Глава первая

1

Над Сакраменто-стрит медленно поднимался сырой туман. Было около пяти часов вечера. Воскресный день заканчивался. И в угасающем его свете картина, на которую смотрела из окна столовой Зельда, казалась мрачной и унылой.

Вот уже два часа Зельда добросовестно старалась выучить все, что задано на завтра, — но дело подвигалось туго. Она терпеть не могла ни школу, ни ученье и в свои семнадцать лет была только в среднем классе Лоуэльской школы, да и то считалась одной из самых слабых учениц. На уроках была крайне невнимательна, а ее домашние работы поражали своей небрежностью. Но недавно она торжественно обещала дяде и мистеру Гортону, директору школы, «подтянуться» — и вот сегодня, пытаясь честно выполнить обещание, сидела за книгами, несмотря на выходной. Однако толку от усилий выходило мало — уж очень трудно было сосредоточиться на том, что следовало выучить.

Наступление сумерек обрадовало ее, как предлог швырнуть растрепанного Вергилия на другой конец дивана, — и высунуться в окошко. Во дворе у Годфри эвкалипты лениво роняли на землю тяжелые капли осевшей влаги. Большой белый дом Годфри окружала зеленая лужайка с каменными фигурами оленей и других животных. Дом соседей выглядел куда внушительнее, чем дом дяди Кейлеба. Впрочем и дядин — по мнению Зельды — тоже нельзя было назвать невзрачным, А когда тетя Мэри два года тому назад привезла ее сюда из Бэкерсфильда — он показался ей прямо-таки огромным: двухэтажный, с мезонином, с колоннами и портиком над главным входом. Дом, каких много появилось в Сан-Франциско за последнюю сотню лет. Вокруг был разбит довольно большой и красивый сад, предмет постоянного восхищения Зельды.

В саду, за домом, были парники и обширная лужайка, посреди которой возвышалась горка, вся поросшая настурциями, Неподалеку от горки росла гигантская ива, под ее ветвями Зельда любила укрываться с какой-нибудь книгой, особенно из тех, что тетя Мэри запрещала ей читать. Вымощенная камнем извилистая садовая дорожка была окаймлена рядом красных лилий и папоротников и заканчивалась у соседского забора пышно цветущими фуксиями. Начиналась же дорожка у пруда, как раз под тем самым окном столовой, где сейчас стояла Зельда. В пруду плавали золотые рыбки и две Зельдины любимицы — ручные черепахи, Рубин и Геркулес, Гладкая черная головка одного из этих неуклюжих животных неожиданно показалась на поверхности воды.

Листья плюша, густо покрывающие стены дома и забор, блестели от капелек тумана. Тихо плакали эвкалипты. Зельда обвела глазами всю картину, потом снова посмотрела на черепаху и лениво позавидовала ей, так мало чувствительной к перемене погоды, Ее же, Зельду, дождь, туман, тучи, даже наступающая темнота всегда ужасно угнетали. Она была весела только, когда сияло солнце, все золотя вокруг, Часто по утрам, еще не совсем проснувшись, не открыв глаза, но уже по тому настроению, в котором проснулась она безошибочно определяла, солнечный ли сегодня день или серый и дождливый.

Угрюмо поглядев на скучную и пустынную улицу, Зельда со вздохом отвернулась от окна. Она терпеть не могла воскресений. Воскресенье было выходным днем каждого из слуг по очереди, и в этот день все, по мнению Зельды, шло шиворот-навыворот. Хонг, повар-китаец, отвратительно прислуживал за столом, а Нора, бог знает сколько лет служившая у Бэрджессов горничной, не умела как следует приготовить обед. Потому-то царившая в доме атмосфера подавленности и скуки по воскресеньям казалась Зельде особенно нестерпимой. Дядя Кейлеб целый день сидел дома. После обеда к нему неизменно приходил доктор Бойльстон играть в шахматы. Вот и сейчас их голоса доносились из гостиной, где они сидели за игрой, куря так ожесточенно, что дым их сигар волнами ходил по комнате. Доктор обыкновенно оставался ужинать, а после ужина они снова возвращались к шахматной доске и играли далеко за полночь. Что касается тети Мэри, то она по воскресеньям днем «отдыхала», а это означало, что наверху надо было соблюдать полнейшую тишину.

Зельда снова вздохнула и соскользнула с подоконника. Вошла Нора и принялась раздвигать обеденный стол. Зельда, сжав губы, хмуро наблюдала за ней. Но даже это выражение не портило ее. Зельда была прехорошенькая девушка. Красота ее заключалась не столько в правильности черт, сколько в их живости и выразительности, в свежести и яркости красок. У нее были пышные рыжевато-каштановые волосы, которые она закручивала в тяжелый узел на затылке и которые красиво вились на висках. Тусклое золото этой гривы резко оттеняло черные брови и ресницы, теплую алость щек. Лицо девушки поминутно меняло выражение. Иные из этих перемен были тонки и для невнимательного глаза неуловимы. Но при всей своей живости и непосредственности, Зельда умела, когда захочет, быть непроницаемой; она в совершенстве владела своим лицом. Чуть не с десятилетнего возраста она сознавала, что красива и что эта ее красота тревожит и притягивает представителей другого пола.

«Мальчики» были существенным фактором в жизни Зельды. Бросать кокетливые взгляды было для нее так же естественно и необходимо, как дышать. Она принадлежала к типу женщин, инстинктивно жаждущих поклонения. И круг ее поклонников вовсе не ограничивался мальчиками ее возраста или теми, кто был двумя-тремя годами старше. Взрослые молодые люди, мужчины средних лет, пожилые, седые и лысые, годившиеся ей в отцы, провожали Зельду пристальными жадными взглядами, неожиданно открывая для себя, что эта девочка, с равнодушным видом проходившая мимо, смогла разбудить в них темное волнение.

2

Отчасти эти-то ранние победы и побудили отца Зельды, жившего в Бэкерсфильде, обратиться к сестре своей покойной жены, с просьбой взять девочку и поместить ее в более здоровую обстановку.

Джо Марш кочевал когда-то по стране в качестве повара в степных поездах. Зельда смутно помнила те счастливые, беззаботные дни, когда они с матерью обитали в маленькой клетушке в конце поезда, когда все было в изобилии — мясо всех видов, фрукты, зелень. Помнила красоту степных просторов, среди которых плавно несся поезд; мрачно пламенеющие закаты; черный бархат ночей, когда тишину нарушал лишь отдаленный лай койотов. Помнила Зельда и женщину с милым лицом, нежным голосом, женщину, щедро расточавшую ей любовь и ласку, столь необходимые каждому ребенку. Перед Зельдой впоследствии часто вставал туманный образ этой женщины с милым лицом и мягкими руками. Что сталось с ней? Однажды девочка почему-то очутилась в семье железнодорожного агента, в глухом, затерянном в степи уголке. И только после того, как она провела там несколько недель, в ее сознание смутно вошло, что мамы больше нет, что мама умерла. Но когда и при каких обстоятельствах — этого она так и не узнала.

В семье агента Зельда оставалась до тех пор, пока в один прекрасный день не явился отец и не увез ее с собой. Начались скитания по различным пансионам Сан-Франциско. Одно время Джо Марш служил поваром на пароходе, плававшем по реке Сакраменто, и, сменяясь с работы через каждые два дня, всегда проводил свободные часы на берегу, в парке, со своей маленькой дочкой.

Когда Зельде пошел десятый год, отец поступил в бродячий цирк и взял ее с собой. Кухня помещалась в фургоне на колесах, там же находился и буфет, где среди сандвичей и бутылок царил Джо. Что за счастливые дни, полные веселого возбуждения! Суета, спешка, приготовления в дорогу; цирковая прислуга, то увязывающая, то развязывающая тюки с разным скарбом; большая палатка, с шумом развертывающая свои полотняные волны; фырканье и ржанье лошадей; запах конюшен, запах животных в клетках; толпа зрителей; мальчишки, гаеры, отец в колпаке и фартуке, крикливо предлагающий свои сандвичи наполняющей палатку публике…

Но это восхитительное время кончилось слишком скоро. Цирк прекратил свое существование после пожара. Зельда помнила страшную ночь, столбы огня, дикую панику, вой животных. Что не сгорело, было разграблено. Цирка более не существовало, и Зельда с отцом поселилась в Бэкерсфильде.

3

Кухня в поезде, семья агента на маленькой степной станции, пансионы Фриско, месяцы странствования с цирком, — все это было только прелюдией к настоящей жизни. Эта «настоящая жизнь» началась для Зельды в Бэкерсфильде. И когда она мысленно возвращалась к прошлому, — исходным пунктом ее воспоминаний всегда оказывался «Гастрономический Отель» в Бэкерсфильде. Все же превратности ее раннего детства, казалось ей, переживала не она, а кто-то другой.

Полуразвалившаяся гостиница, которую содержал отец; Мэтиа Гонзалес, старый дядюшка Трент со второго этажа, живший здесь со дня основания гостиницы; Рэгс, кудрявый пес их соседа — столяра, шотландца; мисс Свит, учительница Зельды; одноклассники… — вот все, что вспоминала Зельда.

«Гастрономический Отель» представлял собой двухэтажное здание на одной из боковых улиц Бэкерсфильда. Стены в столовой были покрыты пестрыми объявлениями и рекламами разных сортов пива, а с керосиновых ламп центральной люстры свешивались фестоны из цветной бумаги, назначением которых было привлекать мух.

Джо Марш или руководил на кухне приготовлениями к очередной трапезе, или восседал за прилавком буфета — с торчавшей в углу рта зубочисткой, наблюдая за работой Зельды и Мэтии.

Красивая дочка Джо Марша не могла точно сказать, когда именно она стала догадываться об истинном характере отношений между ее отцом и ласковой, смуглой, немного тяжеловесной мексиканкой. Зельда была привязана к Мэтии Гонзалес, и Мэтиа, в свою очередь, любила ее. Задолго до того, как девочка поняла смысл насмешливого замечания, брошенного кем-то в ее присутствии, она знала, что мексиканка и ее отец спят вместе. Но она принимала это, как должное, не задумываясь, точно так же, как принимала отношения между отцом и матерью, когда та была еще жива. Мэтиа была добрая женщина, всегда ласковая и нежная к ней и, по словам Джо, «работала, как лошадь». Она вставала в пять часов утра, разводила огонь в печке, снимала ставни, подметала кухню и столовую, делала тысячу вещей, которые нужно было сделать, предоставляя спать, сколько угодно, человеку, который не был ни ее хозяином, ни мужем, но который в их отношениях играл роль и того и другого.

Жизнь в Бэкерсфильде текла лениво, беспечно. Главным занятием окрестного населения было скотоводство, главным интересом города — неразработанные прииски Голера и Рандсбурга. В гостинице Джо Марша в любое время можно было встретить какого-нибудь золотоискателя, остановившегося здесь, чтобы запастись всем необходимым для поездки в горы. Здесь останавливались переночевать и случайные проезжие, и бродяги, и гуртовщики. Единственным постоянным жильцом был «дядюшка Трент», молчаливый обтрепанный старичок, не плативший ровно ничего ни за комнату, ни за стол. Зельда так никогда и не узнала, чем объяснялось такое великодушие отца по отношению к Тренту.

Время от времени с приисков возвращался какой-либо счастливец с мешком, полным самородков, которые надо было отдать на исследование, и с тысячью рассказов — и тогда начиналось веселье: кутежи, в салунах игра по-крупному, а из танцулек неслись топот, прищелкивание, звуки банджо, резкие крики, грубый хохот. Главным местом этого веселья являлся так называемый «Испанский город», от которого было рукой подать до самого респектабельного района Бэкерсфильда. Зельда знала обо всем, что делалось в «Испанском городе», знала в лицо кое-кого из его обитателей, в том числе и «Большую Берту», ходившую в развалку толстуху, известную всему Бэкерсфильду распутницу и сводню.

Мэтиа, примечая, как расцветает красота Зельды, предостерегала девушку, говоря о грозящих ей опасностях. Но смелые и легкомысленные ответы Зельды заставляли мексиканку лишь сокрушенно качать головой. Тогда в воспитание вмешивался Джо, грозно увещевая дочь. Легко было предвидеть, на какой путь толкнут Зельду ее склонности. Жизнь в ней била ключом, и уже с юного возраста ее томила жажда сильных ощущений, сложных и заманчивых приключений. Мужчины засматривались на нее с восхищением и любопытством. А она в пятнадцать лет умела отвечать значительным и дразнящим взглядом из-под темных ресниц или усмешкой взрослой женщины. Зельда знала, чего хочет — «Испанский город» ее не привлекал. Мужчины же привлекали только потому, что ей нравилось пробовать на них силу своих чар.

Но вот в это спокойное, несколько монотонное существование внезапно ворвались события, последовавшие друг за другом с поразительной быстротой и изменившие коренным образом налаженную жизнь Зельды. Прежде всего, однажды утром «дядюшка Трент» был найден в постели мертвым. Среди его вещей обнаружили фотографию отца Зельды, на которой было написано неуверенным почерком Трента: «все оставляю ему». Под этим следовала подпись. У старика не было никакого имущества, — и фотография с этим «завещанием» была небрежно брошена в угол комода. Но прошло полгода — и оказалось, что бывшего жильца Джо разыскивают через Центральную Контору штата. Обнаружилось, что Тренту принадлежал доставшийся ему от родственников участок земли в сто шестьдесят акров близ Уиски-Флэт. Этот участок тогда ничего не стоил и много лет был заброшен. Теперь же какой-то золотоискатель неожиданно открыл там золотоносную жилу.

Старая выцветшая фотография Джо Марша с надписью Трента была в спешном порядке извлечена из комода, пущена в ход, и отец Зельды, после длительных переговоров, согласился продать свое право на землю Трента за десять тысяч долларов наличными.

Но за неожиданным богатством по пятам шло горе. Стряпая всю жизнь у жаркого огня, Джо испортил себе зрение. И теперь врачи объявили, что хозяину «Гастрономического Отеля» грозит полная слепота.

Однако, если он совершенно оставит работу, будет беречь глаза и по двадцать часов в сутки проводить в темноте, то можно надеяться на частичное сохранение зрения.

До тех пор Зельде никогда не говорили, что у нее есть тетка, сестра ее умершей матери. Она и не подозревала о существовании родственников. И вдруг в один прекрасный день экипаж привез со станции тетю Мэри Бэрджесс. Джо в порыве отчаяния написал ей. Он хотел позаботиться о Зельде раньше, чем слепота сделает его беспомощным. Гостиницу надо было продать. На деньги, вырученные от продажи земли Трента, и на то, что ему удалось скопить, Джо мог прожить остаток жизни. Пять же тысяч долларов он назначил на образование и содержание дочери до ее совершеннолетия.

— Уверяю вас, Мэри, — говорил Джо сестре покойной жены, — девочка она славная, но у нее глупости в голове, и при этакой красоте они могут ее, бог знает, куда завести. Я не могу ее удержать. Она — как лошадка с норовом, но вы, вы-то сумеете забрать ее в руки! Вы будете ею руководить, а она уж постарается угодить вам: будет учиться и работать. У вас тихий семейный дом, и слуги, и прекрасная обстановка. Зельде это придется по вкусу. А здесь, в Бэкерсфильде, что она увидит, какие примеры? Компанию потаскушек в «Испанском городе»?.. Если вы не заберете отсюда Зельду, она рано или поздно станет такой же, как они. Сделайте это в память о Кэрри. Она была славная женщина, и вы ее когда-то крепко любили, Мэри.

Зельда помогала на кухне Мэтии, когда ее позвали к отцу. Рядом с ним за одним из столиков сидела «важная дама», как определила Зельда, и они о чем-то серьезно беседовали. Тетя Мэри, низенькая толстушка, скрестила на пышной груди руки в черных перчатках и, сложив губы сердечком, молча рассматривала племянницу. Зельда стояла перед ней, остро чувствуя, что здесь сейчас совершается нечто необычное, и смущенно поглядывала то на незнакомку, то на отца. Ей было стыдно стоять такой оборванной и грязной перед этой тщательно одетой дамой. Передник у нее был весь в жирных пятнах и дырах, рукава платья засучены до локтя, руки черны, так как она только что чистила картошку. Зельда и не подозревала, как она была очаровательна даже в этом виде. Растрепавшиеся каштановые волосы светлым ореолом обрамляли разгоревшееся от смущения личико. Глаза, широко раскрытые, удивленные, словно спрашивали о чем-то. Черный бархат бровей подчеркивал белизну лба.

— Зельда, это сестра твоей матери, тетя Мэри, — объяснил, наконец, отец. Зельда с еще большей тревогой уставилась на тетку.

— Дорогая моя!.. — сказала та и протянула к ней руки. Зельда охотно позволила поцеловать себя и в свою очередь коснулась губами холодной, шершавой щеки.

4

Так произошло знакомство Зельды и тети Мэри, и вряд ли впоследствии им удалось узнать друг друга больше, почувствовать друг к другу хотя бы половину той симпатии, что при их первой встрече.

Тетка Зельды была второй женой Кейлеба Бэрджесса. Он женился на ней спустя десять лет после смерти первой жены. Тете Мэри было тридцать лет, ее супругу — за пятьдесят. Когда Зельда появилась в их доме, они были женаты уже пятнадцать лет.

Кейлеб Бэрджесс был высокий, тяжеловесный, молчаливый человек. Черная борода, прикрывавшая нижнюю часть лица и спускавшаяся ему на грудь, делала его похожим на какого-нибудь главу мормонов. Он был в полном смысле этого слова господином в своем доме. Всем распоряжался самолично и внушал всем подобострастный трепет. Он редко улыбался, еще реже разговаривал, обходясь короткими приказаниями. Режим в доме устанавливался дядей Кейлебом, блюда выбирались им. Он ходил по дому молча, тяжело ступая и зорко приглядываясь ко всему.

Как уже говорилось, дом на Сакраменто-стрит был домом людей состоятельных; здесь было все, что полагалось в таких случаях: сад, два этажа, мезонин, окна с выступами, украшения на карнизах, портик над главным входом. Извне все внушительно и респектабельно, внутри — торжественно и мрачно. Темные обои, малиновые занавеси, большие зеркала в черных рамах, хмурый колорит картин, статуэтки крестоносцев в доспехах, высокие книжные шкафы, тяжелые портьеры на дверях и окнах, — все создавало атмосферу чопорности и гнетущей тоски.

Единственное, в чем тете Мэри удалось-таки проявить свой вкус, были всевозможные цветы, стоявшие в кадках и горшках в нише окна библиотеки. Садовник каждые два-три дня приносил из оранжереи свежие растения. Были тут бегонии, перистые аспарагусы, незабудки, волосатики, резеда, порою и кустики роз. Амбразура этого окна была единственным веселым уголком во всем доме. Здесь было красочно и свежо.

Однако на Зельде совсем не отразились гнетущая атмосфера и строгие порядки в доме. Ее бурная жизнерадостность брала свое. Она быстро научилась уклоняться от «режима» и имела свои «убежища», куда спасалась от всего, что ей не нравилось.

Об этих-то своих «отдушинах» она и думала в тот воскресный день, о котором идет речь, наблюдая, как Нора накрывает на стол. Мрачное настроение Зельды объяснялось скорее скверной погодой, чем унылой атмосферой дома. Ее убежищем, куда она пряталась от дяди и тетки, была прежде всего ее собственная комната наверху — просторная, красивая, полная света и воздуха. Зельда любила свою комнату. Одно из окон выходило в соседний двор, и она частенько наблюдала за Питером Годфри, младшим сыном соседей, купавшим своего белого фокс-терьера или игравшего с ним. Из другого окна был виден сад и горка из настурций. Под этим окном была крыша прачечной и окно комнаты, в которой ночевал Хонг.

Другим ее убежищем был чердак, куда она тайком забиралась по высокой, отвесной лестнице из ванной. День, когда она догадалась, как открыть тяжелую подъемную дверь и опускать ее за собой, был для Зельды памятным днем, днем ее торжества.

И в погребе, темном и пыльном, имелось отличное укромное местечко — в заброшенном чуланчике для вина. Зельда вычистила, вымела его, перетащила туда потихоньку с чердака кое-что из сломанной мебели. За этим чуланчиком, за подъемной дверью, начиналась неисследованная область, где можно было пробираться только ползком среди песка, обломков кирпича, разного хлама. Зельда, конечно, не преминула проделать это путешествие.

Говоря о любимых убежищах Зельды, не следует забывать о зеленой беседке в саду. Хотя этот уголок не принадлежал исключительно ей, но и здесь ее редко кто беспокоил. Наконец, была еще ива, среди ветвей которой она чувствовала себя укрытой ото всех.

