Глава первая

1

В городской больнице все называли ее просто «Марш». И только изредка какая-нибудь из выздоравливающих, слоняясь по палате, прочитав табличку, висевшую в ногах постели, спрашивала с ленивым интересом: — Вас зовут Зельда? Какое оригинальное имя! — У Зельды при этом возникало ощущение, будто с нее кто-то стаскивает одеяло. В том, что в больнице знали ее настоящее имя, виноват был доктор Бойльстон. Сама она предпочла бы называться хотя бы «Спрингер» — половина лежавших здесь женщин лечились под вымышленными именами. Впрочем, Зельду мало трогало и это, и все остальное. Она была слишком несчастна и слишком слаба!

Вот уже три месяца лежала она в больнице, и ей часто казалось, что никакой другой жизни она никогда и не знала. За стенами палаты № 35 был город, люди, среди них человек, которого звали Джордж Сельби, и который был ее мужем, играл в водевиле… Но Джордж Сельби, как и весь мир за пределами больницы, стал чем-то чуждым и далеким. Гораздо больше интересовало ее теперь, что доктор Зелиг, например, опоздал, что в палату № 35 назначен новый врач, что мисс Кэрмоди, старшая сестра, сегодня сердитая, потому что у нее болит голова, что на десерт будут сливы, что «старой тыкве» (таково было прозвище больной с койки № 19) хуже и она, вероятно, снова ночью не даст спать соседям, — и так далее, и так далее.

Три месяца между жизнью и смертью. Ее поместили сюда в последних числах июля, а сейчас — конец октября. Жар и озноб сменяли друг друга много дней подряд, и постепенно от полнейшей апатии измученная Зельда перешла к страстному желанию умереть. Да, она желала смерти. Самая мысль о каком-нибудь усилии утомляла ее. Только неподвижность и тишина и чтобы никто ее не замечал, чтобы оставили ее в покое.

— Вам придется помогать медсестрам, Марш, — сказала ей однажды мисс Кэрмоди. — Вы уже несколько месяцев здесь и, если хотите оставаться и дальше, надо работать, надо быть полезной.

Хочет ли она остаться? Конечно! Куда же ей идти?

В палате было тридцать коек — все хирургические больные, один случай ужаснее другого. Молодых, как Зельда, было немного, все больше — седые старухи. Эти изможденные пугала тупо бродили по комнате в грязно-желтых фланелевых халатах, ссорились из-за места у окна, куда по утрам заглядывал солнечный луч, сплетничали. Однако Зельду это не трогало. Не трогал ее и вид этих несчастных: их впалые щеки, увядшие рты, их жуткие лица; не трогали их грязные бессмыслицы, с которыми они к ней приставали, их крики во время перевязок; перестала она замечать и белые ширмы, что регулярно появлялись у постелей умирающих; не волновали ее и обернутые в белые простыни тела, что вскоре выносились на носилках. Все прошло. Впечатлительность ее притупилась за эти три месяца, и часто, будучи свидетельницей отчаяния матери или мужа только что потерявших близкого им человека, она смотрела на них сухими спокойными глазами.

«Помогать медсестрам»… Это было чистейшим коварством со стороны мисс Кэрмоди, имевшей на нее зуб; она хладнокровно рассчитывала этим или ускорить смерть ее, Зельды, или раньше времени выписать ее из больницы. Каждый лишний шаг, казалось, отнимал последние силы; поднос дрожал и колебался в руках — суп расплескивался. Мисс Кэрмоди бранилась, больные жаловались, а некоторые осыпали ее проклятиями. Зельда не смела протестовать. Было бы хуже, если бы ее вышвырнули на улицу — ей некуда было идти.

2

В тот день, когда Зельда, уйдя от Джорджа, решительно закрыла за собой дверь дома Касси, она бесцельно пошла по улице, занятая лишь одной мыслью, как бы не упасть — голова кружилась, и во всем теле была странная слабость. Какой-то бессознательный инстинкт толкал ее к читальне, где они порой встречались с Майклом, но в нескольких шагах от нее ей стало так худо, что она, осторожно нащупывая дорогу, как слепая, вошла в «семейное отделение» близлежащего салуна. Почти упав на свободный стул в углу у окна, она заказала чашку черного кофе; но кофе показался ей некрепким, и она послала лакея за виски. В кошельке было пятнадцать долларов и несколько центов. Это и платье на ней — вот все, что у нее осталось. Даже гребня и зубной щетки с собой не захватила. Вся надежда на Мееровича. Он всегда выказывал сердечность по отношению к ней. Узнав, в какой она крайности, он непременно устроит ее куда-нибудь. Обратиться к Бойльстону или Джерри ей и в голову не приходило. «Завтра утром — к Мееровичу, — говорила она себе, — а сейчас первым делом отдохнуть! Вытянуться на постели! Быть одной и собраться с мыслями.»

Меблированные комнаты, где они жили с Джорджем до переезда в «Голден Вест», показались, ей надежным приютом. Там ее знают. Ее не будут слишком расспрашивать и не обратят внимания на отсутствие багажа. Впрочем, по дороге можно купить дешевенький саквояж и кое-какие необходимые мелочи.

В эту ночь сон так и не пришел к ней. Она лежала тихо и неподвижно, глядя в темноту, и думала о событиях минувшего ужасного дня; думала о Джордже, о себе, о их жизни с первой минуты; думала обо всем, что пережито вместе… нет, она нужна ему! Что будет с ним без нее? С мучительным чувством она воображала себе женщину, которая будет играть вместе с Джорджем, будет стараться «использовать» его, поощрять его дурные наклонности, женщину, которая станет хозяйкой Бастера! Точно нож повернулся в сердце Зельды от этих мыслей.

На другое утро, собрав все силы, она отправилась в контору Мееровича. Он был с нею очень любезен, как она и ожидала, но сказал, что в ближайшие две-три недели для нее роли не найдется.

— А что, дела очень плохи, Зельда? — спросил он шутливо.

— Да, очень, — печально улыбнулась она в ответ.

— Разве вот взять вас в помощницы Кассиди — помните нашу старую уборщицу. Но вы сочтете это ниже своего достоинства…

Зельда с минуту была в нерешительности.

— Да, я бы предпочла что-нибудь другое…

Меерович огорченно развел руками.

— Ну, хорошо, — заторопилась она. — Я согласна помогать Касси. Надо же чем-нибудь жить…

— Вот умница! — одобрительно похлопал ее по плечу директор. — Старая карга последнее время не справляется с работой. Боюсь, что придется ее заменить. Вы поможете ей недельки две-три, а там я вас приткну куда-нибудь. Так приходите в понедельник к десяти часам, договорились!

Но в понедельник к этому часу Зельда была уже в больнице. В субботу у нее начался жар и озноб. В воскресенье ей стало совсем плохо, и она сообразила, что это последствия операции, проделанной Коппелем. Миссис Конбой, хозяйка меблированных комнат, испуганная состоянием Зельды, настаивала на вызове врача. Пришлось дать адрес Бойльстона — больше не к кому было обратиться. Он приехал в тот же вечер, и его явный испуг сказал Зельде лучше всяких слов, что положение ее очень серьезно. Бойльстон поторопился выгородить себя, оставил хозяйке золотой и адрес другого врача и уехал. Час спустя явился указанный им врач, измучил Зельду вопросами, на которые она не желала отвечать, прописал что-то… а на другое утро ее увезли в городскую больницу и положили в палату № 35.

Началась долгая, мучительная борьба со смертью. Как-то раз, очнувшись на минуту, она услышала слова доктора Зелига, говорившего мисс Кэрмоди:

— Скверная штука… черт бы побрал этих нерях докторов… Что, у нее нет ни друзей, ни родных? Она протянет еще день-два не больше. Тут ничем уж не поможешь, все надо предоставить природе.

Это было три месяца тому назад! Первые недели она покорно ждала смерти. Потом медленно, словно утомленная собственной яростью, устав ожидать сигнала, который все не приходил, стала спадать лихорадка, и Зельда начала понемногу принимать участие в окружающей жизни. Пробуждающийся в ней интерес ко всему огорчал и пугал ее, она пыталась вернуться к прежнему безучастию, когда она не отличала дня от ночи. Покой, тишина, забвение — вот все, что ей было нужно!

А вместо этого пришлось «помогать медсестрам».

Страх очутиться за стенами этой вонючей палаты был сильнее всех других ощущений. У Зельды не хватало мужества снова нести бремя жизни. Грубость больных, жестокость мисс Кэрмоди — что угодно, только бы ее не отослали отсюда! Но ее колени и руки тряслись, капли пота стекали со лба, когда она разносила тяжелые подносы по палатам… При малейшей возможности она забиралась в свою постель и лежала часами, не открывая глаз, думая о прожитой жизни, охотнее всего вспоминая то время, когда маленькой девочкой жила в семье железнодорожного агента в прерии — в прерии, просыпавшейся с первыми алыми лучами зари и засыпавшей, когда последние отблески солнца угасали на западе… Что сталось с той девочкой? Позади — грязь жизни, которая будет тянуться за ней, как тянется за кораблем длинная полоса грязной пены; впереди — мрак, пустота, страх перед неизвестным.

 

Глава вторая

1

Круглое, как луна, лицо Джона с крупными чертами и широкой улыбкой, обнажившей крупные зубы, показалось Зельде почти прекрасным, когда она увидела его в толпе ожидавших на Центральном Вокзале. Дорога через туннель была бесконечной, чемодан — страшно тяжелым. Она с досадой убедилась, что еще очень слаба. Наконец, она добралась до Джона, опустила свою ношу на землю, кинулась к нему на шею, и не то смех, не то рыданье вырвалось, казалось, прямо из глубины ее сердца.

— Мисс Зельда! Ах, мисс Зельда!..

Все тот же прежний неуклюжий, косноязычный Джон. Как отрадно прижаться к его широкой груди! Она подняла глаза и увидела по его лицу, насколько он потрясен переменой в ней.

— О Джон, не беспокойтесь обо мне. Я уже совсем здорова.

Джон шевелил губами, пытаясь найти подходящие слова. Зельда вспомнила, что это ее когда-то раздражало. Поток пассажиров несся вперед, и их с Джоном толкали со всех сторон.

— Давайте выберемся отсюда, Джон. Возьмите мой чемодан, хорошо? Брр, какой холод!

Он заговорил о погоде. Зима нынче рано началась, недавно даже шел снег… А его огорченный взгляд украдкой скользил по исхудавшему, бескровному лицу Зельды.

— Разве я такой урод, Джон?

— Нет, мисс Зельда, нет. Вы… Вы всегда останетесь красивой, но вы так… У вас такой болезненный вид!..

Целые недели, месяцы Зельда считала, что ей теперь решительно все равно, будет она нравиться или нет и что мужчины больше для нее не существуют. А тут вдруг простодушное разочарование Джона вызвало в ней смутное огорчение.

— Это ничего! — сказала она, скорее самой себе, чем Джону. — Главное, — что я вырвалась из тюрьмы и снова здесь, куда так стремилась. Увидите, как скоро я поправлюсь… Ах, Джон, вы понятия не имеете, от чего вы меня спасли! Я была уже на дне, Джон, понимаете — на дне, а теперь я снова выплыла, снова живу, снова в Нью-Йорке, и только благодаря вам…

— И благодаря мадам.

— Да, конечно, и мадам. Как она поживает?

— Да приблизительно также, как и прежде. Правда, ходит она теперь с трудом, и только по комнате, и ни читать, ни шить не может — слишком слабое зрение. Сидит целые дни в кресле и волнуется, что в доме беспорядок.

— Да что такое с нею, Джон?

— Не пойму. Доктор называет это «тромбоз».

— А, знаю! За три месяца в больнице я кое-чему научилась… Боже мой, Джон, кто там не был, не знает, что такое ад!

— Но отчего вы раньше не написали? Столько времени от вас не было ни строчки, а мои письма возвращались обратно, и мы с мадам не могли понять, что с вами случилось, и я представлял себе всякие ужасные вещи…

— Какие именно, Джон? — спросила Зельда с тенью прежнего лукавства.

Он покраснел и замялся. Джона всегда было очень легко сконфузить.

— Ну, идем, — сказала Зельда, повиснув на его руке. — Я хочу поскорее увидеть мадам. Кстати, что за работу она намерена мне поручить?

Джон стал объяснять. Тем временем они вышли на покрытую снегом улицу и, несмотря на настойчивые уверения Зельды, что она дойдет пешком, Джон подозвал кэб.

— Нет, нет, мисс Зельда, это дальше, чем вам кажется. И вы… вы еще не совсем окрепли, садитесь.

Было так приятно, что есть кто-то, кто беспокоится о тебе. Она нежно погладила руку Джона.

— Какой вы милый, Джон.

Он побагровел еще больше, но она не обратила на это внимания.

— Послушайте, Джон… Вы, должно быть, все, что имели, отослали мне на дорогу?

— Большую часть этих денег дала мадам. И потом… вы же знаете, у меня есть богатая сестра.

— Хорошо, но, кто бы ни дал эти деньги, я хочу, чтобы вы знали: я намерена работать до потери сил, чтобы вернуть их.

— Вы… вы никому ничего не должны, мисс Зельда. Это был… под-д-арок. Вы нам нужны здесь. Вот мы вас и выписали. Мадам готова была расцеловать меня, когда я предложил это. Она давно хотела взять кого-нибудь, чтобы присматривать за всем в доме. Вам следовало сразу написать нам… Я говорю — нам, потому что я очень подружился с мадам. Я восхищаюсь ею! Это — великодушная женщина. Каждый день я навещаю ее. И мы беседуем. Если бы вы приехали раньше, жильцы бы не разбежались. Ведь некому было следить за порядком! Уже с прошлого августа пустует много комнат. Все поживут недельку-другую, а потом… вы же знаете, как близко она принимает это к сердцу. Когда уехал Мэсис, она даже плакала, больно было на нее смотреть.

— Ронни еще служит?

— Нет, ушла. С тех пор у нас перебывало много девушек. Мадам говорит, что они обкрадывали и ее, и жильцов.

— А вы все в той же комнате, Джон? И по-прежнему занимаетесь каким-то таинственным делом за запертой дверью?

Лицо Джона снова залилось краской и даже перекосилось от смущения.

— Ну, не будьте старым дуралеем, Джон. Никого не касается, чем вы заняты. Вы, вероятно, фальшивомонетчик, и в один прекрасный день полиция накроет вас и нам все станет известно… О, как приятно возвратиться сюда, Джон! Нью-Йорк! Как я его люблю! И я первый раз вижу его в снегу. Красиво, правда?

На Шестой авеню они пересели в вагон воздушной дороги.

— Что… что сталось с Джорджем, мисс Зельда? — с усилием спросил Джон. — Где он теперь?

— Понятия не имею. Он, верно, выступает с какой-нибудь другой женщиной… Но не в «Орфее». Я купила на вокзале «Театральное обозрение» и в поезде прочитала его от начала до конца, но нигде не встретила его имени.

— А вы… вам тяжело думать о нем, Зельда?

Тон, каким были произнесены эти слова, заставил Зельду бегло взглянуть на Джона. Бедный Джон! Он все так же любит ее.

— Не могу сказать, чтоб тяжело, — ответила она задумчиво. — Но я все еще тревожусь за него, беспокоюсь, думаю, не нужна ли ему… Уверена, что порой и он тоскует обо мне и, когда я думаю об этом, у меня болит душа. Мне бы очень хотелось, чтобы Джордж выпрямился. Очень! Вот все, что я чувствую к Джорджу Сельби. Да, я желаю ему удачи и счастья, но… не со мною. Он навсегда ушел из моей жизни. И никогда, никогда я не захочу, чтобы он вернулся. Нет, Джон, теперь я буду жить своей, отдельной жизнью. Это мое единственное стремление. Год назад у меня были мечты о настоящем театре, но это прошло. Теперь я хочу просто работать, ни от кого не зависеть, быть самой себе хозяйкой. Мужчины… — Она остановилась, тряхнула головой и не докончила фразы. — Вы — единственный порядочный мужчина из всех, которых я знаю. Я всегда буду ценить вашу дружбу и вспоминать о вас хорошо, что бы со мной ни случилось.

2

С бьющимся сердцем очутилась Зельда перед старым домом мадам Буланже и, подняв глаза, осмотрела его весь, до труб на крыше. Потом вошла за Джоном внутрь.

В низенькой гостиной первого этажа она нашла мадам в кресле у окна, с одеялом на коленях, с вязаным мешком через плечо. Седая, усатая, мрачно сведя густые брови, она смотрела на входившую Зельду. Та подбежала и встала на колени у кресла. Обе, вдруг лишившись слов, только какими-то звуками и могли выразить свои чувства. От старой француженки по-прежнему пахло чесноком, но Зельда не нашла в этом ничего неприятного. Порывисто поцеловала она жесткую, со вздутыми венами, старую руку.

— Все еще нездоровы, да, мадемуазель? Когда человек заболеет, он только тогда понимает, какое это счастье быть здоровым — не так ли? Вы еще очень плохо выглядите. Но хорошо, что вы приехали сюда. У maman Буланже, вы — дома. Все мои дети возвращаются сюда, чтобы забыть прошлое и начать все сначала. Скажите мне, мадемуазель… нет, теперь ведь вы — мадам…

— Зовите меня просто Зельдой, — попросила молодая женщина.

— Хорошо, моя девочка. Так у вас были неприятности?

— Все уже позади. Я так благодарна вам, что вы выписали меня сюда! Я бы умерла от болезни и нужды, если бы осталась в Сан-Франциско. И я буду работать для вас, как никто до сих пор не работал…

— Ну, ну, оставим это. А что с вашим мужем?

Зельда покачала головой.

— Не знаю, мадам. Мы разошлись. А потом три месяца я была в больнице.

— Да, Джон мне говорил. Вы мне все расскажете как-нибудь потом. Но где же Джон? Позовите его, детка. Зачем он ушел?

Джон оказался за дверью, на узкой темной лестнице, и немедленно был извлечен оттуда. Он принялся готовить шоколад на маленькой плите, отказавшись от помощи Зельды. Мадам Буланже, кивая головой в его сторону, шепотом поведала о том, что он каждый день приходит готовить ей шоколад, а потом они беседуют, чаще всего о Зельде. Многозначительные ужимки старой женщины показывали, что она отгадала тайну Джона.

Скоро все трое пили дымящийся ароматный напиток, и Зельда стала рассказывать о больнице.

— Долгие месяцы, что я провела среди этих ужасов, и мое собственное горе совсем меня сломили. Все мое мужество исчезло и, когда мисс Кэрмоди сказала, что мне пора выписываться, я плакала, как ребенок, и умоляла ее не выгонять меня. Но она ответила, что у них больница, а не богадельня, дала мне двадцать пять центов из собственного кармана и посоветовала обратиться в Благотворительное Общество и попросить какой-нибудь работы…

Зельда тихонько покачала головой и продолжала:

— Пожалуй, мисс Кэрмоди хорошо сделала, что прогнала меня, иначе я не очутилась бы здесь. Больница мне была ненавистна, но еще более ненавистной была мысль выйти из нее, снова начать жить… Должно быть, у меня от болезни и всего остального помутилось в голове… — добавила она с грустным недоумением.

Дальше Зельда описала, как, запуганная, дрожащая, чуть не падая от слабости, бродила она по городу, и, наконец, добралась до Благотворительного Общества.

Там, когда она попросила снабдить ее небольшой суммой, чтобы добраться до Нью-Йорка, ее подвергли строжайшему перекрестному допросу, забросали такими дерзкими и назойливыми вопросами, будто она просила помочь ей вступить на путь порока. Им надо было знать, на какого рода заработки она рассчитывает в Нью-Йорке, а когда она чистосердечно призналась, что ей это еще самой неясно, но она надеется, что ее друг, мистер Чепмэн, найдет ей какую-нибудь работу, — мистер Гиббоне, секретарь, стал весьма подробно выспрашивать о Джоне, кто он, чем занимается, как давно они знакомы и почему она рассчитывает на его помощь.

Несмотря на свою подавленность, Зельда еще сохранила достаточно уважения к себе, чтобы возмутиться этой бесцеремонно выказываемой подозрительностью. Уйдя оттуда, она отправилась на телеграф и упросила чиновника послать телеграмму Джону на общественный счет. Ответ пришел в тот же час — и самый утешительный. Джон звал ее в Нью-Йорк, обещал сердечный прием со стороны мадам Буланже и уведомлял, что деньги высланы.

Эта телеграмма, вместо того, чтобы уничтожить подозрения мистера Гиббонса и его коллег, убедила их, что Зельда возвращается на путь греха. И ей весьма быстро указали на дверь.

— И я так легко могла бы оправдать все их подозрения, — с болью сказала Зельда. — Мне стоило только подойти к ближайшему телефону и вызвать Джерри.

3

Зельда поселилась в своей прежней комнате под крышей, и жизнь ее в доме мадам Буланже потекла обычным порядком. Кое-кто из оставшихся старых жильцов ласково приветствовал ее. К новым она скоро привыкла. Половина комнат теперь пустовала, и, как с огорчением отметила Зельда, все было страшно запущено. Мадам предложила ей за комнату и десять долларов в неделю присматривать за горничной и истопником, ведать сдачей комнат, следить, чтобы в доме было все в порядке и чтобы нужды жильцов удовлетворялись. Зельда охотно согласилась и рьяно принялась за дело. Ей именно хотелось «начать с самой нижней ступени» и самостоятельно проложить себе дорогу. Мечты о сцене были пока далеки и туманны. Остался лишь отвлеченный интерес к театру. Главное же — ей страстно хотелось доказать себе самой, что она чего-нибудь да стоит.

Прошлое как будто перестало для нее существовать. Все, что осталось от него — нежность к мальчику, возлюбленному ее юности. Доктор и Джордж вспоминались, как дурной сон. Они исчезли из ее жизни и с ними все чувства, добрые и злые, нежные и горькие, которые они когда-то вызывали в ее душе. Старая, скрюченная болезнью, пахнущая чесноком француженка, Джон, славный преданный друг, работа по дому — вот что теперь составляло содержание ее жизни.

Она и внешне изменилась. Исчезла яркая красота молодости, которой она раньше так гордилась и которая привлекала мужские взоры. Здоровый румянец, алость губ, блеск глаз — все исчезло. На всем облике теперь лежала печать хрупкости, болезненности. И самое поразительное было то, что Зельду это ничуть не трогало.

А в доме было над чем потрудиться: грязь во всех комнатах — невообразимая; мебель, шторы, занавеси нуждались в ремонте; полотенца, одеяла, простыни — ветхи и все в дырах; крыша во многих местах протекала.

Мадам Буланже знала обо всем этом и, прикованная к своему креслу, кипятилась и тревожилась, не имея возможности что-нибудь сделать сама. Зельда старалась изо всех сил, чтобы угодить старой хозяйке, и мало-помалу ей удалось установить какое-то подобие порядка и благоустройства в запущенном доме. Мадам часто жаловалась и ворчала, но это не смущало Зельду. Она любила старую женщину, охотно ходила за ней и спокойно переносила ее капризы. По вечерам приходил Джон, но теперь уже Зельда готовила шоколад и гренки и накрывала на стол.

Ее глубоко трогал этот слонообразный мужчина, с поэтической душой артиста, любивший ее такой терпеливой и застенчивой любовью и желавший только одного: чтобы она позволила ему служить ей и терпела его присутствие. Добрый, честный, кроткий, он как-то не находил себе места в жизни…

Зельда скоро открыла его секрет. Занятие Джона состояло в том, что он разрисовывал посуду, карточки для парадных обедов и приемов, рождественские поздравительные открытки. Работы его были очень недурны, но он ужасно стыдился своего занятия. Чаще всего он рисовал по фарфору — на вазах, чашках, тарелках, на пивных кружках появлялись хорошенькие обезьянки, написанные в теплых, коричневых тонах, толстые веселые монахи с розовыми лицами и кубком в руке, яркие розы; когда же он работал с хрусталем, то на флаконах для духов, рюмках и графинах возникали золотые узоры и тонкие рисунки. Все это Джон делал, запершись в своей комнате, а потом относил готовую работу в своем черном чемодане комиссионщику, который сбывал все эти вещи. Комиссионщик, конечно же, наживался, а Джон, получая от него маленькие авансы, всегда был у него в долгу и не решался обратиться к другому. Так что заработок его работа давала небольшой.

4

Холода миновали, появились первые признаки весны. Зельда и не заметила, как прошла зима. Во дворе за окном с решеткой, перед которым всегда сидела мадам Буланже, рос какой-то куст, он тянулся к небу своими черными обнаженными сучьями. Однажды утром, выглянув в окно, Зельда вдруг заметила, что куст выглядит как-то по-новому.

— Поглядите, мадам, — воскликнула она, — что такое случилось с нашим кустом?

Француженка медленно, с трудом повернулась в кресле и презрительно фыркнула:

— Это — весна, глупая! Апрель на дворе. Скоро настанут по-настоящему теплые дни.

— Апрель? Уже! — Широко раскрытыми тазами Зельда смотрела на зеленые почки, на ветки куста, уже не черные, а коричневато-красные, налитые соком… В первый раз заметила, как не по-зимнему голубеет небо, как ярко светит солнце. Канарейки мадам заливались в клетках, а внизу, на камнях двора, суетились воробьи.

 

Глава третья

1

В дверь громко постучали.

— Это я — Миранда, мисс Марш. Пришла какая-то дама снимать комнату.

Зельда подождала, пока шаги горничной затихнут на лестнице.

— Вот это мне только и осталось, — сказала она мамаше Буланже. — Миранда делает все сама. Эта девушка — чудо. Не знаю, почему бы вам не увеличить ей жалованье и не возложить на нее и эту часть работы? А я бы поискала себе что-нибудь другое…

Мадам сделала протестующий жест.

— Вот уже год, как я здесь, — продолжала настойчиво Зельда. — Все налажено, и я чувствую себя лишней.

— Что за глупости вы мелете!

— Совсем не глупости! — Зельда поцеловала ее в седую голову. — Сдавать комнаты можете и вы. А если вы назначите Миранде приличное жалованье, она отлично справится одна и не уйдет от вас…

— А вот вам, видимо, очень хочется уйти от меня! Мамаша Буланже вам наскучила, а? Стала болтливой, ворчливой, больной старухой, не так ли?

Зельда возмущенно запротестовала, но, спускаясь по лестнице, подумала, что мадам отчасти права: ей хотелось — не уйти, конечно, но поискать занятие поинтересней.

В передней ожидала высокая, красивая и нарядная дама. Сразу было видно, что это — актриса.

— Мадам Буланже… — начала было посетительница и остановилась.

— Я — ее экономка, — объяснила Зельда.

— Мне нужна комната. Можете вы приютить меня на две-три недели, а, возможно, и на дольше? Я здесь когда-то жила. Моя фамилия Чемберлен, мисс Нина Чемберлен. Я уверена, что madame Буланже меня помнит.

— Нина! — вскрикнула Зельда.

Та вгляделась в нее в полутьме передней.

— Ты меня не узнаешь? — продолжала стремительно Зельда. — Помнишь Зельду Марш? Мы вместе служили у Мизерва.

— Боже! — Нина кинулась ей на шею. — Но как ты переменилась! Где же узнать тебя? Ты здесь и жила все это время?

— О, нет. Многое с тех пор произошло. Бывали и худые, и хорошие времена. А ты как?

— Эту зиму я сидела дома. А летом у меня был ангажемент. Но есть ли что более неверное, чем наша профессия? И вот я снова здесь. А ты? Совсем бросила сцену?

— Я долго болела. А с тех пор, как вернулась в Нью-Йорк, помогаю мадам Буланже. Да я и не искала другой работы!

— Последний сезон был ужасно плохой. Я ни гроша не отложила… О милочка моя, нам столько надо порассказать друг другу!

— Ты поселишься здесь, да?

— Если у вас найдется свободная комната…

— О, не одна! Пойдем, я покажу тебе.

2

Появление Нины раздуло тот огонь, который, как казалось Зельде, потух в ней совершенно. Нина переехала в дом Буланже, и каждый вечер, когда она возвращалась из театра, они с Зельдой болтали, пока первые проблески зари не заглядывали в окно.

Мадам ревновала, и никакие усилия Зельды не могли вывести ее из состояния надутой молчаливости. Недовольство старой дамы огорчало Зельду, но (как она объясняла Джону) не могла же она отказаться от общения со старой приятельницей, которая из всех женщин — одна разделяла ее вкусы и настроения.

Нина усердно искала места в театре. Бегала по всем бюро, ездила либо на «читку» к авторам, либо к антрепренерам, и директорам, либо к композиторам. У нее было много знакомств и ее часто приглашали на веселые вечеринки, где ожидались видные в театральном мире лица.

