Небесное око как раз достигло своей высшей точки на сияющем небосводе, когда лодка отчалила от причала и взяла курс на Лапо. Остров, дрожащий в лучистом мареве, как будто парил над водой, и полуденная тень от высоких его кипарисов не приносила желанной прохлады разморенным стадам. Вода рябила слепящими бликами солнца, отражая свет, как в миллионах зеркал, и трое юных гребцов сняли рубахи и набросили их на головы, дабы не напекло.

Они гребли в полном молчании.

Размышляя под скрип уключин, Чезаре дивился, как кругом тихо. Как будто они одни в целом мире. Оба берега словно вымерли. Многолюдные города с их стенами и башнями, замками и разноязычными обитателями растворились – но не во тьме, а в ослепительном свете. Бальдассаре же представлял, будто он под водой: плывет в текучей прохладе среди бурых водорослей и смотрит вверх – как, наверное, смотрят рыбы, – на солнце, составленное из переливов рябящего света. И только Альфонсо следил за продвижением лодки и выворачивал шею, шаря взглядом по берегу за спиной – где им можно пристать.

Не кто иной, как Альфонсо, горячо поддержал предложение Бальдассаре о поездке на остров, каковую идею Бальдассаре внушил Чезаре после того, как Альфонсо ему намекнул, что было бы славно устроить такую прогулку.

– Лучше всего в воскресенье, – сказал Альфонсо. – В полдень, когда наши наставники лягут вздремнуть. – Ибо им запрещалось кататься на лодке в этих коварных водах, печально известных своими течениями.

– Все ерунда, – заявил Чезаре. – Это они специально выдумывают, чтобы мешать молодым развлекаться.

В одном он был прав: подмастерьям и ученикам, по разумению менторов и мастеров, не след тратить время на праздные забавы. Да и не тянет их к разным потехам. Ибо Чезаре, как и двое его друзей, Альфонсо и Бальдассаре, несет тяжкое бремя невыполненных обещаний. Оно витает над ним, словно навязчивый запашок, от которого не спастись. Связанный обязательствами, принятыми, как ему это видится самому, не по собственной воле и выбору, он мечтает о лучшей доле, нежели извлекать камни из почек и брить бороды старикам.

– Я, наверное, стану пиратом, – объявляет он с жаром на тайных попойках, и язык у него заплетается от запретного вина. – Или конкистадором. Я переплыву океан, и найду Эльдорадо, и вернусь, и куплю всю деревню. – И это только цветочки. Еще три стакана – и сам Папа будет лобызать ему ноги. – Вот помяните мои слова, – так он всегда говорит во хмелю. – Чезаре еще повидает мир, а мир повидает Чезаре.

Друзья долго готовились к этому приключению. Стоя на берегу, на окраине деревни, с тоской и томлением взирали они на свою terra nova []: Лапо, кипарисовый остров, где в стародавние времена стоял храм Венеры. Чезаре смотрел и облизывался – так смотрят на землю, которую предстоит покорить. Альфонсо вовсю восхвалял виды сей новой Аркадии. Бальдассаре утверждал, что он чувствует восхитительные ароматы, которые ветер доносит от острова.

Ибо был Бальдассаре сенсуалистом. Это мудреное слово вычитал он в одной умной книге, когда служил чтецом у слепого учёного клирика. «Сенсуалист, – объяснил церковник и скривился при этом, как будто съел лимон, – это такой человек, который живёт только чувствами, либо же ради чувств. Особое значение в чувственном восприятии имеют губы, язык, кончики пальцев и… Сенсуалист заточает себя в свое тело, аки в темницу, что выражается в чрезмерных излишествах в удовольствиях плотских, будь то сладкие кушанья, либо же частые посещения купальни. Агапе, любовь священная, отступает в душе его перед Эросом и медовой погибелью».

Бальдассаре не требовалось убедительных доводов. В свободное время, когда обязанности чтеца не призывали его в библиотеку, он ласкал бархатные одежды либо же услаждал свой нос тонкими запахами грибов. Ужинал Бальдассаре всегда один, в своей комнате, и за ужином тщательно пережевывал пищу, сладострастно смакуя каждый кусочек. О других же чувственных удовольствиях, которым он так или иначе предавался, он не рассказывал никому: ни Альфонсо, ни хладнокровному Чезаре.