Ленивые размышления Зельды прервал отдаленный свист, целая гамма звуков. Зельда сразу оживилась, этот свист словно наэлектризовал ее. Каждый мускул ее тела напрягся чуть не до боли, и, возбужденно-внимательная, вся обратившаяся в слух, она застыла на краешке дивана.

Этот свист был ей хорошо знаком. То был сигнал со стороны группы молодых людей, годом-двумя старше Зельды, живших по соседству. Молодежь эта была другого сорта, чем та, с которой Зельда училась вместе в школе. Большинство из них были сыновья богатых людей, занимавших видное положение в обществе. Зельда встречала их иногда, когда шла в школу, и ей нравились их светски-учтивые поклоны. Она знала, что они следят за ней глазами и говорят о ней между собой. То были веселые юноши, немного ветреные и беспечные, чуточку экстравагантно одевавшиеся, слишком сорившие деньгами. Зельду тянуло к ним, но она и виду не подавала и глядела на них всегда свысока.

Она ждала, не раздастся ли свист вторично, и гадала, к ней ли он относился. Не раз уж она попадала впросак: оказывалось, что свист был сигналом не для нее, а для Питера Годфри. Питер был старше всей этой ватаги, но состоял с ними в самой тесной дружбе. Если свист предназначался для нее, — раздумывала Зельда, — то это мог быть разве только Майкл Кирк. Но нет, это не Майкл: Майкл не такой мальчик, чтобы приходить под окна и свистом вызывать девушку.

Звук повторился, чистый и резкий. Зельда вскочила, скользнула в переднюю, быстро и бесшумно пробежала через нее и прильнула к стеклу входной двери. Сквозь прозрачный узор виднелась фигура юноши на тротуаре. Опершись одной ногой на низенькую ступеньку перед изгородью, он внимательно изучал окна второго этажа. Зельда не стала больше медлить: если нетерпеливый Ромео свистнет еще раз, он рискует привлечь внимание негодующей тетки и тогда… Зельда стремительно нажала ручку двери и выглянула наружу. Ромео оказался Джеральдом Пэйджем. На нем был длинный дождевой плащ, и с опущенных полей его мягкой шляпы капала вода.

— Хэлло!

Зельда предостерегающе приложила палец к губам. Юноша поднялся по ступеням и очутился лицом к лицу с нею у двери, которую она захлопнула за собой, не выпуская однако ручки.

— Хэлло, Зельда!

— Чего вы хотите? — Оба улыбались друг другу, и глаза их блестели от возбуждения.

— Как вы, например, смотрите на то, чтобы покататься завтра утром в парке?

— О, не думаю, чтоб я…

— Погодите, послушайте: кучер наш заболел, а Бонни и Беллу надо прогуливать каждый день. Я запрягу и выеду в шесть, а в восемь уже доставлю вас обратно.

— Меня не отпустят…

— А я уверен, что пустят. Ступайте, попросите их!

— Нет, не стоит, Джерри, — говорю вам, мне не разрешат.

— Но, господи, почему же?!

— Видите ли… завтра понедельник, и мне надо в школу и… и я знаю, что тетя скажет «нельзя»!

— Ну, что же, если так… Но как-нибудь в другой раз вы поедете со мной?

Зельда покраснела.

— Разумеется. С удовольствием.

— В будущее воскресенье — ладно?

— Вам придется попросить тетю…

— Хорошо. Когда можно ее увидеть?

— О, право, не знаю. Вам придется искать удобного случая… Мне не разрешается принимать гостей в будни…

— Но не откажется же ваша тетя принять меня, если я явлюсь как-нибудь вечером?

— Вы можете налететь на дядю…

— Ну, так что же! Я не боюсь вашего дяди!..

Зельда засмеялась. Румянец и оживление очень шли к ней.

— Какая вы хорошенькая, Зельда! — Молодой человек смотрел на нее с откровенным восхищением.

— Молчите, молчите! Вы — старый льстец, вы говорите это всем знакомым девушкам.

— Честное слово, нет!

Они продолжали обмениваться шутками, бормотать банальности.

— Вы пойдете на танцы в «Золотые ворота», Зельда?

— Не думаю, чтобы тетя…

— Да, к дьяволу ее, вашу тетю! С какой стати вас держат взаперти? На танцах будет превесело. Пойдете, если я достану вам билет?

Зельда чувствовала, что опоздает к ужину и что ее каждую минуту могут застать на месте преступления — в беседе с молодым человеком в самой неподходящей обстановке. Но как прогнать такого милого юношу, который обещает покатать ее в будущее воскресенье и приглашает на танцы в «Золотые ворота»? Впрочем, нечего и думать, чтобы тетя дала согласие на то и другое.

Зельда заранее знала, что та скажет: «Ты еще слишком молода, милочка! Дядя бы не одобрил такое времяпрепровождение. Успеешь еще!»

— Пит Годфри отправляется на экскурсию на озеро Элинор и еще дальше, в Гетч Гетчи. Завидую ему! — говорил между тем Джеральд. — А мне нельзя. Я в будущем году еду учиться в Гарвард и зубрю, как окаянный — учитель мне передохнуть не дает.

Зельда ждала, когда он, наконец, уйдет. Она знала, что ему хочется поцеловать ее, но она и не думала позволить это. Она инстинктивно понимала, как важно не продешевить себя. Никаких поблажек! Джеральд держал под мышкой вымокшую шляпу, а его кудрявые белокурые волосы густыми прядями обрамляли лоб. Глаза у него были голубые, и в них мерцал задорный огонек, но в линиях рта и подбородка было что-то слабое, детское.

— Мне пора.

— О, нет, не уходите еще, Зельда!

— Надо!

— Не выйдете ли вы ко мне попозже?

— Конечно, нет! — Девушка невольно выпрямилась.

— До свидания, — сказала она несколько холодно и переступила порог.

— Зельда!…

— В воскресенье — может быть, — шепнула она в щель, обжигая его взглядом и улыбкой.

Наверху раздался тоненький серебряный звонок к ужину. Она тихонько закрыла дверь, юркнула в библиотеку и последовала за дядей и доктором Бойльстоном в столовую.

5

На ужин, как всегда по воскресеньям, в выходной день Хонга, были печеные бобы, чай с гренками и холодный пудинг. Тетя Мэри сошла вниз, еще розовая ото сна, жмурясь и подавляя зевоту. Темные завитушки над ее лбом слегка примялись. Зельда знала, что у тети Мэри имелось с полдюжины этих фальшивых «накладок» из локонов, которые она меняла по мере надобности. Раз в неделю три или четыре из них отсылались к Стразинскому, парикмахеру, и он причесывал и завивал их. Воссев на конце стола, тетушка принялась разливать чай. Ее молчаливый чернобородый супруг уселся напротив, за другим концом, а сбоку — доктор Бойльстон и Зельда.

Зельда чувствовала расположение к доктору. Во-первых потому, что он был красив. Во-вторых, она знала, что нравится ему. Доктор Бойльстон был крупный мужчина, лет сорока, со свежим румяным лицом, с добрыми глазами, блестевшими из-под золотого пенсне. Он имел хорошую практику и жил круглый год в отеле «Калифорния» на Буш-стрит. С год тому назад Зельда как-то простудилась и слегла. Доктор Бойльстон дважды навестил ее и во время второго посещения, когда они на минутку остались одни, поцеловал и нежно погладил ее руку. Зельда этого не забыла, и знала, что доктор тоже не забыл. Говоря с нею или встречаясь глазами, он всегда дружелюбно и радостно улыбался. Он был единственный человек, дерзавший громко смеяться в этом мрачном доме. Иногда он хохотал прямо оглушительно, и Зельда подозревала, что эти взрывы веселости являются как бы тайным приглашением ей посмеяться вместе над тетей и дядей.

— Ага! Как поживает мой калифорнийский цветочек? — сказал он, увидев ее в дверях столовой.

Он взял ее за плечи и шутливым жестом повернул к себе. Рядом с доктором Зельда казалась до смешного маленькой; он был такой огромный, широкоплечий, с могучей грудью и большими руками. Почти такой же высокий, как дядя Кейлеб.

Усевшись за стол, они принялись за бобы. Мужчины продолжали обсуждать партию. Зельда неотступно думала о бале в «Золотых Воротах». Когда она очнулась и стала прислушиваться к разговору, доктор рассказывал какую-то историю об одном из своих пациентов. Она слушала без всякого интереса. Но, окончив, он залился смехом и невольно заразил ее своей веселостью. Нора ходила вокруг стола с салфеткой и стряхивала крошки, причем большая часть их попадала на ковер. Зельда заметила, что тетка с неодобрительным видом наблюдает за этим. Подали холодный пудинг. Дядя Кейлеб омочил кончик салфетки в своем стакане и вытер рот и руки, потом полез в карман жилетки за сигарами, встал, с грохотом оттолкнув стул, бросил одну из сигар гостю и, не сказав ни слова жене и племяннице, тяжелыми шагами направился в соседнюю комнату. Там он, заложив руки за спину, с сигарой во рту, остановился у стола с шахматами и стал изучать расположение фигур на доске. Доктор же продолжал болтать с миссис Бэрджесс и Зельдой. Тетя Мэри слушала с вежливым интересом, не отрывая своих серых глаз от лица собеседника, но Зельда знала, что ей мало понятны речи доктора. И когда последний достал спички, чтобы зажечь сигару, тетушка облегченно вздохнула и поднялась.

— Пожелаю вам покойной ночи, доктор, и не буду мешать вам и Кейлебу доканчивать игру. Пойдем, Зельда, я уверена, что у тебя еще не все уроки приготовлены!

— Я только возьму книги, тетя.

Миссис Бэрджесс, приподымая двумя пальцами свое синее вечернее платье, чтобы оно не мешало ей при ходьбе, проследовала наверх.

Доктор положил свою руку на руку Зельды и притянул ее ближе к себе.

— Вы — мой калифорнийский цветочек, — сказал он, поглядывая на нее сквозь дым сигары.

Она засмеялась, пытаясь высвободить руку. Но он не выпускал ее.

— А, знаете, моя милая, из вас выйдет прехорошенькая и пресоблазнительная женщина!

Она одарила его одним из тех снисходительно-удивленных взглядов, какие бросала какому-нибудь золотоискателю или гуртовщику, появлявшемуся в гостинице ее отца и пытавшемуся ухаживать за ней. Взгляд из полуопущенных ресниц, поднятые брови и пренебрежительно-развязная поза.

Шутливая веселость вдруг исчезла с лица доктора.

— Зельда, — промолвил он серьезно. — Вы будете удивительной женщиной, и жизнь у вас будет удивительная, но у вас еще нет души и раньше, чем вы ее обретете, вам придется много страдать!

Она пожала плечами. Углы ее рта опустились.

— Вы могли бы, если захотите, стать великой актрисой, но сначала вы должны научиться чувствовать, а потом уже изображать эти чувства.

— Вы думаете, мне следует идти на сцену? — спросила заинтересованная Зельда.

Он утвердительно кивнул головой и улыбнулся.

— Хотите как-нибудь пойти со мной в театр? Знаете, я ведь театральный врач и почти живу там, при театре «Калифорния». Непременно как-нибудь свезу вас туда.

Кокетливая поза и взгляд моментально исчезли. Глаза девушки засверкали от радости.

— Ну, конечно, хочу! Я обожаю театр и буду ужасно любить вас, если вы возьмете меня туда с собой, доктор! С вами меня отпустят, я уверена!

Улыбка на лице доктора стала еще шире, и он сжал ее руки.

— Что за восхитительный ребенок!

В внезапном порыве она потянулась к нему и прижалась губами к его лбу, В ту же минуту доктор свободной рукой обхватил ее, прижал к себе и нежно поцеловал в губы. Она сопротивлялась, пытаясь оттолкнуть его. Это был первый мужчина, целовавший ее так. Ее целовали уже много юношей и мальчиков, но взрослый мужчина — никогда. Она почувствовала на лице его теплое дыхание, крепкий запах сигары. Грубость, с которой он обнял ее, возмутила ее. Она отшатнулась, но скрыла свое неудовольствие.

— Эй, Бойльстон, придете вы, наконец, кончать партию, или намерены сидеть там всю ночь? — крикнул из соседней комнаты дядя Кейлеб.

— Иду, иду, сейчас, Кейлеб! — Затем шепотом Зельде: — Пойдем в театр на этой неделе, ладно? Ну, хоть в субботу? В субботу утром?

— Попросите дядю, — также шепотом ответила Зельда. Схватила своего Вергилия с дивана, где он валялся, и торопливо убежала наверх.

6

Ночь была темная. Черная, плотная завеса тумана мешала разглядеть что-нибудь. Зельда в своей ночной сорочке в складочках встала на колени у открытого окна. Можно было подумать, что она молится. Но она не умела молиться. За всю свою жизнь она один единственный раз была в церкви, когда одна из ее маленьких подруг в Бэкерсфильде затащила ее в католический храм поглядеть на крестины. Зельда ничего не знала о религии, о боге. Мэтиа иногда бормотала что-то вроде молитв, крестилась, но Зельда не обращала на это внимания. И сегодня, стоя на коленях в позе молящейся, она думала только о предстоящих в ближайшие дни волнующих событиях. Катанье с Джерри Пэйджем в Парке, танцевальный вечер, поездка с доктором в театр! Она трепетала от ожидания новых ощущений, захватывающих, изумительных! Она, Зельда Марш, на пороге нового, неизвестного мира. Что готовит этот мир Зельде Марш? Что может Зельда Марш дать этому миру? Она радостно вздохнула и с чувством блаженного довольства прилегла головой на свою гладкую полную руку.

 

Глава вторая

1

Майкл Кирк жил со своей матерью неподалеку от дома Бэрджессов, в маленьком коттедже между бакалейной лавкой и китайской прачечной.

Миссис Кирк, мать Майкла, давала уроки музыки. Она слыла не только прекрасной учительницей, но и лучшей музыкантшей в городе, и все известные певцы, приезжавшие в Сан-Франциско, наперерыв приглашали ее аккомпанировать им. Живая, деятельная, миссис Кирк была женщина с энергичным лицом и тронутыми серебром волосами. Она овдовела много лет назад, и сын ее, Майкл, был для нее всем в жизни.

Майклу было шестнадцать лет. Он оставил школу, чтобы изучать живопись и ваяние в частной студии, так как у него были задатки художника и мать усердно поощряла их.

— Мне так хочется надеяться, что ты проявишь способности в какой-нибудь области искусства, Майкл, — говорила она. — Ведь это такое счастье, когда можешь заниматься тем, что тебе по душе, и необходимость зарабатывать свой хлеб не становится проклятием!

— Да, конечно, мамочка, — с готовностью соглашался Майкл. Он и теперь всегда во всем соглашался с матерью, как в детстве, когда она наряжала его в бархатные костюмчики с кружевными воротниками и терпеливо завивала каждый вечер его белокурые волосы. Майкл обожал свою мать.

Хорошо сложенный, хотя и невысокого роста, он, по какой-то непонятной причине, казался однако слабым и хрупким. Может быть, это впечатление создавало его лицо, нервное, выразительное, по которому легко было угадать его впечатлительность и застенчивость. Он часто улыбался прелестной детской улыбкой и тогда все лицо оживлялось, сверкали ослепительные зубы, глаза превращались в две узенькие щелочки, так и искрившиеся весельем. Майкла любили все, в нем было что-то, сразу внушавшее симпатию. Он был добрый и любящий мальчик.

У домика, где они жили, имелся огороженный забором садик «величиной с носовой платок», по выражению миссис Кирк. Но на этом маленьком пространстве росло множество фиалок, герани, лилий. Миссис Кирк очень заботилась о своих цветах. Обязанностью Майкла было поливать их утром и вечером, но подрезала, окапывала, подвязывала их всегда она сама.

Во дворе за домом у Майкла имелась своя собственная «студия», отдельное строение вроде беседки, примыкавшее к забору. Деревянный пол в этом помещении скрипел немилосердно, и все оно сотрясалось от малейшего движения вблизи. Майкл очень любил этот уголок и проводил там все свободное время. Он сам сделал полочки, развесил по стенам свои рисунки углем. В «студии» имелся стол, диванчик, стулья и еще кое-какая старая мебель, а ковром служила ветхая зеленая скатерть. Окно заменяло отверстие в потолке — это была фантазия Майкла. По углам стояли мольберты с полотнами, повернутыми к стене. Лежали набитые эскизами папки.

2

— Майкл, что тебе известно об этой девочке, что живет у Бэрджессов? Ее настоящая фамилия — Марш, не так ли?

— Право, не знаю, мама… мы учились когда-то в одном классе… я говорил с нею раз-другой, не больше… Но отчего… Что именно тебе хочется знать о ней?

— Я только что думала о ней… Живая девочка… И, кажется, совсем из другого теста, чем ее родственники… Мне, ты знаешь, никогда не нравилась эта миссис Бэрджесс.

Прошло минуты две в молчании. Разговор этот происходил в кухне. Миссис Кирк вылавливала что-то длинной вилкой со дна кастрюли, а Майкл скреб ножом внутренность закоптелого горшка. Оба — и мать, и сын — думали, какую подать реплику. Миссис Кирк, наконец, первая спросила как бы между прочим:

— Вы с нею встречаетесь иногда?

— Нет.

— А мне показалось, что я видела ее на днях у нашего дома: она как будто высматривала кого-то.

— Я не виделся и не говорил с ней вот уж… несколько месяцев…

Майкл усердно скреб и скреб кастрюлю. Это в первый раз он сознательно солгал матери. Да, в первый раз за много лет.

3

Прошло добрых полтора года с тех пор, как Зельда и Майкл встретились в Лоуэльской школе. Девушке только что минуло тогда шестнадцать, а большинство ее одноклассников были годом-двумя моложе. Они переживали еще тот период юношеской целомудренной стыдливости, когда естественные порывы пробуждающейся плоти неясны им самим и тщательно скрываются от себя и других. Зельда была гораздо испорченнее других и вполне отдавала себе отчет в том, какое она производит впечатление на мальчиков постарше. Жизнь била в ней через край, кровь бурлила в жилах, но низменных инстинктов в ней не замечалось; она просто была нормальным молодым животным, в котором уже победно звучал голос пола. Все ее мысли были заняты мужчинами. Каждому из школьных товарищей — если она вообще находила его достойным внимания — отводилось в этих мыслях особое место. Она не упускала случая «делать глазки» и учителю алгебры, мистеру Кроссу, и даже самому директору, мистеру Хортону. На большинство мальчиков она смотрела презрительно с высоты своего опыта, приобретенного в дешевых пансионах, бродячем цирке и второсортной гостинице Бэкерсфильда, где царили свободные нравы. Что они знали, эти глупые маменькины сынки?!

Зельда не помнила, когда именно она впервые заметила Майкла. Но однажды, когда он был вызван к доске решать алгебраическую задачу и стал мишенью язвительных острот мистера Кросса, его унижение глубоко отозвалось в ее сердце. С этого дня она полюбила Майкла, но прошло много-много времени прежде, чем она поняла это. Как-то, когда она смотрела на него с другого конца класса, он поднял голову, их глаза встретились, и тотчас же лицо Майкла осветилось широкой улыбкой. Улыбка эта не была ни натянутой, ни самоуверенной, она была просто дружеским ответом на взгляд Зельды. Но Зельда повела себя как-то странно: вдруг порывисто отвернулась, опустила глаза на лежавшую перед ней раскрытую книгу и покраснела до корней волос. Ей даже жарко стало; никогда в жизни она раньше так не краснела. Она решила, что «ненавидит этого мальчишку Кирка». Она как будто избегала его, и в то же время ни на минуту в течение дня не переставала наблюдать за ним. Потом ей захотелось вновь испытать то смущение, что она испытала от взгляда Майкла. Это было мучительно — и вместе с тем ужасно приятно. Снова глаза их встретились, и снова зубы Майкла засверкали в улыбке, а лицо собралось в морщинки — кровь снова прилила к щекам Зельды. На этот раз она решила, что он «славный мальчик» и что в нем «есть что-то милое и забавное». С этих пор они постоянно обменивались дружелюбными взглядами и улыбками, пока в один прекрасный день при возвращении из школы не обнаружилось, что Майкл живет в том же квартале, где и Зельда.

Зельда, увидев его, пошла медленнее, но он по-прежнему шел в нескольких шагах от нее, не приближаясь. Она заметила, что он нарочно размерял для этого шаги. Тогда она вдруг сделала вид, будто у нее подвернулась нога, уронила на землю книги, схватилась за дерево, чтобы не упасть, и охнула, как от боли. Майклу ничего более не оставалось, как поспешить к ней на помощь.

