Глава 9. Задержка в полсекунды

Вопрос, поднятый американским нейрофизиологом Бенджамином Либетом, был необычайно хорош.

Он возник на основе того, что само по себе было удивительным открытием. Его сделали немецкий нейрофизиолог Ганс Корнхубер и его ассистент Людер Дееке, который включил его результаты в свою докторскую работу. Корнхубер и Дееке применили современные методы сбора и обработки информации, чтобы изучить, как они это назвали, «биоэлектрический феномен, предшествующий спонтанным событиям в нервной системе»: связь между обычными произвольными движениями рук и электрической активностью, возникающей вокруг мозга.

В 1929 году австрийский психиатр Ханс Бергер обнаружил, что информацию о церебральной активности можно получить, разместив электроды на голове испытуемого и таким образом измеряя электрическую активность обратной стороны черепа. Этот метод — электроэнцефалография, или ЭЭГ — отслеживает альфа-волны и другие схемы работы мозга: к примеру, альфа-ритмы могут сказать, что испытуемый находится в покое.

Корнхубер и Дееке хотели увидеть, существует ли возможность изучать более определенные явления, нежели общие состояния, к примеру, сон и бодрствование. Они пытались выяснить, можно ли с помощью ЭЭГ определить, что испытуемый совершает какое-то действие.

Работа нервных клеток базируется на электричестве: состояние нервной клетки, или нейрона, определяется электрическим потенциалом на его поверхности — это разница между напряжением между внутренней частью клетки и ее окружением. Когда клетка стимулируется, ее потенциал меняется. Это изменение распространяется по клетке и по нервным соединениям к другим клеткам. Связь между нейронами носит в основном химический характер, а вот язык самого нейрона преимущественно электрический.

Но ЭЭГ — это очень грубое измерение, так как прежде чем будут зафиксированы изменения электрического поля вокруг мозга, необходимо, чтобы началась деятельность большого количества нервных клеток. И то, что измеряется, необходимо измерять через череп.

Корнхуберу и Дееке удалось добиться успеха, применяя метод сложения. Они просили испытуемых повторять простые действия — к примеру, сгибать палец — снова и снова. Затем они складывали все результаты ЭЭГ. Если в то время, когда выполнялось действие, происходило всплеск активности на ЭЭГ, сигнал усиливался, когда суммировалось много измерений. Шум, который почти полностью поглощает сигнал, при сложении большого количества событий не будет увеличиваться, так как шум носит случайный характер.

Потенциал готовности — изменение в электрическом поле вокруг мозга, которое устанавливается за секунду до действия. (по Корнхуберу и Дееке).

Эта техника позволила Корнхуберу и Дееке показать, что простое действие, к примеру, движение руки или ноги, имеет в мозгу свое предзнаменование. Мозг демонстрирует то, что они назвали «потенциалом готовности» — сдвиг электрического потенциала, который показывает, что готовится действие. Изменение электрических схем отражается на активности нервных клеток мозга, в данном случае — в так называемой вторичной моторной области церебрального кортекса.

Наличие потенциала готовности логично: мозг готовится выполнить действие, просчитывая, каким образом оно будет выполнено. Удивляет только количество затрачиваемого на это времени.

Очевидно, что потенциал готовности должен предшествовать действию, которое он подготавливает. Но не столь очевидным было то, что это приготовление займет столько времени, сколько получилось в экспериментах Корнхубера и Дееке: целую секунду. (В среднем это на самом деле 0,8 секунд, но были зафиксированы и случаи, когда эта величина составляла полторы секунды). Это долго.

Корнхубер и Дееке записывали не реакции, а действия, которые инициировались самими испытуемыми. Испытуемые сами решали, когда сгибать пальцы. Но за секунду до того, как они это делали, их мозг указывал, что они готовятся к действию.

Потенциал готовности устанавливается за секунду до действия.

«Я начал об этом думать в 70-е годы», — говорит Бенджамин Либет о вопросе, который возник у него на фоне открытия потенциала готовности Корнхубером и Дееке. Этот вопрос был частью исследования Либета в качестве профессора нейрофизиологии Медицинского центра Университета Калифорнии в Сан-Франциско.

Много лет спустя, когда он уже изучил и закрыл этот вопрос, он говорил об этом так: «Длительный интервал времени (в среднем около 800 мс), который составляет потенциал готовности, предшествующий действию, выполняемому в произвольном ритме, заставляет задать критически важный вопрос: возникает ли столь же рано и сознательное понимание добровольного намерения действовать?

Другими словами, если такое простое действие, как движение пальца, начинается в мозгу за секунду до начала мышечной деятельности, когда же сознание принимает решение инициировать это действие?

Даже самая небольшая пауза для размышления — раз Либет уже поднял этот вопрос — показывает, что если мы сравним потенциал готовности с нашим собственным опытом повседневной жизни, что-то совершенно не стыкуется.

Никакой секунды ни проходит от момента принятия решения согнуть палец на руке или покачать пальцем на ноге и до того момента, когда мы это сделаем! Ни в коем случае! Секунда — это очень долго, и это время мы можем легко почувствовать. Если мы протягиваем для чего-то руку или пинаем кота, между действием и решением не может пройти целой секунды. Мы бы заметили.

Таким образом, сознательное решение не может происходить в тот же момент, когда начинается потенциал готовности. Потому что это значило бы, что от момента, когда мы приняли решение, и до момента, когда мы начали действовать, действительно прошла секунда. (Конечно, часто именно так и происходит. Иногда на это уходят годы. Но здесь мы говорим о решении щелкнуть пальцами — добровольно и потому, что нам так захотелось).

Таким образом, исходя из самонаблюдения мы можем исключить возможность того, что наше решение действовать появляется одновременно с началом потенциала готовности.

С нашим опытом гораздо больше согласуется предположение, что мы сознательно решаем реагировать за какое-то время до того, как действуем. Не за целую секунду, но, возможно, за 0,1 секунды.

Это, однако, ставит перед нами другую, скорее всего, непостижимую проблему: если мозг начинает работать за какое-то время до того, как я решаю двинуть пальцем, есть ли у меня свободная воля?

Шоу начинается еще до того, как мы решаем, что оно должно начаться! Действие инициируется еще до того, как мы решаем его совершить!

Очевидно, что это не слишком хорошо. Бенджамин Либет пишет об этом так: «Если сознательное намерение или решение действовать на самом деле инициирует произвольное событие, тогда субъективный опыт этого намерения должен предшествовать или по меньшей мере совпадать с началом специфических церебральных процессов, которые являются посредниками в этом действии!»

Любое предположение, близкое к нашему повседневному представлению о том, что мы сами определяем свои поступки, проявляя свободную волю, безусловно, требует, чтобы выполнение решений не инициировалось за секунду до того, как мы их примем.

Таким образом, нет очевидного ответа на вопрос, когда вступает в игру сознательное решение. Этот вопрос, на который мы не можем ответить, но который чрезвычайно нас смущает, является хороший базой для научных экспериментов — и именно этим и занялся Либет.

Его эксперимент был настолько же простым, насколько эпохальным оказался его результат. Он просил своих испытуемых выполнить простое действие: согнуть палец или двинуть рукой, когда им этого захочется. Они так и поступали.

Чтобы понять, что происходит, Либет и его коллеги Кертис Глисон, Элвуд Райт и Деннис Перл подготовили несколько аппаратов. Они записывали, когда двигались пальцы или рука, измеряя электрическую активность в руке. Они могли записать момент, когда начинался потенциал готовности, благодаря электродам, которые были подсоединены к рукам испытуемых. И наконец, они могли попросить испытуемого сообщить им, когда он сознательно решит выполнить действие.

Вооружившись этими тремя источниками информации, ученые могли их сравнивать — определять, когда сознание принимает свое решение, и сравнить это со временем начала потенциала готовности.

Окончательное измерение — измерение времени сознательного решения — является спорным — и оно же является жизненно важным. Либет не был новичком в изучении сознания. Напротив, он был одним из первых нейрофизиологов в мире, который провел серьезные эксперименты в этой области.

С середины 60-х годов, когда Бенджамин Либет начал изучение сознания, у него было ясное ощущение того, что сознание является первичным феноменом. Мы не можем уменьшить сознание до чего-то еще — к примеру, до каких-либо измеряемых характеристик мозга. Человек принимает сознательное решение, и лишь этого человека и только его мы можем спрашивать о восприятии этого решения. Мы не можем изучать сознание, соотнося его с чем-то «объективно» измеримым.

Сознание — это сознание, понял Либет. «Сознательный опыт, который понимается как осознание какой-то вещи или события, доступен только тому человеку, который его воспринимает, а не внешнему наблюдателю». Последствия этого знания заключаются в том, что «любое поведенческое доказательство, которое не требует убедительного интроспективного раппорта, не может считаться признаком сознательного, субъективного восприятия». Таким образом, мы никогда не сможем узнать, имеет ли место сознательное восприятие, пока человек сам нам об этом не скажет.

«Это случай, который никак не соотносится с уместностью действий или сложностью когнитивных процессов и процессов абстрактного решения задач, которые в него вовлечены, так как все они могут протекать — и часто протекают — бессознательно, и человек не имеет о них представления». Этого недостаточно для того, чтобы действие выглядело сознательным. Человек, который выполняет действие, должен сознательно его воспринимать, чтобы мы могли говорить о присутствии сознания.

Таким образом, мы не можем получить о сознании иной информации, кроме как от самого субъекта. Нам придется его спрашивать. Но проблема в том, что если мы спрашиваем, когда кто-то решил согнуть руку, мы не получим особо точного ответа. И, конечно, точного времени. Ведь чтобы сформулировать «Сейчас!”, тоже потребуется время.

Так что Либет придумал кое-что иное. Он посадил испытуемых перед телевизионным экраном, на котором демонстрировалось вращающееся пятно — как секундная стрелка на циферблате. Единственное отличие от обычных часов заключалось в том, что для совершения полного оборота пятну Либета требовалось не 60, а 2,56 секунд. Это давало Либету возможность точно установить время, спрашивая, где находилось пятно, когда произошло событие. Точность оказалась приемлемой, так как разница между «час» и «два часа», которая составляет 5 секунд на обычном циферблате, здесь соответствовала 0,2 секундам.

Была проведена серия контрольных экспериментов, доказавших, что определение времени подобным способом действительно возможно. Контрольное раздражение кожи показало, что этот метод был довольно точным.

Вращающееся пятно — это классический метод экспериментальной психологии. Немец Вильгельм Вундт применял его еще в 19 веке для изучения времени реакции, и он получил название «компликационные часы Вундта».

Сами эксперименты проходили таким образом: испытуемый усаживался в удобное кресло и его просили расслабиться. По сигналу ему нужно было смотреть в центр циферблата, подождать, пока пятно проделает полный круг и затем согнуть палец или двинуть рукой — как ему или ей было угодно. Испытуемых просили подождать, пока они не почувствуют, что готовы совершить движение — пока не почувствуют решимость, намерение, потребность. Им нужно было ждать, пока они ощутят подобную необходимость. Это позволяло Либету получить три вида информации: когда человек принял сознательное решение действовать, когда он или она совершили действие и когда начался потенциал готовности.

Эксперименты были проведены в марте и июле 1979 года на пяти испытуемых — студентах в возрасте от 20 до 30 лет.

«Я был удивлен точностью», — объяснял Либет несколько лет спустя. Результаты отлично совпадали, а цифры обретали значение в процессе анализа. И контрольные эксперименты с раздражителями кожи, и эксперименты, в которых нужно было указать время начала действия, и показатели времени сознательного решения отлично сочетались друг с другом статистически.

Результаты оказались весьма чёткими: потенциал готовности начинается за 0,55 секунд до выполнения действия, в то время как сознание начинает работать за 0,20 секунд до начала действия. Таким образом, сознательное решение возникает через 0,35 секунд после того, как начинается потенциал готовности. Да, это так — между тем, как запускается мозг и сознательным восприятием принятия решения проходит 0,35 секунд.

Если мы округлим цифры, что имеет смысл, раз они получены в результате надежного эксперимента, то приходим к выводу: осознание воли к выполнению действия, которое нами задумано, происходит почти через полсекунды после того, как мозг начинает выполнять это решение.

Измерение задержки сознания Бенджамина Либета.

Действие происходит во время, равное 0. Контрольное раздражение кожи предназначено для проверки способности испытуемого воспринимать время — в среднем она составляет 0,02 с. Для действий, которые требуют перепрограммирования, потенциал готовности определяется на уровне секунды до действия. В более простых действиях потенциал готовности составляет 0,5 секунд — это время –0,5. Но сознательное решение выполнить действие появляется на -0,2 с. Следовательно, более 0,3 секунд проходит до того, как сознание обнаруживает, что мозг уже выполняет сознательно выбранное действие!

Итак, происходят три события: сначала начинается потенциальная готовность, затем человек осознает, что он инициирует движение, и в конце концов это движение выполняется.

Желание совершить действие становится сознательным ощущением через какое-то время после того, как мозг уже начал инициировать это действие. Но до того, как это действие будет совершено, сознание все же появляется.

«Судя по всему, мозг «решает» инициировать или по меньшей мере приготовиться к инициации действия еще до того, как появляется субъективное понимание того, что данное решение имело место», — написали Либет и его коллеги в документе, где описывали свои выводы. Далее они продолжают: «Следовательно, можно сделать вывод, что церебральная инициация даже спонтанного произвольного движения того вида, которые здесь изучались, может проходить и обычно проходит бессознательно».

Или, как писал Либет несколько лет спустя: «Это ведет меня к предположению, что осуществлению любого сознательного произвольного движения предшествуют специальные бессознательные церебральные процессы, которые начинаются примерно за 500 мс до действия».

Наши действия начинаются бессознательно!

Даже если мы полагаем, что приняли сознательное решение действовать, наш мозг начинает действовать за полсекунды до нас! Наше сознание не является инициатором — им являются бессознательные процессы! Если читатель не прыгает вверх и вниз, горя желанием представить свои возражения этому заключению, то что-то не так. Так как этот результат, безусловно, идет против всех наших обыденных представлений о том, что такое быть человеком. Наше сознание нас обманывает!

Оно говорит нам, что мы можем решать, что нам делать. Но, по-видимому, сознание является лишь небольшой рябью на воде, маленьким оловянным божком, который полагает, что управляет вещами, которые находятся вне его контроля.

Наше сознание утверждает, что оно принимает решения, что оно является причиной того, что мы делаем. Но наше сознание даже не присутствует в тот момент, когда принимается решение. Оно плетется сзади — но не говорит нам об этом. Оно обманывает само себя — но как же мое сознание может обманывать себя, не обманывая при этом и меня? Это двойной обман сознания или мой собственный двойной обман?

Но давайте не будем уходить слишком далеко. В подобных сериях экспериментов должно быть много темных и сомнительных аспектов. Прежде чем мы перейдем к заключению, что весь наш воспринимаемый опыт построен на самообмане, нам нужно повнимательнее отнестись к вопросам, которые могут у нас возникнуть.

К примеру, первым делом мы можем возразить: все, о чем здесь говорится — это восприятие того, когда у нас возникает сознание. Безусловно, процесс начинает наше сознание — просто узнаем мы об этом несколько позже.

Да, конечно. Но что вы имеете в виду, когда говорите, что во время принятия сознательного решения вы его не осознаете? В конце концов самое интересное в сознании — это его первичность: если бы мы не осознавали, когда принимали решение, но все же его приняли, как мы можем называть такое решение сознательным?

Нам придется принять как факт: именно потому, что сознание является первичным феноменом, который нельзя взвесить или измерить ничем, кроме сознательного восприятия, критерием сознания будет просто осознанность. Если вы чего-то не осознаете, то вы этого не осознаете (как говорил Джулиан Джейнс, мы не знаем ничего о времени, когда не находимся в сознании). И на самом деле это очень хорошее правило, которое нужно вспоминать каждый раз, когда возникает необходимость в понятии сознания: только сознание сознательно. И не слишком велико, если вспомнить о производительности сознания.

Во-вторых, мы могли бы возразить, что испытуемым потребовалось около 0,3 секунд, чтобы засечь пятно, когда он почувствовали намерение действовать — и именно это может объяснить весь феномен. Но тогда нам придется объяснить, что испытуемые уже довольно хорошо наловчились вовремя определять и раздражение кожи уколом, и сами мышечные движения. И в случае Либета, и в истории экспериментальной психологии часы Виндта являются тщательно изученным методом, который обеспечивает достоверные результаты. Контрольные раздражения кожи действительно регистрируются практически в то же мгновение, что подтверждается изучением реакции на раздражители, которое до этого провел Либет (около 0,02 секунд после раздражения).

В-третьих, можно возразить: здесь точно есть что-то странное. Время человеческой реакции намного меньше, чем 0,5 секунд. Нам не требуется полсекунды, чтобы отдернуть пальцы, когда мы их обожжем. Как же может потребоваться полсекунды, если мы хотим двигать ими по собственному желанию? Как может потребоваться больше времени на то, что мы делаем сами, чем на то, что является реакцией на нечто извне? На самом деле может, так как реакции несознательны. Мы отдергиваем пальцы и лишь затем думаем «ой!» — а не наоборот. Время реакции намного короче, чем время, которое требуется для инициации сознательного действия.

В-четвертых, можно возразить, что сознание касается в основном умных материй, к примеру, походы в театр или чтение книг. А мы, безусловно, не решаем подобные вопросы за секунду! И возражение действительно имеет смысл: большинство важных решений принимается после длительного размышления. Когда мы решаем пройтись по магазинам, у нас есть время сознательно обдумать свое решение, прежде чем мы отправимся в путь. Эксперименты Либета касаются только вопроса, являются ли немедленные сознательные решения, которые мы принимаем постоянно (к примеру, вытянуть руку) действительно сознательными. Но если не являются, как же нам удается дойти до магазинов?

В-пятых, мы можем наконец сказать: «Ну и что тут вообще странного. Если само сознание является продуктом церебральной активности, конечно, нет ничего странного в том, что церебральная активность начинается еще до того, как появляется сознание». И добавим — на самом деле обязательно должно быть именно так. И ответ на это действительно будет «да» — если сознание не витает в воздухе, оно должно быть связано с процессами в мозге, а они должны обязательно начинаться еще до того, как появится сознание. Инициатором является не наше сознание, так как только сознание сознательно.

Это указывает на важный факт. Если мы хотим воспринимать сознание как определенную материально базирующуюся величину, вызываемую активностью мозга, сознание никак не может появляться первым. Что-то должно начинаться еще до того, как в дело вступит сознание. Странно только то, что наше сознательное решение осознается настолько позже того момента, когда оно было принято. И это возвращает нас к первому возражению: как же сознание может быть в ответе за все, если оно не является инициатором? Так как только сознание сознательно, а осознанность должна быть результатом настолько скучных церебральных механизмов, что они остаются в подсознании — сознание никогда не может за все отвечать.

Это и есть та точка, которая говорит нам: в нашем понимании сознания есть проблемы. Если мы предположим, что тело и ум держатся вместе (это значит, что ментальное и физическое не принадлежат к совершенно разным мирам, как это провозглашает дуалистичный подход к отношениям между телом и умом), то становится ясно: сознание не может быть первым. Эксперименты Либета не касаются холистической теории тела и разума или ее логических последствий. Они говорят нам, что осознанность выполнения движения ощущается через полсекунды после того, как мозг начинает это движение. Конечно, забавно по окончании эксперимента осознавать, что его результат был предопределен: сознание не может идти первым. Но почему же оно настолько отстает?

В-шестых, мы могли бы — как и нобелевский лауреат и дуалист Джон Экклз — возразить, что человек просто невероятно умен. Потенциал готовности вовсе не начинает действие — это делает наше сознание. Но сознание всегда выбирает сделать это после того, как секундой раньше начинается потенциал готовности. Этой теорией Экклз спасает свой дуализм, свою веру в том, что тело и ум — это две совершенно разные вещи. Это похоже на то, как если бы расписание определяло, когда прибудет пассажир, а не тот факт, что он сел на поезд. Проблема с объяснением Экклза заключается в том, что оно подразумевает целый набор допущений, которые мы в настоящее время не можем проверить.

К примеру, нам придется предположить, что в электрическом поле мозга должны быть определенные ритмические вариации, которые предпочтут начать действие, как только изменится поле — так же, как и в случае с потенциалом готовности. Если такие ритмические вариации действительно существуют, наше сознание могло бы «оседлать волну» электрических изменений у нас в голове, и просто бесплатно прокатиться на мозговых волнах. Таким образом, действие точно соответствовало бы волне, которая началась секунду назад. Сознание несется как сёрфер по волнам мозга.

Изящная теория, которая приводит Джона Экклза к заключению: «Не существует научного обоснования вере в то, что внутреннее восприятие начала добровольного действия является иллюзорным». Наше сознание не решает, когда что-то произойдет — оно решает только то, что это произойдет. Оно не информирует об этом своего владельца, но по меньшей мере выдает приказ, даже если и не выбирает точную долю секунды.

Эта теория объясняет открытия Либета, но делает это, полностью отказываясь от феномена потенциала готовности как фальшивого явления, которое возникает потому, что наше сознание всегда выбирает действие, когда в мозгу возникает подобная вариация.

Это возражение в принципе может оказаться верным. Смысл его заключается в том, что в тот день, когда мы поближе познакомимся с фоновым шумом мозговых волн (в настоящее время мы не умеем их измерять), мы увидим, что сознание всегда предпочитает инициировать действие, когда уже имеется волна, которую можно оседлать. Таким образом, мы не можем сделать вывод о том, что только вследствие наличия волны перед каждым решением — это решение принимается позже.

Но опять-таки проблема заключается в том, что это не вводит сознание в игру, если только оно не отслеживает все эти волны перед началом действия. «Сознание должно отслеживать все эти волны. В мозгу присутствует очень много шума и огромное количество волн, за которыми нужно следить, так что вряд ли это на самом деле так», — говорит Либет. Если решает действительно наше сознание, то оно должно быть сознательным. Даже самые простые эксперименты, при которых требовалось всего лишь согнуть палец, не позволяют нам увидеть этот фон. Как же сознанию удается отслеживать все эти волны посреди переполоха нашей современной жизни? В конце концов, мы говорим о целой секунде.

Объяснение Джона Экклза на практике оказалось таким сложным, что волосы встают дыбом: оно примерно такое же, как средневековое описание движения планет в небе в рамках эпицикличности — от этой системы отказались, когда Коперник предположил, что Солнце, а не Земля, находится в центре Вселенной.

Нет ничего необычного в том, что логически безупречные возражения, как у Экклза, направлены на научный эксперимент. На самом деле это вполне обычная в истории науки ситуация. Всегда существуют лазейки. Поэтому заключение по эксперименту базируется частично на логическом анализе, а частично на дальнейших наблюдениях, которые проводятся в одной плоскости с экспериментом. Более того, есть и другие, очень мощные аргументы в пользу теории о том, что большая часть происходящего в людских головах — происходит бессознательно. С разницей точно в полсекунды.

Многие приведенные выше контраргументы являются результатом продолжительной дискуссии по поводу результатов, полученных Бенджамином Либетом, которая развернулась в 1985 году в журнале «The Behavioral and Brain Sciences». Этот журнал — настоящая золотая жила. За обзорной статьей по важной теме следует серия ответов от других специалистов в этой области. Это позволяет получить представление о дискуссиях, которые обычно не ведутся в научной литературе открыто. Благодаря этому все мы можем получить представление об атмосфере, в которой все это происходит. Дискуссия по эксперименту Либета стала одной из самых интересных, когда-либо опубликованных в журнале. Она включает в себя полный набор мнений — от горячего признания до выраженного раздражения.

Как уже упоминалось ранее, Людер Дееке и Ганс Корнхубер совершили великое открытие, которое послужило основой для экспериментов Либета — потенциал готовности. Комментарии Дееке по работе Либета содержат такую ремарку: «Досознательное» появление, если таковое имеет место, потенциала готовности не слишком обеспокоило невролога, которому известны различные подсознательные операции мозга и … он спрашивает себя, почему филогенез (биологическая эволюция) мог изобрести сознание: для уменьшения количества информации. Вот почему метод интроспекции имеет свои ограничения. Интроспекция может терпеть неудачу, но это не означает, что все ей недостижимое является чем-то сверхъестественным».

И действительно, в результатах Либета нет ничего сверхъестественного, хотя нечто странное, возможно, присутствует. Но Дееке хотел удалить из результатов Либета метафизику. Сам Либет отрицает, что в его работе присутствует метафизика. (Среди ученых бытует правило, что «метафизика» — это термин для обозначения всего, что не может быть изучено научными методами, а может только предполагаться).

По тону ответа Дееке несложно прийти к выводу, что результаты Либета его раздражают.

Да, на базе исследований Дееке и Корнхубера Либет задал себе хороший вопрос. И с тех пор многие только удивлялись, почему больше никто об этом не подумал.

Конечно же, об этом вопросе многие задумывались. Но никто не пошел дальше и не поставил эксперименты. Или кто-то поставил? Как это часто бывает в истории науки, очень важные эксперименты ставятся неоднократно. Но не каждый осмелится представить их результаты в научной литературе.

В дискуссии 1985 года финский психолог Ристо Наатанен, который многие годы являлся известным исследователем в области вызванных электрических потенциалов, разместил такое соображение: «Прежде всего я убежден в обоснованности представленной информации на основе моих собственных ранних работ, которые были проведены более десяти лет назад. Я тоже был озадачен большой продолжительностью потенциала готовности перед совершением движения в сравнении с фактом, что даже непроизвольные моторные ответы в экспериментах со временем реакции происходили в гораздо меньшие после запуска раздражителя промежутки времени… В своих первых экспериментах с Т. Ярвилехто я пытался «обмануть» церебральный генератор потенциала готовности, читая книгу и внезапно реализуя решение о начале движения, которое возникает «ниоткуда» — я нажимал на переключатель. Подобным способом мы пытались вызывать движения, у которых не будет предшествующего им потенциала готовности или который будет очень коротким. Тем не менее, к нашему удивлению, потенциал готовности, и довольно длительный, присутствовал, хотя испытуемый ощущал, что он немедленно следовал своему внезапному и спонтанному желанию нажать на переключатель».

О другом удивительном эксперименте, предшествовавшем экспериментам Либета, сообщил ему выдающийся американских психолог Артур Дженсен (который в 60-е годы вошел в историю благодаря своей теории генетических причин, по которым черные американцы менее умны, чем белые). Дженсен провел несколько экспериментов на время реакции, в которых испытуемые демонстрировали время реакции около 0,25 секунд, что является нормальным показателем. Тем не менее у него остались сомнения по поводу того, не обманывали ли его некоторые участники эксперимента, действуя слишком медленно. Очевидно, они не слишком доверяли тому, каким образом Дженсен использует полученные результаты. Чтобы выяснить, не обманывали ли они, Дженсен просил их постепенно увеличивать время реакции. Но ни у кого из них это не получилось! Как только они пытались увеличить время реагирования более чем на четверть секунды, оно подскакивало по меньшей мере до полусекунды. Дженсен был изумлен — до тех пор, пока не услышал об экспериментах Либета.

«Он заявился ко мне и сказал: вы объяснили мои сумасшедшие результаты», — сказал Либет.

Либет с восторгом рассказывает эту историю, так как она ясно показывает, что человеческие существа могут реагировать исключительно быстро — но они не могут добровольно реагировать немного более медленно. Если они хотят реагировать чуть медленнее, чем они это делают инстинктивно, им приходится реагировать сознательно — и на это уходит намного больше времени.

То есть то, что должно совершаться быстро, совершается бессознательно. Сознание не может действовать немного медленнее — только значительно медленнее, ведь сознание — это нечто, чем мы пользуемся, когда не слишком — то спешим.

Эксперименты Либета повторяли и другие ученые, в том числе и те, кто не слишком благосклонно относился к его выводам — с тем же результатом. В 1990 году нейропсихологии И. Келлен и Х. Хекхаузен из Мюнхена опубликовали результаты исследования, в котором они воспроизводили результаты Либета. Сознательное решение появляется через 0,267 секунды после потенциала готовности.

Келлер и Хекхаузен не рады тому, как Либет интерпретировал их эксперименты. Они думают, что объяснение может заключаться в следующем: испытуемые начинают осознавать нечто, что в обычных условиях происходит на подсознательном уровне.

«Именно совет интроспективно отслеживать внутренние процессы приводил к тому, что испытуемые начинали ощущать, будто они «хотят совершить движение». Так что согласно Келлеру и Хекхаузену сознание, которое присутствует в экспериментах Либета, вовсе не «настоящее» — это псевдосознание, которое не стоит принимать во внимание.

Этот аргумент базируется на важнейшем и фундаментальном принципе, который лежит за экспериментами Либета: мы не можем обсуждать с людьми то, что они осознают — как не можем и лишить их осознанности. Если люди говорят, что у них имеется сознательное восприятие желания согнуть палец, мы не можем объявить эту сознательную потребность несостоятельной. Сознание — это первичный феномен, который экспериментатор не имеет права оспаривать.

Если говорить менее технически, этот аргумент можно выразить так: на самом деле неважно, если кто-то говорит, что именно совет экспериментатора заставил людей начать воспринимать ощущения, о которых в нормальных условиях они и не подозревали (действительно, мало кто из нас отдает себе отчет в том, сколько раз мы сгибаем палец). Имеет значения то, что испытуемый воспринимает свое сознательное действие — и что мы можем соотнести это сознательное действие с другими измерениями. И неважно, какова наша научная теория — мы не можем отобрать у людей их восприятие. Потому что в этом случае мы бы изучали не сознание, а нечто другое.

Но даже несмотря на то, что возражения Келлера и Хекхаузена не столь важны, результаты их экспериментов действительно являются важными: они воспроизводят результаты, полученные Либетом. На практике это означает, что ни одна незначительная деталь не подвела Либета в его исследованиях: деталь, которая значила бы, что он получил недостоверные результаты. Если другие смогли повторить те же эксперименты с теми же результатами, значит, есть основания им доверять.

Для феномена задержки сознания имеются довольно сильные экспериментальные аргументы. Без сомнений, это вызывает определенные философские проблемы для здравого смысла. Но прежде чем мы коснемся таких воздушных материй, возможно, стоило бы сначала повернуть часы вспять на три десятка лет назад и спросить, что Бенджамин Либет вкладывал в свой вопрос о том, насколько отстает сознание.

«Я не искал ничего конкретного, но когда я обнаружил полусекундную задержку, я тотчас же осознал: это должно быть важно, — комментирует свое открытие, сделанное в 60-е годы, Бенджамин Либет, которому сегодня уже за 70. — И я решил исследовать этот вопрос дальше».

Оказалось, что человек способен что-то ощущать только после того, как кора его головного мозга стимулируется электрическими импульсами в течение по меньшей мере половины секунды. Более короткие раздражители вообще не ощущаются.

