Герцога, ослепленного восхищением перед Ноттом, было не так-то легко затащить в мой зверинец. Он везде видел символы своего незавидного положения: в чахлом удоде и затворнических черепахах, в надменном безразличии павлиньей курочки к роскошному хвосту ухажера. Попугаи утомляли его своей болтовней, от их пуха у него першило в горле. Медведь же… Все мои уверения в его дикости и свирепости развеивались всякий раз, когда в кухонных пещерах кто-то стучал кастрюлями. Услышав намек на сигнал, эта слезящаяся скотина поднималась на свои трясущиеся окорока и отплясывала бессмысленный танец.

– Интересно, это его смотрители научили? – с подозрением прищурился Альбрехт Рудольфус. Я торопливо перетащил его к последнему и самому редкому экспонату.

Дронт подвел меня больше всех. Хотя его супруга уже давно стала кучкой костей на морском дне, он все равно жаждал продолжать свой род. Движимые любопытством (довольно жестоким любопытством, вылившимся, например, в выпотрошенную полевку) смотрители приставили зеркало к сетке его вольера. Мы с герцогом наблюдали за влюбленной птицей – зa бесполезными брачными танцами, симметричными поцелуями и радостными прыжками, когда он замечал ободряющее подмигивание своего собственного отражения. Герцог уныло подпер ладонью свои подбородки, и я понял, что мы с ним думаем об одном и том же… Суета сует, всяческая суета.

В следующий раз, к моему удивлению, герцог привел с собой обергофмейстера. Они приказали принести зеркало. Герцог, как озорной школьник, пихнул своего советника локтем – мол, смотри, смотри! Мориц фон Винкельбах высокомерно разглядывал дронта в развалах перепачканной пометом соломы. Птица широко распахнула клюв и издала воинственный шип; потом поскребла свою гузку, с самоуничижением пустынного аскета вырвала из груди перо и устроилась спать. Опасливому смотрителю было приказано растормошить птицу.

Обергофмейстер быстро отправил парня к врачу, я же поспешил за ним – с завернутой в платок окровавленной подушечкой его пальца.

После того, как смотрителю оторвало полпальца, герцог совсем потерял интерес к зверинцу и полностью посвятил себя оккультным занятиям. Да и мой энтузиазм касательно этих созданий значительно поутих: время диктовало свои условия. Поэтому я взялся расписать алхимическими мотивами стены нового Риттерштубе, который теперь служил еще и лабораторией. По просьбе Нотта я изобразил Солнце и Луну, Обезглавленного Короля, множество черных ворон и солнцеглавого Гермеса Трисмегиста. Вскоре после этого мне было приказано уступить южную башню моему сопернику.

– Ему она нужнее, чем тебе, – сказал герцог, когда я заявился к нему в кабинет, кипя праведным негодованием. Мои бурные протесты (напоминавшие, как я отчетливо понимал, тщетные жалобы моего собственного предшественника) лишь укрепили моего патрона в его решении. Мне пришлось перетащить все оборудование и пожитки в комнату Магдалены в восточном крыле. Как вы можете представить, моя брезгливая жена была вовсе не рада этому вторжению. Три дня и ночи она держала оборону и устраивала диверсантские вылазки, отодвигая мой лагерь от своих вещей всякий раз, как я куда-нибудь выходил, и встречая мое появление настолько отборной бранью, что я бежал с нашего гипотетического любовного ложа и устроил постель под столом, накидав туда груду подушек.

Другие мои иждивенцы меня попросту бросили. Джонатан Нотт сделал из них своих собственных учеников, обрядив всех в костюмы цвета вороньего крыла. Отвергнутый всеми, униженный, я как мог продолжал обогащать герцогскую кол-лекцию, сосредоточившись на эротических работах в стиле Приматиччио. Они громоздились на моем столе оборотной стороной кверху, чтобы не разжигать ярость Магдалены: вечно купающиеся Сусанны и мастурбирующие сатиры, Юдифи, размахивающие отрубленными головами, словно фонариками, дюжина Лукреций, умирающих на шпеньках мечей, дабы спасти свою честь.

За зиму весь мой зверинец вымер. Первым – удод, так ни разу и не распустивший своего земляничного хохолка. За ним последовали бразильские черепахи. Они не привыкли к нашим холодам и после особенно морозной ночи были найдены смотрителем уже мертвыми – застывшими внутри своих панцирей, как отшельники, презирающие мирскую суету. В канун дня святого Николая сдохла павлиниха, подавившись вишневой косточкой, которую неосторожно выбросил кто-то из поварят. Самец, лишенный даже пренебрежения в своей неразделенной любви, угас в тепле пекарни, оставив после себя кошмарную вонь и столько помета, что, если б то были дрова, их хватило бы на растопку печи. Проникнувшись хозяйским безразличием, главный повар, должно быть, знал, что его не слишком строго накажут за то, что он собственноручно свернет шеи всем попугаям, чей пронзительный и беспрестанный гомон чуть не свел его с ума. Одно роскошное пиршество по случаю дня рождения герцогини – с зажаренным лебедем и молочными поросятами – вернуло ему герцогское расположение и предало вечному забвению его пернатых жертв.

Я воспринимал эти новости с мрачным юмором.

– Ты чего веселишься? – ворчала Магдалена из-под своего засаленного одеяла. – Совсем сбрендил, старый пень.

Мне стало не до смеха, когда у медведя начался непрестанный кашель. Поскольку в замке не нашлось комнаты, в которой можно было бы безопасно содержать медведя, который из-за болезни даже не впал в зимнюю спячку, герцог предложил (без сомнения, по совету Джонатана Нотта) застрелить животное. Нет, правда… разве не логично было бы заподозрить англичанина в ускорении развала моего проекта? Вот зримый символ перехода власти.

Дронт погиб на Рождество, когда смотритель забыл закрыть дверь клетки. Птица сбежала из своей темницы и, вереща от восторга, понеслась в банкетный зал и вниз, на кухню, где пьяная дворня позабыла о долге по отношению к своему господину и оставила от беглеца мокрое место. Тушку вернули в загон, и на следующий день все участники событий уверяли меня, что его задушила лиса.

– Лиса? А как она попала в вольер?

– Ну, эта… перелетела она.

– Лиса перелетела?

– Не, птица.

– А, ну да. Как я не догадался. Дронт перелетел.

– Ну да – прям во двор.

– Где совершенно случайно прогуливалась лиса в надежде поймать большую нелетающую птицу.

– Зато мы спасли крыло. И голова неплохо сохранилась, вот гляньте.

– Он дохлый, если ты вдруг не заметил, урод!

– Не всякий герцог может похвастать, – утешал меня потом Джонатан Нотт, – что в его коллекции есть череп дронта. Его можно добавить к собранию природных редкостей…

Четырехпалого смотрителя выпороли по моему приказу (над холопами я еще имел кое-какую власть), но вид его крови, забрызгавшей грязный снег, мало что изменил. Я хорошо поработал, чтобы подготовить останки зверей к их включению в коллекцию: теперь это были лишь кости и клювы, павлиньи перья и стертые когти престарелого медведя.

Зато (наконец-то) были готовы автоматы. Я провел несколько сонных часов в мастерской Адольфа Бреннера, расписывая их круглые лица. Головы были сделаны из мотков бечевки, кожа – из мешковины, волосы – из ниток. Я попросил показать, как они «танцуют», как это называл Бреннер, но мой коллега, погруженный в невеселые раздумья и мрачные предчувствия, ответил отказом. Придется чуть-чуть подождать, сказал он, чтобы завтра мое удивление выглядело ненаигранным.