— Вы ушиблись?

Она сделала гримасу и улыбнулась. Они смущенно стояли друг подле друга. Зельда — держась одной рукой за дерево, другой потирая лодыжку, а Майкл — весь участие и беспокойство. Он собрал с земли книги и, поддерживая прихрамывающую Зельду под локоть, проводил ее до самого дома. Это положило начало более близкому знакомству. Теперь Майкл по утрам делал крюк, чтобы пройти мимо ее дома, и нарочно замедлял шаги, поджидая ее. Иногда они вместе возвращались из школы и прощались у ворот дома ее дяди, поболтав несколько минут. Зельда отдавала себе отчет в той застенчивой нежности, которую она питала к Майклу: на языке других девочек ее возраста это называлось «обожать». Майкл же не анализировал своих чувств. Зельда Марш — удивительная девушка, она слишком хороша для него, — вот все, что он знал. Ему и в голову не приходило, что она может разделять его чувства. Он ничего не говорил о ней матери, понимая, что не встретит сочувствия и одобрения.

Шла зима — и все более разгоралась эта влюбленность мальчика и девочки. Они болтали и смеялись, посылали друг другу записочки через весь класс, с парты на парту. Майкл носил Зельдино колечко с бирюзой (подаренное ей отцом несколько лет назад), но не забывал, подходя к своему дому, снимать и прятать его. Они едва решались иной раз подержать друг друга за руки. Майкл был необыкновенно стыдлив и мучительно конфузился всякий раз после того, как это случалось. Зельда не хотела его отпугивать, он ей слишком нравился. Но было что-то в Майкле, в их отношениях, что расстраивало и беспокоило ее. Что-то было «не так»…

Наступили летние каникулы. Майкл уехал. Зельда получила от него открытку со штемпелем «Руэдиннэн», потом коротенькое письмо и любительские снимки: Майкл верхом, он же на площадке для тенниса в компании товарищей, мальчиков его возраста и девушек, девушек в белых юбочках и корсажах с пышными рукавами. Зельда впервые почувствовала ревность. Она даже удивилась тому, что ей так больно. Да стоит ли Майкл Кирк того, чтобы так терзаться из-за него? Она удержалась от искушения и не ответила ему на письма.

Возвратясь осенью в школу, она испытала настоящее разочарование, узнав, что Майкл не будет больше учиться вместе с ними. Говорили, будто он поступил в школу живописи и ваяния. Зельда сердито решила не думать о нем больше. Раз как-то встретила его на улице — и прошла мимо с холодным поклоном, тотчас пожалев об этом. После она всегда высматривала его, но, как только видела, сразу пряталась за угол или входила в какую-нибудь лавку, или просто ускоряла шаг. Она говорила себе, что это глупо, однако не имела мужества встретиться с ним лицом к лицу.

Через месяц они столкнулись в аптеке. Оба несколько минут стояли рядом у прилавка, не замечая друг друга, когда же заметили наконец, у Зельды сильно забилось сердце и, сама того не сознавая, она ответила радостной улыбкой на широкую, удивленную улыбку Майкла. Они вместе вышли из аптеки со своими покупками, обернутыми в розовую бумагу.

— Я думал, вы злитесь на меня, — решился сказать Майкл, все еще радостно ухмыляясь.

— О, нет, — был ответ. — Я вас давно не видала. Вы никогда не проходите мимо нас, — добавила Зельда поспешно, чтобы предотвратить упреки.

— Я вам писал нынче летом, а вы не ответили.

— Не знала адреса…

— Достаточно было адресовать «Руэдиннэн». Я ведь писал на бланке отеля.

— А я не знала, что вы жили в этом отеле… Не была уверена.

— Понравились вам фотографии?

— Да. Вы, должно быть, превесело проводили время со всеми этими мальчиками и хорошенькими девочками. — Она слегка подчеркнула слово «девочки».

У Майкла лицо снова расплылось в улыбку.

— Они — ужасные трусихи! — констатировал он.

— Нравится вам в студии?

— Еще бы! Там замечательно славная публика. А профессор Вилльямс ужасно милый человек и хороший учитель.

И он стал рассказывать о студии.

— Там и девочки учатся? — перебила она.

— Конечно! Я думаю, там девочек вдвое больше, чем мальчиков.

— О! — слабо охнула Зельда. Снова раздражение овладело ею, и они некоторое время шли молча.

— Зельда… — порывисто шепнул Майкл.

Но она не ответила. В ней боролись противоположные ощущения. Ей хотелось, чтобы он продолжал; высказал то, что выдавал его взволнованный, обрывающийся шепот. Но она не могла заставить себя поощрить его словом или взглядом. Резкий ветер дул им в лицо, зимнее солнце светило как-то уныло.

— Не зайдете ли на минутку? — предложил Майкл, когда они дошли до его дома. — Мамы дома нет, — добавил он. — Мне бы ужасно хотелось показать вам свои работы.

Она пошла за ним по цементной дорожке через двор к его «студии». Потом молча разглядывала рисунки, которые он ей показывал: этюды маслом, углем и карандашом. Тут были зарисовки полуобнаженных мужчин и женщин, наброски рук, ног, обнаженных торсов. Со странным чувством смотрела на все это Зельда. Она смутно угадывала, что для Майкла, изучавшего анатомию человеческого тела и находившегося вместе с существами другого пола в обстановке, где позировали полуголые мужчины и женщины, открылся мир новых ценностей, новых интересов. Она с любопытством вглядывалась в Майкла, а тот с увлечением показывал и объяснял рисунки. Вся его прежняя застенчивость и сдержанность куда-то исчезли, лицо сияло восторгом. У Зельды промелькнула мысль о женщине, которая когда-нибудь будет его… перехватило горло, полоснуло болью по сердцу. Сославшись на головокружение, она поспешила выйти на воздух.

Через десять минут она была уже на улице, спешила домой, крепко сжимая в руке свой пакетик в розовой бумаге.

— О, это ужасно, ужасно! — твердила она себе. — Так не может продолжаться!

Добравшись до своей комнаты, она бросилась на кровать и спрятала в подушки пылавшее лицо. Она влюблена! Но, боже, что за дурак этот Майкл! Он ничего не замечает! Слепой дурак!

Мужественно посмотрев в лицо этим фактам, она решила выкинуть из головы Майкла Кирка. Что-то мучило ее, будило неудовлетворенность и тревогу, и она инстинктивно стремилась избавиться от этого. Она постаралась не думать о Майкле. Но было так сладко вызывать в памяти его образ и воображать, что… давать полную волю воображению!.. Нелепый, маленький Майкл Кирк… глупенький Майкл Кирк… ничтожный, невзрачный Майкл Кирк… Как смешно, что она думает о нем!..

Наступил декабрь, холодный и ветреный, и принес с собой снежную метель — редкое явление в этом крае, вызвавшее во всей Калифорнии веселое возбуждение. Первая половина учебного года окончилась, и мистер Хортон, директор школы, отослал Зельду домой с письменным предупреждением дяде, что, если она не будет учиться лучше, ее оставят на второй год. В письме говорилось еще, что Зельда — легкомысленная девчонка и деморализующе влияет на своих товарищей.

По этому поводу дядя устроил ей сцену, оставившую в девушке горькое чувство возмущения. Угрюмый бородач Кейлеб принял на себя роль судьи и отчитал племянницу жены, как умел. Его гладко катившаяся речь глубоко врезалась в память Зельды, вызвав в ней яростное озлобление. Она жаждала свободы — свободы приходить и уходить, когда вздумается, делать то, что хочется. Она не знала сама, чего ей собственно хочется, но знала твердо, что для нее невыносимо: насилие над ее волей, подчинение, тюрьма. В глубочайших тайниках сердца она знала, что нужен ей — Майкл Кирк. Но она не хотела и думать об этом! Мальчишка, безбородый юнец, моложе ее на год — и без капли сообразительности!

4

В тот вечер, когда доктор Бойльстон повез Зельду в театр, она резко заявила ему, если он хочет, чтобы они остались друзьями, он должен прекратить свое заигрыванье с нею. В театре она вся трепетала от возбуждения. Давали «Серенаду». Она нашла, что Евгений Каулис — лучший бас в мире, а Марсия Ван-Дрессер — изумительная красавица. Театр казался ей раем, и она напрягала глаза и уши, чтобы ничего не пропустить, все увидеть и услышать. А доктор невыносимо раздражал ее: он то касался коленом ее колена, то гладил украдкой кончиками пальцев ее плечо. Это было противно, Зельда так и сказала доктору. В конце вечера он оставил ее в покое, стал снова вести себя прилично, называть ее «калифорнийским цветочком» и после представления повел ее к Мэски и угостил мороженым. Прощаясь с ним у ворот, она подставила ему щеку, и доктор растаял от удовольствия и благодарности. Он долго держал ее руку в своих огромных лапах, тихонько поглаживая ее и бормоча все время: «Милая Зельдочка, вы так добры ко мне, старому греховоднику… ужасно добры, право… Я вас страх, как люблю, Зельда… Признайтесь, вы считаете меня порядочным наглецом и старым дураком, а? Ничего не могу поделать! Но я вас ужасно, ужасно люблю, девочка…»

5

Зельда-таки умудрилась в субботу днем «улизнуть» на прогулку с Джеральдом Пэйджом. «Улизнуть» на ее языке называлось уйти, обманувши тетку и дядю. На этот раз, например, предполагалось, что она делает покупки в городе. Между прочим, ей было поручено отнести к Стразинскому завить накладные локоны тетки. Зельда упросила одну из школьных товарок выполнить вместо нее все поручения, сама же встретилась в условленном месте с Джеральдом, и они поехали кататься на взморье в его щегольском экипаже. У Зельды сердце прыгало в груди от гордости и удовольствия. Джеральд имел такой внушительный вид, когда, держа вожжи в сильных, затянутых в перчатки руках, с веселой важностью поглядывал из-под полей шляпы на дорогу и объезжал встречные экипажи. Зельде казалось, никогда еще она не неслась так головокружительно быстро. У нее дух захватывало, а соленый морской ветер дул в лицо и играл ее волосами; когда они на обратном пути очутились на пустынной дороге в Парке, ее спутник перестал подгонять лошадей, взял вожжи в правую руку, а левую закинул за спинку сиденья, чтобы было удобнее «ухаживать» за Зельдой.

«Ухаживать»? Все эти намеки, вопросы, бормотанье, жадные взгляды, жаркая рука, не смевшая обнять по-настоящему, — может быть, все это и не следовало считать «ухаживаньем влюбленного»? Ведь ничего определенного, значительного, ничего такого, что выдавало бы его намерения, — а все же это было «ухаживание», и Зельда это отлично понимала. Всякая другая девушка, не такая красивая и самоуверенная, как Зельда, была бы польщена вниманием этого вылощенного юнца. Но на Зельду это не производило никакого впечатления. Она обожала кататься. Быстрая езда кружила ей голову… А Джеральд Пэйдж? Хм, очень он ей нужен! Она мысленно пожала плечами.

Тем не менее, раньше, чем он снова взялся за вожжи, чтобы везти ее домой, ему тоже, как доктору Бойльстону, милостиво подставили щеку для поцелуя. А так как он оказался смелее доктора, то поцеловал и уголок рта, и Зельде пришлось резко остановить его заявлением, что она выскочит из коляски и пойдет домой пешком, если он не будет вести себя прилично.

Но не удовольствие провести тетку и дядю, не встреча и катанье с Джеральдом в его щегольском экипаже на зависть и удивление Гвендолен Кук, мимо которой они промчались, не всеобщее внимание, возбуждаемое ими, не ухаживание Джеральда сделали этот день памятным для Зельды. Самым драгоценным воспоминанием, самым важным эпизодом этого дня было то, что она увидела, проносясь в экипаже по набережной: две фигуры, медленно прохаживавшиеся по песчаному берегу у самой воды — мать и сын, гулявшие рука об руку.

6

Зельда отложила вечернюю газету и задумчиво посмотрела перед собой. То, что она прочитала, разбудило мысли, целый вихрь мыслей. Это был отчет об очередном концерте кружка любителей музыки. Миссис Кирк тоже выступала, и рецензент с восторгом отзывался об ее игре. Картина за картиной проносились перед погруженной в грезы Зельдой. Она дала волю воображению. Внезапно сладостная трепетная волна захлестнула ее, прокатилась по всему телу, начавшись с кончиков пальцев — она закрыла глаза и судорожно вздохнула.

На следующий день, в отсутствие дяди и тетки, она позвонила по телефону доктору Бойльстону. Доктор очень обрадовался, узнав ее голос. Зельда объяснила, что ей хотелось бы его видеть, так как у нее есть просьба к нему. Не может ли доктор под каким-нибудь предлогом прийти к ним в один из ближайших дней? И доктор явился в тот же вечер. Зельде удалось переговорить с ним до прихода дяди.

— Я ужасно одинока, доктор, — сказала она, просительно глядя ему в лицо своими темными глазами. — И скучаю целые дни. Дядя все время отсутствует, тетя занята, а в этом старом доме так темно и уныло, что хочется бежать прямо отсюда без оглядки. От меня требуют, чтобы из школы я шла прямо домой, но после того, как просидишь целый день в классе, невозможно же сразу отправляться в эту клетку и снова приниматься за зубрежку! Хочется заняться чем-нибудь иным, повеселее. Мне не дают заводить друзей. Временами мне кажется, что я здесь сойду с ума!

— Дорогая моя девочка, что за мысли!.. Но, разумеется, это безобразие с их стороны так притеснять вас! А в чем же должна заключаться моя помощь? Скажите — и я сделаю, что могу.

— Я хочу брать уроки музыки.

— Музыки?

— Да. Хочу учиться играть на рояле.

Доктор казался удивленным. Зельда продолжала атаку. Говорила о тоскливых часах в сумраке и тишине их дома, о том, как необходимо ей какое-нибудь разнообразие и как она любит музыку. В углу «задней гостиной» испокон веков стояло пианино, до клавишей которого никто не дотрагивался.

— Как будет приятно разбудить это старенькое пианино, подумайте, доктор! Мне до смерти хочется начать поскорее!

— Хорошо, но я-то что могу сделать, дорогая?

— Попросите дядю, чтобы он позволил мне брать уроки! Пожалуйста! Уговорите его. И я сделаю для вас все, все, что вы захотите, — и буду любить вас ужасно, ужасно!

Он схватил ее за руку, но Зельда вырвалась и исчезла, так как шаги дяди уже слышались в соседней комнате.

7

Добиться согласия сурового дяди было легче, чем думала Зельда. Должно быть, очень уж красноречивым оказался ее адвокат! Как бы там ни было, дядя сказал жене, что девочка может, если захочет, брать уроки музыки, и, по предложению Зельды, тетя Мэри отправилась к миссис Кирк для переговоров. Но неожиданно потерпела неудачу. Миссис Кирк отказалась обучать мисс Марш. У нее все часы заняты — объяснила она. Тетушка, еще в состоянии раздражения после этого свидания, сообщила ее ответ Зельде, и та пришла в отчаяние. Но по тону тетки она поняла, что обе дамы, по-видимому, остались не очень довольны друг другом. Тетушка умела иногда нестерпимо раздражать людей своим снисходительно-высокомерным тоном. И Зельда, решив взять дело в свои руки, отправилась сама к миссис Кирк.

Чопорно выпрямившись, крепко сжав губы, учительница музыки бесстрастно слушала мольбы юной посетительницы.

— Видите ли, миссис Кирк, это для меня единственная возможность и мне бы так хотелось использовать ее! Через год-два я должна буду вернуться в Бэкерсфильд, к отцу. — Она кратко описала прежнюю свою жизнь и ужасную обстановку, из которой ее извлекла тетка. (Если она и преувеличивала немного, то, ведь, некому было уличить ее.) — Я готова вернуться туда, когда придет время, и посвятить себя заботам о папе, — добавила она, — но мне бы хотелось, пока я здесь, поучиться музыке, тогда я смогу играть и для себя, и для него. Я с детства ужасно любила музыку, миссис Кирк, но у меня не было возможности учиться. Если вы согласитесь давать мне уроки, я буду стараться изо всех сил, буду упражняться и утром, и днем, и вечером. О миссис Кирк, пожалуйста, скажите «да», пожалуйста, не откажите! Вы не пожалеете об этом, вот увидите!

— Но есть и другие опытные учительницы, мисс Марш. Я охотно рекомендую вам одну из них…

— Но дядя может не согласиться отпустить меня к другой! Вы не знаете моего дядю, миссис Кирк. Это… это самый суровый, самый ужасный человек на свете, но он слышал вас в последнем концерте «Кружка» и…

— Это в четверг?

— Да, в прошлый четверг, и он был в восторге от вашей игры и хвалил вашу технику и туше, а я набралась храбрости и попросила позволить мне брать у вас уроки. Просто чудо, что он согласился. А если он услышит о другой учительнице…

— Гм… Вы совсем еще не играете?

— Нет. Но я пытаюсь подбирать разные мотивы. Я так обожаю музыку! Так вы согласны, да? О, благодарю вас, миссис Кирк, благодарю вас!

— Я могу уделить вам только два часа в неделю, не больше, и то временно, пока не вернется одна из моих учениц.

— Да, да, делайте, как вам удобно! Вы ужасно добры, миссис Кирк, благодарю вас!

Зельда поднялась. На миг она решилась отвести глаза от лица хозяйки и испытующе осмотрела комнату, где ее принимали. Уютная, веселая комната. Изящество и домовитость во всем. А на пианино с фотографии в серебряной рамке глядело гладко выбритое приятное лицо со смеющимися глазами. Сердце Зельды странно рванулось при взгляде на эту фотографию.

 

Глава третья

1

С первого же дня Зельда проявила поразительное рвение к занятиям, скорее из желания расположить к себе учительницу, чем из любви к музыке. Миссис Кирк не скрывала своего удовольствия и начала уделять новой ученице больше внимания.

А для Зельды уже было достаточно и того, что она два раза в неделю бывает в доме Майкла, может смотреть украдкой на милое лицо на фотографии в серебряной рамке. Но главное — она знала, что уроки неизбежно поведут к встречам с Майклом.

Прошла неделя или больше, пока она, наконец, в первый раз уловила, как ей казалось, его шаги в другой части дома. Услыхала насвистывание, стук захлопнутой двери. В следующий урок она умышленно оставила у миссис Кирк свои ноты и в тот же день, часов в шесть вечера, отправилась за ними. Как она и рассчитывала, дверь открыл Майкл.

— Я забыла у вас свои ноты.

— Вы?! — Он так взволновался, неожиданно увидев ее, что у Зельды радостно задрожало сердце: до этой минуты у нее не было уверенности в чувстве к ней Майкла, а теперь он выдал себя. Он вынес ей ноты, но оба продолжали нерешительно стоять на пороге. Из-за открытой двери мягкий свет лампы врывался в синеву сумерек. Слышно было, как в кухне возилась миссис Кирк.

— Вы совсем перестали показываться, — мягко упрекнула Зельда.

— Я… — Он запнулся. — Так вы берете уроки у моей мамы?

— Да, вот уж несколько недель.

— А я и не знал. Она не упоминала об этом.

— Я люблю музыку. А ваша мама — прямо-таки изумительна!

Он покраснел и смущенно отвернул лицо.

— О… Да, говорят, она хорошая преподавательница…

— Спросите ее, какого она мнения о моих успехах.

Пауза. Оба молчат.

— Как идут ваши занятия в студии?

— Да как будто бы хорошо.

— Вы любите рисовать?

— Ну, конечно!

Снова молчание. По улице торопливо сновали прохожие, с шумом проехал автомобиль. Медленно спустилась Зельда со ступенек, медленно прошла к калитке, толкнула ее, шагнула на тротуар.

Она не сказала ничего, не обернулась. Сердце ее было слишком полно. Она чувствовала волнение Майкла, он чувствовал ее волнение. Какая-то сила неодолимо влекла их друг к другу. Но застенчивость, непонятный страх приковал Майкла к месту, а Зельду заставил молча пройти два ярда, отделявшие ее от ворот, и выйти на улицу. Ноги у нее дрожали, она шла, как во сне.

— До свидания, — крикнула она, наконец, скрываясь в быстро сгущавшихся сумерках.

Часы задумчивости, когда бродишь без цели и смотришь на звезды; часы странных грез, томления, надежд и страха; крепкий молодой сон после дня сладостных терзаний, а на утро — сверкающий, ликующий мир и ясное осознание счастья, какое бывает только в юности. Как чудесно жить на белом свете!