Безусловно, человек не был создан для того, чтобы его мозг стимулировался электрическим током. Уж если эволюция нас и избавила от чего-то, так это от того, чтобы кто-то играл с нашим мозгом.

Но наш щит против подобных раздражителей может быть пробит: череп можно вскрыть. Нейрохирургия — это не то, что делается ради развлечения. В 60-е годы нейрохирурги разработали метод для уменьшения хронических болей и серьезных неконтролируемых треморов, вызываемых болезнью Паркинсона, который в настоящее время считается весьма грубым. Они вскрывали череп и помещали в мозг нагревательный элемент. Когда температура достигала 60 градусов по Цельсию, начиналось разрушение групп нервных клеток, что облегчало хроническую боль и другие серьезные состояния пациента.

Одним из ведущих специалистов в проведении подобных операций на мозге был ныне покойный Бертрам Файнстайн, хирург и физиолог госпиталя «Маунт Зион» в Сан-Франциско. Файнстайн согласился с тем, чтобы возможности, которые предоставляли подобные операции, были использованы для изучения того, каким образом мы функционируем. Он позволил своему хорошему другу Бену Либету из медицинского отделения Университета Калифорнии, Сан-Франциско, присутствовать во время операций.

«Ни один другой хирург, кроме Файнстайна, не дал бы мне такого шанса, — объясняет Либет. — Большинство нейрохирургов заботятся только о том, чтобы вскрывать и закрывать обратно людские головы. Их не интересует то, что находится внутри».

А вот Файнстайн позволил Либету туда заглянуть. «Я хотел выяснить, что нужно проделать с мозгом, чтобы пациент сказал: «Я это чувствую!».

Бенджамин Либет воздействовал на открытый мозг пациентов Файнстайна короткими электрическими разрядами. Эксперименты были тщательно подготовлены таким образом, чтобы они минимально увеличивали продолжительность операции. Пациенты во время операции и эксперимента находились в полном сознании. Они давали на это свое полное согласие, а операция проходила без крови и боли.

Тем не менее вряд ли это можно назвать особенно приятным видом исследований. Что вам за дело до человеческой головы? Почему бы не провести вместо этого те же эксперименты на животных?

«Есть одна вещь, которую можно делать с пациентами и нельзя делать с животными: задавать вопросы, — объяснял Либет однажды весенним днем 1991 года в небольшом офисе, который был в его распоряжении в медицинском центре Университета Калифорнии на Парнасус Авеню в Сан-Франциско. К этому времени Бенджамин Либет был почетным профессором в отставке — но он продолжал исследовать то, что ему удалось обнаружить во время работы с Файнстайном и его пациентами. Когда он задавал пациентам вопрос «Что вы ощущаете», он получал несколько очень интересных ответов.

Именно это и стало главной проблемой: не просто объективно наблюдать, как реагируют пациенты, но еще и выяснить, что сами они об этом думают и что они сами могут об этом сказать — сравнить мозг изнутри и мозг снаружи.

Существенные сложности в понимании функционирования мозга через интроспекцию или самонаблюдение, которые обнаружили ученые, первыми работавшие в этой области, к примеру, Гельмгольц и Фрейд в 19 веке, заставили многих ученых потерять интерес к интроспекции. Такие темы, как сознание и сознательность были убраны с повестки дня, так как мы не можем полностью доверять тому, что люди сами о себе говорят. Мозг не может понять сам себя изнутри, и потому многие ученые начали изучать его исключительно снаружи, наблюдая объективные признаки активности мозга.

Но тот факт, что мы не можем положиться на субъективное восприятие, не означает, что оно исчезает из жизни человека. Мало что в жизни может считаться более важным, чем субъективное восприятие того, что происходит (кто-то может даже сказать, что нет ничего важнее).

Таким образом, нерешенным остается жизненно важный вопрос: каковы отношения между функционированием мозга, если рассматривать его снаружи и изнутри. Каковы отношения между тем, как событие записывается объективно и тем, как оно воспринимается на субъективном уровне.

Поднять этот вопрос, не собираясь использовать одного, чтобы судить другого, было со стороны Либета настоящим мастерством гения. Именно поэтому невозможно было использовать животных: они не дают обратной связи о своем субъективном восприятии или дают ее в очень небольшом количестве.

Карте тела в мозгу: кора получает информацию от всего тела. Но не все части тела занимают в коре равное место. (По Рейнфильду).

Еще в 1956 году Либет внимательно и методично изучал вопрос, каким образом можно выразить отношения, существующие между тем, как разум видится снаружи, и тем, каким он выглядит изнутри. Больше всего он фокусировался на том, каков мозг изнутри: сознательные впечатления как первичный феномен, который не может быть сведен к чему-то еще. «Субъективное или интроспективное восприятие осознания чего-то — это первичный критерий сознательного восприятия», — написал Либет по поводу своих размышлений над результатами изучения пациентов Файнстайна. Другими словами, он не хотел рассматривать восприятие отдельно от человека: то, что человек воспринимает как сознательный опыт, непосредственно доступно только этому человеку. И это как раз то, что мы должны исследовать, когда хотим изучать сознание: разум, каким он видится изнутри.

Если рассматривать снаружи, то разум представляет собой мозг. Так что вопрос заключается в следующем: что ощущается изнутри, когда мы раздражаем мозг снаружи? Не глаза, уши или позвоночный столб, а сам мозг. Напрямую — и с помощью его собственного языка: электрических импульсов. Ведь если мы стимулируем мозг через обычные каналы — органы чувств — у нас не будет представления о том, что происходит в процессе, пока раздражения не превращаются в субъективное восприятие.

В конце 19 века наблюдения за пациентами позволили узнать, что электрическая стимуляция коры головного мозга ведет к физическим реакциям и ощущениям, к примеру, зуду в конечностях. Со времен первых варварских (и не пользовавшихся популярностью) исследований раненых солдат и лабораторных животных электростимуляция превратилась в очень важный метод изучения мозга. В 30-е годы группа ученых из Монреаля под руководством Уайлдера Пенфильда выполнила обширное исследование большого количества пациентов, целью которого было установить соответствие частей тела и областей коры головного мозга. Результатом исследования стала карта, показывающая, какие части коры получают информацию от различных частей тела, а какие используются для того, чтобы двигать этими же частями тела, и насколько велики эти области. Карта показывает, какие части тела занимают больше всего места в мозгу: рот, руки, лицо, ноги и гениталии. Именно в этом порядке. Каждая из этих частей является жизненно важной в своем роде.

Электрическое раздражение областей мозга, отвечающих за восприятие прикосновений, приводит к тому, что тело ощущает на себе воздействие. У нас отсутствует чувство, которое могло бы сообщить о раздражении коры головного мозга. Ведь в нормальных условиях мозг защищен от подобных воздействий черепом. Этого никогда с нами не случается, так что и биологического смысла в подобных ощущениях нет. Если же мозг открыт, у вас будет гораздо более важная проблема, нежели переживать о том, будет ли стимуляция коры вызывать щекотку в пальцах ног.

У коры головного мозга нет способности ощущать, так что на уровне восприятия любая стимуляция этой области будет проецироваться на тело. Мы ощущаем раздражители так, как будто стимулируется тело, а не мозг.

Результат электрического воздействия на кору соответствует активности нервных клеток коры, которая возникает в случае сенсорного восприятия. Мозг не может отличить укол на коже от электрического тока, который действует на сам мозг: и то, и другое он воспринимает как укол на коже (если стимулируется та часть мозга, которая содержит центр ощущений кожных уколов). Электрические сигналы — это язык, на котором разговаривает мозг.

Электрическая стимуляция позволила Бенджамину Либету воздействовать на мозг снаружи и в то же время задавать вопросы пациентам, у которых вскрыт череп и которые находятся в сознании, что именно они ощутили, когда он делал так и вот так.

На пациентов воздействовали короткими электрическими импульсами в той части мозга, которая отвечает за ощущения на коже. Каждый импульс был очень коротким — менее тысячной доли секунды — но пациенты получали серии стимулов продолжительностью до нескольких секунд.

«Я просто хотел узнать, что будет происходить. Я не пытался обнаружить ничего конкретного», — объяснял Либет. Но его ждал важный сюрприз. Если стимуляция коры происходила в течение менее половины секунды, пациент ничего не ощущал. «Они сообщали, что ничего не чувствуют, — говорил Либет, — даже когда сила отдельного импульса была достаточно велика, чтобы они могли ощутить серию подобных импульсов продолжительностью более половины секунды. Я сразу понял, что наткнулся на что-то важное».

Но ведь когда мы уколем кожу, нам не требуется половины секунды, чтобы это почувствовать? Через органы чувств мы ощущаем раздражение, даже если оно будет очень коротким. Почему же коре головного мозга требуется так много времени, чтобы у нас возникли ощущения?

Либет предложил этому объяснение: только когда кора стимулируется в течение половины секунды, ощущение становится сознательным восприятием. Сенсорный стимул вызывает каскад нейронной активности в коре мозга. Именно этот каскад ведет к сознательному восприятию полсекунды спустя.

Эта теория выглядит довольно странно — ведь раздражение кожи немедленно приводит к сознательному ощущению. Как же тогда получается, что сознательное ощущение возникает у нас только после того, как мозговая активность длится полсекунды?

Раздражение кожи ведет к возникновению электрической активности мозга. Эта электрическая активность соответствует раздражителю, которым Либет подвергал пациентов Файнстайна (они не ощущали разницы). Как же электрическая стимуляция мозга может соответствовать нейронной активности, которая возникает как результат сенсорного восприятия, если электрическая стимуляция должна продолжаться не менее половины секунды, прежде чем возникают ощущения? Раздражение кожи вызывает ощущения немедленно — а активность коры, которая необходима для передачи ощущения, должна длиться хотя бы полсекунды.

«Полученный результат имел довольно тревожный подтекст, — писал психолог Брюс Бриджман. — Если мы не можем получить сознательное восприятие до тех пор, пока время стимулирования коры не достигнет половины секунды, как сознанию удается оставаться «в реальном времени»? Ведь мы совершенно точно не отстаем от событий окружающего мира на полсекунды».

В 1979 году Либет и его коллеги опубликовали исследование, в котором сравнили непосредственную стимуляцию сенсорных областей коры головного мозга со стимуляцией кожи. Вопрос был таким: когда мы воспринимаем ощущение в результате раздражения кожи? В то время, когда это происходит? Или когда у нервных клеток сенсорного кортекса появляются эти полторы секунды, которые требуются, чтобы ощущение стало сознательным?

Был получен ошеломляющий ответ: да, действительно, активность сенсорных участков коры головного мозга может длиться полсекунды, прежде чем возникнет сознательное восприятие — но испытуемые ассоциируют его с более ранней точкой во времени — а именно с тем моментом, в который в реальности происходила стимуляция! Сознание отстает, а наше объективное восприятие — нет!

Основой для этого выдающегося открытия стало исследование, результаты которого Либет и его коллеги опубликовали в 1967 году. Когда происходит стимуляция органов чувств, в мозгу индуцируются потенциалы. Это изменения электрического поля мозга, и они отражаются на ЭЭГ. В норме ЭЭГ — это безопасная процедура, ведь электроды прикрепляются к наружной поверхности черепа. Но чтобы записать потенциалы, которые индуцируются очень маленькой стимуляцией, Либет размещал свои электроды непосредственно на поверхности мозга пациентов Файнстайна.

Выяснилось, что очень слабые раздражения кожи, которые не приводили к сознательному восприятию, могли привести к выработке потенциалов. Это значит, что мозг смог зарегистрировать стимуляцию — но сознание не получило этой информации. Более мощные раздражители, конечно, также приводят к появлению потенциала и к тому же вызывают и осознание.

Это очень мощное прямое доказательство того, что подпороговое восприятие действительно имеет место: Либету удалось продемонстрировать, что мозг зарегистрировал факт раздражения кожи — а сознание нет.

Пациенты также не сообщали ни о каких сознательных ощущениях, когда Либет привлекал их внимание к раздражителю. Но их вызванный потенциал показывал, что мозг зарегистрировал раздражение. «Этот факт можно использовать как указание на возможный физиологический базис так называемого подпорогового восприятия», — писал Либет и его коллеги в журнале «Science» в 1967 году.

В этих экспериментах Либету также удалось напрямую вызывать стимуляцию сенсорного кортекса. Было показано, что набор быстрых раздражителей на сознательном уровне не ощущался, в то время как более длинные раздражители ощущались. Это соответствовало тому, что было впервые обнаружено во время исследований пациентов Файнстайна.

Либет обнаружил две составляющих того способа, каким мозг получает сообщения из внешнего мира: 1) изменение ЭЭГ, которое происходит без осознания и 2) электрическая активность, которая после половины секунды ведет к осознанности.

Раздражитель, который ведет только к изменениям в ЭЭГ, не обязательно вызывает осознанность. Стимуляция, достаточно мощная или достаточно длительная, чтобы вызвать электрическую активность хотя бы на полсекунды, ведет к осознанности.

Первоначальная стимуляция кожи может быть очень короткой, но она ведет к каскаду активности в сенсорном кортексе, что полсекунды спустя ведет к осознанности.

Таким образом, все на сцене готово для интересного вопроса, ответить на который можно было бы в операционной Файнстайна: когда мы воспринимаем раздражение кожи, которое после полусекундной активности мозга ведет к осознанности? Воспринимаем ли мы его тогда, когда оно происходит, или через полсекунды?

Чтобы урегулировать этот вопрос, Либет представил очень изящно обставленный эксперимент, который привел к его открытию 1979 года. Он выполнял стимуляцию сенсорных зон коры мозга таким образом, что у испытуемого на одной руке возникало ощущение щекотки, и одновременно с этим подавал сигналы на кожу другой руки.

Это значило, что он мог просто спросить пациента: «Что вы ощутили сначала — левую руку или правую?». Пациент мог ответить: «Сначала правую», «Сначала левую» или «Одновременно».

Обстановка эксперимента позволяла Либету менять порядок подачи сигналов — кора мозга или кожа — и интервал между ними.

Во время эксперимента ни пациент, ни наблюдатель не знали, какой раздражитель давался первым. После огромного количества подобных попыток Деннис Перл, статистик, смог провести анализ того, сколько времени потребовалось каждому раздражителю, чтобы достичь сознания.

Изящество подобного подхода заключалось в том, что Либет просил пациентов дать информацию в размере всего одного бита — левая или правая (1,5 бит на самом деле, так как есть еще и третья возможность — одновременно). Восприятие сводилось к тому, в чем сознание преуспело — опознавании последовательности и ее обсуждению. Неразрешимая проблема указания точного времени восприятия была решена сравнением ощущений от покалываний на двух руках, которыми снабжен человек.

Либет предполагал, что ему удастся показать: коре головного мозга требуется активность на протяжении 0,5 секунд, прежде чем появится сознательное восприятие раздражителя безотносительно того, откуда он исходит — с кожи или от коры мозга.

Если сигнал подавался на левую руку, в то время, когда кора раздражалась в месте, соответствующем правой руке, восприятие кожного раздражителя должно было прийти в последнюю очередь. В конце концов потребуется же полсекунды, чтобы воспринятое достигло сознания.

Но оказалось, что это не так. Даже в том случае, когда подача сигнала на левую руку не начиналась ранее, чем через 0,4 с после подачи сигнала на кору в месте, соответствующем правой руке, пациент говорил: «Сначала левая». Странный результат: нам требуется 0,5 секунд, чтобы осознать подачу сигнала на кору головного мозга. Аналогичного можно было бы ожидать от раздражения кожи, так как необходимо возникновение определенного уровня нейронной активности прежде, чем стимул будет воспринят. Сигнал, который подается на кожу, может проскочить раньше стимуляции сенсорного кортекса.

Либету пришлось вносить в свою теорию изменения. Он мог либо отказаться от идеи, что когда раздражитель подается на кожу, ему требуется 0,5 секунд активности коры, чтобы быть воспринятым — а этого он делать не собирался — либо пришлось бы создать более широкую теорию.

Ему не слишком хотелось менять свою точку зрения на то, что сознательному восприятию предшествуют 0,5 секунд мозговой активности. Эта точка зрения имела мощное подтверждение. Либет уже продемонстрировал, что подача сильного сигнала на кору через 0,2 секунды после того, как сигнал был подан на кожу, приводила к тому, что пациенту так и не удалось ощутить сигнал на коже! Если задержка в 0,5 с между сигналом на коже и его осознанием отсутствует, сложно понять, почему более поздний сигнал, поданный на кору, приводит к тому, что кожный раздражитель вообще не осознается.

Тогда Либет решил расширить свою теорию: в регистрации кожного сигнала участвуют два элемента. Один отмечает время — а другой ведет к осознанности.

В 1967 году исследование показало, что «мозг выдает индуцированный ответ в виде изменения схем ЭЭГ в том числе и тогда, когда сигнал на коже не воспринимается сознанием, к примеру, потому, что он очень слабый. Этот индуцированный ответ сам по себе не ведет к осознанности, но он (или она?) появляется очень быстро после подачи сигнала на кожу — примерно через 0,02 с.

Теория была такой: осознанность наступает через 0,5 с после подачи сигнала на кожу. Но она воспринимается так, как если бы она происходила в тот момент, когда мозг выдавал индуцированный ответ. Происходит субъективная подвижка во времени, и раздражение кожи сознательно воспринимается так, как будто оно появилось в тот момент, когда осознанность еще не пришла, но мозг уже отреагировал подсознательно. И этот момент находится ближе к тому моменту, когда был подан сигнал на кожу, чем к тому, времени, когда мы его осознаем.

Субъективное восприятие отнесено назад по времени, и мы воспринимаем это так, как будто осознанность появилась в тот момент, когда ЭЭГ мозга показывает индуцированный ответ. Это происходит примерно через 0,02 с после того, как сигнал подан на кожу — намного раньше, чем те 0,5 секунд, которые необходимы для возникновения осознанности. Событие, которое используется в качестве маркера времени — ЭЭГ — само по себе не может вызывать осознанность. Только через полсекунды электрической активности осознанность устанавливается.

Другими словами, сознательное восприятие проецируется назад во времени точно так же, как и подача сигнала на сенсорные участки коры мозга проецируется на тело.

То, что мы воспринимаем — это ложь, так как мы воспринимаем это таким образом, будто мы воспринимаем это еще до того, как воспринимаем. Но в этом обмане есть и рациональное зерно, так как нам необходимо знать, когда нашу кожу укололи, а не когда мы смогли это осознать.

Подача сигнала на кору головного мозга, с другой стороны, не обладает подобным свойством перемещения во времени. Она воспринимается после того, как пройдут 0,5 секунд, и через 0,5 секунд после того, как она происходит. В субъективном времени сдвигается только реальное (в биологическом смысле — реалистичное) раздражение наших органов чувств, нашей кожи. Подобному редактированию не подвергается нечто столь неестественное, как подача сигнала на кору головного мозга.

Электрическое поле мозга показывает «индуцированный ответ» очень быстро после подачи сигнала на кожу. Сам по себе он не может вызывать осознанность, но он нужен для определения времени стимуляции кожи (по Либету).

Такова была теория Либета. Но теория — это одно, а наблюдение — это другое. Либет придумал исключительно интересный эксперимент, который позволил бы выяснить, состоятельна ли эта теория. «Я бы никогда не осмелился опубликовать эти результаты, если бы не результаты контрольного эксперимента», — объяснял он много лет спустя.

У млекопитающих имеются два совершенно разных пути, по которым сигналы достигают коры головного мозга. Одна из этих систем очень стара и имеется у многих других живых существ.

Другая система моложе, и обнаруживается она в основном у людей и обезьян. Старая система известна как неспецифическая, в то время как другая носит название специфической системы, так как она соединяет сигналы определенного типа сенсорной модальности со специфической областью головного мозга.

Идея эксперимента Либета была такова: если подавать сигнал на область таламуса, который находится непосредственно под корой, через который проходит специфическая система, сколько пройдет времени, пока мы не начнем что-то ощущать — и когда мы начнем ощущать?

Специфическая и неспецифическая нервная система. Специфическая нервная система соединяет определенные части тела с определенными частями коры головного мозга. На своем пути эта система проходит через область таламуса, известную как вентробазальное ядро. Неспецифическая система собирает информацию со всего организма в таламус, который подает эту информацию на весь церебральный кортекс.

Хитрость этого метода заключается в том, что стимулирование соответствующей зоны таламуса является для организма столь же необычным и неестественным, как и стимулирование кортекса. Здесь также проходит полсекунды до того, как появляются первые ощущения. Но подача сигнала на эту область также приводит к появлению индуцированного ответа в схеме ЭЭГ коры мозга.

Другими словами, стимуляция специфической области таламуса, через которую проходит специфическая система, выглядит на ЭЭГ как стимуляция кожи, но в плане полусекундного отставания она сходна с подачей сигнала на кору.

Либет предполагал, что стимуляция таламуса будет напоминать стимуляцию кожи и в плане субъективного ощущения времени. В то же время мы говорим о неестественной стимуляции, которая вообще не может быть нами воспринята, если продолжительность ее составит менее половины секунды.

Такой подход позволяет избежать невозможности сравнения подачи сигнала на кожу и на кору: вот в чем заключалась идея Либета — и в том, и в другом случае прежде чем эти сигналы осознаются, потребуется половина секунды нейронной активности. Но сам сигнал, подаваемый на кожу, может быть очень коротким, даже если он запускает каскад активности, которая продолжается в течение половины секунды.

Стимуляция таламуса напоминает стимуляцию кортекса за исключением того факта, что она дает на ЭЭГ те же эффекты, как и стимуляция кожи.

Таким образом, задав вопрос «Относится ли это и к стимуляции таламуса?» Либет мог проверить идею о том, что обратный перенос субъективного времени происходит еще до момента сознательного восприятия. Если относится, пациент должен ощущать, что стимуляция таламуса начинается тогда, когда она начинается — даже если это становится сознательным восприятием только в том случае, если воздействие продолжается как минимум полсекунды. Если стимуляция продолжается менее 0,5 с, она никогда не станет сознательным впечатлением. Но если она длится дольше, она воспринимается так, как будто действительно начинается в тот момент, когда начинается воздействие.

Более нормальные факторы применимы к стимуляции кортекса. Через 0,5 секунды сигнал воспринимается так, как будто он начался через 0,5 секунд. И не раньше.

Таким образом, теория об обратном переносе субъективного восприятия времени может быть проверена так: нужно выяснить, имеет ли место при стимуляции таламуса тот же феномен, который мы наблюдаем при стимуляции кожи. Выяснилось, что да.

Пациенты Файнстайна воспринимали стимуляцию таламуса в то же самое время, когда она происходила — то есть в соответствии с моментом возникновения индуцированного ответа — через 0,02 секунды после подачи сигнала.

Эффект обращения во времени был доказан.

Невролог сэр Джон Экклз и философ сэр Карл Поппер в своей замечательной книге «Человек и его мозг» писали: «Эта процедура датирования прошлым не объяснима ни одним нейрофизиологическим процессом». Экклз и Поппер были не единственными, кто был изумлен. Многие философы попытались доказать несостоятельность результатов исследования 1979 года.

Патрисия Черчленд написала в 1986 году в журнале «Нейрофизиология»: «Согласно Экклзу и Либету, исследования показали, что ментальное событие по времени предшествует мозговому состоянию, которое является его причиной». Но Либет этого не утверждает. Он утверждает только, что это именно так воспринимается нами.

Другие называли результаты противоречащими сами себе, несоответствующими или доказывающими, что человек не обладает свободной волей, как будто все предопределено. Но все эти аргументы недостаточно серьезны, чтобы освободить нас от полученных Либетом странных результатов.

Среди попыток интерпретировать результаты Либета есть и мнение, что сознание вообще не может быть привязано ко времени. Эту идею предложил физик Роджер Пенроуз в своей книге «Новый ум императора», в которой он суммирует результаты Либета 1979 года и затем пишет: «Я полагаю, что мы на самом деле поступаем очень неправильно, когда применяем обычные физические законы времени, имея дело с сознанием!». Но Пенроуз не предложил никакого рецепта того, каким образом нам стоит рассматривать феномен сознания. Он просто указывает на то, что здесь могут крыться фундаментальные проблемы.

Другим ученым, который предложил интерпретацию, включающую отказ от идеи единства времени, воспринимаемого сознанием, был американский философ Дэниел Деннетт из Университета Тафта в Массачусетсе. В июне 1992 года Деннетт представил статью для обсуждения в журнале «The Behavioral and Brain Sciences». Он и его коллега Марсель Кинсборн предложили Модель множественных потоков, которая предполагает, что в сознании не существует определенного потока времени, а есть множество различных потоков, которые присутствуют одновременно. Деннетт полагает, что эта модель, которая также представлена в книге «Объяснение сознания», объясняет результаты Либета лучше, чем это делает сам Либет. Естественно, что Либет эту точку зрения оспаривает.

Главная проблема модели Деннетта заключается в том, что идея множества потоков сознания, существующих параллельно, не объясняет отчетливого ощущения единства, которое человек субъективно испытывает, находясь в сознании. Не объясняет она и реальную проблему: как все наши восприятия и мысли способны координироваться в иллюзию, что решения принимаются сознанием?

Отправная точка идей Деннетта и Кисборна заключается в проблеме связывания, о которой мы говорили в предыдущей главе. Их работа, в частности, по той причине, что Деннетт считается одной из главных фигур философии сознания в Америке, может служить знаковой: проблема связывания действительно вскоре включится в повестку дня и философов, и физиологов. Как вообще возможно, что информация из окружающего мира, которая требует различного времени обработки мозгом, складывается вместе в восприятие мягко синхронизированной реальности, которое мы все воспринимаем как должное — каждую из 2 миллиардов секунд жизни?

Задержка сознания, которую продемонстрировал Либет, дает нам время решить эту проблему: прежде чем мы можем воспринять окружающий мир, проходит немного времени. А мы просто переносим это восприятие назад во времени, и получается, что мы воспринимаем мир в нужное время. У млекопитающих есть способ передачи сигналов из окружающего мира в «восприниматель» — и таким образом они получают информацию о том, что происходит, хотя на самом деле воспринимают события несколько позже.

Это подобно слепому пятну глаза: в том, как мы ощущаем мир, могут быть определенные погрешности — однако мы их не воспринимаем. Наше сознание отстает и делает все возможное, чтобы скрыть этот факт — от себя самого. Сознание обманчиво. Сознание обманывает само себя. И это весьма хорошее средство. Конечно, когда для этого есть время.

Любой, кто когда-нибудь усаживался на кнопку, знает: нам вовсе не нужно полсекунды, чтобы среагировать. Но ведь большинство из нас вскакивают с кнопки еще до того, как успевают что-либо обдумать. Сознанием люди пользуются гораздо меньше, чем думают — и уж точно не тогда, когда им неудобно сидеть.

Исследования сознания, предпринятые Либетом, и их основа, лежащая прямо в мозге, включают в себя две части. Первая — это исследования пациентов Бертрама Файнстайна, которые привели к удивительному знанию: оказывается, прежде, чем возникает сознание, требуются полсекунды активности мозга. Эти исследования позже привели к еще более удивительному осознанию того, что сознание осуществляет обратную реорганизацию во времени, в результате чего осознание внешних раздражителей воспринимается так, как будто оно произошло немедленно после подачи сигнала, даже при том, что на самом деле до момента осознания проходит половина секунды.

После смерти доктора Файнстайна в 1978 году Либет начал применять другие методы: изучение нормальных ЭЭГ у здоровых людей. В качестве отправной точки этих исследований был использован потенциал готовности. Они показали, что сознательное восприятие сознательного решения предпринять какое-то действие появляется через 0,35 секунд начала работы мозга.

Вместе эти два набора исследований позволили получить замечательную картину: для того, чтоб появилось сознание, необходима активность мозга в течение почти половины секунды. Это касается как сенсорного восприятия, так и принятия решений. В первом случае субъективное восприятие переносится назад во времени, так что оно ощущается, как будто происходит в то же самое время, когда подается сигнал. Когда сознание принимает решение произвести действие, это решение воспринимается как первый шаг процесса. А та активность, которая происходит в течение почти половины секунды, вообще не воспринимается.

В 1991 году Бенджамин Либет и несколько его коллег опубликовали исследование в журнале «Мозг», которое разом подтвердило и теорию о половине секунды, необходимых для формирования сознания, и существование подпорогового восприятия.

В исследовании принимали участие пациенты, в мозг которых были помещены электроды для уменьшения болевых ощущений — как и в случае с пациентами Файнстайна. Когда Либета спросили, не считает ли он подобный способ получения научных знаний слишком жутким, он ответил, что пациентам нравилось подобное разнообразие методов лечения.

И действительно, исследования, в которых эти пациенты принимали участие, были довольно интересными. Им нужно было угадать, получают ли они удар током! Но это не имело ничего общего с болью: речь шла об ощущениях на самой грани подпорогового восприятия. Пациентов подвергали сериям коротких и длинных раздражений электрическим током через электроды, помещенные в таламус. Короткие длились менее половины секунды, остальные немного дольше. Сознательно воспринимались только длинные последовательности. Потом пациентам нужно было угадать, получают ли они разряд тока в данный момент.

Если они получали последовательности длинных разрядов, у них возникали сознательные ощущения — и неудивительно, что они давали ответ «да». Но если они получали короткие разряды, они все равно могли давать правильный ответ. Хотя они этого и не осознавали, их организм мог отреагировать на раздражитель, что вело к «правильному» угадыванию.

Стимуляции продолжительностью в четверть секунды оказалось достаточно, чтобы они могли угадывать правильно, сами не зная, как они это делали. Стимуляции в полсекунды было достаточно, чтобы они сознательно определяли, каким образом им удается дать правильный ответ.

Этот результат подтвердил идею Либета о том, что требуется полсекунды, чтобы человек начал осознавать, и что разница сознательного и подсознательного заключается в том, составляет ли продолжительность процесса именно половину секунды.

Сознание наделяет своего обладателя картиной мира и картиной себя как активного игрока в этом мире. Но обе эти картины подверглись существенному редактированию: картина ощущений отредактирована таким образом, что сознание не знает о том, что другие части тела уже, возможно, получили это ощущение за полсекунды до того, как возникло осознание. Сознание скрывает любое подпороговое восприятие — и реакцию на него.

Аналогично искажается и картина действий самого субъекта: сознание представляет себя как инициатора действий. Но оно таковым не является, так как события уже начинают развиваться к тому времени, когда появляется сознание.

