кем они являются на самом деле.

— Я поняла, — улыбнулась Боадиссия.

Обе рабыни задрожали. У рабыни есть некоторая возможность защиты против страстного и сильного мужчины, в виде женственной покорности его власти и жажде, жалобного и безнадёжного помещения своей красоты и служения к его ногам. Но она была свободной женщиной, и от неё эта защита была сомнительной, если не сказать иллюзорной.

— Ой! — вскрикнула Боадиссия, когда Хурта подхватил её под руки и легко забросил в кузов, где усадил на фургонный ящик.

— Ну наконец-то, — буркнул Минкон. — Мы уже давно должны быть в пути.

Надо заметить, что другие повозки из этого лагеря уже удалились больше чем на пасанг от нас.

— Теперь нам их никогда не нагнать, — проворчал Минкон.

— На ноги, порабощенные шлюхи, — скомандовал я.

Тула с цепью на шее и Фэйка с верёвкой тут же вскочили.

— Я могу говорить, Господин? — спросила Фэйка.

— Можешь, — разрешил я.

Она осторожно потрогала свои серёжки. Трудно было не заметить, что она была невероятно рада иметь их. Мало того, что они были красивы, даже не смотря на то, что действительно были не дороги, но в гореанских глазах, они полностью, глубоко и категорично подтвердили её статус. Я видел, как она была взволнована тем, что носит их. Какую рабыню они сделали из неё!

— Господин, а можно мне иногда давать рабский шёлк? — спросила она.

Я улыбнулся. Никто кроме рабыни не надел бы рабские шелка. Они так дразнящи, красивы и прозрачны, что кажется, делают женщину ещё более нагой, чем нагая, и таким образом, доводят мужчину почти до безумия от страсти, что он едва может контролировать себя, что он едва может думать о чём-то другом, кроме как сжать в своих объятиях её тело, и сорвать эту тонкую преграду, чтобы увидеть её полностью обнаженной, беспомощной и своей.

— Возможно, — пообещал я.

— Спасибо, Господин, — с мечтательной улыбкой прошептала она.

Признаться, я был доволен Фэйкой. Она уже начинала приходить к осознанию своей сексуальности, самой глубокой сексуальности какая только возможна в человеческой женщине, сексуальности рабыни.

Краем глаза я заметил, как сжались кулаки Боадиссии.

— Что-то не так? — полюбопытствовал я.

— Поставьте шлюху сзади фургона, — проворчала Боадиссия, — там её самое место. Пусть идёт там, на привязи, как животное, вместе со второй такой же.

— Пожалуйста? — уточнил я.

— Да, пожалуйста, — сердито бросила Боадиссия,

— Отлично, — сказал я, решив, что сделаю это, по крайней мере, на сей раз, из уважения к пожеланиям Боадиссии.

В конце концов, она была свободной женщиной. Я понимал, что ей не хотелось, каждый раз посмотрев в сторону, видеть красивую, откровенно одетую рабыню в ошейнике. Впрочем, не важно, по какой именно причине, она предпочла отправить её с глаз долой, но очевидно, что это не было чем-то необычным для свободных женщин. Что до меня, то я предпочел бы держать Фэйку у борта фургона. Мне на самом деле доставляло бы удовольствие время от времени, одобрительно смотреть вниз, на беспомощность и полуобнажённость моего привязанного за шею имущества. Тем более что я имел полное право делать это, всякий раз, когда и если мне захочется. Это было всего лишь одно из многих, неограниченных и неотъемлемых прав, свойственных моим отношениям с ней, отношениям рабовладельца и его рабыни. Конечно, я предпочёл бы оставить её там, где она была. Однако, Боадиссия не желала этого, а Боадиссия, в конце концов, была свободной женщиной. Пока. Так что я решил, что должен уважать её пожелания, по крайней мере, время от времени. Кроме того, я и так решил привязать Фэйку рядом с Тулой ещё до того, как Боадиссия потребовала этого. В общем, у меня не было особых причин, чтобы передумать сделать это теперь. К тому же, в дополнение к сказанному, у меня была объективная причина для того, чтобы привязать Фэйку позади фургона. Возможно, потакая моему собственному удовольствию от возможности периодически любоваться своей рабыней, я был, по небрежности, слишком снисходителен к ней. А мне не хотелось бы, чтобы она начала зазнаваться. Ну и, в конце концов, идти за фургоном с веревкой на шее, полностью соответствовало её статусу домашнего животного

— Господин? — спросила Фэйка.

— Помалкивай, — оборвал я её.

— Да, Господин.

Я отвязал её привязь и отвёл ее к задку фургона. Там было три кольца, центральное кольцо, к которому была прикована Тула, обычно использовалось именно для этого, чтобы привязывать к нему животных, четвероногих или двуногих, как сейчас, и два меньших боковых, вспомогательных кольца, иногда используемые для той же цели, но чаще для того, чтобы прицепить второй фургон или телегу. Привязывая её поводок к правому кольцу, я заметил, что улыбалась. Думаю, что ей доставило удовольствие злить Боадиссию. Безусловно, ей стоило быть предельно осторожной в таких вопросах, а чтобы она не зазнавалась, я дополнительно связал ей руки за спиной. Из кузова фургона донёсся взволнованный вздох Боадиссии, но когда я посмотрел в её сторону, она уже отвернулась. Вчера она сама узнала, настолько беспомощной становится женщина, связанная таким образом.

— Мы готовы, — крикнул я вознице.

— Нно-о, пошёл! — рявкнул Минкон на своего ящера, одновременно встряхнув поводьями и хлестнув кнутом.

Фургон преодолел короткий подъём и свернул на камни Генезианской дороги. Через мгновение мы уже продолжили наш путь. Мы с Хуртой шли рядом с бортом фургона. Боадиссия, покачиваясь в такт неровному движению фургона, ехала на фургонном ящике. Прикованная Тула и привязанная Фэйка со связанными за спиной руками, брели следом. Когда я оглянулся назад, они тут же опустили глаза, избегая встречаться со мной взглядами. Обе были прекрасны. И то, что обе следовали за фургоном на привязи полностью им подходило. Обе были домашними животными.

— Нам их никогда не нагнать, — проворчал Минкон, снова взмахнув кнутом.