Гражданственная поэма Пресли «Труженики» имела грандиозный успех. Воскресное приложение к сан-францисской газете, куда он ее отослал, напечатало ее готическим шрифтом, а многозначительный заголовок был украшен столь замысловатыми завитушками, что оказался почти неудобочитаемым. Кроме того, редактор заказал одному из штатных художников нарисовать к поэме броские иллюстрации. Все это заняло целую страницу, и поданная в таком виде поэма привлекла всеобщее внимание. Ее тотчас же перепечатали газеты Нью-Йорка, Бостона и Чикаго. О ней говорили, ее критиковали, защищали, восхваляли, высмеивали. Ее превозносили до небес и разделывали под орех. Ей посвящали передовицы, специальные статьи, обсуждали достоинства и недостатки стихосложения и стиля. Цитаты из нее приводились и в революционных речах, и в реакционных выступлениях. На нее писали пародии; выхваченная и переиначенная фраза становилась рекламой овсяной крупы и запатентованных питательных смесей для детей. Наконец редактор одного предприимчивого ежемесячника перепечатал поэму, снабдив ее портретом и биографией Пресли.

От такого успеха Пресли пришел в смущение и волную растерянность. Он сам себе дивился. Неужто он и в самом деле «величайший американский поэт со времен Брайанта»? Он вовсе не думал о славе, когда сочинял «Тружеников». Просто был задет за живое, отчетливо увидев всю эту картину, взволнован и искренен; он взялся за перо в счастливый момент, когда слова сами собой ложились на бумагу, выстраиваясь в изящные фразы. Разве так становятся знаменитыми?

Какое-то время он подумывал, не пересечь ли ему континент, не уехать ли в Нью-Йорк - там он занял бы подобающее положение, насладился славой, которая ожидала его. Но скоро отбросил мысль о столь дешевой награде. Момент для этого был слишком серьезен. Ему хотелось помочь Народу, обществу, в котором он жил,- крошечному мирку Сан-Хоакина, схватившемуся с железной дорогой. Их борьба нашла своего поэта, и Пресли говорил себе, что место его здесь. Сплотить всю нацию, поведать соотечественникам о драме, которая разыгрывалась на этом конце континента, на далеком, всеми забытом Тихоокеанском побережье, возбудить их интерес, расшевелить, подтолкнуть к действию - эта мысль на миг захватила его. Может, это послужило бы общему благу. Поставить перед собой Великую цель, работать бескорыстно, отдать жизнь за то, чтобы ослабить железную хватку огнедышащего чугунного чудовища,- в этом, несомненно, было бы что-то героическое. Поводы для недовольства имелись и в других штатах, не только в Калифорнии. Подобные тресты-гиганты возникали повсюду. Он объявит себя защитником Народа в его борьбе с трестами. Он будет апостолом, пророком, мучеником во имя свободы.

Увы, Пресли по сути своей был, скорее, мечтателем, чем человеком действия. Он не воспользовался психологически важным моментом, не стал ковать железо, пока горячо, и пока он валандался, другие неотложные делa завладели его вниманием.

Как-то вечером, когда он уже улегся спать, его разбудили голоса на веранде; сойдя вниз, он увидел миссис Дайк с маленькой Сидни. Мать бывшего машиниста, всхлипывая, рассказывала что-то Магнусу и Хэррену. Из ее слов Пресли понял, что Дайк куда-то исчез. Вскоре после завтрака он заложил лошадь и уехал в город; должен был вернуться к ужину. Но сейчас уже десять часов, а его все нет и нет. Миссис Дайк сказала, что она сначала отправилась в Кьен-Сабе, хотела позвонить оттуда по телефону в Боннвиль, но Энникстер уехал в Сан-Франциско, дом заперт, а управляющий, у которого есть ключ от дома, тоже уехал в Боннвиль. Она послала три телеграммы из Гвадалахары в Боннвиль, пытаясь узнать, не случилось ли чего с сыном, но безрезультатно. Тогда, не в силах дольше мучиться неизвестностью, она взяла Сидни и отправилась на ферму Хувена, упросила Бисмарка запрячь лошадь и отвезти их к Магнусу в Лос-Муэртос, чтобы оттуда позвонить в Боннвиль и справиться о сыне.