– А как мы их назовем? – спросил я, отступая назад, чтобы получше рассмотреть эти рожи из рогожи – кривые ухмылки и лучистые солнца вместо глаз. Мне показалось нескромным разрисовывать эти лица чересчур правдоподобно, хотя, к чести Адольфа Бреннера, в отношении пропорций их тел его не в чем было упрекнуть. Лишь неуклюжие, явно кукольные головы снимали страшное подозрение, что на столе лежат трупики настоящих детей.

– Примус, – сказал Бреннер, – Секундус и Терциус. А сейчас, с твоего позволения, я заменю лицевую ткань. – Механик отпорол раскрашенные лица от веревочных черепов и заменил их тремя чистыми кусками холста. – Я столько лет оттачивал их движения, что попросил бы тебя и лица им сделать поубедительнее. Если можно.

Я долго смотрел на брошенные на пол маски. Глаза Бреннера горели, кипя эмоциями. Не говоря ни слова, я макнул кисть в краску и продолжил работу.

Между нами повисло злое молчание.

– Что-то я не заметил тут твоего бастарда-полукровку, – сказал я, пытаясь уязвить коллегу. Адольф Бреннер захлопнул свой ящик с инструментами и сделал вид, что не слышит меня. Я работал с полудня до вечера, вдыхая искры иллюзорной жизни в творения Бреннера.

На следующий день, когда герцог ожидал торжественного представления автоматических детей в его новых покоях, я нашел Адольфа Бреннера рыдающим в литейной мастерской. Он кивнул мне, не в силах говорить, и открыл дверь нараспашку, чтобы я мог зайти, если хочу, а сам побрел обратно, к своим нарядным, в кружевных воротниках, детям.

– Господи, – прошептал я, прикрыв рот рукой. – Их сло-мали?

Бреннер покачал головой, всхлипывая и судорожно вздыхая над лохматыми головами.

– Касп… – выдохнул он. – Касп…

– Касп?

– Каспар…

– Каспар их сломал?

– …его оскорбили. Вчера. Увидели во дворе.

– Каспара?

– Герцог увидел из окна, как Каспар вышел во двор, и с бранью выскочил наружу. Он нес свернутый ковер.

– Герцог? Нес ковер?

– Нет, нет. Его палец, он был выставлен, как копье. Я все видел в окно и слышал, как герцог кричал: «Черномазый! Нечистая материя! Убери от меня свою черноту!» А после этого, окруженный каркающими, как вороны, людьми Нотта, его светлость вернулся обратно в библиотеку.

– Это асафетида, вонючая камедь, – сказал я. – Запах могилы, источаемый курительницей англичанина. От него герцог дуреет.

– Какова бы ни была причина, ее последствия просты. Он уже пригрозил, что этим все и закончится. Когда отослали ту девушку.

– Герцог изгнал Каспара?

– Он сам сбежал.

Не сегодня, господи, не сегодня. Я пытался найти слова утешения.

– Он вернется, непременно вернется. Куда он денется в этих голодных землях?

– В Прагу, конечно. В твой проклятый священный город. Чтобы разыскать ее, служанку Элизабеты. Он к тому же и деньги мои прихватил.

– Я позову стражу. Давай? Его поймают, как вора.

– Нет, Томмазо, ты не понимаешь.

– Или пусть бежит, раз ты такой деликатный. Господи, сам посуди, он же предал своего господина!

Что-то в моем голосе или в уколах его собственной нечистой совести заставило изобретателя вновь разрыдаться.

– Я плохо с ним обращался. Возился с этими… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону кукол, -…когда моя собственная плоть и кровь оставалась непризнанной. Неудивительно, что он их ронял. Его мать тоже была упрямой. Все африканцы так…

– Адольфо, нам нужно срочно что-то придумать.

– О, мой мальчик… мой мальчик! – Изобретатель шлепнул себя по лбу. – Я его не признавал. А теперь он ушел… мой сын, мой Каспар!

Я попятился к двери, как подобострастный слуга, покидающий аудиенцию короля. Адольф Бреннер продолжал плакать, согнувшись пополам, как человек, мучимый запором. Он, наверно, даже и не заметил, что я вышел, – таким сильным было его отчаяние. При виде такой неизбывной боли мне захотелось сбежать подальше.

Сон захватил замок – сон, милостивый похититель людских тревог. Герцог спит в своих покоях, прижимая к груди успокоительную подушку. В южной башне лежит англичанин, которого не гложет совесть, зато над его кроватью протянута проволока с колокольчиками. Спит герцогиня, под охраной Спасителя, распятого у нее над головой. Казначею снятся набитые сундуки. Винкельбахи хмурятся под боками у своих жен, страдающих метеоризмом. Кажется, всех коснулся Морфей, освободив их до утра от обременительных ролей. Даже стражники на стенах хранят, завернувшись в одеяла, или же еще с вечера упились пивом в своих казармах. Один я не могу заснуть. Язык пламени, как Святой Дух, витает над моей горящей лампадой. На кровати в углу копошится и вздыхает моя жена и бывшая любовница. Теперь она, конечно же, бросит меня, направив свои прогорклые чары на кого-нибудь более успешного. Глаза закрываются от усталости – но под веками меня дожидаются страшные воспоминания. Я снова вижу как наяву, как придворные толпятся вокруг нетерпеливого герцога. Все ждут, пока Адольф Бреннер, бледный от скорби, подготовит своих заводных детей. Вот стоит Примус, мальчик с золотым лицом херувима, одетый в детский костюм Каспара; вот Секундус, красивая пухленькая девочка с нитяными буклями, которая держит в руках букетик настоящих горных цветов; и Терциус с погремушкой в одной руке и соской – в другой, улыбающийся в пространство.

– Ваша светлость, дамы и господа, после многих лет упорного труда я наконец нашел выход из лабиринта и вынес оттуда удивительные вещи, которые вы видите перед собой. – Адольф Бреннер держал маленького Терциуса за плечо. Левой рукой он крутил бабочку заводного ключа в спине автомата. – Мир еще не видел столь сложных механизмов. Это работа всей моей жизни, пик моих достижений. И я смиренно предлагаю их вашей светлости в благодарность за ваше терпение.

Бреннер отпустил ключ, и Терциус наклонился вперед. Как ребенок, едва научившийся ходить, он рывком поднимал и опускал ноги. На каждом десятом шаге он останавливался и приседал, как несмышленыш, напуганный собственными успехами, обретает ощущение безопасности, сидя на корточках. Потом он начинал кивать головой, словно соглашаясь с ногами, что пора идти дальше, а механизм у него в животе стрекотал и тикал. К моему удивлению, кукла остановилась в трех шагах от собравшихся и протянула руки с погремушкой и соской, словно предлагая эти младенческие сокровища любящим родителям. Мне показалось, что расписанная голова сейчас заговорит, а потом автомат опустил руки и медленно потопал к герцогу.

Альбрехт Рудольфус издал душераздирающий вопль ужаса и пнул приближающуюся куклу. Терциуса отбросило назад – его левая рука разбилась, а погремушка покатилась по полу.

– Ты издеваешься надо мной! – кричал герцог. Он забрался на стул, словно спасаясь от наводнения. Автомат кружился на полу наподобие мухи с оторванным крылом.

– Вон! Все вон!

Все поспешили к выходу. По знаку обергофмейстера стража распахнула шлюз нового Риттерштубе. Дамские платья бурлили и пенились в стремительном потоке; ножны мечей стучали об упавший автомат, об него спотыкались – ноги били его по лицу или резко пинали в живот.

– Вашей светлости нездоровится, – услышал я протестующий голос герцогини, но больше она не успела ничего сказать, ее подхватил и унес водоворот фрейлин и служанок. Скрывшись за раскачивающимся стулом, я увидел, как Адольф Бреннер нырнул в лес топчущихся ног и прижал Терциуса к груди.

Звуки шагов постепенно затихли, и двери закрылись. Джонатан Нотт невозмутимо стоял рядом с герцогом.

– Нотт, – сказал герцог. – Мне необходимо мое лекарство.