Она рассказывала Зельде об интервью, завтраках, ужинах после спектакля, о встречах со знаменитостями, о своих женских успехах. Конечно, все это было изукрашено фантазией Нины, Зельда понимала это… и все же со стыдом сознавалась себе, что завидует ей, тем более, что часть рассказов, несомненно — правда. За эти годы Нина из тоненькой девочки, с которой Зельда жила в одной комнате и часто менялась платьями, превратилась в эффектную, красивую женщину, уверенную в себе — что называется «развернувшуюся». Зельда и восхищалась подругой, и не одобряла ее. То ей казалось, что та стала тем, чем ей, Зельде, больше всего хотелось бы стать, то — что она пуста и что стыдно жить такой жизнью. Во всяком случае Нина была красива, великолепно одевалась, имела успех, и, несомненно, дела ее шли отлично. Она уже пренебрегла несколькими хорошими предложениями, от которых, по мнению Зельды, было безумием отказываться. Но Нина говорила, что ждет приглашения в театр на Бродвей и что у нее есть все шансы получить его.

В Зельде происходила тяжелая душевная борьба. Она пыталась с корнем вырвать тоску по сцене, снова разраставшуюся в ней. С таким трудом достигнутый душевный покой, вся ее новая философия оказывались шаткими и непрочными. Она, конечно, предвидела, что ее тихое существование между мамашей Буланже и Джоном не будет длиться бесконечно и что рано или поздно водоворот жизни подхватит и унесет ее. Но хоть бы еще полгода, год передохнуть! Во всяком случае — не сцена! — горячо говорила она себе. Только не сцена, где успех был случайностью или последствиями фаворитизма, где все — притворство, все — напоказ, где мелочная зависть, предрассудки, соперничество сеяли горечь в душе. Сцена — это значит снова агентства, бюро, набитые людьми приемные, где волнуются, ждут, смотрят друг на друга как на конкурентов — нет, только не это!..

Но, наперекор всем доводам рассудка, в ней росла голодная тоска по огням рампы, гриму, репетициям, по взрывам аплодисментов, охватывающим толпу, как пожар охватывает степь. И с этим ощущением острого голода она ничего не могла поделать.

3

Как-то вечером Зельда взбежала наверх к Нине в нарядном, взятом у приятельницы, платье. Сердце Зельды учащенно билось, она давно не была в таком возбуждении. Было только десять часов, а вечер, по словам Нины, начнется не раньше половины двенадцатого. Норман Кэйрус и его жена устраивали сегодня пирушку после спектакля, и Нина просила разрешения привезти подругу. Однако убедить Зельду пойти оказалось делом нелегким. Она приводила одно возражение за другим: ей нечего надеть, она не в настроении, мадам будет сердиться на нее целую неделю…

Но Нина предложила ей свое новое, только что сшитое платье и отвергла все остальные доводы. Невозможно было противиться столь горячим и ласковым уговорам. Нина уверяла, что это будет чудесный вечер, что Зельда будет веселиться вовсю, что Норман Кэйрус — прелесть, Ральф Мартингэйл — еще лучше, и что этот известный покоритель сердец обещал даже заехать за ними. И стосковавшаяся по обществу людей экономка мадам Буланже — сдалась. Теперь трепеща, как дебютантка, от волнения и радости, она ожидала вечера.

Вот она, уже одетая, в комнате Нины. Нина — ослепительна в длинном, с глубоким вырезом платье из шумящего зеленого шелка, с обнаженными великолепными руками, оживленная, жизнерадостная.

Но Нина забыла о себе, глядя на стоявшую перед нею в тусклом свете газа подругу. Платье Зельды, черное шелковое, вышитое золотом, свободными складками падало вокруг ее тонкой фигуры, и по выражению лица его владелицы Зельда поняла, что оно очень идет к ней.

— Прелесть, как хорошо, милочка! — сказала убежденно Нина, критически оглядывая лицо и волосы Зельды. — Но тебе надо вдвое больше накраситься и переменить прическу, сейчас такую никто не носит! Ты никогда не умела причесываться! Садись-ка сюда, я посмотрю, что можно сделать. У меня давно руки чешутся взяться за твою гриву! Она — самое красивое в тебе, а ты не умеешь этого использовать!

Нина подкрасила Зельде губы и щеки, положила тени под глазами. Потом взялась за пышные волосы.

— Ну, вот, теперь лучше, — заявила она, удовлетворенно глядя на свою работу.

Зельда посмотрела в зеркало. Еще бы не лучше! Нина — молодец! Да, в этом новом виде она, Зельда, красива, так же красива, как Нина. «Красива на одну ночь», — мелькнуло в ее голове. Ну, что же, пусть на одну ночь! С бьющимся сердцем Зельда смотрела на свое отражение. Для нее не было ново сознание своей красоты. Но она увидела теперь, какая разница между прежней задорной, румяной девушкой с крашеными золотыми волосами — и ясной, строгой, почти суровой красотой женщины, глядевшей на нее из глубины зеркала. В ней было теперь что-то сдержанное, величавое, была одухотворенность, которой не хватало прежде.

Сердце ее пело, когда она, накинув одно из Нининых манто, спускалась с подругой в переднюю, где их уже ждал Ральф Мартингэйл.

4

В гостиной Кэйрусов царила веселая теснота. Зельда сразу увидела несколько знакомых лиц. Ральф Мартингэйл подвел своих дам к Стелле Кэйрус, которая встретила их с очаровательной любезностью. Темные, лукавые глаза ее супруга встретились с глазами Зельды. Норман оказался именно таким, как описывала его Нина: красивый дон-жуан, с великолепными черными глазами и бровями, полным чувственным ртом и шапкой седых кудрей. Он наклонился к Зельде с явным желанием пофлиртовать, но она, равнодушно отвернувшись, пошла за Ниной. Впрочем, через несколько минут, когда ее представляли пожилой даме, матери хозяйки, он снова оказался подле нее.

Комнаты быстро наполнялись. После полуночи появились знаменитости. Лакеи разносили шампанское и сандвичи. Образовались группы, стоял гул голосов, звенел женский смех и ему вторил низкий мужской. Норман Кэйрус бормотал над ухом Зельды.

— И где вы прятались до сих пор?! Отчего я никогда не слыхал о вас и не встречал вас? Что вы делаете?

— Работаю, чтобы прокормиться.

— Да, да, я не то хотел спросить. Поете вы или играете? В каких вещах?

— Я — экономка меблированных комнат на Вест-Форти, где живут все больше люди вашей профессии, мистер Кэйрус.

Он, прищурившись, пристально посмотрел на нее. Поняв, наконец, что она говорит правду, стал сдержаннее. Нина издали делала знаки Зельде, и она, прощаясь, протянула руку Норману.

— Буду рада показать вам лучшие наши комнаты, если вам когда-нибудь это понадобится, мистер Кэйрус, — сказала она с вызовом. Он нахмурился и долго еще следил за нею глазами. Зельда знала, что скоро увидит его снова.

Знакомая фигура мелькнула в толпе. Зельда всмотрелась в завитки цвета меди, в золотую повязку, полные белые руки со звенящими на них браслетами и схватила Нину за локоть.

— Ведь это как будто Оливия? — шепнула она с волнением.

— Да, конечно, она.

Зельда протолкалась вперед. Оливия Мизерв обернулась, взглянула. Вторично обернулась. Зельда, улыбаясь, подошла. В лице Оливии попеременно выразились удивление, восхищение. Она простерла руки театральным жестом.

— О боже! Ведь это наша малютка из Сан-Франциско!

— Да, Зельда Марш, — подсказала та, сияя.

— Зельда Марш, да, да! Милочка, как приятно вас увидеть! Отчего вы не являлись ко мне, не писали, гадкая девочка? Я слышала, что вы вышли за Сельби. Ну, как поживает ваш романтический Джордж?

— Я знаю об этом не больше, чем вы. К сожалению, мы с ним разошлись.

— Ах, какая жалость! А я считала, что вы — очень подходящая пара. Что вы делаете теперь? Выступаете?

— Нет. Помогаю приятельнице хозяйничать в меблированных комнатах. Но я решила снова попробовать свои силы в театре. Говорят, кто хоть раз наложил грим на лицо, заражен навеки страстью к сцене.

— Да, правда. Так приходите завтра ко мне часам к одиннадцати. Мы играем в Мэнхэттене, этом противном старом месте. Я постараюсь не забыть предупредить, чтобы вас пропустили ко мне, но, если я забуду, будьте настойчивы, не уходите, поняли? О, вы должны рассказать мне все, все что с вами случилось за это время! Генри тоже вам обрадуется. Он не пришел сюда, он, вы знаете (она понизила голос), терпеть не может такого рода сборищ. Да, так значит — завтра. В половине одиннадцатого… нет, в одиннадцать. До одиннадцати Мамми и самому господу богу не позволит меня беспокоить… Знаете, малютка, в вас теперь что-то новое, вы стали как-то изысканнее. А вот и вездесущий Норман! Вы знакомы с мисс Марш, Норман? Это — мое протеже. Я ее подобрала в Сан-Франциско и сделаю из нее когда-нибудь великую актрису.

Норман Кэйрус сардонически усмехнулся:

— Да она и сейчас уже недурная актриса! Минуту назад она заставила меня поверить, что она — какая-то экономка или что-то в этом роде!

5

Как Золушка, лишенная волшебного наряда, стояла Зельда на следующее утро в своей комнате. Все то же простенькое синее платье и соломенная шляпа «экономки». Ни следа краски на лице, ни следа вчерашнего оживления.

Сходя вниз, она по дороге постучалась к Нине. Нина, зевая, отперла и снова забралась в постель. Сонно поглядела на подругу.

Зельда коротко рассказала о приглашении Оливии. Нина, окончательно проснувшись, широко открыла глаза.

— Но зачем же ты оделась, как какой-нибудь старый синий чулок? Отчего не взяла что-нибудь из моих вещей? Ты знаешь, как Оливия требовательна на этот счет. Надень хоть мое пальто, ради бога!

— Нет, Нина, этого больше не будет! Вчерашний вечер — не в счет. Это было что-то вроде маскарада. Повеселились и довольно! Я хочу быть сама собою и, если я вернусь на сцену, это будет подлинная Зельда Марш, а не поддельная. Пускай Оливия увидит меня такой, какая я на самом деле, а не куклой в чужом платье. Я уверена, что это ей больше понравится.

Но уверенность Зельды несколько ослабела, когда она очутилась перед Оливией Мизерв, лежавшей в постели среди кружев и лент и попивавшей свой утренний кофе.

Улыбка, с которой та ее встретила, медленно-медленно исчезала, пока Зельда усаживалась у постели. Странным взглядом осмотрела Оливия лицо и костюм гостьи.

— Вы очень изменились, милочка. Видно, круто вам приходилось. Были больны, не так ли? Как это грустно! Вчера я этого не заметила. Вчера вы казались просто ослепительной. Все меня расспрашивали о вас. А Нормана вы совсем пленили. Я думаю, Стелла в большой тревоге. Вам бы следовало побывать у нее утром, чтобы она успокоилась!..

— Вы хотите сказать, что у меня такой жалкий вид сегодня? — спросила благодушно Зельда. Оливия покраснела.

— Нет, нет, я этого не думала, но вчера вечером я была прямо ошеломлена. Мне не терпелось поделиться с Генри, но я его еще до сих пор не видела. Да, так как же обстоит дело с вами? Нина Чемберлен (как она расцвела, правда?) говорила, что вы бросили сцену. Я вас не осуждаю. Нужно быть крупкой личностью, чтобы проложить себе дорогу в театре. В противном случае лучше заниматься чем-нибудь другим.

Ни капли поощрения, которого так жаждала Зельда! Она с усилием проговорила:

— Я подумываю о том, чтобы попытаться снова…

— О милочка, не стоит! Держитесь за свое настоящее занятие… я забыла, в чем оно состоит, — но если оно дает кусок хлеба, не бросайте его ради сцены.

Зельда медленно сжала губы и хмуро уставилась на свои сложенные на коленях руки. Оливия перешла к своим планам. Генри купил новую пьесу в Лондоне, они в сентябре будут ее ставить, начнут вероятно, с Хартфорда, а после привезут в Нью-Йорк. Генри занят приготовлениями.

— Это комедия какого-то Блюма, и я лично мало верю в ее успех. Одно название чего стоит! «Дженни, которая чистит полы» — ужас! И в ней нет подходящей для меня роли… так, болтовня… Однако, расскажите-ка о себе и о том, что произошло между вами и этим Сельби…

Зельда сдержанно рассказала о своем браке и игре в водевиле. Ей не хотелось рассказывать, она остро чувствовала, что в обращении актрисы с нею не было вчерашней сердечности, что интерес к ней пропал и слушают ее рассеянно.

— Мамми, принеси газеты… Продолжайте, продолжайте, милочка. Мне надо еще раз посмотреть заметку этого несносного критика из «Солнца». Да, так вы попали в Сан-Франциско — что же дальше?

В соседней комнате зазвонил телефон. Мамми вошла и шепнула что-то своей госпоже.

— Извините меня, мне необходимо переговорить… переведи сюда, Мамми!

Потом в трубку:

— Так вы этого не сделали?.. Что же она сказала?.. А я бы на вашем месте… Нет, конечно, не следовало!..

Пока Оливия, улыбаясь, слушала и отвечала, Зельда уныло смотрела в окно. Крыши, крыши, безобразные дымовые трубы, серые стены — все неприветливое, некрасивое, какое-то угрожающее…

Принесли большую корзину роз. Оливия с загадочной усмешкой прочитала записочку и разорвала ее на мелкие кусочки.

— Да, так на чем вы остановились? — повернулась она, наконец, к Зельде, все еще улыбаясь своим мыслям.

— О, я кончила. И мне пора…

— Нет, милая, и не думайте! Я вас целый век не видала и нам надо поболтать как следует. Так что же вы теперь делаете? Вы еще ни слова не сказали мне об этом…

— Да, право, не о чем рассказывать. Я временно помогаю одной приятельнице, хозяйке меблированных комнат, — вот и все.

— Вы всегда отличались сердечностью. А как прекрасно вы умели передразнивать всех, помните? Вы меня очень развлекали во время этих ужасных переездов… Мы с Генри тогда все ссорились, он не только не наживал, он терял деньги и, кроме того, я терпеть не могу кочевать. Слава богу, что эта комедия Блюма даст нам возможность посидеть на месте. Но если мы снова пустимся в дорогу, я заставлю Генри взять вас с собой. Вы меня снова будете развлекать… Кто там, Мамми? Ах, как ты меня испугал, Генри! Входи, входи! Здесь только мисс Марш. Ты ее помнишь, конечно?

Вошел мистер Мизерв, по-прежнему красивый, крепкий, широкоплечий, может быть, только чуточку поседевший и отяжелевший. Зельда всегда и восхищалась им, и немного его побаивалась. В узкой комнате отеля, посреди дамских тряпок и безделушек, он казался огромным. Зельда встала, прощаясь, но Мизерв удержал ее за руку.

— Ну, ну, куда вы так спешите, Зельда? Боже, уже два года, не правда ли, Нэд, как мы были в Калифорнии?.. Как вы поживали все это время?

— Она вышла замуж за Сельби. Помнишь этого романтического шалопая, с которым мы имели столько хлопот? Они поженились и играли в водевиле, а когда вернулись во Фриско, он бросил ее…

— Та-та-та, не много она потеряла, — сказал Генри, не отводя глаз от лица Зельды. — Вам, должно быть, пришлось пережить трудное время?

— Он возмутительно с ней обращался! — снова вмешалась Оливия.

— А чем вы занимаетесь теперь? — спросил ее муж у Зельды.

— Она оставила сцену, — продолжала отвечать за Зельду Оливия. — Она говорит, что никогда не вернется на нее снова. И я то же ей советую…

— Да замолчи ты, ради бога, Нэд, и дай ей самой отвечать!

Зельда засмеялась и рассказала о себе, как можно короче.

— Но Оливия не совсем права. Я очень серьезно подумываю о возвращении на сцену. Мне кажется, что это мое истинное призвание…

— О, гримируется она великолепно, Генри, — снова стремительно вставила Оливия. — Тебе бы надо было видеть ее вчера! Этот дон-жуан, Кэйрус, совсем потерял голову… не суди по ее сегодняшнему виду.

Мизерв повернулся к жене с таким скучающим выражением на лице, что та тотчас замолчала.

— Не снимете ли шляпу? — предложил он Зельде. Она повиновалась. Генри подошел к окну, поднял штору и еще раз всмотрелся в ее лицо.

— Теперь повернитесь! — скомандовал он. — Так, теперь с другой стороны…

— Вы, кажется, были хороши в диалогах, насколько я помню? — сказал он, окончив этот осмотр.

— Не знаю, право… Я не пробовала выступать в чем-нибудь трудном…

— А вы пробовали имитировать «кокней»?

— Я… не знаю, что это такое — «кокни».

— Это — жаргон лондонской черни, на котором говорят прислуга, рабочие и так далее. «Кокнями» называют обитателей Ист-Энда…

— Я попробую…

— И вы будете работать усердно?

— О, да. Я не боюсь работы.

— Днем и ночью, а? Обещаете?

— Да, конечно.

Генри повернулся к Оливии.

— Я думаю, наша задача разрешена… если она поработает над собой.

— О чем ты толкуешь, не разберу?

— Нам именно этого типа женщина и нужна: женщина, которую сшибли с ног, у которой в лице печаль и одухотворенность, которая изголодалась по чему-то, чего она лишена… уверяю тебя, Нэд, она создана для этой роли, она как раз то, что нам нужно.

— Нужно для чего? — вскричала его жена. — Понятия не имею, о чем ты говоришь…

— Ах, господи, для роли Дженни.

— Какой Дженни?

— Да для «Дженни-Поломойки», идиотка ты этакая!

 

Глава четвертая

1

«…Роль Дженни в пьесе напоминает немного роль хора в греческой трагедии. Ее речи, в которых отразился тонкий юмор мистера Блюма, являются как бы комментариями автора к развертывающейся драме. Для исполнения роли Дженни очень удачно выбрана актриса, которая, как мы слышали, является новичком на нашей сцене, — некая Зельда Марш. Она сумела создать живой и трогательный образ…»

«…Безмерных похвал заслуживает мисс Марш за ее тонкое и умное исполнение маленькой роли Дженни. Впрочем, неправильно называть эту роль маленькой, так как на ней держится вся пьеса, и очаровательные реплики Дженни во все время действия вызывают веселый смех зрителей…»

«…Нельзя не поздравить мистера Мизерва с выбором Зельды Марш для роли «женщины, которая вычистит полы…»»

«…Суммируя впечатления от вчерашнего блестящего спектакля, мы должны сказать, что особенный успех имела мисс Зельда Марш, выступившая в роли Дженни. Не знаем, какого рода стаж у мисс Марш, но, но нашему мнению, это тонкая, талантливая актриса, которая далеко пойдет, если не оставит своей профессии…»

«…Новые лавры в венок мистера Мизерва вплела выбранная им для роли Дженни Зельда Марш. Она создала трогательный и прелестный образ, который в менее талантливом исполнении показался бы сентиментальным и банальным…»

«…B театре «Лицей» дебютирует молодая артистка, о которой до сих пор никто не слышал. Можно спорить о том, удовлетворяют ли тонкости авторской философии широкую публику; понята или не понята этой последней интерпретация Генри Мизерва и находил ли ценителей комедийный талант его супруги Оливии. Но одно не подлежит ни малейшему сомнению: то, что все театралы нашего города с восторгом отзовутся о прекрасном исполнении роли Дженни молодой дебютанткой Зельдой Марш.»

2

Кипу газет с отзывами Нина принесла часов в девять утра. Она нарочно встала пораньше, чтобы, добежав до киоска на углу, закупить все утренние газеты и отнести их на четвертый этаж к Зельде. Но каково было ее разочарование, когда она увидела, что Джон опередил ее, и постель подруги засыпана газетами, а сама Зельда, прислонив голову к подушке, немного растерянная, с горящими щеками, глядит на нее с легкой улыбкой.

— О, а я не успела прочесть ни слова! — прокричала огорченно Нина. — Ну, что? Хорошие отзывы? Ах, Зельда, скажи же, я не могу больше ждать!

Она схватила с постели развернутую газету, шлепнулась на стул и принялась за чтение.

— Опять цветы, мисс Марш! — сказала Миранда с порога. — И телеграммы — целых три.

— Давайте сюда телеграммы и карточку, что прислана с цветами, а сами цветы отнесите вниз, в комнату мадам. Скажите ей, что я сейчас приду и принесу ей все газеты.

Она распечатала телеграммы.

«Самые сердечные поздравления с ошеломляющим успехом. Норман Кэйрус.»

«Горжусь знакомством с вами, Зельда. Заставьте их удвоить ваше жалованье. Уилльям С. Уиншип.»

«Имею для вас блестящее предложение. Разрешите повидаться с вами. Уверена, что вас заинтересует то, что я предложу. Поздравляю с успехом. Маргарет Шильдс Брайан.»

Зельда сдвинула брови, силясь вспомнить, кто же эта Брайан. И вдруг вспомнила: дверь конторы, на матовом стекле черные буквы «Театральное Агентство миссис Брайан».

На карточке, вложенной в корзину цветов, имя Генри Мизерва. На обороте его красивым почерком:

«Больше всего вчерашним успехом мы обязаны вам. Поздравляю и горячо благодарю, Отзывы в сегодняшних газетах вполне заслужены вами. Я рад, что мое мнение о вас оправдалось. Г. М.».

3

Какая радость! Какое удовлетворение! Признание.

Зельда широко распахнула все «двери» и «окна» своего изголодавшегося сердца, и золотое сияние славы ворвалось туда, согрело его так, как ничто еще никогда не согревало.

«Что-нибудь непременно случится и все испортит! — суеверно думала она. — И я снова стану тем, чем была до сих пор.»

— Наконец-то я достигла этого! — тут же шептала она, стискивая руки. — Достигла того, что мне было дороже всего в мире. Нет, теперь удержу! Не дам ему ни исчезнуть, ни вскружить мне голову.

Переполох среди друзей и знакомых. Оливия едва скрывала свое раздражение. Главная женская роль в пьесе, если можно было назвать это главной ролью, исполнялась ею, но «Дженни» решительно затмила «леди Мильроз». Оливию сердила и пьеса, и триумф ее недавней «протеже».

Но искренний восторг мужа с избытком вознаграждал Зельду за утрату расположения жены. Генри улыбался ей, льстил, окружал ее поклонением и дружбой. А дружбой Генри Мизерва пренебрегать не стоило. Тем более, что дружба несомненно была искренней: благодаря Зельде, его барыши сильно возросли, но и помимо этого он был очень к ней расположен. Она же, со своей стороны, глубоко уважала этого великого директора и режиссера, сделавшего из нее актрису. Благодарность ее не имела границ. Она немедленно возобновила с ним контракт, по которому он обязался платить ей сто долларов в неделю. Иные из ее друзей подстрекали требовать больше, но Зельде было довольно и этого. Только месяц тому назад и четверть этой суммы удовлетворила бы ее вполне!

Горячее участие Нины, искренне желавшей Зельде добра и честно помогавшей ей, несколько остыло — довольно трудно помогать с прежним бескорыстным энтузиазмом после столь головокружительного успеха. Зеленоглазое чудовище — зависть подымало голову. Нина не могла бороться с ним, и Зельда не очень ее осуждала за это. В их отношениях было заметно некоторое охлаждение, отчего во всех дружеских авансах Зельды ее менее счастливая товарка усматривала только обидное для себя «покровительство».

Зато мадам Буланже от всей души радовалась успеху своей «экономки». Она не переставала петь дифирамбы Зельде, но, когда та пыталась проявить нежность, ворчала и трясла головой.

— Пфф! Это — кончено! — говорила она, шумно дыша, как всегда, когда волновалась. — Вот так всегда: мы помогаем детям переходить опасные места, а когда они почувствуют под ногами твердую почву — поминай, как звали! И мы остаемся одни. Тсс, нечего спорить! Maman Буланже знает… Сколько их приходило сюда и уходило, а, если кто-то из них делал карьеру, — он никогда не возвращался. Я очень горжусь вами, Зельдочка, бог свидетель, я всегда предвидела, что вы далеко пойдете. Но и вы забудете старую Буланже…

— Никогда, никогда! — протестовала Зельда, целуя сморщенную щеку. Она знала, что, какова бы ни была ее дальнейшая жизнь, никто не займет в ее сердце места этой ворчливой старой женщины.

После первого же успеха у Зельды появились новые друзья; все они желали узнать ее поближе, увидеть ее в своем кружке. Среди них — Ральф Мартингэйл, Норман Кэйрус, даже его жена Стелла.

Мужчин было больше, чем женщин. Но мужское внимание больше не трогало Зельду. Какое ей было дело до их богатства, положения в обществе, до их наружности, наконец? Они засыпали ее приглашениями на вечера, ужины, танцы, на ночные пирушки — но она неизменно отказывалась. Ее гораздо больше тянуло к Джону и мамаше Буланже.

Теперь она жила на втором этаже, в комнате с камином и ванной. Зельда настояла на том, чтобы ее жалованье перешло к Миранде. А через три недели после первого выступления выплатила Джону свой долг полностью, несмотря на все его протесты.

Как только ей удалось отложить следующие двести долларов, она принесла их Джону и сказала:

— Я хочу вас попросить переслать это одному человеку в Сан-Франциско. Я взяла их у него взаймы, когда надо было поставить на ноги Джорджа и выкупить собаку — помните, я вам рассказывала? Я хочу, чтобы вы послали ему деньги, как бы от себя, не упоминая моего имени. Пошлите с обратной распиской. Напишите, что лицо, занявшее у него некогда эту сумму, просило вас возвратить ее владельцу.

Зельду непрерывно интервьюировали, фотографировали, она стала объектом постоянного внимания публики и часто тяготилась этим. Особенно старался ее рекламировать агент Генри Мизерва, предприимчивый молодой еврей. Он даже предлагал ей устроить бесплатный отпуск всевозможных, косметических средств и туалетных принадлежностей, если она разрешит магазинам, торгующим подобным товаром, объявить ее своей клиенткой. Но такого рода реклама была противна Зельде. Другое дело — сниматься. Это она любила. Все газеты и журналы помещали ее портреты. Однако в конце концов и от этого она устала. Она еще не утратила любви к нарядам, но одевалась теперь со строгой простотой, без прежней пестроты, отчего ее красота только выигрывала.

4

Из всех, кто интересовался судьбой Зельды, один только Джон Чепмэн радовался ее счастью, не завидуя и не ревнуя. Он буквально приходил в экстаз от каждого нового ее успеха, весь трепетал, от наплыва чувств. В первые недели он не пропускал ни одного представления и, не имея возможности купить место в партере, стоял где-то на галерке. Выходя из театра после спектакля, Зельда часто замечала его высокую фигуру в толпе зевак у подъезда. Он поджидал ее здесь, конечно, для того, чтобы проводить домой, но Зельда чувствовала себя слишком усталой, чтобы выносить чье-либо общество; кроме того, хотелось домчаться домой в таксомоторе, но с Джоном это было невозможно: Зельда не могла позволить ему платить, если же она платила сама, Джон обижался, начинал говорить длинно и утомительно, и надо было делать над собой усилие, чтобы слушать и отвечать. Зельда прекратила это раз и навсегда, наняв автомобиль, который каждый вечер отвозил ее домой. Она выходила через боковую дверь, вскакивала в автомобиль, захлопывала дверцу — и через семь минут оказывалась у себя в комнате, а еще через десять — в постели.

Джон же брел домой один. Как Зельде ни жаль его было, но позволить ему провожать себя было выше ее сил.

Однажды он напомнил ей об обещании сходить с ним в гости к его сестре и племяннику. И в ближайшее воскресенье они отправились пить чай к миссис Харни в «Нидерландский отель», Зельде было любопытно посмотреть на родственников Джона. Сестра его была состоятельная вдова, а ее сын получил образование в Европе, откуда они оба недавно вернулись. Миссис Харни оказалась хорошо и со вкусом одетой седовласой дамой, обладавшей глубоким и мягким голосом, простыми и милыми манерами. Она встретила Зельду очень тепло и сразу ее очаровала. Никогда еще приятельница Джона не встречала такой культурной, утонченной и привлекательной особы. Миссис Харни, конечно, видела «Дженни» и была в восторге от пьесы и от игры Зельды.

— Мы смотрели эту вещь в Лондоне перед отъездом, — заметила она. — И Тому, и мне было интересно сравнить обе постановки. Нам обоим больше нравится американская, хотя в Лондоне сам мистер Блюм руководил всем. Пожалуй, Фицджибон дает более законченный образ Нильса, чем здешний актер, но Дженни в вашем исполнении неизмеримо лучше. Том (он сейчас придет) три раза ходил смотреть вас.

Зельда, держа чашку у губ, переводила глаза с хозяйки на Джона. Трудно было поверить, что они — брат и сестра. Миссис Харни (очевидно старшая), в отличие от Джона, была изящная, миниатюрная женщина с правильными чертами лица и красивыми руками (Зельда обратила на них внимание, когда та разливала чай).

— Мой сын увлекается театром — продолжала миссис Харни. — Одно время он специально изучал технику драмы и, кажется, собирается стать драматургом. Том находит, что пьеса Блюма… — а, впрочем, вот и он, пускай сам вам скажет свое мнение.