С сильно бьющимся сердцем отправилась Зельда в следующую пятницу на урок, Но о Майкле ни слуху, ни духу. Снова сомнения, тревожные опасения. Неужели она ошиблась? Возможно ли, что он не думает о ней?

С тяжестью на душе, она медленно шла домой. Но за углом ее ждал Майкл.

— Зельда!

— Ах, это вы!

Вихрь безудержной, бурной радости, вихрь смутных, но сильных ощущений! Словно какой-то страшный ураган подхватил их обоих и понес, закружил, оглушил! Слова не нужны. Только стыдливые взгляды украдкой, из-под полуопущенных ресниц.

— Я видел, как вы шли к нам, — начал Майкл, — и подумал, что лучше подожду, когда вы будете возвращаться с урока.

Они пересекли улицу и медленно поднялись на холм, к дому, где жила Зельда. Волнение замкнуло им уста. Так как они шли рядом, руки их соприкоснулись и невольно сплелись. И радость от этого прикосновения была так остра, что у обоих перехватило дыхание.

Девушка остановилась, не доходя до ворот: было бы неблагоразумно идти дальше вместе. Их легко могли увидеть из окон дома Бэрджессов.

Долгую минуту они смотрели друг другу в глаза. Лицо юноши просияло улыбкой, и какой-то радостный звук, не то смех, не то счастливый вздох вырвался у него из груди.

— Майкл! — В ее глазах было целое море любви.

— О! — только и сказал он, и на этот раз его счастливый смех походил скорее на рыдание.

Они все еще держались за руки. Время было расстаться. Но они не могли оторваться друг от друга. Они смотрели в глаза друг другу, лица у обоих сияли.

— Никогда я не думала, что так будет!

— Ты… ты — чудная!

— Но, Майкл, что же это случилось с нами?

— Не все ли равно? Ведь хорошо, правда?

— Но отчего это пришло именно теперь? Ведь мы так давно знакомы!

— Зельда… Ты — рада, да?

— Да. Мне кажется, я всегда об этом думала.

— Ты хочешь сказать — обо мне? Обо мне думала?!

Она кивнула, серьезно и молча.

— О… это слишком чудесно! Мне не верится! Не может быть, чтобы ты думала обо мне!

— Говорю тебе, думала!

— Зельда! Ведь, все мальчики, я знаю, сходят по тебе с ума!

— Какие пустяки! Да и что мне за дело до них всех?

— Ты не дурачишь меня, Зельда? Нет? О боже! Ведь ты бы не стала смеяться надо мною, не правда ли?

— Не будь глупеньким. Ты отлично знаешь, что я тебя не дурачу.

— Да, я вижу теперь. Но что же это, Зельда? Я так мучился, так мучился… Отчего?

— И я тоже. Мне больно… вот здесь… Майкл, милый!

— Зельда! Ты — самая удивительная и самая красивая из всех девушек на свете! И как ты могла думать о таком, как я? Кому такой нужен?

— Мне нужен. Ужасно нужен.

— Я — ничтожество.

— Тсс, не говори таких вещей! Ты будешь когда-нибудь великим художником.

— Глупости! Я никогда не смогу стать мастером. Я хожу в студию, чтобы доставить удовольствие маме. Но не будем об этом говорить. Давай поговорим о… о другом. Когда я тебя снова увижу? Скоро ли? О Зельда, сделай, чтобы поскорей! Я не смогу жить, если не буду знать, что скоро увижу тебя.

— Не знаю, как это устроить. Дядя мне не позволяет выходить по вечерам.

— А ты не могла бы улизнуть?

— Боюсь. Если они меня поймают, меня съедят живьем!

— Но, Зельда, я не могу ждать до завтра!

— До завтра?!

— Так неужели ты хотела, чтобы мы и завтра не увиделись?! Я буду ждать тебя у школы после занятий.

— О, нет, не надо! Все ученики тебя знают, и, если нас увидят вместе, пойдут сплетни.

— Но как же?.. — В голосе Майкла была настоящая тоска.

— Ты подожди меня, но не очень близко от школы.

— А, понимаю! На углу Буш-стрит и Франклин-стрит, ладно?

— Нет, подальше, где меньше народу. И мы погуляем на Холлидэй-Хилл. До свидания! Ты будешь думать обо мне, Майкл?

— Зельда, я… я… я люблю тебя. Всем сердцем, всей душой! Каждой жилкой! Я мог бы умереть ради тебя!

Она крепче сжала его пальцы, все еще переплетенные с ее собственными. Но на миг радостный свет померк в ее глазах, лицо побледнело и стало печально. Усилием воли она стряхнула эту печаль и выпустила руку Майкла.

— Пора! Тетя удивится, что меня так долго нет.

— Зельда!

— Что?

— Ты вправду любишь меня?

— Люблю… Боюсь, что слишком сильно.

— О дорогая, а мне всегда будет казаться, что слишком мало!

— Какой ты милый, Майкл! А ты, ты любишь меня?

— Господи, как ты можешь спрашивать? Ведь ты же знаешь!

— Так до завтра?

— Да. Я буду ждать на углу Буш-стрит. Ты не опоздаешь, нет?

— Нет. А теперь мне надо бежать, иначе нас застигнут здесь. Никто ничего не должен знать, понимаешь? Если это откроется, меня тотчас же отошлют к отцу, а твоя мама упадет в обморок от ужаса.

— Я никому не скажу… Но я не могу отпустить тебя сейчас, Зельда!..

— Надо!

— Так скажи еще раз, что любишь меня.

— Ну, Майкл, не будь же смешным!

— Скажи!

— Да ты ведь знаешь…

— Нет, ты скажи: «Майкл, я тебя люблю».

— Не могу…

— Ну, скажи же! Я хочу!

— Майкл, я люблю тебя… Покойной ночи!

И она убежала. Промчалась по ступеням и остановилась у двери, ожидая, пока Нора откроет на звонок. Она не обернулась, не кинула взгляда Майклу, хотя знала, что тот стоит там внизу и ждет. В передней, едва Нора ушла, заперев двери, она прислонилась к вешалке, закрыв лицо руками. Боже, отчего так болит сердце? Словно огнем жжет внутри, словно душа с телом расстается! Боже, как избавиться от этой муки?!

2

В самом центре лучшего квартала города возвышался пустынный песчаный холм, Холлидэй-Хилл. Старый дом, полуразрушенный и брошенный, стоял на самой его вершине, а вокруг дома густо разрослась эвкалиптовая роща. На песчаных дюнах кругом валялись заржавленные дырявые кружки, старые газеты, всякий хлам. Ненадежная полусгнившая деревянная кладка вела снизу, от городских улиц, к необитаемому дому на холме. Жуткое запустение царило в этом месте. В ясные дни сюда приходили няньки с детьми, делали набеги банды мальчишек. Но, когда серый туман поднимался от моря, окутывая растрепанные деревья вокруг пустого дома, скользя длинными прозрачными пальцами по склонам холма, придавая всему жуткие очертания, — тогда Холлидэй-Хилл не привлекал никого.

Именно в таком виде нашли его Майкл и Зельда, когда на закате дня пришли сюда, пробираясь рука об руку через песчаные насыпи и кучи мусора. Но им здесь не казалось жутко. Туман ласково укрывал их, опьяненных своим счастьем.

3

В маленькой оранжерее в углу сада Бэрджессов всегда стоял запах сырой земли. Покатая крыша оранжереи упиралась в заднюю стену соседнего сарая. Внутри вдоль стен тянулись два ряда полок, на которых стояли красные глиняные горшки с растениями. В изобилии росли здесь бегонии, спадали изумрудным каскадом, цепляясь за протянутую от потолка проволоку, вьющиеся растения, а на полу, в больших цементных ящиках, зеленели кружевные аспарагусы.

В этом уютном местечке хорошо было укрываться в воскресные дни. Садовник по воскресеньям уходил со двора, а, кроме него, сюда никто не заглядывал. В дальнем углу оранжереи стояла заржавленная, железная садовая скамейка. Сильный, одуряющий запах растений смешивался с запахом влажной земли. Было тепло, даже жарко, и цветы благоухали так, что кружилась голова.

4

В Сан-Франциско прибыла знаменитая певица, и привезенный ею с собой аккомпаниатор неожиданно заболел. Заменять его была приглашена миссис Кирк. И певица пришла в такой восторг от ее игры, что после концерта в городе уговорила миссис Кирк поехать с нею в Лос-Анджелес. Миссис Кирк, скрепя сердце, отменила некоторые уроки и уехала из дому на три дня.

В «студии» Майкла воцарилась атмосфера интимности и сладкого очарования. Матери не 6ыло, и можно было не опасаться ничьего вторжения. Маленькая хибарка скрипела, как будто жалуясь, и тряслась на шатких своих подпорках при каждом резком движении внутри, но никто этих жалоб не слышал, некому было поинтересоваться, что происходит там. Пестрые картинки на стенах придавали комнате веселый вид, а в отверстие на потолке лился золотыми потоками солнечный свет. Все здесь носило отпечаток личности юного хозяина, и все нравилось Зельде. Они с Майклом провели здесь три счастливых дня, болтая, веселясь, забавляясь тем, что наряжали стоявший в углу манекен в ее пальто и шляпу. Зельда позировала Майклу, и он изумительно похоже нарисовал ее голову углем. В последний день он устроил Зельде «парадный прием»: на колченогом столике было приготовлено мороженое и пирожное, а посредине красовалась большая ваза с душистыми фиалками, сорванными им в саду.

Счастливые часы, хотя и омраченные первой борьбой с нарождавшейся страстью, неизвестностью впереди, боязнью старших, боязнью самих себя!

5

— Что же нам делать, Майкл? — спрашивала Зельда тревожно и грустно.

— Не знаю…

— Так дальше продолжаться не может.

— Не может, нет. Это… это ужасно. Это убьет нас обоих.

Длинная пауза, оба размышляют, напряженно и хмуро.

— Я думаю, что нам надо распрощаться, — сказала Зельда через некоторое время.

— Ты хочешь сказать — отказаться друг от друга?!

— Да.

— Но…

— Да, я знаю, что ты хочешь сказать… — устало вздохнула девушка, нежно гладя его руку.

— Зельда, я не могу согласиться на это!

Она закрыла глаза и откинула голову на спинку дивана. Голова Майкла лежала на ее плече. От его светлых растрепавшихся волос исходил какой-то особый, его собственный запах.

— Они высмеяли бы нас, — сказала она с отчаянием.

— Мама… — начал было Майкл.

— Знаю, знаю… Так что же мы будем делать? — повторила она с новым взрывом горя.

Он закрыл лицо руками и вцепился пальцами в волосы. Зельда притянула его голову к себе на колени и стала гладить взъерошенные кудри. Тоска, близкая к отчаянию, наполняла ее сердце. Слезы подступили к глазам, она не удерживала их. Он был ее, ее собственный, дорогой мальчик! Любовь душила ее, томила до боли. Она нежно баюкала в руках эту дорогую голову и низко нагнулась над нею, притягивая Майкла к себе.

— О Майкл, Майкл, Майкл, — жалобно бормотала она.

— Не надо, Зельда… я не могу… не могу…

Оба встали и прижались друг к другу мокрыми лицами.

— А не убежать ли нам? — предложила она.

Он отвечал только беспомощным взглядом.

— Или, может быть, прийти к ним, — продолжала она без капли надежды в душе. — Сначала к твоей матери, потом к моему дяде… — Но очевидная нелепость этого проекта заставила ее остановиться. — Или мне написать отцу? — Она представила себе полуслепого старика и Мэтиу, суетившуюся в полуразрушенной кухоньке, и снова умолкла.

Майкл охватил ее руками и крепко прижал к себе. О райское блаженство — быть так любимой и любимой тем, кого любишь сама, любишь так безумно, с таким отчаянием! Волна экстаза захлестнула ее. Но она вырвалась из объятий Майкла, оттолкнула его от себя. Это было больше, чем она могла вынести. Порыв страсти и горя совсем обессилил ее, и она в изнеможении снова упала на диван. Майкл подошел, коснулся ее. Собрав последние силы, она овладела собой и отстранилась.

— Не надо, — шепнула она, задыхаясь. Голос ее звучал почти свирепо, зубы были стиснуты, глаза сверкали.

6

Долгая ночь бессонницы и тоска… Что это он сказал?.. Как твердо он глядел на нее, когда говорил… Неужели он вправду так любит ее?.. Да, в этом она уверена. И это лучше, чем если бы она, как когда-то, страдала одна… Полно, лучше ли? Есть ли что-либо хуже, чем это пугающее ее страстное томление, сжигающее душу и тело?

— О Майкл, Майкл, Майкл!..

Она то открывала, то закрывала глаза, стискивала руки, кусала губы, нетерпеливо сбрасывала одеяло, подходила к открытому окну и сжимала виски горячими руками… Внизу, как черное озеро, расстилался сад. Она различала рисовавшиеся на бледном небе ветви ивы, маячившие вдали очертания оранжереи. В последнее их свидание там они с Майклом чуть не попались. Доктор Бойльстон пришел в сад искать ее, они слышали, как он ее звал, но притаились в темном, грязном углу, прильнув друг к другу и дрожа от страха. Зельде казалось, что месяцы прошли с тех пор.

Что ей делать? Что делать?! Снова и снова все тот же вопрос. Она не могла осуждать Майкла. Осуждать… за что? Да за то, что у него не хватало мужества взять их общую судьбу в свои руки и выступить вдвоем перед целым светом в качестве мужа и жены! Мужа и жены! Как странно представить себя и Майкла в этой роли. Но они должны непременно пожениться. Майкл еще молод для женитьбы, — семнадцать лет! Он еще мальчик, просто очень выросший мальчик, но, боже мой, как она любит его! Отчего бы ему не найти работу в каком-нибудь городе или деревне, куда она могла бы приехать к нему, когда он будет в состоянии содержать себя и ее? Она не могла осуждать его за то, что он этого не делал. Но, будь она на его месте — о, она бы так поступила, она нашла бы выход, она бы вступила в борьбу с матерью, с теткой, с дядей, с целым светом, если бы понадобилось!

7

Однажды вечером они сошлись в ее саду. Они уже виделись в тот день, но их больше не удовлетворяло только держать друг друга за руки. Их ненасытные взгляды говорили о жажде объятий и поцелуев.

После обеда Зельде обыкновенно полагалось готовить уроки у себя в комнате. Однажды вечером, часов в девять, когда она «зубрила» Вергилия, что-то звонко шлепнулось о стекло окна. Она не стала дожидаться нового сигнала. Вмиг потушила газ и подняла окошко. Внизу, в саду, виднелась фигура Майкла.

— Майкл!

— Тсс! Все в порядке?

— Да. Они не услышат, если ты не будешь говорить слишком громко.

— Я не мог удержаться, чтобы не прийти!

— Ты — прелесть! А как же мама?

— О, я ей сказал, что иду в гости к товарищу. Она поверила… Ты не можешь сойти сюда?

— Боюсь. Хонг каждый вечер уходит в китайский квартал и уносит с собой ключ от черного хода, а если я пойду через парадный, меня поймают.

— Мне бы хоть на минутку повидать тебя!

— А мне — тебя! Так хочется!

— Ты любишь меня, Зельда?

— Тсс!

— Да? Скажи!..

— Ах, Майкл!

— Я не могу ни о чем больше думать, только о тебе. И в школе я постоянно рисую на всем твои портреты.

— Ну, вот! Кто-нибудь увидит, — и тогда все узнают нашу тайну!

— Не бойся: я очень осторожен. Но неужели это всегда должно оставаться тайной?

— Ты сам знаешь…

— Я хочу тебя видеть. Нельзя ли проникнуть к тебе? Я уверен, что сумею забраться на этот выступ. А что под твоим окном?

— Комната Хонга. А прямо под ней — крыша прачечной.

— Хонга нет дома, ты сказала? Так я… попробую…

— Нет, нет, я боюсь. Нас услышат… Постой! У меня идея! — Она, казалось, колеблется.

— Скажи же, что ты придумала, — настаивал Майкл.

За окном царило молчание. Потом снова послышался шепот: — «Погоди!»

Она живо скользнула в ванную, смежную с ее комнатой. Сюда никто, кроме нее, не входил. Здесь стояла переносная лестница вышиной футов в пятнадцать, по которой взбирались на чердак. Лестница была громоздкая, но не тяжелая.

Зельда ухватила ее обеими руками, сдвинула с подпорок, прислонила к стене. Затем, удостоверившись, что площадка пуста, она крадучись протащила лестницу через одну дверь, другую и, наконец, спустила ее из окна на крышу прачечной.

— Я подымусь к тебе!

— Нет, — приказала Зельда. — Не смей! Я сама спущусь.

Майкл подхватил ее на руки, когда она прыгнула с крыши низенького строения. И в ту же минуту они очутились в объятиях друг друга.

Первое их ночное свидание. Потом этих свиданий было множество. Они только ими и жили. Майкл сказал матери, что у него теперь сверх дневных еще вечерние занятия у профессора Вилльямса, по классу анатомии. Это Зельда придумала. И миссис Кирк поверила. Ей было грустно лишаться общества сына на два-три вечера в неделю, но, ведь он учился, чтобы стать художником, — а она бредила искусством. Приходилось мириться с этим.

Ни разу за все время, что Зельда жила здесь, ни дядя, ни тетка не заглядывали в ее комнату вечером после того, как она, простившись, уходила к себе. И можно было рассчитывать, что ее путешествия в саду останутся незамеченными.

Любовь… Страсть… Юные сердца, бьющиеся в унисон… Юные тела, трепещущие в объятьи.

«Нет, этого не надо… — боролась с собою Зельда. — Майкл еще мальчик. Ответственность падет на меня.»

Но во время этих свиданий ее решимость ослабевала, она изнемогала от любви.

И неизбежное произошло. Там, под ивой.

Она думала до этого, что больше любить нельзя. Но теперь она любила его еще в тысячу раз сильнее.

Снова борьба с собой. Ведь это — Безумие! Страх ее снедал. Этот путь грозил гибелью их любви. Теперь она скорее чем прежде рисковала потерять Майкла. Она не должна, не должна больше поддаваться! Но, когда с этим твердым решением она приходила на свидание, сила, над которой она была не властна, вливала истому в ее руки и ноги, толкала в ожидавшие ее объятья, заставляла идти за Майклом по темной улице крадучись, пробираться по узенькой дорожке между его домом и забором в уютный мрак его «студии». Миссис Кирк ничего не подозревала. Она была уверена, что сын, приходя с вечерних занятий в школе, сразу ложится спать.

 

Глава четвертая

1

Прошло три месяца, и вдруг Зельда получила из Бэкерсфильда известие о смерти отца. Смерть эта немного опечалила ее, но она была далека от того, чтобы горевать по-настоящему. С тех пор, как она переехала к дяде, она ничего не слышала ни об отце, ни о Мэтии. На ее редкие письма не было ответа. О смерти старого Джо телеграфировал столяр-шотландец, много лет живший по соседству с «Гастрономическим Отелем». Зельда с теткой поехали на похороны. Унылое зрелище! Больше всего запомнилась Зельде плачущая толстая Мэтиа, окутанная густой черной вуалью, ехавшая за катафалком в телеге.

По завещанию отца Зельде досталось несколько сот долларов и она пожелала передать их этой женщине, которая заботилась о беспомощном, полуслепом старике все последние годы. Но дядя Кейлеб флегматично возразил: «нет!» По возвращении в Сан-Франциско он вдруг проявил усиленный интерес к вопросу об ее средствах и образовании. Было очевидно, что завещание его разочаровало. Он заявил Зельде весьма определенно, что, так как наследство ее оказалось совсем невелико, ей следует немедленно начать готовиться к тому, чтобы самой содержать себя. Он не намерен больше опекать ее. Дядя заставил ее бросить школу и поступить на курсы бухгалтерии и стенографии.

Зельда и раньше чувствовала, что она не вполне желанная гостья в этом доме. Теперь же ее присутствие только терпели. Тетка посматривала на нее огорченно и озабоченно, словно считая в чем-то виноватой. Зельда всей душой жаждала уйти отсюда. Она решительно накинулась на занятия бухгалтерией, стремясь поскорее стать независимой. Она уже видела себя достигшей успеха, обеспеченной материально, в маленькой квартире, где она будет распоряжаться, как хозяйка; видела, как приходит к ней Майкл. Может быть, они поженятся. Во всяком случае они освободятся от надзора его эгоистической, требовательной матери, и ее, Зельды, холодных деспотов-родственников, и соединятся открыто. Улыбаясь во все лицо, Майкл соглашался, что это «блестящая идея». Однако он огорчал ее тем, что не любил заглядывать в будущее, не беспокоился о завтрашнем дне, живя только настоящим. А Зельда предвидела, что, если не предпринять что-нибудь сейчас, то дело может кончиться для них печально. Ее не удовлетворяло то, что было между ними. Она слишком любила Майкла. Он тоже любил ее, она не сомневалась в этом и ей как будто не в чем было упрекнуть его. Но ей не нравились его легкомысленный оптимизм, его детская вера, что все уладится к общему удовлетворению: они с Зельдой будут принадлежать друг другу, мама будет довольна, родные Зельды благословят их, и все заживут в идиллической любви и согласии. Он не хотел тревожиться. Зельда тревожилась за двоих.