– Поговорим об этом в кабинете, милорд.

– Я не могу больше ждать. Почему ты меня заставляешь ждать?!

Опомнившись, герцог вновь ощутил бремя своего грузного тела и тяжело повалился на руки к англичанину. Даже не удостоив взглядом разрушенный автомат и его создателя, он удалился в приватную гостиную, держась за локоть алхимика и называя его «утешитель, мой единственный утешитель».

Адольф Бреннер собрал своих мальчиков, оставив Секундус на мое попечение. Не говоря ни слова, он отнес автоматы к себе в мастерскую. Я прошел следом за ним в занавешенный полумрак, где после долгого, неловкого молчания все-таки попытался его утешить.

– Ты показал себя настоящим мастером своего дела. А дурные фантазии, восстановившие герцога против тебя…

– Он был прав, Томмазо. Как и ты, когда нарисовал им кукольные лица. Чем ближе мои творения к жизни, тем мертвее они кажутся.

– Но герцог сам захотел иметь заводных детей. Почему ты должен страдать из-за бесплодия его жены?

– Ох, Томмазо. Если бы ты только знал, сколько у меня грехов. Если бы ты знал всю их тяжесть…

– Прошу тебя, дружище, не надо об этом. Но Адольф был настроен на исповедь.

– Я не только жестокий отец, я еще и вор. Те линзы из галилеевой лавки в Падуе, которыми я развлекал герцога… Я украл их с витрины. И еще много чего. Хозяин лавки видел, как я воровал. Он донес бы на меня, хотя я был беден и не мог прокормить своего сына…

– Нужде нет дела до собственности. К тому же это было давным-давно и в другой стране. Твоя работа здесь не окончена. Библиотеке необходим уход – и с твоим талантом механика…

Адольф Бреннер спокойно внимал моим увещеваниям, словно признание осушило его скорбь. Он вытащил три гробика из грубых сосновых досок, в которые уложил своих кукол.

– Ты мне ничем не поможешь, – сказал он. – Мы живем под новой властью. А потому можем рассчитывать лишь на себя.

После знаменитой битвы у Белой Горы, в которой объединенные армии католической Европы обратили протестантов Богемии в бегство, я попытался заполучить остатки коллекции императора Рудольфа, но у меня ничего не вышло из-за нехватки средств. При этом Максимилиан, великий герцог Баварии – хищная щука в том же грязном пруду, где плавал и мой головастик-патрон, – по возвращении из триумфального похода привез с собой полторы тысячи возов драгоценных сокровищ.

– Это его трофеи как победителя, – сказал Джонатан Нотт, когда, не допустив меня до герцога, вынудил рассказать ему о моих многочисленных письмах, оставшихся без ответа. – А у вас-то какие на них претензии?

– Мы могли бы хотя бы послать туда представителя, чтобы спасти что-нибудь из мелочевки. – Я сам поморщился над этим уничижительным выражением. – Говоря «мелочевка», я ни в коем случае не хотел умалить его светлость.

– Разумеется, нет, – сказал англичанин, зевая. Его язык с наслаждением завернулся, обнажая необычно острые резцы и застрявший между ними побелевший кусочек мяса. – Я доложу герцогу о ваших пожеланиях. Вы, наверное, хотели бы посетить Прагу лично?

– Нет. Э… Это не обязательно. – Пришлось унизиться, чтобы избежать худшего. – Что большому суматошному городу до карлика, дергающего его за рукав? Нет, тут нужен кто-то значительный, наделенный властью.

– Поскольку вы, – сказал Нотт, – напрочь этого лишены.

Но уже было поздно охотиться за сокровищами, да и герцога теперь не прельщали геммы и медальоны из запасников его венценосного тезки. Тем временем ангелические провозвестия продолжались: англичанин объявил, что у него есть целая книга тайного знания, подлинных переводов алхимических рецептов с Адамова праязыка.

Я вернулся к себе, где меня ждала новая работа.

Требовалось зарисовать – для последующей ксилографии – коллекцию Альбрехта Рудольфуса. Разве величайшие собиратели не публикуют списков предметов своей гордости – непременно с иллюстрациями, – которые разносят славу о них по всему христианскому миру? Эту идею предложил Джонатан Нотт. Заручившись одобрением герцога, он передал мне официальный заказ. Это было тонкое и болезненное оскорбление: чтобы я, униженный и лишенный былых привилегий, еще и нарисовал символы своей прежней власти. Я буквально рычал от злости, проводя утомительную, скучнейшую инвентаризацию (писари, должно быть, считали, что за стенкой у них живет бык). Потом помощники Нотта принесли остатки моего зверинца. Я сохранил этих созданий – которые сдохли под моей номинальной заботой – в бумажном музее. Каждый взмах пера предъявлял мне новое обвинение. Мне пришлось дотошно изобразить свой провал, описав лишенные жизни останки. Как архивариус Плутона, я копался в окаменелых джунглях и известковых морях.

Но был еще один персонаж, который изрядно способствовал моему падению. Учитывая мой малый рост, вы скажете, что падать мне было недалеко, и будете неправы: падать было куда, ибо нет предела человеческому презрению. Последний актер этой «моралите», призванный в Фельсенгрюнде Джонатаном Ноттом, вызовет окончательное крушение моих амбиций.

Его звали Якоб Шнойбер. Я присутствовал при его прибытии. Решительным шагом он прошел через весь Риттерштубе и поклонился герцогу. Одет он был в кожаный костюм без украшений – одеяние дворянина на псовой охоте. Помню, меня поразило его бледное лицо, скучное и невыразительное, словно Творец, уставший от изготовления голов, в конце длинного дня просто махнул рукой на эту стандартную заготовку, лишенную отличительных черт. Хотя я увижу лицо Якоба Шнойбера еще не раз (и прочту на нем страшные вещи), сейчас мне в голову не приходит никаких характерных примет, даже родинки. Чтобы получить представление о нем, попробуйте вообразить себе сплав множества лиц, смесь самых разных и противоречивых черт. Его тело было опасно тонким, но при этом не выглядело тощим. Как толедский меч, оно таило в себе угрозу без обращения к мощи.

– Ваша светлость, – сказал он, – я работал нотариусом, аптекарем и приказчиком. Я сражался в битве у Белой Горы. Я видел поражение бунтовщиков и казнь их главарей. Теперь, когда Истинная Религия в Богемии восстановлена, я вернулся к своему кочевому призванию.

Герцог из вежливости (он и так уже знал) спросил о природе призвания Шнойдера.

– Я собираю тайные знаки, сброшенные на землю изобретательным Богом. Также я занимаюсь бальзамированием: сохраняю материю от распада. Могу я?… – Худой саксонец сделал шаг к герцогу. – Могу я преподнести вам несколько образцов в знак моего глубочайшего уважения?

Альбрехт Рудольфус с улыбкой кивнул.

Читатель, мой новый соперник, примкнувший к Нотту в его черном деле, подрывающем герцогскую рассудительность, купил себе пропуск в ближний круг герцога страусиным яйцом и кусками безоара (украденными, я уверен, из коллекции императора), которые по сей день сохранились на выцветшем листке из моего каталога. Потом он вынул из свинцового футляра высушенную голову туземца-хибаро. Размером она была не больше артишока и цвет имела коричневый, как печеное яблоко. Потом мне представится случай рассмотреть ее поближе и подивиться со сладкой дрожью на свирепую искусность ее изготовления: глаза и рот зашиты каким-то гибким стеблем, тонкие волосы намотаны на деревянный колышек, нос неодобрительно сморщен, словно смерть была всего-навсего запахом из сортира. Но больше всего меня заинтересовал последний подарок Якоба Шнойбера. Это была экземпляр книги Везалия по анатомии, «Dе humani corporis fabrica». Учитывая происхождение Шнойбера – этой мерзкой фигуры из темных подворотен пражского Старого Города, – я мгновенно решил с лихорадочной дрожью надежды и отчаяния, что это была та самая книга, которую Петрус Гонсальвус показывал мне в своем собственном доме. Если это она, то там должна была быть клякса: в левом углу фронтисписа.