Последним в лодке – сиречь, дальше других от желанного брега – сидел Альфонсо. Он угрюмо терпел неудобства от колен Бальдассаре, каковые при каждом гребке упирались ему в спину, и выуживал из головы правильные слова, подходящие для описания прогулки. Вы, наверное, уже догадались: Альфонсо был поэтом. В свое время он так и представился своим друзьям – «Poeta», – хотя Чезаре, жевавшему колбасу, послышалось «повар», и он даже горько вздохнул про себя, сокрушаясь отсутствию у человека честолюбивых стремлений. За неимением богатого покровителя Альфонсо служил школьным учителем и вдалбливал знания в головы детям одной лишь методой: посредством заучивания наизусть. Сии ежедневные пения хором изрядно его утомляли. Он читал много и вдумчиво, ища примеры для подражания, но примеры сии были настолько противоречивы, что он просто терялся. Он копировал Искусство за счет Природы; он копировал Природу, но без особенного Искусства. В отсутствие земной и небесной музы воображаемый лавровый венок увядал у него на челе.

Итак, подмастерья и ученики плыли на лодке в полуденном зное, направляясь навстречу своей истории. Тишина опустилась на мир – с берега до воды не долетало ни единого звука. Земля медленно закипала, как вода на слабом огне. Канюки кружили в воздухе, как будто боясь прикоснуться к обжигающей тверди.

– А ведь не врут же! – воскликнул Чезаре. – Здесь и вправду сильные течения.

Вырванный из глубокой задумчивости неожиданным возгласом друга Альфонсо спустился с заоблачных высей и вдруг ощутил ломоту в руках, тяжесть весел и волнение воды под днищем. Берег Лапо, его желтый песок – ослепительно белый сиянии солнца, – казался таким невозможно далеким. Лодка как будто застыла между двумя полюсами магнита, и все усилия гребцов сводились к тому, чтобы удержать ее неподвижно, иначе берег большой земли неизбежно притянет ее обратно.

– Давайте-ка приналяжем на весла, парни, – сказал Чезаре. – А то мы, похоже, застряли. Еще два-три ярда, и мы вырвемся из течения.

И как только гребцы удвоили усилия, течение – водный зефир – сменило направление. Теперь их несло прямо к желанному берегу.

Первым заговорил Чезаре, воодушевленный собственным властным голосом, которым он отдал приказ друзьям подналечь на весла. Он больше не мог держать в себе этот секрет.

Somnium Cesari [ 8 ]

Альфонсо, Бальдассаре, у нас никогда не было друг от друга секретов – с самого детства, когда мы были еще мальчишками и вечно ходили с ссадинами на коленках. Все наши «сокровища». Всякие пустяки. И самые сокровенные мечты. Все у нас было общее. Мы даже корью болели все вместе. Ложь между нами немыслима, а умолчать о своих приключениях. – это ведь та же ложь. Так что хочу вам признаться: друзья мои, я влюблен.

Она разбудила меня поцелуем, когда я спал на закате под пробковым дубом на поле у Гвидо. Ее прохладные губы прикоснулись к моим губам, и ее дыхание вошло в меня. Я открыл глаза и увидел ее глаза – желтовато-коричневые, как у дикого зверя, напряженные и внимательные.

Звали ее Фьяметта. Должно быть, она была из высокородной семьи, потому что родители выбрали ей утонченное и весьма подходящее имя. [ 9 ]Ибо волосы у нее были рыжими с красным отливом, точно осенние листья папоротника в лучах заходящего солнца. Они были подобны слепящему пламени, когда она меня поцеловала.

Она отвела меня к своему дому. Красивый, уютный дом с большим садом, где на лужайке были разбросаны деревянные игрушки. (Она не пригласила меня войти. Но в окно я увидел спальню, где на одной широченной кровати спали три младших брата моей Фъяметты.) Мы с ней уселись в беседке, укрытые от любопытных соседских глаз высокими кипарисами. И вот солнце скрылось за горизонтом, и на улице стало прохладно. Она положила голову мне на плечо, прижавшись лбом к моей шее, и я чувствовал, как колотится мое сердце, и удары его отдавались ей в голову.