Но любовь к Майклу, мысль о нем, воспоминание о их последнем свидании, трепетное ожидание новой встречи наполняли ее жизнь и заслоняли все: тяжелую атмосферу в доме дяди, чуждую обстановку курсов, грубость новых коллег, гораздо старше ее и в большинстве своем принадлежавших к совсем другому кругу, чем Зельда… Она ничего не замечала, и для нее было полнейшей неожиданностью, когда однажды тетушка открыла комнатку, где хранились платья Зельды, собрала все в узел и ушла, унося его с собой. Потом, воротясь, забрала обувь и шляпы. Оставила только ночной чепчик и капот. Зельда поняла, что все открылось и ее перевели на положение заключенной, пока не будет решено, как с ней поступить. Нора молча приносила еду на подносе. Три дня Зельда не видела никого, кроме горничной.

Одиночество, беспомощность и беспокойство, растущее с каждым часом, были уже сами по себе наказанием, и суровый дядя был бы доволен, если бы знал, как тяжело это повлияло на племянницу. Сердце у нее болело; она тосковала по Майклу, но не было возможности послать ему хоть одно словечко, рассказать, как она рвется к нему, как заняты им все ее мысли. Несомненно, его мать так же сурово обошлась с ним, как дядя и тетка с ней, с Зельдой. Их хотят разлучить. Кого же из них отошлют отсюда? Майкла?.. Нет, скорее ее… Но куда?

Наутро четвертого дня у ее двери послышались тяжелые шаги дяди Кейлеба. Он отпер дверь. Как ненавистны были Зельде его угрюмое лицо и эта черная борода мормона! Она боялась его, как и тетя Мэри, и Нора. А ему нравилось внушать трепет. Вот и сейчас он, стоя в ногах кровати, с явным удовлетворением изучал ее испуганное лицо. Потом потекли короткие, ужасные фразы, каждая ранила, как пуля. Он говорил о ней, об ее испорченности, бесчестности. Он употреблял выражения, как кнутом, хлеставшие Зельду. С презрением отзывался об ее отце, утверждая, что ничего другого нельзя было ожидать от дочери такого беспутного субъекта, Завтра утром — заявил он Зельде — он отвезет ее в приют Св. Катерины, исправительное заведение для падших девушек, и там ее запрут на три месяца. Он бы держал ее там дольше, но через три месяца ей минет восемнадцать лет, она будет совершеннолетней, а закон, к сожалению, не разрешает запирать совершеннолетних. После этого ей нечего рассчитывать на помощь, пускай устраивается, как знает. Он и его жена отказываются от нее навсегда.

Но Зельда вовсе не была намерена позволить поместить себя в заведение Св. Катерины. Разом исчезли сомнения, нерешительность, угнетавшие ее эти три дня. После ухода дяди она вскочила на ноги и заметалась по комнате, мысли неслись стремительно, одна за другой.

…Запереть ее насильно? Послать ее в исправительный приют?.. Если бы она знала… Она бы убежала в первый же день, в — платье или без платья, все равно!.. Есть лестница и окно! Но… Она убежит, а потом что? Они вернут ее обратно, найдут, где бы она ни спряталась. Нет. Надо придумать другое. Надо уйти туда, где ее никто не отыщет. Уехать? У нее нет денег. Нужно, чтобы кто-нибудь, кому она может довериться, пришел ей на помощь…

Дождь стучал в окно весь день. Из сада доносился запах мокрой травы и земли. В четыре часа Хонг снес с чердака чемодан Зельды, и тетя Мэри пришла укладывать его. Появились снова все платья. Когда вещи Зельды были уложены, тетка заперла чемодан и унесла ключ. Пока она занималась укладкой, Зельда смотрела на нее с каким-то удивлением, словно впервые видела эту женщину. Ни следа какого-нибудь чувства к тетке не осталось в ее душе.

Когда наступил час обеда, Зельда уже была совсем спокойна. Она сама удивилась этому. Выждав несколько минут, она на цыпочках пробралась на лестницу и, перегнувшись через перила, прислушалась. Снизу доносились голоса дяди и тетки, звяканье ножей и посуды. Тогда она спокойно вошла в гардеробную тети Мэри, взяла ее ботинки, старую юбку, жакетку и шляпу. Не забыла даже захватить зонтик. И все это спрятала в своей комнате. Через час Нора пришла убрать тарелки. В десять часов дядя и тетка поднялись по лестнице и прошли в свои спальни. Тишина наконец воцарилась в доме. Зельда перетащила и приладила лестницу, оделась в платье тетки и в последний раз проделала путешествие из окна вниз, в зияющий мрак сада.

Но сегодня там не было Майкла, некому было подхватить ее на руки, когда она прыгнула с выступа окна Хонга. Крадучись, побежала она сквозь мрак и дождь по дорожке, миновала пруд и изгородь, где росли фуксии, отперла калитку и вышла на улицу. Еще несколько минут — и она остановилась перед домиком с закрытыми ставнями, где жил Майкл. Он и его мать уже, вероятно, спали. Было около полуночи. Она помедлила здесь минуту-другую, ухватившись руками за колья забора и глядя на закрытые темные окна. У нее мелькнула мысль взглянуть в последний раз на «студию», но она отогнала ее.

Она не пошла в аптеку Валь-Шмидта, там ее знали. Надо найти другое место, откуда можно позвонить. Большая часть лавок была уже закрыта. Она надеялась застать открытой кондитерскую Робертса, но опоздала на несколько минут. Все было заперто. Улицы пустынны. Но, когда Зельда дошла до Кэрни-стрит, ей стали попадаться навстречу какие-то подозрительные субъекты с поднятыми воротниками, сардонически поглядывавшие на нее из-под полей шляп. С ней заговаривали, но она молча спешила мимо. Юбка тетушки была чересчур длинна, и она подколола ее булавками, но теперь одна из этих булавок выпала, и юбка волочилась за ней, намокшая, забрызганная грязью. Шляпа съехала и сидела на голове как-то странно. Швейцар отеля, к которому она обратилась с вопросом, как пройти к доктору Бойльстону, с любопытством оглядел ее. Голос ее обрывался от смущения, пришлось дважды повторить имя доктора прежде, чем швейцар понял, в чем дело.

 

Глава пятая

1

Дом Фуллера находился на Маркет-стрит. Это был темный старый дом, сверху донизу занятый конторами адвокатов, врачебными кабинетами, транспортными и страховыми конторами. С шумом и грохотом летал вверх и вниз лифт, громко скрипели деревянные полы в передних, дребезжала стеклянная входная дверь. На широкой лестнице не было ковра, все вокруг было голо и мрачно. Жилых квартир здесь не было.

Днем Зельда не очень обращала внимание на это, но ночью, когда доктора не было рядом, она все время думала о том, что она одна-одинешенька в этой пугавшей ее огромной каменной коробке, где гулко перекатывается эхо. Привратник дежурил внизу только до двенадцати, потом скрывался куда-то в свою нору, а до этого ровно в шесть часов вечера появлялись женщины, убиравшие конторы, и часто запах пыли и мокрой швабры проникал в убежище Зельды. Около десяти уборщицы кончали и уходили — и наступала тишина, прерываемая лишь иногда внезапным выстрелом — громким стуком захлопнутой двери, торопливо удаляющимися шагами. Зельда часто просыпалась от странных звуков, гулко раздававшихся в мертвой тишине пустого дома. Она старалась побороть страх. Ее дверь запиралась при помощи тяжелого болта и какого-то специального замка, который доктор принес и приладил сам. Он снабдил Зельду маленьким револьвером, и она была уверена, что сумеет пустить его в ход, если понадобится. Доктор неоднократно доказывал ей — и с каждым разом все более убедительно — что для нее безопаснее укрыться в этом мрачном доме с его пустеющими к вечеру конторами, чем в людной гостинице. Но все же по ночам здесь бывало жутко. В ту дождливую декабрьскую ночь, когда она убежала из дома дяди, доктор сразу привез ее сюда — тут они могли переговорить, никем не замеченные. Четыре маленькие комнатки его консультации, где пахло эфиром и йодоформом и стояли стеклянные шкафы с блестящими инструментами, показались тогда Зельде надежнейшим приютом, — и она, наконец, дала волю своему отчаянию. Доктор Бойльстон ждал терпеливо и молча, понимая, что ей надо выплакаться.

С той ночи все шло как-то автоматически. Доктор, как она и ожидала, проявил доброту, деликатность и участие. Он устроил ей постель на кожаном диване в приемной, достал одеяло, старое пальто, подушку и обещал прийти рано утром, чтобы обсудить положение и решить, что делать дальше. Он заверил ее, что ничего не скажет дяде и ни за что не допустит увезти ее в заведение Св. Катерины.

— Дорогой мой калифорнийский цветочек, сказал он, — вы в беде вспомнили обо мне, старом хрыче, и пришли за помощью, и я был бы последним из негодяев, если бы выдал вас!

Доктор сдержал слово и часто смешил Зельду, рассказывая ей, как он с невинным видом приставал к дяде и тетке с расспросами, не напали ли они на след беглянки, не получили ли известия от нее. Старый Бэрджесс, в конце концов, попросил его не говорить с ним больше о племяннице.

По утрам доктор являлся с булками, яйцами и всем прочим и принимался готовить завтрак на Вунзеновской горелке, и оба они хохотали, когда дело не шло на лад.

— Не вижу причин, почему бы вам не оставаться здесь, Зельда. Это — последнее место во всем мире, где они стали бы вас искать.

— А я думала ехать в Бэйкерсфилд, — сказала она нерешительно.

— Что вы там будете делать? Вас все знают, тотчас донесут дяде, и он пошлет за вами. Кейлеб — человек настойчивый. Он не успокоится, пока не найдет вас и не водворит в приют Св. Катерины. Я его хорошо знаю. Останьтесь здесь хотя бы на несколько дней, пока вас перестанут искать. Я доставлю вам сюда книги, все, что нужно, устрою, чтобы нам можно было обедать вместе. Они ни за что не догадаются, где вы.

Зельда слушала, хмурясь, крепко сжимая руки. В эти минуты она так остро ощущала свою беспомощность и заброшенность.

— Я бы хотела… — начала она.

— Да?

— Доктор Бойльстон, — продолжала она порывисто, — вы были так добры ко мне, изумительно добры. Не окажете ли вы мне еще одну услугу?

Он ждал, вопросительно глядя на нее.

— Не перешлете ли вы весточку от меня Майклу Кирку?

Он поджал губы и энергично покачал головой.

— Вам хочется, чтобы открыли ваше убежище? Я делаю, что могу, чтобы вызволить вас, Зельда, а вы хотите все испортить! Лучше бы вы вообще с этим делом покончили, право!

— Вы представления не имеете, как я люблю его, доктор!

— Он, кажется, гораздо моложе вас?

— Только на один год.

— А выглядит совсем мальчиком!

— Я хочу, я должна с ним увидеться!

— Ладно, ладно! — успокоительно промолвил ее собеседник. — Все это со временем устроится. Но я бы вам советовал пока не писать и не встречаться с ним. Может обнаружиться, где вы прячетесь, и у меня тогда возникнет куча неприятностей. Вам надо продержаться как-нибудь только три месяца, а там вы станете совершеннолетней, и они ничего не смогут вам сделать.

2

«Что за печальные, и вместе с тем занятные и полные событий три месяца!» — думала Зельда в один из мартовских дней, стоя у окна и глядя сквозь кружево занавесей на шумную и многолюдную Маркет-стрит. Трудно было теперь понять, как все это вышло, трудно проследить все те незначительные события, что день за днем подготовляли ее новое положение.

Доктор позаботился, чтобы ей было уютно, чтобы она ни в чем не нуждалась во время своего заточения. Они обедали вместе в маленькой лаборатории, как добрые товарищи, болтали и смеялись. Выходить Зельда не решалась. В течение первых десяти дней она видела только доктора и уборщицу, приходившую по вечерам на один час. Каждый день доктор приносил ей какой-нибудь маленький подарок и в конце концов она просто снабдила его списком разных необходимых ей принадлежностей туалета. Но время шло — и это сиденье взаперти начало ужасно тяготить Зельду. Доктор Бойльстон принимал в консультации от двух до шести. Частенько пациенты являлись в семь и позже. По утрам, до двенадцати, он ездил по больным, а Зельда оставалась полной хозяйкой и могла расхаживать по всем комнатам, сколько захочется. Потом они весело готовили завтрак в лаборатории, а с первым звонком у двери Зельда пряталась в задней комнате до вечера, пока не уйдет последний пациент. Читала, шила, пока не устанет, — или раздумывала о своем положении, лежа на диване. Из кабинета сюда доносилось каждое слово доктора и пациентов. Жуткие то бывали диалоги, жуткие подробности узнавала Зельда! Иногда доносились стоны, крики, потом вздох облегчения и всхлипывание: «о, благодарю, благодарю вас, доктор!» Зельда затыкала уши пальцами, даже плакала иногда, и порою ей казалось, что она не выдержит дольше ни одного дня в этой консультации. Лучше убежать, рискуя снова попасть в ненавистный ей дом дяди, лучше даже приют Св. Катерины, чем эта тюрьма!.. Перед глазами ее неотступно стоял Майкл с его милым улыбающимся лицом и веселыми искорками в глазах. Что с ним сделали?.. Не думает ли он, что она его забыла?

Бойльстон скоро обратил внимание на ее бледность и нервность и всполошился. Его цветочек скучает в заточении! Он стал еще чаще приносить подарки и лакомства. Наконец, в один прекрасный день принес густую синюю вуаль с широкой каймой, хорошо скрывающую лицо, и повез Зельду обедать в мало посещаемый ресторан, а оттуда на концерт. Это положило начало ряду вылазок. Доктор повел ее в один магазин, открытый по вечерам, и купил ей прелестное платье, строгий костюм для гулянья и шляпу к нему. Ездили они и к морю. Зельде нравилось наблюдать все вокруг сквозь синюю дымку вуали. Изредка доктору приходилось раскланиваться со знакомыми, но его спутницу никто не узнавал.

Так они развлекались по вечерам. Дни же становились Зельде все более нестерпимы. Детали человеческих болезней, интимные тайны, сообщаемые пациентами доктору в уверенности, что их никто, кроме него, не слышит, все более и более нервировали ее. Она и не подозревала, что в жизни есть столько гадостей и ужасов. Бэкерсфильд с его пороками и беззаконием был Сионом в сравнении с Содомом и Гоморрой, откуда являлись отвратительные, пораженные болезнями люди за помощью к доктору Бойльстону. Однажды какое-то особенно омерзительное сообщение перевернуло всю душу Зельды. Больше она не могла выносить это. В тот же вечер, по уходе последнего больного, она объявила доктору, что хочет уйти.

— Но, деточка, отчего же вы мне раньше не сказали? Конечно, я понимаю, что вам невмоготу сидеть под замком и слушать все эти гадости!

— Не понимаю, как вы можете выносить это, доктор?

— Но я этим кормлюсь, дорогая!

— Мне придется вернуться к дяде Кейлебу…

— Глупости! Ничего подобного вы не сделаете. Терпели же вы целых три недели — потерпите еще столько же месяцев — а потом вы будете свободны, как ветер!

— Я не в состоянии больше торчать тут даже и одного дня! Не могли бы вы отыскать для меня пансионат? Когда я еще была маленькой девочкой, я жила у миссис Хэджерти на Шотуэлль-стрит.

— Вы хотите, чтобы все тотчас заподозрили что-то неладное, увидев такую хорошенькую девушку и в вашем возрасте одну в пансионате? Чтобы толки дошли до полиции?

— Полиции?!

— Ну, да! Дядя известил полицию о вашем бегстве и обещал вознаграждение тому, кто сообщит что-нибудь о вас.

— О господи!

— Тревожиться вам нечего, мы с вами ловко их провели. Теперь придумаем выход, который бы вас устроил. Что до меня, то я буду вполне удовлетворен, если за это время вы немножко полюбите старого хрыча Бойльстона.

— Вы же знаете, доктор, как я вам благодарна за все, что вы сделали…

— Правда?

— Ну, конечно! Вы это отлично видите!

— Нет, не вижу. Вы никогда не бываете ласковы ко мне, никогда меня не поцелуете…

— Может быть, когда я снова приду в себя…

— Да, вы много пережили, бедняжка!

— И потом, доктор, вы знаете, ведь… Майкл…

Лицо доктора омрачилось.

— Не особенно хорошо с вашей стороны продолжать думать об этом юном нахале!.. — Он проговорил это чуточку резко.

Наступило натянутое молчание.

— Ну, что же, я подожду, — объявил, наконец, доктор, видимо, уже не раз размышлявший об их взаимоотношениях.

— А теперь давайте подумаем, как быть с квартирой для вас, — переменил он тон. — Конечно, вы не можете долго оставаться в этой коробке. Надо будет подыскать что-нибудь более подходящее.

В тот же день, вечером, он сообщил ей свой план.

— Еще одна ночь здесь, — он нежно погладил ее по плечу, — а завтра вы можете перебраться в свое собственное жилище.

Оказалось, что он снял для Зельды смежную с его консультацией квартирку, уже с месяц пустовавшую. В квартирке было больше приспособлений для хозяйства, чем в Бойльстоновской. И она даже соединялась дверью с этой последней.

Наутро доктор и Зельда под своей вуалью отправились закупать все, что нужно, от коврика у двери до чайной ложки. Вечером он добыл ключ и повел Зельду осматривать новое ее жилище.

— Вот тут вы можете устроить спальню, а здесь — мы будем обедать вместе, если вы пожелаете и впредь обедать со мной. — Он многозначительно улыбнулся.

Он стал рисовать в радужных красках жизнь, которую она будет вести в новой квартире, в полной безопасности от преследований дяди. Первый раз за все три недели у Зельды стало легко на душе.

— Все это будет ваше, ваш собственный угол, — говорил доктор.

— Собственный угол! — повторила она с восторгом.

Промелькнули в памяти чердак, чулан в подвале, оранжерея, местечко меж ветвей ивы… Все места, где она пыталась создать себе этот «свой угол».

— И мне можно будет завести щенка или кошку, чтобы не было скучно? — спросила она со счастливым смехом.

Доктор утвердительно кивнул и ласково поглядел на нее.

— Вы очень добры ко мне, — промолвила Зельда, и губы у ней задрожали.

— Зельда, да для меня это самая большая радость, какую я когда-либо имел в жизни! — сказал внезапно охрипшим голосом Бойльстон и обнял ее.

В порыве признательности она припала головой к его плечу.

— Зельда, девочка моя маленькая, мой цветочек! — прошептал он. — Так вы немножко любите старого Бойльстона, да?

— Вы — такой добрый…

— И мне можно будет когда-нибудь поцеловать вас, да?

Глаза его сквозь стекла очков ярко сверкали, губы кривились от волнения. Он был до трогательности похож на голодного мальчика, и Зельда не могла отказать ему в поцелуе.

— Ах, Зельда, Зельда! — вскрикнул он, когда она высвободилась. — Вы не знаете, как я вас люблю. Вы — изумительная девушка!

На следующий день они снова отправились в поход по магазинам. Хорошенькая, крытая плюшем мебель для нового жилища, широкая кровать, одеяло, газовая печка, посуда, белье, зеркало, тысяча мелочей и, наконец, белый пушистый шарик, величиной с два кулака Зельды, с розовым носиком, розовым язычком и розовыми ушками, окрещенный «Джинджером».

— Ах ты, прелесть, прелесть! — шептала в пушистое ушко Зельда, подымая котенка к лицу и любуясь им. — Что бы я стала делать без тебя? Ты — мой единственный товарищ.

Ночью Джинджер спал на ее постели, свернувшись в клубочек, так что виднелся только розовый носик. А она зарывалась лицом в его белую шерсть и шептала: «Майкл!» И горячие слезы жгли ей щеки и капали на подушку.

