Я открыла глаза, сама не понимая что меня могло разбудить. Возможно, это был некий тихий звук, толком мною не замеченный и не понятый. Я лежала у стены, снова прикованная к ней цепью за левую лодыжку. Руки, которые мне развязали, чтобы я могла бы служить мужчинам за ужином, снова были связаны за спиной.

И каким бы это не показалось бы странным, но, ни один из тех, кому я со всем возможным почтением служила, ни один из этих угрюмых, одетых в чёрные туники мужчин, так и не прикоснулся ко мне. Я даже представить себе не могла, что обнажённая девушка в ошейнике и на коленях будет служить мужчинам, и ни одна рука не погладит её талию, не схватит за волосы, хотя бы за тем, чтобы подтащить её шею к своему лицу, чтобы ощутить запах той, кто должна служить им любым способом, какого бы они только не могли пожелать, поскольку она — рабыня. Боюсь, что в этот раз я служила крайне неуклюже. Но они пугали меня. Один раз я чуть не уронила блюдо, но, ни один из них даже не обратил на это внимания. Я чувствовала себя такой несчастной и одинокой в своём страхе. Но какое же это было для меня облегчение, когда позже, меня и двух других рабынь, вернули к нашим цепям и путам.

Иногда сидя на цепи, даже со связанными или закованными за спиной руками, чувствуешь себя защищённой. Просто тебе нечего бояться. Мужчины поставили тебя на то место, на котором они хотят, чтобы Ты находилась. Что можно сделать в такой ситуации, кроме как постараться, чтобы они были довольны? Конечно, я чувствовала себя в куда большей безопасности прикованной к стене цепь, связанной, не замечаемой, выброшенной из головы, чем когда мне приходилось обслуживать их, дрожа от страха, что я могу допустить оплошность среди этих угрюмых, внушающих ужас гостей. Должна ли я была радоваться тому, что стала одной из трёх, выбранных для этой задачи? Несомненно, с одной стороны, это говорило в пользу моей привлекательности. Но, с другой стороны, это пугало до дрожи в коленях. Эти люди не были, и я не могла не видеть этого, нормальными гореанскими мужчинами. Я боялась их! Боялась намного сильнее, чем любого другого нормального мужчину Гора. Я не понимала, как мне вести себя с ними. Нормальный гореанин, например, с удовольствием примет почтение рабыни и её скромный поцелуй его ног, но я боялась, что с этих мужчин сталось бы наказать девушку даже за то, что она приблизилась к ним слишком близко. Я не знала, как следует вести себя с ними. Они казались мне совершенно непредсказуемыми. В своем ошейнике я чувствовала себя смущённой и напуганной. Я понятия не имела, что они могли бы сделать с рабыней.

Пожалуй, тут стоит сделать небольшую паузу в повествовании. Думаю, что в данный момент у меня есть на то важные причины. Пожалуйста, не судите меня за это строго.

В этой книге, которую, как мне кажется, нельзя назвать обычной книгой, поскольку здесь нарушены многие из неписаных правил и норм, которые, во всей их доктринёрской полноте, зачастую настолько сужают современную теорию новеллы, что в результате многое остаётся за полями. Я же попыталась рассказать правду, или, точнее, правды, которые многим могут показаться неизвестными и даже странными.

Правда, вообще странная вещь. В поиске правды всегда есть опасность того, что её можно найти. Но оттого, что правда кому-то не нравится, это не делаёт её ложью.

Но сколь немногие из людей понимают это!

У правды много лиц, так же как цветов или животных. Некоторые аспекты правды — тверды, холодны и остры настолько, что если касаешься их, то можно порезаться и истечь кровью. Есть правда похожая на тёмный камень, которая не делает ничего другого, кроме как существует, оставаясь незамеченной. Другая — зелена от жара жизни, и подобна влажному шелесту травы под утренним солнцем. Есть правда, подобная хмурому взгляду, в то время как другая похожа на улыбку. Одна дружелюбна, другая враждебна. Однако во всех случаях их природа такова какова она есть, а не то, что о них могут сказать. Политика не является арбитром правды. Она может быть арбитром комфорта, безопасности, следования нормам, успешности наконец, но она — не арбитр правды. Арбитр правды — мир и природа, только им принадлежит последнее слово в этих вопросах.

Многие хотели бы, чтобы это было не так, и они даже изо всех сил пытаются делать вид, что это не так, но это так, к добру это или к худу, не мне судить, но это так.

Правде не важно, верят в неё или нет. Точно так же, каменные стены или утёсы не заботит, замечают их или нет. Так что давайте предоставим человеку право поступать так, как он считает нужным. А правда, она как каменная стена или утес, не является врагом, но так же, как и они — реальна.