В гостиную вошел высокий молодой человек, с правильными, как у матери, приятными чертами лица. Зельда с первого взгляда нашла, что у него красивая и интеллигентная наружность.

Том Харни направился прямо к гостье и, дружески улыбаясь, поцеловал ее руку. Зельде не в первый раз целовали руку и ей очень понравилось то, как Том это сделал.

— Я в восторге, что вижу вас, мисс Марш, — сказал он, не ожидая, чтобы его представили. — Мы с мамой так ждали вашего прихода!

Он говорил с легким английским акцентом и вообще походил на англичанина. Его откровенность и раскованность немного смущали Зельду. Она искоса поглядела на сидевшего рядом, сиявшего от удовольствия Джона. Нет, ей решительно нравились его родственники — и мать, и сын, — но она ощущала какое-то стеснение. Эти люди принадлежали к другому, более культурному кругу. И она старалась держаться настороже, боясь уронить себя каким-нибудь неловким словом или жестом.

Но они ничем не показывали, что замечают это, в их обращении не было и следа снисходительности или высокомерия. Нельзя было быть внимательнее и предупредительнее. Несколько раз Зельде даже казалось, что они тайно потешаются над нею. Но, несмотря на это, она принялась разбирать пьесу Блюма так непринужденно, как будто много лет уже знакома с миссис Харни и Томом. Последний проявил большое знание театра.

— А вы, видимо, изучали эти вопросы, — заметила она.

— Да, немножко, и в Принстауне, и в Оксфорде, да и с тех пор, как окончил университет, тоже.

— О, вы, должно быть, очень ученый человек!

— Совсем нет. Технику современного театрального искусства не проходят в колледжах и университетах, а между тем это единственное, что меня интересует.

— Вы сочиняете пьесы?

Том покраснел. Краска залила его лицо до самых корней кудрявых темных волос.

— Ей богу, не знаю, почему я так смутился от вашего вопроса, мисс Марш — засмеялся он. — Может быть, оттого, что вы — актриса… Но я говорил со множеством актрис… Правда, ни одну из них я не находил такой…

Зельда, заинтересованная, поощрила его улыбкой. Ей очень нравился этот молодой человек. В нем было что-то свежее, неиспорченное.

— Ну, какой же? — спросила она.

— Такой… способной, — докончил он немного неуклюже.

— О, только-то! — невольно вырвалось у Зельды. Она тотчас поймала себя на том, что флиртует с Томом. Это непозволительно! Ведь она поклялась, что с флиртом навсегда покончено.

— Я не смею сказать большего. Вы бы сочли меня самоуверенным, а я очень хочу понравиться вам.

Серьезность его тона поразила Зельду. Она окинула Тома быстрым взглядом, как бы мысленно оценивая его. Еще взгляд — и заключение готово. И, вполне владея собой, она с безразличной любезной улыбкой повернулась к его матери.

— Боюсь, что, прожив так долго за границей, вы здесь скоро станете скучать по Европе, миссис Харни!

— Нет, не думаю. Мы с Томом устали странствовать и хотим навсегда остаться на родине. Весною мы переберемся на старую ферму в Пенсильвании, там, на берегах Саскианне, мой муж провел детство. Эта ферма больше ста лет принадлежит их семье, и дом, вероятно, порядком обветшал. Но мы его отремонтируем и попробуем заняться хозяйством. Вот только Том находит, что это слишком далеко от Бродвея и от театров.

— Но вы, очевидно, будете проводить там только самое жаркое время — четыре-пять месяцев в году, а в эту пору в Нью-Йорке нет ничего интересного.

— Пожалуй, вы правы. Но мне хотелось бы быть там, где можно встречаться с нужными мне людьми, — туманно объяснил Том и переменил тему. — А показывала вам мама прелестные вещицы, что мы привезли из путешествия?

В квартире было много очень красивых вещей. Зельда обратила внимание на старинные гобелены, на античные вазы, флорентийскую мебель, картины в рамах темного золота.

— Я бы хотел показать вам этот ящичек — настоящее чудо искусства!

Но Зельда сочла благоразумным остаться подле его матери и сделала вид, что не слышит.

— Вы были очень добры к моему великану-брату, — сказала миссис Харни, положив свою маленькую ручку на широкое колено Джона.

— О, нет, миссис Харни, это он был добр ко мне.

— Ну, значит, вы оба одинаково довольны друг другом. Он писал мне о вас с такой нежностью и благодарностью. Что ни говорите, а я вам очень обязана… Ваши родители живы, мисс Марш?

— Нет, давно умерли.

— И у вас нет родственников?

— Н-нет, никого.

— Джон говорил, что ваша родина — Калифорния. Мы с мистером Харни провели там свой медовый месяц. Помнится, мы жили в Палас-отеле. Чудное место!

— Да, все, кто побывал в Сан-Франциско, сохраняют очень теплое воспоминание о нем.

— Не хотите ли полюбоваться на парк, мисс Марш? — снова начал Том. — Из этого окна он весь, как на ладони. Чудесный вид!

— Дай же мисс Марш допить чай, Том! — вступилась за Зельду его мать. — Я надеюсь, мисс Марш, что вы как-нибудь на днях приедете ко мне завтракать и мы побеседуем без помехи. Я хочу узнать покороче ту, что была так добра к нашему Джону. — Она наклонилась ближе к Зельде и сказала шепотом. — Он на вас попросту молится, и я начинаю понимать, почему.

Теперь пришла очередь покраснеть Зельде. Как они все любезны, как очаровательно сердечны! Ищут ее дружбы… Это ее поражало.

— Так вы приедете, да? — говорила между тем хозяйка. — Скажем, во вторник, хорошо? И, пожалуйста, не назначайте ничего другого на этот день, потому что я рассчитываю на продолжительный визит… Ну, а теперь сделайте удовольствие Тому и поглядите на парк…

Зельде ничего больше не оставалось, как подойти к окну, где ждал Том.

— Видели вы что-нибудь великолепнее? Это — лучше Гайд-Парка и Булонского леса. Поглядите на то пурпурно-красное дерево на фоне всей этой желтизны… Оно — как язык пламени, правда?

— Прелесть! Я люблю время листопада. По-моему ранняя осень — лучшее время года.

— В самом деле? А я больше люблю зиму и всякий зимний спорт. Вы любите кататься на санях, мисс Марш?

— О, вы забываете, что я выросла в Калифорнии! — улыбнулась она. — У нас не бывает снега. Я никогда в жизни не ездила на санях.

— Не ездили на санях?! Так вы покатаетесь со мной, когда будет санный путь? Это будет такой радостью для меня…

Зельда остановила его, слегка нахмурив брови, и повернулась к Джону:

— Седьмой час, Джон, — сказала она с ударением.

— Прошу вас, не уходите! Ведь вы совсем недавно пришли…

— К восьми мне надо быть в театре.

— Но…

— Не будь же так настойчив, Том. Мисс Марш выступает каждый вечер и, вероятно, очень устает. Так я жду вас во вторник, дорогая, — и вы будете считать нас своими друзьями, не правда ли, и уделять нам немножко своего досуга?

Том принес ее пальто и помог ей одеться.

— Что за счастливец этот дядя Джон! — пробормотал он.

— Почему? — не поняла Зельда.

— Он часто видит вас.

Она промолчала. Ей не понравились его слова.

Последние восклицания, общий кивок матери и сыну. Взгляд, которым отвечал Том, был достаточно выразителен…

— О господи! — вздохнула Зельда, спеша по широкому коридору отеля к лифту. И в этом вздохе была непритворная досада.

 

Глава пятая

1

Как внезапно налетевший порыв ветра, ворвались в жизнь Зельды оба Харни, мать и сын, и грозили возмутить ее покой.

Том влюбился в нее чуть не с первого взгляда. Это знали и Джон, и мать Тома, знала и Зельда. Она спрашивала себя, способен был бы Том увлечься так же сильно, если бы познакомился с ней несколькими неделями раньше, когда она была убого одетой скромной экономкой, носившейся вверх и вниз по лестнице и работавшей наравне с Мирандой? Она очень в этом сомневалась. Ее успех и то, что имя ее было у всех на устах; ее принадлежность к миру артистов, который так привлекал Тома, — вот что послужило толчком, что придало ей ореол в его глазах. Но, чем бы ни было вызвано чувство Тома, оно было сильным и бурным.

Зельду это глубоко огорчало. Конечно, с одной стороны, ей льстила любовь красивого славного молодого человека — она честно сознавалась себе в этом. Но с другой стороны — она многое отдала бы, чтобы Том не любил ее. Она сердилась на Джона, слепого, глупого Джона, с некоторых пор надеявшегося, что она и его племянник поженятся. Что за безумная идея! Оказывается, он давно подготавливал эту встречу, считая, что его любимый племянник — блестящий, богатый, красивый — достоин этой «удивительной девушки» (как он называл Зельду в письмах к сестре). Джон приносил высшую жертву любви. Письма его к сестре были полны похвал Зельде. Он говорил о ее доброте, о ее любящем самоотверженном сердце, о тяжких испытаниях, из которых она вышла еще более сильной и чистой. Миссис Харни в простоте души как-то показала Зельде некоторые из этих посланий: ни в одном из них Джон не обмолвился ни словом, ни намеком о том, что она замужем. И нежная мать, горячо желавшая для сына достойной жены, стала находить, что лучшего выбора он не смог бы сделать. Она всегда боялась худшего. Она говорила об этом Зельде с обезоруживающей простотой.

— Видите ли, дорогая, Том такой выдающийся молодой человек, и люди быстро сходятся с ним. В Лондоне, Париже, даже в Риме — повсюду его приглашали наперебой. Ходили преувеличенные слухи о его богатстве и видах на будущее, а вы знаете этих маменек, у которых дочери на выданье! Поверите ли, я краснела за некоторых из них, они просто-напросто навязывали своих девиц Тому, и, я уверена, желали, чтобы Том их скомпрометировал и его на этом основании можно было бы женить. Этакая низость! Я предостерегала Тома — да он и сам не дурак. Не было дня за все то время, пока мы были в Европе, чтобы я не дрожала от страха, что какой-нибудь из этих девушек удастся изловить его. Некоторые из них были с титулами. У Тома был богатый выбор. Но что бы из этого вышло? Я бы лишилась моего мальчика. Им завладела бы целиком — и душой, и телом — женщина другой национальности, другой религии, с совершенно иными традициями; она и ее родные постарались бы переделать моего мальчика на свой лад. Я не уставала твердить сыну, что ему следует жениться только на американке. Однако, когда мы вернулись, начались новые страхи: сколько есть женщин распущенных, безнравственных, всяких там хористок, которые охотятся на таких, как Том. Такие юноши — их естественная добыча. Но не менее опасный тип (во всяком случае, для меня нежелательный) — это «светская барышня». А мне хотелось бы иметь невесткой девушку совсем иного сорта. Я сама была трудящейся, независимой девушкой, мисс Марш, когда выходила за отца Тома, — школьной учительницей. И я предпочитаю таких женщин, которые имеют профессию и любят ее. И молю бога, чтобы Том женился именно на такой.

На следующий день после этого разговора Зельда направилась прямо в комнату Джона. Вошла, закрыла за собой дверь и, чересчур взволнованная, чтобы щадить Джона, разразилась негодующей тирадой:

— Почему? Почему? — кричала она. — Почему вы скрыли от них, что я замужем? Чего ради? На что вы надеялись? Джон, Джон, что вы за неисправимый осел, и какую кашу вы заварили!

После некоторой душевной борьбы она продолжала:

— Вы знаете, к какому сорту женщин я принадлежу, вам известна моя история, — и несмотря на это, вы подготовили и поддерживаете такое положение вещей, которое принесет всем нам одно лишь горе.

— Нет, слушайте, — приказала она, когда Джон зашевелился и открыл было рот, — вы должны дать мне выговориться до конца! Так вот. Мне уж иной не быть и прошлого изменить нельзя. Мой брак окончился крушением оттого, что я не сказала мужу всей правды о себе — того, что он имел право знать…

— Ну, имел право, или нет — не все ли равно? — обронила она, заметив протестующий жест Джона. — Факт то, что, узнав все, Джордж бросил меня. Я не жаловалась, не роптала — это было для меня горьким лекарством. Но я не желаю повторять снова ту же ошибку, слышите — не желаю. Вы уберете куда-нибудь своего племянника! Сделаете так, чтобы он ушел с моей дороги! Я не хочу больше видеться с ним. Если я еще раз встречу его, я ему скажу, что супруг мой живет и здравствует и может появиться каждую минуту… Черт бы вас побрал, Джон! — Зельда все более и более свирепела. — Вы отлично знаете, что я — неподходящая невестка для вашей сестры. Узнай она всю правду обо мне, — ее бы это убило! Она никогда бы в жизни не подняла больше головы! И теперь уж это порядком расстроит обоих… а мне они…так симпатичны! Надо положить этому конец!..

Ее голос задрожал и оборвался. Она медленно подошла к окну, и стала спиной к Джону. Некоторое время оба молчали, потом Джон заговорил хрипло и заикаясь, скрывая лицо в своих широких ладонях.

— Я… я… мне все равно, что д-думают люди… о вас, Зельда. Мне все равно, что вы делали и будете делать. Для меня — вы лучшая, благороднейшая из женщин. У вас никогда не было ни единой низкой мысли, вы не сделали в жизни ни единой подлости — а это только и важно. Вы — чисты, как ангел. Вы еще слишком, с-слишком хороши для Тома Харни, если хотите знать мое мнение. Грэйс м-могла бы на коленях б-благодарить бога за такую невестку. Вы замужем — но что от этого меняется? Вы никогда не любили Джорджа Сельби, никогда по-настоящему не принадлежали ему, а, если бы и любили — этот человек умер, перестал для вас существовать, вы все равно что вдова. Может быть, я и осел, и неисправимый осел, как вы говорите, но вы… вы слишком еще хороши для Тома. Пожалуйста, прошу вас, Зельда, не говорите ему, что вы замужем, не говорите ему ничего! Позвольте сначала мне поговорить с Грэйс!

2

В тот же вечер представился случай открыть Тому глаза — и Зельда не преминула им воспользоваться. В ее уборную принесли корзину фиалок с визитной карточкой Тома. На последней было написано:

«Жду на улице, у пакгауза. Могу ли я проводить вас домой?»

Когда она вышла на опустевшую улицу, он выступил из тени ей навстречу — стройный, улыбающийся, красивый. Зельде на минуту стало грустно, что он исчезнет из ее жизни.

— Пойдем пешком, — предложила она. — Я люблю такие морозные ночи.

Они шли медленно рука об руку, и Том оживленно излагал ей содержание своей будущей пьесы. Пьеса будет называться «Горемыка», и заглавную роль в ней должна исполнить Зельда. Это, по словам Тома, больше всего его вдохновляет.

— Вам непременно понравится, — горячо уверял он. — Я набросаю вчерне и покажу вам. Я хочу, чтобы вы просматривали вместе со мной сцену за сценой и указывали технические недостатки…

— Вот подходящий момент! — сказала себе Зельда. — Не надо колебаться!

— Мой муж всегда, бывало, советовался со мной, когда сочинял водевили, — перебила она Тома. — Да, вы ведь не знаете, что мы с ним играли в водевилях!..

Молчание. Они продолжали идти рука об руку, не замедляя шаг. Зельда заговорила снова, чтобы дать ему оправиться. Ей казалось, что она слышит мучительное биение его сердца, в которое она только что нанесла удар.

— Особенный успех имела пьеска «Кот и собака». Мы разъезжали с ней по всему западу до самого Сиэтла, а потом ставили и в Сан-Франциско…

И так далее, и так далее.

Наконец, Том откашлялся и спросил глухо;

— Ваш муж жив?

— О, разумеется!

— Так, значит, вы разведены?

— Разумеется, нет. — Зельда отвечала небрежно, как бы вскользь, зная в то же время, что каждое слово делает рану в сердце Тома все шире и глубже. Она даже смеялась с каким-то наглым вызовом. А, пусть думает о ней самое худшее! Великодушнее всего с ее стороны сделать так, чтобы он ушел разочарованный и больно уязвленный.

— Мы с Джорджем просто расстались — и все. Мы не поладили и решили, что лучше каждому идти своей дорогой. Не знаю, где он и что с ним… Вероятно, все так же играет в. водевиле.

Наконец-то дошли! Она взбежала по ступенькам…

— Ну, до скорого свидания. Привет вашей маме. Покойной ночи! Спасибо за цветы и за то, что проводили меня. Какая славная ночь, правда?.. Прощайте!

Дверь открылась… захлопнулась… Она одна в тускло освещенной передней. На миг остановилась, все еще держась за ручку двери, и тяжело перевела дух, словно ей трудно было дышать.

— Ну, вот, все и кончено! — вслух сказала она и пошла к себе наверх.

3

Но Зельда ошиблась: далеко не все было кончено.

Прошло несколько дней, неделя. Джон избегал ее. Он знал, что она недовольна им, и не смел показываться ей на глаза, не приходил даже пить чай к мадам Буланже. Зельда рассказала старушке всю историю от начала до конца, и мадам заклеймила Джона одним коротким и резким словом:

— Идиот!

Наконец, он решился подойти к Зельде. Он был чуть не в эпилептическом припадке от волнения, так что даже испугал ее. Лицо у него подергивалось, глаза бегали. Наконец, он набрался духу и изложил поручение, с которым явился. Не согласится ли Зельда повидаться с его сестрой? Миссис Харни хотела бы переговорить с ней. Он вручил Зельде записку:

«Будьте великодушны к старой женщине и навестите меня, когда вам это будет удобно. Любящая вас Грэйс Чепмэн-Харни».

— Но к чему это, Джон? — Сердито спросила Зельда. — Это только ухудшит дело. Тут ничем не поможешь.

— Может быть, не знаю. Но все-таки сходите, Зельда. Грэйс говорила… я… Вы пойдете, да? Это ей очень нужно.

— А Том будет?

— Конечно, нет… Во всяком случае, Грэйс сказала, что хочет говорить с вами наедине. Мне неизвестно, о чем именно.

— Лжете вы! — сказала неумолимо Зельда. — Вам все отлично известно. Вы могли бы избавить меня от этого, если бы у вас была хоть капля рассудка… Ведь только лишнее мучение. Хорошо, я пойду — не потому, чтоб верила, что от этого будет какой-нибудь толк, но потому, что ваша сестра — милая и достойная женщина и я не хочу ее обижать.

4

На другой день она пришла к миссис Харни.

— Очень мило с вашей стороны навестить меня, мисс Марш. Я чувствую, что мы с вами друзья и, как два друга, мы должны обсудить положение и решить, как лучше поступить, если вообще можно что-нибудь сделать. Могу себе представить, как вам тяжело. Я отчасти и для того хотела вас видеть, чтобы сказать вам, что ни Том, ни я ни капельки не ставим вам в вину произошедшее недоразумение. Он меня умолял сказать вам это. Бедный мальчик совсем сломлен, но и он, и я считаем, что вся вина за эту печальную ошибку падает на нас. Вы знаете, что мой сын страстно полюбил вас, и я раньше радовалась этому. Джон пришел совсем убитый и сказал мне, что это он виноват во всем и что вы ужасно на него сердиты. Конечно, ему не следовало скрывать от нас рокового факта, но я не могу осуждать Джони. Я знаю его так хорошо! Я ведь почти вдвое старше его! Он думал, что так будет лучше. Он рассказывал мне, как вы настрадались в жизни. Дорогая моя девочка, у меня душа болит за вас, я так хотела бы чем-нибудь помочь делу…

Это теплое участие нашло путь к сердцу Зельды. Никто еще не говорил с ней так. Она не могла удержать слез.

— Мне жаль и сына, — продолжала миссис Харни, гладя руку Зельды и серьезно глядя ей в глаза. — Разве нет возможности помочь вам обоим?

Зельда отрицательно покачала головой.

— Расскажите мне о вашем браке, милочка. Вы любили этого человека?

Снова то же отрицательное движение.

— Так почему вы вышли за него?

— Потому что я голодала, — вырвалось у молодой женщины, и в ту же минуту она почувствовала презрение к себе за то, что сказала это.

Медленно, неохотно, она рассказала о разрыве с Джорджем. Теперь уже слезы стояли в глазах старшей из собеседниц.

— Я ушла, потому что он говорил вещи, которых я не могла простить, и я знала, что, если останусь с ним, то он всю жизнь будет попрекать меня. С тех пор я ничего о нем не знаю.

— И не захотите больше никогда вернуться к нему?

— Никогда. Я хочу жить своей отдельной жизнью: ни от кого не зависеть и ни в чем никому не отдавать отчета. Мне больше не нужно ни Джорджа, ни кого бы то ни было другого. С мужчинами у меня кончено. Один Джон из них всех был добр и бескорыстен ко мне.

— Если бы вы могли понять чувства матери… — проронила миссис Харни. Потом медленно, как бы подбирая слова, продолжила: — Понимаете, мой сын сильно привязался к вам. Он никогда еще не был так… так… влюблен, и он в ужасном горе. Я думаю только о нем и его счастии. С момента его рождения у меня нет другой заботы в жизни. — Она помолчала и наконец после некоторого колебания предложила: — Что если бы вам официально развестись и быть свободной?..

Слова растаяли в воздухе, а мысли Зельды с лихорадочной быстротой устремились в пробитую этими словами брешь.

…Развестись с Джорджем, знать, что он больше не будет иметь никаких прав на нее, не придет больше мучить ее и приставать к ней?! Да, это было бы хорошо… Но стать затем женой Тома? Ведь это хотела сказать миссис Харни… Нет, она не хочет выходить за Тома! Она не может!

— Вы подумайте над этим, — мягко, но убедительно сказала миссис Харни. — Судья Чизбро — мой большой приятель — охотно займется вашим делом. Я могу устроить, чтобы вы встретились с ним здесь у меня и переговорили обо всем.

5

Зельда снова получила розы от Тома. Только его карточка — никакой записки. И так каждый вечер. Она поговорила с Джоном. Это безумие — тратить так деньги. Она терпеть не может получать цветы в театре, у нее начинает жутко болеть голова, когда в ее маленькой уборной столько цветов. После этого розы больше не присылались. Через несколько дней — записка от Тома:

«Дорогая мисс Марш! Не могу ли я повидать вас, когда вам это будет удобно, чтобы переговорить о моей пьесе? Она почти окончена, и мне бы хотелось знать ваше мнение. Если разрешите, я зайду к вам в воскресенье днем и отвезу к маме пить чай? Она сердечно вам кланяется.

Ваш Том Харни».

Она ответила, называя его просто «Том». Написала, что лучше не притворяться друг перед другом, будто ничего не случилось. Что при данных обстоятельствах будет благоразумнее не встречаться более, и она надеется, что он и его мать поймут это и не будут в обиде на нее.

После этого она как-то вечером, выходя из театра, видела Тома в толпе у подъезда. Когда она вошла в автомобиль, он быстро прошел мимо. Значит, он ожидал только взгляда!.. Ей тяжело было сознавать, что он так сильно увлечен ею.

А наутро она услышала его голос в комнате Джона. Что же, значит, невозможно избежать встречи с ним! Ей было не по себе от сознания, что он — здесь, близко. Две закутанные в пальто фигуры в полутьме на лестнице отодвинулись в сторону, давая ей дорогу, когда она отправилась в театр. Когда же в обычный час она встретилась лицом к лицу с Джоном на чаепитии у мадам, в его огорченном взгляде Зельде почудился упрек.

Нет, в конце концов, это постоянное напоминание о страдающем по ее милости человеке невыносимо! Ей всегда бывало мучительно причинять кому-нибудь боль.

Однажды, открыв дверь на улицу, она увидела Тома у соседнего подъезда. При первом же взгляде на его лицо ее раздражение исчезло. Том выглядел больным и убитым. Он был похож на мальчика, которого обидели старшие. Даже сердце заныло, когда она встретила его печальный взгляд.

Она подошла к нему, положила руку на его плечо и потянула за собой.

— Идем, — скомандовала она и двинулась по улице к пустынному садику соседнего дома.

— Ну, что же, Том, говорите, в чем дело?

— Нужно ли это? — усмехнулся он уныло.

Она досадливо повела плечами.

— Я никого не хочу огорчать, мисс Марш. А если вам мое присутствие неприятно, я уйду.

Такое смирение ее обезоружило.

— Неужели вы не понимаете, Том, — сказала она мягче, — что я только пытаюсь избавить вас от лишней боли?

— Знаю.

— И я убеждена, что для вас и для меня будет лучше, если мы не будем встречаться.

— Я был бы доволен самой малостью.

— Дружба между нами немыслима.

— Я на это и не претендую.

— Если вы узнаете меня ближе, вы только разочаруетесь…

— Дядя Джон, по-видимому, другого мнения.

— Ваш дядя Джон… — она хотела сказать: «старый осел», но остановилась. Том не поймет, почему.

— Мисс Марш, если я обещаю не надоедать вам…

Она со вздохом пожала плечами.

— Выслушайте меня, умоляю вас, — промолвил Том серьезно. — Я прошу так мало. Вы не будете иметь повода упрекнуть меня. Я не буду навязывать вам ни своего общества, ни знаков внимания.

Он вдруг заторопился, в словах его зазвучала горячая мольба.

— Выслушайте меня, мисс Марш, выслушайте… Дядя Джон любит вас, он влюблен в вас (он сам мне сказал), с первого же дня, как вы поселились в одном доме с ним. А между тем вы ведь дружны с ним, терпите его общество. Отчего вы лишаете меня того, что даете ему? Я не стыжусь своего чувства к вам, любовь — не грех, и мы над ней не властны… За что же меня наказывать? Если я вам надоем, утомлю вас, — прогоните. Но отчего вы не можете относиться ко мне так же хорошо, как к дяде Джону? Не будьте же злой, мисс Марш, — голос Тома упал и он должен был сделать над собой усилие, чтобы продолжить: — Мне нужна ваша дружба и ваше содействие тоже — это я говорю о моей пьесе. Я писал ее для вас и, если вы не интересуетесь ею больше, я не в состоянии ее кончить… Капелька вашей дружбы, и работа, которую я стану делать для вас (о, я уверен, что она вам понравится!) — больше ничего мне не надо. Пусть я буду для вас — просто автор пьесы, в которой вы выступите в будущем сезоне. А если вы не дадите мне возможности изредка видеть вас, читать вам мою пьесу, если отнимете у меня надежду, что вы будете играть в ней, — я погибший человек. Мне ни работать, ни жить — ничего не захочется…

Он вдруг закрыл лицо руками.

— Думаю, нет ничего смешнее безнадежно влюбленного мужчины. Когда-то я подсмеивался над другими, но тогда я еще не знал, какое это страдание. Я не могу вас разлюбить — и не хочу. Но обещаю не надоедать вам. Быть может, я привыкну к этой муке… Испытайте меня, смотрите как на случайного знакомого, больше я ничего не прошу…

Зельда долго смотрела на него с растерянным озабоченным видом. Заметила и синие круги у него под глазами, и складку боли у губ, — и живо вспомнились ей собственные переживания, когда-то давно. Пока ее взгляд скользил по искаженным чертам Тома, губы ее беззвучно прошептали «Майкл». Потом, покорно вздохнув, она сказала:

— Хорошо. И начнем с того, что вы можете называть меня просто Зельдой.

6

Хорошо ли она поступила? Не будет ли когда-нибудь горько каяться, что согласилась поддерживать дружеские отношения с Томом? В последующие недели отношения эти быстро приобрели оттенок интимности, и Зельду мучили опасения и сомнения.

Она предполагала, что будет встречаться с Томом изредка, будет с ним любезна — и только. Но это было невозможно. Невозможно из-за пьесы Тома, которая к ее удивлению оказалась замечательным произведением. При всей неопытности Зельды и литературной ее необразованности она чутьем угадала ее достоинства. Когда однажды вечером в гостиной матери Том прочитал черновой набросок, Зельда долго сидела неподвижно, охваченная волнением.

— У меня давно мелькала эта идея, — сказал ей Том. — А когда я смотрел на вас в роли «Дженни», то почувствовал, что идея эта стала конкретным образом. В моей пьесе будут смешиваться правдивая история жизни героини и ее мечты. И в конце зрители уже не будут знать, что — действительность, а что — фантазия, и дойдут до того, что не захотят узнать. Я надеюсь, мне удастся добиться этого.

— Том, Том! — вскричала Зельда, — Генри Мизерв продаст душу дьяволу за такую пьесу! Я — невежда, но и я чувствую — это нечто потрясающее.

Молодой драматург просиял.

— Не знаю, возьмет Мизерв мою пьесу или нет, но никто кроме вас не будет играть героиню, Зельда! Обещайте мне это — иначе я и кончать не стану…

— Да, обещаю, Том, милый! Господи, да я готова проползти на коленях весь Бродвей, чтобы получить такую роль. Только бы мне суметь сыграть ее как следует! Только бы суметь!