– Ваша светлость, – выпалил я. – Можно мне посмотреть?

– Зачем?

– Потому что… – Я уставился снизу вверх на ноздри Якоба Шнойдера. – Это первое издание Везалия?

– Оно самое, – сказал Шнойбер, демонстративно не проявляя интереса к моей персоне.

– Вы купили ее в Праге? – Да.

– И вам ее продал владелец?

– Герр Грилли, – раздраженно сказал герцог. – Что означает этот допрос?

Якоб Шнойдер, несмотря на большую разницу в возрасте (он был младше), вел себя по отношению ко мне с этаким покровительственным снисхождением.

– Вы спрашиваете, как мне досталась эта книга? Я купил ее у книготорговца в Кляйнзайте.

– А он где ее взял?

– У оборотня. – Шнойбер ухмыльнулся и пожал плечами. – Мне-то откуда знать?

Герцог отложил Везалия, предпочтя ему высушенную голову. Может, ему не понравилась столь откровенно обнаженная внутренняя машинерия его тела. Посему мне выпала возможность пролистать тяжелые страницы этой книги. Это было то же издание, что и у Гонсальвуса; однако на фронтисписе не было чернильной кляксы, родимого пятна, отличавшего его от других экземпляров. Глупая надежда (найди я кляксу – что бы это означало, кроме весьма вероятной кончины предыдущего владельца фолианта?) сменилась разочарованием. Меня охватило странное чувство, похожее по проявлениям на несварение желудка, которое усугублялось по мере того, как я всматривался в знакомые гравюры, пока не осознал с уколом вины, где я видел Адольфа Бреннера до нашего знакомства. Его голова, такая голая и как будто обваренная, абсолютно лишенная волос – точно такие же головы были на рассеченных телах у Вессалия.

В полном смятении чувств я вернулся в восточное крыло, убеждая себя, что пришелец является жалким мошенником, чей приезд свидетельствует об ослаблении позиций Джонатана Нотта. Я бы еще долго тешил себя подобными фантазиями, если бы именно в тот день от меня не ушла Магдалена.

Необходимость – суровый тиран. Это предательство было вполне предсказуемым: я больше не мог ее содержать. Но никакие логические объяснения не могли смягчить боли, когда случилось неизбежное. Усталость не позволяет мне пересказать тут в деталях часы отчаянных увещеваний, когда я хватал ее за локти и колени; описывать запредельные предложения, которые я делал ей сквозь гримасу высохших слез: я обещал ей щедрую долю своей тающей платы, если Магдалена согласится, хотя бы изредка, покидать ее нового покровителя с тем, чтобы облегчить мне страдания одиночества. В качестве последнего средства я принялся упирать на жалость, надеясь на милость, которую даже самый жестокосердный хозяин иной раз проявляет к скулящей собаке.

– Ты никогда не жалел меня, – ответила Магдалена. Холодными, жесткими пальцами она отцепила мои руки от своей юбки. Я просил ее выбрать любого другого: казначея, быть может, или старого холостяка Грюненфельдера, – пусть меня сделает рогоносцем кто угодно, но только не эта усатая скотина. Я предупредил ее, что она будет страдать, что его тяга к насилию по сравнению с моей безобидной похотью покажется ей сущим адом.

Когда люди шерифа поднялись по лестнице и вошли в комнату, скабрезно кивая и подмигивая друг другу, я спрятался. Они пришли забрать новую девку своего начальника. Их гулкие, грубые голоса и намеки, которыми они обменивались, когда тащили нашу кровать и мой сундук из вишни, пробудили во мне кровожадные фантазии пойманной обезьяны. Когда я выбрался из кладовки, Магдалена уже ушла.

Несколько дней я спал на ложе из подушек, устроенном под столом. Меня сводил с ума пыльный прямоугольник в углу, где стояла наша кровать. Я не брился и не мылся. С ледяной медлительностью я работал над своими нудными иллюстрациями.

Однажды вечером я услышал, что восточное крыло очнулось от своей обычной спячки.

– Куда все идут? – спросил я соседа.

Младший писарь из казначейства (в комнате которого всегда воняло горелым сыром) заорал на весь коридор:

– В библиотеку! Чучельник будет показывать свои диковины.

Интересно, подумал я, что Якоб Шнойбер привез из своих путешествий? Наверное, собачью голову, пришитую к щуке? Курицу, оснащенную кошачьими зубами? Закрыв двери своей комнаты, я спустился на улицу Вергессенхайт. Казалось, весь замок пришел в движение, подгоняемый любопытством. Ближе к часовне я заметил команду графа Винкельбаха: они бежали вприпрыжку, пытаясь при этом изображать важную поступь и придерживая рукояти своих мечей. Статсдама Элизабеты, толстуха Мария, обогнала меня, как галеон, идущий на всех парусах, и едва не опрокинула наземь громадой своего необъятного платья.

Во втором зале библиотеки стражники сдерживали толпу скрещенными алебардами. Дворцовая челядь подпрыгивала и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть происходящее m спинами солдат. Я стоял в самом конце и не видел почти ничего. Вновь превратившись в ребенка, я цеплялся за фалды впереди стоящих, но рядом уже не было отца, который мог бы поднять меня над толпой.

– Нет, – заявил я восторженным задницам, – меня этим не остановишь. – Я сделал глубокий вдох, как перед нырком, раздулся, точно разозленная жаба, и принялся ввинчиваться и толпу. Руки неслись мне навстречу, как ветви в лесу. Бедра отдергивались, ягодицы напрягались – я продирался вперед (даже умудрился порезать ногу о чей-то меч) и вынырнул наконец футах в трех от дверей Риттерштубе. Тут стояла знать, которую трясло от негодования. Грюненфельдер стискивал свои черные зубы; духовник-иезуит пыхтел и покрывался пятнами. Мориц фон Винкельбах громко сетовал на проявленное неуважение.

– Пропустите, я вам говорю! Я обергофмейстер! Я председатель дворцового совета!

Но стражники не сдавали позиций. Они больше не состояли на жалованье казначейства. И я знал, что сейчас происходит: это как будто витало в воздухе. Джонатан Нотт, главный библиотекарь и герцогский советник, демонстрировал свою власть.

Во втором зале, где столпились все мы, было темно и мрачно, за окнами клубился сырой осенний полумрак, а грозди свечей на стенах, уважительно кивавшие своему жару, отбрасывали дрожащие тени на злые лица. Привыкнув к тусклому освещению, мы зажмурились от внезапного взрыва яркого света. Дверь Риттерштубе распахнулась, как врата Ада, превратив наше сумрачное помещение в преддверие Преисподней. Мы взвыли, как грешники, жарящиеся в аду, и отвернулись от двери, в лучезарном проеме которой стоял Джонатан Нотт, обряженный в белую мантию и ошеломительно высокий. Когда он вынул из складок своего ангельского балахона полупрозрачный свиток, мое сердце сжалось, преисполнившись самых дурных предчувствий.

– Согласно приказу Альбрехта Рудольфуса, тринадцатого герцога Фельсенгрюнде, принца Священной Римской Империи, защитника Шпитцендорфа, ученого и мецената, к посещению выставки допускаются…

За сим последовало невыносимо медленное перечисление, и всем придворным пришлось дожидаться, назовут их имена или нет. Герцогские лакеи, его стражники и писари казначейства – все они получили разрешение раньше своего начальства. Элизабете и ее людям пришлось ждать до самого конца.

– …Мартин Грюненфельдер и их превосходительства Максимилиан и граф Мориц фон Винкельбахи.