Сознание — это обманщик, которому требуется достаточно сильная подтасовка наших мирских данных. Но как раз это и является сутью сознания: отсеиваются огромные количества информации, и то, что присутствует — это как раз то, что имеет значение. Нормальному сознанию совершенно все равно, начинается ли потенциал готовности за полсекунды до того, как появляется сознание. Для него важно знать, какие действия решено предпринять. Или что ощущается на коже. Как это выглядит, когда мы открываем череп пациента или заставляем студентов сгибать пальцы, почти неважно: важно то, что сознание возникает тогда, когда мы уже отсеяли всю ненужную нам информацию.

На самом деле задержка Бенджамина Либета в полсекунды для этих целей является весьма удобной. В конце концов, понятие логической глубины Чарльза Беннетта указало, что для обретения сознания необходимо заплатить определенную цену, и эта цена — время. И вот теперь Бенджамин Либет дает нам полсекунды, чтобы с ней поиграть. Половина секунды для самого мощного компьютера в мире (мозга), который должен уменьшить 11 миллионов бит ощущений до 10–15 бит сознания — и стереть все следы. Безусловно, это очень много времени. Блестящий теоретический вызов для области, которая называется «вычислительная нейронаука»: у нас есть тысяча миллиардов нейронов, полсекунды, и задача уменьшить 11 миллионов бит до 16 бит таким образом, чтобы эти 16 бит служили картой к этим 11 миллионам. В принципе эта задача может быть решена уже через несколько десятилетий. Половина секунды — это пограничное условие вычислительной задачи, что делает возможность решения этой проблемы интуитивно ясным. Так что все хорошо.

Но как же свободная воля? Забудьте о том, что нам удалось встать с кнопки без особых дискуссий: означают ли открытия Бенджамина Либета, что у нас нет свободной воли? Ведь что, кроме сознания, может демонстрировать свободную волю? Если мозг уже находится в действии к тому времени, когда мы полагаем, что это мы решили получить удовольствие — никакой особой свободной волей мы не обладаем.

Если вернуться к эксперименту Либета с потенциалом готовности, то здесь есть очень важная деталь, которую мы пока не обсуждали: сознание может появляться после того, как мозг уже начал действовать — но оно появляется еще до того, как начинает действовать наша рука.

С того момента, когда у нас возникает сознательное ощущение принятия решения, и до того, как это решение выполняется, проходит 0,2 секунды. Может ли наше сознание остановить действие еще до того, как оно начнет выполняться?

Это и есть спасение, которое Бенджамин Либет оставляет для свободной воли: право вето. У сознания есть достаточно времени, чтобы запретить действие, прежде чем оно будет выполнено. У Либета даже есть экспериментальное подтверждение того, как работает подобный механизм вето: когда его испытуемые сообщали о том, что они отказались от выполнения действия, которое ранее решили выполнить, у них возникал потенциал готовности. Но к концу он выглядел по-другому (когда приближалось время действия) по сравнению с тем, что фиксировалось, когда действие выполнялось. Испытуемые могли себя прервать. Так что они обладали свободной волей: сознание не может инициировать действие, но оно может решить, что его не стоит выполнять.

Либет развил теорию вето для свободной воли и работы сознания: «Процессы, которые ассоциируются с индивидуальной ответственностью и свободой воли, не инициируют добровольное действие — но выбирают и контролируют добровольные результаты».

Эта точка зрения особенно интересна, в том числе и не в последнюю очередь в историческом плане: свободная воля работает через выбор, а не через намерение. Свободная воля больше соответствует тому, как окружение формирует эволюцию живых организмов методом естественного отбора, чем сознание соответствует тому дизайну или схеме, которую большинство из нас спонтанно представляют, когда мы думаем о том, как принимаем сознательные решения в жизни.

Сознание не является высшим подразделением, которое посылает сообщения своим подчиненным в мозгу. Сознание — это инстанция, которая выбирает между множеством опций, которые предлагает нам бессознательное. Сознание работает путем отбрасывания предложений, отсеивания решений, которые делает подсознательное. Сознание отсеивает информацию, отвергает альтернативы — «нет, спасибо!»

Понятие сознания как вето отличается красотой и богатством содержания. Оно родственно дарвинизму, и естественный отбор — это не единственная параллель, которую оно приводит на ум.

Принцип вето всегда присутствовал в человеческой морали.

«Многие этические структуры, в том числе и десять заповедей, являются предписанием не поступать определенным образом, — писал Бенджамин Либет в 1985 году. Он добавлял: — Если окончательное намерение действовать возникает бессознательно, само по себе появление намерения нельзя предотвратить сознательно, хотя его проявление в виде моторного действия и можно контролировать сознательно.»

Либет проводит различие между физическим действием и нашим побуждением действовать как умственным феноменом. Мы можем контролировать свои действия — но не свои побуждения, заключает он.

И это очень глубокое различие, потому что есть большая разница между восприятием морали, которая говорит вам, что мы можем делать, и морали, которая говорит вам, какие желания у вас могут возникнуть.

Как говорит Либет: «Как еще могли бы работать подавленные потребности Фрейда? Если нет разницы между побуждением действовать и действием, подавления вообще никак бы не работали. Для подавления нужно время!».

Но Фрейд — не единственный, кого Либет поддержал своими открытиями. Есть еще и его собственная религия. Бенджамин Либет — американский еврей во втором поколении. Его родители, настоящая фамилия которых была Либецкие, иммигрировали из СССР в Чикаго, а затем переехали в Сан-Франциско, где Бенджамин мог удерживать под контролем свою астму.

Между иудаизмом и христианством существует очень большая разница в том, что можно и чего нельзя делать. Иудаизм выражается в запретах. Нельзя убивать, красть, прелюбодействовать и т. д. Десять заповедей из Старого Завета являются моральной основой иудейской веры.

А вот христианство выражается распоряжениями — оно осуждает само желание делать то, что запрещают делать десять заповедей. Грех хотеть чего-то, чего хотеть нельзя, даже если ты не будешь этого делать.

«Вы когда-либо слышали о рабби Хиллеле? — спросил меня Бенджамин Либет, когда мы обсуждали его теорию вето. — Еще за 50 лет до Христа он сказал: «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступали с тобой!». Это гораздо более ясное правило, чем христианское «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой». Если об этом задуматься, то значения совершенно разные!» — говорит Либет.

И действительно: мужчина может знать несколько женщин, которые вовсе не хотели бы, чтобы он поступил с ними так, как он хотел бы, чтобы они поступили с ним!

Бенджамин Либет ссылается на американского философа Уолтера Кауфманна из Принстона и его книгу «Вера еретика».

Кауфманн указывает на огромную проблему, которая стоит перед христианскими теологами уже много лет: они пытаются превратить идею «поступай так, как хочешь, чтобы поступили с тобой» в практическое моральное руководство. «Каждый, кто попытается жить по заповедям Иисуса, станет невыносимым наказанием для окружающих, — пишет он. — Попробуйте, к примеру, извлечь из заповедей Иисуса правила межполовой этики».

Рабби Хиллель создал свою формулу, когда язычник заявил ему, что он хочет изучить всю Тору — свод законов — «при условии, что ты сможешь научить меня Закону, пока я стою на одной ноге». Хиллель сказал ему: «То, что тебе не нравится, не делай другим — это и есть весь Закон; все остальное — комментарии, иди и учись!»

Хиллелю удалось сжать все десять моисеевых заповедей в одну формулу, которая сохраняет логическую структуру заповедей и их запретительную природу. Мораль — это вопрос того, чего нельзя делать. И опять-таки, это означает, что мораль — это не вопрос того, что человеку может захотеть сделать; мораль — это вопрос того, что человек делает.

Происхождение христианства тесно связано с отрицанием подобного способа мышления. В Нагорной проповеди Иисус говорит: «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду… Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и предзнаменование».

Нагорная проповедь вводит ментальную этику: не только нельзя возлежать с женой соседа — нельзя этого даже желать. Нельзя даже воображать ее.

«Это подбросило Джимми Картеру несколько проблем», — рассмеялся Бенджамин Либет, вспомнив об одном из самых сумасшедших эпизодов американской политики. Кандидата в президенты Картера во время интервью для «Плейбоя» спросили, был ли он когда-нибудь неверен своей жене. Нет — но хотелось, ответил он. Это не согласуется с христианской культурой, и его утверждение вызвало целую волну протеста.

Второй момент в Нагорной проповеди — это золотое правило: поступай так, как хочешь, чтобы поступали с тобой — то есть указание того, как действовать, а не запрет на действие.

Христианство говорит, что мы должны поступать правильно и даже не думать о том, чтобы поступить плохо. Иудаизм говорит: нельзя делать то, что плохо. Христианский запрет касается желания поступить плохо. Иудаизм же относится к самому действию. Затем христианство добавляет, что поступать нужно правильно.

В свете теории вето Либета разница между иудаизмом и христианством выявляется очень четко. Если ваше сознание не имеет возможности контролировать потребность в действии (так как оно даже не знает о том, что такая потребность возникла), сложно сказать, каким образом мы тогда можем отвечать за свои потребности и мечты. Если знания, полученные Либетом в результате эксперимента, верны, то выполнение христианского запрета желать жену соседа или не хотеть прикончить своего босса может оказаться под угрозой. Ведь наше сознание не может контролировать наши желания.

Вы можете возразить: чтобы это сказать, не нужны никакие научные эксперименты. Но не будет ли это с вашей стороны простой легкомысленностью? История христианства — это во многом история греха и спасения, людей, которые борются со своими греховными мыслями, и вечных попыток не быть введенными в искушение. Уолтер Кауфманн говорит об этом так: «Христианство потерпело моральное поражение не потому, что христиане были христианами в недостаточной степени, а вследствие самой природы христианства». Христианству всегда удавалось заставить людей ощущать себя так, как будто их греховные мысли были их собственной личной проблемой.

И вот появляется еврейский нейрофизиолог и говорит нам, что согласно его теориям, сознание вообще не в состоянии контролировать желания, которые ему предлагаются.

Бенджамин Либет и его эксперименты с исключительной точностью указывают на различия между Старым и Новым заветом, между иудаизмом и христианством. Разница между тем, что мы можем делать и что нам позволено хотеть делать — это старая традиция европейской культуры.

Если сознательное «Я» не имеет возможности контролировать свое желание действовать, как мы можем осуждать людей, которые испытывают похоть каждый раз, когда видят жену соседа? Но именно это — контролировать — нам нужно делать согласно Нагорной проповеди.

Верно и обратное: открытия Либета также указывают и на проблемы иудаизма: что люди имеют право думать и чувствовать друг насчет друга все, что хотят — постольку, поскольку они не облекают это в действие. «Только действия, совершенные в реальности, могут иметь практическое значение для других людей», — так говорит Либет о том, насколько моральным будет позволять людям думать о других все, что им угодно. На практике значение имеют не ваши намерения, а ваши действия — это сущность иудейской этики. Но верно ли это? И каковы будут последствия, если нет?

Иудаизм может легко стать духовной лицензией на возникновение жестоких и злых чувств и желаний относительно других людей. Но если вы не действуете так, как не хотели бы, чтобы действовали по отношению к вам (или делали что-то, что противоречит десяти заповедям), то что бы вы ни думали или чувствовали — все ОК. Отсутствие кода ментальной этики в иудейской традиции может привести к той форме внутренней жестокости и злобности, которую изображает Шекспир в образе Венецианского купца.

И это допустимо, так как иудаизм говорит: на других людей влияют только действия. Но это попросту неправда, хотя с научной точки для подобной веры не было оснований вплоть до последних десятилетий.

Проблема заключается в том, что если такие вещи, как подпороговое восприятие и прайминг, действительно существуют, на самом деле мы знаем гораздо больше о том, что думают и чувствуют другие люди, чем знает наше сознание. И потому то, что мы думаем о других людях и ощущаем по отношению к ним, имеет значение, даже если наш сознательный здравый смысл говорит нам: мы никому не делаем ничего плохого, хотя в глубине души знаем, что они заслуживают хорошего шлепка.

Если бы на других людей оказывало влияние только то, что мы говорим и делаем, мы могли бы думать все, что угодно и чувствовать себя как угодно — это не имело бы никакого значения. Но подобная точка зрения на человека не соответствует реальности. На самом деле открытия Либета можно сравнить с бумерангом для иудейского восприятия морали: как раз потому, что наше сознание отстает, сложно контролировать, сколько наших мыслей смогут претвориться в действие.

Проблема иудаизма заключается в том, что он разрешает внутреннюю жестокость, которую сознание на самом деле не в состоянии контролировать, так как изнутри нас исходит гораздо больше, чем нам известно на сознательном уровне. К примеру, через язык тела. Проблема же с христианством заключается в том, что оно требует внутренней чистоты — но требует ее от нашего сознания, которое не имеет возможности управлять тем, что происходит в уме человека.

Вместе эти две проблемы указывают на то, что в результате нашего вновь обретенного понимания значения сознания на повестке дня может появиться радикальная ревизия фундаментальных вопросов морали.

Но теория вето интересна не только в свете обсуждения высоких моральных материй. Она представляет исключительный интерес и в отношении самых рутинных вопросов.

Вето Либета — это очень красивое описание того, как работает сознание. Но это также, возможно, создает самую неверную картину того, что означает быть человеком в повседневной жизни.

Вспомните фундаментальное правило: только сознание сознательно. В данном контексте это означает, что сознательное вето может наложить только сознание. Мы, конечно, можем наложить бессознательное вето на различные бессознательные желания — но это не имеет ничего общего с сознанием.

Сознательное вето — это вето, о котором мы знаем. Так что мы можем спросить себя: как часто мы накладываем вето на решение за 0,2 секунды до того, как начнется его выполнение.

Ответ, конечно, будет таким: бывают определенные ситуации, в которых мы постоянно и сознательно накладываем вето на свои побуждения. Но в других обстоятельствах делаем это редко. Вето часто появляются только в тех ситуациях, которые сами по себе не часты.

К примеру: когда мы нервничаем, стесняемся, спотыкаемся о собственные ноги, запинаемся, садимся, встаем, резко жестикулируем, начинаем что-то и бросаем на полпути, говорим: «Да, конечно… нет, я не это имел в виду», оскорбляем и путаем окружающих самыми странными изречениями.

Или когда мы изучаем что-то новое и сложное: язык, танец, игру. Мы неловки и неуклюжи, мы болезненно осознаем, что можем делать и чего не можем, мы останавливаем себя на половине движения и стоим, выглядя как робкие новички — каковыми и являемся.

Или когда есть что-то, что действительно важное для нас, и по этой причине — именно по этой причине — мы делаем из себя полных дураков и все портим. Как Вуди Аллен в фильме «Сыграй еще раз, Сэм», прерывающий сам себя неподобающим образом, пытаясь наладить контакт с женщинами.

Другими словами, это очень неприятные ситуации, в которых мы осознаем себя и осознаем тот факт, что останавливаем свои побуждения к действию.

Накладывать запрет на побуждения к действию нас заставляет не только страх перед божественным наказанием. Это сам по себе неприятный процесс. Неловкий. Неуклюжий. Напряженный.

Мы прерываем себя, так как можем быть не уверены в своей способности действовать, или от страха того, что окружающие нас осудят. Мы боимся быть осмеянными. Сознательно, мы склоны судить себя, смотреть на себя со стороны, видеть себя так, как видят нас другие люди.

Сознательное вето является обязательным только потому, что существует разница между тем, чего хочет сознательная воля и тем, что требуют подсознательные желания. Вето, которое накладывается на нечто подсознательное, отражает тот факт, что существует разница между тем, чего хочет сознательное и чего хочет бессознательное.

Не существует пределов, до которых люди могут накачивать себя коктейлями, транквилизаторами и другими наркотиками, чтобы выйти за пределы этих сознательных запретов. Мы очень сильно хотим уйти от ситуаций, когда что-то себе запрещаем — и это не имеет даже отдаленного отношения к тому, являемся ли мы христианами или евреями.

Но это отлично соответствует способу мышления Либета. В письме по поводу вето в нашей повседневной жизни Либет пишет: «Я полагаю, что ваше замечание о сознательных запретах, которые чаще используются в неприятных ситуациях, действительно неплохое. Но я бы не стал минимизировать его важность и для многих по меньшей мере нейтральных ситуаций — к примеру, когда мы подавляем желание что-то сказать человеку (по поводу его/ее внешности или поведения), или подавляем стремление остановить ребенка прежде, чем он сделает то, что собирается сделать (в случае, когда для его развития лучше, чтобы он это сделал) и т. д. Но ваше замечание о запретах в конфликте между сознательной волей и подсознательно появившимися желаниями и др. не тривиально, и его стоит учесть.» В начале 20 века датский философ и физиолог Харальд Хоффдинг сформулировал эту мысль предельно ясно, даже несмотря на то, что он, конечно, не был знаком с теорией вето или идеей запретов как ассоциирующихся с дискомфортом. Выделено курсивом самим Хоффдингом:

«Когда подсознательные стремления действовать имеют то же направление, что и сознательные мысли, и чувства, заметить их нелегко… Их сила чаще всего соединяется с силой сознательных мотивов, которым и приписывается честь или позор за все совершенное действие».

Другими словами, мы замечаем подсознательное только тогда, когда оно идет наперекор сознанию. Ведь наше сознание предпочитает верить, что оно идентично человеку и не слишком охотно дает дорогу подсознательным устремлениям.

Возможно, этот механизм и объясняет, почему фрейдистская традиция особенно выделяла подсознательный характер подавленных желаний: именно потому, что бессознательное не сознательно, наше сознание предпочитает его не признавать. И единственные ситуации, в которых сознание вынуждено признать, что в человеке есть больше, нежели его сознание — это ситуации, в которых есть конфликт между сознательным и бессознательным. Парадоксально — но все, что может быть замечено, является и (наиболее) подавляемым.

То, что процесс вето обычно связан с дискомфортом, не означает, что мы не можем наложить подобное сознательное вето. Вето существует — даже если мы им не пользуемся.

Но это означает только то, что нам не нравится это делать — и это опять-таки означает, что мы чувствуем себя лучше всего, когда наше сознание не проявляет свою свободную волю.

Люди более всего счастливы, когда не их сознание выбирает бессознательные побуждения. Люди довольны больше всего тогда, когда они просто действуют.

Но последствия этого наблюдения заключаются в том, что нам приходится лицом к лицу столкнуться с фактом: когда мы чувствуем себя хорошо, отвечает за это вовсе не наше сознание.

И нам приходится задать вопрос: неужели мы проявляем свободную волю только тогда, когда нам плохо? Или мы обладаем свободной волей и тогда, когда нам хорошо? А если это так, кто обладает свободной волей?

 

Глава 10. «Я» Максвелла

В распоряжении Михаэля Лаудрупа была половина огромного зеленого пространства стадиона Уэмбли в Лондоне. Аллан Симонсен исполнил свой искусный пас, который обманул английскую защиту и позволил Лаудрупу добраться до середины поля без помех. За исключением вратаря, Питера Шилтона, все игроки английской команды были на половине поля датчан, так что у 19-летнего Лаудрупа было полностью свободное пространство.

Футбольный матч 21 сентября 1983 года длился на тот момент менее минуты. Свободный проход Лаудрупа к английским воротам стал шоком для 82 тысяч зрителей, так как Англия всегда была одной из лучших в мире команд, а Дания — нет. Да, датские викинги хвастались перед игрой, говоря, что Дания находится на пути к своему международному прорыву. Но победить Англию — у нее дома — это был дохлый номер. Однако это нужно было сделать для достижения цели: квалификация для финального раунда Европейского футбольного чемпионата во Франции в 1984 году. Пройти должна была либо Англия, либо Дания.

После всего 50 секунд игры датчане получили шанс, какой редко выпадает в международных матчах, которые играются в гостях.

Питер Шилтон побежал по направлению к Лаудрупу, но изящный датчанин легко его обошел. И остались только Лаудруп, мяч, трава — и открытые ворота.

Михаэль Лаудруп развернулся к боковой стороне ворот и был очень близок к состоянию вне игры, обходя Шилтона, но ворота были пустыми. Все, что ему нужно было сделать — это ударить по мячу еще один, последний, раз.

«У меня была куча времени. Я задумался о том, какой выбор сделать — и я все испортил», — объяснил Лаудруп, когда его спросили, должен ли игрок осознавать, что он делает, непосредственно во время самого действия. Михаэль Лаудруп послал мяч в боковую стойку. Дания не повела в матче с первой минуты. У Лаудрупа было время осознать свои действия, прежде чем действовать. И результатом стал промах, который миллионы телезрителей помнят и по сей день.

Однако через 35 минут Лаудрупа сбили с ног в английской штрафной зоне. Аллан Симонсен забил гол, Дания выиграла со счетом 1–0 и команда «Датский динамит» смогла насладиться сравнительным успехом во Франции в 1984 году и на мировом чемпионате в Мехико в 1986 году. Михаэль Лаудруп станет одной из величайших звезд мирового футбола.

У футболиста нет времени сознательно обдумывать свои действия, когда он находится на поле. Все просто происходит слишком быстро. Но когда мы наблюдаем за таким игроком, как Михаэль Лаудруп, мы видим, как он думает. И думает много.

А думать есть о чем. Мяч, игроки, состояние поля. Современный футбол стал еще более сложной игрой. В былые дни, когда игра была еще молода, все дело было в позициях. Ты делаешь пас товарищу по команде потому, что он стоит там, где надо. Затем добавились движения, и за ними нужно было следить: куда движется твой товарищ по отношению к противникам. В последние 20 лет самым важным стало ускорение. Теперь не нужно следить за движениями как таковыми — а нужно отслеживать их изменения во времени.

Если говорить конкретно, Михаэлю Лаудрупу приходится складывать в своей голове очень сложные схемы: игроки и мяч постоянно двигаются, и ему нужно читать игру и предсказывать ее. А затем делать то, чего никто от него не ожидает.

Современный футбол характеризуется множеством отлично отработанных схем. Но настоящие гении — такие, как Пеле, Кройф, Нетцер, Марадона и Лаудруп всегда нарушают эти схемы. Именно поэтому они так хороши.

Когда Лаудруп собирается сделать пас товарищу по команде, ему нужно оценить движения и ускорения нескольких игроков из каждой команды и при этом сохранять контроль над мячом и помнить, что самое простое и очевидное решение — это как раз то решение, которого все ждут и против которого готовы сыграть.

Но нет времени на раздумья. Ключевого игрока перехватят сразу же, если он не будет пасовать.

Наблюдая со стороны, мы можем видеть, что вычисления, которые Лаудруп проводит в своей голове, должны быть очень сложными. Но мы также видим, что все происходит очень быстро. И мы можем задаться вопросом: «Возможно ли сознательно отслеживать игру, когда в нее играешь?»

У Лаудрупа на это есть точный ответ — нет. «Ты просто делаешь это, вот и все!»

Когда футболисты играют, они не осознают игру. Но никто из имеющих представление об этой игре, не может утверждать, что когда игрок уровня Лаудрупа делает удачный пас, в его мозгу не происходят высокие и оригинальные ментальные процессы. Происходят сложные вычисления — но они не являются сознательными.

Все это так — за исключением уникальных ситуаций, когда появляется время на обдумывание. И именно здесь в результате все идет не так, как надо.

Глаза Бенджамина Либета за необычно толстыми стеклами очков просияли. «Джо Монтана говорит то же самое!» — с энтузиазмом провозгласил он, в ответ на историю о европейском футболисте рассказав историю об одном из величайших игроков американского футбола. «Джо Монтана — это лучший в истории квотербек. В своем интервью он тоже говорил, что когда он играет, его сознание отсутствует».

Спорт — это та арена человеческого поведения, которая заслуживает более пристального рассмотрения, если мы хотим оценить важность полусекундной задержки. То же касается театра, танцев, музыки и детских игр.

Полсекунды — это довольно долгое время, если вы играете в футбол или играете с детьми. Но это не слишком долго, если вы будете вести себя как обычный взрослый. Большинство приличных и цивилизованных видов деятельности проходят с очень небольшой скоростью. Половина секунды не слишком много значит в разговоре, так как он происходит медленно. Почти всегда можно заранее угадать, как закончится предложение, по меньшей мере за полсекунды до того, как оно закончится. Так что мы вполне успеваем быстро подавать свои реплики в разговоре, даже несмотря на то, что для осознания всего, что мы слышим, нам требуется полсекунды.

Но во время игры в футбол так не получится. Большинство реакций, которые демонстрируют люди, происходят гораздо быстрее, чем за полсекунды. Время реакции обычно составляет 0,2–0,3 секунды. Так что понятно, почему защитник может быстро вмешаться и инстинктивно вывести мяч из опасной зоны. Он просто демонстрирует отточенную практикой реакцию.

С другой стороны, Михаэль Лаудруп — гениальный игрок. Это значит, что он делает не только то, чему его научили, но и постоянно делает новые удивительные вещи. Он действительно думает во время игры. Он просто об этом не знает. Когнитивные процессы для него проходят настолько же бессознательно, как и у Альберта Эйнштейна, как тот сам об этом говорил.

Но каким образом вообще возможно реагировать раньше, чем возникает осознание?

В 1990 году австралийские физиологи Дженет Тейлор и Д. И. МакКлоски опубликовали результаты очень изящного исследования времени реакции человека. В качестве отправной точки они взяли технику, разработанную для изучения подпорогового восприятия — использование скрытых раздражителей.

Человек подвергается воздействию скрытых раздражителей, когда ему показываются две разные вещи, к примеру, две световые вспышки, которые расположены близко друг к другу во времени и пространстве. Если показать очень яркую, а затем очень слабую вспышку одну за другой, более слабую удастся замаскировать — и испытуемый ее не заметит! Это верно и для тех случаев, когда более слабая вспышка показывается раньше, чем более яркая. Обратная маскировка может применяться для стирания введенной сенсорной информации — она никогда не достигнет сознания.

Тейлор и МакКлоски изучали следующее: если испытуемого попросить выполнить какое-либо действие в ответ на раздражитель, но этот раздражитель будет замаскирован — будет ли действие тем не менее выполнено? Ответом было «да». Мы можем реагировать на раздражители, которых не осознаем. Реакция вовсе не обязательно зависит от сознательного восприятия того, на что мы реагируем.

Рефлексы, которые изучали Тейлор и МакКлоски, не были инстинктивными реакциями, как, к примеру, в случае с кнопкой на стуле. Это были более сложные действия, которые требовали определенной умственной координации. Испытуемым необходимо было двигать обеими руками одновременно таким образом, чтобы в конце концов руки соприкоснулись. Но подобная координация достигается практикой, поэтому действие может выполняться и без сознательного контроля.

«Следовательно, можно заключить, что есть возможность запрограммировать, а затем запустить без дальнейшего участия сознания определенные решения и простые движения… а также более сложные движения».

Это заключение интересно само по себе, если мы хотим понять, каким образом люди могут играть в футбол и предпринимать другие действия, которые требуют быстрых, но сложных реакций — к примеру, ездить на велосипеде или драться.

Но это открытие носит и тревожный характер: мы способны действовать еще до того, как осознаем, почему мы действуем. Мы не только не знаем, для чего действуем — мы не имеем представления и о том, что побудило нас к действию.

Тейлор и МакКлоски говорят об этом так: «Почти все моторные реакции и многие другие моторные действия могут происходить еще до сознательного восприятия раздражителя, который их запускает. Более того, раздражитель, запустивший моторную реакцию, может никогда не достичь такого уровня нейронной активности, чтобы быть воспринятым сознательно».

Другими словами, раздражитель может быть настолько коротким, что мы не сможем его осознать — и тем не менее будем на него реагировать. Таким образом, мы способны реагировать на то, что никогда не достигает нашего сознания. Мы не знаем, на что среагировали!

Эта ситуация напоминает феномен, который психологи открыли во время исследования подпорогового восприятия. Здесь также происходит получение информации, которая никогда не достигает сознания, но тем не менее влияет на поведение.

При объяснении подобных реакций Тейлор и МакКлоски ссылаются на теорию Бенджамина Либета о том, что сознанию требуется полсекунды.

Результат этих наблюдений весьма важен: принятие решения о действии требует больше времени, чем подсознательное реагирование на раздражитель. Можно реагировать, не осознавая почему. Возможно заранее запрограммировать сложные модели поведения, которые будут срабатывать по неизвестной причине. Не исключено, что многие наши реакции и ответы запускаются без получения сознанием информации о том, что происходит.

Это может вызвать озабоченность, если вы полагаете, что для нас важно осознавать все, что мы делаем. Но с другой стороны этим можно объяснить определенные парадоксы. К примеру, тот факт, что в вестернах в перестрелке всегда побеждает главный герой.

Трудолюбивые теоретики в плодовитом международном сообществе ученых, которое процветало в 20-30-е годы в институте Нильса Бора в Копенгагене, часто ходили в кино. И сам Бор, у которого была слабость к плохим вестернам, имел привычку выискивать изъяны в зачастую сомнительных сюжетах, в которых герои всегда побеждали в перестрелках.

Русско-американский физик Георгий Гамов говорит о Боре: «Его разум теоретика всегда проявлялл себя даже во время этих походов в кино. Он придумал теорию, которая объясняла, почему герой всегда быстрее и умудряется убить злодея даже при том, что злодей неизменно стреляет первым. Теория Бора базируется на психологии. Так как герой никогда не стреляет первым, злодею приходится решать, когда начинать стрелять, и это задерживает его движения. Герой же, с другой стороны, действует рефлекторно и почти автоматически выхватывает свой револьвер сразу же, как только видит, что рука злодея двигается. Мы не согласились с этой теорией. На следующий день все мы отправились в магазин игрушек и купили там два револьвера в ковбойских кобурах. Мы устроили перестрелку с Бором, который играл роль героя. Он «убил» всех своих студентов».

Но где же тогда свобода воли? Действия могут начинаться и развиваться без участия сознания. И действительно, можно согласиться с тем, что многие свои повседневные дела мы выполняем именно так.

Существуют большие области нашего поведения, в которых наши действия контролируются сознанием. Но концепция свободы воли тесно связана с концепцией сознания.

Может ли мое сознательное «я» вообще не решать, что я собираюсь делать? Невозможно определить свое «я» без привлечения сознания. Для «я» характерна ответственность и последовательность. Способность отвечать за свои действия и давать им обоснование — это весьма значительная часть идеи «я». Но «я» зачастую является просто наблюдателем многих действий своего обладателя.

Он как всегда опаздывал. Когда он вскочил на свой велосипед, он знал, что опоздает на встречу. Так что все, на что он мог теперь надеяться — максимально уменьшить время опоздания в пути, который обычно занимал у него всего менее получаса.

Когда он пересекал бульвар Странд по пути в Остерброгад, он значительно опережал автобус, который находился позади его. И не должно было возникнуть никаких проблем, когда он будет проезжать остановку — еще до того, как ожидающие пассажиры выйдут на велосипедную дорожку, чтобы сесть на автобус. Так он полагал.