— Суметь? Но ведь это написано для вас, о вас, это вы меня вдохновили…

Так было положено начало их близости, которая все росла и росла, понемногу, незаметно…

К Рождеству — письмо с целым снопом «американских красавиц» от сына и букет от матери. Через неделю — случайно или намеренно — Том оказался у театра, когда она выходила, и с триумфом сообщил ей, что первый акт окончательно готов. Под Новый год Мизервы устроили ужин после спектакля, и Зельде обязательно надо было быть на этом ужине. В провожатые она могла выбрать Ральфа Мартингэйла или молодого англичанина, исполнявшего небольшую роль в «Дженни», или Тома Харни. Она предпочла Тома. Она знала, что Норман Кэйрус будет на этом вечере, что он будет пить слишком много и приставать к ней с любезностями. Если она приедет с Томом, этого не произойдет. Так Том оказался на вечере у Мизервов и очаровал всех, а пуще всего — Оливию. Она завлекла его в уголок и, задавая вопросы самого интимного свойства, изучала его лицо из-под опущенных век, а перед глазами Тома все время плавно двигались белые обнаженные руки со звенящими браслетами.

— Божественный юноша! — шептала Оливия Зельде. — Адонис! Привезите его как-нибудь ко мне!..

Генри был тоже очень любезен с Томом. Зельда сказала, представляя его:

— Это — автор моей будущей пьесы, мистер Мизерв, — и Генри ответил с самой обаятельной из своих улыбок:

— В таком случае надеюсь, что я — ее режиссер!

Вскоре после этого вечера Зельда обедала у Харни вместе с Джоном. Потом — уже без Джона — наверху, в комнатах Тома слушала чтение второго акта «Горемыки». Он показался ей даже сильнее первого. Она уже воображала, как играет в нем, и волновалась чуть не до слез. Казалось, какой-то огонь сжигал их обоих в тот вечер, — то был огонь творчества. Зельда не замечала, что все время бегает по комнате, к тому же она совершенно забыла о недавнем решении сохранять барьер между собой и Томом. Том в эти минуты был ей так мил и близок!

— Безумие! — говорила она себе через час, сидя в своей комнате. — Ты не имеешь права быть так нежна с ним! У этой дружбы, как у всякой дружбы с мужчиной, может быть только один конец… К чему тратить время понапрасну? К чему снова мучиться из-за мужчины? Ты начинаешь слишком тепло к нему относиться, ты не сможешь ни лукавить с ним, ни причинить ему боль. Что же будет?

Но, засыпая в этот вечер, она думала не о себе, и не о Томе, она думала о его произведении.

— Что за пьеса! Что за пьеса! Только бы он, боже упаси, не испортил конец!

7

Том, по-видимому, пьесы не «испортил». Оставалось написать лишь заключительную сцену. И тут произошла заминка. Том был в отчаянии, собирался даже отдать все написанное какому-нибудь более опытному драматургу, но Зельда запротестовала. Ей казалось это чуть ли не святотатством. «Горемыка» была их общим детищем, да, немножко и ее, не только Тома! Она уже мысленно перевоплощалась в эту новую роль, хотя и продолжала выступать в «Дженни» каждый вечер. Ее мысли часто теперь возвращались к палате № 35, к старым ведьмам, которых она там видела. Внешностью она должна будет напоминать одну из них… Она уже до мелочей обдумала костюм и даже грим.

У Тома, совсем как у Джорджа, часы подъема сменялись часами уныния. Зельда, как когда-то мужа, участливо ободряла Тома и беззастенчивой лестью и похвалами, старалась изо всех сил поднять в нем упавший дух. Но какая разница была между двумя этими людьми! Том был настоящий джентльмен и никогда не обижал ее, никогда не слышала она от него худого слова, не видела некрасивого поступка. Ни намека на обычное вульгарное «ухаживанье». Он теперь ничем не выдавал своей страсти. И Зельда наслаждалась его дружбой, нежным вниманием, глубоко товарищеским отношением. Мать его тоже все больше ей нравилась.

В конце марта в афишах было объявлено, что в субботу «Дженни» идет в Нью-Йорке последний раз и что труппа выезжает с пьесой в Бостон, где в понедельник на пасхальной неделе откроет сезон в Парк-Театре.

Перспектива отъезда открыла Зельде, насколько она успела привязаться к своим новым друзьям. Ей было тягостно расставаться с ними. Она привыкла ежедневно видеться то с матерью, то с сыном. Том был ее неизменным спутником на всех выставках, концертах, на всех спектаклях в других театрах. Он часто поджидал ее после представления и, отпустив автомобиль, она шла с ним домой пешком. А тут вдруг надо ехать в холодный скучный Бостон. Зельда утешалась только тем, что получит возможность проверить, не слишком ли возросла ее близость с Томом. Ее это очень тревожило. Пьеса, в которой она будет играть в следующем сезоне и которая несомненно будет иметь исключительный успех, еще крепче свяжет ее с Харни. Ну и чем все это кончится? Браком с Томом? Немыслимо! Во-первых, она не любит его, как полагается любить будущего мужа. Во-вторых, она ему не пара. Да, есть над чем подумать на досуге в Бостоне.

Но Бостон делу не помог.

После первого спектакля поднялась такая же буря восторга, как в Нью-Йорке. Критики расточали похвалы и автору, и Зельде. Она стала «звездой» труппы, и Оливия откровенно завидовала и злилась. Однако молодая премьерша чувствовала себя одинокой и несчастной, ее отчаянно тянуло «домой».

Четыре недели пробыли они в Бостоне, и все четыре воскресенья Том провел с нею, приезжая из Нью-Йорка под предлогом переговоров о постановке пьесы.

В мае труппа переехала в Чикаго, но в этом западном городе было еще более неприютней, чем в Бостоне. Снова громкий успех — и открытое объявление войны со стороны Оливии. Она дерзко осматривала Зельду при встречах, отпускала на ее счет обидные замечания и, играя в двух сценах вместе с ней, делала все, что могла, чтобы смутить и сбить партнершу. Зельда была вынуждена пожаловаться Мизерву. Она просила найти ей заместительницу, но Мизерв и слышать не хотел об этом, уверяя, что роль «Дженни» слилась в представлении публики с именем Зельды Марш и выпустить другую актрису — значит провалить пьесу… Ссориться с Генри Мизервом, который один из всех мог поставить как следует «Горемыку», было неблагоразумно. Зельда, скрепя сердце, согласилась остаться до конца лета. Между Генри и Оливией произошла страшная сцена. Все это было неприятно, и Зельда жаждала поскорее покончить с «Дженни» и вернуться под кров мамаши Буланже, к тем, кто любил ее.

Но ей не суждено было вернуться в старый дом. В первых числах июня, за две недели до конца сезона, она получила следующую телеграмму от Джона:

«Нашего старого друга нет больше в живых. Я нашел ее сегодня утром мертвой в постели. Накануне она ни на что не жаловалась и не предчувствовала конца. Похороны — в пятницу, в церкви Павлистов на Пятьдесят Девятой улице. Дом предложено немедленно очистить. Я уверен, что вам так же тяжело, как и мне. Том и Грейс сердечно кланяются и выражают вам сочувствие.

Джон».

 

Глава шестая

1

Мамонтовые дубы, стволы которых поросли серым мхом, старый кирпичный дом, выкрашенный в бледно-желтый цвет со странными веерообразными дверями и окнами со множеством мелких стекол; полуразрушенный амбар, пахнущий известкой, сеном и лошадьми; старомодный сад с кустами роз и недавно посаженными левкоями и флоксом; в нескольких шагах от дома, лениво дремлющая Саскианна — вот какова была усадьба Харни, где проводила лето Зельда, Джон, Том и его мать.

Зельда попыталась было уклониться от приглашения, но не могла придумать предлога и довольно легко дала себя уговорить. Измученная, с расстроенными нервами, она жаждала отдыха и деревенского покоя. Эти люди любили ее и она их тоже. Как тут было не согласиться? К тому же, Мизерв, принявший к постановке «Горемыку», настаивал на внесении некоторых поправок в третий акт (всех было четыре), а Том уверял, что без указаний и советов Зельды у него ничего не выйдет.

Так Зельда очутилась среди жаркой и благоуханной тишины деревенского уголка. Никогда еще она не переживала такого чудесного времени. Одна только тень омрачала блаженство этих летних месяцев — Том. Том, смиренный и восторженный, преданный и нежный, обожающий ее Том! Она так привязалась к нему! Возможно, то была не любовь, не иссушающая страсть, которую она знала когда-то, но настоящее глубокое чувство. Она смотрела в эти полные обожания глаза с нежной тревогой. Ей иногда хотелось обхватить руками его голову и прижать ее к груди. Но нет! Чтобы избавить его от сердечных мук, надо держаться подальше! Она боялась малейших ласк, которые неминуемо привели бы к несчастью и Тома, и ее. Том был слишком хорош, добр, а дружба их слишком прекрасна, чтобы рисковать испортить ее. По утрам она просыпалась в своей обтянутой пестрым ситцем, залитой солнцем веселой комнатке с чувством блаженного упоения жизнью. За окном звенели ведра, лаял Шеп, насвистывал Иона, сгребая сено, жужжали пчелы над жимолостью и виноградом, увивавшими фасад дома. Иногда слышался голос Тома или Джона и удаляющийся стук повозки.

В девять часов Миранда тихонько отворяла дверь и приносила кофе. Обе они с миссис Харни окружали Зельду нежнейшими заботами.

Однажды вечером приехал к обеду гость.

— Один друг нашей семьи, — объяснила хозяйка.

Но когда Зельда, принарядившись, вошла в гостиную и ей представили седовласого господина с чопорными манерами, у нее замерло сердце: гость оказался судьей Чизбро.

Во время обеда она старалась сохранять непринужденность, но как только он окончился, сослалась на головную боль, спустилась в свою комнату и заперлась.

— Что же это? — спросила она у стен.

Хитрая миссис Харни! Предусмотрительная мамаша! Нет, это нехорошо с ее стороны. Она думает только о сыне, об удовлетворении его желания, и судье Чизбро предстоит устранить формальные препятствия.

Развод… Освобождение от Джорджа… Она больше не будет «миссис Петерсен». Полгода свободы, а там новый брак… «миссис Томас Мэтью Харни» — и вечный страх, что призрак прошлого снова ворвется в ее жизнь, страх, который все будет отравлять!

Нет, довольно лжи, довольно зависимости и тревог! Но где же выход?

К десяти часам выплыла луна, выткала серебряные узоры на плитах двора. У реки звонко кричали лягушки, где-то в лесу гукал филин. Зельда слышала, как мужчины вышли из дома и, скрипя сапогами по гравию, пошли по дорожке. Послышался мягкий голос миссис Харни, желавший им доброй ночи, стук захлопнутой двери и потом тишина. Только по-прежнему кричали лягушки.

Долгие бессонные часы… Полоса серебряного света на полу комнаты становилась понемногу уже, уже, вот она превратилась в совсем узенькую полоску и исчезла наконец при первом бледно-розовом мерцании утренней зари.

2

Бессонная ночь послужила ей предлогом не выходить из комнаты до самого полудня, когда Миранда сообщила, что судья Чизбро уехал обратно в Нью-Йорк, так и не дождавшись ее появления.

День прошел, наступил вечер, еще лучше вчерашнего. Обедали поздно, при свечах, на террасе, где было прохладнее и где тяжело и сладко благоухали каприфоли. Ночные бабочки бились об абажур. Стол сверкал серебром и хрусталем, нежные краски фарфора соперничали с нежнейшими тонами роз в вазах. Когда допивали кофе, на небе стоял уже круглый диск луны, мерцавший сквозь черную листву дубов.

Том был в прекрасном настроении: он получил телеграмму от Генри Мизерва, что поправки в третьем акте его вполне удовлетворили, «Горемыка» принята и присутствие автора необходимо, так как репетиции начнутся через неделю.

— Это значит, — весело и громко сказал Том, прочитав телеграмму, — что я отправляюсь в Нью-Йорк завтра, и «Харни-Кул» не скоро увидит меня снова.

— Мне, очевидно, тоже надо будет ехать, — заметила Зельда. — С трудом верится, что лето уже кончилось.

— Ну нет, далеко еще не кончилось, — возразил Джон. — Еще месяц-другой простоит чудная погода.

— Так ты оставайся здесь и наслаждайся ею, дядюшка.

— Нет, нет, скоро придется подумать о переезде. Пятого октября — премьера. Но как грустно покидать эти места, не правда ли? — сказала миссис Харни.

— Да, — подхватила Зельда, — это было самое лучшее лето в моей жизни.

— И в моей, — как эхо откликнулся Том, глядя ей в глаза.

— И в моей, — тем же тоном повторил Джон, и все засмеялись. Однако в этом смехе пряталась какая-то печаль.

Когда встали из-за стола, Том сошел по ступенькам в сад.

— Как здесь чудесно!

Но его услышала одна только Зельда, так как остальные перешли в гостиную. Она сошла к Тому, и оба, стоя рядом, смотрели на луну, показавшуюся из-за деревьев.

— Сентябрьская луна… Ведь в этом месяце — сбор урожая?

— Откуда мне знать? — засмеялась Зельда. — Не спрашивайте жителя Калифорнии, когда сбор урожая. Он собирает его круглый год. — А помолчав, добавила: — Сентябрь оказался счастливым месяцем для вас. Вы должны теперь чувствовать себя счастливейшим человеком в мире.

Том не ответил, но его молчание говорило, что он другого мнения. Зельде вспомнились долгие томительные часы прошлой ночи — и она тоже стала молчалива. Они вошли в тень дубов и медленно побрели по запущенному саду мимо розовых кустов и дальше вдоль полуразрушенного забора. Царственное сияние лилось с неба, теплая ночь была полна ароматов. Молодые люди присели на скамейку у пруда. Ни один из них не нарушил зачарованного молчания. Грустные мысли занимали обоих, и каждый понимал настроение другого.

После долгой паузы Том спросил:

— Почему вы ушли к себе?

Она затаила дыхание и ничего не ответила.

— Почему? — настаивал Том.

И так как ответа по-прежнему не было, добавил угрюмо:

— Это значит, что всем моим надеждам — конец?

Пущенный им камешек упал на середину мелкого пруда, и холодный луч луны заиграл на расходившихся по воде кругах. Ветерок шевельнул розовые кусты.

— Том, — со вздохом шепнула Зельда, — неужели вы не можете раз и навсегда отказаться от меня.

Теперь была очередь Тома не отвечать.

— Я — неподходящая для вас жена… даже если бы я была свободна.

— Глупости! — резко сказал он. Минута напряженного молчания, потом — взрыв! — Зельда, Зельда! Я не могу жить без вас! Вы для меня — начало и конец всего. Почему, почему, почему вы не можете забыть прошлое и вместе со мной пойти навстречу будущему? — Он порывисто наклонился к самому лицу молчавшей Зельды. — Я был послушен, я не надоедал вам. А теперь мы оба вернемся в город, и тысяча людей и забот встанут между нами. Я подолгу не буду видеть вас. Вас засосет одно, меня другое. Нет, не могу я отказаться от вас!.. Не могу!.. Эти несколько недель, что мы были вместе, я жил как в раю. Разве и вы не испытывали то же, Зельда, скажите?

— Скажите же, — настаивал он, придвигаясь еще ближе. Его рука нашла плечо Зельды, и он притянул ее к себе, обжигая щеку своим дыханием. — Дорогая, скажите, что и вы были счастливы!.. Ведь я вам немножко дорог… Отчего нам не пойти дальше вместе? В вас есть все, о чем я мечтал — я чувствую, что мы созданы друг для друга… а вы так упорно не хотите этого видеть… не хотите сделать счастливым меня, обрадовать маму, Джона… Что еще стоит между нами, кроме тени этого человека, который, может быть, уже и умер или так же хочет освободиться от вас, как вы от него!

Она медленно покачала головой.

— Это невозможно, Том.

— Я говорил с Чизбро, сказал ему то немногое, что мне известно. Я знаю, развод — неприятная процедура, но надо же пройти через это… Мы находимся в Пенсильвании, а законы этого штата снисходительнее к разводу, чем где-либо в другом месте. Пропишитесь здесь и предоставьте остальное Чизбро. Ведь это так просто!..

Он замолчал, видя, что Зельда снова нетерпеливо качает головой. Вгляделся в нее внимательнее и спросил вдруг:

— Скажите, вы еще любите этого человека?

Ему пришлось наклониться почти к самым ее губам, чтобы расслышать ответ:

— Он для меня — меньше, чем ничто.

— У вас есть какая-нибудь причина не желать развода?

— Никакой.

— Так дело не в нем, а в вашем нежелании выйти за меня?

Утвердительный кивок.

— Вы недостаточно ко мне расположены?

Ее шепот был едва слышен.

— Боюсь, что слишком расположена.

— Зельда! — Он заключил ее в объятия. Она попыталась вырваться, но Том держал крепко. Лица их почти соприкасались, глаза не отрывались от глаз. Он коснулся губами уголков ее губ, но Зельда сопротивлялась.

— Нет, пожалуйста, не надо, — умоляла она.

Но он закрыл ей рот поцелуем. Она невольно покорилась этим сильным рукам, этим губам, дрожавшим на ее губах; она слышала, как бешено бьется его сердце.

— Нет, нет, я слишком люблю вас для этого, Том. — Она с силой оттолкнула его. — Я не хочу портить нашей дружбы! Мы пережили вместе так много хорошего — а сколько еще впереди… Побед или поражений? Я думаю — побед! Вы будете писать, я — играть в написанных вами пьесах. Мы…

— Но почему же нам не стать мужем и женой?

— Потому… потому… — Она спрятала лицо в ладонях. — Я неподходящая жена ни для вас… ни для другого мужчины.

— Зельда?!

— Правда. До моего брака с Джорджем были… были и другие.

— Зельда…

— И когда он узнал это, он меня прогнал…

Она открыла лицо — оно было мокрое от слез.

— Мне очень жаль, что дошло до этого разговора, но кажется, я не виновата, я старалась избежать его… Судьба, должно быть, против нас… или, может быть, я обманываю себя, я еще недостаточно старалась отойти от вас…

…Джону известно обо мне все. Не знаю, как это вышло, но я рассказала ему всю свою жизнь однажды вечером — мы сидели вместе с ним на ступеньках дома мадам Буланже, мне было очень одиноко… Ему было легко рассказывать… А вот вам… трудно…

…Когда мне было семнадцать лет, рядом с нами в Сан-Франциско жил один мальчик на год моложе меня… Мы учились вместе в школе.

…Я его полюбила, Том. Так, как никогда в жизни потом ни одного человека не любила… И он меня тоже… Мы были дети, ничего не знавшие о жизни… и мы так жаждали друг друга…

Медленно текли слова. Зельда, не щадя себя, рассказывала все. О Майкле, о Бойльстоне. Закрыв глаза, рассказала, как делила себя между ними обоими. Потом — о бегстве Майкла, о своем уходе от доктора, о Джордже, о безобразной обстановке жизни во время странствований с водевилем; рассказала и о последнем этапе — скачках, игре в карты, голодном существовании; рассказала о Джерри, о пожертвовании ребенком, об ужасной последней сцене с мужем, о болезни…

— Это была болезнь не только тела, но и души, — закончила она. — Я дошла до последнего предела… до последней черты, и, когда переболела, что-то новое родилось во мне. Я решила стать другой, жить по-другому… мне казалось, что все, с кем сводила меня судьба, были несчастны из-за меня и приносили несчастье мне. И что отныне надо жить одной, не вымаливать любви и не любить никого… Я не хочу, чтобы мужчина вмешивался в мои дела… Это принесет страдание и ему, и мне.

Она замолчала, и некоторое время слышались только ночные звуки: шептались листья над их головами, жалобно и звонко болтали лягушки. Том сидел, согнувшись, подпирая голову руками, глядя на черный пруд у своих ног.

— Теперь вы сами видите, милый, что я не могу стать вашей женой. Из этого не вышло бы добра. Не будем говорить: «достойна» — «недостойна», это неподходящие слова. Просто вам не такая жена нужна. Я — человек из другого мира. Разведусь я с Джорджем или нет — это дела не меняет. Я связана не этими, а старыми цепями. Только на минутку подумайте о вашей матери… впрочем нет, это не из-за нее и не из-за того, что когда-нибудь гадкие сплетни о моем прошлом причинят вам муку. Я не хочу выходить за вас, зная, что внесу только горечь и разлад в вашу жизнь. А я не хочу этого, Том, я вас слишком по-хорошему люблю, вы слишком мне дороги…

Голос резко оборвался — и в тот же миг Том очутился на коленях перед нею.

— Не говорите мне, что любите, раз вы не хотите стать моей! Какое мне дело до того, кем вы были, какую жизнь вели! Я не ту женщину, какой вы были, люблю, я люблю вас такую, какая вы сейчас!

— Тсс! Нет, нет! — Она мешала ему говорить, но он не обращал на это внимание.

— Никто из нас не святой, Зельда. И я грешил, и в моем прошлом есть позорные, презренные страницы, и я бы многое отдал, чтобы исправить то, что сделано, и забыть о нем… А между тем это вас не беспокоит? Вы не судите меня, почему же я должен судить вас? Я вас люблю, вы нужны мне…

— Том, погодите! Послушайте…

— Нет, я достаточно слушал вас! Теперь вы послушайте меня!..

Они смотрели друг на друга чуть не со злобой.

— Я не дам себя отуманить словами… Это все — ерунда — то, что вы тут наговорили… то есть я хочу сказать, не может иметь решительно никакого влияния на вопрос о нашем браке. Вы сами сказали только что, что любите меня. Это все, что мне надо. Зачем вы тут приплели мою мать, мнение людей?.. Я вас люблю. Разве этого недостаточно? Вы мне сказали все о себе, а теперь я вам говорю, что я хочу вас в жены!

Она закрыла ему рот рукой и держала до тех пор, пока он не замолчал.

— Помолчите, Том, не говорите мне таких вещей. Вы — рыцарь, Том. Я поняла значение этого слова только с тех пор, как узнала вас. И рыцарство внушает вам эти слова, о которых потом, может быть, вы пожалеете… Тсс, милый, дайте мне кончить! Зачем мучить и себя, и меня? Луна, этот запах цветов, наша близость — ведь так легко обезуметь от всего этого! И ни один из нас не может быть ответственным за то, что скажет сегодня ночью. Завтра подумайте, вспомните все, что услышали… и вы поймете, согласитесь со мной, что лучше нам остаться только друзьями. Тише! Погодите… Ведь вы не хотите, чтобы я была несчастна? Чтобы жалела потом, что вышла за Вас? А мы оба пожалеем, поверьте мне. Я цепляюсь изо всех сил за ту новую жизнь, что принесла мне душевный покой. Не врывайтесь же в нее, Том, не лишайте меня того, что мне дороже даже вашей любви! Я хочу быть сама собою, жить своей жизнью, быть свободной…

— Зельда, ответьте мне на один вопрос — только на один. Но честно! Я имею право это знать… Вы меня любите?

Она всматривалась в его лицо, и в то же время всматривалась в глубину своего сердца, ища там правдивого ответа.

— Не знаю, — сказала она наконец.

— Ну, а я знаю! — Он обнял ее.

— Нет, Том, нет, не хочу! Ради бога, только не сегодня! Сегодня я не верю никаким словам о любви. Вы молоды, ночь так хороша… я не позволю вам связать себя из-за минутного безумия. Том, родной, да погодите же, слушайте… Докажите, что любите меня. Дайте мне уйти сию минуту… Никаких прощаний не надо. Завтра, потом… когда-нибудь… каждый из нас разберется в себе и…

— Но завтра я уезжаю!

— Так что же, мы скоро увидимся.

— Но обещайте мне перед расставанием…

— Ничего! Никаких обещаний!

— Я готов ждать год, два, целую вечность, если нужно…

— Не в этом дело…

— А в чем же?

— Я… я вас недостаточно люблю.

— Неправда! Меня чутье не обманывает.

— Мне не хочется выходить за вас замуж…

— Неправда, хочется!

— Нет!

— Да!

Они стояли лицом к лицу, держа друг друга за плечи, тяжело дыша, словно два борца после состязания.

— Вы меня убиваете… Этак никаких сил не хватит, — промолвила вдруг Зельда упавшим голосом, и такая была в этом голосе усталость и мука, что Том моментально отпустил ее и упал на скамью, сжав голову руками.

Одно мгновение она любовно и жалостливо смотрела на него. Потом повернулась и торопливо, не оглядываясь, пошла к дому.

 

Глава седьмая

1

— О Генри, Генри!.. Нет, подумайте — вдруг я назвала вас Генри!

— Зовите меня, как хотите. Сегодня вечером вам все разрешается!

— Ну, что вы думаете?..

— А вы что думаете?

— Понравилось им?

— Да вы только прислушайтесь!..

Из зала снова донесся гром аплодисментов. Было похоже на рев водопада. Крики «Автора! Автора!» раздавались среди шума.

— Ах, господи, да где же Том? — простонала Зельда.

— Занавес снова, Стефенс!.. Свет! Да не будьте же таким разиней, живее! — кричал Мизерв.

Занавес поднялся с громким шуршаньем.

— Опять меня?

— Погодите, пусть еще покричат…

Крики перешли в рев.

— Они не хотят ждать! — воскликнула испуганно Зельда.

— Подождут! — сказал Мизерв, удерживая ее. — Ну вот, теперь идите!..

Она вышла на сцену и остановилась, ослепленная ярким светом, лившимся сверху, снизу, со всех сторон. Публика неистовствовала от восторга.

— Автора! Автора! — кричали и с галерки, и из партера.

Зельда, улыбаясь в смятении, сделала неуверенный шаг вперед, ища глазами Тома. Она знала, что он сидит где-то на балконе.

— Автора! — вопила толпа. Но Тома нигде не было.

Зельда послала воздушный поцелуй сиявшей от радости седой женщине, сидевшей в ложе, и Джону, который был там же и оглушительно хлопал своими огромными ручищами. Третьим в ложе был судья Чизбро. В проходе театра стоял сам великий Фэркхэрсон с какой-то дамой в серебристой накидке, и оба усердно аплодировали. Зельда кланялась на все стороны.

Убежав, наконец, за кулисы, она, изнемогая, упала в раскрытые ей навстречу объятия Генри Мизерва.

— О господи, — задыхалась она, — они… они все слишком снисходительны!

— Ничуть. Это заслуженные овации. Ну, бегите вас снова вызывают.

— О нет, не могу больше!..

— Надо, пока можно поддерживать это. — Он дал знак Стефенсу.

— Пойдемте со мною, — попросила Зельда.

— Выйдите еще на этот вызов, а потом и я выйду с вами.

Она вышла одна. На перилах повсюду уже висели пальто, накидки дам, меха. Шум достиг апогея.

Зельду мучило сознание того, что она принимает и ту долю восторженных оваций, которая относится к Тому. Он ей говорил, что спрячется. Но все же он должен показаться, должен! Зельда снова поискала его глазами, но яркий свет ее ослеплял. Наконец она вытащила на сцену директора. Он уже выходил один раз — после третьего акта держал речь о пьесе, о новых драматургах, о Зельде Марш. Новый взрыв аплодисментов. Директор и «звезда» улыбаются, кланяются публике, улыбаясь, кланяются друг другу. Снова и снова.

— Автора! Автора!

Мизерв сделал шаг вперед и поднял руку. Зрители замолчали.

— Автора не могут найти. — Его спокойный голос прозвучал так странно, так буднично среди всеобщего энтузиазма. — Он седел где-то в зале и теперь, вероятно, уже ушел из театра. Но я благодарю вас от его имени за теплый прием, оказанный его произведению. Мы можем поздравить друг друга с тем, что сегодня вечером видели великую актрису в великой пьесе.

Снова взрыв восторга. Но вот театр понемногу пустеет, хотя часть публики медлит, толпится в рядах, перегибаясь через барьер, машет шляпами, платками.

— Ну и довольно! — сказал Мизерв, когда занавес снова упал. — Пусть идут домой! Дорогая, ведь это — небывалый успех!

Она закинула ему руки на шею и порывисто поцеловала его. Генри поднял ее на воздух и вернул поцелуй.

— О, посмотрите! — Она указала на запачканную пудрой и гримом щеку и пальто Мизерва.

— Горжусь этим, милая! Вы меня сегодня просто осчастливили. Вы всегда приносите мне удачу!

— Нет, это я решительно всем обязана вам!

На минуту оба обменялись взглядом взаимного понимания и симпатии.

— Ага, вот и почитатели… Я исчезаю.

— Но где же Том?!

— А бог его знает. Покойной ночи, девочка. Вы будете знаменитостью первой величины, запомните мои слова.

Он поспешил к выходу, отмахиваясь от тех, кто пытался задержать его. Миранда очутилась подле Зельды с ее пальто в руках.

— Вот спасибо, Миранда, я этого только и хотела… Если бы мне удалось отдохнуть хоть пять минут в уборной!..

Она не успела кончить фразу. Вокруг нее уже теснились с поздравлениями коллеги, друзья, рецензенты — и впереди всех Нина с раскрытыми объятиями.

— Дорогая, чудесно, изумительно! Какой успех!

Ральф, Кэйрус, Вилли Виншип, старая Киттредж, Поль и Гортензия Мэси, сам великий Фэркхэрсон, десятки других… — все что-то говорили, жали ей руки, представляли ей новых лиц, поздравляли… Она начинала разговор с одним и, не окончив, обращалась к другому. Капли пота проступили сквозь грим, голова взмокла под париком.