На этом список закончился. Когда Джонатан Нотт уже поворачивался, чтобы уйти, его взгляд упал на меня. Его лицо утратило свое бесстрастное выражение; в глазах промелькнула озорная искорка.

– И конечно, – бросил он с высоты своего роста, – нельзя не назвать герцогского архивариуса Томмазо Грилли.

Мое имя, названное в списке допущенных, вызвало предсказуемый протест. Люди Винкельбаха попытались меня оттеснить; шериф схватил меня за ворот и держал, не давая сдвинуться с места. Но я все-таки умудрился вывернуться и влетел в Риттерштубе за мгновение до того, как захлопнулась дверь.

Риттерштубе сверкал белым металлическим светом. Он исходил из центра зала, оставляя на потолке длинные тени наподобие нитей паутины. Приблизившись к источнику света, я обнаружил, что гости столпились вокруг накрытого тканью ящика. Это была низкая прямоугольная коробка, установленная на пьедестале и задрапированная персидским ковром. Ее окружала дюжина сферических зеркал. В тиглях, закрепленных перед каждым из них, горел ослепительным светом какой-то белый порошок.

– Изобретательный парень этот твой Бреннер, – сказал наклонившийся к моему плечу Джонатан Нотт, указывая на зеркала. – Ты знаешь, каким он бывает услужливым. Как усердно работает для друзей.

Я притворился, что не слышу этого комментария. Я сразу же обратил внимание на то, как изменилась комната. Видите ли, из нее убрали всю алхимическую аппаратуру. Реторты и тигли Нотта, его фляги, мехи и перегонные кубы из стекла – все это вынесли с глаз долой, резкий запах рассеялся; но закопченные стены по-прежнему испускали едкий химический дух, а когда-то элегантный каменный пол (с витиеватым мозаичным гербом моего изготовления) был покрыт грязью и засыпан пеплом.

– У его светлости, – сказал Джонатан Нотт, – появилась новая страсть.

– С алхимией у него ничего не выходит, так?

Джонатан Нотт улыбнулся и отошел к своим помощникам, оставляя за собой ледяной вихрь. Толпа ринулась вперед, и я вновь оказался за спинами остальных. При моем росте мне не стоило даже надеяться что-нибудь разглядеть за плотным лесом сомкнувшихся тел. Над их кивающими головами, как туман, освещенный луной, стелился мертвенный свет.

Внезапно, под вой единственной трубы, дверь приватной гостиной открылась, и появился Альбрехт Рудольфус. Он был разодет в роскошный черный шелк и тафту; но при этом, похоже, не брился недели две.

Присутствующие склонились в поклоне. Заметив меня среди полусогнутых ног, герцог воздел руки.

– Il miglior fabbro! – воскликнул он. Все головы повернулись в мою сторону. – Maestro mio. Какая честь. – Альбрехт Рудольфус по-крабьи протиснулся между своими подданными (далеко не все из них охотно уступили ему дорогу) и подошел ко мне. Судя по отвисшему животу, он растолстел еще больше. – Томмазо, дружище. Дай поцеловать твою руку.

Объятые ужасом придворные отшатнулись от меня, словно я харкал желчью. Герцог схватил мою руку – левую – и, припав на одно колено, покрыл мои пальцы влажными поцелуями.

– Ты же знаешь, что это они не пускали тебя ко мне, – бормотал он. – Я так хотел, чтобы ты был со мной, в моей библиотеке. Но они меня вынуждают. – Я попытался выдернуть руку, но герцог вцепился в нее мертвой хваткой. – Они не способны на доброту.

Проворные помощники окружили нас, пытаясь загородить герцога. Джонатан Нотт попытался поддержать его за локоть, но Альбрехт Рудольфус стряхнул его руку.

– Не тяни меня. Я и сам могу встать.

На глазах у придворной знати Джонатану Нотту не оставалось другого выхода, кроме как отступить.

Герцог с трудом поднялся на ноги. Он и меня попытался поднять – позабыв, что я и так уже стоял во весь свой данный мне Богом (или Дьяволом) рост.

– Вставай, вставай же, – бубнил он. Залившись краской, я приподнялся на цыпочки. Герцог вновь взял меня за руку и, почти овладев собой, отогнал от себя ноттовских помощников.

– Синьор Грилли, – решительно объявил он, – будет стоять рядом со мной.

Якоб Шнойбер стоял чуть поодаль, сосредоточенно изучая свои ногти. В отличие от помощников, одетых в черные одеяния, чтобы оттенить магическую белизну своего хозяина, Якоб Шнойбер выбрал огненно-алый. Его камзол и чулки были кроваво-красными, рубашка в прорезах рукавов багровела, как обнаженные мускулы; даже сквозь его черный бархатный жилет как будто просвечивали пятна страшных кровоподтеков, оттенявшие янтарную (раньше я ее не замечал) бороду.

– А, Шнойбер.

– Ваша светлость.

– Вы знакомы с синьором Грилли, моим… э… замечательным художником?

Якоб Шнойберг ответил едва заметным кивком. Я тоже кивнул – с саркастически преувеличенным усердием.

– Мы уже имели удовольствие видеться, ваша светлость, – сказал я после того, как моя рука, описав в воздухе короткую арабеску, опустилась вниз.

– Герр Грилли, помнится, был главным библиотекарем?

– Его светлость нашел применения моим талантам в других областях.

– Правда? И каково ваше теперешнее звание: главный придворный гомункулус?

Раздался напряженный, гнусавый смех придворных. Я же, против желания, попытался изобразить улыбку. От меня не ускользнул косой, заговорщический взгляд, которым обменялись Шнойбер и Нотт.

– Синьор Грилли – мой архивариус, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он занимается составлением иллюстрированного каталога моего музея. Разве не так?

Джонатан Нотт согласно кивнул из-за спин помощников. – Да, – сказал я. – Очень важно, ради славы коллекции, задокументировать ее полностью. Иллюстрированный каталог связывает экспонаты в единое целое и гарантирует их сохранность для потомков.

Герцог одобрительно хмыкнул и принялся аплодировать, вернее, шлепать тыльной стороной пальцев правой руки по основанию левой. Это были вялые, невнятные хлопки, которые не нашли отклика у окружающих. Я продолжал улыбаться, несмотря на очередное унижение, пока герцог, сконфуженный молчанием придворных, не произнес:

– Ну, пора начинать… гм… кунстмайстер, прошу вас. Джонатан Нотт отделился от вороной массы помощников.

– Ваша светлость, – сказал он. – Дамы и господа. Сейчас герр Якоб Шнойбер откроет выставку. Его открытие, сделанное во время странствий по Империи, тронет самые черствые сердца. Это пример великой красоты и странности: образчик того, что природа не устает нас изумлять.

Любопытная толпа ринулась вперед. Лакеи пытались, без особого, впрочем, успеха, удержать людей на расстоянии от витрины, которую уже открывал Якоб Шнойдер – медленно убирая ковер дразнящими рывками.

И вот наконец ковер плавно сполз на пол.

– Благородные дамы и господа, я дарю вам… миниатюрную Венеру.

Сперва мне показалось, что там было тело ребенка: маленькой девочки, повисшей в соленом перламутре. На плечах, светящихся белесым светом, лежали длинные светлые волосы, убранные с лица. Заплетенные косы обрамляли маленькие, но оформившиеся груди.

– Как красиво, – прошептал герцог. Он протянул пальцы к подсвеченному стеклу. – Совсем как живая, не правда ли?

– Вы так любезны, – сказал Якоб Шнойбер. Придворные пытались подойти ближе, сминая цепь лакеев. Находясь вне их рядов, я с ужасом видел, как их взгляды мечутся между экспонатом и живым образчиком.

– Я изобрел новый способ сохранения капилляров. Особая комбинация воска, смолы и киновари…

– Глаза – какого цвета у нее глаза?