А теперь, я думаю, что есть смысл прояснить один момент, особенно учитывая тот факт, что без этого более ранний фрагмент может быть неверно истолкован. Я имею в виду то несколько пугающее условие, по сути являющееся типичным для данной формы отношений, и тем не менее, прекрасное, тёплое, красивое и доброе ощущение «чувства безопасности в цепях». И оно не является чем-то неизвестным для тысяч любящих рабынь. В типичной неволе о них заботятся, кормят, защищают, лелеют и зачастую любят. И конечно, не забудем о том, что их, по меньшей мере, желают и даже жаждут. Интересно, многие ли жёны могут похвастать тем, что их жаждут? Жён уважают, рабынь жаждут. Жёны свободны, и их следует рассматривать с достоинством и осмотрительностью, а рабыни принадлежат, и являются подходящими объектами, которые могут быть будут использованы для удовольствия. Жена соглашается, если она чувствует, что она к этому расположена и ей это понравится, а рабыня повинуется. Жена может скупо выдавать свою благосклонность тщательно отмеренными дозами, как лекарство, порой с прицелом на то, чтобы унижать и мучить, и через это управлять нервным, расстроенным, смущенным, управляемым, внушаемым, по-детски искренним пациентом, а рабыня просто встаёт на колени и надеется, что ей будут довольны. Сильный, здоровый мужчина агрессивен и похотлив по определению, и что он сделает, когда, наконец, поймёт то, как к нему относились на самом деле, в чём ему отказывали, как его обманывали, как держали на голодном пайке, как стыдили непонятно чем? Он ведь может с рычаньем распрямить свою спину. И пусть тогда жена, к своему ужасу, обнаружит, что она находится в присутствии мужчины. Так пусть он выбьет пьедестал из-под её ног, и подойдёт к ней с ошейником. Или пусть повернётся спиной к её инертной, раздражительной добропорядочности и ищет что-то тысячекратно более желанное, то, в чём он нуждается и чего хочет — рабыню. А рабыня не осудит жажды владельца, наоборот, она попытается удовлетворить её, ибо в этом она находит свою собственную женственность. Но она не хочет слабого мужчину, ей нужен сильный и цельный, тот, кто подходит ей, кто заставит её служить. Как абсурдно неловко, как бесполезно и болезненно в психологическом плане, и как нелепо в плане интеллектуальном выказать свою истинную природу, здоровье, силу и желание оскорбленной, высокомерной свободной женщине, или потратить впустую всё это на её инертное бесчувственное тело. Лучше выкинуть из головы такую чушь. Да и как такое вообще кому-то могло прийти в голову? Пусть лучше он найдёт себе рабыню! Рабыня — это именно тот объект, который способен удовлетворить жажду мужчины, на который ему уместно выплеснуть своё желание. В действительности, ей стоить побыстрее понять, что это — одна из тех вещей, для которых она нужна. Также она вскоре узнает, что мужчина, когда он получает от женщины то, что хочет, полностью, с совершенством, в рамках его доминирования — приятное, доброжелательное, счастливое и изумительное существо. Её это пугает, но одновременно, эти отношения доставляют ей удовольствие. И, конечно, это именно она является той, кто подчиняется его правилам, отвечает на его желания, и лишена любого иного выбора. Разумеется, она сама хочет понравиться ему, но также она знает и то, что она — рабыня и просто обязана сделать это, как и то, что даже за незначительный проступок или слабость она может оказаться под плетью. В конце концов, она находит подчинение мужскому доминированию волнующим и возбуждающим. Если только её господин не проявит с ней слабости. Есть понятные стандарты, границы и требования. И ей стоит быть осторожной и держаться в их пределах, которые обычно ясно даются понять, вместе с характером тех наказаний, которые будут на неё наложены за малейшее их нарушение. Её хозяин долеж быть доволен своей рабыней, и тогда она сама будет счастлива. Это одно из самых глубоких, самых глубинных отношений, в которых женщина и мужчина могут состоять, отношения рабыни и её господина. Конечно, в идеале, отношения влюблённой рабыни и любящего господина. И тогда, что же удивительного в том, что мы иногда целуем кончики пальцев и прижимаем их к своим ошейникам, что мы робко поднимаем и целуем браслеты кандалов, которые соединяют наши запястья так беспомощно, и так близко одно к другому? И разве нас не восхищают неснимаемые кандалы на аккуратных лодыжках, держащие их в такой близости друг от друга, сковывая наши движения? Их надел на нас хозяин ради своего удовольствии. На глазах повязка? Запрещено говорить? Заткнут рот? Запястья связаны за спиной? Приказано стоять нагой перед ним на коленях? Мы — его! Пусть те, кто может понять это, поймут и то, как получается, что рабыня может любить свою неволю, что она может лежать удовлетворённо и счастливо в ногах постели мужчины, прикованной цепью к его рабскому кольцу, и то, что она никогда не променяла бы это на скудную пустоту и скуку свободы. Готова предположить, что многие сочтут это непостижимым. Тогда мне нечего им предложить, кроме как продолжать оставаться в своём невежестве. Но, в конце концов, здесь у женщины есть место, положение, статус. Теперь она рабыня. Теперь, она, наконец «принадлежит», причём в самом глубоком смысле принадлежности, принадлежности кому-то. Теперь она «принадлежит» в самом глубоком смысле того, что значит быть принадлежащей. И она понимает, сияя теплом, переполняющим её, освещающим её ум и зажигающей огонь в её животе, что отныне она — товар, собственность, рабыня своего господина. Мужчины нашли ее интересной и привлекательной для этого, они настолько хотели её, настолько жаждали, что приняли решение поработить её, надеть на неё свой ошейник, сделать её своей, они, в своей властности и доминировании сочли целесообразным, владеть ей и использовать для служения и удовольствия.