За толпою она заметила высокую фигуру судьи, а рядом с ним Джона и его сестру.

— О! — вырвалось у Зельды. Она протолкалась к ним, и обе женщины молча обняли друг друга, слишком взволнованные, чтобы говорить.

— Я не могу поцеловать вас из-за грима, — шепнула, наконец, Зельда. — А где он?

Мать покачала головой, улыбаясь сквозь туман слез. Джон растерянно и словно ослепленный взял руку Зельды в свою лапищу.

Толпа разделила их. Словно вихрь какой-то крутился вокруг Зельды. В узких проходах возникали все новые и новые лица, многие она видела впервые. Театральная прислуга, жаждавшая уйти поскорее, суетилась, убирая реквизит. Зельду прижали к стене, окружили полукольцом. Старые, новые друзья, весь мир, кажется, сегодня хотел пожать ей руку и поздравить с успехом.

Голова кружилась. День сегодня был такой утомительный. Ни минуты отдыха. Она беспомощно оглядывалась, ища спасения. Лица, лица, протянутые руки… Некому освободить ее…

— Честь и слава вам, Зельда Марш! Вы сегодня были великолепны!

— Замечательно, мисс Марш! Предсказываю, что вы станете любимицей Нью-Йорка!

— Позвольте представить вам мистера Лерой Гилльспи, который желает предложить вам ангажемент…

— Прекрасно, Зельда, удивительно!

— Зельда, голубушка, это — мистер Блюм…

— Я в восторге, мисс Марш! Много слышал о вашем исполнении роли «Дженни» и ужасно сожалею, что не смог приехать в прошлом сезоне. Вы нас просто захватили своей игрой сегодня…

Среди других лиц — лицо, которого она не видела много лет…

— Надеюсь, вы меня помните, Зельда? Фил Годфри, ваш сосед в Сан-Франциско. Оказался случайно в Нью-Йорке, и вот удалось попасть на премьеру… Замечательный спектакль, да…

О боже, неужели никто не поможет!

— Да, да, — почти простонала она. — Вы все очень добры, но вы должны извинить меня. Я еле держусь на ногах. Миранда!.. Не видел ли кто моей горничной?

Толпа раздалась. Озабоченное лицо Миранды. Ее сильная рука. Кольцо лиц заколыхалось, как в тумане. Миранда почти внесла ее по ступенькам в уборную. Яркий свет. Цветы, цветы… Их аромат еще больше усилил слабость и головокружение.

— О, уберите их скорее отсюда и закройте дверь.

Она упала на узкую низкую кушетку, свесив голову чуть не до пола.

— Эти цветы… Выбросьте их скорее, мне нехорошо от них…

Она закрыла глаза рукой, защищаясь от яркого электрического света. Миранда торопливо двигалась по тесной и душной комнате, убирая букеты, корзины, целые охапки цветов. Зельда слышала, как она приказала кому-то снести их в автомобиль и отослать в отель, а шоферу затем немедленно вернуться. Что за прелесть эта Миранда! Ловкие пальцы уже расстегивали старые рваные ботинки, которые она надела для роли «Горемыки».

— Ну, теперь вставайте, вот вам вода, я помогу смыть это все, и можно ехать домой. Вам надо тотчас же в постель. Завтра — дневное представление, не забывайте!

Когда был смыт грим и мягкое полотенце коснулось щек, она вздохнула свободнее. Распустила волосы и спросила:

— Что, все ушли?

— Я их метлой выгоню, если не ушли! — негодовала Миранда.

Ну все — наконец она в своем платье, в длинном плаще с мехом. С трудом сошла по узкой железной лесенке, пожелала доброй ночи однорукому сторожу, добралась до автомобиля. Слава богу, улица пуста, толпа разошлась. Миранда вскочила за ней в машину и захлопнула дверцу. Зельда прислонила голову к кожаным подушкам и закрыла утомленные глаза.

Вот и позади сегодняшний вечер, которого она ожидала с таким волнением. Исторический для нее вечер. Никогда она не забудет этого первого представления «Горемыки»! Будут и другие «премьеры», но такого трепета больше не будет. Она сознавала с гордым удовлетворением, что играла хорошо. Весь спектакль она помнила, что Том смотрит на нее, Генри смотрит, что оба волнуются и за себя, и за нее. Это придавало ей сил, а напряженное внимание зрителей вызывало острое возбуждение, придавало особую выразительность каждой ее реплике, каждому движению. Сегодня не было той нервозности, той неуверенности, какие она испытывала на премьере «Дженни». Вспомнились напряжение последних трех недель: непрерывная работа, репетиции, перемены в тексте и волнения… Вчера они репетировали весь день, и Генри совсем замучил ее, а сегодня до спектакля она ничего не могла есть от волнения и не отдыхала ни минуты. И сейчас она чувствовала себя такой усталой, такой усталой… Боялась, что не в состоянии будет уснуть. А завтра два спектакля — утром и вечером! Как выдерживают это другие актеры?

Войдя в опустевший вестибюль отеля, она взглянула на часы на камине и с огорчением заметила, что уже второй час. Она торопливо пошла к лифту, но высокая фигура преградила ей дорогу. Том! Она радостно ахнула.

— Я должен был увидеть вас сегодня хотя бы на минутку, — сказал он. — Но где вы так задержались?

— Я прямо из театра. Не могла вырваться раньше. Меня просто осаждали, Том.

— Что говорит Мизерв?

— Да то, что все.

— Что же именно?

— Но где же вы были, Том? Неужели вы не досмотрели пьесу? И не слышали, как вас вызывали?

— Я ушел, не дождавшись конца. Я не мог больше…

— О господи…

Забыв об усталости, она повела его в уголок за пальмами. Подумать только, Том не видел финала, не присутствовал на общем их триумфе! И как можно точнее принялась описывать все, что происходило в театре: вызовы, речь Мизерва, восторги зрителей, поздравления за кулисами…

— Ваша мама была там, и Джон, и судья, и сам Фэркхэрсон, и Бэйтс из «Солнца», и все, все требовали вас и спрашивали о вас. Ах, Том, зачем вы ушли?

— Говорю вам, что я не мог дольше вынести этого, я должен был уйти.

— Но чего, чего вы не могли вынести? Том наклонился к ней, охватил голову руками:

— Зельда, вы не знаете, как велики вы были сегодня! — Голос его дрожал и обрывался. — Я смотрел свою пьесу, но это была не она, это была чья-то чужая пьеса. Я видел только вас, вас, «Горемыку», вас, несчастное создание, раздавленное жизнью, но сохранившее свои мечты и иллюзии, которых у нее никто не мог отнять… Клянусь вам, Зельда, я дрожал, как будто в первый раз слышал все эти слова, как будто не сам я их сочинил! Вы были просто изумительны, и я так… я недостоин вас, Зельда!

Он упал перед нею на колени и уткнулся лицом в ее платье. Рука Зельды коснулась его кудрявых волос и тихонько погладила их — в глазах стояли слезы.

— Я рада, что вам понравилось, Том.

— Разве это могло не понравиться!

— Но ведь, в конце концов, это — ваше создание. Я только пыталась верно передать образ вашей героини.

— Нет, это не так! — страстно возразил Том, все еще оставаясь на коленях. — Говорю вам, это не я, а вы создали ее! Я больше ни одной пьесы не напишу без вас! Вы должны выйти за меня замуж! Должны обещать мне это, Зельда! Вы для меня — пища и воздух, без вас я — ничто.

— Тсс! — Она приложила пальцы к губам Тома.

— Скажите «да», скажите, что будете моей женой! Сегодня вечер первого представления моей первой пьесы и вечер вашего успеха — пусть же он будет и вечером нашего обручения!

Она улыбалась его горячности. Но при последних словах лицо ее стало холодно и замкнуто.

— Том, вы же знаете мое решение.

— Ах, я знаю все, но сегодня, когда я сидел и слушал, как вы вкладывали жизнь, красоту, правду в мертвые слова, я почувствовал, что люблю вас больше всего на свете! О Зельда, возьмите меня!..

— Но, Том…

— Нет, нет, довольно этих «но». Согласны вы или нет? Обещайте, что будете моей женой!

— Я — жена другого человека.

— Ну этого скоро не будет. Что значит год ожидания, если вы будете моей невестой?

— Не употребляйте таких слов.

— Отчего? Два часа тому назад, потрясенный, я убежал из театра и все ходил по улице, поджидая вас, и твердо решил, что не уйду сегодня отсюда, пока не добьюсь обещания. Я не допущу больше, чтобы вы прогнали меня или убежали сами, как тогда в деревне!..

— Да обдумали вы…

— К черту обдумывания! Я не обдумывал, а прочувствовал все, что говорю!

Она заглянула в его ясные карие глаза и неожиданно все опасения и сомнения этого долгого года потеряли свою убедительность. Она слегка наклонилась к нему, и Том обнял ее и поцеловал в губы долгим и крепким поцелуем.

 

Глава восьмая

1

— Я, кажется, никогда к этому не привыкну, — сказала Зельда, глядя из окна автомобиля на заполненную людьми улицу.

— К чему не привыкнете? — спросил Том.

— К моему имени на световой рекламе.

— Вы бы лучше поторопились. Успеете насмотреться. Ваше имя сияет здесь уже три месяца, и не будет ни одного театрального сезона, когда бы оно не появилось на Бродвее.

Зельда недоверчиво засмеялась, хотя ей были приятны слова Тома.

— В нашей профессии всякое бывает, — напомнила она ему. — Как говорит ваш дядюшка Джон: «сегодня вы наверху, завтра — внизу». Во всяком случае у меня уже никогда не будет роли лучше, чем «Горемыка».

— А «Лисица»?

— Мне не нравится это название, Том. По-моему, то, другое, что вы придумали вчера, гораздо лучше.

— Генри его забраковал…

— Генри вы предоставьте мне. Вы имеете право называть свои произведения как хотите, как считаете нужным… Который час, Том? Как бы мне и в самом деле не опоздать!

Том посмотрел на часы:

— Три четверти восьмого.

— О, еще уйма времени. Стефенс никогда не дает звонка раньше половины девятого… Смотрите, смотрите, вот опять! Разве не красивое зрелище?

Он перегнулся через ее плечо, чтобы увидеть ярко сверкавшие буквы над входом в театр: «Зельда Марш в «Горемыке»».

— Когда-то давно мне снилось это, — подумала вслух Зельда, — автомобили и кареты, подкатывающие к подъезду, толпы народа… Но я не думала, что этот сон может стать явью, да и теперь все еще не могу привыкнуть. Только… Одно нехорошо…

— Что?

— Несправедливо, что и ваше имя не сверкает там наверху.

— Бедные авторы всегда в загоне, — весело засмеялся Том.

— Но что стоит актер без хорошей пьесы?

— Но что стоит хорошая пьеса без талантливого актера? — передразнил он ее. И прибавил уже серьезно и тихо:

— Как видите, мы не можем обойтись друг без друга. Представляете, с каким чувством я смотрю на имя своей будущей жены, блистающее там наверху у всех перед глазами? — Он указал на сиявшую как раз над ними надпись. Их автомобиль успел уже подъехать к самому театру.

Зельде всегда становилось не по себе, когда Том заговаривал о их будущем. Он так верил в него — а ей оно казалось зыбким, неверным, хотя она и уполномочила судью Чизбро начать хлопоты о разводе с Джорджем. Порвать последнюю связь с Джорджем она очень хотела, но ее смущал вопрос о Томе. Она любила Тома, ставила его выше других, но почему-то ей было жутко думать о браке с ним.

Наклонясь вперед, чтобы получше рассмотреть сверкающую надпись, Том на лету поцеловал Зельду в щеку. Но в эту минуту ее внимание привлек какой-то обтрепанный субъект. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы старенького пальто, и усердно разглядывал ее портреты в залитой светом витрине. Жалкая одинокая фигура — и такая знакомая! Неужели это?..

— Подождите, Тони, — вдруг крикнула она шоферу, — да остановитесь же!

— Что случилось, Зельда?

— Не слышите вы, что ли? — продолжала кричать она. — Да велите же Тони остановиться!

— Но зачем, в чем дело? Он не может здесь останавливаться.

— Должен, слышите?!

Она рванула дверцу и выпрыгнула бы на мостовую, если бы Том не удержал ее. Он сильно постучал в стеклянную перегородку, разделявшую салон автомобиля.

— К подъезду, Тони!

Зельда, прижав лицо к стеклу, так и впилась глазами в жалкую фигуру человека, все еще стоявшего у театра. Автомобиль обогнул угол и остановился. Она снова рванула дверцу.

— Зельда, Зельда, да что с вами? Зачем вы хотите выйти? На кого вы смотрите? Что надо сделать?

— Тот мужчина — вон там, у витрины с моими фотографиями, видите вы его? Приведите его ко мне, Том, приведите, не давайте ему уйти! Я подожду у входа за кулисы.

Том выскочил на тротуар, захлопнул дверцы, автомобиль двинулся вперед. Зельда, скорчившись на сиденьи, вцепившись ногтями в кожаные подушки, не отрываясь смотрела в маленькое окошко. Она видела Тома, спешившего ко входу в театр, видела того человека на залитом светом парадном подъезде, видела, как он двинулся было снова на улицу, а Том бросился ему наперерез. Но тут какой-то автомобиль проехал мимо и закрыл от нее обоих.

Тони свернул в боковую улицу, обогнул здание театра и, подкатив ко входу за кулисы, выскочил и открыл дверцу. Но Зельда не выходила. Она только высунулась, не сводя глаз с угла, откуда должны были появиться Том и человек в обтрепанном пальто. Секунды казались часами, сердце бешено стучало. Но вот, наконец, и они. Запахнув поплотнее свое манто, она сошла на тротуар и ждала. Оба сняли шляпы, увидев ее. Том помахал своею ловко и с некоторой грацией, а его спутник — мял свою в руках и глядел на Зельду с тенью прежней, знакомой ей улыбки.

— Майкл!

Все то же немного растерянное, изменчивое лицо, все те же морщинки у глаз! Но как он похудел, постарел!

— Майкл!

Улица, потоки пешеходов, яркие огни Бродвея, в двух шагах автомобиль, шофер в выжидательной позе, Том, автор «Горемыки» и ее жених, театр, где ее ждут — все заволоклось какой-то дымкой, перестало быть реальностью. Она видела только это лицо со впалыми щеками, эти поникшие плечи, эти улыбающиеся, дрожащие губы, искавшие и не находившие слов: она ощущала его холодные, негнущиеся пальцы в своей руке.

— Я увидела вас у театра, — сказала она с усилием, — вы рассматривали мои фотографии…

Он кивнул, сузив глаза в щелочки.

— И мне не хотелось снова потерять вас из виду…

Молчит и улыбается по-прежнему.

— Я попросила мистера Харни остановить вас. Мне хотелось бы повидаться, поговорить…

Майкл не отвечал. Да и что он мог ответить? Она вспомнила о Томе.

— Том, это — мой давнишний знакомый, старинный друг из Сан-Франциско, Майкл Кирк… Вы видели эту пьесу, Майкл?

Он покачал головой. Она нахмурилась от внезапной догадки. Потом снова обратилась к Тому:

— Вы достанете ему билет, Том, да? Скажите в кассе, что я прошу предоставить ему место где-нибудь. И приходите после спектакля ко мне, Майкл. Я буду ждать вас у себя в уборной, предупрежу горничную. Мы поедем куда-нибудь и поболтаем.

Она торопливо вошла в театр. В узком коридоре уже ожидала Миранда.

— Скорее, скорее, как вы сегодня поздно, мисс Марш!

Через минуту Зельда уже сидела раздетая перед зеркалом и торопливо накладывала грим. Но в то время как руки механически делали привычное дело, сердце неотступно твердило:

— Майкл, маленький Майкл снова… Как постарел, какой больной и утомленный у него вид!

2

— Ну, каково ваше мнение о пьесе?

— Чудесно!

— Понравилось вам?

— Кон-нечно.

Она думала, что он заговорит об ее игре, и ждала. Нет, молчит. Это несколько разочаровало ее.

— Понравилась вам моя роль? Моя игра?

— О, конечно. Вы… Вы великая актриса.

Майклу явно было не по себе. Смятение сказывалось в бессвязности его реплик, во всем его поведении. Зельда переменила тему.

— Расскажите мне о себе. Я хочу знать все, что произошло с вами с тех пор, как вы уехали из Сан-Франциско.

— Хм, ничего особенно потрясающего не произошло, — сказал он с нервной усмешкой.

Они сидели друг против друга за столиком в одном из погребков Бродвея в дальнем углу, где музыка не мешала разговаривать. Зельда заказала ужин — Майкл выглядел голодным. Она хорошо знала, что значит голодать в Нью-Йорке. Она видела синие потрескавшиеся губы Майкла, а в глубине смеющихся сощуренных глаз читала муку и усталость. Сердце ее сжималось от боли.

— Рассказывайте же!

— Мы уехали в Париж, мама и я…

— Да, это я знаю.

— Мы прожили там два года, я учился в одном из художественных ателье. Мама хотела, чтобы я стал художником, помните?

Она утвердительно кивнула.

— Сначала все шло очень хорошо. Мы занимали маленькую мансарду в Латинском квартале, мама вела хозяйство, я посещал студию. Мама рассчитывала давать уроки музыки и была ужасно расстроена, когда из этого ничего не вышло. В Париже не верят, чтоб американка могла понимать что-нибудь в музыке. А мама так любила свое искусство… Ну, вот, жили мы в Париже, а потом поехали как-то посмотреть Мюнхен, и там я заболел, заболела и мама, ухаживая за мной… — Майкл остановился, и не сходившая с его лица улыбка стала похожа на трагическую маску. — И она не выздоровела… Я вернулся в Париж один. У меня еще оставались кое-какие деньги. Я не знал, много это или мало. Занятия живописью потеряли вдруг для меня всякий интерес… Я болтался без дела, переползал из дня в день. У меня было много товарищей, и мы весело проводили время… Ну, а когда деньги все вышли, я вернулся в Америку — и вот с тех пор я здесь.

— Давно ли?

— Два… нет, три года назад.

— И что же вы делаете здесь?

— Иллюстрации, плакаты… что придется.

— Но этим много не заработаешь, не правда ли?

— Ничего, мне хватает.

Разговор прервался на минуту. Зельда внимательно посмотрела на собеседника. Она видела, что Майкл лжет — беспомощность в борьбе с жизнью, неумение этого мужчины, который для нее так и остался мальчиком, постоять за себя, внушали ей мучительное сострадание.

— Майкл, где вы живете?

— Внизу, на Чарльз-стрит. — (Он назвал номер дома). Трудно найти район гнуснее этого.

— Вы живете один?

Он усмехнулся.

— Вы не женились, Майкл, нет?

— О, нет. Сначала мы делили комнату с одним моим товарищем, но теперь он уехал.

— Вы уверены, что это «товарищ»?

— Ну, кон-нечно! — Лицо Майкла собралось в морщинки.

— Не мое дело, как и с кем вы живете, но меня беспокоит ваш вид. Мне кажется, что вы больны.

— Простудился, вот и все.

— Вы правду говорите?

— Кон-нечно.

Но это не убедило Зельду. Она чувствовала, что с ним неблагополучно. Она смотрела на его руки, синие от холода, жуткие руки с обломанными ногтями, костлявые, не совсем чистые… оглядела костюм: мягкий воротничок был засален, сорочка — совсем изношена, из-под порыжевшего черного галстука выглядывала дыра…

— Ешьте же свой ужин, — приказала Зельда, — а не то он остынет. Больше не буду надоедать вам расспросами. Расскажу вам о себе, пока вы будете есть.

Она бегло рассказала о Мизервах, Джордже, о выступлениях в Нью-Йоркском театре.

— Вам, вероятно, интересую подробнее узнать о моем браке. Так вот, он был не особенно удачен. Но теперь с этим кончено. Я уже два года ничего не слыхала о Джордже Сельби и решила потребовать развод.

— Вы имеете головокружительный успех на сцене…

— Мне повезло… вот и все.

— Я еще в прошлом году читал о вас во всех газетах.

— И побывали в театре?

Он покачал головой. Но Зельда не сразу поверила.

— Не видели «Дженни»?

Он сознался, что нет.

— Да, но вы могли бы сходить в театр хотя бы только затем, чтобы взглянуть на меня… — сказала Зельда медленно, сдвинув брови. — И, я полагаю, могли бы, узнав, что я в Нью-Йорке, попытаться встретиться со мной. Видно, вам совсем не хотелось этого, Майкл?

— Хотелось, конечно, но…

— Но что?

— Ничего из этого все равно бы не вышло. Вы не пожелали бы меня видеть.

— Откуда вы знаете?

— Да мне и в голову не приходило, что вы захотите встретиться!

— И вам ни капельки не любопытно было увидеть меня на сцене? Посмотреть на меня после стольких лет?

— Кон-н-ечно; мне хотелось…

— Однако недостаточно сильно, раз вы не сочли возможным купить билет хотя бы на галерку…

Он опустил голову и задвигал челюстью, как бывало, когда он был виноват и Зельда его упрекала.

— Ну, да оставим это. Ешьте же!

Она достала папиросу и закурила.

Сквозь тонкую струйку дыма загляделась на сверкающую над столом лампу. Через минуту задумчиво перевела взгляд на Майкла, склонившегося над тарелкой. Трогательный… голодный… больной… беспомощный! Она снова уставилась на лампу.

— Ну, а теперь расскажите мне еще о себе, — сказала она, когда он кончил есть. — Как вы живете? Как достаете работу?

— Хожу по редакциям журналов и разным бюро реклам и ищу…

— Это не особенно верный заработок, верно?

— Пожалуй… но жить можно.

Он, очевидно, не хотел быть с нею откровенным. Но она и без того все поняла.

— Майкл, ты никогда не думал обо мне с тех пор, как уехал из Сан-Франциско?

— Думал, разумеется.

— Так отчего же ты не написал? Ни разу, ни строчки! Ведь тебе мой адрес был известен. — Он снова повесил голову, как школьник.

— Говори же! — настаивала Зельда. — Отчего?

— Не знаю… Может быть, мне было слишком стыдно…

— Стыдно оттого, что уехал потихоньку от меня?

На его помрачневшем лице легко было прочесть ответ.

— Да, это было очень нехорошо. Но если бы ты написал хоть словечко, ты бы избавил и себя, и меня от лишней муки.

Он с несчастным видом ерзал на месте. Зельда помнила, как он всегда остро переживал раскаяние в чем-нибудь. Какое-то время терзается невыносимо, распинает себя — потом все проходит и снова тот же веселый оптимизм, как будто ничего не случилось. Зельде не хотелось расстраивать его сегодня. Она коснулась его руки.

— Теперь уже нет смысла мучиться этим, Майкл. Хорошо, что мы все-таки встретились. Ведь могли и вовсе больше не увидеться, не так ли?

Он закрыл глаза, пальцы его беспокойно зашевелились.

— Я не переставал думать о тебе все эти годы. Мне было нестерпимо вспоминать, как гнусно я поступил с тобой.

— Не стоит говорить об этом. — Зельда снова загорелась состраданием и нежностью.

— Не думай, что я не осуждал себя… Я тебя любил, ты знаешь, что любил.

— Тсс, Майкл, не говори ничего.

— Но ты знаешь, что я любил тебя.

— Не надо об этом…

— Но это правда! Я любил тебя, Зельда!!

— Боже мой… боже!

— Я — ничтожный подлец — и больше никто, понимаешь!

Она изо всех сил стиснула руки под столом и кусала губы, пока боль не отрезвила ее.

— Это сумасшествие… сумасшествие. — Она старалась овладеть собой. С глубоким вздохом откинулась на спинку стула. К чему эти запоздалые сожаления? Зачем снова терзаться? Все это было так давно, давно умерло, умерло и похоронено среди лаванды и засушенных лепестков роз… Это — мертвое прошлое, которое более не оживет…

Взгляд ее, рассеянно блуждавший по убогому залу, был перехвачен лакеем, подбежавшим со счетом. Ресторан был уже почти пуст, пора было закрываться. Зельда уплатила и встала.

— Пойдемте, мой автомобиль ждет. Я отвезу вас домой, — сказала она сухо.

— Но я живу в предместье, далеко отсюда, — запротестовал Майкл.

— Пойдемте, — повторила она и стала подыматься по ступенькам.

Всю дорогу ехали молча. Зельда уткнулась в угол и машинально смотрела на мелькавшие за окном огни и темные фасады домов. Ее мучили мысли о потерянных, пустых годах, о бесплодности и бесполезности ее жизни. Какой смысл работать, бороться, — к чему все это?

Автомобиль замедлил ход, Майкл постучал в стекло и указал, куда подъехать.

— Если знаешь эти места, то не так трудно найти, — промолвил он. Голос его заставил Зельду вздрогнуть. В темноте он живо напомнил ей прежнего Майкла, веселого, юного, сильного.

Она посмотрела из окна на узкий каменный дом, такой угрюмый и обыкновенный.

— Ты здесь живешь?

— Да, на самом верху.

Она все еще медлила.

— Можно мне подняться с тобой?

— Сейчас?

— Да. Мне хотелось бы посмотреть.

— Там порядком грязно.

— О, это неважно.

— Ив комнате такой беспорядок…

— Боже, Майкл, точно я не бывала прежде у тебя в комнате! Я знаю, какой ты неряха!

— Да… но… я… — беспомощно переминался Майкл.

Он явно не хотел, чтобы она пошла с ним.

— Ну, что же… — начала было Зельда нерешительно и остановилась. Потом: — Когда же я тебя снова увижу? Нам еще о стольком надо переговорить!

— Да как-нибудь встретимся… Я не особенно занят.

Зельда все еще не прощалась, раздумывая. Майкл явно был в нужде. Примет ли он от нее деньги? В ее сумочке было тридцать или сорок долларов. И ей так хотелось помочь ему.

— Не встретиться ли нам за завтраком? Приходи ко мне завтра в отель, хорошо? Я прикажу подать наверх, и мы поболтаем.

— Отлично.

— В час, ладно? — Она сказала адрес и старательно объяснила, как попасть к ней.

Но она все еще не могла решиться расстаться с ним. Он стоял у открытой двери автомобиля и мял в руках свою старую шляпу.

— Покойной ночи! — сказала она, наконец.

— Покойной ночи!

— Как хорошо, что мы нашли друг друга!

— Еще бы, разумеется.

— Так завтра, в час?

— Да, непременно. — Он захлопнул дверцу и помахал шляпой. Старообразный, маленький человечек, жалкая тень того мальчика, которого она когда-то любила так горячо.

Автомобиль тронулся с места. Она оглянулась в последний раз и увидела, как Майкл вошел в дом.

3

Майкл — Майкл — Майкл!

Взгляд Зельды машинально блуждал по белому потолку ее комнаты. Она не могла уснуть. Майкл снова здесь — такой жалкий, в такой нужде!.. Она не могла хотя бы на миг отогнать думы о нем. Тот красивый и милый мальчик, чьи руки обнимали ее, чьи чистые, юные губы целовали столько раз, кому она отдала весь расцвет своего девичества, весь пыл первой любви, теперь превратился в сгорбленного и незначительного человечка! Она понимала, какую роль сыграла в этом его беспорядочная жизнь… Слабый, ветреный, доверчивый и увлекающийся, добродушный и любящий, нуждающийся всегда в ласке и болезненно чувствительный ко всякой недоброжелательности — таким он был всегда, и даже его достоинства оказались для него пагубны. Он все опускался и опускался, ища легкого пути, стремясь уклониться от неприятностей, ответственности… Да, слабый человек, но созданный, чтобы быть крепко и нежно любимым!

…И она, Зельда, могла уберечь его от гибели, сохранить его любовь, сделать его сильным, верящим в себя, сделать его человеком! О, как неразумна и эгоистична была его мать, увозя Майкла от нее! Она, Зельда, рабски служила бы ему, работала бы для него, помогла бы ему добиться славы, о которой так мечтала миссис Кирк!.. Теперь поздно, слишком поздно! — Она кусала в темноте руки. Умерла любовь… но как он еще дорог ей!

Слишком поздно! Слишком поздно!

— Не могу я больше! — вскрикнула она. — Спать, спать! Я не смогу завтра играть, если не усну сейчас же!

Она нащупала впотьмах выключатель и повернула его. Встала, поискала в аптечке среди склянок и коробочек веронал. Обыкновенно она запивала его горячим молоком. Но в такой поздний час нельзя было беспокоить Миранду. Она проглотила горький порошок и снова легла.

Том… как же будет с Томом? Снова вихрем закружились мысли. Помнил ли он имя Майкла, которое она называла ему в ту лунную ночь в саду? Сообразил ли, что этот обтрепанный человечек — тот самый Майкл Кирк? Если да, то что он думает теперь? Если нет, — как должно было поразить его ее поведение!

Что делать? Как объяснить ему?