Пока Хэррен вызывал центральную станцию, миссис Дайк рассказала Пресли и Магнусу печальную историю и гом, как переменился Дайк.

- Сломили моего сына, мистер Деррик,- говорила она.- Если бы вы только видели его! Часами сидит на веранде,- положит руки на колени, уставится на них и молчит. Он теперь никогда не смотрит мне в глаза, а по ночам не спит. Ночь напролет шагает взад и вперед по комнате. Так продолжается несколько дней; сидит себе тихо и молчит, а потом вдруг вскочит и начнет бесноваться - ах, как это страшно, мистер Деррик! Ругается, клянет все на свете, скрежещет зубами, размахивает кулаками, топает так, что дом трясется, и кричит, что, если Берман не вернет ему деньги, он задушит его собственными руками. Но это еще не все, мистер Деррик. Он идет к мистеру Карахеру, часами сидит у него в заведении; мистер Карахер говорит, говорит, а он все слушает. Что-то мой сын задумал, я это чувствую. Насчет чего-то они с мистером Карахером столковались, только я никак не могу понять, что это. Мистер Карахер - дурной человек, а мой сын подпал под его влияние.

Слезы выступили у нее на глазах. Она отвернулась, пряча их, и, обняв Сидни, прижалась головой к ее плечу.

- Вы… вы не думайте, мистер Деррик,- сказала она.- Прежде я умела сдерживаться. Это вот сейчас, после того как жизнь улыбнулась нам троим… Ведь мы так хорошо жили у себя в домике… Думали, что и впереди нас ждет только хорошее… Бог еще накажет этих господ - владельцев железной дороги за их жестокосердие.

Поговорив по телефону, Хэррен вышел на веранду, и она тотчас замолчала, устремив на него беспокойный взгляд.

- Насколько я понимаю, миссис Дайк, ничего дурного с ним не случилось,- сказал он успокоительно.- Мы узнали, где он находится. Вы с Сидни оставайтесь здесь, а мы с Хувеном поедем за ним.

Часа два спустя Хэррен привез на телеге Хувена Дайка в Лос-Муэртос. Он нашел его, вдребезги пьяного, в заведении Карахера.

Во хмелю Дайк отнюдь не был плаксив или сентиментален. Алкоголь будил в нем злобу, желание мстить, потребность лезть на рожон.

Когда телега выехала из эвкалиптовой рощицы, увозя домой, на хмельник, миссис Дайк, Сидни и бывшего машиниста, Пресли, стоявший у окна, услышал, как Дайк сказал:

- Прав Карахер. Они только одного и боятся - динамита!

На следующий день Пресли повез уезжавшего в Сан-Франциско Магнуса на станцию в Гвадалахару. На обратном пути он решил заехать на хмельник айка, посмотреть, как обстоят там дела. Домой Пресли вернулся удрученный и злой. Хмельник, который он в последнее свое посещение видел в цветущем состоянии, пришел в печальный вид. Все работы здесь были, по всей видимости, приостановлены. Плантация заросла сорняками. Жерди, подпиравшие лозы, пригнулись к земле. Многие просто попадали вместе с лозами на грядки, образуя какой-то хаос из сухих листьев, гниющих усиков, перепутанных плетей; изгородь обвалилась, недостроенный сарай для хранения хмеля,- который теперь уже никогда не будет достроен,- стоял с зияющими окнами и дверьми; в общем, зрелище было плачевное. Увидел Пресли издалека и самого Дайка, сидевшего неподвижно на веранде с растрепанными волосами и всклокоченной бородой; он рассеянно глядел на свои праздно лежавшие на коленях ладонями вверх ру ки.

В Боннвиле к Магнусу присоединился Остерман. Усаживаясь в вагоне для курящих напротив хозяина Лос-Муэртос, Остерман сдвинул на затылок шляпу и, поглаживая лысину, сказал:

- Что-то у вас, Губернатор, вид неважнецкий. Что нибудь неладно?