Хм, интересно, отчего я проснулась?

Лампы в апартаментах хозяина подземелий, служившего теперь чужакам в качестве штаба, еле светились, но их света было достаточно, чтобы рассмотреть, что фигуры в чёрных туниках лежали. Я слышала размеренное дыхание спящих мужчин. Думаю, что бодрствовали только мы с Гито. Он сидел, прижавшись спиной к стене, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Правда, я не смогла увидеть часовых, которые должны были дежурить у двери.

Я уже собирался закрыть глаза и попытаться заснуть снова, когда увидела, что тело Гито напряглось. Его глаза внезапно расширились от ужаса.

Лишь внимательно присмотревшись, я смогла различить на фоне дверного проёма, в нескольких шагах от него внутри комнаты, огромную фигуру крестьянина. Беглец был бос, одет в свои обноски, на его груди свисал обрывок цепи, прикованный к ошейнику. Меч, который пнул к нему офицер, теперь висел в импровизированной перевязи, сделанной из тряпки, переброшенной через его левое плечо. Бывший узник крутил головой, осматривая помещение. Быстро зажмурив глаза, я притворилась спящей. Когда я открыла их снова, то увидела, что крестьянин уже стоял перед Гито, который испуганно дрожал, вжимаясь спиной в стену.

Я сплю, подумала я.

Крестьянин сел, скрестив ноги, перед Гито и чуть слышно сказал:

— Я должен уходить, мой друг.

Пребывавший в оцепенении Гито, смог только кивнуть.

— Пора начинать сев, — напомнил ему крестьянин.

Гито снова кивнул.

— Возможно, я больше тебя не увижу, — вздохнул гигант. — Я зашёл пожелать тебе всего хорошего.

Гито отчаянно трясся от охватившего его ужаса.

— Желаю всего хорошего, — сказал ему крестьянин.

— И я желаю всего хорошего, — кое-как выдавил из себя Гито.

Лицо крестьянина расплылось в добродушной улыбке, и он нежно положил свои огромные ладони на щуплые плечи Гито. Затем беглец встал на ноги, повернулся и, совершенно беззвучно, покинул комнату.

Да, должно быть, я сплю, снова пришло мне в голову.

Однако, уже спустя мгновение после того, как спина гиганта растворилась в темноте за дверью, я убедилась, что всё же это не было сном. Гито вскочил на ноги и что было силы, закричал:

— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Он был здесь! Он был здесь!

В комнате моментально воцарилась суматоха.

— Что? Где? — первым пришёл в себя лидер незнакомцев.

— Там! Там! — выкрикивал Гито, тыкая пальцем в сторону двери.

— Где часовые? — крикнул капитан ассассинов.

— Тебе приснилось что ли? — проворчал кто-то, бросив недовольный взгляд на Гито.

— Нет, нет! — испуганно запричитал тот.

— Часовых нет на посту, — указал лейтенант.

— К оружию! — заорал предводитель чужаков. — В коридор! Быстро! Обыскать всё!

— Лампы из коридора пропали, — доложил мужчина, выглянув наружу и тут же отпрянув назад в комнату.

— Факелы, зажечь фонари! — прокричал их капитан. — Живо!

Хозяин подземелий сидел на своих одеялах и протирал глаза. Его начальник, само собой разбуженный криками тоже сел и потянулся.

Гито, сидя в своём углу, бормотал что-то бессвязное.

— Приведите нескольких рабынь! — приказал лидер незнакомцев.

Пять или шесть женщин, включая Фину и меня, быстро освободили от наших цепей и, схватив за волосы, вздёрнули на ноги и отволокли к двери. Насколько я поняла, нас собирались использовать, в качестве щитов или щупов, которыми мужчины, толкая нас впереди себя, будут проверять тоннели на наличие в них ловушек.

Через мгновение мы были уже вытолкнуты в коридор. Мужчины, в основном с обнажёнными мечами в руках, но некоторые с взведёнными арбалетами, держались позади нас. Фонари и факелы осветили пространство.

— Туда! — крикнул капитан отряда убийц, толкая перед собой Фину.