Она с удовлетворением подумала: как хорошо, что она не обманывала Тома, никогда ни в чем не обманывала. Ей нечего опасаться сцены, подобной последнему объяснению с Джорджем. Тому было известно о Майкле все. Он поймет ее волнение и посочувствует ее тревоге… Так ли? Не ошибается ли она?..

…Поймет ли он, как…

Но на этом она крепко уснула.

4

Утром мелкий холодный дождик сеял над городом. Миранда, как ни осторожно она двигалась по комнате, все же разбудила свою хозяйку. Голова у Зельды болела, глаза слипались. Расписные фарфоровые часы — подарок Джона — показывали двенадцать. Боже, уже двенадцать! Она торопливо вскочила.

— Господи, Миранда, зачем вы дали мне спать так долго! Я пригласила одного знакомого на завтрак к часу!

— Нет, мисс Марш, джентльмен позвонил и сказал, что не может прийти. Он добавил, что ужасно сожалеет, да, но прийти не может.

— Не может прийти? И больше ничего?

— Да, мэм, ничего больше. Он ужасно сожалел, что…

— Он сказал свое имя?

— Да, мэм. Мистер Кирк — или Чирк, я не разобрала.

Зельда неподвижно смотрела на девушку.

— Кирк, — произнесла она слабым голосом, закусив губу..

5

Прошло два пустых томительных дня. От Майкла — ни слова, ни строчки. Но он придет или напишет, он не может не дать знать о себе!

Она виделась с Томом, и Том был, как всегда, нежен, предан, влюблен. Ни разу не вспомнил, не спросил о человеке, за которым гнался по ее приказу. Несмотря на все усилия Зельды скрыть тревогу или горе, они сквозили в ее глазах, в выражении ее лица. Миссис Харни спрашивала, что с нею. Но ни Том, ни Джон не спрашивали. Зельда чувствовала на себе их обеспокоенные взгляды, но ни тот ни другой ничего не говорил.

Она была теперь особенно нежна к Тому, отвечая на каждый его поцелуй, благодаря за каждое проявление внимания. Ей хотелось дать ему почувствовать, что ни одна тень не омрачает их отношений, что никто не стоит между ними. В его объятиях она обретала ясность и спокойствие, с его губ пила сладкое утешение. Милый Том! Ее верный друг и рыцарь!

Но отчего нет ни звука от Майкла? Она терялась в догадках. Отчего он не написал? Не позвонил? Что заставляло его молчать? Или он не был рад встрече? Не хотел видеть ее снова? Она не собиралась вносить смятение в его жизнь, она хотела только помочь ему, поддержать, сделать его немного счастливее — ничего больше.

Она боролась со своей оскорбленной гордостью. Написала письмо — разорвала, нацарапала второе — уничтожила и вот, наконец, третье запечатала, надписала адрес, наклеила марку… Долго смотрела на узкий коричневый конверт, лежащий перед нею. И, повинуясь внезапному побуждению, вдруг соскребла марку, решив, что письмо отвезет Миранда, пока она, Зельда, будет на представлении в театре. Так скорее и вернее.

6

«Вы можете отнять у меня работу, здоровье, лишить меня всего в жизни — друзей, тех, кого я люблю. Но отнять у меня мои мечты — это не в ваших силах! Несчастна — это я-то? Мало же вы обо мне знаете! У меня есть возлюбленный, да, да! А вы не знали? Возлюбленный, который любит меня любовью, какой вы никогда не узнаете. И он — принц в шелках и бархате, он прекраснее самого господа бога!»

В этом месте роли голос изменил Зельде. Вескотт, игравший с нею, пристально всмотрелся в нее, опасаясь, что она больна. Она делала отчаянные усилия вдохнуть жизнь в свои реплики, но все ее мысли были заняты другим.

В конце третьего акта она вышла и наткнулась на поджидавшую ее Миранду.

— Ну что?

— Никого не застала дома, мисс Марш. Я дергала — дергала звонок, но он не звонил, тогда я толкнулась в дверь — она оказалась не запертой, и я вошла. Как там грязно, мисс Марш! Там на каждой двери написана фамилия, но нигде не было фамилии мистера Кирка. Вы говорили, что он на четвертом этаже, и я поднялась туда, постучала, но вышел какой-то урод, без воротника, небритый и показал мне на другую дверь, и я стучала, стучала — никто не отозвался, тогда я сунула письмо под дверь и ушла.

— Хорошо, Миранда. Спасибо.

Надо подождать еще. Но что-то неблагополучно, она это чувствует!

— Смешно, — сердилась она на себя. — С какой стати мне бегать за ним, если он не хочет меня видеть? Всю жизнь я за ним бегаю, а он не заслуживает этого, он не достоин моей дружбы. В конце концов, — что мне за дело до него?!

Рано утром она позвонила по телефону Тому.

— Том, милый, сколько миль до «Харни-Куль»?

— Около ста двадцати.

— Могли бы мы съездить туда и вернуться в этот же день?

— Разумеется.

— Беретесь доставить меня к семи в театр?

— Конечно! Выедем в девять, в час будем там, оттуда — в три и к семи в Нью-Йорке. Нет ничего легче.

— Том, милый, поедем!

— Когда?

— Сегодня, сейчас!

— Отлично!

— Мне вдруг так захотелось за город. Листья уже все облетели, но воздух в деревне зимою, как вино, и так будет весело прокатиться с вами. Вы ничего не имеете против, чтобы потерять из-за меня день? — Она радостно засмеялась, заранее зная ответ. — Да и судья говорил, что мне надо иногда показываться в тех местах, раз я теперь жительница Пенсильвании… и как доказательство послать оттуда кому-нибудь письмо — знаете, я сейчас напишу письмо, к вам, конечно, и мы его там сдадим на почту. Если вы приедете скоро, я обещаю написать премилое письмо. Вот увидите!

— Любимая моя!

— Так вы скоро?

— Через двадцать минут буду у вас, — крикнул он радостно.

7

Желтое солнце на бледном зимнем небе, бодрящий холодный воздух. Автомобиль Тома летел, как ветер. Всю дорогу болтали. Придумывали сюжеты для пьес, строили планы на будущее, обсуждали, куда они поедут после свадьбы. Каждое лето — за границу: на вилле над Таорминой они будут работать вместе, побывают в Париже, Вене, Флоренции, Риме, во всех местах, что знал и любил Том. Все, все он ей покажет, и она узнает и полюбит все это так же, как и он.

Она положила голову ему на плечо… вздохнула с глубоким удовлетворением. Нет, слишком хорош для нее этот красивый, славный человек, но она вознаградит его крепкой любовью и преданностью. И как интересно они заживут вдвоем! Будут вместе работать, переживать тысячу вещей… И каждый раз, заслыша о постановке новой пьесы Томаса Харни с его женой, Зельдой Марш в главной роли, Нью-Йорк, затаив дыхание, будет ждать… А может быть, у них будет свой театр, самый лучший в городе — театр, в котором они будут ставить свои пьесы и где каждый вечер будет аншлаг?..

Мечты, упоительные мечты!

— Радость моя, — заметил Том, — надо быть готовым и к черным дням…

— «Но вы не можете отнять у меня мечты», — процитировала она, смеясь.

Вот и ферма. Йона радостно встретил их. Кругом было тихо и мертво. Деревья высились прямые и голые, левкои лежали на земле, убитые морозом, поломанные флоксы и астры были унылы и жалки.

— Брр, я не могу видеть этого! — поежилась Зельда. — Это напоминает о тщетности наших усилий сделать жизнь красивой. Как ни украшай ее, сколько ни строй воздушных замков — все в конце концов будет выглядеть, как этот сад. Сходим на почту и ко мне на квартиру, Том, и — домой! Я предпочитаю видеть «Харни-Куль» летом.

Запыленная, усталая, но счастливая, она вышла из автомобиля у своего отеля и поцеловала Тома на прощанье. И только когда она увидела Миранду и поняла по ее лицу, что от Майкла так и нет ответа — она отдала себе отчет в том, что весь день жила надеждой получить его.

И снова она сказала себе: — Но это смешно, наконец! — А потом прибавила: — Он болен, в нужде, он слишком застенчив и самолюбив. Я снова его потеряю, если не спрячу гордость в карман и не пойду к нему сама.

На другой день она приказала подать автомобиль к одиннадцати и отправилась на Чарльз-стрит. Подъехав к дому, где жил Майкл, она послала шофера наверх и осталась ждать в автомобиле. Смотрела на окно наверху, его окно, не занавешенное, с пустым цветочным горшком на подоконнике.

— Мистер Кирк сказал, что сейчас сойдет вниз, — доложил Тони.

Она глубже спряталась в автомобиль, сердце учащенно забилось. Сейчас он придет! Сейчас она увидит его! Но секунды превращались в минуты, минуты шли одна за другой, а его все не было. Наконец, хлопнула дверь, и он появился — бледный, осунувшийся еще больше и, сморщив по обыкновению лицо в улыбку, подошел к ней.

— Хелло! — Голос звучал хрипло. Он сильно закашлялся после первого же слова.

— Ты болен!

— Простуда, ничего больше. — Он держался руками за грудь.

Ветхое пальто выглядело еще более вытертым и жалким при дневном освещении. Пуговиц не хватало. Зельда пристально глядела на него. Заброшен, нищ, болен!

— Садись в машину! — сказала она отрывисто. Поднявшийся ветер трепал волосы Майкла, и было видно, как они поредели. Зельда взяла его растрескавшиеся, сухие руки в свои, затянутые в перчатки, — и он оказался в машине рядом с ней.

— Майкл, отчего ты не пришел и не написал?

Он моргал глазами, усмехался. Что-то страдальческое было в этой усмешке.

Зельда пытливо смотрела ему в глаза, словно силясь прочесть в них ответ раньше, чем Майкл заговорит.

— Почему ты избегаешь меня?

— Честное слово, я не избегаю… В тот день, когда я обещал прийти, меня вызвали в бюро на срочную работу. Я говорил с твоей горничной по телефону, разве она не передала? Я должен был засесть за срочную работу — честное слово, Зельда.

— А отчего ты не ответил на мое письмо?

— Я собирался написать…

— И ни разу не позвонил, не зашел!..

— Не хотел надоедать — вот и все.

— Ты не мог мне надоесть — и ты отлично это знаешь.

— Да, и потом я… Я простудился и лежал все время.

— Ты мог черкнуть мне два слова или попросить кого-нибудь позвонить.

Он начал двигать челюстью с самым несчастным видом. Зельда сжала губы: сердце в ней вдруг растаяло от жалости, ей захотелось обнять его.

— Ну, ладно, — сказала она. — Ты свободен?

— Да. Мне решительно нечего делать.

— Правда немного рановато, но я страшно хочу есть, — солгала она. — Знаешь что — едем к Бревуру.

— Отлично, — согласился Майкл.

И через полчаса, как раз, когда сирены и свистки возвестили полдень, они сидели за столом французского ресторана.

— Давай закажем белое вино avec du citron, — предложил Майкл, — это было моим любимым напитком в Париже. Мы его постоянно повсюду заказывали.

— А коктейли?

— Коктейль — непременно, — восторженно согласился он. Майкл залпом выпил свой бокал. Вино его разогрело, он повеселел, стал разговорчивее, легкая краска выступила на желтом лице. Слабый отзвук прежней радостной беззаботности слышался в его смехе, когда они заговорили о былом.

— Помнишь, как ты испугалась, когда мы встретили бродягу?

— Еще бы! Это на Холлидей-Холл. Тогда был туман, и я решила, что мы заблудились.

— Никогда не забуду, как ты испугалась!

— А помнишь ту историю в воскресной школе?

Оба хохочут, говорят наперебой. Майкл сиял, забыл все, забыл свою бедность, одиночество… Он ел, пил, смеялся — и кашлял надрывным, глубоким кашлем, который, казалось, отнимал у него все силы. Кашель этот острой болью отзывался в сердце Зельды, но она не хотела говорить о нем, боясь спугнуть радостное настроение Майкла.

— Майкл, а помнишь, как дворник швырнул бутылкой в котов и как они выли у вас во дворе, а один вскочил на крышу твоей «студии» и перепугал нас до смерти?

— Да. И мы дрожали, что мама услышит!

— Боже! Какие были удивительные дни!

Оба задумались и сидели молча. Время шло, ресторан наполнился посетителями, потом опустел снова, а они все сидели и разговаривали. Майкл заказал cafe diabolo и Зельда, никогда раньше не видевшая, как его готовят, с любопытством следила за действиями Майкла. Он спросил коньяк и показал ей, как кусок сахара тает в его пламени.

Майкл — и Париж. Она пыталась представить себе его жизнь там. В нем было что-то, напоминавшее француза, — может быть, его отношение к жизни?.. Зельда была очарована изяществом и беглостью его французской речи, когда он говорил с официантом — и вместе с тем грязные, обезображенные руки, пятна и пепел от папирос на пиджаке. Ей было так больно видеть это.

О Майкл, Майкл, счастливый, веселый Майкл, которого она знала когда-то! Сегодня что-то от Майкла прежних дней блеснуло в этом понуром, больном человеке. Но это слабое подобие тотчас исчезло.

После ресторана Тони помчал их в парк. Там они долго, медленно ездили по аллеям мимо облетевших деревьев. Прохожие спешили по своим делам, запахивая поплотнее пальто и поеживаясь от холода. А Майклу и Зельде было тепло и уютно в автомобиле. Он прислонился головой к ее пушистому меховому воротнику, и ее маленькая рука без перчатки лежала в его костлявой руке. Когда круглые фонари вдоль аллеи зажглись мягким светом, Зельда вспомнила о времени. Она шевельнулась, порывисто обняла Майкла и поцеловала его в потрескавшиеся синие губы, — ее горячая слеза обожгла щеку Майкла.

На следующий день, в субботу, ей предстояло слишком много дел, поэтому они уговорились встретиться в воскресенье и провести его вместе. Руки их снова встретились при прощании, и во второй раз за сегодня она поцеловала его. Автомобиль мягко остановился у отеля.

Войдя в ярко освещенный вестибюль отеля, Зельда вдруг нахмурилась, вспомнив, что обещала Тому и Джону пойти с ними в воскресенье в Метрополитен-Музей. Ну, ничего, она отговорится головной болью или придумает что-нибудь другое… Но только это не совсем хорошо по отношению к Тому…

«Нехорошо по отношению к Тому…» — твердила она мысленно, входя к себе и потом сидя за скромным обедом, принесенным Мирандой.

Господи! Все опять начинает запутываться и в ней самой и вокруг нее.

Все равно: хорош ли, плох ли ее поступок по отношению к Тому, она не может и не хочет отказываться от свидания с Майклом. Она ему нужна, она ему очень нужна! Еще один день подарить ему — разве это означает много отнять у Тома?.. Нет, Том ничего не будет иметь против…

«Боже, боже, — шептала она. — Что я делаю?!»

8

В воскресенье стол был накрыт наверху, в ее маленькой гостиной. Она заказала все, что любил Майкл, не забыла и сотери, и его парижский sirop de citron. Миранда еще накануне купила у кондитера с полдюжины разных пирогов и тортов для этого Лукуллова пира. Зельда, украшая комнату, не устояла перед искушением поставить на видное место целый ряд своих новых фотографий. На столе в вазе благоухали фиалки.

Фарфоровые часы пробили час, но не было ни мистера Кирка, ни его телефонного звонка. Холодная тоска и тревога постучались в душу Зельды. Она уже знала, что он не придет. Ни извинения, ни словечка!.. Не придет, не придет… не придет!

Появился Дмитрий, лакей с подносом в руках и стал расставлять блюда. Зельде было нестерпимо видеть его. Она отошла к окну. Сердце ее падало, падало, ей казалось, что что-то умирает в ней. Вспомнилась библиотека в Сан-Франциско. Вот также ждала она его там когда-то, следя за стрелкой больших стенных часов… Черные мысли нахлынули снова.

— Прикажете смешать коктейли, мисс? — спросил Дмитрий за ее спиной.

— Нет, подождем еще. Мой гость опоздал, вы можете идти, Дмитрий, я позвоню, когда нужно будет убрать.

— Слушаю, мисс. — Она подписала счет, дала ему на чай, и он ушел.

Теперь она была одна. Прошло четверть часа, полчаса. Она потушила спирт под блюдами, оглядела накрытый для двоих нарядный стол… И вдруг в порыве исступления схватила вазу с фиалками… и все — цветы, вода, стекло — полетело на пол.

— Он не заслужил всего этого, он ничего не заслужил! — кричала она обрывающимся голосом. — Ему ни в чем нельзя верить! Пустой, никуда не годный человек!

9

«Дорогой! Я пишу, потому что у меня острая потребность поговорить с вами и облегчить душу и, кроме того, я хочу, чтобы вы имели время обдумать свой ответ раньше, чем дать его.

Помните, две недели назад я просила вас остановить и привести ко мне одного жалкого малого, смотревшего у театра мои фотографии? Я познакомила вас, но, может быть, вы не расслышали, что его зовут Майкл? Во всяком случае, я хочу быть уверенной, что вы знаете, кто это. Это — тот мальчик, которого я любила когда-то в Сан-Франциско, из-за которого мой дядя хотел поместить меня в исправительный приют. Он — художник, живет случайной работой и, по-видимому, часто голодает. Я была рада вновь увидеться с ним, боюсь, что чересчур рада, потому что это грозит внести разлад в мою душу. Мы с ним после той ночи встречались еще два раза. Он мне рассказал о своей жизни. Меня мучит, что он болен и несчастлив. Не знаю, насколько он талантлив, но это все равно дела не меняет. Он из тех людей, что легко опускаются и не способны бороться и прокладывать себе дорогу в жизни.

Вчера я к вам позвонила и сказала, что я не могу идти в музей, потому что у меня болит голова. Это была ложь. Я не пошла, так как ждала Майкла к завтраку. Но он не явился и даже не извинился и не предупредил меня. Это меня больно поразило…

Мне казалось, что я умираю от боли, когда я убедилась, что жду его напрасно. Не знаю, что это было со мной? Я встала, чтобы подойти к телефону и вызвать вас. Я чувствовала, что должна увидеть вас непременно! Меня соединили с вашим отелем и, пока я ожидала, мне вдруг пришло в голову, что нечестно, нехорошо говорить с вами, притворяясь, что все благополучно и не рассказывая вам всей правды о Майкле. Я хотела пойти к Джону, но не посмела: я знаю, он сказал бы мне, что я нехорошо поступаю с вами, и он был бы прав.

Я промучалась весь день, мне казалось, я схожу с ума. Я чувствовала ненависть к себе, потом — к вам… Ах, Том, не знаю, что это нашло на меня. Я возненавидела свою жизнь, все в ней! Я казалась себе презренной, злой, недостойной вашей дружбы, ничьей дружбы и уважения…

Я не могу разобраться в своих чувствах к Майклу. Я не знаю, люблю ли я его. Может быть, это только вспышка былой нежности. Но я не могу не думать о нем. Можно ли быть так всецело занятой человеком, не любя его? Не знаю. Если я и люблю Майкла, то совсем по-другому, не так, как вас. Не думаю, впрочем, чтобы это была любовь. Но я считаю долгом сказать вам, что с того дня, как мы с ним расстались, и до той минуты, когда вы привели его ко мне на улице у театра, душа моя не переставала тосковать о старом друге.

Но все это теперь позади. Он показал, что не нуждается ни в моей дружбе, ни в моей нежности. Я вычеркну его из своей жизни. Я не хочу больше никогда ни видеть его, ни слышать о нем. Тяжелое то было испытание — но все время я не забывала о вас, Том. Эта встреча с Майклом помогла мне понять, как я ценю ваше доверие и дружбу. Я вас уважаю, Том. «Уважение» — неуклюжее слово. И оно не включает понятие любви. Но в эти последние дни я ясно увидела, что любовь без уважения не может существовать, и что в жизни ценны только такие отношения, где оба эти чувства сливаются вместе.

Ваша Зельда.»

10

Отослав письмо по почте с таким расчетом, чтобы Том получил его на следующее утро и мог со свежей головой обдумать все, что в нем говорилось, она отправилась в театр с несколько облегченным сердцем. Миранде было наказано передать мистеру Харни, что она нездорова и хочет хорошенько отдохнуть, а после спектакля сразу ляжет спать. Она не хотела видеть Тома до того, как он прочтет письмо.

Втирая крем в кожу после последнего акта и с удовольствием думая о том, что вот сейчас уедет домой и ляжет в постель, она вдруг услышала шум и мужской голос у дверей уборной. Неужели Миранда не поняла ее приказания? Послышался как будто голос Тома… Но странно: он звучал необычно.

— Мисс Марш будет рада увидеть меня, — сказал знакомый голос.

Зельда повернула к горничной удивленное, омраченное лицо.

— Посмотрите, кто там?

Не успела она сказать это, как в дверь громко постучали. Миранда подошла, чтобы спросить, в чем дело. Но только она приоткрыла дверь, как ее кто-то грубо оттолкнул и ворвался в комнату.

Зельда застыла на месте.

В дверях, широко улыбаясь, простирая руки, как бы готовясь заключить ее в объятия, стоял Джордж Сельби.

— Ага, Зельда, девочка, я таки добрался до тебя! Я хотел лично выразить тебе свой восторг. Ты стала великой актрисой, я горжусь тобой, моя крошка. Я не мог удержаться, чтобы не сказать тем, кто сидел поближе, что ты — моя жена…

Ну, что же, разве ты не рада мне, старушка?

 

Глава девятая

1

Одной рукой запахивая на груди капот, другой — подбирая распущенные волосы, с бешено колотившимся сердцем, Зельда очутилась в объятиях Джорджа и на щеке, еще липкой от кольд-крема почувствовала его горячо целовавшие губы. Но через секунду она с силою оттолкнула мужа и посмотрела на него злыми глазами.

— Что же, ты не рада мне? — повторил Джордж. — Боже, а я проехал восемь тысяч миль, чтобы увидеть тебя!

Он уселся на узкую кушетку, сдвинул шляпу на затылок и хлопнул себя по коленям.

— Да-с, почтеннейшая моя (Джордж просто сиял от удовольствия). — Это я называю играть! Ты превзошла меня, своего учителя, в два, нет, в три раза! Стоило проехать восемь тысяч миль, чтобы посмотреть на это… Ну что же, разве ты не рада, что видишь своего старого Джорджи-Порджи?

Она все еще молчала и смотрела на него во все глаза. Лицо у Джорджа стало одутловатым, на щеках появились синие жилки, белки глаз были нечистые, взгляд какой-то стеклянный. Пьянство, женщины, беспутная жизнь наложили свой отпечаток. Зельда содрогнулась при мысли о прежней своей интимной близости с этим человеком.

— Где ты был все это время? — спросила она холодно.

— На востоке — главным образом на Филиппинах. Ездил туда с Эмерсоном и Мадлин Вест. Она ведь, ты знаешь, метит в «звезды». Эмерсон собрал труппу, и мы играли в Индии, Сингапуре, Китае, Японии, но, когда приехали на Филиппины, мы с Эмерсоном повздорили, и я его бросил. Поболтался там некоторое время. Выиграл кругленькую сумму у милейших представителей американской армии в покер и бридж и пустился было в коммерцию, да прогорел. О, я имел там доступ решительно во все клубы и недурно зарабатывал. Однажды мне кто-то сказал, что ты выступаешь на Бродвее, но я не поверил, пока в одном из журналов не наткнулся на твой портрет с целым панегириком на обороте. Я был очень рад, что тебе повезло, — я всегда замечал, Зель, что в тебе что-то есть! Ну, а потом прослышал и про твой новый успех, узнал, что ты стала знаменитостью и решил: махну-ка я снова в штаты и скажу «здорово!» своей старушке. Я крупно сыграл раз-другой, загреб порядочный куш и — вот я здесь. «Она найдет мне место в той же труппе, где играет сама, или поможет мне устроиться в другом месте», — говорил я себе. — Я ведь знаю мою Зельду! Да-а-а, ты высоко забралась!

Зельда слушала, словно окаменев. Когда он остановился и доверчиво улыбнулся ей, сердце в ней замерло, как у зверя, над которым вот-вот захлопнется западня. Она с ужасом предвидела неизбежное длинное объяснение. Он, очевидно, еще ничего не знал о ее намерении развестись с ним. Надо сказать ему. Не здесь, конечно, а у себя в комнате. Но ей одинаково не хотелось ни пускать его к себе наверх, ни обсуждать их дела в вестибюле отеля, где его оглушительный голос привлечет всеобщее внимание. Она торопливо соображала… Лучше все-таки у себя в комнате… Миранда покараулит…

Отвернувшись к зеркалу, чтобы докончить туалет, она изложила ему свой план.

— Отличная идея, котеночек! Поужинаем вместе… Найдется у тебя что-нибудь выпить, а?..

Он сидел, наблюдая за ней, делая бесцеремонные замечания, — и его присутствие в этой маленькой комнатке как-то ошеломляло Зельду. Убрав волосы, она попросила его выйти, пока она сменит капот на платье. Джордж оглушительно захохотал и хлопнул себя по колену.

— Выслать собственного мужа из комнаты, когда надо переодеться! Вот это мило, клянусь богом! Человек протрясся восемь тысяч миль, чтобы взглянуть на жену — а она выставляет его из комнаты, когда хочет снять платье. Скажи-ка, малютка, не хочешь ли ты забыть, что мы с тобою — муж и жена?

Он игриво подмигнул, потом тяжело поднялся с места и вышел за дверь. Быстрым шепотом Зельда дала инструкции Миранде.

Через несколько минут они все трое садились в автомобиль.

— Господи, помилуй! — воскликнул Джордж. — Лимузин, шофер, какой шик!

— Я его нанимаю помесячно. Это стоит очень недорого, — объяснила Зельда.

В ее гостиной Джордж снова сделал попытку обнять ее, но на этот раз она решительно оттолкнула его.

— Скажи, что это за новости? — сказал он с упреком. И, потирая подбородок, осмотрелся.

— Очень мило, — одобрил он. — Очень, очень мило.

Увидел фотографии на камине — все пересмотрел.

— Клянусь богом, ты ослепительна, Зель! Я заберу у тебя две-три из них… Скажи, так как насчет выпивки? — И он понизил голос: — Не отошлешь ли ты девушку?

Миранда осталась в спальне, и Зельда предусмотрительно оставила дверь открытой. Было уже за полночь, и буфет отеля был закрыт. Она принесла Джорджу найденную в шкафу бутылку виски, он смешал его пополам с водой и безропотно выпил холодным.

— Да, старушка, — сказал он, все еще держа бутылку и стакан. — Я долго ждал этого, — этой встречи с тобой наедине. Мы были славной парочкой, Зель, бесполезно это отрицать. Я часто вспоминал то время, когда мы все выступали в трех-четырех сеансах каждый день и забирались в чью-нибудь гримерную, а Тутс и я бегали за закуской. Бывали и хорошие времена, не одни же худые! С тех пор я…

— А что сталось с собакой? — перебила Зельда.

Он с недоумением посмотрел на нее.

— Собакой? Какой собакой?.. А, это ты о Бастере. Его взяла Ида. Ида Перкинс, знаешь, та, которую я пригласил играть вместо тебя в водевиле. Да, Зельда, куда ты ушла тогда? Что с тобой случилось после этого? Я обрыскал весь город — никто не слыхал о тебе. Касси говорила, что ты будешь ее помощницей в «Альказаре», но ты не явилась туда. Я с утра до вечера бродил вокруг этого театра, ожидая, что увижу тебя. Я хотел помириться, Зель, честное слово, и сказать тебе, что прошлое уже забыто. Куда ты спряталась?

— Я нашла работу.

— Где, какую?

— Не все ли теперь равно? Я честно зарабатывала свой хлеб.

— Видишь ли, я не мог продолжать искать тебя из-за Моррисона. Надо было взять кого-нибудь на твое место и начать играть. Койн выкопал где-то эту Иду Перкинс, но она не годилась: согнутая в дугу, как задняя нога у собаки! Когда мы приехали в Колорадо, я немного закутил — а она удрала, забрав кошку и собаку и все мои деньги до последнего цента! Обчистила меня до нитки! Пришлось порвать с Моррисоном. Плохо приходилось одно время… А потом подвернулся Эмерсон, наобещал с три короба, я и поехал с этим выродком на восток!

Он продолжал рассказывать подробно о своей жизни, и Зельда внутренне дрожала, внимая ему. Боже, какой участи она избегла! Может быть, он и не опустился бы так сильно, если бы она осталась с ним, но она-то никогда не поднялась бы над тем болотом, в которое он тянул ее! Водевили, сомнительные гостиницы, грубая пища, общество вульгарных людей… Она сравнила его с Томом… и невольно поморщилась. Джордж заметил изменившееся выражение ее лица, но истолковал его по-своему.

— Тебя немного волнует, что снова видишь мужа, не правда ли? И я взволнован, ей богу! Я чертовски скучал по тебе после нашей стычки во Фриско. Одно время просто места себе не находил. Ты не поверишь, как много я и после думал о тебе! Проехал восемь тысяч миль, чтобы увидеть тебя! Это ли не доказательство? А ты, Зель, ты не забывала меня? Жалела хоть иногда, что мы расстались?