Магнус заверил его, что все в порядке. Остерман был прав. Он действительно как-то вдруг сдал и постарел. От его прежней выправки не осталось и следа. Он сгорбился, обмякла линия твердого рта, рука, державшая трость, заметно дрожала. И изменился он не только физически. Сосредоточив в своих руках настоящую власть, став председателем Союза фермеров, человеком, которого знали и о котором говорили во всех уголках штата и иначе как «заслуженный деятель», не называли, человек, достигший наконец положения, к которому он так долго и безуспешно стремился, теперь не находил радости в достигнутом и в жизни видел одну лишь горечь. Потому что к успеху он шел не прямыми путями, а завоевал его при помощи разных махинаций.

Он подкупил людей. И ни на минуту не забывал об этом. Чтобы добиться осуществления своей цели, он - бескорыстный, движимый заботой об общественном благе, филантроп, если уж на то пошло, позволил себе посмотреть сквозь пальцы на мошенничество,- это он-то, политик старой школы, с его высокими понятиями о честности, человек настолько неподкупкупный, что в свое время отказался от карьеры, лишь бы не идти на компромисс! На склоне лет угодивший в сети нового порядка вещей, сбитый с толку ловкими маневрами Остермана, его речистостью и риторической болтовней, обескураженный и разъяренный наглостью Треста, против которого они боролись, он в конце концов совершил ошибку. Осквернился. Пошел на подкуп! В то время Магнусу даже в голову не приходило, что факт этот может отразиться на его душевном состоянии. О подкупе было известно лишь Остерману, Бродерсону и Энникстеру, а уж эти-то его не осудят, будучи сами соучастниками. Он может по-прежнему делать хорошую мину, может высоко держать голову. А со временем все это просто забудется.

Однако вышло не так. Что-то в его характере изменилось бесповоротно. Он это чувствовал. Сознавал. Известная высокомерность, пресекающая любую фамильярность, возвышала его в глазах окружающих, придавала вес его слову, внушала к нему почтение - увы, она, что ни день, убывала. Когда ему приходилось в качестве председателя Союза проводить в жизнь какие-нибудь решения, он, как правило, мешкал. От его уверенности, решительности, привычки действовать по собственному усмотрению не осталось и следа. Он взял в обычай советоваться со своими ближайшими помощниками, осведомлялся об их мнении, не доверяя собственному. Он делал ляпсусы, допускал оплошности и, когда ему на них указывали, начинал возмущаться, не жалея при этом громких слов. Он отлично сознавал, что это всего лишь громкие слова и что рано или поздно его раскусят. Как долго он усидит в своем кресле? Только бы продержаться, пока все утрясется! В противном случае он пропал, и ему уж никогда не вернуть своей прежней репутации - в этом он не сомневался. Раз попавшись на даче взятки, вовек не отмоешься.

Сейчас он ехал в Сан-Франциско, чтобы обсудить с Лайменом спорный вопрос, возникший - о чем он недавно был поставлен в известность,- у железной дороги и Союза по ходу судебного процесса.

Когда Исполнительный комитет Союза подавал в Верховный суд апелляционную жалобу, было отобрано несколько так называемых «пробных дел» - имеющих принципиальное значение для разрешения аналогичных дел в будущем; от их решения зависел исход и всех остальных дел, возбужденных фермерами. Ни Магнус, ни Энникстер не подавали отдельных жалоб, уверенные, что они будут разрешены автоматически, поскольку «пробные дела» уже рассматриваются в Вашингтоне. Магнус здесь опять дал маху, и адвокаты Союза написали из Сан-Франциско, что железная дорога может воспользоваться тем, что не соблюдены формальности, и, под предлогом того, что ни Кьен-Сабе, ни Лос-Муэртог не упомянуты в апелляционной жалобе, попытатыи еще до решения дела Верховным судом ввести во владение этими ранчо подставных покупателей. Три месяца, полагающиеся для подачи апелляции, были уже на исходе, и дорога могла в скором времени начать действовать. Остерман и Магнус решили немедленно отпра виться в Сан-Франциско, встретиться там с Энникстером (он уехал туда десять дней назад) и всем вместе обсудить дело с Лайменом. Лаймен, как член Комиссии, вполне мог быть в курсе дальнейших намерений железной дороги, а заодно и дать надлежащий юридический совет относительно того, что следовало бы предпринять, если бы слухи оказались верными.