Внезапно на велосипедную дорожку выскочил мальчик — всего в нескольких метрах впереди него. Велосипедист двигался быстро. Очень быстро. Он уже ничего не мог сделать. Как в наркотическом дурмане он увидел, что время замедлило свой ход до скорости улитки, а его «я» уменьшилось до размеров наблюдателя за его собственными действиями. Нужно было принимать решение: либо наехать на мальчика, либо намеренно перевернуть велосипед и упасть. Других альтернатив не было, так как с левой стороны в этот час пик движение было оживленным, а справа люди ждали автобуса. Как кто-то, смотрящий кино, он увидел, как пришло решение в пользу мальчика: велосипед был брошен в сторону, а сам он проехал несколько метров по асфальту. Было больно — но не более того. Он получил несколько царапин и уважительную причину того, почему он опоздал на встречу — и историю, которую можно было потом рассказывать (если бы было принято другое решение, он вряд ли рассказывал бы истории об этом, не так ли?).

Кто принял решение? Не его «я». Его «я» было только наблюдателем. Но и не мальчик — и не Михаэль Лаудруп.

Что-то внутри него приняло решение, но его восприятие было ясным и недвусмысленным: это было не его «я», так как его «я» было наблюдателем, стоящим снаружи, отстраненным. Заранее блокированным, так как не было времени начинать размышления.

Его «я» в этом решении не имело никакой свободной воли. Но решение принимал он сам.

Эта ситуация — превосходная аналогия с ситуациями, которые изучал Бенджамин Либет: действие инициирует не сознательное «я» человека. Но это совершенно точно делает сам человек.

Существует разница между «я» и личностью в целом. «Я осознаю, что я — это более чем мое «я».

Но «я» не хочет этого признавать. Думающее, сознательное «я» настаивает на том, что оно и есть истинный игрок, активный деятель, тот, кто за все отвечает. Но оно не может им быть — в том случае, если мы всерьез будем воспринимать открытия Либета. Они ясно показывают, что сознательное «я» не инициирует наши действия. Во многих ситуациях, когда совсем нет времени, чтобы наложить сознательное вето, «я» просто выводится из игры. «я» может думать, что это оно совершает действия, но это — лишь иллюзия.

Похоже на то, что свобода воли исчезает в никуда: «я» — это просто безвольная деревяшка, которую несет вода, невинная жертва ветра и погоды. И более того — этот кусочек постоянно уверяет себя: «Я придерживаюсь своего курса!»

Эксперименты Либета можно интерпретировать как окончательный аргумент в пользу того, что человек не обладает свободой воли, — но эта интерпретация будет ошибочной. Ведь предпосылка, которая позволит нам посчитать факт бессознательной инициации добровольного действия доказательством отсутствия свободной воли — это вера в «я». Если мы настаиваем, что «я» полностью определяет, кем является человек, мы окажемся перед лицом безнадежной проблемы свободной воли — в свете задержки Либета. Если мы хотим сказать, что все, что решает человек, он решает сознательно, или все, что делает человек, делается им сознательно, то с нашей идеей свободы воли возникнут проблемы — просто из-за того, что пропускная способность сознания слишком низка для возможности осуществления контроля всего, что делает человек.

Смысл задержки Либета заключается не в том, что сами люди решают, когда предпринять действие. Смысл ее заключается в том, что процесс начинает не сознание, а нечто другое — подсознание. То есть всем распоряжается все же сам человек — но его «я» не имеет власти отдавать распоряжения. Это делает «Я».

Все это позволяет нам сформулировать решение проблемы свободы воли: мы действительно обладаем свободной волей, но она принадлежит не «я», а «Я».

Нам нужно провести различие между «я» и «Я». Это не идентичные понятия. «Я» больше, чем «я». И именно «Я» принимает решения, когда «я» этого не делает.

«я» — это сознательный игрок, «Я» — это человек в целом. «я» не находится у руля во многих ситуациях: к примеру, в неотложных случаях. «я» отвечает за многие и многие ситуации, когда имеется время на раздумья. Но оно есть не всегда.

Термин «Я» охватывает все телесные действия и ментальные процессы, которые не инициируются и не ведутся сознательным «я». Термин «я» включает в себя все телесные действия и ментальные процессы, которые являются сознательными.

Эмпирические свидетельства, полученные благодаря измерению пропускной способности сознания, подпорогового восприятия и экспериментам Либета, показывают, что «я» и близко не решает так много вопросов, как полагает оно само. «я» присваивает себе заслуги за решения, вычисления, осознания и реакции, которые осуществляет «Я». На самом деле «я» отказывается признавать существование «Я», которое не идентично ему самому. «я» не несет ответственности за «Я», но продолжает притворяться.

Эта мысль не является новой интерпретацией открытий Бенджамина Либета. Когда его спросили, как он рассматривает возможность решения проблемы свободы воли в свете результатов его экспериментов, Либет сослался на цитату американского философа Томаса Найгеля (который цитировался в Главе 8). В 1987 году Найтель написал эссе для Лондонского книжного обзора, в котором описывал работу Либета и ее последствия.

«Похоже, что мозг делает выбор еще до того, как человеку становится об этом известно. Философ, которому я описал этот эксперимент, иронично ответил, что вывод ясен: «У нашего мозга есть свобода воли — а у нас нет». 8

Найгелю эта ситуация видится не слишком комфортной. «Подобные эксперименты заставляют задуматься: то, что мы принимаем за свободные действия — это просто нечто, с нами случающееся. И наше сознательное ощущение выбора — это иллюзия контроля после того, как действие уже стало свершившимся фактом».

И все же мы можем спросить, почему нам нельзя использовать формулу философа Найгеля: «У нашего мозга есть свобода воли — а у нас нет».

А потому, что концепция «Я» покрывает больше, чем мозг. Первое и самое важное — она включает в себя тело. Мы не просто так говорим, что наши эмоции находятся в сердце или в животе. Лишь немногим из нас нравится, когда нас идентифицируют исключительно с мозгом.

Так что было бы не слишком умно поспешно провозглашать, будто мозг является активным действующим лицом, когда таковым не является ни сознание, ни, следовательно, «я». Было бы умнее ограничиться тем, что сказать: это не-«я» — часть человека, которая не является его «я», но в то же время является этим человеком. Чтобы описать этого не-«я», который все же является мною, имеет смысл ввести понятие «Я», так как оно не подразумевает никаких дальнейших допущений.

Аналогично и концепцию бессознательного Фрейда можно включить в концепцию «Я», хотя и не говоря больше ничего об их взаимоотношениях, кроме того, что они оба включают в себя ту часть человека, которая не является сознательной и, следовательно, не «я». На самом деле идея концепции «Я» не требует слишком долгих объяснений: если «я» не обладает свободной волей, то другая часть личности, то есть «Я», должна ею обладать. Я обладаю свободной волей, но она принадлежит не моему «я» — она принадлежит моему «Я».

Разница между «я» и «Я» не столь «невинна», как это звучит. Она включает в себя радикальные изменения восприятия того, что это может значить для человека, живущего в эпоху приближения конца 20 века: люди не обладают сознательностью в отношении очень большой части того, что они ощущают; люди не обладают сознательностью в отношении очень большой части того, о чем они думают: люди не обладают сознательностью в отношении очень большой части того, что они делают.

Человек в основе своей не сознателен. Человек в своей основе бессознателен. Идея сознательного «я», которое отвечает за все, что входит и выходит — это иллюзия. Возможно, полезная, но все же иллюзия.

Реализация беспомощности «я» и силы «Я» может привести к беспокойству: кто же тогда я такой? Что я могу делать? «я» беспокоит наличие чего-то, что находится вне его — но внутри человека, с которым оно привыкло себя идентифицировать.

В конечном итоге «я» не может принять того факта, что в распоряжении человека имеются силы, к которым «я» не имеет доступа. Но если «я» хочет и далее придерживаться этой точки зрения, ему придется признать факт, что человек, о котором он говорит, не обладает свободой воли.

Если «я» хочет поддерживать свое всемогущество, то это будет подразумевать отсутствие могущества самого человека — отсутствие свободы воли.

Задержка Либета заставляет нас выбирать между «я» и свободой воли. Нам придется столкнуться лицом к лицу с тем, что мы являемся чем-то гораздо большим, чем привыкли думать о себе, что у нас есть гораздо больше ресурсов, чем мы осознаем, что мы оказываем на мир гораздо большее влияние, чем в состоянии заметить.

В традиции истории философии проблема свободной воли тесно связана с аргументами детерминизма. Детерминизм, или фатализм — это философское течение, которое утверждает: все предопределено. Существуют законы, управляющие миром. Если вам известны начальные условия, эти законы с неизбежной логичностью приведут к предопределенному результату. Если признать, что подобные законы действуют в отношении человека, это будет значить, что люди просто делают то, что требуют законы в данных обстоятельствах.

Детерминисты говорят, что нет никакой свободы выбора, ведь все предопределено. Единственная причина, по которой мы чувствуем, что у нас есть выбор, заключается в том, что нам неизвестны ни внутренние, ни внешние обстоятельства, которые определяют наши действия. Мы автоматы, и очень глупые автоматы, не понимающие сами себя и не знающие о том, что они являются автоматами. Только наша глупость и недостаток знаний заставляют нас поверить в то, что у нас есть свобода воли. (Сама эта глупость является следствием факторов, над которыми у нас нет никакого контроля).

Самое мощное возражение детерминизму представляет экзистенциализм. Основанный в 19 веке датским философом Сереном Кьеркегором, экзистенциализм в 20 веке развивали такие философы, как Карл Джасперс и Мартин Хайдеггер в Германии, Альбер Камю и Жан-Поль Сартр во Франции. Экзистенциализм делает упор на присущую человеку возможность выбора: человек рассматривается именно как тот, кто делает выбор, обусловленный его свободой.

Можно сказать, что эти два базовых подхода рассматривают человека с двух сторон: детерминизм видит его снаружи — как результат действующих на него причин. Человек — это результат законов природы, которые действуют как снаружи, так и изнутри. Экзистенциализм рассматривает человека изнутри как причину самого себя, воздействующего на окружающий мир. Человек волен выбирать, кто будет причиной последствий в его окружающей среде.

Но что можно увидеть без Я внутри? Не всего человека, так как если бы весь человек был «внутри», то только самые закоренелые детерминисты могли бы провозглашать, что причины, действующие снаружи, полностью определяют поведение и умственную жизнь. Человек в этом случае являлся бы только следствием своего окружения. Детерминистический взгляд не может не признавать, что все, находящееся внутри нас — от генетического аппарата до личных воспоминаний — играет свою роль. Но все это также предопределяет наш выбор.

Более правильно было бы сказать, что изнутри и снаружи можно рассматривать ту часть человека, которая делает сознательный выбор. Если рассматривать его снаружи, этот сознательный игрок является тем, кто реагирует на влияния, исходящие как из внешнего мира, так и из внутреннего, подсознательного мира. Если рассматривать его изнутри, этот игрок действительно может делать выбор.

Но установить разницу между «внутри» и «снаружи» — задача далеко не простая. Подобную сложность, очень глубокую по натуре, можно проиллюстрировать на примере споров о смерти Алана Тьюринга.

Тьюринг, с которым мы уже встречались в Главе 3, был редким математическим гением, который развил удивительные прозрения Геделя до теории вычислений. Тьюринг утверждал, что мы никогда не сможем узнать, когда вычисление остановится — пока оно на самом деле не остановится. Это открытие — проблема остановки Тьюринга — имеет очень глубокое значение в теории познания.

Вечером 7 июня 1954 года Алан Тьюринг решил собственную проблему остановки. Раздавленный преследованиями и гонениями, которым он подвергался из-за своей нетрадиционной сексуальной ориентации в пуританской Англии 50-х годов, он покончил с собой.

Или не покончил? Его домработница обнаружила его 8 июня в кровати, с пеной у рта. Причиной смерти определенно было отравление цианидом. У кровати лежало яблоко, надкушенное несколько раз.

В доме было несколько сосудов с цианидом — Тьюринг использовал их в своих экспериментах с электролитами. Анализ яблока не был проведен, но картина была ясна: оно было пропитано цианидом. Всего один раз отведав яблока познания, Тьюринг освободился от дальнейших преследований за свой гомосексуализм.

Официальное расследование недвусмысленно указывало на самоубийство. Но не удалось обнаружить никаких следов того, что оно было запланировано: остались билеты в театр, забронированное компьютерное время и назначенные совместные ужины.

Хобби Тьюринга, который занимался опытами с серебрением и золочением электролитами с использованием цианида, давно беспокоили его мать. «Мой руки, Алан, и держи ногти в чистоте. И не суй пальцы в рот!» — всегда говорила Тьюрингу мама. Самый недавний подобный разговор состоялся в Рождество 1953 года.

Математик Эндрю Ходжес пишет в биографии Тьюринга: «Каждый, кто будет утверждать, что произошел несчастный случай, должен будет признать: это было действительно самоубийственное безрассудство. Самого Алана Тьюринга заинтересовала бы сложность задачи провести линию между несчастным случаем и самоубийством, линию, которая будет определяться только концепцией свободы воли».

Возможно, пишет Ходжес, все было запланировано таким образом, чтобы пощадить чувства матери. Она так никогда и не признала, что это было самоубийство.

Снаружи это выглядело как самоубийство. Но обстоятельства его были не настолько ясны, чтобы быть уверенными. Изнутри должно было быть ясно, был ли это несчастный случай, самоубийство или игра на грани смерти (русская рулетка).

Но само это «изнутри» исчезло, когда умер Тьюринг. И осталось только «снаружи», которое не может показать нам, что случилось на самом деле. Было ли это проявлением свободы воли или просто трагической случайностью? Установить это снаружи можно только в том случае, если бы было какое-то сообщение изнутри — письмо, знак или обстановка, не предусматривающая двоякого толкования.

Таким образом, воля — это качество, недвусмысленно связанное с субъективностью, воспринимаемой изнутри. Самоубийство, совершенное по принципу свободы выбора, предполагает желание умереть, которое не равно несчастному случаю или болезни.

Но если образ «я», воспринимающего себя в качестве контролера, ложен, то как мы вообще можем говорить о самоубийстве — или о свободе воли в целом?

Проблема свободы воли интересна не просто в свете таких экстремальных ситуаций, как самоубийство. Она интересна как понятие, важное для понимания нашей повседневной жизни.

Когда необходимо сделать что-то очень быстро, иначе неминуем несчастный случай, мы становимся наблюдателями своих собственных действий. Мы не видим себя изнутри как человека, который делает выбор — мы видим себя снаружи выполняющими действия в ответ на брошенный вызов.

Возможность видеть себя изнутри как существо, делающее выбор, связана с наличием большого количества времени для принятия решения, которое нет необходимости принимать менее чем за полсекунды. Но в неотложных случаях нет времени ощущать свободу воли.

Восприятие свободы воли связано с ситуациями, где «Я» решается позволить «я» принимать решение. Когда же нужна более высокая скорость, то «я» с его свободой воли отстраняется, а «Я» просто реагирует. «я» может ощущать свободу воли, когда «Я» ему это позволяет.

Мы очень часто бываем в ситуациях, когда «я» просит «Я» отстранить его от управления. Когда мы идем в свой футбольный клуб или выходим на поле играть, наше «я» принимает решение подвергнуть нас ситуации, в которой «я» ничего не решает. Мы страстно желаем ощутить это «сейчас». Мы проводим значительную часть своего свободного времени, стремясь его получить — в спорте, танцах, играя в игры, ведя интенсивные разговоры, в сексе и в интоксикации.

Другой вариант представляет собой наблюдение за людьми, которые отстранили свое «я», чтобы позволить «Я» жить полной жизнью. Мы называем это искусством, представлением или первоклассным спортом.

Театр вообще выглядит странно с точки зрения теории информации. Пропускная способность каждого представления очень низкая. «Гамлет» представляет собой текст, который может читаться с разной скоростью — но никогда не быстрее, чем позволяет пропускная способность языка. А на самом деле аудитория еще и зачастую заранее знакома с текстом; в зале могут находиться люди, которые знают его наизусть. Точно так же и многие из тех, кто ходят на концерты, знают наизусть партитуру. Зачем же они приходят?

«Полоса пропускания» актера намного выше, чем непосредственно у языка. У него есть позы и жестикуляция, интонации, движения, взгляды и харизма — инструменты невербальной коммуникации, которые аудитория может воспринимать на более или менее сознательном уровне. Аналогично и музыкант желает не просто сыграть партитуру, а рассчитывает превратить ее в ноты, которые будут говорить с помощью пауз, акцентов, выделения фраз и других выразительных средств.

Режиссер и дирижер работают совместно с актерами и музыкантами, чтобы перевести очень небольшое количество информации в тексте и нотах в гораздо больший объем информации, обычно присущий представлению.

Хороший актер не просто читает текст — он вживается в роль, которую играет. У актера есть богатство внутренних состояний, которое соответствует предполагаемым состояниям героя пьесы в данной ситуации.

Для нашего восприятия театрального представления жизненно важно, присутствуют ли актеры на сцене. Чувствуют ли они ненависть, когда повторяют полные ненависти слова текста. Ощущают ли они радость, когда озвучивают слова, наполненные радостью. Чувствуют ли они любовь, когда ее играют.

Если актер присутствует, находящиеся в зале получают замечательные впечатления. Если актер не присутствует, нет смысла присутствовать и публике. С таким же успехом все они могли остаться дома и читать Шекспира.

То же касается музыки и учебных лекций. Великий дирижер Вильгельм Фуртвенглер говорит об этом так: «Единственное незаменимое условие (чтобы аудитория могла понять лекцию) заключается в том, что лектор должен сам понимать, о чем он говорит, и понимать значение своих слов. Это звучит как прописная истина, но для музыкантов это вовсе не так. Только тогда, когда сказанное созвучно собственному пониманию человека, оно может считаться правильным; только тогда, когда сыгранное или спетое созвучно чувствам человека, оно может приобрести ту форму, которая ведет к пониманию другими людьми».

Сыграть хорошо сложно потому, что «я» не имеет доступа к значительной части информации, которая необходима актеру, чтобы вся его личность присутствовала во время представления. Так как люди в основном конвертируют информацию бессознательно, сознательное «я» не может автоматически активировать всю информацию, которая необходима для хорошего представления. «я» может повторять текст — но этого недостаточно. «я» должно позволить «Я» «прожить» роль, прочувствовать, как она развивается.

Театр предполагает, что «Я» освобождается, чтобы оно могло развернуться. Если «я» не позволяет «Я» освободиться, мы имеем постановку, которая усложняется запретами. Сознание все время хочет отслеживать и контролировать. В результате представление будет неровным и не будет вызывать доверия, так как ни одной эмоции нельзя доверять, если ее контролирует и ей препятствует сознание.

Но проблема заключается в том, чтобы дать «Я» свободу. Это требует доверия со стороны «я». Доверия, которое приходит через практику.

Тренировки, репетиции и еще больше тренировок. В любых представлениях ключевым фактором являются тренировки и подготовка. Это является ничуть не менее истинным и для представлений, где необходимо чувство импровизации. Самое важное в тренировках — это то, что «я» начинает доверять своему «Я». «я» учится верить, что «Я» может чувствовать эмоции и выполнять движения.

Репетиции создают запас автоматических навыков, которые можно будет применять без осознания того, что они применяются. Внимательные глазки «я» присутствуют во время репетиции — но не во время представления.

То же самое касается и игр с мячом, велосипедного спорта и секса. Нам можно. Мы осмеливаемся. У нас есть вера в себя.

Всем выступающим в большей или меньшей степени досаждает явный парадокс: они стыдятся успеха. Это любопытный, но вполне реальный феномен. Выступающим сложно принять аплодисменты. Некоторые из них даже хотели бы полностью от них избавиться (великий пианист Гленн Гульд в 1962 году написал очерк под названием «Упраздните аплодисменты!»).

В интервью, посвященном публикации своей замечательной книги «Внутри музыки», Петер Бастиан объяснил, почему ему лично трудно принимать аплодисменты: «Сложно иметь мужество сказать себе — ты хорош. Конечно, люди хлопали, когда я играл, но глубоко внутри себя я думал, что я блефую».

Но после определенных усилий, предпринятых им лично, Бастиан нашел мужество признать свое мастерство — возможность по собственной воле вызывать вдохновение и, следовательно, способность осмелиться принять похвалу от других людей. Вот как он сформулировал свою позицию, которая позволила ему принимать аплодисменты: «Я признаю, что я делал значительное усилие; я признаю, что я совершенствовался».

Это может звучать как психологический трюизм, но на самом деле это не так: за любым хорошим представлением стоят работа и тяжелый труд — репетиции, тренировки, дисциплина. На этом настаивает сознательное «я», которое дает этому самому «я» доверие к способности «Я» справиться с задачей. В представлении участвует «Я». Без участия сознания.

Когда представление окончено и аудитория начинает аплодировать, сознание и «я» возвращаются как бы из транса и просыпаются посреди аплодисментов. Стыд возникает потому, что представление давало не «я», а «Я».

Если мы перефразируем признание Петера Бастиана, то сам язык почти подскажет нам это: «я» признаю, что «Я» делал значительное усилие, «я» признаю, что «Я» совершенствовался».

И тем не менее все почести получает «я».

Подобное противоречие присутствует в любом представлении — это раскачивание вперед и назад между четким и дисциплинированным «я» с его знанием техники, выразительности и последовательности, с одной стороны — и тем способом, которым «Я» дает жизнь всем намерениям в бессознательном, лишенном запретов потоке эмпатии, с другой.

Эти факторы не сводятся только к тем видам искусства, которые требуют исполнения. Они присутствуют и в повседневной жизни. Петер Бастиан пишет: «Не нужно быть музыкантом, чтобы понять, о чем я говорю. Я видел подобные состояния, которые спонтанно проявляются и в моей повседневной жизни — когда я мою посуду! Неожиданно все начинает двигаться плавно, как в балете, тарелки перестают стучать, щетка для мытья посуды начинает выписывать по посуде бесконечно удивительные арабески, подобные небесным знакам, которые я мгновенно понимаю».

В нашей повседневной жизни встречаются массы примеров нашей способности обретать ощущение полного и блаженного единства с тем, что мы делаем. Это спонтанное и непосредственно ощущение того, что энергия течет и с нами пребывает сила.

Такие ощущения и переживания приходит к нам особенно часто в таких видах деятельности, в основе которых лежит хорошая подготовка — к примеру, на работе или в близких личных отношениях, которые мы дисциплинированно и настойчиво взращивали в течение многих лет.

Американский врач и специалист по дельфинам Джон Лилли начал изучать человеческое сознание в конце 60-х годов. В течение многих лет он пытался наладить общение с дельфинами — высокоинтеллектуальными существами с мозгом, который по такому показателю, как соотношение с массой тела, сравним с нашим. Но Лилли не удалось преуспеть в том, чтобы вовлечь дельфинов в разговор. Он пришел к выводу, что интеллектуальный разрыв между человеком и дельфинами слишком велик: дельфины оказались слишком умными. И вместо этого Лилли погрузился в изучение человека.

Во время длительной одиссеи, в ходе которой он перепробовал множество веществ, которые были доступны в 60-е годы для научных исследований сознания — наркотики типа ЛСД — Лилли оказался в Чили, в доме колдуна по имени Оскар. У него была система для описания очень хороших и очень плохих состояний сознания, и Лилли ее позаимствовал. Не будем вдаваться в детали: важно, что Оскар и Лилли работали с состоянием, которое они назвали «+24», или «базовое профессиональное состояние».

Это состояние +24 является приятным. Лилли описывает его как состояние, в котором «мы нравимся себе в процессе деятельности» и «наслаждаемся рабочим процессом и больше не обладаем эго». Он пишет: «Важная часть состояния +24 — это наслаждение и автоматизм того, что мы делаем, плюс потеря себя, индивидуальности и отсутствие эго».

В контексте того языка, который мы используем в этой книге, речь идет о ситуациях, в которых «Я» позволено делать то, что оно делает — автоматически и без контроля со стороны «я». Это приятные ситуации, которые не отмечены запретами и осознанностью. В подобном восприятии нет нервозности и стеснительности — зато присутствуют уют, ощущение того, что все вокруг знакомо, и — спокойствие.

Может показаться странным, что Лилли ассоциирует это состояние с работой. В конце концов это слово обычно не ассоциируется с выходящим за рамки ощущением счастья. Но в этом есть глубокий смысл: часть того, что дает нам, людям, величайшее удовольствие — это возможность делать то, что нам не нужно постоянно контролировать, и в таких вещах всегда присутствует ощущение уюта, чувство, что все знакомо, и доверие.

В своем лучшем смысле работа включает в себя подобные ощущения, даже если оплата за нее не слишком хороша и начальник всегда отвергает ваши блестящие идеи. Когда дела идут хорошо, все просто хорошо. Вы ко всему готовы, и работа спорится у вас в руках.

Возможно, тенденция к трудоголизму, столь распространенная во многих сегментах общества, на самом деле заключается в поисках этого состояния бессознательного присутствия.

Но ощущение единства с тем, что мы делаем, можно испытать не только на работе или дома. Активные приверженцы определенной религии постоянно говорят о подобных чувствах. Характерно, что все религии включают в себя мощные традиции дисциплины, которой нужно следовать — молитвы, службы, гимны, литургии, церемонии, ритуалы, повторения. Возникают состояния, которые затем могут быть вызваны по желанию, так как они стали уже столь привычными и рутинными — даже в том случае, если они выглядят с точностью до наоборот.

Подобные приятные переживания, появляются ли они на работе, дома или когда мы общаемся с природой и миром, снаружи могут показаться тривиальными — мы просто делаем то, что делаем обычно. Но изнутри в них есть весьма нетривиальная глубина.

Американский психолог Абрахам Маслоу придумал термин «пиковые переживания» для описания подобных высоких состояний. Маслоу описывает даосское (согласно восточной философии) состояние осознанности, в котором вам не хочется менять то, что вы осознаете: «Даосский подход изучения природы вещей … заключается… в отношении к природе, а не в техниках в привычном смысле этого слова. Возможно, его даже можно назвать антитехникой, — пишет Маслоу. — Истинной восприимчивости в даосском смысле слова достичь сложно. Уметь слушать — без предположений, классификаций, улучшений, полемики, оценки, одобрения или неодобрения, без того, чтобы противоречить сказанному… подобное слушание встречается редко». Нет, Маслоу не думает, что мы должны применять исключительно эту технику невмешательства в свою осознанность: «У науки существуют два полюса восприятия и постижения конкретности и организации сумбура конкретности в постижимые абстракции».

Но как можно объяснить религиозный экстаз, говоря, что сознательное, вербальное «я» выталкивается на задний план? В конце концов, сущность молитвы и медитации заключается в том, что произносятся определенные слова — либо в форме молитвы Господу, либо в виде мантры. Почему это дает нам доступ к удовольствию нашего «Я»?

Перегрузка — это центральная техника, которая предлагается в книге под названием «Внутренняя игра музыки» — одного из бесчисленных руководств, обещающих улучшение навыков. В книгах для тех, кто занимается теннисом, гольфом и лыжным спортом ее автор В. Тимоти Голви развивает идею «Сущности 1» и «Сущности 2» и проблем, которые вызывает подобный дуализм.

«Сущность 1» более-менее соответствует «я» в контексте этой книги. Проблема заключается в том, что «Сущность 1» очень сильно хочет все контролировать и принимать решения. Но ответственность за проявление навыков теннисиста или музыканта несет «Сущность 2». Именно она знает, как выполнить хороший удар справа, в то время как «Сущность 1» озабочена тем, как вы выглядите, как выполнить следующий удар, каким был результат последнего удара справа и т. д. «Сущность 1» вмешивается и путается, в то время как «Сущность 2» является источником потенциала во всем, что мы делаем.

Проблема музыканта, теннисиста или лыжника лежит во внутренней борьбе между «Сущностью 1» и «Сущностью 2»: если вторую оставить в покое, то результатом может стать отличное выступление. Но ее постоянно прерывает «Сущность 1» с ее бесконечными рассуждениями в стиле «а что, если…».

Цель заключается в том, чтобы достичь «состояния безоценочной чистой осознанности», которое представляет собой «Сущность 2» — когда ей это позволяют.

Голви и его соавтор музыкант Барри Грин предложили серию техник, с помощью которых «Сущность 2» сможет развернуть свои таланты. Одна из самых важных среди них — это перегрузка: «Когда вы вызываете в мозгу короткое замыкание, давая ему множество дел и вызывая «перегрузку», ему приходится следить за столь многими вещами, что не остается времени на беспокойство. И иногда «Сущность 1» «выписывается» — и «прописывается» «Сущность 2».

Идея проста. Если вы хотите научиться манипулировать скрипичным смычком, может оказаться хорошей идеей сконцентрироваться на чем-то еще в то время, когда вы пробуете это сделать. «Если бы кто-то сказал мне, что человек, который раньше никогда не играл на музыкальных инструментах, может научиться играть «У Мэри был барашек» на бас-гитаре с полным звуком и правильной позицией и при этом улыбаться, петь слова и руководить публикой, чтобы она пела вместе с ним — и все это в первые 15 минут — я бы этому просто не поверил», — писали Грин и Голви.

Перегрузка означает, что сознательное «я», «Сущность 1», не будет иметь никаких шансов. Другая техника, которую они предлагают — «поддаться нелепости»: подумать о себе как о рыбе, которая играет на двойном басу. Исчезает самомнение — и все становится гораздо легче.

Может возникнуть вопрос, не это ли является причиной того бесспорного эффекта, который оказывает на человеческий мозг молитва и медитация: как раз потому, что читается мантра или текст молитвы, заполняется вербальный канал. Умеренная пропускная способность языка заполняется привычными словами, так что исключается возможность обдумывания. Один из главных моментов в медитации — избегать мыслей. Когда языковой канал концентрируется на чем-то знакомом, что не требует осознания, это позволяет высвободить остальную часть мозга для сути молитвы или медитации.

Ритуальные слова могут оказаться тем заклинанием, которое заблокирует «внутренний радиопередатчик» и позволит «Я» свободно развиваться.

Театральный режиссер Кит Джонстон придумал серию техник для обучения актеров редкому искусству самоотдачи, которое является основой любого хорошего представления, и в особенности свободной импровизации. Настоящая проблема заключается в том, что необходимы открытость и кураж. В своей книге «Импро», которая является настоящим кладезем наблюдений за отношениями между самоконтролем и самозразвитием, Джонстон пишет: «Если вы спонтанно импровизируете перед аудиторией, вам придется признать, что будет обнажена ваша глубочайшая сущность». Проблема всегда заключается в том, осмелитесь ли вы себе доверять. Джонстон пишет об актерах, которые «если волнуются о провале, им придется сначала все обдумывать; если же они просто играют, они могут позволить рукам принимать собственные решения».