Поставив бутылку и стакан на камин, он подошел к ее креслу и тяжело оперся коленом на сиденье. Раньше, чем она успела отодвинуться, сильный запах виски ударил ей в лицо.

— В чем дело, Зель? Ты не рада, что после стольких лет твой старик снова с тобой?

Она встала — и он выпрямился, двинулся за ней, умоляя:

— Да говори же, Зель! Не часто ведь бывают такие славные парочки, как мы с тобой были! Как мы дурачились и веселились, помнишь? Ты была такой нежной и доброй женушкой. И только благодаря тебе я держался на ногах. Я никогда не забуду, как ты ухаживала за мною и в Сиэтле, когда я слег, и потом, когда я хватил яду… Не знаю, умел ли я показать тебе тогда, как безгранично я тебе благодарен за все… Зель, не злись на меня больше! Я готов был еще тогда во Фриско забыть прошлое, так отчего бы тебе сейчас не сделать то же самое? Будем снова друзьями. Я тебя страх как любил, Зель, и будь я проклят, если не люблю и сейчас точно так же! Будь ты со мною, все было бы иначе. А я никогда не переставал любить тебя. Я поступил с тобой гнусно, я теперь сознаю это. Но разве ты не можешь простить? Не скажешь: «Ладно, Джордж, все забыто»? Не будешь снова ласкова ко мне, как бывало? Ты теперь на высоте счастья. И я ничего не могу предложить тебе, кроме этого старого глупого сердца, которое всегда принадлежало тебе.

Он поймал Зельду за руку и попытался привлечь к себе. Но она вырвалась и отошла. Ее ужасала мысль о близости между ними. Она встала так, чтобы стол их разделял.

— Между мною и тобою навсегда все кончено, Джордж.

— Что ты хочешь этим сказать?!

— Именно то, что сказала. Ты сейчас уйдешь из этой комнаты и никогда больше не будешь снова пытаться увидеться со мной.

— О Зель, не говори так! Я проделал этот путь из Манилы только для того, чтобы увидеть тебя!

— Я намерена развестись с тобой, Джордж, и начну хлопотать об этом, как только появится такая возможность.

— Развестись со мной?

— Да, и отныне мы пойдем разными дорогами.

Он смотрел на нее с изумлением, с трясущейся челюстью.

— Господи, помилуй! — воскликнул он помолчав. — Я приехал с другого конца света к своей собственной жене, а она мне заявляет, что намерена развестись! Слыхал ли кто что-нибудь подобное, я вас спрашиваю!

— Да, Джордж, нашим отношениям давно конец, и я хочу, чтобы сегодняшняя встреча была последней.

— Господи! — только и повторял Джордж.

— Ты можешь, если тебе угодно, повидаться с моим адвокатом, он тебя уже разыскивал.

— С твоим адвокатом! А не придется ли тебе повидаться с моим? Требовать развода намерена ты? А на каком основании?

— На том основании, что ты меня бросил, не содержал, жестоко обращался со мной, ты ведешь распущенный образ жизни… да мало ли какое основание можно привести!

— Только не в этом штате!

— Ничего, это мы устроим…

Ее хладнокровие ошеломило Джорджа. Он начал мигать, подбородок у него задрожал, — и вдруг, к удивлению Зельды, он бросился на кушетку и, заслонив глаза рукой, заплакал. Вынул платок и, не скрываясь, утер глаза.

— Никогда я не думал, что ты можешь поступить так подло, — сказал Джордж разбитым голосом. — Что ты можешь так поступить со мной.

Она молчала, с трудом сдерживая свое раздражение.

— Я… я считал каждый час, каждую минуту… летел к ней, — он снова всхлипнул, — и вот… вот что она мне преподносит! А я так гордился, так гордился тобой сегодня вечером! И я сказал парочке, что сидела возле меня, и одному парню, который мне попался в фойе в антракте, что ты — моя жена!.. — Он рыдал, уткнувшись в платок.

Постукивая пальцами по столу, Зельда ждала, когда он успокоится. На лице ее было выражение холодной решимости. Она думала: «Долго ли мне еще сидеть здесь и возиться с ним? Когда же он уберется»? — Она мысленно уже говорила с Томом по телефону. Рано утром она скажет ему, какой у нее был посетитель… К этому времени Том получит и письмо о Майкле. Создаст ли то и другое отчуждение между ними?

— Я проехал восемь тысяч миль — и вот сюрприз! — плакал Джордж, качая головой и сморкаясь. — Что в сравнении с этим все муки ада?

— Зель, — сказал он, с мольбою подымая на нее свои выцветшие, залитые слезами глаза, — разве у тебя совсем нет сердца? Человечности? Собаку ты не выгнала бы так, как гонишь меня. Я истратил все до последнего цента, чтобы добраться сюда. Чего только не перенес в дороге! Занял у одного парня пять долларов, чтобы купить билет и увидеть свою жену на сцене. И я все время твердил себе: «Зель тебе обрадуется, старина! Она не отвернется от тебя. Она позаботится о тебе, как делала всегда, и найдет тебе местечко в своей труппе или какой другой, она ведь знает, что ты можешь делать. И ты ей докажешь, как ценишь ее доброту, и сделаешь так, чтоб она гордилась тобой!» Вот что я сотни раз говорил себе — сто раз в день! И вот я здесь — и такой прием!

— Очень сожалею, — сказала она безучастно.

— Ах, так вот ты как! — зарычал он вдруг, вскакивая на ноги с побелевшим от гнева лицом. — Это все, что ты можешь сказать? Только «сожалеешь»? Ничего больше?

Внезапность этой перемены испугала Зельду. Сердце у нее забилось, но она и бровью не повела. Бешенство покинуло Джорджа так же внезапно, как вспыхнуло.

— Клянусь богом, — сказал он уныло, — я не могу сердиться на тебя. Я… я…

Он провел рукою по лицу, пошел, пошатываясь, к камину, налил полстакана неразбавленного виски, выпил залпом и прижался лбом к каминной доске. В комнате слышалось только его прерывистое и шумное дыхание да тиканье маленьких фарфоровых часов. Зельда взглянула на них и устало отметила, что время близится к двум.

— Послушай, Зель…

Он подошел, и снова полились мольбы.

— Нет! — сказала она твердо.

Но Джордж снова стал уговаривать, доказывать, — и всякий раз, когда он замолкал, она отвечала, — нет!

Он уставился на нее и вдруг быстро и грубо схватил ее за руку.

— Миранда! — позвала громко Зельда.

— Здесь, мэм!

В спальне послышалось движение, и заспанная Миранда появилась в дверях. Джордж выпустил руку Зельды.

— Мистер Сельби уходит, — сказала она, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Если он не уйдет, вы позвоните вниз.

Джордж с угрозой сдвинул густые черные брови.

— Будь ты проклята! — сказал он хрипло. — Думаешь, ты можешь выбросить меня за дверь, да? Думаешь, ты со мной развязалась?.. Хорошо же, скоро ты будешь думать иначе!

Он продолжал грозно смотреть на нее.

— Я найду способ поквитаться с тобой, увидишь! Запомни мои слова. Я проделал путь от Манилы до Нью-Йорка; а она меня гонит в шею! И знать меня не желает! Ты сделала такую карьеру — и не можешь поддержать меня? Когда ты была безработной и голодала и тебе нечем было платить за комнату, кто, хотел бы я знать, помог тебе? Спроси это у себя, милая моя! Где бы ты была теперь, если бы Джордж Сельби не был тебе другом в трудное время?

Как большое дикое животное, он стоял между обеими женщинами, глядя то на одну, то на другую. Уничтоженный, в бессильной ярости, он схватил свою шляпу и пальто, но у двери остановился — и эффектно набросил пальто на одно плечо, как плащ.

— Джордж Сельби никогда не забывал друга, но и не прощал врагу!

Распахнул широко дверь, вышел в коридор и скрылся.

2

— Пусть это вас не беспокоит, — сказал Зельде адвокат. — Мы его разыщем и побеседуем с ним. Нежелательно предавать дело огласке, но и нельзя допустить, чтобы он надоедал вам и противился разводу! Он может вам наделать серьезных неприятностей, если захочет. Но будем надеяться, что мистер Сельби окажется рассудительным человеком. Вы сказали, кажется, что он нуждается в деньгах?

— Он говорил вчера, что истратил все до последнего цента, чтобы добраться до Нью-Йорка.

— Так, может быть, он заинтересуется предложением — гм!.. с нашей стороны… гм!.. некоторой компенсации… за оскорбленные чувства, — заметил с усмешкой адвокат.

Зельда нахмурилась. Ей было противно это: заплатить мужу, чтобы он позволил ей выйти за другого! Но Том одобрил план.

— Отлично! Как вы думаете, он согласится?

— Может быть. Не знаю.

— Так найдите его и попытайтесь это уладить, мистер Чизбро. Дайте ему пять или десять тысяч, я на все согласен, только бы он оставил в покое мисс Марш.

— Нет! — резко остановила его Зельда. — Я сама могу купить себе свободу, если уж нет другого выхода. Вы очень щедры и добры, Том, но я не могу допустить, чтобы вы давали деньги на это. У меня есть несколько тысяч, и, если Джордж захочет взять, я охотно отдам их ему. Судья Чизбро — мой адвокат в этом деле, не забудьте.

— Хорошо, хорошо, мы понимаем, мисс Марш, — успокоительно сказал судья. — Я улажу вопрос с вашим супругом. Мне думается, что я знаю, как надо обращаться с людьми этого типа.

3

Дом на Чарльз-стрит был погружен в темноту; мрачно чернели его неосвещенные окна. Зельда толкнула входную дверь и нерешительно посмотрела в непроницаемый мрак, царящий впереди. Холод нежилого, давно нетопленного помещения дыхнул ей в лицо.

Миранда стояла за нею.

— Как же вы пойдете в темноте, мисс Марш? Лестница крутая, и вы не знаете, куда идти и кто здесь живет?

Зельда шагнула в подъезд и остановилась. Ей и в голову не приходило отступать.

В этот вечер в театре она получила на свое имя письмо: в дешевом, грязном конверте — клочок бумаги, вырванный из записной книжки. На этом клочке было нацарапано карандашом:

«Дорогая 3.!

Я не на шутку расхворался. Не можешь ли ты прийти? Майкл».

— Спросите у Тони, нет ли у него фонарика, — скомандовала Зельда. Она стояла у двери, пока Миранда ходило к автомобилю.

— Нет, мэм, — откликнулся с улицы шофер, — но тут за углом есть гараж, там, вероятно, можно достать что-нибудь в этом роде!

Обе женщины уселись в ожидании на цементные ступеньки лестницы, Ночь была пронизывающе-холодная. Пустые улицы казались как-то особенно унылыми и обнаженными. Зельда запахнула поплотнее пальто и подняла воротник.

— Лучше будет, если вы пойдете с нами, — сказала она Тони, когда тот вернулся. — Ступайте вперед и освещайте ступени, а мы пойдем за вами.

Лестница, как и предупреждала Миранда, оказалась очень крутой и узкой. Иx шаги громко и как-то жутко звучали в тишине.

— Это уже четвертый? — спросила Зельда.

— Да, мэм, как будто четвертый… Нет, еще выше! — Миранда говорила шепотом: ей было не по себе в этом на вид пустынном доме.

Наверху лесенка вела, как показалось Зельде, на самую крышу. Они поднялись один за другим. Миранда указала дверь, куда она сунула письмо во время своего первого визита.

Тони поднял фонарик и осветил замочную скважину. В эту минуту, как бы указывая им дорогу, из-за двери послышался резкий, лающий кашель.

— Майкл, Майкл! — с острой болью в сердце шепнула Зельда.

— Майкл! — она постучала в дверь. Но только этот ужасный кашель был ей ответом.

Она нажала ручку — и дверь отворилась в холодный мрак комнаты.

— Майкл?

— Кто там? — Его голос, но охрипший до неузнаваемости.

— Это я, Зельда. — Тони повел фонариком по комнате и осветил кровать, на которой она увидела поднявшегося на локоть Майкла. Волосы у него были всклокочены, подбородок и щеки обросли светлым пушком, рваная сорочка едва прикрывала тело. Кашель снова одолел его и тряс, как терьер — схваченную крысу, потом отпустил, и Майкл в изнеможении упал на голый матрац. Зельда, окаменев, стояла посреди комнаты, прижав руку к горлу, где, как казалось, тяжелыми толчками билось сердце — острое сознание своей беспомощности охватило се. Наконец, придя в себя, она подошла к кровати, встала на колени и нашла руку Майкла. Он тотчас же ухватился за ее пальцы. Руки у него горели, а в комнате было ужасно холодно.

— Как хорошо, что ты пришла, Зельда, — зашептал он. — Я, кажется, не на шутку расхворался. Здесь никого нет. Мне так не хотелось тебя беспокоить, но пришлось… К-ха, к-ха, к-ха.

Продолжая водить фонариком, Тони нашел газовую горелку и зачиркал спичками, пытаясь зажечь ее.

— Нет, ничего не выйдет, — глухо раздалось с постели. — Газ отключили.

Нашли огарок свечи в грязном стакане и зажгли. Колеблющийся огонек едва озарил часть комнаты и на потолке задвигались громадные черные тени.

Зельда поднялась и молча поглядела на Майкла. Он лежал с закрытыми глазами и тяжело, прерывисто дышал. Новый приступ кашля заставил больного приподняться и терзал его, терзал, разрывая, казалось, на части его грудь.

Что делать?!

Майкл страдает, болен, может быть, умирает! Где найти врача в такой поздний час!

— Его нельзя оставлять здесь, — сказала Зельда с отчаянием. Но единственное убежище, какое ей пришло в голову, — были ее собственные маленькие комнатки.

— Я бы на вашем месте свезла его в больницу, — посоветовала Миранда.

— Куда же? В какую?

Тони предложил соседнюю — Св. Игнатия.

Они стояли в центре едва освещенной комнаты, как заговорщики или как три черных привидения в призрачном белом свете фонарика, а с кровати каждую минуту раздавался хриплый кашель.

— Он умирает, — еле сдерживая рыдания, произнесла Зельда.

— Да нет же, просто он сильно простужен и его надо поместить в больницу, — повторила практичная Миранда.

— Нет, нет, говорю вам, он умирает!

— Не думаю, чтобы я был так плох, Зельда, — раздался вдруг вперемешку с кашлем голос Майкла. — Я думаю, лучше в ту… к которой… я… приписан.

Она кинулась к нему, опустилась на колени, обхватила его голову руками и страстно зашептала:

— Майкл, дорогой мой, я буду ходить за тобою, я тебя не оставлю, обещаю тебе!

Она припала губами к его руке, затем мокрой от слез щекой нежно коснулась щеки Майкла. Слабое пожатие горячих пальцев было ответом на эту ласку.

Через минуту она выпрямилась с долгим вздохом.

— Хорошо, Тони, поищите доктора или больницу. Мы будем ждать вас здесь.

Шофер побрел вниз, нащупывая дорогу, а Зельда сверху светила ему фонариком. Воротясь в комнату, она села на край жалкой постели, не выпуская фонарик из рук. Майкл, отдыхая от кашля, лежал тихо не то в забытьи, не то просто сильно ослабев — и единственным звуком, нарушавшим тишину, было его короткое свистящее дыхание. Зельда, дрожа от холода, смотрела в полумраке на небритые щеки и черные круги под глазами, на почти обнаженное плечо, едва прикрытое остатками изорванного рукава…

Она принялась медленно водить фонариком по комнате. Из темноты выступали то кучка пустых коробок из-под папирос, то скомканные газеты, то чашка или тарелка с остатками пищи, то разбросанная ветхая одежда, то пустые тюбики из-под красок. Грязь и запустение царили кругом.

К-ха, к-ха, к-ха! Больной снова тяжело приподнялся. К-ха, к-ха, к-ха…

— Воды! — прохрипел, задыхаясь, он.

За грязной занавеской, среди мусора они нашли водопроводную раковину.

Кашель все продолжался. Эти ужасные звуки точно иглы пронизывали все существо Зельды; каждый взрыв кашля, как нож, врезался ей в грудь. Она пробовала поддерживать Майкла, когда начинался новый приступ, но любое прикосновение причиняло ему боль.

Зельда уже думала, что ей самой придется бежать за доктором, когда зазвучал рожок «скорой помощи». В окно были видны огни подъехавшего автомобиля.

Шум, голоса, громкие шаги на лестнице. Одна за другой стали открываться двери на площадках, замерцали огни, высунулись головы любопытных. Появился доктор — молодой человек с повелительными манерами.

— Что случилось с газом? Нельзя ли здесь зажечь что-нибудь?

— Его отключили.

— Где пациент?

К-ха, к-ха, к-ха. Не слушая объяснений, доктор нагнулся над распростертой фигурой. Зельда светила фонариком.

— Сильная простуда — вот и все. Кто распорядился вызвать «скорую помощь»? Здесь нет никакой экстренности.

— Это я послала за вами. — Голос Зельды зазвучал твердо и решительно. Молодой врач удивленно посмотрел на нее в полумраке.

— Это я послала своего шофера за врачом. — Я — Зельда Марш, больной мой близкий друг.

Доктор заметно смягчился.

— Он весь горит и его замучил этот проклятый кашель, — продолжала Зельда. — А тут такой холод, и нет света, к тому же здесь некому ходить за ним. Он умрет, если его оставить здесь. Его необходимо перевезти в больницу, поместить в лучшую палату, я за все заплачу. Я поеду с вами, и мы переговорим обо всем.

— Хорошо, мисс Марш, мы его доставим в больницу Св. Игнатия. Подымайте больного, друзья.

Опытные руки санитаров подняли на носилки укутанного в одеяло Майкла и понесли в ожидавший внизу автомобиль. Зельда и Миранда шли за ними. Несмотря на поздний час, у автомобиля уже успела собраться кучка любопытных. Носилки глубоко вдвинули внутрь, доктор вскочил за ними и захлопнул дверцы. Но до Зельды успел донестись еще раз раздирающий кашель Майкла.

4

Больничный запах навеял столько воспоминаний: о Бойльстоне, его консультации, о станции скорой помощи, где спасали Джорджа, о городской больнице Сан-Франциско и ужасной палате № 35… Зельда нетерпеливо отогнала эти воспоминания.

Монахиня в черном встретила их, и Зельда, взволнованно глядя в красивое, бескровное лицо, объяснила причину их позднего вторжения, и, борясь со слезами, описала бедность и заброшенность, в которой нашла Майкла.

— Пожалуйста, прошу вас, только не в общую палату! Я уплачу, уплачу, сколько нужно, только сделайте, чтобы у него была отдельная комната, хорошая сиделка и все самое лучшее, и опытный доктор. Он мне — как брат, мы старые друзья…

— У вас нет своего врача?

— Нет, я никого не знаю.

— Доктор Лоренс Дуайт — прекрасный врач. Он бывает здесь по утрам. Приезжайте и поговорите с ним. А пока его посмотрит наш дежурный врач. Уход будет хороший, не беспокойтесь.

— Когда бывает здесь доктор Дуайт?

— Между девятью и десятью. Если хотите, я попрошу его посмотреть больного до начала операций.

— Да, да, непременно. Спасибо вам. Я приеду утром. Так вы обещаете доставить ему все самое лучшее и присмотреть за ним? Я не знаю, сколько он пролежал в той ужасной норе один, без помощи. Может быть, он голоден?! — Голос ее оборвался.

— Вам незачем волноваться. У нас обо всем позаботятся.

Зельда порылась в сумочке. Монахиня жестом остановила ее.

— Нет, этого пока не надо. Скажите имя больного и ваше имя и ваш адрес. Вы уплатите за все потом.

Имя, которое произвело такое впечатление на молодого доктора, было, вероятно, незнакомо этой бесстрастной женщине в черном; она спокойно записала его и адрес отеля.

5

Доктор Дуайт, вышедший на другое утро к Зельде в чопорную приемную с портретами каких-то монахов и иллюстрациями к текстам писания на стенах, оказался лысым, серьезным мужчиной в очках, за стеклами которых прятались умные и внимательные глаза. В них мелькнуло удовольствие, когда Зельда назвала себя.

Но когда она спросила его о Майкле, он нахмурился и поджал губы.

— Больной в не особенно хорошем состоянии и надо будет держать его под наблюдением некоторое время. Проследить температуру, исследовать его лучами…

— Но вы не думаете, что у него что-нибудь серьезное?

Доктор замялся.

— Пока еще ничего не могу сказать. Такого рода случаи нуждаются в длительном наблюдении. Я не привык давать непроверенные заключения, — добавил он, видя нетерпеливое волнение Зельды.

Сконфуженная этой отповедью, она сказала поспешно:

— Конечно, конечно, извините меня. Я так тревожусь о нем. Он так одинок…

— Я понимаю вас, — ласково проговорил доктор. — Молодой человек сильно запустил свое здоровье, но мы постараемся поставить его на ноги. Как только смогу сказать что-нибудь определенное, я вас извещу.

— Спасибо, большое спасибо, доктор… Можно мне к нему?

— О, разумеется.

Майкл лежал на высокой кровати в узенькой серой комнате, единственное окно которой выходило во двор. Его глубоко запавшие глаза были закрыты; он дышал слабо и прерывисто. Светлая щетина по-прежнему покрывала подбородок и щеки, но волосы теперь были расчесаны, и на нем была чистая больничная сорочка из грубого полотна, Зельда тихо стояла в ногах постели, печально глядя на больного. Вот Майкл зашевелился, хрипение в горле перешло в надрывный кашель, терзавший ее уши прошлой ночью, преследовавший ее даже во сне. Худое тело Майкла все напрягалось, глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Когда приступ прошел, он улыбнулся ей слабой тенью прежней улыбки.

— Здравствуй, — шепнул он, но это коротенькое слово вызвало новый кашель.

Зельда взяла его горячую руку и стала тихонько поглаживать ее. Он улыбался усталыми, сощуренными глазами, показывая свободной рукой на горло, как бы объясняя этим, что боится говорить, чтобы снова не закашляться. Зельда поняла.

«Да и к чему между нами слова?» — подумала она. Она нежно отвела с его лба взмокшие пряди, Лихорадочно горевшая рука все еще лежала в ее руке.

 

Глава десятая

1

Около полудня с свинцового неба стал сыпать густыми хлопьями снег и сыпал весь день и всю ночь. Зельда, проснувшись поутру, услышала скрип лопат и увидела одевшийся в белое город. Этот пушистый наряд смягчил его суровый, мрачный колорит и несколько заглушил обычный шум улицы.

— О, у нас будет белое Рождество, — вслух сказала Зельда.

Миранда, услышав ее голос, вошла, неся вазу с розами на длинных стеблях. Неугомонный Том! Не бывало дня, чтобы он не прислал ей что-нибудь. Цветы напомнили, что Том сегодня завтракает с ней, потом ей надо будет сделать рождественские покупки, а потом миссис Харни просила ее прийти к чаю, так как у нее будут гости из Англии. А после спектакля она обещала выступить на благотворительном вечере и отказаться от него уже нельзя, так как об ее участии объявлено в афишах.

Как же ей улучить минутку, чтобы навестить Майкла? Придется, наверное, по телефону справиться о его здоровье и передать ему привет, на большее у нее не будет времени.

Миранда принесла завтрак на подносе, газеты и письма. Когда-то Зельда, наблюдая, как Оливия завтракает в постели, считала это верхом комфорта. Теперь это стало для нее просто привычкой.

Глупые письма от приятельниц, счет, предложения нового сорта крема, несколько приглашений… В «Солнце» хвалебный панегирик «восходящей звезде». Как не нужно все это! Суета сует. Даже папиросы имели сегодня неприятный привкус.

День шел, как полагалось. Но Зельда была поражена открытием: впервые ее угнетала мысль о выступлении в трудной и длинной роли. Рассеянно думая все о том же, завтракала с Томом, выбирала подарок для Джона, ходила из магазина в магазин, слушала, изображая любезное внимание, титулованную английскую леди, которая подробно рассказывала ей содержание драмы, написанной ею много лет назад.

Она ускользнула в шесть, чувствуя, что миссис Харни недовольна ее ранним отъездом. Но у нее была острая потребность очутиться дома, побыть одной, прийти в равновесие перед тем, как отправиться в театр. К довершению всего, Тони сегодня не мог отвезти ее, так как у него испортился автомобиль, а другого Миранде почему-то долго не удавалось найти, так что когда она, наконец, доложила, что кэб (а не машина) ждет внизу, было больше половины восьмого. Зельда спустилась и торопливо пошла по тротуару к тому месту, где ее ожидал кэб. Вдруг какая-то фигура выступила из темноты и преградила ей дорогу.

— Зельда, на одну минутку, пожалуйста…

Она узнала Джорджа и отпрянула с невольным отвращением от этого большого, вульгарно одетого человека. Но сегодня в нем не было заметно обычного апломба. В голосе его звучала мольба. Она подумала с содроганием: вот он сейчас дотронется!..

— Чего тебе нужно? — спросила она холодно.

— Я бы хотел поговорить с тобой, встретиться еще раз. Мне непременно нужно… Я так жалею, что тогда…

— Это невозможно. Да нам и не о чем больше говорить.

— Но послушай, Зель, удели мне только несколько минут. Мне надо сказать тебе нечто очень важное. Послушай, Зель, я не буду надоедать тебе, я не собираюсь больше разыгрывать такого проклятого дурака, как прошлый раз. Но я приехал из самой Манилы, чтобы увидеть тебя…

— Все это я уже слышала.

— Не будь жестока к человеку, Зель. Я в ту ночь был просто немного пьян и оттого вел себя таким идиотом. Я ужасно сожалею, право. Не так я представлял себе нашу встречу… Мне надо объясниться с тобой, Зель…

— Это — ни к чему, Джордж.

— Нет, погоди, ты не понимаешь, честное слово, не понимаешь. На тебя была моя последняя ставка. Я рассчитывал, что ты меня поддержишь. Я опустился, девочка, это правда, я сделал из своей жизни черт знает что, и мир ничего бы не потерял, если бы я не родился: никто этого не знает лучше меня. Но, Зель, разве нет для меня надежды подняться? Я хочу, чтобы ты мне на это ответила. Я хочу только, чтобы мы снова стали друзьями, клянусь богом, только этого одного! Ты всегда будила во мне желание быть приличным человеком. Я — буян, пьяница, но если бы ты немного присмотрела за мною, я бы взял себя в руки. Я покажу, что во мне еще осталось кое-что хорошее, увидишь!

— Мне очень жаль, Джордж, но то, что ты хочешь, невозможно.

— Нет, не говори так, Зель, дай мне объяснить… удели мне какие-нибудь четверть часа, не больше. Ты не знаешь, как это важно для меня, как я жду этого…

— Это — бесполезно, повторяю.

— Я не могу один без тебя снова стать человеком…

— Тебе придется в таком случае поискать вместо меня кого-нибудь другого.

— Не говори таких гадостей, Зель. Слушай, девочка, раньше чем сказать «нет», дай мне объясниться с тобой, хорошо?

— Джордж, я сказала тебе, что из этого все равно ничего не выйдет.

— А нельзя ли мне прийти к тебе сегодня после спектакля?

— Нет, я выступаю в «Доме актера».

— А после этого?

— Тоже нет!

— Ну, тогда завтра?

— Нет.

— Зель, ты не понимаешь, что ты делаешь!

— Извини — я опоздаю в театр.

— Зель, послушай… Я люблю тебя и ты любила меня когда-то. Во имя прошлых…

— Уже восемь часов. Я должна идти!

— Во имя прошлых дней позволь мне прийти! Если ты от меня отвернешься, я — погиб.

Все тот же актер, играющий для галерки, всегда жалеющий только себя! Зельда не верила ни одному его слову.

— Тебе придется идти своей дорогой без меня.

— О, не бросай меня. Я проехал такой путь в надежде.

— Я опоздаю, Джордж, пропусти меня!

Она отстранила его и вошла в кэб. Резко шепнула Миранде, сидевшей уже внутри:

— Закройте дверцы, скорее!

— Послушай, Зель, если нельзя ни сегодня, ни завтра — пусть через неделю, две, когда хочешь…

— Поезжайте! — крикнула она кучеру. Завизжали колеса, кэб двинулся и помчался по занесенной снегом улице.

Зельда откинулась на жесткое кожаное сиденье, закрывая глаза рукой.

— О… боже! — вздохнула она в изнеможении. Бремя жизни начинало ей казаться слишком невыносимым.

2

На следующий день на всех улицах усердно чистили, сметали, соскребали лед и снег, мешавшие движению. Но подле больницы Св. Игнатия чистка была уже окончена, и Тони без всякого затруднения подкатил к подъезду.

С розами в руках Зельда поднялась по широкой деревянной лестнице на второй этаж и на цыпочках подошла к комнате Майкла. На ее осторожный стук монахиня вышла в коридор и плотно прикрыла за собой дверь. Они заговорили вполголоса.

— Как он себя чувствует, сестра?

— Мне кажется, лучше. Сейчас он задремал.

— А ночь как провел?

— Я не успела спросить сиделку. Но кашляет он значительно меньше и выглядит лучше.