- Послушайте, Губернатор,- обратился к нему Остерман, когда поезд отошел от Боннвиля и оба уселись поудобней, готовясь к долгому путешествию,- вы не знаете, что творится последнее время с Жеребцом Энникстером? Какие-такие дела завелись у него в Сан-Франциско?

- Понятия не имею,- ответил Магнус- Энникстер, действительно, последнее время почти не бывает на ранчо. А что, собственно, держит его в Сан-Франциско, этого я вам сказать не могу.

- То-то и оно,- сказал Остерман, подмигивая.- А если подумать? Угадаете с трех раз - получите сигару. Мое мнение: это девица, по имени Хилма Три. Недавно она вдруг покинула Кьен-Сабе и укатила в Фриско. А Жеребец следом за ней. Достаю сигару. Ну, а что вы имеете сказать?

- Как же, знаю,- сказал Магнус.- Славная девушка. Будет кому-то отличной женой.

- Женой! Хо-хо! Это у Энникстера-то женой! Верится с трудом. Просто наш Жеребец женским полом наконец заинтересовался. Смеху-то! Поиздеваюсь над ним при встрече.

Но когда Остерман и Магнус случайно столкнулись с Энникстером в вестибюле гостиницы на Монтгомери-стрит, им так ничего и не удалось узнать от него. Он был в отвратительном настроении. Когда Магнус заговорил с ним о деле, он заявил, что «дела могут катиться ко всем чертям», а когда Остерман осторожно затронул женский вопрос, Энникстер так выругался, что даже Остермана поверг в смущение.

- Какого же черта ты тогда околачиваешься в Сан-Франциско? - спросил Остерман, на что последовал загадочный ответ:

- Ищу кошачьи шкуры себе на брюки.

За две недели до этого Энникстер приехал в Сан-Франциско и тотчас отправился в номера на Буш-стрит, рядом с Первым национальным банком, которые содержали родственники Три. Его предположение, что Хилма с родителями остановилась здесь, оказалось верным. Их имена числились в списке гостей. Нарушив порядки, Энникстер прошел к ним в номер, где сразу же предстал перед отцом Хилмы и выслушал от него немало неприятных слов.

Хилмы с матерью дома не было. Немного позже миссис Три вернулась одна, оставив Хилму на денек у двоюродной сестры, жившей в пригороде Сан-Франциско, в небольшом домике с видом на парк.

Между Энникстером и родителями Хилмы мир был восстановлен быстро. Он убедил их в искренности своих намерений и просил руки их дочери. Однако Хилма наотрез отказалась его видеть. Узнав, что он приехал вслед за ней в Сан-Франциско, она заявила, что не вернется в гостиницу, и попросила у двоюродной тетки разрешения пожить у нее некоторое время.

Все это время Хилма чувствовала себя глубоко несчастной; она никуда не выходила из дому, а по вечерам долго плакала в подушку.

Она ненавидела город и отчаянно скучала но ферме. Вспоминала дни, когда она работала в маленькой сыроварне, как снимала сливки с молока, слитого в огромные кастрюли, как по локоть погружала руки в белую густую простоквашу, до блеска начищала медные миски и чаны. И это казалось ей счастьем. Там веяло чистотой и свежестью, помещение утопало в золотистом свете, а на душе было легко и весело, и все время хотелось петь - она была счастлива хотя бы потому, что в окно светило солнце. Она вспоминала длинные прогулки под вечер в направлении монастыря, походы за кресс-салатом, растущим под Эстакадой, вспоминала кукареканье петухов, доносившиеся издалека свистки проходящих мимо поездов, вечерний благовест. С тоской вспоминала она необозримые поля, раскинувшиеся от одного края горизонта до другого, притихшие и залитые светом; полуденный зной, пламенную красоту безоблачных восходов и закатов. Она была так счастлива в той жизни! А теперь все миновало! Холодный промозглый город, с тесно поставленными деревянными, крытыми железом домами, густыми туманами и завывающими пассатными ветрами, наполнял ее сердце тревогой и грустью. Будущее представлялось ей в мрачном свете.

Но вот однажды, приблизительно через неделю после приезда Эшгакстера в Сан-Франциско, ее уговорили пойти прогуляться по парку. Она вышла из дому одна, впервые надев подарок матери - черную соломенную шляпку с пышным бантом из белого шелка, розовую блузку, кожаный пояс - имитация крокодиловой кожи,- новую шерстяную коричневую юбку и лодочки с маленькими стальными пряжками.