Она станет мне идеальной возлюбленной, сказала она после долгого и волнующего молчания, идеальной возлюбленной для скитальца и странника – она будет как неподвижная точка для моего мятущегося компаса, она будет землей, куда я вернусь, весь в крови от моих побед. Что еще нужно отважному завоевателю, говорила она, как не домашний очаг, куда он возвращается после долгих походов? И она, Фьяметта, станет моим тайным миром, где я найду отдых от утомительной славы.

Друзья мои, у нее было роскошное пышное тело – такое влекущее, сочное. Тело, созданное для материнства. Я поцеловал ее между грудей; положил руку ей на бедро и почувствовал силу ее плодородного чрева. Мы расстались, но я обещал, что приду к ней опять – и брошу якорь в бухте ее объятий…

Гребцы обливались потом. Весла бились о воду, которая как будто лучилась под солнцем. Чезаре никак не решался нарушить молчание, которое с каждой секундой становилось для него все тягостнее. Как Бальдассаре воспримет известие, что у друга теперь есть возлюбленная? Как отнесется Альфонсо к его потугам на поэтическое изложение? Но, вопреки всем ожиданиям, юный поэт рассмеялся.

Somnium Alfonsis

Ты говоришь нам, Чезаре, что нашел женщину своей мечты. Признаться, я тоже. Твоя возлюбленная поцеловала тебя еще прежде, чем ты увидел ее и узнал? Со мной была та же история.

Но если твоя дама сердца – пышная, и полнотелая, и вся как огонь, то моя любовь – чистая, как свежевыпавший снег. Она – образец совершеннейшей прелести. Прекрасная Фисба, поруганная Дидона – да, та самая римлянка, подвергшаяся насилию, – это просто поделки неумелого подмастерья по сравнению с моей возлюбленной. У Данте была Беатриче, самая юная из всех ангелов небесной Любви. Так и я обрел свою музу, предмет и источник моих канцон.

Сумерки. Вечер. Желанное отдохновение после дневного зноя. Я каюсь, заснул прямо за чтением «Vita nuova» [ 10 ]в своем пустом классе. У меня был тяжелый день, так что заснул я крепко и не слышал, как она вошла. Она разбудила меня поцелуем, и душа моя затрепетала. Ее алые губы были подобны кораллам, золотистые локоны ниспадали на плечи из-под головного убора, и легкий румянец играл на щеках.

Она взяла меня за руку, моя любовь – ногти ее были, как перламутр, а зубы, как жемчуг, – и вывела прочь из класса. Мы шли по улицам, еще не остывшим после дневного жара, и я восхищался ее одеянием, рукавами, подбитыми мехом, и богатой отделкой ее головного убора. Ее походка была легка, словно шелест опавших листьев, подхваченных ветром.

Я плохо запомнил дорогу к ее вилле. Высокие кипарисы, подстриженные в форме геральдических фигур, встретили нас у входа. Она провела меня по зеленому лабиринту в сад. В центре сада был мраморный стол, убранный золотым дождем, как у нас называют цветы ракитника. На столе стояло блюдо из серебра и венецианское зеркало. Там были еще апельсин, и яркие попугаичьи перья, и позолоченная статуэтка – трое юношей, застывших в миг прощания.

И вот мы сели с ней на скамью в этом ароматном будуаре и сплели руки, и она рассказала мне о моем будущем. Она сказала, что отдала бы все свои богатства в обмен на любовь поэта. Она восхищалась мной, как иногда восхищаются боги редкими избранниками из смертных. Я преподнес ей жемчужное ожерелье, которое так подходило к ее безупречной груди. И Любовь воцарилась в душе моей…

* * *

Чезаре – уже не столь мрачный, ибо его опасения оказались излишни, – поздравил Альфонсо, который нашел свое счастье. Протянув руку над плечом Бальдассаре, он дружески хлопнул Альфонсо по спине, только не рассчитал сил, и удар получился болезненным, и Альфонсо в ответ брызнул водой на Чезаре, облив при этом всего Бальдассаре и развернув лодку поперек курса.

Друзьям пришлось побороться с изменчивыми течениями, чтобы выправить лодку.