– Голубые, ваша светлость.

У карлы были короткие ноги. Ее тяжелые выбеленные ягодицы начинались сразу же над коленями, но туловище, выше уродливых ног, имело правильные пропорции. Даже после внимательного осмотра я не заметил швов или тщательно скрытых стежков. Эти детские ножки принадлежали взрослой красавице, были частью этого целомудренного женского тела. Ее интимное место, в предвкушении будущих демонстраций, было стыдливо прикрыто эдемским фиговым листком.

Герцог смотрел на безмятежное, отстраненное лицо. Он прижался носом к стеклу, словно умоляя создание в витрине открыть глаза. Его губы изогнулись в бессознательном подражании засоленной гостье.

– Возможно, вас заинтересует, как я нашел это существо? – Якоб Шнойдер не стал дожидаться ответа герцога и продолжил: – В качестве собирателя чудес для их европейских величеств я был проездом в Дрездене, когда узнал о существовании этого карлика. Один мой знакомый заметил ее в лесах к северу от города. Заинтригованный, я, по его совету, разыскал деревню – небольшое скопище хибар, – где принялся наводить справки.

По дороге из Богемии в этих местах побывали имперские войска. Поэтому мне, увы, пришлось давать взятки и доказывать свои благие намерения. Я все же добился доверия местных. И выяснилось, что – да, создание действительно существовало. История была печальной и весьма темной. Она была дочерью одной крестьянки, чье потомство несло на себе проклятие уродства.

– Ее прокляли? – вмешался герцог. – А кто?

– Ведьма. За ее отказ сойтись с ведьминым знакомцем, нечистым.

– И в каком он был обличье?

– Прикинулся волком, ваша светлость.

Среди впечатленных слушателей пронесся шорох. Это был даже не шепот, а только явственный выдох, как будто все гости разом переступили с ноги на ногу.

– После этого, – продолжал Шнойбер, – найти искомое существо оказалось нетрудно. Жители деревни завели привычку оставлять объедки на опушке леса, чтобы держать ее подальше от своих домов. Мне нужно было лишь дождаться его появления. Потом, когда наступила ночь, я проследил за ней до ее логова. Чудовище жило в пещере, под небольшим скальным выступом в чаще леса. Оно пило озерную воду, собирало ягоды и не гнушалось падалью. Оно находилось на грани одичания – и все же было почти прекрасным, с таким лицом и волосами. – Якоб Шнойбер ухмыльнулся. – Если бы я показал вам одну голову – обрамленную этими светлыми косами, – ваша светлость, должно быть, стала бы допытываться, что за принцессу я засолил. (Эта шутка была принята на удивление хорошо. Дамы хихикали, закрывшись веерами, мужчины хмыкали, чтобы показать свое чувство юмора, и пялились на соски экспоната.) Приблизиться к карле было невозможно. Легче приручить оленя. Поэтому я связался с гарнизоном в Мейссене, с небольшим отрядом, собиравшим налоги в той местности. Я перехватил парочку офицеров на пути к деревне и с их помощью заполучил экспонат.

Засим последовала длинная скучная лекция бальзамировщика о его революционных методах сохранения трупов. Никто не обращал на него внимания, всех занимал только монстр, плававший в своем саркофаге. Разговоры на эту тему не прекращались потом еще несколько дней. Пышно завитые дамы дрожали от удовольствия, вспоминая неподвижную куклу, ее льняные косы, бледные конечности и невидящие глаза, застывшие в безжизненной жидкости. Теперь они сообщали своим трепещущим веерам, каким странным казалось поведение герцога – странным и непристойным. Он что, действительно собрался вернуть в фавор тосканца? Их передергивало при одном только упоминании этого жуткого гнома: как герцог взъерошил его отвратительные волосы и (ой, фу!) поцеловал его руку. Все они согласились с тем, что это было самым отталкивающим проявлением привязанности. Что сделал этот ужасный карла, чтобы заслужить такую любовь?

Одурманенный парами ноттовских экспериментов герцог вроде бы возвращался к своим прежним интересам. Хотя внешне все выглядело иначе, его супружество стало тоскливым, бесплодным времяпрепровождением: Элизабета заполняла его беседами со своим иезуитским духовником, а верные Винкельбахи использовали для собственного усиления. Стоит ли удивляться, что окруженный фальшивой любовью герцог стремился к нашему прежнему взаимопониманию? Разве не я много лет назад освободил его от мучительной девственности? Не я ли снабдил его мифологией, путеводной звездой для одинокого корабля его власти? После слезливой сцены в Риттерштубе я был осыпан подарками – деньгами и серебром, – которые доставил перепуганный паж в нарушение приказов взбешенного англичанина. Я начал мечтать о восстановлении своей власти. Хотя в душе герцога уже не было прежнего тепла, наши беседы были сердечными и поучительными. Моя ложь насчет императора Рудольфа стала всего лишь преувеличением, приукрашиванием некоторых фактов, чтобы сделать их более притягательными. Кто обвинит любящего отца, что он пытается потакать сыновнему воображению? А для этого иногда надо и умолчать о не слишком приятных противоречиях. Обратите внимание, господа присяжные, какие реальные достижения родились из герцогских иллюзий. Современный дворец там, где раньше дождю сопротивлялся дырявый навес! Великолепная птица на месте драной вороны! Чтобы поддержать свое укрепившееся положение, я спешно изготовил для герцога несколько новых рисунков, не забывая и про свои конторские задачи. За какой-то месяц он получил две «Головы Христа» Дюрера, дьявольскую «Вальпургиеву ночь» Ганса Бальдунга Грина и «Страсти» Леонардо со вздыбившейся землей и яростным ветром, отмечавшими мгновение Господнего самопожертвования.

За прошедший год мое положение значительно укрепилось; в этот год власть Нотта существенно поутратила в своем блеске, потускнев из-за отсутствия триумфальных свершений. Якоб Шнойбер оставил нас на несколько месяцев и должен был вскоре вернуться – как я понял из щебета дам в покоях герцогини. Скромные положительные сдвиги в моих отношениях с герцогом, которые, если и не вернули мне прежний статус, все же сумели вернуть былое благодушие; поэтому я ничего не заподозрил, когда грязнуля Курт, один из моих прежних учеников, а теперь ухмыляющийся любимчик Нотта, протянул мне приглашение от обергофмейстера – явиться к герцогу в приемную для аудиенций.

Пока мы шли через двор, я заговорил с Куртом:

– Ну что? Шнойбер вернулся?

Курт еле заметно кивнул.

– Ты уже видел его новых чудищ?

Курт покачал головой.

– Нравится новая жизнь?

– А вам?

Однако я твердо намеревался сохранить доброе расположение духа и всю дорогу до библиотеки мурлыкал старую флорентийскую песенку. Все значительные люди замка уже собрались в Риттерштубе: Мориц и Максимилиан, новый казначей по имени Шаффнер, Мартин Грюненфельдер и даже шериф со своими гримасничающими гориллами. Герцогиню окружали ее фрейлины, а герцог сидел мрачнее тучи – с Джонатаном Ноттом под боком – и старался не встречаться со мной взглядом. Я поклонился, получил в ответ едва заметный кивок и взял предложенную слугой миску темных блестящих вишен.

Якоб Шнойбер стоял у своих новых экспонатов. Он еще не снял дорожный костюм, от него пахло седлом, и я украдкой взглянул на его сапоги, почти ожидая, что они будут вымазаны лошадиным дерьмом.

– И давно он вернулся?

– Тише, – сказал Курт.

– Ваша светлость, миледи, обергофмейстер и вы, господа. – Якоб Шнойбер говорил тихо, уверенный во внимании своих слушателей. – Поставщик чудес королевских величеств всей Европы вернулся из своего путешествия к темным сторонам человеческой натуры. Мир за пределами этих счастливых гор полон раздоров, но я не знал устали в своих поисках. Я искал доказательств того, что фантазия Господа нашего не оскудела.