«я» общается и контролирует общение с другими людьми. «Я» тоже общается — но у него нет той же осознанности предмета коммуникации. «я» социально и заключает соглашения с другими «я». Проблема состоит в том, будет ли «Я» придерживаться этих соглашений.

Социальное поле устанавливается через соглашения, социальные контракты, которые заключаются вербально. Таким образом, связующей силой нашей социальной жизни является нечто с очень низкой пропускной способностью. Пропускная способность языка не позволяет передавать большое количество информации — и тем не менее именно она управляет всей нашей социальной жизнью.

Проблема быть социальным существом, которое вовремя приходит на назначенные встречи и подчиняется правилам, является также и проблемой индивидуума: отношения между «я», которое назначает встречи, и «Я», которое должно явиться инициатором действия. Это можно сказать по-другому: так как люди в основном действуют бессознательно, в то время как наша социальная жизнь организуется через соглашения, которые заключены сознательно, проблема заключается в том, чтобы подсознательное начало придерживаться соглашений, заключенных сознанием.

Таким образом, отношения между «Ты» и «Я» становятся внутренними отношениями между «я» и «Я». Большая часть тех драм, которые разворачиваются между людьми — это драмы, которые разворачиваются внутри отдельного человека между его «я» и «Я». «я» представляет социальную часть «Я».

Взаимоотношения между «Я» и «я» нелегки. Но они составляют центральную тему жизни каждого человека. Профессионалы музыки и театра — не единственные, кто знаком с этой проблемой. Это основная тема большей части происходящего в жизни.

Дело заключается в том, что «я» приходится иметь веру в способность «Я» со всем справляться. Давайте взглянем на несколько типичных тем современной жизни.

Если мы задумаемся о доминирующем вопросе в теме свободы воли, это будет вопрос правовой философии: если имеется даже малейшая проблема в приписывании людям свободной воли и, следовательно, свободного контроля над своими действиями, значительная часть основы той юридической системы, которую мы знаем, исчезает. Как мы можем наказывать людей за то, что они сделали, если они сами не принимали решения — сделать это? Не исчезнет ли любая идея регулируемого общества, если исчезнет свобода воли?

Социальное дерево. Два «Я» оперируют на очень высокой пропускной способности, чтобы выполнить соглашения, введенные на очень маленькой пропускной способности своими «я».

Эта книга не утверждает, что свободная воля исчезла. Вместо этого она поддерживает утверждение, что свободная воля является скорее проявлением «Я», нежели «я» (в том смысле, что «Я» определяет, кто из двух будет принимать решения). Но именно «я» заключает социальные контракты и знает пределы того, что считается социально приемлемым — и у этого «я» есть для работы только его несчастное вето.

Проблема человека, следовательно, заключается в том, что «Я» действует, в то время как «я» подотчетно обществу. «я» приходится принимать ответственность за то, за что оно на самом деле полностью не отвечает. Закон предписывает, что человек должен выучить важный урок: «я» берет на себя ответственность за «Я».

Психотерапия стала важным элементом современного общества. Человеку становится все сложнее и сложнее управлять силами, которые работают внутри него. Тяжело признать, что вся ненависть и страхи могут подниматься из подсознания. Все побуждения к действию, которые у нас появляются. И вся любовь, которую мы хотим дать, но не можем облегчить душу, так как другие не хотят этой любви. Или вся наша антипатия к людям вокруг нас. Цель психотерапии может быть сформулирована как принятие нашим «я» нашего «Я». Принятие нашим «я» того факта, что оно в реальности не контролирует действия, даже несмотря на то, что вся наша культура говорит нам: мы можем обрести контроль, если постараемся быть святыми и благочестивыми. Смысл психотерапии для человека заключается в уроке принятия «Я» его собственным «я».

В последние несколько десятилетий появились новые духовные традиции, не обязательно религиозные или терапевтические. Все они имеют одну общую черту — все они пытаются узнать суть человека, суть себя во всей своей сложности, которая варьируется от святости до бесчувственного животного упрямства.

В определенном смысле духовность означает не более чем серьезное отношение к собственной жизни через познание себя и своего потенциала. Это вовсе не так просто, ведь в большинстве из нас таятся неприятные сюрпризы. Люди высокой духовности характеризуются аурой опыта, знания себя и принятия. Для буддистов самый высокий идеал — добиться того, чтобы ничто больше не могло их удивить. Смысл духовности можно охарактеризовать так: узнать ужасающую правду — «я» познает свое «Я».

Проблема смелости — даже при том, что она почти забыта в современной культуре — это уверенность в самом себе: «я» доверяю своему «Я».

Этот список можно продолжать:

Философия закона: «я» принимаю ответственность за мое «Я»

Терапия: «я» принимаю свое «Я»

Социальные отношения: «я» принимаю тебя

Личные отношения: мое «Я» принимает тебя

Духовность: «я» знаю свое «Я»

Мужество: «я» доверяю своему «Я»

Отношения между «я» и «Я» также проявляются в контексте, где они не столь заметны. В здравоохранении, к примеру, общее мнение квалифицированных докторов заключается в том, что большинство лекарственных средств обладают сомнительной терапевтической ценностью. Самые опасные инфекционные болезни были искоренены не благодаря лекарствам, а благодаря улучшению гигиенической ситуации и условий проживания. Лучшее питание, жилищные условия и санитария позволили искоренить такое заболевание, как туберкулез.

Но это не значит, что медикаментозные методы лечения не работают. Это просто означает, что работает не обязательно лекарство. Одним из самых эффективных среди известных лекарств является плацебо — от латинского словосочетания «я буду нравиться». Плацебо работают — но не потому, что работают прописанные таблетки или снадобья. Они эффективны потому, что пациенты верят — они сработают.

Дерево плацебо. Клинический контакт между врачом и пациентом (на высокой пропускной способности) обеспечивает «Я» пациента верой в его способности к самоисцелению. «я» пациента получает плацебо и немного медицинской латыни, чтобы оставить «Я» в покое и позволить ему мирно исцелиться.

Хороший специалист по уходу за больными осознает ценность клинического контакта. Понимание и симпатия хорошего доктора или медсестры могут вдохнуть в пациента веру в то, что ему лучше. И в этом контексте уже не столь важно, какие лекарства используются, даже несмотря на то, что для многих пациентов жизненно важно применение лекарств.

Когда применяются подобные лекарственные средства, важно, чтобы «я» пациента снова начало верить в способность «Я» исцелить себя. Болезни часто включают в себя кризисы, при которых человек может потерять веру в собственные способности. Слишком большое количество работы, разочарования и несчастья могут заставить организм сказать «стоп» и послать нас в постель, к примеру, с простудой. Подобное кризисное начало означает: мы больше не верим, что можем справиться с ситуацией и выздороветь. «я» не хочет позволить «Я» действовать по-своему, поддаваясь желанию отправиться в кровать кушать конфеты, читать журналы и смотреть мыльные оперы. «я» не верит в то, что «Я» обладает способностями к самоисцелению. И отношения между тем, кто лечит и тем, кого лечат, на самом деле — возможно, в основном — являются отношениями между «я» и «Я» пациента.

То же относится и к гороскопам. В 1991 году журнал «New Scientist» опубликовал статью, где обсуждались различные объяснения необъяснимой популярности гороскопов в современном мире.

«Наиболее правдоподобная причина популярности графологических и астрологических толкований, чтений и тому подобного — это то, что, как бы ни было это парадоксально, они истинны», — пишет психолог Адриан Фернам. В гороскопах содержится серия общих, в основном позитивных, утверждений. В 50-е годы американский психолог Росс Стагнар провел в группе менеджеров по персоналу личностный тест. Но вместо индивидуальных ответов каждому из 68 менеджеров был выдан один и тот же фиктивный список, в котором содержалась серия утверждений, взятых из гороскопов. Когда участников эксперимента спросили, насколько верной была оценка, многие отметили, что их качества хорошо описаны утверждениями типа «У вашей личности есть определенные слабости, но в целом вы их неплохо компенсируете».

Кто бы не почувствовал, что это относится лично к нему? Несложно разработать общие утверждения, которые большинству покажутся весьма точно нас описывающими. Нам даже может показаться, что раскрыты все наши секреты. Немецкий психолог Крюгер провел на студентах графологический тест. Их просили оценить описания, составленные по образцу почерка. Все они пришли в восторг от своих индивидуальных описаний. Но каждому из них на самом деле дали одно и то же описание, в котором каждому сообщалось, что все они в целом, глубоко внутри, являются слабыми и беззащитными, но знают, как казаться сильными и счастливыми.

Гороскопы сообщают отчаявшемуся «я», которому приходится иметь дело с разнообразными сложными и противоречивыми инициативами «Я», что именно так оба Я могут сосуществовать вместе. И мы не просто чувствуем, что эти гороскопы верные. Мы ощущаем, как будто был раскрыт секрет — и это вызывает в нас облегчение. Нам больше не приходится самих себя бояться.

Рассматриваемые в этом свете, гороскопы играют важную роль в современной культуре. Они дают «я» веру в «Я». И дело не в том, что нет никаких реальных оснований полагать, будто гороскопы действительно дают основу для подобного доверия — а в том, что для этого доверия имеются другие причины. Ведь доминирующая психологическая проблема современной культуры заключается в том, что люди не хотят признавать существование «Я» за пределами своего «я».

Проблема для «я» заключается в том, что принятию «Я» нет никакой альтернативы. Мы есть то, что мы есть, и не можем никуда деться от этого факта. Но человек, конечно, может заключать множество соглашений и с собой, и с другими, которые «Я» откажется принимать.

Точно так же, как центральной проблемой правовой философии является управление ответственностью, которую «я» несет за свое «Я», центральная проблема экзистенциализма может быть расшифрована как выбор «Я» своим «я».

Даже если у нас нет другой альтернативы, кроме как выбрать себя — и, следовательно, у «я» нет никакого выбора, кроме выбора «Я» — подобный выбор не дается легко. Ведь «Я» — это все, чего не может принять «я» — непредсказуемое, беспорядочное, упрямое, быстрое и могущественное.

Кьеркегор говорил о трех этапах жизненного пути, трех возможных вариантах выбора, которые время от времени, но не всегда, появляются последовательно. Первый этап — это эстет, который живет жизнь, полностью поглощенный чувственным восприятием. В определенном смысле это и есть свободное, безмятежное «Я», которое азартно живет полной жизнью. Второй этап — это этик, который старательно и мирно заботится о своем браке и о своей работе, выполняя все свои соглашения. В определенном смысле это и есть чистое «я». Третий этап Кьеркегора — религиозный, который объединяет два предыдущих в смирении перед Господом.

В работах последователей Кьеркегора тоже появляются подобные мотивы. Сартр подчеркивает важность того, чтобы видеть себя изнутри. Хайдеггер говорил об экзистенциальной тревоге на пути к свободной интерпретации мира, которая ощущается лишь при самой этой интерпретации — о беспокойстве «я» за то, что оно не является «Я».

Экзистенциализм — это грандиозная попытка изложить в словах фундаментальную проблему «я», принимающего свое «Я». Настоящая, полная экзистенциальная важность заключается не в том, ЧТО выбирает человек, а в том, что ему приходится делать выбор. Это не отражение «я», выбирающего, какой вариант будет более правильным. Жизненно важно то, что «я» осмеливается выбирать один из вариантов и придерживаться его так, как будто этот вариант является его собственным (даже если это не так).

Экзистенциальная тревога, отвращение, отчуждение, дезорганизация — весь дискомфортный опыт экзистенциализма может быть истолкован как недостаток контакта «я» и «Я». Возможно, наиболее диалектично это удалось выразить Кьеркегору, который говорит о тревоге как о смешении привлекательного и отвратительного: «Экзистенциальная тревога — это антипатия, вызывающая симпатию, и симпатия, вызывающая антипатию». Один из его примеров — прогулка по вершине утеса в Новой Зеландии: вы можете бояться споткнуться о камень и свалиться — но страх исходит от внезапного желания спрыгнуть вниз.

Это как раз то, что может породить ваше «Я».

В своей «Болезни к смерти» Кьеркегор описывает чувство отчаяния, которое приходит на трех уровнях, все из которых касаются ситуации с собой, где под «собой» подразумевается дух или сознание: отношение себя к себе. Подобное отношение может привести к отчаянию тремя способами: «Отчаяние от того, что человек не осознает себя, отчаяние от того, что человек не хочет быть собой, отчаяние от желания быть собой».

Может иметь смысл «перевод» этого триединства в рамки различия между «я» и «Я», даже несмотря на то, что такой перевод воспроизводит только один аспект того, что переводится:

Первая форма отчаяния соотносится с фактом, что между «я» и «Я» нет отношений: «я» движется по течению.

Вторая форма отчаяния предполагает, что «я» не признает «Я», которому оно соответствует. «я» сдерживается, но каждый раз проигрывает и потому приходит в отчаяние: «я» не хочу быть «Я».

Третий уровень отчаяния по Кьеркегору включает в себя «я», которое хотело бы стать «Я» — но не может отказаться от себя и признать «Я», несмотря на все его добрые намерения. «я» так хочу быть «Я» — но «я» не осмеливаюсь».

Безусловно, «Я» — это не только красивые удивительные танцевальные па и безупречные футбольные пассы. «Я» содержит большое количество весьма негативных характеристик, как об этом очень четко говорит нам психоанализ — и не только он. Аналогично и «я» включает в себя не только вето и контроль, но еще и способность общаться с друзьями и размышлять в течение всей жизни. Две стороны человека несомненно содержат больше и хорошего, и плохого, нежели об этом может свидетельствовать приведенный выше «феноменологический» анализ.

Прежде чем мы более глубоко погрузимся в изучение того, что же такое «я» и «Я», возможно, стоит указать на то, что мы уже разрешили одну задачу: это вопрос Больцмана, кто написал уравнения Максвелла.

Вы помните, что когда Джеймс Максвелл лежал на смертном одре, он сказал своему другу профессору Хорту: «Я чувствую, что совершенное мною на самом деле совершено чем-то более великим во мне, чем я сам».

Хотя на самом деле это не подразумевалось — но это как раз был ответ на вопрос коллеги-физика Людвига Больцмана, который в изумлении поинтересовался происхождением удивительных уравнений Максвелла.

 

Глава 11. Иллюзия пользователя

«Две тысячи лет западной мысли выработали мнение, что наши действия являются результатом унитарной сознательной системы, — пишет нейрофизиолог Майкл Газзанига из Корнельского Университета. — Это представляет собой довольно значимое мнение, и вокруг этого предположения выстроено множество институтов и научных верований. Чтобы изменить это мнение, потребуется время, большие усилия и больше дополнительной информации».

Изучая пациентов, чей мозг оказался разделенным на две половины, Газзанига и его коллеги представили множественные наблюдения, которые поражают всякого, кто полагает: сознание — это единое явление внутри нас.

Возможно, самой драматической была серия экспериментов с участием пациента, известного как П.С.

П.С. был 16-летним мальчиком, который страдал настолько сильной эпилепсией, что необходимы были самые решительные меры. Медицинское лечение не помогало, и в январе 1975 года американские неврологи решили хирургически разделить два полушария его мозга. Подобные операции применялись с 1940 года, когда стало ясно, что эпилептические приступы могут переходить с одного полушария на другое. Это радикальная процедура, но результатом становится заметное улучшение качества жизни — и на удивление мало побочных эффектов, которые, однако, представляют определенный научный интерес.

Как и у любого другого человека, в мозгу П.С. наблюдалось определенное разделение труда между двумя половинами мозга, выполнявшими различные задачи. Американский ученый Роджер Сперри в 60-е годы прошлого века обнаружил, что два полушария выполняют совершенно разные задачи: левое полушарие является лингвистическим, аналитическим и рациональным (можно сказать, мужским), в то время как правое — пространственное, целостное и интуитивное (можно сказать, женское). Это разделение функций мозга вскоре стало предметом целой серии мифов о «восточном» и «западном» полушариях мозга — мифах, в которых содержалось определенное зерно истины, хотя картина не является такой черно-белой, как они это представляют. Путем изучения кровообращения двух полушарий нейрофизиологи Нильс А. Лассен и Дэвид Ингвар из Копенгагена и Лунда продемонстрировали, что речь, к примеру, локализуется не только в левом полушарии — правое полушарие отвечает за интонацию, ритм и другие невербальные стороны языка: его мелодику, или просодию. Сотрудничество между правым и левым полушариями мозга обеспечивает нормальную речевую функцию, но в широком смысле будет правильным полагать, что левое полушарие является лингвистическим (у правшей — с левшами картина будет более сложной).

Два полушария мозга в разрезе, проведенном вертикально через оба уха. Две половинки соединены мозолистым телом, которое хирургически пресекается у некоторых пациентов.

Когда у пациента перерезается связь между двумя полушариями мозга, одна половина теряет связь с языком. Этот феномен можно изучать, показывая таким пациентам две различных картины в двух различных областях поля зрения. Так как наше зрение устроено таким образом, что правая сторона поля зрения в обоих глазах обрабатывается левым полушарием мозга и наоборот, каждое полушарие обрабатывает свою сторону поля зрения (в то время как оба глаза видят обе стороны).

Если показать такому пациенту картинку лица, составленного из двух различных лиц (справа мальчик, а слева женщина), то мы получим два различных ответа в зависимости от того, какое полушарие мы будем спрашивать. Если мы спросим лингвистическое полушарие, то есть левый мозг, который видит правую сторону картины, мы получим ответ, что на картинке мальчик. Если мы попросим пациента выбрать картинку из нескольких изображений мужских и женских лиц, правый мозг пациента укажет на картинку с женщиной.

В подобных случаях мы получаем два полностью достоверных, осмысленных и разумных ответа. Но пациент не видит разницы. Две половины мозга работают независимо друг от друга, так как связь между ними была нарушена.

Но П.С. оказался особенным. Он был первым среди изученных пациентов, кто демонстрировал явные лингвистические способности правого мозга: способность не просто наполнять слова просодией, но и бегло выражать себя. (Его правое полушарие не могло разговаривать, но выражало себя с помощью карточек с буквами). Эта способность, возможно, появилась в результате повреждения левого мозга задолго до операции, что и заставило П.С. лингвистически использовать правый мозг.

Правое и левое полушария П.С. не всегда соглашались друг с другом. К примеру, его левый мозг мог объявить (с помощью речи), что когда П.С. вырастет, он хочет быть проектировщиком, в то время как правый мозг писал — «гонщик».

Подобный разительный контраст привел пионеров исследования двух половинок мозга к мнению о том, что у человека может быть два сознания — если связь между двумя полушариями будет нарушена. Эти два сознания могут не соглашаться друг с другом в том, насколько им нравятся различные слова (имена, термины), и степень этого разногласия может меняться от опыта к опыту. П.С. был в наилучшем настроении в те дни, когда две половинки находились в согласии.

Но самые невероятные результаты изучения П.С. были получены не благодаря способности правого мозга выражаться с помощью лингвистических средств. Причиной стала классическая схема у пациентов с разделенным мозгом — доминирование левого полушария.

«Сложно описать то удивительное ощущение, которое охватывает, когда видишь подобные вещи», — пишет Майкл Газзанига о результатах, которые он получил от П.С. в опыте, с тех пор повторявшемся уже сотни раз.

П.С показывали обычные сложные картинки, где правая область поля зрения включала в себя одно, а левая — другое. П.С. дали карточки, на которых были нарисованы другие предметы. Ему нужно было выбрать карты, которое подходили к тому, что он видел.

Перекрест зрительных путей: левую половину объекта видит правая сторона обеих сетчаток. Информация из правых сторон обоих глаз обрабатывается в правой половине мозга. Другая сторона объекта обрабатывается левой половиной мозга.

Правый мозг видел картинку со снегом, в то время как левый видел куриную лапку. Своей левой рукой (соответствующей правому полушарию) П.С. указывал на лопату, в то время как его правая рука указывала на цыпленка. Это, конечно, вполне логично, так как правую руку направляла та половина мозга, которая видела то, что относится к курам, в то время как левую руку направляла та половина, которая видела снег, который убирают лопатой.

Но затем произошло то, что поразило Газзанига: «После этого ответа я спросил его: Пол, почему ты это сделал?». Пол посмотрел на меня и без секунды замешательства ответил из своего левого полушария: «О, это просто. Куриная лапка идет вместе с цыпленком, а лопата нужна, чтобы убирать в курятнике».

Пациент с разделенными половинками мозга видит два разных изображения — каждое своей половинкой. Ему нужно указать на соответствующие картинки внизу. Но одна рука не знает, что делает вторая. Результат — словесное объяснение, которое заворожило исследователей (по Газзанига и ЛеДу).

Левый мозг не слышал и не видел ничего, связанного со снегом. Он знает только о цыплятах. Но оно может видеть, что левая рука (соответствующая правой половине) указывает на лопату. И левый мозг с готовностью и безо всякого замешательства выдал ответ, который относился к тому, что делала левая рука П.С.

Одна рука не знает, что делает другая — но у мозга имеется готовое объяснение.

Газзанига пишет: «Левый мозг не знает, что видел правый вследствие того, что половинки мозга разделены. Но тем не менее собственное тело пациента кое-что делало. Почему оно так поступало? Почему левая рука указывала на лопату? Когнитивной системе левого мозга нужна теория — и теория мгновенно появляется, такая теория, которая придает смысл информации, полученной при выполнении данной конкретной задачи».

Замечательная — и удивительная — вещь в этом клиническом наблюдении заключается в том, что П.С. не задумался и не проявил никакой неуверенности в своем ответе. Его левый мозг был готов и счастлив без малейшей предварительной подготовки сплести рассказ, который наполнил бы действия разумностью, которой на самом деле не было.

П.С. не мог понять, что Газзаниге и его коллегам может быть о нем известно. Его левый мозг не имел никакого представления о том, что видел его правый мозг — или что видели ученые. Отсюда — и выдумка вместо того, чтобы признать, что говорящий правый мозг П.С. не знал, почему он действовал именно так.

Эксперименты с участием П.С. проводились и описывались Майклом Газзанигой в сотрудничестве с Джозефом Ле Ду. В статье «Мозг, разум и язык» Ле Ду спрашивает: «Что происходит, когда поведение является результатом работы систем, действующих бессознательно? Другими словами, какова реакция сознательной личности на поведение, происхождение которого бессознательно? Похоже на то, что пациент с разделенным мозгом идеально подходит для изучения этого вопроса».

Ле Ду дает ответ, базируясь на своем опыте с лопатами, цыплячьими лапками и П.С.: «Говорящее левое полушарие в этих ситуациях наблюдает, как организм дает поведенческие ответы — и немедленно включает эти ответы в свое видение ситуации. Эти наблюдения, конечно, имеют значение только в той степени, чтобы показать: в нашей каждодневной жизни само сознание контролируется поведением, источником которого являются бессознательные системы. Как вы видели, тем не менее, это разумное предположение и даже факт, который можно продемонстрировать».

Ле Ду написал это в 1985 году. Но сегодня, когда последствия экспериментов Бенджамина Либета становятся очевидными, понятно: даже самые банальные и тривиальные действия — к примеру, сгибание пальца — являются результатами бессознательных процессов, которые, как полагает сознание, инициируются им — что на самом деле не так.

Следствием знаний, собранных благодаря наблюдениям за П.С. и аналогичными пациентами, является вопрос: сколько событий нашей повседневной жизни объясняются сознанием путем совершенно ошибочной рационализации после того, как событие уже завершено? Сколько раз мы лжем себе относительно мотивов собственных действий?

В 50-е годы, как говорилось в Главе 6, Эдвард Т. Холл, антрополог, указал: о том, что происходит у нас в голове, другие люди нередко знают больше, чем мы сами.

Часто ли мы, обычные люди, оказываемся в ситуациях, подобных тем, когда пациенты с разделенным мозгом повинуются приказу «Иди!», данному их немому правому полушарию

— и они немедленно встают со стула и покидают комнату для экспериментов? А когда у них спрашивают, куда они идут, их левое полушарие отвечает, к примеру — «Иду домой за баночкой колы»?

Ле Ду указывает, что мы часто придумываем подобные объяснения, когда не осознаем, что делаем. После поездки, когда мы не осознаем, как вели транспортное средство или где повернули (это часто происходит с опытными водителями), мы придумываем сознательные отговорки: дорога была прямая, или мы могли бы проехать по ней даже во сне.

«Подобные мысли — это результат сознательной части личности, которая сталкивается с фактом, что без ее одобрения или помощи совершаются целенаправленные действия. Сознательное «я» в таких случаях пытается придумать такую историю, с которой оно могло бы жить дальше», — пишет Ле Ду. Далее он продолжает:

«Мы не полностью осознаем всю информацию, которую обрабатывает наш мозг, или причины всех действий, которые мы совершаем, или происхождение всех чувств, которые мы ощущаем. Но наша сознательная часть использует все это как информацию для создания и поддержания связной истории — нашей личной истории, нашего объективного ощущения себя». Вывод для Ле Ду очевиден: «Создание подобных историй о себе и своем мире — это первичная функция сознания».

Урок, который мы можем извлечь из изучения пациентов с разделенным мозгом — это то, что наша сознательная личность, или «я» (как мы называем это в данной книге) лжет как сивый мерин, чтобы создать связную картину чего-то, что оно даже отдаленно не может понять. Мы ложью прокладываем себе путь к связности и последовательности, с которыми мы воспринимаем собственное поведение.

Но другим людям мы не лжем столько же, сколько себе. Это не ложь в обычном понимании (когда нам известно, что мы кого-то обманываем), а ложь в особом смысле этого слова, характерная для нашего сознания — не обман других, а самообман.

«Субъективное единство себя, мыслей и персонального опыта — это иллюзия, созданная ограниченной способностью систем самосознания», — пишут психологи Дэвид Окли и Лесли Имз в попытке обобщить наблюдения за двумя половинами мозга, гипноз и истерию (с подавленным или преувеличенным восприятием сенсорной информации), а также ряд других явлений. Сознание просто не в состоянии передать всю деятельность, которая лежит за сознательным восприятием. Следовательно, разнообразие ментальной деятельности скрыто от нас, и мы можем воспринимать целостность — которая не является в полной мере точной. «Наш общий взгляд на наши собственные сознательные процессы — это последовательность ограничений, наложенных тем, что мы смотрим на них сквозь узкое окно самосознания», — говорят Окли и Имз.

Скрытый наблюдатель был обнаружен в 1973, как говорят, случайно. Группе студентов демонстрировалась наведенная с помощью гипноза глухота. Испытуемому говорили, что на счет «3» он оглохнет. Слух вернется, когда гипнотическое воздействие будет снято. Гипноз работал, и испытуемый демонстрировал полное отсутствие реакции на неожиданные громкие шумы у него за спиной.

Подобные демонстрации давно уже стали рутиной, и даже несмотря на то, что многим людям термин «гипноз» ничего не говорит, это простой и отлично изученный феномен человеческого разума, и он играл центральную роль в развитии психоанализа Зигмунда Фрейда.

Но один студент задал вопрос Эрнесту Хильгарду, ученому, который проводил эксперимент: возможно ли, что «часть» человека знает, что происходит, даже под гипнозом?

Тогда Хильгард сказал одному из гипнотизируемых, что помимо той части личности, с которой он говорит, у него есть еще одна часть, которая знает гораздо больше, чем первая. Он использовал следующие инструкции (процитировано на основе одного из более поздних экспериментов, подтвердивших существование «скрытого наблюдателя»):

«Сейчас я скажу тебе кое-что интересное о твоем разуме. Когда ты находишься под гипнозом, как сейчас, многие вещи ты воспринимаешь не такими, какими они являются в реальности. Ты можешь не ощущать запахов, не видеть или не слышать то, что есть на самом деле; ты можешь воображать то, чего на самом деле здесь нет; у тебя может быть множество восприятий, отличных от нормальной реальности. Но когда ты воспринимаешь то, чего не осознаешь в нормальной реальности, есть скрытая часть тебя, которая находится в реальности, и которая знает, что происходит на самом деле. Это часть твоего разума, особенная часть. Даже несмотря на то, что ты находишься под гипнозом и не знаешь, что происходит, твое тело знает, и знает эта скрытая часть твоего разума. Множество процессов организма регулируются подобным образом. Тебе не нужно следить за дыханием — и тем не менее ты дышишь. Так работает и эта часть разума, которая знает, что происходит. И в гипнозе можно добраться до этой части. Сейчас ты поймешь, что когда я хочу говорить с этой скрытой частью твой личности, я положу свою руку на твое плечо вот так. И когда я положу руку на твое плечо, я смогу общаться с этой скрытой частью. Мы сможем поговорить. Но загипнозитированная часть тебя, часть, с которой я говорю сейчас, не будет знать, о чем мы говорили».

Во время демонстрации своим студентам Хильгард затем попросил испытуемого поднять указательный палец на правой руке, если часть его слышит, что происходит. К его удивлению испытуемый поднял палец и затем сообщил, что он хочет выйти из гипноза. Он только что почувствовал, что его палец начал двигаться сам по себе, и потребовал объяснений!

С тех пор существование скрытого наблюдателя демонстрировалось и в других опытах по гипнозу, когда испытуемому причинялась боль, но он ее не ощущал (хотя ее ощущал скрытый наблюдатель внутри того, кто испытывал боль). То же самое касается и пациентов под анестезией.

Психолог Джон Килстром так комментирует этот феномен: «Скрытый наблюдатель — это метафора для подсознательного представления чувственных раздражителей и тех способов, которыми они могут отслеживаться. Успех этой техники показывает, что люди, находящиеся под анестезией, могут не осознавать раздражителей, которые тем не менее обрабатываются сенсорно-перцептивной системой».

Этот феномен также показывает, как мало мы на самом деле знаем о том, что такое сознание: даже под наркозом мы можем ощущать и воспринимать боль через скрытого наблюдателя, хотя «мы» ее не чувствуем.

В 1991 году два ученых из совершенно разных областей — стоматолог Джон Килли и нейрофизиолог Кристоф Кош — подняли такой вопрос: «Вызывает ли наркоз потерю сознания?».

Они представили свою статью по этому вопросу с таким комментарием: «Несмотря на то, что в США в год проводится около 30 миллионов операций под общим наркозом, что уже стало обычным делом, невозможно точно установить, обладают ли пациенты сознанием во время подобных операций. В результате некоторые пациенты могут частично оставаться в сознании во время операции или впоследствии вспоминать некоторые ее аспекты. Следовательно, жизненно важно разработать некие экспериментальные способы, которые позволили бы оценить степень сознания пациентов под анестезией».

Килли и Кош приводят несколько примеров, когда все обстояло не так, как полагали анестезиологи. «Ощущение беспомощности было ужасным. Я попытался дать медицинскому персоналу знать, что я в сознании, но не мог пошевелить ни веками, ни пальцем. Я был как будто в тисках и постепенно начал осознавать, что я нахожусь в ситуации, из которой нет выхода. Я почувствовал, что не могу дышать, и просто смирился с тем, что умираю».