– И как ее имя, твоей возлюбленной? – спросил Чезаре, и его голос при этом дал петуха.

Альфонсо, которому напекло голову, забыл ответить.

Бальдассаре все это время молчал. Никто не видел страдания, написанного у него на лице, – ибо Альфонсо сидел к нему спиной, а сам он сидел спиной к Чезаре. Когда же он заговорил, Альфонсо с Чезаре слушали его вполуха. Во всяком случае, поначалу.

Somnium Baldassaris

Было темно. Я был один, ночью, в тисовом лесу. Сухие ветви деревьев сплетались над головой, закрывая небо. Я почти ничего не видел – продвигался на ощупь, но не чувствовал ничего. Ни звука, ни шороха. Даже запахи леса как будто исчезли. Лишь далеко впереди едва теплился свет, и я шел к нему. Пятно света становилось все больше – значит, я все-таки приближался к нему, хотя и не чувствовал под собой ног, – и можно было надеяться, что лес скоро закончится. А тишина все сгущалась, давила.

А потом лес и вправду закончился. Я по-прежнему пребывал в странном оцепенении, но теперь я хотя бы увидел свет. Прохладное бледное небо в лучах рассвета. И еще я увидел ее. Она сидела под кустом можжевельника на сухой каменистой поляне. Она была во всем белом. У нее на коленях лежали три куклы, изображавшие трех мужчин. У каждой фигурки, я помню, был пучок настоящих волос на голове. Я не знаю, как описать вам ее красоту – скажу только, что эту женщину я искал всю жизнь, она была предназначена для меня с рождения. И вот я увидел ее и узнал.

Она пошла вверх по лестнице, высеченной в камне, и я понял, что должен идти за ней. А потом она заговорила со мной без слов, как это бывает во сне. Я спросил, как ее зовут. Она сказала что, раз для меня так важны имена, я могу называть ее Омбретта. В опаленном иссохшем Саду она была в белом и голубом, и на лице у нее лежала густая тень от кипарисов. Сухая земля у меня под ногами вдруг наполнилась влагой. Буквально за считанные секунды вся поляна покрылась цветами: горечавки, ирисы и незабудки. Земля оживала, и мои онемевшие чувства тоже оттаивали вместе с ней. У меня в сердце как будто открылся бездонный провал, куда утекало все. Почему вместе с любовью всегда приходит и печаль? В самый миг зарождения любви мы уже знаем, что когда-нибудь она умрет, умрет вместе с возлюбленной. И я молился лишь об одном: чтобы она жила вечно, моя прекрасная госпожа; чтобы когда-нибудь я вернулся с работы домой, и она бы ждала меня там, воплощенная в человеческий облик, чтобы она – сотканная из теней – обрела плоть. Она замерла на нижней ступени второй каменной лестницы. Я знал, что мне надо идти за ней. Но я не мог даже пошевелиться. Я как будто ослеп и оглох. И тогда она подошла и поцеловала меня, и чувства снова вернулись в тело. Я слышал пение птиц, видел сочные краски Весны. Я наконец стал собой. Я обрел себя – и проснулся.

– Только вы надо мной не смейтесь, – быстро добавил Бальдассаре. – Сны и вправду бывают вещими, об этом даже в Писании сказано. Да, ваши возлюбленные – настоящие, из плоти и крови. Но в моем сне было столько значения… это был не обычный сон. Так что, Чезаре (я чувствую, как ты сверлишь меня взглядом), не считай меня праздным мечтателем и не думай, что все это глупые бредни. А ты, Альфонсо, со своей живой музой, не суди меня строго за бессвязный рассказ – я не поэт и не знаю, как говорить красиво.

Но Альфонсо с Чезаре, кажется, были не склонны высказывать комментарии к услышанному. Бальдассаре вдруг стало тревожно. Молчание Чезаре буквально давило ему на плечи, и он видел, как напряжена спина у Альфонсо. Бальдассаре облизал губы. Они потрескались от жары и даже как будто покрылись волдырями.