Нотт и его помощники захлопали. Я едва не подавился вишневой косточкой, таким внезапным был шквал громких аплодисментов.

– Спасибо, – сказал Шнойбер. – В Тюрингии, неподалеку от Эрфурта – в самом сердце земель сатанинского Лютера, – я обнаружил вот этот ужасный знак Божьего гнева. – Он сдернул малиновую ткань со стеклянного яйца, и то, что было внутри, заставило присутствующих отпрянуть в испуге. – Мать, дамы и господа, умерла при родах. Одни утверждают, что ее разорвало до самого пупка, другие – что вид этих все еще живых голов довел ее до сумасшествия и самоубийства. Заметьте, ваша светлость, с каким тщанием сохранены вены… как они просвечивают сквозь плоть, словно оно… словно они… еще живы.

– Э… да, – выдавил побледневший герцог. – Великолепная сохранность.

– А теперь, милорд, – еще одно покрывало упало на пол, – свинья, появившаяся на ферме у безбожников в тюрингских лесах. Едва выбравшись из материнской утробы, это чудовище сбежало в лес. Оно нападало на детей, собиравших ягоды. И поймать его не могли очень долго. Говорят, у него развился вкус к человеческой плоти.

– А как оно бегало? – спросил Мориц фон Винкельбах.

– На этих четырех ногах, милорд. Остальные просто торчали из спины подобно перьям.

Придворные окружили витрину, все придворные звания и взаимную неприязнь переборол общий для всех интерес к омерзительному. Я остался на месте, наблюдая за растерянным герцогом и отдавая должное сочной вишне.

– И, наконец, – сказал Шнойбер, – я приготовил аллегорию – небольшую фантазию моего собственного изготовления, – которая символизирует наше общее возмущение безбожием и разложением, царящим в лютеранских странах.

Это был череп, женский череп, по словам Шнойбера, с клочками рыжих волос, все еще цеплявшихся за обрывки кожи на голове, с сильно раздробленным носом и хрупким небом, съеденным сифилисом. Подвешенная в консервирующей жидкости пухлая детская ножка словно намеревалась пнуть сгнивший череп.

Джонатан Нотт рассмеялся.

– Так Невинность разбивает голову Разложению.

– Это голова блудницы, милорд, – сказал ваятель по плоти. – Новый экспонат для вашего музея.

Какими же грубыми были эти провинциальные дворяне, разих привлекали подобные мерзости. Они восторженно охали и качали головами. Круглые банки подобно линзам превращали их лица в чудовищные морды.

Изображая безразличие к творениям Шнойбера, я оглядел Риттерштубе. Меня терзали сомнения. Пристальнее осмотрев комнату, я с ужасом обнаружил, что никто, кроме меня, не ест вишен. У меня сжалось горло. Яд! Нёбо мгновенно пересохло, как ил на дне обмелевшей реки. Мне нужна была вода. Мне нужен был воздух. Тяжелый запах духов придворных, едкая пудра на нарумяненных дамских щеках – все это отравляло мои легкие и ноздри.

Адольф Бреннер вытянул меня из тумана моего страха.

– Томмазо, – сказал он. – На тебя донесли. – Что?

– Твои помощники и шпионы тебя сдали.

– Но вишни…

– Ты что, не понимаешь? Тебя привели сюда, чтобы публично вынести приговор.

Я потихоньку направился к выходу, но мне помешал Джонатан Нотт.

– Вы так скоро нас покидаете, герр Грилли?

Опасаясь выдать себя, Адольф Бреннер поспешно убрал руку с моего плеча.

– Я… Я… э-э-э… У меня что-то в горле пересохло.

Братья Винкельбах повернулись к нам. И герцогиня, и вся ее свита.

– А что такое? – спросил Джонатан Нотт. – Вы что-то съели?

Как по команде весь фельсенгрюндский двор обратил взоры к моей полупустой вазе.

– Наслаждаетесь плодами своего сомнительного труда?

– Мне дали…

– Фельсенгрюнде всегда было для вас Страной Изобилия, не так ли?

Я в отчаянии посмотрел на Альбрехта Рудольфуса. Но он упорно смотрел себе под ноги, и вот тогда я и понял, что мое дело плохо. Обергофмейстер развернул свиток с обвинениями.

– Ваши прежние ученики, – начал Мориц фон Винкельбах, – с которыми, как выясняется, вы обращались весьма пренебрежительно, сообщили, что вы платили им за то, чтобы они шпионили за его светлостью герцогом. Вы будете это отрицать?

При помощи средств, доверенных вам герцогом, вы наладили сеть информаторов по всему замку. Вы нарушили все приличия, злоупотребили доверием герцога и зашли так далеко, что шпионили даже за интимной жизнью венценосных супругов…

Справа от меня послышалось возмущенное пыхтение; иезуит Вакенфельс театрально раскрыл ладони и поднял глаза долу.

– Это голословные утверждения, дорогой обергофмейстер, – сказал я. – Ваша светлость, по-моему, все предельно ясно: в вашем окружении есть люди, желающие очернить мою репутацию.

– Капрал Йорген Зуль, который шестнадцать лет назад сопровождал вас во Франкфурт, где вы печатали «Историю» Фогеля, показал под присягой, что вы растратили средства, выданные вам казначейством на приобретение книг и произведений искусства, на свои низменные плотские удовольствия. Вы отрицаете и это обвинение?

Я попытался заглянуть в глаза герцогу.

– Ваша светлость, это что, суд?

– Ты не стоишь расходов на суд, – сказал Шаффнер, казначей.

– И недостоин его, – добавил Грюненфельдер. Со всех сторон меня окружали оскаленные шакальи пасти. Только умница Нотт стоял в стороне, как ни в чем не бывало скрестив руки на груди, хотя, собственно, именно он и запустил этот маховик.

– Я действительно потратил малую толику ваших денег, милорд. Незначительную сумму на различные нужды. Сейчас уже не припомню, на что, сознаюсь, но сумма была такой крошечной, и проступок – если это был проступок – был совершен слишком давно…

– Даже слишком давно, ваша светлость, – сказал обергофмейстер, – слишком давно этот тосканец явно злоупотребляет вашим гостеприимством.

Стыд и ярость заставили меня позабыть об осторожности.

– А как же Шнойбер? И Нотт, который так искусно занял мое место? Все вы можете видеть результаты моих трудов. Этот самый дворец, эта библиотека… Я работал для славы и величия герцога. Неужели вы не понимаете: это они, вновь прибывшие, воспользовались доверчивостью герцога.

– Молчать! – Герцог вытер губы. – Обвиняемый будет молчать… и поменьше дерзить… Обергофмейстер, пожалуйста, продолжайте.

– Томас Грилли, вы солгали его светлости насчет вашего положения в Праге при почившем императоре. Вы хвастали связями с королевскими особами, с которыми, что вовсе не удивительно, вы никогда не были даже знакомы.

– Как… С чего вы взяли?

– Вы держали в секрете факт своего заключения в пражском замке, что равносильно вранью.

– Умолчание не есть ложь. Всего лишь упущение.

Адольф Бреннер нахмурился и украдкой сделал мне знак молчать.

– Вы оскорбили своего покровителя, – продолжал Мориц фон Винкельбах, – и предали доверие человека, который дал вам все.

– И каково наказание?

Пусть, думал я. Пусть случится худшее, чтобы оно уже случилось и все закончилось. Наконец.

– Будь моя воля, – сказал обергофмейстер, – я бы вас выпорол и вышвырнул вон из герцогства.

– Нет! – вскричал герцог. – Я не допущу, чтобы он пострадал.

– Но он даже и не пытается оправдаться, – возразила мужу Элизабета.