Но пациент выжил и смог рассказать эту историю. Подобные явления указывают, что сознание — это феномен, о котором мы слишком мало знаем. Это, конечно, не значит, что мы смогли бы дать определение сознанию, если бы знали точно, что такое анестезия. Из того факта, что крыса не находится под наркозом, мы не смогли бы вывести заключение, что она обладает сознанием в человеческом понимании этого слова. Но тем не менее невероятно, что такое количество операций проводится при условиях, когда на самом деле никто не контролирует, находится ли пациент в сознании.

Сознание — это своеобразное явление. Оно пронизано обманом и самообманом: мы можем осознавать даже то, что должно было быть полностью стерто наркозом; сознательное «я» с радостью и постоянно лжет, чтобы выработать рациональное объяснение тому, что делает тело; чувственное восприятие — это хитрое смещение сенсорных импульсов к тому времени, когда сознание полагает, что начинает действие, в то время как мозг уже давно работает; похоже на то, что у нас в мозгу присутствует более чем одна версия сознания; наше сознание не содержит почти никакой информации — но мы воспринимаем его так, как будто в нем исключительно много информации. Сознание весьма своеобразно.

Но опыты Бенджамина Либета дали нам половиной секунды, в течение которых и происходят все эти странности.

Если взять в качестве отправной точки открытие Либета относительно временного сдвига сознательности, появится такая картина: внешний раздражитель, к примеру, укол кожи, достигает мозга двумя путями — быстрая специфическая нервная система, которая не вызывает сознательного восприятия, но датирует, когда появляется осознание события сознанием, и медленная неспецифическая система, которая вызывает полусекундную активность, ведущую к сознательному восприятию.

Если подумать об уколе кожи, он не может восприниматься вне контекста: был ли это укус комара или прикосновение? Была ли это кнопка, на которую мы чуть не сели, или легкий толчок в плечо от кого-то, кто собирается что-то нам прошептать? Движемся ли мы сами или окружающий мир движется на нас?

Укол кожи воспринимается в контексте. Он не воспринимается сначала как укол, а затем интерпретируется. Когда мы что-то воспринимаем сознательно, мы уже это интерпретируем (а, возможно, уже и реагируем — вставая с кнопки на стуле).

Был поздний вечер, и его поток сознания протекал где-то среди полностью абстрактных проблем. Его мыслительный процесс работал уже долго, и он был как бы погружен в себя на диване: не спал, но был где-то далеко.

Его рука внезапно вскинулась, как будто он хотел защититься, но это движение было моментально остановлено осознанием того, что «не страшно, если стол немного сдвинулся». И только после этого он услыхал звук: легкий скрип стола, который потихоньку рассыхался в прохладном вечернем воздухе, не представляя никакой опасности.

Последовательность восприятия была такой: (1) он реагирует; (2) нет никаких причин беспокоиться; (3) он слышит звук, который вызвал (1) и (2).

«Иногда подобное происходит со мной Четвертого июля, — говорит Бенджамин Либет. — Иногда я подскакиваю еще до того, как взорвется фейерверк».

Новейший пример, который отлично демонстрирует, каким образом мы не воспринимаем звуки, пока они не будут интерпретированы, можно провести с использованием телевизора и пары наушников. Это очень простой пример: включите новости или другую программу, где люди разговаривают. Через наушники вы услышите две звуковые модели: (1) речь человека, который говорит и (2) шум.

Интересно будет спросить себя, откуда исходит звук — или, что будет более точным, так как он, конечно, исходит из ваших наушников, откуда вы его воспринимаете. Вполне понятно, что он исходит из коробки, в которой сидит и разговаривает человек (звук исходит из телевизионной картинки). Но ведь шум исходит из ваших наушников! Звук этого шума относится не к говорящим людям на экране, а к наушникам, которые вы надели. Наш опыт слушания автоматически интерпретирует и сортирует информацию, которая содержится в сигналах и шуме: форма и фон. Форма соотносится с местом, где мы воспринимаем соответствующие визуальные формы, в то время как шум не соотносится ни с чем, но воспринимается как исходящий оттуда же, откуда исходят и остальные физические эффекты.

(Проще всего создать этот феномен, пользуясь видеокассетами, так как саундтрек пленки содержит множество шумов — или можно понажимать кнопки дистанционного пульта от телевизора, увеличив количество шума).

Сознание предоставляет нам сенсорную информацию, которая уже была тщательно обработана — но оно не говорит нам: выглядя как сырая информация, она на самом деле заключена в контекст, без которого она была бы совсем не такой, какой мы ее воспринимаем. В конце концов мы сразу воспринимаем поглаживание или укус комара, а не некое абстрактное воздействие, которое нам еще предстоит интерпретировать.

Содержимое нашего сознания уже обработано и уменьшено, помещено в контекст еще до того, как мы его воспринимаем. Сознательное восприятие имеет глубину: оно уже помещено в контекст, большое количество информации было обработано, но нам не представлено. Масса сенсорной информации была отсеяна прежде, чем появилось сознательное восприятие — и этой сенсорной информации нет. Тем не менее само восприятие базируется на отсеянной информации.

Мы воспринимаем ощущение — но мы не воспринимаем того, что это ощущение уже было интерпретировано и обработано. Мы не воспринимаем ту огромную умственную работу, которую мы проделываем, когда воспринимаем. Мы воспринимаем ощущение как немедленное и прямое ощущение поверхности вещей, но на самом деле ощущение — это результат процесса, который дает глубину воспринятой сенсорной информации. Сознание — это глубина, но воспринимается оно как поверхность.

Трюк, который проделывает сознание, заключается в том, что ему удается комбинировать два совершенно разных подхода к миру. Один подход касается раздражителей, которые мы получаем от окружающего мира, другой — образа, который у нас возникает, чтобы объяснить это восприятие.

Мы не воспринимаем сырую сенсорную информацию. Мы не видим длину световых волн — а видим различные цвета. Мы слышим диктора новостей не из наушников, а из телевизора. Мы не ощущаем поглаживание как потенциальный укус комара.

Но цвета, дикторы и поглаживания воспринимаются так, как будто все это происходит здесь и сейчас, как будто они представляют собой именно то, что мы воспринимаем. А на самом деле они являются результатами симуляции.

Мы воспринимаем не сырую сенсорную информацию, а ее симуляцию. Симуляция нашего сенсорного восприятия — это наша гипотеза реальности. Эта симуляция есть то, что мы воспринимаем. Мы не воспринимаем сами вещи — мы ощущаем их. Мы не воспринимаем ощущения — мы воспринимаем симуляцию ощущений.

Этот взгляд включает в себя очень далеко идущее утверждение: то, что мы воспринимаем непосредственно — это иллюзия, которая представляет информацию, интерпретированную таким образом, как будто она не подвергалась обработке. Именно иллюзия является сутью сознания — мир, который воспринимается осмысленно и через интерпретацию.

Но почему мы не можем просто воспринимать то, что ощущаем? Потому, что мы ощущаем слишком много — миллионы бит в секунду. Мы воспринимаем только небольшую часть того, что ощущаем — а именно ту часть, которая имеет смысл в данном контексте.

Но почему мы не видим, что информация, которую мы воспринимаем, уже была обработана, что масса информации была отсеяна до того, как нам представили лишь небольшой ее кусочек?

Здесь объяснение может быть таким: потому, что для достижения этой глубины требуется время, и потому что было бы не слишком сподручно знать, что прошло это время. Есть многие и многие вычисления, которые не имеют отношения к нашим действиям в этом мире. Нам приходится решить множество задач, прежде чем мы вообще будем в состоянии что-либо воспринять: нам приходится сформировать гипотезу о том, откуда исходят звуки, прежде чем мы сможем их услышать.

Бенджамин Либет показал, как специфические нервные волокна, проходящие от органов чувств к мозгу, позволяют зафиксировать время получения ощущения, которое не будет нами воспринято до тех пор, пока неспецифические нервные волокна не приведут к полусекундной активности, которая будет означать, что теперь ощущение может быть воспринято.

Таким образом сенсорное восприятие может объединить в себе информацию от множества сенсорных модальностей, получающих раздражители от одного и того же объекта, даже если информация от этих разных модальностей (слух или зрение) может обрабатываться мозгом разное количество времени. Если бы не было этой половины секунды, в которую вся информация синхронизируется, мы могли бы, как объясняет это Либет, столкнуться с «дрожанием» нашего восприятия реальности.

Наше сознание отстает потому, что ему нужно представить нам картину окружающего мира, которая будет актуальной. Но оно представляет нам именно картину окружающего мира, а не картину всей той великолепной работы, которую проделывает мозг.

Последовательность такова: ощущение, симуляция, переживание. Но нам не обязательно знать о симуляции, поэтому она исключается из нашего восприятия, которое состоит из отредактированных ощущений, которые воспринимаются нами как неотредактированные.

Сознание — это глубина, которая воспринимается как поверхность.

Время от времени нам может приходить в голову идея, которая немедленно и инстинктивно кажется нам очень важной, хотя мы и не понимаем почему. К примеру, когда мы встречаем кого-то, кто нам действительно нравится безо всякой причины. Как раз подобная идея появлялась у меня несколько раз, пока мой интерес к экспериментам Либета не сделал ее фундаментально важной. Но ощущение озарения возникло в один момент.

Эта идея произрастает из устройства компьютеров. Названная иллюзией пользователя, она включает в себя немалую эпистемологическую глубину и является великолепной метафорой картины сознания, обрисованной выше.

Понятие иллюзии пользователя появилось в статье выдающегося специалиста по компьютерам Алана Кея, который работал в Xerox PARC, в исследовательском центре Rank Xerox в Пало Альто, Силиконовая Долина, к югу от Сан-Франциско. В 70-е годы PARC стал тем местом, где развивался революционный компьютерный язык под названием «Smalltalk». Rank Xerox не хватило дальновидности осознать огромный потенциал Smalltalk, поэтому его оставили Apple для использования на машинах типа «Макинтош» — компьютерах, с которыми можно общаться как с хорошими друзьями за чашкой чая.

Основная идея заключалась в том, что компьютер — который, конечно, можно запрограммировать для чего угодно — должен представать перед нами как вежливое и готовое к сотрудничеству устройство. Именно компьютер должен быть делать всю тяжелую работу, а не пользователь.

Это может звучать как прописная истина, но, безусловно, все было не так до тех пор, пока «Apple» не представил на рынке свои компьютеры. Доминирующая в то время форма компьютеров базировалась на принципах, которые развивали инженеры, проводящие всю свою жизнь, работая на компьютерах. Естественно, они не имели ничего против всякого рода загадочных кодов и акронимов для внутреннего состояния компьютеров, так как именно сами компьютеры, а не то, для чего они были предназначены, интересовали этих инженеров.

А вот для всех остальных все как раз наоборот: конечно, компьютер может быть интересен сам по себе как игрушка или символ статуса, но нам важен не сам компьютер, а та польза, которую мы можем из него извлечь. Эти слова я пишу на «Apple Mac», который показывает слова на экране и несколько символов на полях, дающих пользователю возможность листать страницы. Но будучи пользователем, мы не имеем никакого представления о том, как именно эти слова хранятся в компьютере. Да нам это и неважно, раз слова появляются на экране тогда, когда нам этого хочется.

Конечно, целые толпы инженеров, программистов и дизайнеров оснастили компьютер кучей умных штучек, которые позволяют этим словам сохраниться — но пользователи об этом совершенно не волнуются — пока они справляются со своей работой.

В добрые старые дни — что применительно к компьютерам означает лишь несколько десятилетий назад — мы могли общаться с машинами, только если умели писать на языке, который объяснял машине, что именно ей нужно делать. Приходилось объяснять компьютеру, где что хранить. У вас в уме должна была быть картина того, как работает машина, чтобы заставить ее работать.

Огромный сдвиг от требовательных компьютеров к компьютерам-помощникам произошел, когда появился Smalltalk и его применение иллюзии пользователя. Это подразумевало радикальные изменения пользовательского интерфейса — той части компьютера, с помощью которой мы с ним общаемся: клавиатура, монитор и др. Инженеры, которые создавали первые компьютеры, уделяли не слишком много внимания пользовательскому интерфейсу, так как все пользователи компьютеров были профессионалами. И потому компьютеры выглядели загадочными и неуклюжими. Алан Кей пишет:

«Пользовательский интерфейс когда-то был последней частью, о которой заботились при создании систем. Теперь он находится на первом месте. Он считается первичным, так как и для профессионалов, и для новичков то, что должен ощущать человек — это свой компьютер. «Иллюзия пользователя», как мы с коллегами назвали это в Исследовательском центре Xerox Palo Alto — своего рода упрощенный миф, который выстраивается для объяснения (и предположения), какими будут действия системы и что нужно делать дальше».

Иллюзия пользователя, следовательно, это то, как пользователь видит машину. Кей и его коллеги осознали, что на самом деле неважно, будет ли эта картина точной или полной, если только она будет связной и соответствующей. Лучше иметь неполную и метафорическую картину того, как работает компьютер, нежели не иметь вообще никакой картины.

Таким образом, важно не объяснить пользователю, как работает компьютер, а создать миф, который будет подходящим и последовательным — и базироваться он будет на пользователе, а не на компьютере.

Компьютер, который сейчас записывает эти слова, представляет пользователю последовательность текстов, организованных в папках на рабочем столе. Неудачные главы перетаскиваются в корзину в правом нижнем углу. Когда пользователь хочет посмотреть, не слишком ли длинной получилась глава, он может воспользоваться калькулятором в «ящике стола».

Но внутри компьютера нет никаких папок, мусорных корзин или калькуляторов. Там есть только определенное количество нулей и единиц в определенной последовательности. Неописуемое их количество: в компьютере может содержаться много миллионов нулей и единиц. Но это совершенно не тревожит пользователя: все, что ему нужно сделать — это извлечь свою работу, когда он ее закончит. Пользователь может оставаться полностью индифферентным к этому огромному количеству нулей и единиц. Пользователь заинтересован только в том, что предлагает ему иллюзия пользователя: страницы глав, папки, куда складываются готовые главы, папки с рабочими материалами, корреспонденция, ошибочные предложения и неорганизованные мысли.

Иллюзия пользователя — это метафора, индифферентная по отношению к настоящим нулям и единицам, и заинтересованная лишь в конечном функционале.

Утверждение, следовательно, заключается в том, что иллюзия пользователя — это хорошая метафора сознания. Наше сознание — это наша иллюзия пользователя по отношению к себе и к миру.

Сознание — это не иллюзия пользователя для всего мира или всего человека. Сознание — это иллюзия пользователя, затрагивающая те аспекты мира, на которые может влиять этот человек, и часть человека, на которую может влиять сознание.

Иллюзия пользователя — это собственная личная карта самого человека и его возможностей взаимодействия с миром. Британский биолог Ричард Докинс пишет об этом так: «Возможно, сознание появляется, когда симуляция мира, создаваемая мозгом, становится настолько полной, что ей приходится включать и модель самого себя».

Если сознание — это моя иллюзия пользователя себя, оно должно настаивать, что пользователем является именно этот пользователь, оно должно отражать горизонты пользователя, за которые не стоит заходить. Следовательно, иллюзия пользователя имеет дело с пользователем по имени «я».

«я» воспринимает, что это «я» действую, «я» ощущаю, «я» думаю. Но все это делает «Я». «я» — это моя собственная иллюзия пользователя.

Подобно тому как компьютер содержит огромное количество бит информации, в которой пользователь не заинтересован, «Я» содержит огромное количество бит, которые не интересуют «я». «я» совершенно не заботится о том, чтобы знать, каким образом его сердце перекачивает кровь — во всяком случае, не все время. Точно также «я» не волнует и то, каким образом в «Я» возникают ассоциации — ему гораздо интереснее, что из них следует.

Но не только «я», воспринимаемое как наша собственная личностная идентичность и активный субъект, является иллюзией. Даже то, что мы на самом деле воспринимаем — это тоже иллюзия пользователя. Мир, который мы видим, ощущаем, оцениваем и воспринимаем — это иллюзия.

В мире нет цветов, звуков или запахов. Они — лишь то, что мы воспринимаем. Это не означает, что нет и мира — мир есть. Мир просто есть. У него нет никаких свойств до тех пор, пока его не начинают воспринимать. И в любом случае у него нет таких свойств, как запах, цвет и звук.

Я вижу панораму, поле зрения — но это не равнозначно тому, что поступает в мои органы чувств. Это реконструкция, симуляция, представление того, что получают мои органы чувств. Интерпретация, гипотеза.

Что если бы мы могли воспринимать мир непосредственно, без предварительной симуляции, без необходимости потратить полсекунды на усвоение знаний, которые затем будут представлены нам так, будто поступают одновременно с воспринимаемым материалом?

Олдос Хаксли описал подобный опыт в своей книге «Двери восприятия» (1954). Она стала своеобразным предзнаменованием массового переворота в восприятии реальности, который начал оказывать влияние на западную культуру в 60-е оды. Хаксли, который принимал мескалин, описывает это так:

«Я принял таблетку в 11. Через полтора часа я сидел в своей студии, целенаправленно уставившись на небольшую стеклянную вазу. В вазе было всего три цветка — полностью распустившаяся роза «Красавица Португалии», желтовато-розовая, с намеком на более горячий и яркий оттенок у основания каждого лепестка, большая пурпурно-кремовая гвоздика и бледно-фиолетовый у основания сломанного стебля гордый геральдический цветок ириса. Случайный и условный, этот небольшой букетик нарушал все традиционные правила хорошего вкуса. Во время завтрака этим утром я был поражен живым диссонансом цветов. Но это больше не имело значения. Я видел не то, насколько необычным было находящееся передо мной собрание цветов — я видел то, что видел Адам в утро своего создания: чудо, момент за моментом обнаженного бытия».

Хаксли продолжает: «Я продолжал смотреть на цветы, и в их живом свете я, казалось, находил некий качественный эквивалент дыхания — но дыхания без возврата в начальную точку, без постоянных отливов, а только повторяющийся поток движения от красоты к еще более возвышенной красоте, от глубокого к еще более глубокому значению. На ум мне пришли такие слова, как «грация» и «преображение», и это, конечно, было то, для чего они, помимо всего прочего, и предназначались».

Во время своего мескалинового турне Хаксли повторял снова и снова: «Вот как мы должны видеть», когда, к примеру, он смотрел на складки на своих брюках или корешки книг на полках. Этот опыт привел его к следующим комментариям того, что здесь называется сознанием и результатом отсеивания информации:

«Вспоминая свой опыт, я склонен согласиться с выдающимся кембриджским философом доктором С.Д. Броудом: «…нам стоит постараться более серьезно отнестись к тому, что до сих пор мы склонялись к теории, которую (французский философ Генри) Бергсон выдвинул относительно восприятия памяти и ощущений. Предполагается, что функция мозга, нервной системы и органов чувств носят преимущественно исключительный, а не продуктивный характер. Каждый человек в каждый момент времени способен вспомнить все, что когда-либо с ним случалось, и воспринимать все, что происходит в любом месте Вселенной. Функция мозга и нервной системы заключается в том, чтобы защитить нас от перегруженности и подавления массой бесполезных и ненужных знаний, исключив большую часть того, что в противном случае мы бы воспринимали или запоминали в каждый момент времени, и оставляя только очень небольшую специально отобранную ее часть, которая с высокой вероятностью может быть практически использована.» Согласно такой теории каждый из нас — это потенциальный «Свободный Разум». Но пока мы животные, всеми силами старающиеся выжить. Чтобы биологическое выживание было возможным, Свободный Разум должен пройти через уменьшающие поток информации клапаны мозга и нервной системы. И то, что мы получаем на выходе — это лишь мизерная струйка сознания, которая помогает нам остаться в живых на поверхности этой конкретной планеты».

Но подобные восприятия доступны не только пользователям наркотических средств. Американский философ Чарльз Сандерс Пирс, кто в конце 19 века предвосхитил многие новые идеи века двадцатого, говорит о непосредственном восприятии мира как о haecceity — «этовость» Вот как датский эксперт по Пирсу физик Педер Воэтманн Кристиансен описывает «этовость»: «Это непосредственное и шокирующее восприятие объекта, которое заставляет язык испаряться как капля воды на раскаленном листе металла. Все, что мы можем сделать — это направить свой указательный палец и сказать «это».

Воэтманн Кристиансен иллюстрирует точку зрения Пирса, ссылаясь на отрывок из знаменитой серии книг антрополога Карлоса Кастанеды о южноамериканском шамане Доне Хуане и его учениях. «Просто подумайте, — говорит он, — мир не отдает нам себя непосредственно, между нами стоит описание мира. И на самом деле мы всегда на шаг отстаем, и наше восприятие мира всегда лишь воспоминание восприятия. Мы все время вспоминаем мгновения, которые только что были, только что прошли. Мы вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем все».

25 лет спустя американскому психологу Роджеру Шепарду под утро приснился его знаменитый эксперимент.

Повернутый объект (по Шепарду и Метцлеру).

Шепард увидел перед собой несколько картинок, которые он потом воссоздал на своем компьютерном мониторе. Это были простые изображения небольших кубиков, соединенных друг с другом в простые фигуры наподобие незаконченных моделей Лего.

В 1971 году Шепард и его коллега Жаклин Метцлер опубликовали исследование изображений подобных объектов в журнале «Science». Нескольких испытуемых попросили сравнить изображения этих конструкций пара за парой. Два набора кубиков, картинки которых показывались испытуемым, поворачивались, так что они явно не были идентичными. Затем испытуемых спрашивали, были ли идентичными эти наборы кубиков.

Интересным оказалось то, сколько времени потребовалось людям на ответ. Оказалось, что чем больше повернутыми по отношению друг к другу были эти два набора кубиков, тем больше времени требовалось, чтобы выяснить, являются ли они идентичными или, к примеру, являются отражениями друг друга.

Ученые пришли к выводу, что люди на самом деле для сравнения двух объектов поворачивают их в уме. Или представляют себе поворот. Тем образом, который они воспринимают, можно манипулировать в голове путем ментальной ротации.

Люди не просто видят. Мы способны симулировать — создавать модели для сравнения.

«Идея моего оригинального эксперимента с Джеки Метцлер по ментальной ротации пришла ко мне… в форме динамического гипнопомпического (происходящего при пробуждении) образа трехмерных объектов, которые волшебным образом поворачивались в пространстве,» — пишет Роджер Шепард в своей книге «Образы ума». Шепард полагает, что появление их непосредственно перед пробуждением не было случайностью. «Многие ученые и творческие мыслители замечали, что лучше всего мозг зачастую работает без сознательного его направления, в восприимчивых состояниях мечтательности, бесцельной медитации, в грезах или при переходе от сна к бодрствованию».

Как же тогда рассматривать сны в свете симуляции и иллюзии пользователя? На ум сразу приходит одно: когда мы спим, мы можем создавать симуляции — мы визуализируем нечто и понимаем, с чем это может быть (зачастую очень странным образом) связано. Но мы не пользуемся этой симуляцией в тот момент, когда мы ее воспринимаем. В состоянии сна — так называемая фаза быстрого движения глаз — наши члены блокированы, так как моторные зоны мозга, контролирующие движения, угнетены. Сон со сновидениями — это состояние, когда нет пользователя, но есть огромное число иллюзий. В свете того, насколько неизученной является функция сна со сновидениями, не будет безрассудным предположить, что сны являются своеобразным тренажером симуляции.

Мозг проверяет свою способность симулировать реальность, опробуя новые связи или создавая новые (или очень старые) образы памяти и восприятия. Но предварительное условие нашей способности испытывать самые сумасшедшие возможности — это именно то, что они не могут быть использованы. Поэтому и движения специально заблокированы, в то время как остальные функции тела работают на полную мощность: пульс и дыхание учащаются, глаза двигаются и кислородный метаболизм в мозгу находится на таком уровне, как будто мы бодрствуем.

Если сны — это тренировка перед новыми симуляциями, то это как раз пример ситуации, когда сознание присутствует, но «я» удерживается в стороне. Мы не можем привести в движение тело, как не можем и повлиять на сновидения с помощью своего «я». Но когда мы спим, мы находимся в полном сознании. Иллюзия пользователя без пользователя.

И напротив, хождение во сне мы можем описать как «пользователь, лишенный иллюзий»: когда он ходит во сне, он производит действия, но тот, кто действует, не обладает осознанностью.

Поэтические возможности, присущие термину «иллюзия пользователя», можно расширить и дальше: гипноз — это иллюзия другого пользователя; медитация — состояние, когда нет ни пользователя, ни иллюзии.

В декабре 1958 года в ходе операции в Королевском госпитале Бирмингема в Англии 52-летний мужчина получил новую роговицу. Его собственная роговица была разрушена инфекцией, когда ему было всего 10 месяцев от роду. С тех пор он полностью ослеп.

Операция была воспринята как большой успех и получила в Великобритании широкое освещение. В «Дейли телеграф» прошла серия статей, в которой рассказывалась о вновь обретенном зрении, которым пациент смог пользоваться всего через несколько часов после операции.

Среди читателей оказался и психолог Ричард Грегори, который интересовался темой психологии познания (и с чьей работой по зрительным иллюзиям мы встречались в Главе 8). Вместе со своим коллегой Джином Уоллесом Грегори начал изучать то, каким образом воспринимал мир пациент, который в научной литературе получил известность как С.Б.

До операции С.Б. был активным, счастливым человеком, освоившим многие виды деятельности, считающиеся недоступными для слепых. Он умел ездить на велосипеде (вместе со зрячим ассистентом, который держался за его плечо) и пользоваться инструментами, и он ходил без специальной палочки. С.Б. осязал окружающий мир, и ему очень нравилось мыть машину зятя, представляя себе ее форму.

Грегори пишет о том, что произошло после операции: «Когда повязки впервые были сняты с его глаз и он более не был слеп, он услышал голос хирурга. Он повернулся на голос, но не увидел ничего, кроме расплывчатого пятна. Он понял, что это должно было быть лицо, так как оттуда исходил голос — но не мог его видеть. Он не увидел внезапно окружающий мир и предметы в нем, как это делаем мы, когда открываем глаза».

Но когда зрение С.Б. восстановилось за несколько последующих дней, у него не было никаких проблем с узнаванием многих предметов, которые ранее были ему знакомы только по прикосновениям: животные, машины, буквы, стрелки часов. Он быстро освоил рисование, но делал странные ошибки. Он пририсовал автобусу колеса со спицами, хотя в 60-е годы у автобусов не было спиц. Он сделал так потому, что когда он был маленьким, ему позволили ощупать автобус, у которого действительно были такие колеса.

Одной из немногих вещей, которые действительно поразили С.Б, была луна. Он увидел четверть луны в небе и спросил, что это такое. Ответ его удивил, так как он всегда полагал, будто четверть луны выглядит как четверть торта.

С.Б. опирался на свои воспоминания прикосновений, чтобы видеть; если и было что-то, что он не мог потрогать, так это луна.

Среди того, что С.Б всегда мечтал опробовать, был токарный станок. Грегори и Уоллес показали ему станок в стеклянном ящике в Музее науки в Лондоне, но С.Б. сказал, что не видит его. Ящик открыли, он закрыл глаза, ощупывал станок в течение минуты, отошел, открыл глаза и сказал: «Теперь, когда я его почувствовал, я могу его увидеть».

Поначалу С.Б. Мог видеть только то, что было ему известно через осязание.

История С.Б. закончилась трагически. Всего через год после операции он умер, став жертвой депрессии. Увидеть мир стало для него разочарованием. По вечерам он часто сидел без света. История С.Б. говорит нам о том, как сложно видеть что-то, чего мы до этого не симулировали. Это неправда, что увидеть — значит, поверить. Поверить — вот что значит, увидеть.

В восприятии мира нормального человека ощущения от различных органов чувств объединяются, чтобы сформировать единую внутреннюю картину, которую мы и воспринимаем. Один наш орган чувств поддерживает другой: речь легче слушать, когда мы можем видеть спикера.

Но не только в том случае, если от одного органа чувств поступает мало информации, мы начинаем пользоваться другим. Вся работа нашего восприятия, а, следовательно, и нашего сознания заключается в том, чтобы собрать несколько различных видов информации в единую симуляцию, которая нам известна.

На основе истории С.Б. Ричард Грегори, наряду с другими, задал и такой вопрос: «Сколько бы мы смогли увидеть, если бы с детства росли в похожем на зеркало мире без прикосновений, не имея возможности пощупать предметы? Ответ почти наверняка будет — очень мало, так как мы видели бы только формы, а не предметы, и у нас отсутствовала бы корреляция, которая позволила бы выработать перцепционную «гипотезу объекта».

Участие Грегори в работе эксплораториев — научных музеев, в которых реализован принцип прикосновений и получения личного опыта — как раз и объясняется его опытом того, насколько важным является для нашего зрения осязание.

Урок, который, как говорит Грегори, учителя должны извлечь из этого знания, касается важности осязания. Он проводит разницу между тремя способами познания:

Формальное познание характеризуется освоением формального математического аппарата, чтобы мы могли решать примеры и обращаться с цифрами, не зная того, что за этим стоит. Это старый добрый способ.

Интуитивное познание состоит в том, чтобы дать объяснение, базирующееся на здравомсмысле, которое обучаемый сможет понять. Смысл передается не с помощью языка или символов (как в случае формального познания). Понимание достигается интуитивным ощущением, которое передается учителем с помощью жестов.

Интерактивное познание — это когда мы можем касаться предметов, включает в себя ихисследование, проверку на практике и пачканье рук.

Идея эксплораториев (по всему миру было открыто не так много подобных заведений) заключается как раз в этом — обеспечить взрослым и детям возможность «сыграть» свой путь к познанию, физически манипулируя экспериментальными инструментами. Основанием этой стратегии является не только то, что формальный метод обучения отчаянно скучен (к правильному результату человек приходит, не понимая почему). И не то, что в долгосрочной перспективе обучение интуитивным методом, где передаётся понимание учителя посредством в частности невербальных сигналов, оказывается неудовлетворительным.

Стратегия интерактивного обучения важна, так как она говорит нам, что мы учимся не только через сознание.

Первая стратегия, формальная — это чистая сознательность, чистая информация: мы изучаем коды, а не то, что они собой представляют. Нет ничего, кроме определенных символов.

Вторая стратегия, интуитивная, включает в себя как сознательное, так и частично бессознательное: и информацию, и эксформацию. Обучаемый воспринимает учительскую симуляцию: воспроизводит ее, базируясь на аргументах и состояниях ума, которые передаются учительскими словами и жестами. Общение происходит на высокой пропускной способности, так как применяется не только вербальная, символическая пропускная способность, но еще и визуальная.