– Хочу еще кое в чем признаться, – сказал Бальдассаре. – Когда я предложил съездить на Лапо, якобы в знак протеста, что нас притесняют и не дают развлекаться, истинная причина была иная. – Слова застревали в горле, как рыбьи кости. – Это Омбретта велела мне ехать на Лапо. Сказала, что будет ждать меня на развалинах храма. Понимаете, я хочу удостовериться. Для меня это очень важно. – Он умолк на мгновение и тяжело сглотнул. – Но это еще не все. Ты, Чезаре, смеялся и утверждал, что течения в озере – это все выдумки, но я подумал, что люди не зря говорят. И я знал, что одному мне не хватит сил догрести до острова. Чтобы добраться до цели, мне нужна была наша объединенная сила, так что, когда мы приплывем на Лапо, я вас покину.

Бальдассаре не был готов к тому бурному отклику, каковой воспоследовал за его признанием. Чезаре бросил весла и вскочил на ноги, изрыгая площадную брань. Альфонсо обернулся к нему и прожег негодующим взглядом. Как ты мог, Бальдассаре?! Злоупотребить нашим доверием?! Предать нашу дружбу?! И ради чего?! Дьявол! Обманщик! Предатель! Бальдассаре, потрясенный яростью друзей, закрыл голову руками, как будто боялся, что его сейчас будут бить. Его весла, оставшиеся в небрежении, соскользнули с уключин в воду, а за ними – и весла его обвинителей.

Я вижу, вас удивляет столь бурный отклик, явно несоизмеримый с таким незначительным прегрешением. Грех Бальдассаре простителен, да. Но ярость Альфонсо с Чезаре проистекает отнюдь не из праведного негодования на друга, оскорбившего саму дружбу; вся их злость – лицемерна насквозь. Альфонсо в жизни бы не признался, что его собственные причины для этой водной прогулки были точно такими же, как и у Бальдассаре. Не признался бы в этом грехе и Чезаре, чья Фьяметта воспламенила его до потери рассудка. Так что Бальдассаре, красному от стыда, вовсе не стоило ненавидеть себя столь безжалостным образом. Его разгневанные друзья были виновны не меньше его самого и защищались – лучшей защитой, сиречь нападением, – от стыда за проступок, в котором сами они не раскаялись.

– Ты подверг нас смертельной опасности ради какого-то сна? – кричал Чезаре, погружаясь все глубже и глубже в темный омут притворства. – Какая-то девица из сновидений тебе дороже нашей дружбы?!

Альфонсо и сам не понял, как так получилось – его рука как будто по собственной воле сжалась в кулак и вонзилась в живот Чезаре, просвистев у Бальдассаре над головой. Задохнувшись, Чезаре плюхнулся на скамью. При этом лодка качнулась и зачерпнула воды. Альфонсо, ошеломленный своим поступком, приготовился встретить ответный удар. Бальдассаре же, озадаченный столь неожиданным поворотом событий, осторожно выглянул из-под прикрытия локтя.

– Ты чего?! – выдавил Чезаре.

Альфонсо, не найдя, что ответить, уклончиво потянулся за веслами. Бальдассаре – тоже. Альфонсо увидел, как у Бальдассаре дергается щека. Бальдассаре увидел свое отражение в тревоге Альфонсо. Он оглянулся и увидел свои весла на искрящейся светом воде – и не только свои, с синими лопастями, но и весла Чезаре с красными лопастями, и весла Альфонсо в серебряную полоску.

Лодка накренилась и закружилась на месте.

– Сегодня, я думаю, будет кровопролитие. И я даже знаю, кого я прибью, – процедил Чезаре сквозь зубы, держась за живот обеими руками. И тут он тоже увидел, что весел в уключинах нету…

Страх вспорхнул, словно стайка птиц. Все трое бездумно вскочили на ноги, пошатнулись и снова сели. Неумолимая вышняя воля вертела лодкой, крутила ее, как волчок. И вдруг – предстала во всей своей великолепной мощи, приняв образ водяного вихря.

– Водоворот! – закричал Чезаре, который был на носу, и принялся отчаянно грести руками. Альфонсо, который был на корме, тоже начал взбивать воду руками, сводя на нет все усилия Чезаре. Бальдассаре сложил трясущиеся ладони в молитве, и вдруг на какой-то слепящий миг увидел себя как будто со стороны, с высоты солнца: крошечная точка в раскаленном пейзаже, частица дрожи в неподвижном просторе.

– Спаси нас Боже! Мы тонем!