Набредя на японский павильон возле крохотного пруда, она решила отдохнуть немного и села на скамеечку, сложив на коленях руки, бездумно созерцая резвящихся в пруду золотых рыбок.

И вдруг рядом сел неизвестно откуда появившийся Энникстер. От испуга она совершенно оцепенела и только смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых стояли слезы.

- Ой,- выдохнула она наконец,- а я и не знала!..

- Ну, вот! - воскликнул Энникстер,- наконец-то! Я так долго сторожил этот поганый домишко, что боялся, как бы меня не турнул отсюда полицейский. Господи! Что это с тобой? - перебил он себя.- Ты что это такая бледная!.. Ты… Хилма, ты не больна ли?

- Да нет, я здорова,- пролепетала она.

- Как это здорова! - твердо сказал он.- Нет, мне лучше знать. Ты должна немедленно вернуться в Кьен-Сабе. Город - это не для тебя! И в чем вообще дело, Хилма? Почему ты так старательно избегала меня? Ты что, не знаешь про меня? Разве твоя мамаша не рассказала тебе обо всем? Разве ты не знаешь, как я раскаиваюсь? Что я понял, какую ужасную ошибку Совершил тогда, под Эстакадой. До меня это ночью дошло, когда я узнал, что ты уехала. Всю ночь я просидел на камне где-то в поле. Что со мной произошло, я в точности не знаю, но с той поры я стал другим человеком. Смотрю на вещи другими глазами. Собственно, с того дня я только и начал жить. Я знаю теперь, что такое любовь, и не только не стыжусь ее, я горжусь ею. Если бы даже мне никогда больше не пришлось увидеть тебя, я б и то радовался, что пережил то, что выпало на мою долю в ту ночь. У меня тогда словно глаза открылись. Я был самым настоящим себялюбцем, пока не понял, что действительно люблю тебя, а теперь - пойдешь ты за меня или нет - я буду жить… не знаю как, но по-другому. Должен жить по-другому. Не знаю, как тебе объяснить, но только любювь к тебе изменила мою жизнь. Мне теперь легче стало поступать по совести. Мне это понравилось, и впредь я хочу так жить. Помнишь, я раз как-то сказал тебе - мне импонировало, что меня считают хамом и выжигой, что люди меня ненавидят и боятся. Так вот, с тех пор, как я полюбил тебя, мне стыдно даже вспоминать об этом. Я больше не хочу быть хамом и постараюсь, чтобы никто меня больше не ненавидел. Я счастлив и другим желаю того же. Я люблю тебя! - внезапно воскликнул он.- Я люблю тебя, Хилма! И если ты простишь меня, если снизойдешь до такой скотины, я постараюсь сделать все, чтобы быть тебе самым хорошим мужем. Ты понимаешь меня, девочка моя? Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Хилма сквозь слезы смотрела на рыбок в пруду.

- Тебе нечего сказать мне, Хилма? - спросил он, помолчав.

- Я не знаю, что, по-вашему, мне следует сказать,- прошептала она.

- А вот и знаешь,- настаивал он.- Я приехал сюда вслед за тобой, чтобы услышать от тебя эти слова. Я уже больше недели болтаюсь в этом дурацком парке, где меня ветром насквозь просвистало, чтобы услышать от тебя эти слова. Ты знаешь, что я хочу услышать, Хилма.

- Ну… я больше на вас не сержусь,- отважилась произнести она.

- Для начала и это неплохо,- ответил он.- Но только я не этого добиваюсь.

- Тогда не знаю, что еще.

- Может, мне сказать за тебя?

Она задумалась:

- А может, вы не так скажете…

- Уж положись на меня. Ну как, сказать?

- Я не знаю, что вы скажете.

- Скажу то, что ты думаешь. Сказать?

Наступила длинная пауза. Золотая рыбка, поднявшись на поверхность, громко плеснула хвостом. В кронах деревьев сгущался туман. Вокруг не было ни души

- Нет,- сказала Хилма.- Я… я и сама могу… Я…- Она вдруг повернулась к нему и крепко обняла его за шею.- Ты любишь меня? - вскричала она. - Это правда? Все правда? И ты жалеешь о том, что было, и не станешь обижать меня, когда я стану твоей женой? А ты моим дорогим, дорогим мужем?