– Он служил мне, – сказал герцог. – Он много сделал… и приобрел много… прекрасных вещей. И я благодарен ему за это.

Глядя на носки своих туфель, я с облегчением понял, что наш общий секрет – подделки, которые мы выдавали за оригиналы, – пока еще остается секретом. Это был клей, благодаря которому я прилепился к Фельсенгрюнде; потому что, изгнав меня без надежды на прощение, герцог рисковал быть разоблаченным.

– Его следует лишить всех титулов и оштрафовать. Ему урежут жалованье. Но иного наказания не будет. – Альбрехт Рудольфус закрыл глаза. Полный скорби, он откинулся на шинку своего кресла. – А сейчас пусть идет. Я все сказал.

Придворные сомкнули ряды. Они шипели и освистывали меня, как символические Ветра на картах.

– Стыдись! Плут! Мошенник!

Я продрался сквозь развевающиеся мантии и убежал из библиотеки. Пересек безлюдный двор. Стражники отмахнулись от меня, как от вони. Я перешел через мост. Теперь – налево, в город, вниз по холму, где дома словно отшатываются от замка, как камешки на берегу, что становятся все меньше и меньше по мере приближения к перемалывающему морю. Может быть, весть о моем позоре докатилась сюда раньше меня? Рак-отшельник, изгнанный из своей раковины, может найти убежище лишь в городских трущобах. У меня в кошельке еще оставалось несколько монет. Мне бы их сохранить – хоть какой-то запас на черный день! Но я спустил все. Я болтался по узким улочкам, заходил в грязные таверны, где когда-то набирал рабочих. Каждый вымученный смешок, каждую каплю пива, пролитую у моего стула, я воспринимал как оскорбление, как покушение на мою честь, и только мой малый рост удерживал меня от того, чтобы наброситься на обидчиков с кулаками. Подавленный, жалкий, я прятал нос в немытых кружках. Пивная пена и сопли пропитали мои рукава. Я хорошо помню тот вечер в унылой таверне, утопавшей в алых лучах заката и знакомых ароматах – запахе кузнечного пота и вони сваленных в кучу гнилых овощей. Пока я сидел, тупо глядя в пространство, выпивка – смесь вина и теплого пива – усердно работала над моим мозгом, заглушая его возражения и окутывая окружающий мир мягкой ватой отупения. Когда я попытался встать, пол ушел у меня из-под ног, как вода – от Тантала, и стены начали танцевать. Я оказался в бушующем море. Земля бросилась мне навстречу, как приветливая собака. Я смутно помню, что меня подняли на ноги. Чьи-то пальцы шарили по моим карманам. Кошелек срезали. Потом кто-то поместил меня на голубые кучи облаков. Почему-то у меня прорезалась похоть. Я гонялся за юбками и, помнится, цеплялся за кусок тафты, пока какие-то рассерженные птицы не начали бить крыльями и клевать мне лицо. «Анна! – кричал я. – Гретель, mein Herzensau!» В конце концов рассерженный муж положил конец скандалу, врезав мне по щеке то ли тростью, то ли кулаком. Вместе с болью пришло отрезвление. Я помню вишневую мякоть, которая полилась у меня из ноздрей, а потом перешла в поток рвоты, выплеснувшийся на дрожащие пальцы. Пошатываясь, я добрел до ниши, где пук соломы сомнительной чистоты пропитался тонким запахом соседнего ящика с персиками. Завтра или послезавтра мне придется вернуться в замок, чтобы попытаться спасти хоть что-то. Но сейчас мои веки сделались неподъемными. Сон упал на меня, как капюшон. Мечта всей моей жизни рассыпалась в прах.

В замок я вернулся в раскаянии. Больше мне некуда было идти. Под безразличными взглядами часовых я вошел в тень восточного крыла и поднялся с черного хода в свою комнату на Вергессенхайт.

Плотный сумрак окутывал коридор. Кто-то закрыл все ставни и не подумал зажечь хотя бы одну лампу.

– Чертовы слуги, – пробормотал я, роясь в карманах в поисках огнива, которого там не было.

Вокруг было темно и тихо. В соседних комнатах никто не шевелился. Мне вдруг стало страшно.

– Кто там?

Я прислушался: не раздастся ли звук дыхания, неосторожный шорох одежды, слабый звон металла.

– Адольфо, это ты?

Молчание. Черт. Я что же, буду теперь бояться темноты? Я двинулся вперед, слепо нащупывая дорогу ногой.

За моим столом сидел Якоб Шнойбер. Он оставил дверь открытой: не для того, чтобы смягчить мой испуг, а чтобы я не разбудил соседей своим криком.

– Ага. – Я старался выглядеть беззаботным. – У вас, как я понимаю, есть ключ от этой двери?

– У меня много ключей.

Он рассматривал высушенную голову туземца Хибаро – которую я запечатлевал для потомков, – как будто это был странный фрукт, предназначенный к продаже на рынке. В окно пробивался слабый синеватый свет. Я спросил, что он делает в моей комнате.

– Я пришел рассказать вам о своей жизни, герр Грилли. Где я был. С кем встречался.

– Я совершенно уверен, что капеллан или Вакенфельс с радостью выслушают вашу исповедь.

Якоб Шнойбер положил голову на место. Его голос был тихим и монотонным.

– Я сражался в немецких рядах у Белой Горы. Мы противостояли правому флангу чехов под командованием Иоахима Шлика. После этого я спал в саду. Было очень холодно. Мы ели гнилые груши. На следующий день мы вошли в Прагу, шили ее без единого выстрела. Мы дружно кричали, когда Максимилиан принял капитуляцию врага.

– Рад за вас, – сказал я в дурнотном нетерпении.

– Весной мне весьма пригодились навыки нотариуса, полученные, скажем так, в прошлой жизни. Меня нанял в качестве секретаря Карл, граф Лихтенштейна. В наши задачи входило составление списка главарей бунтовщиков, которых надлежало арестовать и допросить.

– Герр Шнойбер, я в самом деле ужасно устал.

– Это было в прошлом июне. У восточной стены старой ратуши построили громадный эшафот. Вы знаете, где это… напротив школы, где вы жили…

Несмотря на дурноту и усталость, кровь в моих венах чуть не замерзла.

– Продолжайте, – сказал я.

По-прежнему сидя за моим столом, Якоб Шнойбер прими пси подробно описывать казни. Имена богемских дворян были для меня пустым звуком; рассказы об их мучениях только усугубляли мою тошноту.

– Я видел, как они казнили доктора Йессениуса. Вы ведь слышали про него?

– Он был… анатомом…

– Он вел переговоры с венграми в Братиславе. Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели

его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?

– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.

– Сдается мне, ваш язык лжет.

– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.

– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?

– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?

– Убирайся.

– Настоящий художник ценит ужасы жизни.

– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.

– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.

– Для начала убив.

– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.

– Дешевые черепушки.

– По крайней мере они настоящие.

– Что?

– Нельзя подделать человеческую плоть.

Холодный пот потек у меня между лопатками.

– На что вы намекаете, герр Шнойбер?

– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.

– Герцогу Альбрехту?

– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.

Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.

– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.

– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.

– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.

– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?

– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.

Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.

– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.

(О Боже!)

– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?

– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.

– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.

Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.

– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.

– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?

– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.

– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.

– Как мне повезло, – буркнул я.

– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.

– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?

– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.

Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.

– Спокойной ночи, герр Грилли. Пусть вам снятся хорошие сны о победе.

Согнувшись в шутовском поклоне, ваятель по плоти удалился. Я проводил его до двери и еще долго стоял, слушая удаляющиеся шаги. Я не боялся, что в темноте по моим жилам полоснет острый нож. Даже если бы Якобу Шнойберу захотелось добавить меня в свою коллекцию засоленных уродцев, убивать меня было бы излишней тратой времени.

Я и так сделался чучелом. Набитым чучелом.