Третья стратегия, интерактивная, подразумевает гораздо более высокую пропускную способность, нежели чистое формальное обучение. Но учителя нет: обучающийся сам получает и отсеивает информацию. Тем не менее тщательно продуманные экспериментальные приборы позволяют обучаемому изменять свою симуляцию, свое восприятие того аспекта реальности, к которому относятся эти приборы.

Если бы мы обучались только сознанием, и, следовательно, наше «я» отвечало бы за все знания, которые мы приобретаем, как бы мы смогли научиться ездить на велосипеде, танцевать или думать?

Существует множество навыков, которые мы можем применять, не отдавая себе в этом отчета. На самом деле гораздо чаще мы не отдаем себе такой отчет.

Как выглядит Мэрилин Монро? Опишите ее! Блондинка — да, улыбающаяся — да, мушка на лице — да. Можете ли вы сказать еще что-то? Большинство людей не смогут — но если есть картинка, даже часть картинки, мы немедленно узнаем ее лицо.

Как выглядит ваша семья? Ваш начальник? Ваши коллеги? Ваш сосед? Вы знаете, вы, конечно же, знаете — но не можете облечь свое знание в слова. Невозможно описать лицо с помощью большого количества деталей, хотя всего одной из этих деталей может быть для вас достаточно, чтобы вспомнить ее обладателя.

Британский философ Майкл Полани описал этот феномен в 50-е годы как неписаное знание. Большинство того, что мы знаем, не может быть выражено словами. Пример с лицами — это как раз пример Полани, чья точка зрения была обобщена шведским философом Ингваром Йоханссоном: «Полани говорит, что когда мы направляем наше внимание, к примеру, на лицо, в то же время мы отводим свое внимание от деталей лица. Мы отводим внимание от того, о чем у нас имеется неписаное знание. Можно сказать, что мы всегда уделяем внимание тому или другому, получая знание — но если так, мы должны также и отводить свое внимание. Неписаное знание необходимо, если вообще необходимо само знание.»

Жизненно важный аспект идеи неписаного знания в том, что навык, к примеру, такой, каким обладает искусный мастер, содержит больше знания, чем мы можем описать. Умение обращаться с растениями («зеленые пальцы») не может быть передано путем описания: вы можете стать обладателем зеленых пальцев, только испачкав свои собственные пальцы в земле (а некоторые из нас так никогда и не получают этих знаний).

Повседневная жизнь содержит бесчисленные примеры, подобные этому, но они так же часто встречаются и в науке — деятельности, которая, возможно, более, чем все остальные, должна базироваться на установленном и точном знании. Но в 1962 году, в русле открытий Полани, американский научный историк Томас Кун сформулировал свою знаменитую теорию парадигм науки. Фундаментальная идея Куна заключалась как раз в том, что наука не может отвечать за свои собственные ценности и нормы — и даже за свои теории. Человек становится ученым, проведя определенное количество опытов, которые он повторяет. Он просчитывает уравнения ньютоновской физики, чтобы получить неписаные знания. Он экспериментирует с менделевскими генетическими законами, повторяя несколько опытов. Он изучает в процессе — то есть учится путем повторения действий, а не слов (хотя способ «попугайного обучения» награждает лишь тех людей, которые хорошо могут повторять слова, не вдаваясь, могут ли они повторить их значение).

В современной научной философии термин «парадигма» означает нечто иное, чем то, что он означал для Куна, когда тот его вводил. В настоящее время парадигма означает то, что находится в рамках «картины мира», и многие люди говорят о новой парадигме, под которой они подразумевают новую картину мира, что бы это ни значило.

Когда Куна критиковали за использование термина «парадигма» (который на самом деле является переводом с греческого — «изменение существительных, глаголов и других частей речи») двадцатью двумя разными способами, он решил сменить свою лексику и начал говорить об эталонах: «Конкретных решениях задач, которые студенты встречают с самого начала своего научного образования, в лабораториях, на экзаменах или в конце глав научных учебников», — пишет Кун.

Эталон содержит все неписаное знание, о котором не говорят нам формулы — это значение символов. Воспринять его можно, только попытавшись применить символы на практике, используя их для отсеивания информации. Мы не можем ничего выучить, просто уставившись на символы. Они раскрывают свою силу только тогда, когда объединяются с живым человеческим мозгом, который способен восстановить определенную часть эксформации, присутствовавшей в то время, когда эти символы формулировались.

Изучение первичного подпорогового восприятия, которое оказывает влияние на сознательное восприятие, в настоящее время применяется для того, чтобы провести разницу между так называемой скрытой и явной памятью — то есть памятью, которая работает без использования сознания или с его использованием соответственно.

На выполнение задачи могут оказывать влияние воспоминания, которые не ощущаются сознательно. То, что вспоминается, было сознательным, когда запоминалось — но не тогда, когда оно применяется. Джон Килстром пишет об этом феномене так: «Эффект неявной памяти концептуально схож с эффектом подпорогового восприятия в том, что оба они раскрывают влияние на переживания, мысли и события, недоступные сознанию. Однако эти два эффекта нужно отличать друг от друга. В противоположность подпороговому восприятию события, оказавшие влияние на эффект скрытой памяти, были четко обнаруживаемы сознанием, к ним было привлечено внимание, и они присутствовали в сознании в тот момент, когда совершались».

Эти феномены ярче всего проявляются у пациентов с серьезной потерей памяти, когда воспоминания, которые они не могут воспроизвести сознательно, все же оказывают влияние на их способность угадывать, к примеру, конец слова, когда им предлагается его начало. Пациенты не могут вспомнить, что они знают это или откуда они это знают — но их поведение показывает, что им это известно. На самом деле именно демонстрации, в ходе которых пациенты с серьезной амнезией показывали способность «угадывать» все слово, когда им предлагались его части, и привели к современному интересу к праймингу.

Но этот феномен обнаруживается не только у пациентов. Наша повседневная жизнь также отмечена большим количеством подобных проявлений скрытой памяти, когда воспоминания оказывают влияние на поведение, а мы этого не осознаем. Узнавание лиц основано на знании, которое мы не можем описать. Это наблюдение Майкла Полани было радикально подтверждено изучением пациентов с серьезной потерей памяти как раз в связи с их способностью узнавать лица — прозопагнозия (греч. πρόσωπον, prósōpon — лицо и ἀγνωσία, agnōsía — неузнавание).

Двум пациентам с прозопагнозией показывали 50 черно-белых фотографий лиц. 42 из них были пациентам совершенно не известны, а последние 8 были им знакомы — это были либо члены семьи, либо узнаваемые публичные персоны.

Оказалось, что пациенты не способны узнать лица людей, которых они знали, а также не могли отличить незнакомые лица от знакомых. Не могли сознательно. Но это могло сделать их тело!

Даниэль Транель и Антонио Дамасио из Университета Айовы не просто спрашивали, могут ли пациенты узнать лица — они также измеряли электрическую проводимость их кожи, чтобы понять, есть ли какая-то реакция. Этот метод известен как детектор лжи, несмотря на то, что измерение электрических параметров кожи является гораздо более ценным научным методом, чем сомнительная практика, которая кроется за этим термином.

Транель и Дамасио так прокомментировали то, что им удалось обнаружить: «Диссоциация между отсутствием узнавания и положительная электродермальная идентификация могут значить, что у этих субъектов процесс узнавания на ранних стадиях все же происходит, но результаты этой операции не становятся доступны сознанию».

На базе более ранних исследований Транель и Дамасио предложили модель того, как мы узнаем лица: за непосредственным восприятием лица следует распознавание воспоминаний, визуальных и полученных с помощью других органов чувств, связанных с этим лицом. И только после этого, по мнению Транеля и Дамасио, следует сознательное восприятие. Другими словами, имеет место последовательность, похожая на модель «ощущение-симуляция-восприятие».

У этих пациентов тело помнит лица лучше, чем сознание. Работает ли восприятие у всех нас подобным же образом? Если да, и это знание станет широко известным, может возникнуть повод поверить и в то, что однажды мы сможем сказать: «Я помню, что раньше вас видел, но не помню, кто вы такой» и при этом не оскорбить своего собеседника.

Но, конечно, это уже давно стало излюбленным трюком искушенных ловеласов. «Где мы могли встречаться?» — эту фразу вполне можно использовать, даже если соблазнитель, возможно, испытывает скорее характерные изменения электрической проводимости кожи, нежели помнит лицо, на которое он смотрит.

В свете этого знания можно задать вопрос: какое значение имеет — если имеет — сознательное «я», когда дело касается обучения и получения навыков? Играет ли оно вообще какую-то роль, раз езда на велосипеде, научные эксперименты и мытье посуды базируются на рутинных действиях, которые не являются сознательными?

Роль «я» в обучении заключается как раз в том, что оно заставляет бессознательное — «Я» — практиковаться, репетировать или просто присутствовать. «я» — это своеобразный босс, который говорит «Я», в чем ему нужно практиковаться. «я» — это руководитель «Я».

Если процесс обучения контролирует «я», результаты будут не слишком хорошими: будет довольно сложно научиться ездить на велосипеде или изучать новый язык. Но вам не становится легче, если вы полностью осознаете себя, когда учитесь, не говоря уже о том, когда вы осознаете, что другие люди знают — вы пытаетесь научиться. Ведь в этом случае на вас обращены не только ваши собственные глаза, но и глаза других людей.

Наше сознание проявляет беспокойство и когда мы получаем новые знания, и когда мы получаем новые навыки. Именно поэтому перегрузки и мантры, описанные в предыдущей главе, могут оказаться полезными.

Но сознание и «я» полезны, так как они могут воспринимать контекст и видеть цель в том, что человеку делать не нравится — к примеру, практиковаться. «я» может доставить большое удовольствие «Я», когда человек делает нечто, в чем он уверен. Потому что, безусловно, уверенность исходит от успехов в ситуациях, где раньше человек не чувствовал себя уверенным. «я» дает дисциплину, хотя оно может удерживать всего несколько бит в секунду.

Но истинная сила «я» проявляется только тогда, когда оно демонстрирует смирение по отношению к «Я», способному на гораздо большее, так как пропускная способность его выше. Сознание — это удивительная сущность, когда она знает свои собственные пределы.

Как правило, дело обстоит именно так. Мы уже видели, как был шокирован инженер AT&T Джон Пирс в начале 60-х годов, когда понял, что производительность человеческого сознания составляет максимум всего 50 бит в секунду. И он задавал вопрос: зачем тогда беспокоиться о том, чтобы передавать с помощью телевидения миллионы бит в секунду?

Ответ, конечно, заключается в том, что телевизор смотрит не только сознание. Сознательное «я» воспринимает не слишком много из того, что происходит в телепрограмме или фильме. Да оно и не может, ведь пропускная способность «я» слишком низка. Информации (в принципе) передается гораздо больше, чем мы можем охватить.

На практике этот феномен проявляется в том, что монтажер фильма или видео вместе с человеком, который отвечает за художественные достоинства кино или телепрограммы, проводит многие часы, редактируя каждую минуту финальной последовательности движущихся образов. Иногда целый день тратится на один-единственный эпизод, который длится всего несколько секунд. Огромное количество информации требует решения: отдельные монтажные переходы, размер, текст и графика, музыка и спецэффекты — зачастую несколько уровней одновременно.

Но прежде чем фильм ляжет на стол монтажера, уже было принято огромное количество решений: как разместить свет во время съемки? Будет ли он теплым или холодным, резким или мягким? Снимать ли актеров в сцене издалека или крупным планом? Сверху или снизу? Будет ли двигаться камера? Будет ли меняться фокус? Каким будет соотношение фонового звука и звука на переднем плане? И так далее.

Человек, работающий с движущимися изображениями, часто проводит целые дни за деталями, о которых аудитория ничего не узнает. И на самом деле весь смысл заключается как раз в том, чтобы она о них не знала. Но она знает.

Хорошая постановка проникнута глубокой любовью к деталям: каждый угол камеры, каждый кадр, каждый звук тщательно продуман и гармонично вписывается в картину. С начала и до конца движущиеся образы воспринимаются как мягкий поток повествования, которое выражает вещи на множестве различных уровней.

Качество движущихся образов заключается в деталях, которые аудитория не воспринимает сознательно — но тем не менее бессознательно отмечает.

Внутренняя реакция всегда подскажет вам, была ли программа хорошей. Но только если вы сами делаете эту программу, вы сможете словами описать, почему она хороша. Это в принципе относится к любому навыку и умению: только если вы попробовали это сделать сами, то есть только если вы сознательно уделили этому много лет — вы сможете облечь это в слова и осознать, что такое настоящее качество.

Но очень важно отметить, что критерием восприятия качества вовсе не является осознанность. Большинство людей полагают, что Бах, Битлз и Боб Дилан — это качество. Но это не значит, что нужно проводить лекции на тему математической структуры органных произведений Баха (у тех, кто их проводит, скорее всего, проблемы с восприятием музыки). Если искусство «работает», давая человеку положительные и воодушевляющие ощущения, которые приводят к хорошим мыслям, чувствам и настроениям, не столь важно, почему оно работает — разве что вы собираетесь сами этим заняться.

Артисты, ремесленники, ученые — на самом деле, вообще все — демонстрируют в своей работе огромное количество неписаных знаний о том, что работает и как. Эти неписаные знания нужны для качественного общения, но на самом деле необходимости в них для получателя нет. Любой практичный автор песен отлично знает, на каких струнах сыграть, чтобы выиграть европейский конкурс «Евровидение». Но эксплуатация неписаных знаний с целью цинично повлиять на людей без желания отдавать себя вскоре приводит к появлению клише в искусстве. Тем не менее вся выразительность строится на балансе между «верными хитами» и глубокими эмоциями.

Эксформация — это та часть телевидения или любой другой формы коммуникации, которая намного шире, чем информация. Большинство потребителей сознательно не воспринимают эксформацию. Но она есть, и она работает.

«Если вы посмотрите фильм или телепрограмму с настолько большого расстояния, что вы не сможете ни слышать звука, ни различать лица, вы почти наверняка будете поражены чем-то вроде стаккато отрывочности, которого вы не замечали, когда смотрели на тот же экран с близкого расстояния».

Нет, это не строчка из инструкции к телевизору. Это цитата из собрания лекций, которые были даны в 1986 году в Королевском обществе. Темой лекций были «Образы и понимание» — и большая часть их была посвящена тому, что мы знаем о зрении и о том, что видит зрение, с научной точки зрения.

Один из докладчиков, Джонатан Миллер, посвятил свою лекцию движущимся изображениям. «Проблема заключается в том, что чем больше преуспел монтажер, то есть чем больше практики он приобретает, тем сложнее различить, сколько мастерства вложено в достижение этого».

Эта точка зрения может служить выражением некоего дзен монтажеров: чем больше работы проделано, тем менее заметен ее результат. Вся идея заключается в том, что аудитория не должна замечать обстоятельства, но должна понять информацию. Смысл высказывания Миллера заключается в первую очередь в следующем: монтажер знает гораздо больше о том, что видят люди, чем любой другой человек. Набор более-менее определенных правил устанавливает, каким образом можно сложить картинки друг с другом, чтобы люди им поверили: два человека, которые показываются в новостях, должны быть помещены лицом друг к другу, даже если съемки велись в двух разных ситуациях; банковский менеджер и представитель персонала должны смотреть соответственно влево и вправо, иначе у зрителей возникнет странное ощущение, что эти двое никак не могут говорить с друг другом (возможно, что так оно и есть на самом деле).

Миллер полагает: нам стоит поинтересоваться, что известно монтажерам о том, как люди видят. Не для того, чтобы создавать фильмы, а для того, чтобы лучше понять зрение. Причина, по которой работают трюки монтажеров, заключается в том, что люди не знают, какие принципы здесь действуют. Монтажеры пользуются неписаным знанием о том, каким образом должна быть изображена сцена, чтобы она соответствовала тому, что мы привыкли видеть (включала в себя созданные культурой коды, которые большинство из нас подсознательно понимает, даже если мы никогда о них не слыхали — к примеру, то, что сцена, снятая в голубом свете, призвана изображать вечер или ночь).

Ученые, изучающие зрение, могут многому поучиться у монтажеров — если не будут считать, что это было бы ниже их достоинства. История науки показывает, что большинству великих научных теорий предшествовало практическое применение: паровые двигатели работали задолго до того, как принцип их действия был облачен в слова; люди излечивались задолго до того, как врачи смогли объяснить причину исцелений; люди разговаривали по телефону задолго до того, как Клод Шеннон разработал свою теорию информации.

В целом науку можно рассматривать как выражение и толкование уже применяемого знания. Наука облекает в слова накопленные навыки, которые затем становится легче развивать, чтобы открыть их новые удивительные аспекты: сначала территория, а лишь потом карта.

Эта точка зрения не противоречит науке. Как раз наоборот. Наука говорит нам то, что мы уже знаем о мире — но не можем рассказать другим.

Или, как это отлично выразил Джонатан Миллер: «Важный источник информации — это интуитивные знания, которыми могут поделиться монтажеры — но до сих пор никто не позаботился о том, чтобы доступно выразить эту практическую мудрость».

Возможно, в будущем наука о сознании и коммуникации будет так же учиться у актеров, радиопродюсеров и монтажеров, как термодинамика училась у кочегаров, пиротехников и угольщиков в прошлые века.

«Вся наука представляет собой не более чем усовершенствование нашего повседневного мышления», — написал в 1936 году Альберт Эйнштейн в своей статье о физике и реальности, которая спровоцировала его споры с Нильсом Бором о современной квантовой физике. Квантовая механика продемонстрировала: сложно описать мир, не ссылаясь на тот факт, что мы его описываем. Эта точка зрения, которую решительно отстаивал Бор, не нравилась Эйнштейну.

Эйнштейн полагал, что физик совершенно не должен думать о своей физике, «не принимая во внимание гораздо более сложную задачу — задачу анализа природы повседневного мышления».

Это была не просто любезность со стороны одного из самых знаменитых ученых в мире: повседневная жизнь гораздо более сложна, чем научный мир, так как наука как раз склонна игнорировать все, из чего не может извлечь пользу.

Но повседневная жизнь и ее язык тем не менее оказывают влияние на научную мысль, даже если речь идет о гораздо более простых задачах, чем задачи нашей повседневной жизни. В вопросе о глубине нашего повседневного мира в сравнении с научным Бор и Эйнштейн были полностью единодушны: «Мы ограничены языком настолько, что не можем сказать, где верх и где низ», — говорил Бор. Смысл этого высказывания заключается в том, что в ходе окончательного анализа наука будет использовать только то, что мы можем сказать друг другу недвусмысленно.

На самом деле это и является характеристикой науки: она охватывает все, о чем мы можем недвусмысленно сказать друг другу.

А это не так много, если сравнить это со всем, что мы воспринимаем, ощущаем и о чем думаем — не говоря уже о том, что мы чувствуем. Наука — это коллективный проект, направленный на познание мира, о котором мы сможем рассказать друг другу. Знание становится научным знанием только после того, когда оно рассказано в форме, которая позволяет другим людям воспроизвести это знание. Однозначным способом.

Другие виды познавательной активности человека не подвержены этому ограничению. Искусство — это то, чем мы можем друг с другом поделиться, а не то, чем мы можем поделиться однозначно. Вот почему к этим остальным видам деятельности не применяется требование выразимости и возможности быть выраженными очень точно, которое характерно для науки.

Это требование не позволяет науке отказаться от языка нашей повседневной жизни, даже когда она имеет дело с явлениями, которые сложно выразить повседневным языком, к примеру, с электронами, которые одновременно демонстрируют свойства волн и частиц. Конечно, очень часто наука проявляет весьма странные предпочтения в выборе языка, но при этом всегда учитывается предпосылка, что новое поколение ученых должно освоить эти знаки и символы, не путаясь в их значении: десять лет в университете будет достаточно, чтобы понять, о чем идет речь. Следовательно, наука просто не может не использовать концепции и слова из повседневной жизни, даже если атомные явления им совершенно не соответствуют. Знания, полученные наукой, должны быть выражены языком, понятным молодым студентам.

Слово не обязательно выучивается путем долгих и глубоких размышлений о нем — оно, возможно, скорее осваивается через его применение: «В конце концов, строго говоря, сознательный анализ любой идеи исключает ее немедленное воплощение», — писал Бор.

Значит, научное образование заключается в том, что человек прокладывает свой путь через огромное количество экспериментов, вычислений и споров и приходит к пониманию того, что под всем этим подразумевают остальные. В однозначной — однако, не обязательно сознательной — форме каждый, кто выполняет те же эксперименты, получает те же результаты, даже если их детали не являются или не могут являться полностью идентичными.

Взаимоотношения между сознательным обучением и бессознательными навыками можно представить на примере сравнения науки и балета. И то, и другое подразумевает, что придется много трудиться, чтобы достичь того, что в конечном итоге не может быть выражено в словах — но чем тем не менее можно будет поделиться со множеством других людей.

Именно тот факт, что наше повседневное знание является вовсе не тривиальным, а очень глубоким, означает: мы никогда не сможем от него избавиться, и вся наша познавательная активность будет к нему возвращаться. Эта проблема обратного отслеживания является настоящей проблемой философии квантовой физики: «…мы придерживаемся рамок языка…», но не в состоянии сказать то, что хотим сказать.

Мы не можем отказаться от языка, так как тогда мы не сможем говорить друг с другом, не сможем сказать то, что хотим сказать, ведь только язык служит нам для передачи сообщений.

Проблема науки, проблема обратного отслеживания обязана своим происхождением более простому фактору: пропускная способность сознания намного ниже, чем пропускная способность органов чувств. Большую часть того, что мы знаем о мире, мы никогда не сможем рассказать друг другу.

Проблема квантовой физики — это просто наиболее острое проявление обычного фактора: наши социолингвистические отношения друг с другом базируются на обмене информацией при пропускной способности в 16 бит в секунду. А наши непосредственные и естественные отношения с окружающим миром основаны на обмене информацией при пропускной способности во много миллионов бит в секунду.

Следовательно, мы можем только говорить о том, что важно, когда мы не разговариваем, а действуем: мы можем что-то показывать друг другу, вместе чувствовать, учиться друг у друга навыкам, находить удовольствие в мастерстве друг друга. Но мы не можем все это детально друг другу описать.

«я» может сказать: «Я умею кататься на велосипеде». Но это не так. Кататься умеет «Я».

Как сказал об этом Лао-Цзы, китайский ученый, основатель даосизма, когда отправлялся умирать в горы: «Знающие не говорят. Говорящие не знают».

 

Глава 12. Происхождение сознания

Сто лет назад, когда психологи еще всерьез воспринимали интроспекцию, Уильям Джеймс написал: «Универсальный факт сознания заключается в том, что не «мысли и чувства существуют», а «я мыслю» и «я чувствую».

Сознательное «я» — это самая непосредственная вещь из всех, которые мы ощущаем. Оно предшествует всем другим видам восприятия. Это та точка, с которой каждый из нас, будучи современным человеком, видит создавший нас мир.

Но откуда исходит само это «я»?

В 1976 году Джулиан Джейнс из Университета Принстона предложил шокирующую теорию: три тысячи лет назад у человека не было сознания. Так Джейнс утверждал в

«Происхождения сознания в процессе краха бикамерального разума»

«Если наши рассуждения были верными, вполне возможно, что могла существовать раса людей, которые разговаривали, судили, обосновывали, решали задачи и на самом деле делали большинство того, что делаем мы — но у которых вообще не было сознания».

Великие эпосы Древней Греции, гомеровская «Илиада» и «Одиссея», написаны про людей, которые не обладают сознанием, но ведут себя как автоматы, которые действуют на основе того, что через них говорит бог. В частности, «Одиссея» была написана в период, когда сознание начало оказывать свое влияние на жизнь человека: происхождение сознания — это исторический процесс, который можно проследить в свидетельствах, переживших самые древние цивилизации, утверждает Джейнс.

Сознание, объясняет он, вовсе не так жизненно важно для функционирования человека, как думали раньше. Сознание — это относительно новое изобретение: исторический феномен. Понятие «я» — это часть исторического продукта, который составляет сознание. Сознание и понятие «я» были созданы исторически — а значит, могут исторически изменяться.

Теория Джулиана Джейнса привлекла внимание — и вызвала противодействие. Как потому, что эта теория меняет наше понимание сознания, так и потому, что она меняет наше понимание целого ряда событий в истории. Джейнс заново интерпретирует историю человечества с точки зрения происхождения сознания как центральной темы.

Идея его такова: в очень старые времена, более трех тысяч лет назад, не существовало ни сознания, ни понятия «я», ни идеи о том, что внутри людей находится ментальное пространство. Это не означало, что не существовало социальных структур, опыта или языка. Но это значило, что восприятие действий человека было совершенно иным: люди действовали по велению богов, а не в соответствии с собственными желаниями. Эмоции, желания и решения были результатом того, что боги действовали через людей: они возникали по божественному вмешательству.

Согласно Джейнсу человеческий мозг был бикамеральным — в нем были две камеры, которые соответствуют правому и левому полушарию мозга. Вся нелингвистическая активность правой половины поступала в левую половину мозга в форме голосов, которые говорили в голове человека. Точно так же, как шизофреники могут слышать несуществующие голоса, эти древние люди могли слышать, как внутри них говорят боги, указывая им, что делать. Через бикамеральный мозг социальный порядок мог говорить с индивидуумом в форме божественных голосов. Сегодня мы называем подобные голоса галлюцинациями.

Центральное различие между этим и нашим собственным взглядом на человека заключается в том, что в головах людей не существовало никакой независимой рефлективной деятельности: нет сознания и нет решений. Боги — называемые демонами — об этом позаботились.

В те времена у людей не было никакой свободной воли — в нашем понимании у них вообще не было воли. «Женщины и мужчины не были сознательными, как мы, они не отвечали за собственные действия и, следовательно, не могли нести бремя ответственности за то, что происходило в этот тысячелетние промежутки времени», — писал Джейнс.

Но как такое возможно? Как люди могли строить дома, корабли и дороги, не обладая сознанием? Как человек мог функционировать?

На самом деле это не так сложно представить, хотя сама подобная мысль и кажется странной. Подумайте о поездке по городу на транспортном средстве, с которым вы знакомы лучше всего и на котором ездите почти каждый день. Подумайте о том, как происходит такая поездка: вы двигаетесь вперед, вы не слишком осознаете движение вокруг себя, но вы можете думать о том, что будете делать, когда приедете. Или о том, какая погода нынче утром, или о совершенно других вещах. Транспортное средство на самом деле более-менее заботится о себе само. И у вас остается много времени для того, чтобы отпустить свой ум бесцельно блуждать, пока ваши руки и ноги делают все остальное. Конечно, вы не полностью теряете связь с тем, что происходит на вашем пути, но ваш мозг сосредоточен на других вещах. Множество действий выполняется, а вы этого даже не осознаете. Ваше сознание находится где-то еще.

А теперь просто отнимите это сознание — и у вас получится бикамеральный человек», — писал Джейнс.

Как раз потому, что, как правило, мы думаем совершенно не о том, что делаем, наше сознание не играет большой роли для нашего нормального функционирования. В конце концов, если бы оно играло такую роль, мы не смогли бы думать ни о чем другом, кроме того, чем занимаемся.

Таким образом, человек, не обладающий сознанием, будет точно как мы — но без постоянного потока мыслей, которые находятся где-то в другом месте. Единственная разница проявляется, когда случается что-то неожиданное или сложное — к примеру, пробка на дороге. Тогда индивидуум вынужден проявить внимание: быть сознательным к тому, что происходит и что необходимо сделать. И напротив, человек с двухкамерным мозгом будет ждать инструкций от богов — внутренних голосов, которые говорят ему, что делать. Его восприятие жизни будет выражаться не в форме сознательных воспоминаний и размышлений, а через голоса богов из его бессознательного.

Человек, безусловно, может функционировать без сознательного «я». На самом деле большинство из нас большую часть времени функционируют без сознательного «я». Мы просто этого не знаем, так как мы не осознаем этого, когда это происходит. Потому что если бы осознавали, то уже не были бы «не осознающими»: мы не можем осознавать, что мы не осознаем. Только сознание сознательно.

«В то же время боги были просто побочным эффектом эволюции языка и самым выдающимся признаком эволюции жизни с момента развития самого Homo sapiens. И это не просто поэтическое сравнение, — писал Джейнс. — Боги никоим образом не были результатом чего-то вымысла. Они были волей человека».

Но это не сработало в долгосрочной перспективе. В конце концов боги покинули человека. «Мой Бог покинул меня», — написано в одном из самых старых обнаруженных текстов из Месопотамии. «Моя богиня предала меня и удалилась. Божий ангел, который шел рядом со мной, улетел».

Предпоследнее тысячелетие до рождества Христова было сложным временем. Природные катастрофы, войны и массовые миграции привели к переворотам и хаосу цивилизаций Среднего Востока. Люди познакомились с другими расами, письменность ослабила силу речи, древняя мудрость, которая выражалась через слова богов, стала слишком старой — мир трансформировался.

Бикамеральный мозг рухнул, и огромный культурный сдвиг привел, по теории Джейнса, к появлению сознания.

Идея чтения греческих эпических поэм в качестве свидетельства развития структуры человеческого ума сама по себе не нова: традиции психоанализа уже давно обсуждали подобные взгляды. К примеру, это делал Фрейд через мифы об Эдипе (Эдип убил своего отца и женился на своей матери) и Нарциссе (который влюбился в собственное отражение).

В 1949 году Эрих Нейман, развивая традиции Карла Юнга, описывал «Одиссею» как ключевой документ к нашему пониманию происхождения сознания. «Одиссея» — этот история царя Одиссея из Итаки, который оставил свой след в Троянской войне тем, что придумал использовать деревянного коня, чтобы скрытно провести свои войска в осажденный город. По пути домой он встретился с бесчисленными трудностями, так как вызвал неудовольствие Посейдона, бога моря. Многие из этих трудностей являлись искушениями, которые Одиссею удалось преодолеть благодаря своей хитрости и силе воли: пение сирен, злобные великаны и соблазнительницы, которые превращали своих ухажеров в свиней.

В работе, суммирующей интерпретации Неймана, американский историк Моррис Берман пишет: «Снова и снова Одиссей испытывает на себе огромную мощь этой великой бессознательной и неразделенной женской силы, желание раствориться и погрузиться обратно в нее, стать бессознательным, каким он был, когда был младенцем или плодом в утробе матери. И героем его делает именно то, что он от этого отказался. Ему не нужна темная энергия бессознательного, и его «победа» над этим символизируется ослеплением циклопа, чей глаз — это «третий глаз» интуитивного понимания».