Хрупкая лодка скрипела и трещала, нахлебавшись воды. Чезаре бросил грести и принялся вычерпывать воду. Бальдассаре истошно кричал, звал на помощь. Альфонсо уже не справлялся с головокружением – его вырвало за борт, и рвотная масса зеленой спиралью завертелась в воде.

Пару минут лодка билась, как будто в предсмертной агонии. Если бы кто-нибудь на большой земле наблюдал за ними – если бы вдруг кому-то ударила такая блажь, – он бы услышал, как лодка отдала Богу душу: на таком расстоянии ее треск был бы не громче хруста скорлупки фисташки. После чего этот воображаемый наблюдатель увидел бы, как трое испуганных юношей, бывших в лодке, оказались в воде. Они пытались бороться за жизнь, но борьба их была недолгой – все равно что у мух, случайно присевших на поверхность пруда.

Первым в воду упал Альфонсо, за ним – Бальдассаре и последним – Чезаре. И хотя Бальдассаре был почти уверен, что сейчас утонет, мысли его были отнюдь не о смерти. Он думал о том, что их опаленные солнцем тела должны зашипеть, упав в воду, как шипят только что выкованные подковы, которые кузнец бросает в ведро с холодной водой.

Друзья отчаянно молотили руками, но лишь нахлебались воды и быстро ушли под воду. Никто из них не умел плавать.

Говорят, что тонущий человек трижды выныривает на поверхность, прежде чем утонуть окончательно, и что, когда он выныривает в третий раз, у него перед глазами проносится вся его жизнь. Из чего следует, что старик, проживший долгую жизнь, будет тонуть дольше ребенка, которому почти и нечего вспоминать. У Чезаре, Альфонсо и Бальдассаре – хотя они были уже не дети, – было не так много воспоминаний, чтобы долго удерживать их на плаву. Каждому представилась его возлюбленная: Альфонсо – прекрасная дева из сна, Бальдассаре – Омбретта, и Чезаре – его Фьяметта. Только теперь, оказавшись в бурлящей воде, осознал Альфонсо всю глубину своего самообмана; признание Бальдассаре угрожало разбить самую сказочную и прекрасную из его иллюзий, и поэтому он так озлился на друга. Увидев мельком Чезаре, который боролся с водоворотом, Альфонсо задался вопросом: а не хранит ли Чезаре ту же самую тайну?

Чезаре же, глядя на то, как Альфонсо отчаянно бьется в воде, задался таким же вопросом в отношении Альфонсо.

Это было уже после того, как они второй раз погрузились под воду. И вот они вынырнули в третий раз. Они хватались за воздух, как за брошенную спасателями веревку. И между парящими плоскостями неба, песка и воды, за мгновение до смерти в пучине, они увидели Деву. Губы ее были алыми, волосы – золотыми. Ее целомудренное одеяние старинного покроя было белым, как снег, и белым было ее лицо. В руках Дева держала три куклы, которые бросила в озеро.

Юноши резко ушли под воду. Каждый чувствовал себя горшком на гончарном круге, растянутым в тонкую хрупкую форму. Потом эта тонкая форма раздулась и обрушилась внутрь себя, как будто ее подтолкнула чья-то крепкая рука. Внутри все оборвалось. В последнем отчаянном рывке – скорее случайно, нежели по задумке, – Бальдассаре вцепился левой рукой в правую ногу Альфонсо; правая рука Альфонсо нашла левую руку Чезаре; а Чезаре схватился за левую руку Бальдассаре свободной рукой. Так они и кружились, как в хороводе – то ли помогая друг другу, то ли мешая, – пока яркий слепящий мир с его неумолимой горячей звездой не погрузился во тьму.

Их вынесло на песчаный берег, словно обломки кораблекрушения, прямо в сплетенные корни высокой сосны. Друзья принялись ощупывать себя и друг друга, не в силах поверить, что они живы.

– Альфонсо, Бальдассаре, – прохрипел Чезаре, – вы живы?

Те растерянно заморгали и закивали.

– Наверное, нас выбросило течением, – сказал Бальдассаре.