Первые дни прошли в хлопотах. Понемногу все было расставлено, прилажено, и наступил день, когда она объявила Бойльстону, что она уже совсем устроилась и надо отпраздновать новоселье. Зельда — дочь повара — стряпала прекрасно и приготовила пир на славу. У них с доктором вошло в обычай завтракать и обедать вместе. Зельда, стараясь угодить ему, проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Доктор, разумеется, рассыпался в похвалах и, в свою очередь, баловал ее, принося постоянно сласти, вино, сыр и разные подарки — книгу, пару шелковых чулок, браслет. Каждую неделю Зельда находила на своем столе двадцать долларов. Она теперь, здороваясь и прощаясь, постоянно целовала доктора. Ее трогало смиренное обожание, которое она читала в его глазах. «Он такой простодушный и славный малый», — думала она.

«Принцесса в башне» — называл он Зельду.

Она жила одна в огромном доме, и о ее существовании здесь знала только старуха Гоббс, приходившая убирать консультацию. Но миссис Гоббс была воплощенная скромность и преданность, и ее нечего было опасаться.

«Принцесса, заточенная в башню»… Это так романтично… Но в этом было щемящее душу одиночество… Глядя сквозь занавески на шумную, людную Маркет-стрит, Зельда воображала себя несчастной принцессой у окна тюремной башни. Жизнь — разочарование, жизнь — пуста и бесплодна. Такова, по крайней мере, ее жизнь. Она была узницей, находилась в зависимости от чужого человека. Этот человек, если она его чем-нибудь обидит, может выбросить ее на улицу. Следовало быть с ним любезной и милой.

3

В тот мартовский день Зельда в первый раз хладнокровно и трезво посмотрела в глаза будущему. Все эти три месяца она жила без цели, с одним только желанием: поскорее бы проходили дни. Майкл занимал все ее мысли, наболевшее сердце рвалось к нему, тосковало по его голосу, прикосновениям, по его любящим объятиям. Она больше не смела надеяться на то, что они снова соединятся. Все обстоятельства были против этого, но главной помехой был сам Майкл. Она знала его. Знала, что, как ни любит он ее, все же он не решится пойти против матери, а миссис Кирк уж постарается внушить ему презрение к девушке, которую выгнали ее собственные родные. Майкл для нее потерян. Он уже — прошлое. А сердце не перестает мучительно тосковать о нем… Теперь она связана с Бойльстоном, связана благодарностью, связана всем, что тот делает для нее, и той тысячью обыденных вещей, что они каждый день переживают вместе. Зельда выпрямилась и судорожно стиснула маленькие руки. Ей внезапно стало ясно, как крепко и окончательно она связана с доктором.

«Ну, и что такого, что она с ним связана! Он ей нравится. Он — простой, славный малый.»

Но эта неопределенно-одобрительная характеристика не помогла делу: будущее оставалось все таким же неясным. Мысль о докторе, как любовнике, была отвратительна Зельде. Но она была ему признательна и искренне хотела чем-нибудь отплатить за его доброту.

За ее спиной скрипнула дверь. Это Бойльстон пришел из своей консультации. Теперь входя, он никогда не стучал. Зельда отметила это про себя: еще один признак их все растущей близости.

Доктор был в превосходном настроении и весело потирал руки. От него слегка пахло карболкой.

— Ну-с, как поживает мой цветочек? Я выпроводил последнего больного и имею сильное желание запереть дверь и потушить свет, чтобы меня сегодня больше не беспокоили.

Он подошел к окну и обнял Зельду одной рукой. Она внутренне съежилась от этого прикосновения, но не отодвинулась. Стетоскоп, забытый доктором и висевший на шнурке, больно надавил ей на щеку, когда доктор прижал к груди ее голову. Запах карболки вызывал тошноту. Черный сюртук доктора, помятые складки белой сорочки, его светло-синий галстук, все подробности его костюма как-то особенно навязчиво сегодня вошли в сознание Зельды. Она подняла глаза и увидела как будто в первый раз его широкие красные губы и влажный блеск зубов, так как он улыбался ей. Она невольно отстранилась и отвернулась к окну, пытаясь скрыть отвращение. На минуту показалось, что это — какой-то новый, незнакомый мужчина. Она слышала, что он за ее спиной тяжело опустился в кресло, и несколько минут продолжала стоять у окна, не оборачиваясь. Кресло было его, вся квартира была его, все, включая и ее, Зельду, принадлежало ему. Чувство неприязни и усталости охватило ее. Мысли путались. Джинджер — вот кто ее неотъемлемая собственность! Она обернулась, чтобы посмотреть, где котенок… Бойльстон сидел в кресле, согнувшись, опустив голову на грудь. Зельда вгляделась — жалость проснулась в ней. Она подошла и ласково провела рукой по его волосам, но он не шевельнулся. В следующее мгновение она взяла обеими руками его большую руку и присела подле него на ручке кресла.

— Вы очень добры, доктор. И я так ценю эту вашу доброту ко мне.

Тот хмуро покачал головой.

— Ах, не благодарность мне нужна! Я хочу большего.

— Я даю вам все, что могу…

— Гм! — буркнул он и наступила многозначительная пауза.

— Да ну же, не надо! — нетерпеливо начала Зельда. — Я не люблю, когда вы хмуритесь и смотрите недовольно.

Она нагнулась и поцеловала доктора, и в тот же миг он обнял ее, стараясь заглянуть в лицо. Зельда слышала, как сильно билось его сердце.

— Господи, до чего я люблю вас! — сказал он страстно. — И отчего вы не можете полюбить меня?

— А что мы будем делать сегодня вечером? — торопливо переменила она разговор, освобождаясь от его объятий. Поправляя волосы, она увидела в зеркале, что он следит за ней.

— Поедем к Тортони или будем обедать здесь? Пойду, взгляну, что у меня есть в кладовой. — И она выскользнула из комнаты.

Когда она через пять минут воротилась, Бойльстон сидел в трагически-некрасивой позе, уронив голову на руки, с болтающимся на цепочке пенсне и нелепо торчащим над ухом стетоскопом. Зельда встала на колени у кресла и, отведя его руки от лица, увидела то, что ожидала: мокрые глаза и щеки.

— Доктор!

— Это ничего, Зельда, не обращайте внимания.

— Но…

— Я старый дурак, вот и все!

— Не говорите так!

— Я стар, стар, стар, Зельда, — стар для такой, как вы!

Она погладила его руку.

— Вы любите этого котенка? — спросил он, указывая на белый клубочек на постели.

— Люблю, конечно. Вы мне подарили его: я люблю вас обоих.

— А не появлялось у вас никогда желания, чтобы, когда вы гладите и ласкаете его, этот ваш любимец тоже стал ласкаться к вам, чтобы он научился любить вас так, как вы его любите?

Зельда не отвечала. Сидя у его ног, она глядела в его угреватое лицо с мокрыми слипшимися ресницами, — и снова жалость затопила ей сердце.

— Но, ведь, я люблю вас, — сказала она тихо.

— Не так, не так, как я хотел бы! Вы это знаете.

Минута молчания. Затем девушка поднялась и прильнула к нему, покоряясь его крепкому объятию, его жадным, горячим поцелуям.

Через несколько минут он сидел на диване в соседней комнате и с довольным видом наблюдал, как Зельда суетилась, накрывая стол к обеду. Куда бы она ни пошла, что бы ни делала, она чувствовала на себе его влюбленный взгляд. И ей это не было неприятно.

4

— Покойной ночи, Зельда.

— Покойной ночи, доктор.

— Отчего бы вам не называть меня «Ральф»?

— Я всегда и в мыслях называю вас «доктор».

— А вы не могли бы попробовать?..

— Я попробую… Не знаю… Это будет так непривычно.

Он улыбнулся и привлек ее к себе.

— Нам было чудесно сегодня вечером, правда? Ты счастлива, цветочек?

Она поежилась, отвечая несколько принужденной улыбкой.

— А я так счастлив, благодаря тебе, — продолжал доктор. — Я весь день ни о чем не в состоянии думать — только о тебе и о том, чем бы тебя порадовать.

— И вы всегда умеете это сделать.

— Зельда! — Она позволила ему снова обнять себя, и, прильнув головой к его груди, слышала, как бьется его сердце.

— Лучше бы вы уже шли домой!

— Но придет время, когда мне не надо будет уходить отсюда, правда?

Она покачала головой.

— В один прекрасный вечер ты скажешь: «да»! — настаивал он.

Но она все отрицательно качала головой.

— Ну, покойной ночи, дорогая.

— До свидания.

— Ты все-таки любишь меня немножко?

— Немножко…

— И когда-нибудь будешь любить больше, девочка?

— Надеюсь, что буду.

— Поцелуй же меня.

Ока снова подчинилась. Когда он, наконец, выпустил ее, шляпа его смялась и нелепо торчала на макушке. У него был пресмешной вид.

— До свидания, моя радость! Так ты скоро позволишь мне остаться?

— Покойной ночи!

Заперев за ним дверь, она постояла, пока не затих на лестнице шум его шагов. Машинально вошла в комнату, остановилась у окна. Улица была почти пуста. Она следила глазами за редкими прохожими. Потом, отвернувшись, хмуро посмотрела на беспорядок на столе. Посуду можно вымыть и завтра утром. Она терпеть не могла мыть посуду…

Впереди ночь. Свет уличных фонарей играл на потолке комнаты, рисовал отражение окна на белой стене напротив. Все предметы в комнате словно сторожили Зельду… Тишина… Над ней, под ней, вокруг нее… Молчание пустого дома… Подходящее место для привидений. Быть может, души умерших людей, что приходили сюда в течение двадцати-тридцати лет гнуть спину с утра до вечера, навещают в виде призраков этот старый дом? Мертвецы неслышно скользят по лестницам и конторам…

Сделав над собой усилие, она отогнала эти жуткие представления, и мысли ее вернулись к Бойльстону. Он был так добр к ней, он любил ее… Он был трогателен… и стар… Она представила себе его редеющие волосы, белый жилет, немного засаленный у карманов… складочки на сорочке…

О Майкл, Майкл, застенчивый, улыбающийся Майкл! Она вспомнила его сильные молодые руки, обнимающие ее, вспомнила его чистые, свежие губы… Горячие слезы обожгли ей щеки.

— Майкл!

Мертвая тишина вокруг давила на нее. Одна! Одна среди этих стороживших ее стен!

— Майкл!!!

Тихие, крадущиеся шаги у двери, ручка замка шевелится как будто…

Зельда вскакивает, прижимая руки к дико стучащему сердцу.

— Доктор, доктор, доктор, — стонет она.

Молчание. Никого. Потревоженный котенок шевелится подле нее.

Она хватает его и прижимает к себе. Испуганная маленькая девочка средь зияющего мрака ночи, одна в огромном нежилом доме.

5

В день, когда Зельде минуло восемнадцать лет, Бойльстон повез ее обедать в отдельном кабинете у Тортони, и Зельда в первый раз в жизни пила шампанское. Доктор был еще более обычного щедр и нежен в этот день. Он подарил ей золотые часы, золотую булавку в виде бантика, которую собственноручно приколол к ее шелковой блузке. Сверх того дал ей целую горсть золотых монет по двадцать долларов, чтобы она купила на них, что ей захочется. С этого дня она сама себе госпожа — сказал доктор. Дядя больше не имеет власти над ней.

Эту ночь он оставался с нею до утра, под условием, что не тронет ее. Он сдержал слово, и они проболтали всю ночь, как добрые друзья. Через несколько дней он снова настоял на том, чтобы остаться у нее. На третью ночь она сдалась — и наутро чувствовала к себе ненависть и презрение. Весь день просидела на одном месте, судорожно сжимая пальцы и неподвижно глядя в пространство, а слезы текли и текли по ее щекам… Она чувствовала себя оскверненной, опозоренной навеки.

— О Майкл, Майкл, Майкл, — как я могла?! Как я могла быть такой мерзкой, недостойной твоей любви, как я могла изменить тебе?!

 

Глава шестая

1

Сан-Франциско — город холмов. По их склонам лепятся ряды словно игрушечных, нарядных домиков, красных, белых, коричневых; с громкими звонками ползут трамваи. Маркет-стрит перерезает по диагонали город от бухты до Твин-Пикс. Вдоль этой широкой и людной улицы, перемежаясь с деревянными лотками, на которых продают мясо и зелень, с «салунами», тирами, киосками, оклеенными пестрыми рекламами, перемежаясь с игорными домами, аптеками и банками, высятся кирпичные и каменные дома, в основном занятые торговыми предприятиями.

Пыль, мусор, резкий ветер, насыщенный сырым туманом воздух, лавины пешеходов, торопящихся укрыться от порывов ветра, звонки, стук копыт, грязь, торопливое движение, серый колорит, — вот каковы были впечатления Зельды, смотревшей на мир из окон дома Фуллера.

Она вставала в десять часов и, накинув старенький, обтрепанный голубой халатик, принималась за свое несложное хозяйство. Она научилась от доктора курить и, едва проснувшись, уже тянулась за папиросой. После почти двухлетнего сожительства их отношения с Бойльстоном утратили всю свою новизну и остроту — по крайней мере, для Зельды. Бойльстон все еще любил ее, надоедал ей нежностями, мучил ее, домогаясь большей любви. Но он никогда и раньше не привлекал ее, а теперь она временами его просто ненавидела. Все его настроения так хорошо были изучены ею. Она только терпела его — не больше. Когда-то вначале она презирала себя за то, что он сумел подкупить ее своей добротой и щедростью. Но, быстро ожесточившись, она теперь соразмеряла свои милости с тем, что он давал ей, мало-помалу привыкнув кокетством добиваться от него еще большей щедрости. Она принимала близко к сердцу свою зависимость от Бойльстона, ее раздражала обстановка, в которой она жила, раздражал Бойльстон. Они ссорились. Зельда никогда не уступала. Она знала, что он первый будет искать примирения и сделает все, чего ока захочет. Но часто ей становилось жаль доктора. Его страх перед приближающейся старостью имел в себе что-то глубоко трогательное. Он делал отчаянные усилия оставаться молодым и, так сказать, идти в ногу с Зельдой, так и сверкавшей молодостью и непосредственной жизнерадостностью.

2

На второй год их сожительства, перед самым Рождеством, Бойльстон тяжело заболел и был на волосок от смерти. Он поранил руку во время операции, и у него сделалось заражение крови. Зельда узнала об этом только день спустя, когда положение его было признано опасным. Он попросил, чтобы за нею послали, но, когда Зельда приехала в больницу, ее не пустили к нему. Ей пришлось провести в ожидании несколько тревожных часов в душной маленькой приемной внизу. Кроме нее, здесь ожидали еще две дамы — полная и худая. Полная была миссис Ходжсон, сестра Бойльстона, худая — мисс Бойльстон, его кузина. Им обеим тоже дали знать о несчастии, и они приехали из Стоктона. Дамы явно не понимали, какое отношение имеет к доктору Зельда. Старшая спросила:

— Вы сиделка при его консультации, мисс?

— Нет, я его друг, — отвечала Зельда несколько заносчиво.

После этого обе дамы приняли чопорный вид и старались как можно меньше обращаться к ней. Во время этого долгого ожидания Зельде впервые ясно представилась вся двусмысленность и непрочность ее положения.

Не в ее характере было смотреть на себя, как на «метрессу» доктора. Дочь Джо Марша, выросшая в соседстве с «Испанским кварталом» Бэкерсфильда, считала, что естественно со стороны доктора опекать и содержать ее, — и в первый раз дело представилось ей в новом свете… А если Бойльстон умрет, что будет с нею?

Эта мысль, как колесо в клетке белки, вертелась безостановочно в ее мозгу все время, пока она в тревожном ожидании сидела в приемной больницы на уголке узенького дивана.

«Что будет с нею?.. Что будет?»

Однако, когда страшные часы прошли, больной пожелал прежде всего увидеть не родственниц, а ее, Зельду. Зельда была поражена страшной переменой, происшедшей в нем за несколько дней болезни.

— Зельдочка, родная, вы довольны, что старый хрыч не умер? — сказал он слабым голосом.

Весь тот день ей пришлось просидеть лицом к лицу с обеими дамами у его кровати.

— Моя невеста, — прошептал больной, представляя ее родственницам. — Мы с нею намерены пожениться, как только я снова буду на ногах.

Возник вопрос, куда переехать Бойльстону из больницы. Он хотел, чтобы Зельда была с ним, между тем дом Фуллера был неподходящим местом для выздоравливающего после тяжелой болезни. Взять же Зельду к себе в отель или куда-нибудь в санаторий, значило возбудить толки, а доктор до смерти боялся сплетен. Его приятель-врач, посвященный в тайну, предложил им свой загородный домик в качестве временного приюта. Это был просто-напросто заброшенный каретный сарай, приспособленный под жилье. Внутри — крохотные спаленки, нечто вроде нар, стул, стол, ржавая печка с протянутой под потолком трубой. Но этот импровизированный «коттедж» стоял на утесе, откуда открывался чудесный вид на Тихий океан.

Зельда пришла в восторг при первом же взгляде на новое жилище. От Сан-Франциско до Кервилла было около мили по железной дороге и вдвое больше — от станции до их коттеджа. Они добрались сюда в тележке, увязавшей в глубоком светлом песке. Зельда была совсем очарована природой этих мест.

— О, останемся здесь совсем, навсегда, доктор! — умоляла она. — Это — дивное место для выздоравливающего! Я буду так усердно ходить за вами! Увидите! А потом я останусь здесь, а вы будете навещать меня.

— Но, дорогая, ведь здесь ни души вокруг. Ты будешь так одинока… и мало ли что может случиться!

— Ничего не случится!

— А как же с продуктами!

— Не беспокойтесь. Я буду ежедневно, если понадобится, ходить в город, да и Бибо, я уверена, будет выполнять все мои поручения.

И она добилась своего. В один прекрасный солнечный день они переехали в Кервилл. Природа, казалось, радушно их принимала. Наступил февраль и с ним — чудная ранняя калифорнийская весна, когда ни одно облачко тумана не заволакивает моря, когда небо лазурно днем и усеяно звездами ночью, когда благословенные солнечные лучи согревают землю, и она, благодарная, дает жизнь золотисто-алым макам, голубому люпину и диким звездочникам.

По утрам, еще в ночной сорочке, Зельда выбегала на порог и с восторженным смехом широко раскрывала руки, словно желая заключить в объятия всю эту красоту вокруг, жадно вдыхая нежное благоухание, разлитое в теплом воздухе.

В тридцати футах от их жилья утес круто обрывался к маленькому пляжу, закрытому со всех сторон. Днем и ночью волны Тихого океана ласкались к песчаному берегу или набегали с грозным рокотом, вздымая белые гребни, а, набежав, теряли всю свою грозность и расстилались веером по песку. Старый форт Золотые Ворота, царивший над скалистыми выступами Пойнт-Рейса, был далеко отсюда. На горизонте маячил его красный силуэт и серые очертания Фараллон.

Кервилл лениво, как попало, разбросал по песку свои домики, в которых теперь никто не жил. Все здесь дышало каким-то очарованием, говорило о прошедшей счастливой поре, о веселых днях отдыха, что проводили здесь когда-то заботливые хозяева домиков… Тут какой-нибудь портик украшал вход, там — ваза с настурциями; дорожки были посыпаны песком и раковинками, а на клумбах кое-где уже цвели цветы. Никто не нарушал тишины и мирной прелести вокруг, которыми наслаждались Бойльстон и его подруга. Только свист поезда, пробегавшего в миле отсюда, напоминал им порой о мире, лежавшем за пределами этого рая. Люпин и мак оживляли яркими синими и оранжевыми пятнами светлый фон песка. Птицы наполняли щебетаньем воздух, по утрам радостно заливались в вышине жаворонки, чайки молча носились над водой. В полдень, когда солнце пригревало землю, в тростнике и зарослях мальвы начинали жужжать и стрекотать насекомые, заглушая даже шорох и плеск волн. Мир. Красота. Тишина.

Зельда любила спускаться по изборожденной каменной груди утеса вниз, на белый пляж. Ее собственный пляж. Ничей нескромный взгляд не проникнет сюда. Ее тешила каждая песчинка, каждый кустик прибрежной травы, каждая раковинка. Она бродила по воде или строила крепости из песка. Раз как-то даже сбросила платье и решила искупаться, но вода была зверски холодна, да и Бойльстон, следивший за нею с вершины скалы, чуть с ума не сошел от испуга, что она утонет.

Со всех сторон сторожили это местечко черные громады скал, вздымавшиеся из воды. Во время сильного прибоя волны перекатывались через них, но в тихую погоду Зельда любила бродить среди этих скал, слушая, как тихо журчит вода, вливаясь в маленькие озерца, служившие как бы аквариумами для мелкой морской твари. Она с восхищением смотрела на крабов, пробиравшихся в расселины, на морских звезд, расправлявших красные щупальца, пурпуровых морских ежей, изумрудных анемон и других причудливого вида маленьких животных, со своими домиками на спине медленно ползущих по каким-то своим таинственным делам. Целыми часами Зельда наблюдала жизнь в этих лужицах, полную для нее захватывающего интереса.