Берман продолжает: «С рождением героя, которое на самом деле является рождением эго, мир становится двойственным. Он делится на мужское и женское, черное и белое, правое и левое, Бога и дьявола, эго и бессознательное — и это становится великой драмой, с которой приходится (согласно Нейману) иметь дело всем культурам».

Но в этом свете «Одиссея» — это все же лишь рассказ о первом появлении сознания и искушениях, которым подвергает его бессознательное.

Самая точная историческая дата возникновения сознания прослеживается Джейнсом до греческого государственного деятеля и законодателя Солона Афинского, который жил около 640–560 гг. до н. э. Солон ввел в Афинах демократию в тот же век, когда такими фигурами, как Фалес, Анаксимандр и Пифагор, была основана греческая философия.

Достоверно известно, что Солон использовал слово «ноос» как выражение для субъективного ума. Одна из догм, которые приписывают ему, как, впрочем, и многим другим его современникам-греческим мыслителям — это знаменитое «Познай себя». Это выражение имеет смысл только в том случае, если у человека есть идея себя, рассматриваемого извне. Способность видеть себя со стороны — это более совершенная умственная операция, которая предшествует идее того, кем я являюсь.

Джейнс находит признаки появления сознания во многих цивилизациях: греческой, индийской, китайской и египетской. Среди всех выдающихся культурных прорывов, которые произошли на планете одновременно в различных культурах примерно за полтысячи лет до Рождества Христова, самым важным, по мнению Джейнса, является появление Старого Завета, который содержит лучшее текстовое описание появления сознания. Здесь вся история рассказывается от начала и до конца, от исчезновения богов до того, как власть над умом обрело сознание.

Более того, религия Старого завета включает в себя монотеизм. Религии, в которых множество богов, соответствуют бикамеральному мозгу, в то время как те, в которых Бог един, соответствуют сознательному уму.

По-настоящему огромная разница между политеизмом и монотеизмом заключается не столько в суевериях, галлюцинациях или танцах для вызова дождя. Большая разница состоит в восприятии того, кто является истинным исполнителем человеческих действий.

До эры сознания, в период бикамерального ума люди не обладали свободой воли: у них вообще не было воли. После появления сознания человеку была дана свободная воля — до определенной степени. Возникла проблема этики, и Моисей спустился с горы Синай со скрижалями, содержащими десять заповедей Бога.

Внезапно появилось нечто, о чем надо было думать: как должен действовать человек. Огромный контраст между «познай себя» и нормами морали с одной стороны и свободой от ответственности двухкамерного мозга, с другой, становятся очевидными из этого отрывка книги Джейнса:

«Старую шумерскую пословицу можно перевести так: «Действуй быстро, сделай своего бога счастливым». Если на момент забыть, что эти полные смысла английские слова являются всего лишь приближением к не известному нам шумерскому, можно сказать, что эта любопытная рекомендация служит мостиком в нашу субъективную ментальность и как будто говорит: «Не думай; пусть не будет никакого временного промежутка между тем, как ты услышишь голоса в своем бикамеральном мозге, и выполнением того, о чем они тебе говорят».

Идею о том, что люди чувствуют себя счастливее всего, когда ощущают возможность действовать свободно, без вмешательства сознания, можно проследить в этой древней цитате.

Если перевести ее на язык этой книги, шумерская пословица будет звучать так: «Избегай запретов — пусть твое «Я» будет счастливо». Но это подразумевает существенный сдвиг значения, так как в наши дни мы больше не слышим богов (и держим взаперти всех, кто их слышит). Поэтому фокус будет направлен не на следование внутренним голосам, а на то, чтобы действовать, не тратя слишком много времени на осознание и предварительные раздумья.

Но само это заявление — действуй, не думая сознательно — возможно, для древних шумеров было не менее абсурдным, чем для нас сегодня, если мы изолируем его от контекста и будем воспринимать как руководство к действию.

В процессе трансформации от бикамерального к сознательному уму потребовался долгий переходный период, во время которого голоса богов уже не говорили через многих людей, но многие прислушивались к тем, кто все еще мог их слышать.

«Обращение к греческим оракулам было самым важным способом принятия решений еще на протяжении тысячи лет после крушения бикамерального ума», — пишет Джейнс. Самый известный из всех Дельфийский оракул представлял собой молодых женщин, которые давали ответы на вопросы посредством безумных слов и судорог тела. Задаваемы вопросы не были тривиальными, а касались важных дел: колонии, войны, законы, голод, музыка и искусство. Удивительно: «Ответы давались мгновенно, безо всяких размышлений и непрерывно, — пишет Джейнс, а затем задает вопрос: — Как стало возможным, что обычных деревенских девушек можно было научить вводить себя в такое психологическое состояние, что они могли мгновенно принимать решения, управлявшие миром?»

Можно спросить, насколько необученными на самом деле были жрицы в Дельфах. Известно, к примеру, об Аристоксене, который был учеником Аристотеля и написал биографию математика и философа Пифагора: «Аристоксен говорит, что Пифагор позаимствовал большинство своих этических доктрин у дельфийской жрицы Фемистоклеи». Может также возникнуть вопрос, насколько ясными были ответы, которые давали юные жрицы. Гераклит пишет: «Бог, чей оракул в Дельфах, не говорит и не утаивает, а дает знак». Так что молодые женщины могли давать ответы, но прежде чем их применить, их нужно было интерпретировать. Но вне зависимости от деталей примечательно, что Греция могла управляться путем подобных консультаций в Дельфах.

Объяснением этому, полагает Джейнс, служит модель, где общая вера выражается через специально отобранных индивидуумов, которые способны благодаря ритуалам и трансам установить контакт с силами (в самих себе), с которыми больше не могут найти контакта другие люди. Всевозможные волшебники, целители, оракулы, ведьмы, прорицатели и их современные последователи — это выражение стремления к контакту с богами, который был у бикамерального мозга. По мере того, как разворачивается история, человечество теряет веру в то, что существуют избранные, которые все еще способны ощущать волю богов. Или, возможно, сообщения теперь передаются в ином качестве.

Эпоха бикамерального мозга пришла к своему завершению: у человека изменился образ себя — и вместе с ним его взгляд на божественное. Греческие боги уступили место христианству, которое является религией сознания. «Полное обсуждение покажет, как попытка реформации иудаизма, совершенная Христом, может толковаться как необходимая новая религия сознательного, а не бикамерального человека, — пишет Джейнс. — Теперь поведение будет меняться скорее изнутри, исходя из нового сознания, нежели из моисеевых законов, которые формируют поведение снаружи. Грех и покаяние теперь находятся в сознательных желаниях и сознательной искренности, а не во внешних проявлениях десяти заповедей, покаяниях храмовых жертв и общественных наказаний».

Джейнс не развивает эти соображения относительно истории религии, но его фундаментальная мысль является такой же, как и та, которая возникла из сравнения иудаизма и христианства, базирующегося на принципе вето Бенджамина Либета. В то время как иудаизм воздействует на разум человека извне, через социальные церемонии и моральные запреты, христианство пытается изменить его изнутри, требуя, чтобы люди развивали склонности, которые сами по себе способны проявлять контроль, который ранее располагался вне разума, в социальной среде. Христианство — это религия сознания, так как она делает сознание — а не нечто внешнее — регулятором человеческого поведения.

Это предполагает разделение исторического процесса на три части. Первой была досознательная фаза, когда у людей не было свободной воли и они действовали непосредственно и без раздумий по приказу богов. За ней следует социально сознательная фаза, в которой свободная воля регулируется через социальные контракты (10 заповедей), провозглашенные человеком (Моисей), обладающим особой способностью слышать бога. Фокус направлен на общество и церемонии. В третьей фазе — личностно сознательная фаза — отношения между человеком и Богом снова носят внутренний характер (как в досознательной фазе), но теперь они сознательны: свободная воля подразумевает возможность греха как в мыслях, так и в поступках.

Все политеистические религии принадлежат к первой фазе, в то время как иудаизм и частично романский католицизм принадлежат ко второй. Протестантизм — это чистый результат третьей фазы.

Вопрос, однако, заключается в том, удалась ли попытка христианской традиции превратить человека в полностью сознательного и понятного. Если Бенджамин Либет прав и сознание может накладывать вето на подсознательные стремления, чтобы они не реализовались в жизни, но не в состоянии контролировать возникновение таких стремлений, человек вовсе не настолько понятен, как это пытается представить западная философия и религия со времен Возрождения. От тотального отсутствия сознания в былые времена современная эра перешла к попыткам настаивать на отсутствии бессознательного.

Две очень важные концепции в анализе происхождения сознания Джейнса — это концепции «я» и «Я». «я» возникает одновременно с идеей мира. Когда у вас есть картина внешнего мира, о которой вы можете думать, вы также можете задуматься и о себе в этом мире: вы можете увидеть себя извне; вы можете думать о себе в ситуациях и спрашивать, как вы будете реагировать. Концепция «я» тесно связана с возможностью видеть себя извне, иметь карту мира, где присутствуете и вы. Концепция «Я», которую сам Джейнс признает неясной в сравнении с концепцией «я», у Джейнса также включает видение себя извне.

В свете различия «я» и «Я» мы можем сказать по-другому: досознательный человек — это только «Я», в то время как сознательный человек верит, что он — это только «я». Человек перешел от периода, где было только «Я», к периоду, где, по всей видимости, есть только «я». Во время Я-периода поведение контролировалось голосами, а в я-периоде сознание полагает, что все контролируется им.

Появившись, «я» должно обязательно настаивать, что оно контролирует человека. Это и есть сама идея «я». Идея «я» со свободой воли несовместима с кучкой богов, которые действуют через руководящие голоса, ведь в этом случае решение будет принимать не «я».

Но верно и противоположное: «я» сталкивается с проблемой, когда оно не может объяснить или принять все, что происходит с человеком в рамках этого «я». Взгляд «я», который провозглашает, что это оно за всем наблюдает и все видит, сталкивается с проблемой: совершенно очевидно, что это не так. Ни счастье и радость, которые может испытывать человек, ни ненависть или подлость, которые могут у него присутствовать, не являются тем, что «я» способно объяснить.

«я» должно неизбежно склониться и преклонить колени перед чем-то более значительным, чем оно само. Но главная черта «я» заключается в том, что это более значительное не может быть самим человеком, ведь «я» его контролирует.

Решение — монотеизм: идея, что есть один и только один Бог.

Понятие Бога — это спасение для «я», когда оно сталкивается с теми проявлениями «Я», которые не может объяснить: сила намного более великая, чем «я», проявляющаяся в каждой вещи и в каждом событии в мире. Божественное вмешательство может быть использовано для объяснения всего, что не может объяснить «я» в человеке, которого оно предположительно видит насквозь и контролирует.

Мы даже можем пойти дальше и сделать следующее утверждение: концепция Бога покрывает все, относящееся к «Я», что не является «я». Вместо признания подпорогового восприятия, подсознательного мышления и кучи других видов деятельности в человеке, которые не может объяснить «я», это «я» может сказать, что все эти способности и провидение воплощены не в человеке. Это Божественные принципы.

Неспособность «я» объяснить «Я», следовательно, защищена понятием Бога. Это понятие разрешает все то иррациональное, которое, как провозглашает «я», не может существовать в человеке.

Сознание не может признать, что оно не контролирует человека. С другой стороны, сознанию приходится признать, что оно знает не все. Отсюда и появляется монотеизм.

Почти в каждой монотеистической религии существует более или менее доминирующая традиция, что «рай находится внутри тебя» — что божественные черты есть в каждом человеке, не только извне, но и внутри.

В своей попытке обобщить тысячелетие религиозной мысли в «Вечной философии» Олдос Хаксли обращает внимание как раз на этого Бога внутри: «Бог внутри и Бог снаружи — это два абстрактных понятия, которые могут быть поняты и выражены в словах. Но факт, к которому относятся эти понятия, нельзя осознать и воспринять иначе как «в самой глубокой и центральной части души». И это правда, что внутри Бога не меньше, чем снаружи».

Религии культивировали убеждение, что «я» обязательно должно осознавать: есть нечто большее, нежели оно само. Они также разработали серию методов, помогающих «я» обрести спокойствие по отношению к этому. Религия предлагает свое участие людям, готовым культивировать эти факторы.

Молитвы и медитации, церемонии и благословения можно рассматривать как контакт с этим божественным внутри себя. Но мы можем сделать еще один шаг и предположить, что через молитвы, пение и писания «я» пытается войти в контакт с тем самым «Я», существование которого оно сознательно отрицает.

Очень существенная часть того, что Хаксли называет «Бог внутри» — это аспекты человека, которые не может объяснить сознание. Если это допустить, то мы сможем сказать, что темой религии на самом деле является переработка темы сознания и, следовательно, темы «я»: беспристрастный взгляд на то, что мы являемся чем-то большим, чем сами знаем о себе.

Следовательно, есть все основания воспринимать религиозный опыт серьезно. Даже с атеистической точки зрения можно сказать, что религии включают в себя нечто настоящее и истинное, что связано не просто со стремлением к простоте и невинности бикамерального ума, но и с подлинной современной драмой: взаимоотношениями сознательного и бессознательного в человеке. Атеистам тоже приходится жить с конфликтами, которые описываются религиями. Религия слишком важна для атеистов, чтобы оставить ее только верующим.

Американец Джулиан Джейнс — далеко не единственный человек, который исследовал происхождение сознания. Немецкие и французские историки ментальности также изучали историю сознательного «я». Их заключения не всегда совпадают с мнением Джейнса.

Европейские исследования показывают, что установление сознания определенно не происходило так гладко, как об этом говорит Джейнс в своей теории 1976 года о том, что сознание впервые появилось около 1000 года до н. э. Позже сознание снова исчезло!

Это произошло около 500 года н. э. и продолжалось в течение около пяти сотен лет. Морис Берман пишет о недавних исследованиях этого периода: «Человеческое самосознание по не вполне ясной причине, похоже, в это время исчезло и затем таинственным образом снова появилось в 11 веке. Поведение людей в период с 500-1050 гг. н. э. было каким-то «механическим» или похожим на роботов». Изменился и взгляд на преступления: «В это время практически не велись обсуждения вопроса намеренности в акте преступления. Во внимание принимался только сам акт, явное физическое поведение».

Конец средних веков характеризуется повторным появлением сознания, прорывом самосознания. Берман описывает период около 1050 года н. э. следующими примечательными словами: «Мы обнаруживаем резкое, одновременное повышение самосознания и рост количества и технического качества производства зеркал».

Зеркала начали широко использоваться во время Возрождения, в период, который отмечен возрождением личности — начало современной эры. Желание смотреть на себя в зеркале, видеть себя со стороны было буквальным проявлением самосознания или осознания «я». В то же время начали распространяться и книги по этикету, наставляя людей, как вести себя в присутствии других: как есть, одеваться, разговаривать и в целом быть культурными.

Может показаться полностью абсурдным рассматривать распространение зеркал подобным способом. Но зеркало — это как раз тот инструмент, который дает возможность видеть себя таким, каким тебя видят другие. Досознательный человек видел только мир и свои действия в мире — изнутри. Идея сравнения себя с другими людьми предшествует идее, что человек может видеть себя таким, каким его видят другие. И зеркала позволяют это сделать.

(Или нет? В зеркале мы видим себя отраженным дважды — не только оптически, но и социально. На самом деле мы не видим то, что видят все остальные, так как мы видим человека, который не видит никого, кроме себя. Это замкнутый круг: нет социальности — как тогда, когда мы смотрим на кого-то другого).

Французская историческая школа «Анналов», немец Герман Норберт Элиас и многие другие исследовали удивительный исторический факт, что зеркала и сознание идут рука об руку. Важны, конечно, не зеркала сами по себе — важно отражение. В конце концов, если мы хотим себя увидеть, мы можем посмотреть в спокойную воду. Технология изготовления зеркал, как и многие другие технологии — это просто метод, гарантирующий, что мы сами можем устанавливать, когда хотим получить тот или иной эффект. В данном случае это возможность видеть себя со стороны — и не только тогда, когда море спокойно.

Древнегреческий миф о Нарциссе, который влюбился в собственное отражение, может быть истолкован многими способами и имеет множество уровней. Сегодня наиболее распространенной является версия, что это миф о человеке, который влюбляется в собственное отражение и не видит интересную и заинтересованную в нем женщину, Эхо. Этим он навлекает на себя гнев богов, которые превращают его в цветок.

В этом контексте мы можем интерпретировать миф как отражение риска, характерного для человека, слишком сильно поглощенного тем, как он выглядит со стороны — так, как его видят другие. В результате человек теряет возможность напрямую и немедленно ощущать потребности других. Проблема Нарцисса — мятежная любовь к самому себе, любовь к себе в глазах окружающих.

Основные события в истории сознания.

Когда у нас есть самосознание, зеркала и хорошие манеры за столом, возникает проблема: сфера деятельности человека более не ограничена тем, к чему стремятся его желания и что позволяет закон: внезапно для него становится важным взгляд других. «я» неизбежно берет контроль, так как только «я» может представить себе, что могут подумать другие люди — «Я» известны только его собственные импульсы.

Британский психоаналитик Дональд Уинникот указывал, что лицо матери — это первое зеркало младенца. «В индивидуальном развитии предшественником зеркала является лицо матери», — писал Уинникот. Исследования показывают, что реакции младенца становятся беспокойными и дезорганизованными, если лицо матери не отражает никаких эмоций, когда она на него смотрит.

Но у ребенка еще нет ощущения себя. «Нет такой вещи, как младенец», — утверждает Уинникот в своем знаменитом замечании. Младенец существует только вместе с матерью или другими людьми. Понятие «я», личность, не появляется до третьего года жизни. Естественное состояние младенца — это восприятие неотделимости и неидентичности.

Морис Берман называет это познание разницы между собой и другими людьми «основным недостатком» современного взгляда человека на мир. «Где именно человек приходит к осознанию, полностью условно: постоянным остается осознание того, что я «здесь» и что «там» (то, на что смотрит человек, или то, что находится вне его) — это там».

Установление различия между «внутри» и «снаружи» — это фирменный знак сознания — и его проблема. «До этого момента (в жизни) все мы чувствуем себя более-менее продолжением своего внешнего окружения. Появление сознания означает разрыв этой непрерывности, появление разделения между Собой и Другим. Вместе с мыслью «Я — это я» для нас открывается новый уровень существования», — пишет Берман.

Этот процесс не является безболезненным. В 1951 году Уинникот предположил, что плюшевый мишка, с которым играет ребенок — это переходный объект между внешним и внутренним. Чтобы смягчить переход от себя к остальному миру, дети используют соски и плюшевых мишек. Позже появляются более совершенные вещи: искусство, религия, алкоголь, таблетки и книги. Фундаментальный страх, исходящий из идеи о том, что мы отделены от мира, смягчается теми средствами, которые мы можем найти.

В своей замечательной книге «Возвращение к чувствам» Берман использует это детское отделение как ключ к пониманию того, почему мы отрицаем собственное тело и те чувства, которые в нем ощущаем. Потому что когда мы начинаем проводить различие между собой и остальным миром, возникает конфликт: как они соотносятся друг с другом? Мы можем отрицать существование нашего сознания (и ощутить экстатическое чувство единения с миром, забывая о себе), или мы можем отрицать существование внешнего мира и его «отличность от нас», позволяя сознанию и «я» управлять всем, не встречая возражений.

Вопреки своим знаниям, полученным в результате изучения огромного многообразия психоаналитических и философских традиций, включая работы таких фигур, как Уинкотт, Элиас, психоаналитик Жак Лакан и философ М. Мерло-Понти, Берман утверждает, что эта последняя стратегия доминирует в нашей культуре. Разница между собой и «отличностью» постоянно воспроизводится: мы учимся отличать друзей от врагов, ручное от дикого, мирское от небесного. Более-менее отчаянная попытка сохранить идею о том, что мы обладаем контролем над собой, проявляется в образовании национальных государств и армий (которые появляются в то же время, что и зеркала и самосознание).

Но настоящая драма заключается не в этих внешних конфликтах: по Берману, настоящая драма — это внутренний конфликт. Вы — это личность, наделенная телом, но вы не хотите признать это тело, так как оно неконтролируемо, непонятно и отвратительно. А ведь по-настоящему пугает как раз то, что мы не можем контролировать: пауки, сексуальность, эмоции, страх и наше тело.

Другими словами, это все, что не может контролировать «я» — хотя и очень хочет. Результат подобного отрицания того, что мы не можем контролировать — ощущение глубокой пустоты, внутреннее беспокойство, которое постоянно приходится компенсировать с помощью переходных объектов. Как диктаторы, которые в конце концов сходят с ума, так как никто не осмеливается им перечить, «я» приходит к пожизненному отчаянию: все неконтролируемое — это угроза для «я», и мы пытаемся от этого избавиться путем интенсивного использования пестицидов, зоопарков и телевидения. Мы должны взять иное под контроль, так как «сама идея Внешнего — это настоящий источник страха», — как писали в 1944 году немецкие философы Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно.

«В то время как с одной стороны тело характеризуется неизменным и неизбежным присутствием в нашей жизни, другая его существенная характеристика — отсутствие», — написал американский философ Дрю Ледер в своей книге «Отсутствующее тело» (1990). Он задает вопрос: «почему тело, которое является основанием для получения опыта, тем не менее стремится отойти от непосредственного восприятия».

В философии 20 века Ледер придерживается взглядов так называемой феноменологической школы, созданной немецким философом Эдмундом Хассерлом, который пытался найти базис всех знаний в науке и повседневной жизни. Хассерл начал с изучения «явления» — того, что мы воспринимаем в данный момент. Примерно в 1913 году он начал описывать все виды восприятия с точки зрения «трансцендентального я». Слово «трансцендентальный» указывает на то, что Хассерл говорит о чем-то, что выходит за пределы восприятия и предшествует ему. Трансцендентальное я — это не то же, что эмпирическое я, личность, но скорее — в контексте этой книги — принципы симуляции, лежащие за иллюзией пользователя. Но жизненно важно то, что Хассерл показал: мы можем анализировать человеческое восприятие — явления, которые мы воспринимаем в данный момент — а не просто абстрактные концепции.

Француз Морис Мерло-Понти подчеркивает, что эти непосредственные восприятия коренятся в ощущениях тела. Мы можем ощущать вещи только потому, что у нас есть тело.

Но Дрю Ледер заходит дальше, чем Хассерл и Мерло-Понти. Их традиция в основном включает в себя восприятие и «подвижность». Как пишет Ледер, «через эти модальности мы непосредственно воспринимаем мир и воздействуем на него. И в то же время эти функции появляются внутри серии безличностных промежутков: тело эмбриона до рождения, автономные ритмы дыхания и циркуляции, неподвижность во время сна, тайна мертвого тела. Как раз потому, что эти состояния тела включают в себя различные формы отсутствия восприятия, ими, как правило, пренебрегают философы, рассматривающие тему восприятия».

Для Ледера фундаментальной проблемой философского взгляда на тело является следующая: философское различие между телом и умом означает, что философы никогда не понимали фундаментальных связей тела с миром. Мы едим, дышим и воспринимаем; мы движемся, танцуем и размахиваем руками. Тело соединено со своим окружением так, что мы этого не воспринимаем, потому что не осознаем того, как дышим, и официально не хотим признавать, что ходим в туалет.

«Почти все духовные традиции применяют позы и жесты, признанные означать, что теперь мы входим в отношения с божественным, — пишет Ледер. — Эти корни нашего тела уходят глубоко в почву органической энергии, куда не может последовать сознательный ум».

Телу известна связь с миром, которую не может почувствовать сознание. Вот почему почти все духовные традиции применяют позы тела, как и многие терапевтические традиции. Можно сказать, что позиция нашего тела по отношению к Вселенной выражает гораздо больше, чем известно нашему сознанию: перекрещивая руки, мы показываем близость по отношению к находящимся рядом людям, потягиваясь, мы ощущаем благополучие и показываем доверие, так как во время этого процесса человек уязвим.

В 1981 году датский психолог Олаф Сторм Дженсен сформулировал теорию «двух тел», которая во многом разделяет точку зрения Ледера. Сторм Дженсен проводит разницу между телом, которое контролируется сознанием («когнитивно-волюнтаристское тело», или «эго-тело»), и телом, которое не может контролироваться сознательно («эмоционально-вегетативное тело»).

Сознательно контролируемое тело имеет дело с волей и мышлением — это все, что «человек может делать» со своим телом, если захочет. Другое тело делает все, что «человек» не может контролировать: оно имеет дело с кровообращением, рефлексами, пищеварением, сексуальностью и эмоциональными реакциями.

Самый важный мостик между этими двумя телами — дыхание. В норме оно полностью контролируется бессознательным телом. Мы не думаем о том, что дышим, мы не думаем даже о том, что иногда задерживаем дыхание, когда удивляемся или восторгаемся (на самом деле мы даже не задумываемся о том факте, что дыхание является очень важной частью телефонного разговора). Но мы можем контролировать свое дыхание сознательно. Многие ментальные и духовные техники базируются только на этом — развитии дыхания.

Другой важный мостик — сексуальность, которая не может контролироваться сознательным телом как таковым, но имеет тенденцию исчезать самостоятельно (фригидность, импотенция, невротический страх тела и другие дисфункции).

Но в целом сознательное тело не может препятствовать бессознательному телу выполнять его функции: мы не можем задержать дыхание более чем на минуту или около того, мы не можем не ходить в туалет более чем несколько часов, мы не можем остановить сексуальные функции, хотим мы того или нет.

Этот факт можно выразить другим, довольно жестким способом: самоубийство совершить очень сложно. В конечном итоге часть тела, которая не регулируется сознанием, не позволяет нам задержать дыхание так долго, чтобы убить себя. Точно также сложно воздерживаться от телесного контакта и проявления сексуальности, еды и питья, походов в туалет и сна.

Следовательно, у сознания есть только ограниченный контроль над человеком. «Другое тело» живет своей собственной жизнью, которую сознание не контролирует. «я» не может заставить «Я» делать все, что ему хочется. Об огромном количестве процессов, в ходе которых обрабатывается огромное количество информации, сознание никогда не узнает.

Мы до определенного предела можем контролировать, знает ли сознание, что происходит. Мы можем — если направим свое внимание — ощутить, что на нас надета одежда или что мы сидим на стуле. Но мы не можем ощутить, как в эту самую минуту наша иммунная система справляется с вирусом (мы чувствуем это только тогда, когда появляются настолько серьезные проблемы, что они требуют усиления иммунной защиты, к примеру, повышения температуры тела). Точно так же мы не ощущаем, как кровь двигается по нашему левому бедру.

Некоторые люди, очень долго применявшие восточные техники концентрации могут, к примеру, с помощью сознания управлять жизненно важными функциями организма до определенной степени — давление, температура тела и др. В последние годы появились новые западные техники лечения болезней, дающие весьма многообещающие результаты — визуализация, биофидбэк и другие. Направляя свое внимание на части тела, где гнездится болезнь или наблюдается нарушение баланса, больной может представлять себе работу целительных сил организма и осознавать способность организма исцелить себя. В последние годы изучение связи между душой и иммунной защитой стало важной сферой медицинских исследований — эта область получила название «психонейроиммунология».

Но в целом бессознательная часть тела не контролируется сознанием — хотим мы того или нет. Тело — это часть биологического метаболизма в живой системе планеты — и это участие не является тем, над чем имеет власть сознание. У нас нет возможности с помощью собственных сил тела изменить ту роль, которую каждый из нас играет на планете. Мы — часть живой системы, к которой мы настолько адаптировались, что не можем от нее освободиться.

Как говорил об этом китайский ученый Лин Ютанг: «Даже самый духовно развитый человек не может удержаться от мыслей о еде более чем на 4 или 5 часов».

Тело находится в состоянии взаимодействия с миром: мы едим, пьем и возвращаем материю обратно в круговорот природы. Не более чем за пять лет практически каждый атом в организме замещается, а подавляющее большинство атомов замещаются даже быстрее. Личность, структура тела, внешность и сознание сохраняются — но атомы исчезают.

Ощущение личностной целостности вполне реально — но у него нет никаких материальных оснований. Материальную целостность можно обнаружить только в более крупных циклах.

В 1955 году американский физик Ричард Файнман сказал об этом так: «Атомы, которые составляют мозг, замещаются: те, что были раньше, исчезают. Так что же такое наш мозг, что же такое эти атомы, обладающие сознанием? Вчерашняя картошка! А теперь они могут вспомнить то, что происходило в моей голове год назад».

Память, «я», личность и индивидуальность — это танец, модель, вихрь в мире, узор в потоке материи.

«Все тела находятся в состоянии постоянного колебания, как реки, и части нас постоянно появляются и исчезают», — провидчески писал в 1714 году немецкий философ Готфрид Вильгельм Лейбниц.

В конце 17 века Лейбниц сформулировал несколько принципов математики, физики и философии. Постоянной темой его работ было изучение роли мельчайших различий — с его точки зрения любые изменения в природе происходят мягко, а не резкими скачками. Лейбница занимало и изучение человеческого ума. Об этом пишет датский философ Харальд Хоффдинг: «Лейбниц был первым, кто привлек внимание к важности бесконечно малых элементов в психологии (как он сделал это в математике и физике)… Используя элементы восприятия (которые он называет «маленькими восприятиями»), он объясняет связь личности со всей Вселенной, с которой человек связан гораздо более глубоко, чем он осознает».

Подпороговое восприятие и бессознательная ментальная активность означают, что связь человека с миром является гораздо более сильной, чем подозревает сознание. Лейбниц это знал, и в конце 19 века это знала психология. Но в 20 веке об этой связи стали забывать — забывать, чтобы рассматривать сознание как историю связи человека с миром.

Теперь подул ветер перемен, и люди снова начали осознавать: они — гораздо большее, чем сами о себе думают.

Красота науки часто наполняла ученых изумлением. Но научная традиция появилась как попытка осознать божественные принципы, которые лежат в основе мира. Как видит это Джулиан Джейнс, источники науки кроются в изучении предзнаменований, которое началось в Ассирии во время краха бикамерального мозга. В Древней Греции Пифагор изучал математику, так как он хотел обнаружить божественные принципы, выраженные в мире чисел. Великие фигуры современной науки очень часто имели религиозные мотивы: Кеплер, Ньютон, Эйнштейн. Джейнс пишет об этом так: «Галилей называл математику речью Бога».

Мышление не сознательно — не сознательно и научное мышление. Но наша концепция сознания включает все то, чем мы, люди, гордимся в себе — и не последнее место в этом занимает наука.

И, возможно, не столь уж странно, что красота может играть такую огромную роль в научной работе. Ведь размышляет вовсе не сознательное «я», а бессознательное «Я». Все, что не может объяснить «я».

Итак, мы можем продолжить диалог, начатый в конце десятой главы.

Больцман: «Был ли это Бог, кто начертал эти знаки?»

Максвелл: «Нет, это я»!

Бог: «Да, это я».