— Слава богу. Мне, пожалуй, лучше его не беспокоить, как вы думаете?

— Пожалуй. Дуайт был сегодня и просил вас позвонить или зайти к нему.

— Хорошо, я заеду на обратном пути.

Из-за прикрытой двери донесся знакомый лающий звук кашля. Монахиня, а за нею и Зельда вошли в комнату.

Майкл был выбрит и впадины на щеках теперь особенно бросались в глаза. Но он смотрел веселее, бодрее, как отдохнувший человек. Легкий румянец тронул его бледную кожу. Впрочем, может быть, это лихорадка оставила свой след. Кашлял он реже.

Когда он увидел Зельду, в глазах его вспыхнул теплый огонек.

— Как дела, Майкл?

— Хорошо. Гораздо лучше, — ответил он шепотом, со счастливой улыбкой. Зельда пристально всматривалась в его лицо. Что-то новое было в нем, какая-то просветленность. И еще. Может быть оттого, что он был умыт и чисто выбрит, а возможно — от его белой сорочки — но теперь он больше походил на того мальчика, который жил в ее воспоминаниях.

— Ты ужасно добра ко мне, Зельда, — Майкл взял ее руку в свою.

— Милый, я сделала только то, что всегда делаешь для старого, любимого друга.

— Не знаю, что было бы со мной, если бы не ты. Мне некого было позвать, а сам я ничего уже не мог… На площадке рядом жил поляк, художник, знаешь, один из этих сумасшедших, которые рисуют все шиворот-навыворот. Я кое-как объяснил ему, куда отнести письмо. Я знал, что ты приедешь.

Длинная речь утомила его. Он закрыл глаза, но по-прежнему не выпускал ее руку. Она смотрела на его обкусанные ногти, на сорванную местами кожу… Да, эти бедные, обезображенные руки крепко держали ее сердце. Осторожно, стараясь не потревожить Майкла, она села на стул сиделки, и они долго оставались так, рука в руке, — он лежа с закрытыми глазами, она — не отрываясь взглядом от его изможденного, постаревшего раньше времени лица.

Кашель заставил его приподняться.

— Мне бы только избавиться от этой проклятой штуки, — сказал он, потирая грудь.

— Не следовало доводить себя до такого состояния. Жить в комнате, где нет ни света, ни печки!

— Знаешь, мне не везло в последнее время. Не было работы, не к кому было обратиться.

— А ко мне?

— Да, ко-н-нечно, — он смущенно усмехнулся. — Я непременно верну тебе все, что ты истратила па все это, — он повел рукой вокруг. — Ты слишком много для меня делаешь… Мне обещали службу с начала будущего года.

— Прекрати! Никакой работы ты не возьмешь, пока окончательно не восстановишь своего здоровья, — сказала она решительно.

— Через несколько дней я совсем поправлюсь. Я бы и сейчас уже мог отправиться домой…

— Ты будешь оставаться здесь, пока совершенно не перестанешь кашлять.

Он улыбнулся ее диктаторскому тону и слегка сжал ее руку.

— Слушаюсь, командир! — сказал он тихо. — Я люблю, когда ты начинаешь распекать меня.

3

— Я сделала для него все, что могла, — говорила она себе, когда Тони вез ее к доктору Дуайту. — Теперь ему придется идти своей дорогой без меня.

Те самые слова, что она сказала Джорджу. Да, пусть оба идут своей дорогой. У нее не было сочувствия к Джорджу, хвастуну, позеру, у которого на первом плане всегда собственное благополучие.

— В его словах вчера не звучало ни одной искренней ноты, — уговаривала себя Зельда. — Он жалеет и любит одного лишь себя. Он добивается моего расположения только затем, чтобы устроить свои делишки. Искал бы он меня столь рьяно, если бы я оставалась экономкой мадам Буланже? Майкл? Майкл — совсем другой человек, он — жертва своей мягкости и доброты. Майкла всякий может обидеть. Люди грешны перед ним больше, чем он перед людьми.

Но и Майклу придется обходиться без нее. Она должна выбросить из головы всякую мысль о нем. Она обязана это сделать ради себя самой, своей профессии, ради Тома! Она сегодня бранила Майкла за то, что он не берег себя, а между тем она сама становится такой же неблагоразумной. Если эти ежедневные визиты в больницу будут продолжаться — она скоро будет не в состоянии играть в «Горемыке». Вот уже четыре часа, она вся разбита — но снова не успеет отдохнуть! Нет, Майклу придется вернуться на свой чердак, к прежней безалаберной жизни. Если это правда, что у него будет работа, она может и должна перестать возиться с ним.

— Я просто глупая истеричка, — сказала она вслух.

Она слишком привязана к нему, вот в чем горе! Стыдно вспомнить, какую суматоху она подняла из-за того, что Майкл простудился и кашляет. Нет, нет, надо остановиться! Надо окончательно прервать всякие отношения с Майклом. Он — ее прошлое. И прошлое это не должно больше врываться в ее жизнь.

4

Доктор Дуайт поднялся ей навстречу, улыбаясь из-под очков, и указал на кресло у стола. Соединив кончики пальцев и слегка раскачиваясь на своем табурете, он выждал минуту, другую, потом заговорил:

— К сожалению, должен сказать, что состояние вашего молодого друга не особенно удовлетворительно, мисс Марш.

— Вот как? — сказала она ровным голосом.

— Вы меня понимаете, не так ли?

— Боюсь, что не совсем.

— Его легкие… — начал доктор и остановился.

— Легкие?!

— Да, оба затронуты. У него туберкулез в тяжелой стадии. Это очень грустно, потому что ваш друг славный малый — и такой молодой!

Зельда с минуту неподвижно смотрела на говорившего.

— Значит, ему надо уехать отсюда?

Доктор утвердительно кивнул головой.

— Куда же?

— Куда-нибудь, где жарко и сухо. В Аризону, например, или на юг Калифорнии — куда хотите. Да, обидно и жалко видеть в таком положении столь молодого человека. Что, у него нет родных? Некуда ехать?

— Насколько я знаю, нет.

— А деньги?

— Ни-че-го. Но я думаю, что все необходимые расходы я смогу взять на себя.

— Есть много прекрасных санаториев, где сравнительно недорого и где вашему больному будет хорошо. К тому же, я полагаю, это ненадолго.

Зельда выдержала взгляд доктора.

— Ненадолго?!

— Видите ли, мисс Марш, трудно сказать что-нибудь наверняка. В подобных случаях мы, врачи, очень мало можем помочь. Покойная жизнь, сухой и жаркий климат иногда могут продлить жизнь больного сверх всяких ожиданий. Но вы понимаете, что, если ткань разрушена, новой мы создать не можем. Мистер Кирк может прожить и шесть месяцев…

— Шесть месяцев!!!

— …и шесть лет. Много зависит от ухода, хорошего питания, покойной жизни.

— Верно ли я поняла вас, доктор: вы хотите сказать, что он умирающий?

— Я этого не сказал, мисс Марш. Я сказал: он может прожить и шесть месяцев, и шесть лет.

— Но не больше?

— Вряд ли. Хотя, кто знает, может, и дольше… Такие случаи были. Я только хотел разъяснить, что болезнь вашего друга неизлечима.

— Так… так… неизлечима…

— И вернуться снова к нормальному, активному существованию он не сможет.

— То есть он больше не сможет снова приняться за свою работу, рисовать и?..

— А, так он — художник, вот как? Нет, боюсь, что не сможет. Никаких усилий, никакого напряжения или утомления, понимаете?

— А если он останется здесь?

— Тогда он умрет.

— А если уедет в Аризону?

— То может жить месяцы и годы в зависимости от того, насколько он будет оберегать себя.

— Он никогда в жизни не умел оберегать себя!

— Ну, тогда я думаю, он долго не протянет.

— Но вы говорите, что в хороших условиях его жизнь можно продлить?

— Да, соответствующим уходом, питанием, а главное — покоем.

Долгая пауза. Наконец Зельда смогла вновь говорить.

— Благодарю вас, доктор. Так вы мне подскажете санаторий, где лучше всего поселить моего друга?

— Конечно. Вот Таксон — сухое, здоровое место. Я разузнаю, какой врач там считается лучшим, и дам вам письмо к нему. Я уверен, там — прекрасные санатории и, если в общей палате, то это будет стоить не дорого.

— Нет, только не в общей! Пусть дороже, но не в общей. Я кое-что скопила. Пока у меня будет хоть цент, Майкл будет иметь все самое лучшее.

Доктор одобрительно кивнул.

— Так увозите его, и чем скорее, тем лучше.

— Но он еще кашляет и его лихорадит!

— Для того и надо ему уехать, чтобы избавиться от того и другого.

— Но как он поедет в таком состоянии?

— Если он не может ехать один, надо, чтобы его повезла опытная сестра милосердия.

— Хорошо. Спасибо, доктор, я бесконечно вам благодарна… Значит, он должен ехать в Аризону или Таксон, и он… он не вернется больше оттуда?

— Нет, не вернется.

5

Каменные ступени, потом дорожка, проложенная в снегу, потом улица, ожидающий автомобиль… Она шла, как лунатик. Последние слова доктора, будто колокол, гудели в ее голове.

— Не верю! — что-то страстно кричало в ее душе. — Не может быть! — Но она знала, что это правда.

Шесть месяцев или шесть лет! Приговор произнесен!

Шесть месяцев или шесть лет ожидания смерти! Вот какова участь мальчика, жившего когда-то со своей матерью на Сакраменто-стрит в Сан-Франциско, и любимого ею, Зельдой, так глубоко, как она никого никогда не любила. Конец! Прозябание в больнице для чахоточных в Аризоне! Умирание, может быть, не столько от болезни, сколько от стыда и одиночества! Трагедия человека, выброшенного жизнью за борт.

Как бороться с этим? Как?! Допустим, она будет платить и за лечение, и за обслуживание, но ведь это самое меньшее, что можно сделать! Она даже не сможет поехать с ним туда, где ему судьбой уготовано окончить жизнь, не сможет посмотреть, хорошо ли его устроят… Театр, вечно театр! Шесть вечерних и два дневных спектакля в неделю. Ни минуты отдыха, передышки… вот она — цена славы! Как она жаждала ее когда-то! Теперь ей казалось, что эта слава ей ненавистна, что все, к чему она стремилась, — одна суета.

А Том? Верный Том, ее рыцарь и друг, ее «автор», человек, женой которого она обещала и хотела быть?! Ей с трудом верилось, что было время, когда она была равнодушна к нему, когда не смотрела на него, как на будущего мужа. Сейчас мысль о будущем была неразрывно связана с мыслью о Томе.

Он, его мать, его дядя — стали ее семьей. Не проходило дня, чтобы они не виделись, не поговорили хотя бы по телефону. Наконец-то впервые в жизни у нее была мать…

Но ни к ней, ни к ее сыну нельзя было прийти с той мукой, что терзала ее душу, нельзя было сказать им, что она хочет пожертвовать «Горемыкой», чтобы увезти на юг возлюбленного своей юности.

Однако, когда Зельда входила в отель, ей подумалось, что, если миссис Харни не сможет, вернее, не захочет понять ее побуждений, то Том поймет. Ее мысли были так полны им в эту минуту, что она ничуть не удивилась, увидев его в холле. И глядя на этого мужественного, красивого человека, она с глубокой нежностью почувствовала, что ему можно рассказать все и даже просить его помочь организовать переезд Майкла.

Мрачное выражение на ее лице сменилось сияющей улыбкой. Но Том не улыбнулся в ответ. Он взял ее за руку с подчеркнутой серьезностью.

— Вы уже слышали?

Удивленный взгляд Зельды. Мысль о Майкле. Но кет. Здесь был и судья Чизбро с печальным и торжественным лицом… Что случилось?

— Что такое?!

— Вы ничего не слышали? Вам не сообщили?

— Но о чем же? Говорите скорее! Надеюсь, не с мамой что-нибудь?

— Нет, мама здорова. Пойдемте. — Он взял ее под руку и отвел в уголок, судья пошел за ними.

— Зельда, есть печальная новость для вас.

— Да говорите же, Том! — Его волнение пугало ее.

— Ваш… Ваш муж…

— Джордж!

— Да, он… Он…

Она сразу поняла — и протянула руку, чтобы остановить Тома.

Зельде показалось, словно клапан какой открылся в ее сердце, и вся кровь хлынула оттуда. Но, сделав над собой страшное усилие, она знаком приказала Тому продолжать.

— Агенты, которым судья Чизбро поручил разыскать Джорджа, установили вчера, что он живет в дешевой гостинице для актеров, за Бродвеем. Судья послал своего помощника к нему с просьбой прийти сегодня утром. Дверь не открывалась, как ни стучали, и прислуга заподозрила что-то неладное. Тогда взломали дверь… и… и нашли его. Он застрелился — смерть наступила мгновенно. Помощник уговорил людей в гостинице не извещать полицию, пока не приедет судья Чизбро. Он позаботился также, чтобы ваше имя не связали с этим самоубийством. Когда прибыл судья, они вместе со следователем осмотрели комнату. Там было лишь немного золы — видно, он сжег какие-то бумаги — две ваши фотографии, вырезанные из газеты или журнала, и вот это письмо к вам. Пришлось показать его коронеру, но судья сделал все, чтобы репортеры ничего не узнали…

Зельда вдруг застонала и начала дрожать всем телом. Она закрыла лицо руками.

— Я не могу… Я не перенесу этого…

Джордж и Майкл! Два удара, так быстро последовавшие один за другим! Джордж и Майкл! Ей показалось, что весь мир с грохотом провалился куда-то. Она слышала свои собственные отчаянные рыдания, голос судьи:

— Снесем ее наверх. Беритесь, Том!

Они снесли ее в лифт, и через несколько минут она очутилась у себя в комнате. Миранда снимала с нее шляпу. Том был перед нею на коленях и гладил ее руки, а судья скромно стоял в стороне.

Она заставила себя выслушать подробности, которые, торопясь, перебивая друг друга, стали рассказывать ей оба эти джентльмена, но голова у нее кружилась, комната плыла перед глазами… она слышала их взволнованные голоса, но слов не понимала. И лишь одна мысль неотступно преследовала ее, одна мысль: они оба втайне довольны, довольны тем, что Джордж умер, довольна и Миранда — весь мир доволен этим!

Джордж умер! Мертв!

Снова и снова эта мысль вспыхивала в ее мозгу — и каждый раз поражала, как впервые. Джордж умер!.. Но она говорила с ним накануне вечером! Он проехал восемь тысяч миль только для того, чтобы увидеть ее!.. Джордж мертв! Недели не прошло с тех пор, как он сидел здесь, в этой самой комнате — вон на том стуле! И вот — Джорджа нет!.. Нет!

С мучительной яркостью вспомнилась ночь, когда она ожидала в приемной станции «скорой помощи» в Сан-Франциско. Тогда они спасли его — а теперь уже ничем нельзя было помочь!

Джордж умер!.. Вчера еще он был жив, дышал, просил о помощи. Эта помощь могла остановить его.

«Кучер, поезжайте!»

Огненными буквами вспыхнули в ее памяти эти слова. Вот как она простилась с мужем! Навеки простилась!

Эти прощальные слова звенели в его ушах, когда он возвращался в свой жалкий номер, темный и затхлый, когда сидел там один на один со своими мыслями и воспоминанием о том, как она прогнала его. И там, заперев дверь, положив на стол заряженный револьвер, он написал то письмо, которое она сейчас держит в руках.

Не то стон, не то рыданье — вырвалось у Зельды.

Мужчины бросились к ней, но она отстранила их жестом.

— Уходите, прошу вас, — оставьте меня одну. Мне надо… одной… я хочу…

Но через мгновение, овладев собой, она их остановила:

— Одну минутку! — сказала она, пытаясь говорить внятно. — Извините меня, господа. Я не хотела делать сцены. Но это второй удар за сегодняшний день — я расскажу вам об этом в другой раз, Том — это многовато для меня… Пожалуй, я не в состоянии буду нынче выступать…

— Да, конечно, родная, ни в коем случае!

— Передайте Генри по телефону, чтобы он заменил меня на мисс Гильдебрандт.

— Я сейчас же извещу его. Не беспокойтесь об этом, я сам поеду к мистеру Мизерву и поговорю с ним. Не тревожьтесь ни о чем. Если что-нибудь понадобится — позовите меня и я вмиг приеду. О родная, любимая моя, мне так больно за вас!..

— Спасибо, Том. Вы всегда так добры… Оба вы были очень добры, спасибо вам за все ваши старания пощадить меня… Погодите, еще одно…

— Да, дорогая?

— Где он сейчас?

— Джордж?

— Да.

— Его перевезли к Кэмпбеллю. Судья знал, что вы захотите, чтобы все было, как следует…

— Спасибо, мистер Чизбро. Можно мне увидеть его?

— Конечно. Все будет устроено для похорон и вас известят.

— Спасибо еще раз.

Она протянула руку судье и подставила щеку Тому.

6

На конверте было нацарапано ее имя. В том месте, где он был запечатан, виднелась грязная полоса. Сбоку конверт был аккуратно надрезан ножом следователя. Три листочка бумаги, исписанные знакомым, мало разборчивым почерком Джорджа со множеством клякс и зачеркнутых мест.

«Зельда, дружок, на этот раз я прощаюсь уже по-настоящему, навсегда. Я пишу тебе в последний раз, и пьян я, как сапожник! Теперь-то уж непременно отправлю себя на тот свет. Не спасут меня, как в прошлые разы.

Я проделал долгий путь из Манилы, чтобы увидеть тебя, а ты и знать меня не захотела. Но будь я проклят, если осуждаю тебя за это. Я знаю, что я никуда не годный человек.

Я еще вчера хотел это сделать — но потом подумал! «Быть может, девочка подаст тебе какую-нибудь надежду». Но, ей-богу, я тебя не виню.

Моя смерть избавит тебя от неприятной процедуры развода. Зель, я наделал столько гнусностей в Маниле, что, избавляя тебя сейчас от неприятностей, я и себе оказываю услугу. Пора прекратить все это. Я считаю, что это хорошая идея. Давно бы следовало пустить в ход мой револьвер. Газ — средство ненадежное. Яд — тоже. Лучше всего револьвер. На этот раз уже промаху не будет.

А ты не огорчайся из-за этого, девочка. Пью твое здоровье! За твои успехи и долгую жизнь!

Я ни о чем не жалею, Зельда. Не жалей и ты. Ты — прелесть и у меня нет ни капли злобы по отношению к тебе.

Последний глоток, старушка! За твое благополучие! Прощай! Джордж.»

 

Глава одиннадцатая

1

Оставалось только два дня до Рождества. В комнате Зельды на полу стояли в огромном горшке цветы, которые зовутся «Дыхание неба», на окнах висели праздничные гирлянды. На столе — ряд белых и цветных коробок в ленточках, бичевочках, рядом — карточки с именами тех, кому они предназначались. Еще четыре дня назад Зельда хлопотала здесь у стола, упаковывая подарки, но сегодня, рассеянно взглянув на коробки, подумала, что они никогда не будут отосланы. Она встала со своего места и подошла к окну, глядя на мокрую мостовую, коричневую от талого снега и грязи. Джон Чепмэн за ее спиною громко застонал, обхватив голову руками.

— Нет, не могу… не могу я этого! — сказал он жалобно.

— Вы должны, Джон.

— О, нет, нет, нет! Вы не знаете, о чем просите.

— Знаю. И вы не откажете мне, Джон. Вы всегда были мне другом, всегда поддерживали меня в трудные минуты. А теперь наступила самая трудная из всех. Помогите же мне!

— Но я не в силах понять, Зельда, как… как вы можете решиться на шаг, который принесет страшное горе стольким людям. Кроме того, вы… вы пускаете по ветру свою карьеру, всю свою жизнь.

— Мне ничего другого не остается. Впрочем, вы этого не понимаете и не поймете.

— Допустим, но вы ведь могли бы пригласить сиделку… двух, наконец! Есть столько людей…

Он вдруг остановился, и лицо его просияло надеждой.

— Знаете, что я сделаю? Я поеду вместо вас и не оставлю его, пока все не будет сделано так, как вы хотите, а потом вернусь и все вам доложу.

Она обернулась лицом к Джону и досадливо вздохнула.

— Я вам сотый раз повторяю, что делаю это не для Майкла, а для самой себя… О, будь он калекой или будь у него оспа или проказа, может быть, тогда вы меня поняли бы! — Она заломила руки. — Видит бог, я хотела бы его ненавидеть, хотела бы, чтобы самый вид его стал мне противен, — тогда все было бы легче. Тогда не возник бы вопрос, что руководит мною. Нет, Джон, я делаю это, чтобы найти самое себя и попытаться искупить свою вину… Неужели вы не видите, — у меня сердце разрывается на части! — вскрикнула она страстно. — Я покидаю все, что люблю и чем дорожу в этом мире: Тома, вас, вашу сестру, театр, даже Миранду!

Из спальни раздалось всхлипыванье. Зельда печально посмотрела на открытую дверь.

— Миранда меня любит, и я люблю ее тоже, и мне бы хотелось взять ее с собой. Но я не хочу, чтобы мне помогали. Я должна все сделать сама, своими руками. Я объяснила это Миранде, и она поняла. У меня скоплено несколько тысяч — шесть или семь, кажется. Нам хватит этого на некоторое время. Я сниму небольшой домик подле санатория и буду сама ухаживать за Майклом. А когда деньги кончатся — поищу работы. Я жажду этого, Джон, мне кажется, что только работа спасет меня от безумия и вернет мне самоуважение. Помните, я рассказывала, что отец мой был поваром и научил меня отлично стряпать. Я уверена, что сумею прокормить и себя, и Майкла, работая где-нибудь в отеле или ресторане.

Она отошла от окна и устало опустилась в кресло.

— О Джон, дорогой мой, хоть вы-то не делайте этот шаг для меня еще более трудным! Генри Мизерв приходил вчера вечером и уговаривал, уговаривал чуть не до рассвета! Я так устала! Он ушел, убедившись, что я навсегда ухожу со сцены. О, они обойдутся без меня. Лина Гильдебрандт — способная девушка. Но даже если, как утверждает Генри, «Горемыку» придется снять с репертуара — я ничего не могу поделать. Мне жаль Генри. Он был так великодушен, что не заикнулся об убытках и не будет заставлять меня играть до конца сезона… И вы тоже будьте великодушны, Джон!

— Вы слишком возбуждены и не сознаете, что творите.

— Нет, ничуть. Мое решение — результат размышлений многих лет, не только последних дней. Я была причиной несчастья всех, кто любил меня. Если я выйду за Тома, — будет несчастлив и он…

…Мой муж пришел ко мне за поддержкой — да, знаю, что вы хотите сказать, — ответила она, заметив движение на лице Джона, — он был необузданный, распущенный человек и был, может быть, достоин презрения. Но вчера… — лицо ее исказилось, — я ходила прощаться с ним в часовню. Его еще не успели положить в гроб… и он лежал на столе такой белый и тихий… Беспечный, любивший шутки и веселье, жизнерадостный Джордж, мой муж… Грешен он был относительно себя самого — и только! Да, он опустился, — что же из этого? Я знаю Джорджа, знаю, что ему нужна была я, чтобы взять себя в руки и подняться… А я не захотела. Я захлопнула дверцы кэба перед его носом — и он пошел в гостиницу и застрелился… Слишком поздно теперь… не помочь уж ему. Но другой, которому я нужна, еще жив — и он ждет моей помощи. Майкл может прожить много лет и снова стать счастливым, если я уеду с ним в Аризону, и буду заботиться о нем…

— Джон, — она заговорила с еще большей горячностью, — Джон, поймите, что я это делаю не для Майкла, а для себя. Мне надо примириться со своей душой. Не могу я оставаться актрисой на Бродвее, быть женой Тома Харни, переходить от одной огромной радости к другой — не могу! Меня до конца дней будет мучить сознание, что мой муж покончил с собой из-за того, что я оттолкнула его, и что другой, которому я нужна и который любит меня, умирает где-то от чахотки, возненавидев себя и жизнь, потому что я покинула его, бросила одного в болезни и нужде.

— Но он мог бы прожить столько же, будь он в хорошем санатории, — рискнул вставить Джон.

— Но я не могу продолжать играть на сцене, зная, что он будет один среди чужих равнодушных людей, а не в своем собственном уголке, созданном моими руками. Неужели вы этого не понимаете, Джон?

— Нет, не понимаю. Я вижу только одно: вы разрушаете свою карьеру, разбиваете жизнь Тома и мою, и Грэйс — и все оттого, что эти два тяжких удара один за другим вас потрясли, расстроили вам нервы и вы не в состоянии рассуждать здраво.

Она подошла к нему и нежно провела рукой по его волосам.

— Мне ужасно больно причинять столько горя всем вам, Джон, но что же делать? Я вижу и знаю то, что не видите вы: если я останусь здесь, хотя мне необходимо ехать, — то и я, и все вы будете вдесятеро несчастнее.

— Но погодите недельку, подумайте, ведь вы потом пожалеете!

— O, нет, не пожалею! А ехать надо поскорее. Во-первых, Майклу нельзя здесь оставаться. Во-вторых, я не могу встречаться с Томом. Будет легче для него, для меня, для всех, если я уеду завтра. Я возьму с собой только один чемодан… Миранда распродаст все лишние вещи и дошлет мне остальное. А вы скажете обо всем Тому после моего отъезда.

— Зельда, Зельда, вы слишком многого от меня требуете! Не могу я этого сделать…

— Вы должны доказать свою дружбу ко мне в такой критический момент. Кого же мне просить об этом, Джон?!

— Вы не знаете Тома! Он поедет за вами следующим же поездом.

— Он не будет знать, куда я уехала, да и вы должны удержать его. Я знаю Тома гораздо лучше, чем вы, Джон. Том поймет. Это на нем тяжело отразится, нанесет удар его надеждам и планам, но он поймет и… будет сочувствовать мне. А вот о миссис Харни мне и подумать страшно. Будущее Тома, его счастье — единственное, что ее интересует в этом мире. Боюсь, она не простит мне этого никогда.

— Грэйс лучше, чем вы думаете. И она вас любит. Нет, я дрожу только за Тома… Зельда, подумайте, что вы делаете с этим мальчиком!

— О Джон, но я должна…

— Вы сами говорили, что полюбили его — и нанести такой жестокий удар!

— Это оттого, что я хочу уйти, сохранив любовь к нему. Если бы я не сделала того, что собираюсь сделать, я бы возненавидела себя и кончила тем, что возненавидела бы и Тома.

— Ах, господи, да никто вам не поверит! Вы уезжаете с другим мужчиной — все равно, болен он или нет! Вы уезжаете, чтобы жить с ним, ухаживать за ним… вы уезжаете со своим прежним любовником! Простите меня, родная, за то, что я говорю такие вещи, но вы должны знать, как посмотрят на ваш поступок другие.

Гримаса боли исказила лицо Зельды.

— Да, так будут думать все, включая и тех, кого я люблю больше всего на свете. Ну, что же, пусть думают. Я окончательно рассталась со всеми своими планами на будущее, с тем, чем жила до сих пор. Я вернусь к началу, Джон. Буду стряпать, как когда-то девчонкой стряпала в гостинице отца. Мне нужно выпрямить душу. И этот шаг — единственная возможность, Джон. В моей жизни, вероятно, было много случаев сделать это, но я их не заметила. А тут — вижу. И если я не воспользуюсь им, о, тогда жизнь станет ненужной и тягостной…

…Джон, может быть, разлука с Томом, с вами, с театром разобьет мне сердце — но зато я найду себя. Мне не нужен мир, пока я не найду себя, поймите это. Что мне мнение людей? Ну, а если Том и вы будете считать, что я просто ушла к человеку, которого предпочла Тому, что же, пусть и это станет частью моего креста. Думаете, мне легко? Я жалею Майкла, сердце мое полно нежности и, если хотите, любви к нему, но надо быть глупцом, полагая, будто желание немного облегчить и скрасить его жизнь вознаградит меня за то, от чего я отрекаюсь. Вы верите мне?

— Да, да, верю, но не смогу заставить поверить Тома. Вы так сильно чувствуете свою правоту, что лучше меня сумели бы все объяснить… Не представляю, как я скажу ему, что вы уехали и что вы не хотите его больше видеть. Я слишком люблю этого мальчика. Скажите ему сами!

— Нет, Джон, не могу. Ведь и я только человек. Я не доверяю себе, у меня не хватило бы сил сделать то, что я должна, если бы я еще раз увидела Тома. Вы скажете ему, Джон…

— Хорошо, но с одним условием: я оставлю ему некоторую надежду.

— Какая тут может быть надежда?

— Вы уезжаете на несколько месяцев или на несколько лет, ведь так? А потом?

— Потом? Вы хотите сказать, когда Майкл…

— Когда вы исполните то, что считаете своим долгом.

— Тогда Тому я буду не нужна, он не захочет меня.

— А если захочет? Она покачала головой.

— Ну, если?.. — настаивал Джон.

Она помолчала, глядя на Джона потемневшими глазами. Потом сказала едва слышно:

— Что же… тогда… пусть отыщет меня и придет.