Она вставала всегда с зарей. Постояв на пороге их жалкого жилья и насладившись тишиной и свежестью утра, она в ночных туфлях и халатике, со сбегавшими по спине волнами пышных каштановых волос, шла к маленькой жаровне, устроенной за сараем, и при помощи нескольких щепок живо разводила огонь и варила кофе. Завтрак приносился доктору в постель.

Зельда обычно садилась подле него, и они завтракали вместе, болтая и обмениваясь шутками. Самыми неприятными были дни, когда ей приходилось отправляться в город и возвращаться нагруженной провизией. Остальное же время — она могла делать, что хотела. Пока она готовила обед, Бойльстон лениво одевался. Она торопилась окончить возню по хозяйству и уйти на скалы или на свой пляж. Доктор, который поправлялся медленно, но верно, сиживал обыкновенно в шезлонге на вершине утеса и следил, как Зельда пробирается к своему любимому месту, прыгая со скалы на скалу, или исследует новые уголки бухты или неподвижно лежит над какой-нибудь лужей, погруженная в созерцание морских тайн.

В полдень она поднималась к нему наверх, тяжело дыша, веселая, возбужденная, принося всякий раз какую-нибудь новую, редкую по ее мнению, находку.

После простого завтрака они гуляли вдвоем, не заходя далеко, так как доктор был еще слаб. То были лучшие часы в его жизни. Мягкая теплота воздуха, аромат диких цветов, смешивавшийся с соленым запахом моря, ленивый шелест прибоя, мирное жужжанье насекомых, и Зельда, его веселый товарищ, — с ним.

3

В один из таких дней Бойльстон стал уговаривать Зельду выйти за него замуж. Она должна стать его женой, она имеет право носить его имя. Что будет с нею, если он умрет? Пожалуй, им следует все-таки сохранить свой брак в тайне. Его практика пострадает, если узнают, что он женат. Зельда не совсем поняла, почему, но решила про себя, что, по-видимому, женщины известного типа предпочитают, чтобы их постоянный врач был холостяком. Так, значит, они находят Бойльстона привлекательным мужчиной? Зельда впервые с любопытством пригляделась к нему. Его внешность давно потеряла всякий интерес для нее. Она даже не могла сказать, нравится он ей или нет, но помнила, что когда-то он ей казался красивым.

Но, красив он был или нет, она не желала выходить за него замуж. Физически он ей был противен. Он был слишком стар. Она не хотела иметь старого мужа. А раз доктор подчеркивал необходимость сохранить их брак в тайне, — отпадало то единственное, ради чего она еще могла бы выйти за него. Ее немного соблазняла перспектива превратиться в «миссис Ральф Бойльстон» и в качестве супруги доктора занять подобающее место в кругу дам в отеле «Калифорния». Приятно было бы утереть нос его сестре и кузине. А, раз ей предстоит по-прежнему прятаться в унылых комнатах дома Фуллера и никто не узнает о ее браке с доктором, ей мало прибыли от того, что она станет его законной женой.

И она пожимала плечами и качала головой, когда Бойльстон заводил об этом речь, и, отвечая уклончиво на его настойчивые вопросы, старалась поскорее укрыться в свое убежище на берегу между скал.

4

Последние дни их пребывания в Кервилле Зельда с утра до ночи проводила на берегу. Волны настигали ее, окатывали до колен, она прыгала по скользким скалам, бесстрашно карабкалась по отвесным склонам, смеясь и визжа от удовольствия, когда не удавалось убежать вовремя и волны холодными руками хватали ее за ноги. Она с наслаждением подставляла морскому ветру лицо, а он играл ее волосами, трепал и надувал, как флаг, ее платье. Она любила петь и кричать, следя, как каждый звук тонет в шуме прибоя.

Однажды утром она решила посмотреть, что же находится за черной скалой, закрывающей пляж с одной из сторон. Это была опасная затея, так как один неверный шаг — и она могла слететь вниз на острые камки или в бурное море.

Когда она добралась до вершины скалы, перед ней открылся другой пляж — длинная песчаная полоса, тянувшаяся на расстояние мили или больше. Но этот пляж был далеко не таким красивым и укромным, который она считала «своим собственным». Она стала спускаться.

Там, внизу, она увидела человека в старенькой бархатной куртке, в надвинутой на глаза шляпе, рисовавшего на квадратном куске холста, прислоненном к скале. Услышав шум сыплющихся камешков человек обернулся, и Зельда оказалась лицом к лицу с Майклом Кирком.

С минуту они, остолбенев, смотрели друг другу в глаза, потом знакомая широкая улыбка осветила его лицо, собрала морщинки вокруг глаз.

— Здорово!

У Зельды сердце толкнулось в груди и замерло.

«Майкл!» — Ей вдруг сдавило горло и стало трудно дышать.

— Откуда ты взялась?

— Из-за тех вон скал… — Теперь вся кровь вдруг бросилась ей в лицо. — А ты?

— Я рисую здесь иногда. Видишь, я уже начал писать масляными красками.

— И часто ты приходишь сюда?

— Нет, я был тут всего несколько раз. Чудесные стоят дни, не правда ли?

Они говорили наперебой, боясь, чтобы не наступило молчание.

— Покажи, что ты рисовал… О, как славно!.. Эти мокрые блестящие скалы у тебя очень хорошо вышли… и тени на песке тоже.

— Как ты очутилась здесь? Ведь от города досюда мили три.

Она видела, что его удивляет ее костюм — простое ситцевое платье, кое-где разорванное, туфли для тенниса, отсутствие шляпы. Сжавшееся, испуганное сердце подсказывало ей, что не следует допускать вопросов.

Ветер, дувший в спину, обвивал платье вокруг ее ног, трепал пряди волос. Волны стеной вздымались и разбивались о скалы, обливая камни белой пеной и стекая потоками обратно в море. Из-за грохота прибоя не было слышно слов. Зельде и Майклу приходилось кричать.

— Зайдем за эти скалы, — предложил Майкл. — Там, ниже этой площадки, есть что-то вроде грота, и мы сможем поговорить.

— Мне нельзя. Я должна идти обратно. — Она твердила себе, что надо уйти скорее, скорее, под каким угодно предлогом… Это безумие! Ей нельзя оставаться… Надо прекратить это.

Майкл за руку провел ее на место, закрытое от ветра. Прикосновение его пальцев обжигало, как пламя… О боже, она думала, что все кончено, что она исцелилась, — а теперь сама позволила старому огню вспыхнуть, охватить ее снова!

— Зельда…

— Что?

— Что с тобой произошло? Ты исчезла, как будто сквозь землю провалилась.

— Расскажи мне про себя. Обо мне — после. (Надо во что бы то ни стало отвлечь его! Она не может отвечать на его вопросы.)

— Да у меня все то же: посещаю школу живописи. Мама поговаривает о том, чтобы отправить меня в Париж на будущий год.

— А как поживает твоя мама?

— О, отлично.

— Вы живете все там же?

— Конечно! Я думаю, мы там всегда будем жить.

Пауза грозила перейти в долгое молчание. Глаза их встретились, и тут же потупились, снова встретились. Чтобы скрыть внезапную дрожь, Зельда наклонилась, делая вид, что заинтересована каким-то осколком раковины у ее ног.

— Что ты там нашла?

— Да так, ничего.

Он тоже нагнулся рядом с ней, чтобы посмотреть. Близость заставила их сердца забиться учащенно. Руки их столкнулись.

— Зельда… — начал он как-то по-детски.

— Что?

— Я так скучал по тебе…

— Вправду скучал, Майкл?

— А ты еще иногда думаешь обо мне?

— А ты обо мне?

— Как ты можешь спрашивать?

— А я не была в этом уверена…

— Что с тобой было, Зельда? Что они тебе сделали?

— Дядя запер меня и хотел отвезти в исправительный приют.

— Не может быть!

— Да. А я не хотела… И спустилась по лестнице…

— По той самой?!

— Да. И убежала.

— Но куда же?

— О, к одной подруге по школе.

— А потом?

— Я нашла работу… службу… Ну, да что интересного во всем этом! Давай говорить о тебе.

— Мне нечего рассказывать. Все по-старому. Но я часто думаю о прежних временах, Зельда… Никто не занял твоего места!

Она посмотрела на него снизу вверх, и волна нежности затопила ее сердце.

— И твоего тоже… вот тут, — прошептала она, указывая себе на грудь.

Снова глаза их встретились и на этот раз надолго. Медленно, словно толкаемые какой-то посторонней силой, они потянулись друг к другу, руки их сошлись, губы слились. Весь мир закружился вокруг Зельды, блаженство обессилило ее. Она с отчаянием прильнула к Майклу, и они целовались и целовались, жадно, стремительно.

— Милая, милая, милая, — шептал он.

— Мой любимый, — отвечала она, и ресницы ее трепетали.

— Зельда, прелесть моя!

— Нам никогда, никогда не следовало бы разлучаться, Майкл. Ты и я — мы оба должны быть вместе, быть мужем и женой, а другие пусть себе думают, что хотят.

— Но мы не могли. Мне нельзя было. Я был несовершеннолетний, и мама не дала бы согласия. Она заставила бы расторгнуть наш брак.

— А теперь, Майкл? — Она не сказала, а выдохнула эти слова, обвив руками шею Майкла, лаская пальцами его волосы.

— Теперь?..

— Да. Теперь мы могли бы пожениться?..

— Дорогая, я бы так этого хотел, но ты знаешь, что у меня нет ни цента.

— Ах, к чему нам деньги!

— Но…

— А ты не мог бы работать в газете, например, или стать артистом или чем-нибудь в этом роде…

— Да, конечно, мог бы…

— О Майкл, Майкл, — она в диком порыве притянула его к себе, осыпая его бешеными поцелуями.

— Я не могу отказаться от тебя снова, не могу, не могу!

Все его лицо собралось в морщинки от счастливой улыбки.

— О Зельда, до чего я тебя люблю!

— Скажи мне это еще раз… еще… тысячу раз!

— Я никогда не переставал любить тебя, никогда в моей жизни не было другой девушки, кроме тебя. То есть были, ты знаешь, но ни одна не была похожа на тебя.

— Так обвенчаемся же и убежим вместе, убежим ото всех.

— Да, конечно, давай убежим!

— Ты найдешь работу, Майкл?

— Найду, попытаюсь во всяком случае.

— Что бы ни случилось, не будем расставаться больше!

— Да, да, мы будем держаться друг друга. О, Зельда, какая ты прелесть! Мы обвенчаемся и потом скажем маме.

— Да, маме мы скажем после…

Они снова обнялись, сгорая от страсти.

— Где ты живешь, Зельда, не в этих местах?

— О, нет, я случайно очутилась здесь у друзей, вот и все. У них дачка среди дюн.

— Как хорошо, что ты вздумала перебраться через скалу! Подумай, если бы не это, я бы никогда больше не увидел тебя! Ты, верно, так и не дала бы знать о себе никогда, если бы мы не встретились случайно?

— Н-нет… пожалуй, не дала бы.

— Но почему? Разве ты не знала, что я сойду с ума от радости?

— Я уже сказала тебе, почему.

— Но я не понимаю…

Его лицо омрачилось. Зельда отодвинулась и встала.

— Мне пора, — сказала она глухо.

— О, нет!

— Надо. Я не могу больше ни минуты оставаться… Они… они подумают, что со мной что-нибудь случилось.

— Так пойдем вместе!

— Нет, это не годится. Я пойду одна.

— Когда же мы снова увидимся?

— Да право же…

— Завтра?

— Ну, хорошо, пускай завтра.

— Здесь? И в это же время?

— Хорошо… Майкл!

— Что, дорогая?

— Ты вправду меня любишь? Самым настоящим образом?

Он только улыбнулся и укоризненно покачал головой.

— Так повтори же мне это еще раз. Ты молчишь?.. Ты не говоришь этого!

Он снова обхватил ее руками, она — его. Они никак не могли перестать целоваться.

Отодвинув ее на минуту, он пытливо всмотрелся в ее лицо.

— Никого, кроме меня, Зельда?

— Никого.

— И ты любила меня все время так же точно, как я тебя?

— Так же точно.

— Солнышко!

— Ну, теперь мне надо идти, право же. Не удерживай меня, милый, мне и так трудно…

— Но ты придешь завтра?

— Непременно.

— Я буду ждать… Ну, еще разок, пожалуйста!

5

Неутомимый прибой шумел всю ночь. Ветер завывал и его порывы потрясали маленький сарай. Бойльстон, растянувшись на узкой кушетке, свистел носом и похрапывал, а Зельда металась, не засыпая.

«Никого, кроме меня, Зельда?.. Ты любила меня точно так же, как я тебя?»

В ее ушах еще звучали все интонации голоса Майкла, каждое его слово. Она видела его милое, морщившееся от улыбки лицо, его жадный взгляд, ощущала сильные, мускулистые молодые объятия… О, боже!

Он не должен узнать, никогда, никогда! Она не может причинить ему боль, а это ранило бы его глубоко. Он был еще так молод, так чист, а она огрубела, опустилась… О, это гнилое дыхание мрачных, грязноватых комнат в доме Фуллера!

Бойльстон никогда ее не отпустит. Он будет преследовать ее, расскажет Майклу… Но она вовсе не хочет обманывать Майкла. Она бы не могла прийти к нему с ложью на устах.

…Если она уйдет к нему окончательно, она сама ему расскажет.

…Нет!.. Майкл, любящий, страстный, доверчивый Майкл с его молодыми иллюзиями и верой в нее… Она не может убить его, убить его любовь… Что делать? Что делать?..

Море ревело все сильнее. Который час? Около четырех. Хижина так и ходила ходуном под порывами ветра. Будет ли конец этой ночи?

Майкл — Бойльстон… Бойльстон — Майкл, Одного она любила, другого ненавидела… Боже, как ненавидела! И душа его ей была ненавистна, не только тело! Пленница! Царевна в башне! — Бедная царевна!

Но что ей за дело до Бойльстона? Она знала, что у нее достанет твердости оставить его, она и глазом не моргнет. Он не страх, а презрение возбуждал в ней. Но оставить его — а дальше?.. Только не к Майклу, доверчивому Майклу! Она спорила сама с собой, ворочаясь до изнеможения. Нет, не может она сознаться ему в своем позоре!

Грохот. Плеск. Вой ветра. Посвистыванье и храп в комнате. Только четверть пятого… Ветер громко заплакал и вдруг утих. Потом снова поднялся и с дикими стенаниями, с воем и хохотом, понесся над низкими песчаными дюнами.

6

— Доктор, я думаю, нам лучше уехать сегодня. Погода испортилась. Возьмем только саквояж. За тяжелыми вещами можем прислать потом.

— Который час, милуша?

— Уже половина восьмого. Никак не могу развести огонь в печке, ветер слишком сильный…

— У тебя усталый вид, родная.

— Я не спала ночь.

— Ты не больна, боже упаси?!

— Нет, просто ветер мешал спать.

— И ты так-таки и не уснула всю ночь? Бедняжечка! Поди сюда, Зельда…

— Нет, пожалуйста, оставь меня. Я устала ото всего. Пора ехать домой!

Бойльстон встал на колени на кушетке и выглянул в окошко.

— Я думаю, погода переменится. Видишь, туч уже нет и на море так красиво! Ты непременно хочешь ехать сегодня? Я уверен, что сегодня здесь будет великолепно. И мы могли бы пробыть хотя бы до завтра…

Никакого ответа.

— Так ты решительно не хочешь остаться до завтра? Но отчего же?..

Зельда возилась у печки, выгребая золу. При последних словах Бойльстона она вдруг выпрямилась, швырнула кофейник на пол и закричала, яростно стуча кочергой о печку:

— Оттого, что я хочу уехать сегодня, сегодня, понимаете?! И уеду сегодня! Сейчас же, как только уложу самое необходимое в чемодан! А, если вам не угодно ехать со мной, можете оставаться! Я ненавижу это место! Лучше бы я никогда не приезжала сюда!

— Что ты, Зельда, что с тобой, дорогая? Ты больна! Что так расстроило мою маленькую девочку?

Одно мгновение она стояла неподвижно, глядя на него сверкающим взглядом. Потом выронила из рук кочергу и упала на колени, закрыв лицо руками.

— Девочка, родная, да что же это?! Он нежно дотронулся до ее плеча.

— Оставьте меня в покое! — простонала она. — Оставьте меня!.. Если вы еще раз дотронетесь до меня хоть пальцем, я убью вас, слышите?!

 

Глава седьмая

1

Снова дом Фуллера, гулкие шаги и дребезжание дверей днем, жуткая тишина и пустота ночью. Но ночи, когда Бойльстон оставался с нею, были бесконечно страшнее и невыносимее ночей ее одиночества.

Снова та же унылая рутина. Вставанье, приготовление завтрака, папиросы, газета… Бойльстон больше не приходил завтракать с нею. Зельда ему прямо объявила, что ей слишком много хлопот с этим и она не успевает утром убрать квартиру. Ей надоело возиться с едой. Но по вечерам они продолжали обедать вместе либо дома, либо в ресторане.

Покончив с уборкой и завтраком, она, лениво потягиваясь, раздумывала, как провести день. По получасу простаивала у окон, глядя из-за кружевных занавесок на уличное движение. Книги, которые она читала — слащавые романы и потрясающие приключения — надоели ей. Она была очень искусна в шитье, но терпеть не могла сидеть за иголкой. Она придумывала прекрасные фасоны, загоралась, увлеченно и с усердием шила день-другой, а потом работа валялась месяцами, пока она снова бралась за нее.

Она выходила в библиотеку или в магазины. Всегда нарядная, элегантная, шла с высоко поднятой головой, и ее красота и шуршанье ее шелковых юбок привлекали внимание прохожих. Ее туалеты были, быть может, немного ярки и вычурны, но она умела носить их, и от нее не укрывалось откровенное восхищение мужчин и зависть женщин. Она никогда не заводила далеко своего кокетства и, если к ней приставали, умела холодным взглядом смутить и вместе покорить себе дерзкого. Не даром она выросла под сенью «Испанского города»! Мужчины всегда ее интересовали, и у нее постоянно бывало три-четыре безобидных флирта с полузнакомыми.

Но больше всего Зельда любила, когда сырой туман или сильный ветер прогоняли ее с прогулки. Тогда, прихватив в магазине какое-нибудь лакомство, она спешила домой. Войдя в квартиру, раздевалась, надевала домашние туфли и капот, готовила себе чай и, удобно устроившись в большом кресле с Джинджером на коленях, читала или занималась шитьем. Так она блаженствовала, пока Бойльстон не приходил из консультации.

Зельда страстно любила театр. Она часто бывала на концертах и спектаклях и знала в лицо всех актеров и актрис. Бойльстон всегда доставал ей билеты, когда приезжала на гастроли какая-нибудь труппа из восточных штатов, но никогда не показывался в театре вместе с нею. «Это опасно, милочка, слишком опасно» — твердил он, не объясняя, почему. Ей было решительно все равно, сопровождает он ее или нет, но было неприятно ходить в театр одной, сидеть одной и одной возвращаться поздно ночью в темный и пустынный дом.

Она ненавидела вечера, скучные, данные, бессмысленные вечера вдвоем с доктором, который нестерпимо надоел ей. Надоела его манера потирать руки, входить с газетой под мышкой, надоел запах карболки, надоела болтающаяся цепочка пенсне…

— Да, это недурно, — говаривал он, раскрывая газету и собираясь читать, пока Зельда одевалась для выхода или готовила обед. — Недурно, черт возьми, после хорошего трудового дня отдохнуть вечерком со славной и хорошенькой подружкой!

Всегда одно и то же. Зельде порою хотелось крикнуть:

— Ради бога, не говорите этого сегодня, хотя бы только сегодня!

Но она заставляла себя не обращать внимания на то, что ее раздражало, и сохраняла выдержку.

Она любила красиво одеваться, да и Бойльстону нравилось видеть ее нарядной, когда они выезжали вместе. Они обедали чаще всего у Зинкэнда, так как Зельда любила игру герра Стэрка. Она старалась скоротать за обедом часть предстоящего ей вечера с Бойльстоном. Но тут ей неизменно представлялась дилемма: либо продлить обед — но тогда Бойльстон выпивал слишком много кларета и становился потом чересчур нежен, либо быстро закончить его — и тогда весь остальной вечер доктор утомлял бы ее своими разговорами и хождением взад и вперед по комнате.