– Благосклонным течением, которое нас подхватило, – завелся Альфонсо, – и вынесло прямо на берег…

Приподнявшись на локтях, они огляделись по сторонам, чтобы понять, где находятся, и увидели вдалеке, за искрящейся гладью воды, берег Лапо. Солнце уже опускалось за разморенные холмы, обещая желанное отдохновение от зноя. Ласточки летали над озером, словно кто-то разбрасывал семена над водой. Друзья пролежали на берегу целый час, и за этот час никто не сказал ни слова, а потом сквозь вечерние сумерки колокола зазвонили Ангелос, и юноши разошлись по домам, ибо наставники и мастера уже давно их заждались.

Прошло много лет, и события того знойного дня вспоминались Альфонсо как жуткий сон. Ему уже и не верилось, что все это было на самом деле. Богатым торговцам не след предаваться мечтам и фантазиям: голые факты – вот их валюта. Поэтому тот эротический сон, взаимный обман и борьба с водной стихией, когда друзья лишь по счастливой случайности избежали смерти, воспринимались Альфонсо как бред воспаленного мозга, перегретого солнцем. Сидя во внутреннем дворике своей виллы с видом на море – виллы, забитой благами земными, – он вспоминал себя прежнего со снисходительным и добродушным презрением. Поэзию он забросил давно. Теперь для него единственная поэзия – нерифмованные строки в гроссбухах. Она не принесла ему счастья. Подобное ремесло требует многих трудов, и жизнь, проведенная в изысканиях и учении, в конце концов убила бы то вдохновение, к которому он так стремился. Альфонсо-поэт истощился бы и иссяк, исписался бы до внутренней пустоты – подобно тому, как в голодную пору тело начинает питаться внутренними запасами, медленно пожирая себя изнутри. Но он вовремя бросил это занятие, и теперь – при послушной жене и при деньгах – очень успешно ведет дела, к которым не чувствует склонности и призвания, но которые обеспечивают ему очень даже безбедное существование.

Бальдассаре же обратился к Богу. В монастыре близ Вероны он посвящает все время молитвам: уткнувшись носом в Псалтирь, жует пищу духовную. Но в отличие от Альфонсо он не забыл про Лапо. Наоборот. Ибо поездка на остров и стала причиной его ухода от жизни мирской. Дабы искупить свое предательство – а он до сих пор почитает себя виноватым, – Бальдассаре теперь умерщвляет плоть, с каковой он едва не расстался в тот злополучный день. Он не снимает завшивевшую власяницу, читает «Salva nos Stella maris» по несколько раз на дню и целует ноги алебастровой Девы Марии. Иной раз ему снится Белая Дева, прекрасная искусительница; и тогда дух его мечется над бурлящими водами. Но иногда в его снах она предстает воплощением благотворной любви и утешает его неспокойный, трепещущий дух среди прохладных камней, что истекают слезами росы. Бальдассаре, всегда безупречно честный, не делится этими снами ни с кем, даже с братом-исповедником. Он сохраняет их для себя, и принадлежат они только ему – так же, как запахи его тела.

И наконец, Чезаре – без которого прекрасно обходятся двое бывших друзей и наперсников, как и он сам обходится без них, – не ведет корабли к берегам дальних стран. Пусть юноши рьяные и неустроенные в этой жизни ищут новые морские пути к иноземным богатствам и пряностям. Ему же, Чезаре, хватает и твердой земли. После того приключения на озере у него развилось стойкое недоверие к лодкам и кораблям. Он вообще редко выходит из своей цирюльни, где готовит себе на смену троих сыновей. Та шальная проделка юности научила Чезаре ценить, что имеешь, и не рваться за чем-то большим. Кому-то же надо быть и брадобреем – занятие не хуже любого другого. Фьяметта из сна, обещавшая неземное блаженство в кругу семьи, воплотилась в дородную домохозяйку с гнилыми зубами, которая, впрочем, исправно штопает ему чулки, да и готовит вполне недурственно. В общем, избавившись от нездоровой тяги к приключениям и дальним странствиям, Чезаре теперь научился ценить домашний уют и покой, чем и доволен.

Так что все трое друзей, как один, образумились (хотя, повторяюсь, они давно потеряли друг друга из виду).

И теперь они счастливы?

Они живут и здравствуют: так что вопрос неуместен.

Explicit liber adolescent