2

Однажды в субботу вечером, когда они вошли к Зинкэнду немного позже обычного, за одним из столов Зельда увидела Майкла в компании молодых людей, очевидно, студентов, обедавших здесь перед тем, как отправиться в театр. У Зельды замерло сердце. Она видела, что Майкл узнал ее, но вовремя отвела глаза и, наклонив голову так, чтобы большая шляпа с цветами заслонила ее лицо, прошла за Бойльстоном к их обычному месту. Она села за стол, сняла перчатки, выбрала меню, ровным голосом ответила на замечания доктора. Все, как всегда… Но вдруг почувствовала, что слезы начинают капать в тарелку. Она низко надвинула шляпу, чтобы скрыть сероватую бледность лица, и поспешила встать, сказав, что идет поправить волосы. Только в уборной она перевела дух и попыталась овладеть собой.

В продолжение обеда она ни разу не взглянула в сторону Майкла. Она часто наполняла стакан доктора и свой собственный и, когда бутылка кларета опустела, спросила другую. Она как будто надеялась в вине почерпнуть необходимое ей мужество. Но она чувствовала, что Майкл сидит там и смотрит на нее, смотрит, смотрит. Она не смела представить себе, что он думает… Бойльстон, с масляными глазками, красный от выпитого вина, наклонился к ней через стол и влюбленно пробормотал:

— Сегодня вечером ты хороша, как никогда, Зельда! Твой старик ослеплен! И отчего бы тебе не быть всегда такой милой со мной, как сегодня, а, Зельда, цветочек?

Налево от нее находилось большое зеркало, и она могла видеть в нем ту часть зала, где сидел Майкл и его товарищи. Она решилась кинуть туда быстрый взгляд. Так и есть! Повернувшись на стуле, он не сводил с нее глаз. Зельде показалось, что она сейчас упадет в обморок. Она залпом выпила свое вино. Улыбаясь доктору, делая вид, что ее занимают его остроты, и даже отвечая на них, она уголком глаза не переставала следить за тем столом… на другом конце зала и теми четырьмя молодыми людьми, сидевшими там. Один раз ей даже показалось, что она различает голос Майкла.

Наконец, он поднялся, надел пальто… Зельда продолжала оживленно болтать с доктором. И только много времени спустя снова взглянула в ту сторону. На месте Майкла уже сидел какой-то пожилой господин. Тогда нервный смех вырвался из ее горла, а за смехом — короткое рыданье. Бойльстон подумал, что она захлебнулась, и стал настоятельно советовать ей выпить поскорее еще вина.

3

Двумя часами позже — мучительная ночь с Бойльстоном, ласкавшим, нашептывавшим, раздражавшим ее нестерпимо. Ни сна, ни отдыха. И только это животное рядом с ней, которому она нужна для его мерзких утех и которое не выпустит ее!

Утром, разбитая, она написала:

«Дорогой Майкл! Мне нужно тебя видеть, я больше не могу выносить свою жалкую жизнь. Я, конечно, заметила тебя вчера вечером, не хотела только показать этого. Но сердце мое звало тебя все время, Любимый, где и когда мы встретимся? На этот раз я не обману. Мне нужна твоя поддержка и твоя любовь.

Зельда.»

4

Два дня спустя они встретились в читальне и вместе вышли на улицу. Резкий ветер, взметавший пыль и мусор, казался им летним зефиром, шумная улица — пустынным лугом, в воздухе носился запах полевых цветов, и где-то над их головами звучала трепетная музыка.

— О Майкл, милый, я так несчастна!

— Зельда, Зельда, что я могу? Как мне помочь тебе?

— Ты так добр, что пришел, что захотел видеть меня!

— Но, дорогая, ты не знаешь, как я тосковал по тебе. Я бы пришел с другого конца света!

Нежные слова. Бессвязные уверения. Они снова вместе — вот что главное. Вместе. И теперь, — твердили они друг другу, — теперь ничто не разлучит их.

Они бродили по улицам, не замечая ничего вокруг, видя только друг друга. У фонтана Лотты он купил ей букетик фиалок за десять центов. Они незаметно пришли в Китайский Город, и на маленьком балконе над узкой, вонючей улочкой сонный китаец подал им чай и рисовый пудинг.

И здесь Зельда рассказала Майклу всю свою историю, рассказала со страстными слезами, со сбивчивыми объяснениями сквозь всхлипыванья, не щадя себя. Она не смела смотреть на него, пока говорила, боясь, что выражение его лица отнимет у нее мужество рассказать все до конца. Когда она кончила, Майкл не проронил ни звука. Молчание длилось долго. Наконец, Зельда решилась поднять глаза. Случилось то, чего она и опасалась. Он сидел, как убитый, уставясь на свои руки каким-то тупым, стеклянным взглядом. Ни следа обычного веселья не осталось на его вмиг осунувшемся лице. У Зельды снова вырвалось рыданье: со страшной ясностью она поняла вдруг, что потеряла его, поняла, как глубоко она его ранила, глубже, чем опасалась.

О, он должен простить ее, они снова должны стать друзьями! Чего бы это ни стоило, он должен снова быть ее Майклом, ее товарищем, самым близким и любимым. Только его дружба и любовь вернут ее душе мир и счастье.

Они были одни на маленькой террасе. Тяжелые вышитые золотом занавеси отделяли их от соседней комнаты, а лакированная решетка защищала от взглядов редких прохожих.

Зельда встала, обошла стол, упала перед Майклом на колени и обхватила его руками.

— Майкл, Майкл, — шептала она жалобно.

Гримаса острого горя исказила лицо юноши. Он отшатнулся. Губы его дрожали. Но она торопливо, как бы стараясь унять эту дрожь, прижалась к ним своими губами.

— Не отворачивайся от меня, милый! Я не могу жить без тебя. Одного тебя я люблю во всем мире, только одного тебя, и я не могу больше… Для чего мне жить, если ты не захочешь простить меня?.. Только люби меня, Майкл, — больше мне ничего не надо. Я лишилась твоего уважения, я знаю, но разве ты не можешь, не уважая все же любить меня? Майкл, ты должен простить! Говорю тебе, я не смогу жить, если ты не простишь меня! Я снова заслужу твое доверие, дай мне только заслужить его! О Майкл, ты должен, должен дать мне возможность искупить все!

Она притянула его голову к себе и целовала его глаза, лоб, щеки и губы, и от ее слез стало мокрым все лицо Майкла. И вдруг он крепко обнял ее, отдал поцелуй. Они в отчаянии прильнули друг к другу. Сердца их бешено колотились, боль и желание боролись в них.

5

В эту ночь Зельда была одна. Тьма и шорохи в пустых комнатах окружали ее. Из окна лился свет уличных фонарей.

Она не чувствовала удовлетворения. Этот вопрошающий, остановившийся взгляд Майкла, с которым он ушел от нее, его неподвижность и молчаливость после порыва страсти… Он пытался быть таким же нежным и веселым, как всегда, но за этим чувствовалась скрытая боль. Ни слова упрека, ни слова осуждения… но он был так сдержан! Он не принял ее снова в свое сердце. Он не чувствовал к ней больше того, что прежде!

Слезы текли по лицу Зельды, она кусала руки, шепча его имя в темноте.

— Майкл, Майкл! О боже, хоть бы мне умереть!..

Кровать, на которой она лежала, — кровать Бойльстона — жгла ее тело. Она сбросила одеяло, вскочила… Съежившись в кресле у окна, в своей тонкой сорочке, она просидела так до утра, выглядывая на улицу, прислушиваясь к шагам случайных прохожих, нарушавшим тишину ночи.

6

Два дня тоскливого беспокойства и ожидания, потом записка:

«Сегодня днем, в три, в библиотеке, если тебе удобно.

Майкл.»

Снова любовная горячка. Тайные встречи, краденые часы, упоение и плен страсти.

Но что-то изменилось. Майкл был уже не тот, прежний, веселый и милый мальчик, что жил с матерью на Сакраменто-стрит. Зельда боялась вдумываться в эту перемену. Может быть, он просто стал старше? Больше знал теперь о жизни, о людях?.. Наивный, любящий мальчик, которого она знала два года назад, превратился в мужчину. Но все это не объясняло до конца перемены в нем. Зельда теперь часто плакала — плакала от избытка любви к нему. А он часто, не сознавая того, унижал ее, это ее-то, которая считалась всегда такой гордой! Он был добр и ласков, он был неспособен на сознательную грубость, — и тем не менее постоянно причинял ей боль, и чем дальше, тем сильнее.

Прошли дни, недели, месяцы, пока Зельда, наконец, заставила себя посмотреть правде в лицо: Майкл «снисходил» до нее, бессознательно смотрел на нее сверху вниз. Она больше не была Зельдой Марш, племянницей Бэрджессов, его товаркой по школе, его «девочкой», его «милой». Теперь она — «Бойльстонова любовница», «содержанка», одна из тех, к кому мужчина приходит украдкой «развлечься на часок».

Зельда мучительно переживала свой позор, но жила только теми часами, что проводила с Майклом: она приносила ему маленькие подарки, сделанные ею самой, и коротала дни, придумывая новые, вспоминая все, что говорил Майкл: его взгляды, все-все мелочи, показывавшие, что он думает о ней и любит ее.

Промежутки между свиданиями были для нее адом. Бойльстон с его приторными нежностями, с надоевшими разговорами о своих делах, его хныканьем и упреками, его похотливыми ласками, возмущавшими и унижавшими ее, становился ей с каждым днем противнее. Но она чувствовала, что надо быть покорной, и подставляла ему губы, еще трепетавшие от поцелуев Майкла, терпела его ненавистные объятия, когда всеми фибрами души призывала того, кого она любила!

Какая мука! Она видела ясно, что мечты о браке, о своем очаге, о жизни с Майклом, как страстно он ни желал этого раньше, — все погибло. Он любил ее, но любил не так сильно, как когда-то, не так, как она надеялась.

Ей нечего рассчитывать, что он поможет ей вырваться из тупика, куда загнала ее жизнь. Ей нечего надеяться даже на его сочувствие. Ни слова Бойльстону о Майкле, ни слова Майклу о Бойльстоне! И, внутренне одинокая, она «переползала» из одного дня в другой, лгала, жила в этой лжи, притворялась и играла роль с болью в душе, потеряв уважение к самой себе, деля себя между обоими и чувствуя себя оскверненной, утонувшей в грязи, — ибо натура у Зельды была честная. Любовь, властная, ненасытная любовь гнала ее вперед, не давая остановиться.

С первого же дня возобновления отношений с Майклом она говорила о бегстве от доктора, но в душе знала, что осуществление этого зависит не от нее одной. Труд. Независимость. Свобода. Путь был ясен. И она понимала, что это единственно возможный путь. Но ей было только двадцать лет — и во многих отношениях она была еще совсем девочкой, взрослой девочкой — не больше. Искать службы? Она может быть продавщицей, может поступить мастерицей к портнихе или кельнершей в ресторан… А сумеет ли она?.. Сомнения, опасения ее одолевали. Три года жизни с Бойльстоном оставили след. Унизительная близость, нездоровая, нечистая атмосфера этого жалкого суррогата «домашнего очага» в нежилом доме, сознание, что она «содержанка», — все это не могло пройти даром. Она стала «любовницей», вряд ли сознавая, что это за роль, а когда поняла, отнеслась к этому со спокойным безразличием. Бойльстон был добрый человек, — и она жалела его. Ей легче было переносить его ласки, чем причинять ему боль, отталкивая его. Но теперь, когда весь ужас положения представился ей, в душе поднялась буря отвращения к себе. Вместе с отвращением пришли сомнения, страх, недоверие к своим силам. Три года она жила, ни о чем не заботясь, находя на своем столе столько золотых, сколько ей было нужно. Все ее желания исполнялись по первому намеку.

— Боже! — всхлипывала она. — Во что я превратилась!

Она сидела одна в сумерках. Этот день, как всякий день, когда они не виделись с Майклом, прошел пусто, бесцельно. Через час или два придет Бойльстон, и снова ей придется выслушивать рассказы о том, что было сегодня в клинике, что сказал доктор Гумфри ему, что он ответил доктору Гумфри. Потом обед. А потом — горячее дыхание, запах вина и эти мягкие ладони, ползающие по ней, ползающие, ползающие!

Крик вырвался из ее груди. Боже, она не может больше!

Она прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела вниз, на спешащих прохожих, на женщин, счастливых, бегущих из магазинов и контор, где они зарабатывают свой хлеб, уважающих себя, независимых.

— Я должна сама сделать это, — твердила она себе. — Мне никто не поможет. Я должна покончить с этим, наконец!

7

И тем не менее она продолжала терпеть Бойльстона, презирая себя за ложь. «Что бы он сделал, если бы узнал?» — задумывалась она.

— Зельда, маленькая моя, отчего ты сегодня такая сердитая? Ты раньше была такой добренькой и ласковой к своему старику! Поди сюда, милуша, поцелуй меня. Да ну же, будь понежнее, сядь ко мне!

«Если бы Майкл мог вообразить себе, в каком аду я живу, он взял бы меня отсюда», — говорила себе Зельда двадцать раз на дню. Ей надо быть уверенной в его любви, тогда она во всем ему признается и будет умолять его взять ее отсюда. Ей не брак нужен, это для нее не имело теперь значения, ей был нужен Майкл. Убежать вместе? Но для этого необходимы деньги… Всегда этот проклятый вопрос о деньгах! Бежать… О боже, вечно ей приходится бежать от чего-нибудь! Из Бэкерсфильда… Потом из дома дяди… Теперь от этого…

Она развивала свои планы бегства на корабле куда-нибудь в далекие страны, а Майкл слушал с мечтательным выражением и заражался ее энтузиазмом. Ожидая его в читальне, она спрашивала книги о южном архипелаге, читала о Таити, Маркизовых островах и приходила в какой-то лихорадочный восторг. Солнце, купанье, рыбная ловля! Майкл будет рисовать, а она — заботиться о нем. Оба мечтали вслух, обсуждали малейшие подробности их жизни вместе где-нибудь на острове.

Мечты, разговоры, — ничего больше.

— О Майкл, разве мы не можем на самом деле уехать? Я выручу две-три сотни долларов, продав все те украшения, что мне подарил доктор. Ведь они — моя собственность…

Она прикусила губу. Не следовало упоминать о Бойльстоне. Лицо Майкла омрачилось. Она поторопилась закончить:

— Ты мог бы узнать насчет парохода, сколько это будет стоить…

— Да, да, — вяло обещал Майкл, — я… я спрошу у кого-нибудь.

И этим дело кончалось. Зельда знала, что ничего Майкл не сделает. За ним стояла мать, распоряжавшаяся его жизнью… Его мать — и Бойльстон! Она-то могла, когда придет время, освободиться от последнего, но Майкл не в силах освободиться от влияния матери.

8

Лето медленно вступало в свои права. Сырой май сменился дождливым июнем. Дождь, дождь — без конца дождь. Зельда не замечала погоды, не замечала ничего и никого, кроме Майкла. Только бы видеть его хоть два-три раза в неделю — и пускай будет лето или зима, солнце или ливень, ей все равно. Бойльстон был очень занят, так как в городе свирепствовал грипп. Сам он тоже не избег этой болезни. Днем он ездил по больным, а ночи проводил у себя в отеле.

Был вторник. По вторникам Зельда и Майкл встречались и до вечера проводили время вместе. Зельда поджидала его в читальне, каждую минуту поглядывая на часы. Он всегда приходил позже ее, но она этим не тяготилась: так радостно было смотреть, как он входит, снимает шляпу, как его лицо расцветает, видя ее, как он спешит подойти, взять ее руку. Милый Майкл! Часто, думая о нем, она ощущала щемящую боль в сердце.

Сеял дождик и мимо окна читальни, у которого сидела Зельда, двигались ряды зонтиков, блестевших от воды. Зельда дрожала от сырости, ноги и руки у нее заледенели. Она не сводила глаз с девушки за стойкой и думала о ее жизни, о часах, проводимых регулярно здесь на службе, о регулярном заработке. За столом неподалеку другая девушка, студентка, списывала что-то из толстой книги. Три года тому назад она, Зельда, тоже была такой. А кажется, будто прошло не три, а тридцать лет с тех пор!

Половина четвертого. Майкл опаздывал, как обычно. Она снова принялась думать, что будет с ними обоими. Ах, если бы его мать умерла! Но нет, она молода и здорова. Если бы она, Зельда, была уверена в Майкле, она решилась бы потребовать, чтобы он выбрал между ними двумя! Но она хорошо знала Майкла. Он неспособен к решительным действиям. Компромиссы казались ему легче, чем твердое «да» или «нет». Бедный! Жизнь не станет щадить его! Ах, если бы ей можно было посвятить себя заботам о нем, защищать его!.. Она нужна Майклу, ужасно нужна! Рано или поздно умрет мать — и что будет с ним тогда?.. Как глупо со стороны миссис Кирк препятствовать ему жениться на единственной из всех девушек, которая была бы для него идеальной женой, такой, какой она только могла желать для сына.

В глубине души Зельды жила уверенность: она предназначена Майклу судьбой. Она может дать ему больше, чем он ей. У нее было все, что недоставало ему: смелость, решительность, сила воли, бесконечное терпение и способность к самопожертвованию в любви. Майкл, любящий, нежный и милый, был артистом не только по профессии — он не был создан для жизненной борьбы. Мать избаловала его, всегда грудью закрывая от лишений, помогая ему стать тем, чем он стал. Но Зельда даже недостатки его любила. Он слаб, — зато она сильная, и ей больше ничего не нужно, только бы ей позволили быть ему опорой, какой была до сих пор ему мать. Таков уж Майкл: люди всегда будут его баловать и нянчиться с ним. Люди, да. Но жизнь? Жизнь — жестока, требовательна, неумолима.

Три четверти четвертого. Тревога начала закрадываться в душу Зельды. Майкла все не было. Когда часы показали четыре, она медленно поднялась и, с трудом передвигая ноги, направилась к выходу.

На следующий день ни строчки от него. Но она все-таки снова пошла в читальню в обычный час их встречи и сидела там, надеясь, что он вот-вот войдет. То же повторилось и на второй, и на третий день. Майкл не приходил и не присылал вестей.

Это было тяжелым ударом для Зельды. Серая тень заволокла ее жизнь. Бойльстон с беспокойством замечал, как дрожат ее руки и губы, как туп и неподвижен ее взгляд. Она не слушала, не замечала его, он для нее как будто не существовал, и только, когда он осмеливался дотронуться до нее, она с яростью дикой кошки обращала к нему сверкающие глаза и, стиснув зубы, судорожно сжимала кулаки.

Дни шли за днями. Дождь прекратился и солнечное сияние заливало золотом город. Холмы над бухтой зазеленели, улицы оживились и в корзинах продавцов ярко запестрели цветы. Парки наполнились нарядными гуляющими и няньками с детьми, по мостовой засновали переполненные автомобили.

В воскресенье днем ясная, солнечная тишина царила на пустых улицах. Обыватели уезжали отдыхать за город. Только стук одинокого экипажа раздавался порою на мостовой. Зельда, нарядно одетая, не торопясь шла по тротуару. Дойдя до угла Сакраменто-стрит, она остановилась со сжавшимся сердцем. Потом медленно перешла улицу, направляясь к маленькому домику. Вот уже и овощная на углу, потом забор, садик и, наконец, дверь, у которой она так часто звонила, приходя на урок музыки. Шторы опущены, все заперто. На окне записка: «Сдается с мебелью».

Она довольно долго стояла неподвижно, потом вдруг толкнула калитку… Среди темной зелени нашла несколько запоздалых фиалок, последним взглядом окинула все вокруг и медленно пошла обратно на Маркет-стрит…

Прошла неделя, тянувшаяся бесконечно. Доктор первый сообщил ей новость, обронил ее небрежно, мельком, как стряхивают пепел с сигары. Он читал газету, а Зельда накрывала на стол.

— А эта твоя старая учительница музыки, миссис Кирк, оказывается, уехала с сыном в Европу! Он будет там учиться живописи три года. Кстати, отчего ты забросила музыку? Я бы мог взять напрокат пианино, и было бы очень мило, если бы ты вечерком играла разные веселые вещицы для твоего старика. Ну, так как же? Улыбается тебе это, а?

Майкл знал все время, что он уедет, и боялся сказать ей! Он знал… и не сказал!

Теперь он напишет ей и объяснит все. Он будет просить у нее прощения и в нежных словах говорить о своей верности и вечной любви…

Но Зельда ошиблась. Он так никогда и не написал ей.