У Эниикстера на глазах показались слезы. Он креню обнял ее и прижал к себе. Никогда еще не чувствовал он себя столь ничтожным, недостойным этой чистой невинной девушки, которая простила его и поверила ему на слово, разглядела в нем хорошего человека, каковым он еще только надеялся со временем стать. Она была настолько выше его, настолько благородна, что ему следовало бы поклониться ей в ноги, а вместо этого она обнимает его, не сомневаясь, что он добр, что он ей ровня. Он не находил слов для выражения своих чувств. Слезы лились у него из глаз и скатывались по щекам. Она слегка отстранилась от него, взглянула ему в лицо, и он увидел, что она тоже плачет.

- Ну и ревы же мы с тобой,- сказал он.

- И вовсе нет,- возразила она.- Я хочу поплакать и хочу, чтобы и ты поплакал. Господи, у меня ведь платка с собой нет.

- На, возьми мой.

Как маленькие дети, они утирали друг другу слезы и долго сидели, обнявшись, в безлюдном японском павильоне и говорили, говорили без конца.

В ближайшую субботу они обвенчались в пресвитерианской церкви и одну неделю своего медового месяца провели в небольшой семейной гостинице на Саттер-стрит. Осмотр достопримечательностей города, разумеется, входил в программу их развлечений. Они соверишли обязательную для молодоженов поездку в Клиф-хауз, побывали в китайском городе и отеле «Палас», посетили музей в парке, где Хилма наотрез отказалась поверить в подлинность египетских мумий, и на извозчике прокатились до старинной испанской крепости и к Золотым Воротам.

На шестой день Хилма неожиданно заявила, что, мол, повеселились, и хватит - пора браться за дела.

А дела им предстояли немаловажные - нужно было переоборудовать и заново обставить усадебный дом в Кьен-Сабе, где они намеревались поселиться. Энникстер по телеграфу отдал распоряжение управляющему оштукатурить и покрасить стены, перекрыть крышу и убрать из дома все, кроме телефона и несгораемого шкафа. Он также велел измерить площадь каждой комнаты и сообщить ему. Получение этих данных и пробудило в Хилме желание действовать.

Следующая неделя была особенно приятна. Вооружившись длинными списками, составленными Энникстером на оборотах гостиничных конвертов, они целыми днями ходили по ковровым, мебельным и прочим магазинам. Рассматривали, торговались, покупали и, купив, слали партию за партией в Кьен-Сабе. На ранчо был отправлен в общей сложности почти целый вагон ковров, гардин, кухонной мебели, картин, ламп, циновок и стульев. Энникстер пожелал, чтобы все в их новом доме было поставлено магазинами Сан-Франциско.

Покупку мебели для спальни и гостиной они оставили на последний день. На субботней распродаже Хилма купила белый спальный гарнитур - три кресла, умывальник и комод, всего за тридцать долларов - на редкость удачная покупка! Кровать они купили отдельно в другом магазине, но тоже истинное чудо. Медная, нарядная, с радующими глаз украшениями да еще и с балдахином! Они купили ее вместе со всеми полагавшимися к ней аксессуарами, так, как было выставлено в витрине, и Хилма, затаив дыхание, любовалась блещущими свежестью и крахмалом кисейными занавесками, покрывалом и накидками. Никогда еще eй не приходилось видеть такой кровати,- достойной любой принцессы,- кровати, о которой она мечтала всю жизнь.

Затем она единолично занялась гостиной, поскольку Энникстер, подавленный ее неожиданно прорезавшимися способностями, не мог дать ни одного дельного совета, а только одобрял любую ее покупку. В гостиной стены предполагалось оклеить красивыми светло-голубыми обоями, на полу расстелить циновку и разбросать по ней белые шерстяные коврики; на окне подставка для цветов и стеклянный шар с золотыми рыбками; затем качалки, швейная машина и посреди комнаты большой круглый стол из немореного дуба, на котором впоследствии встанет лампа с абажуром иа красной гофрированной бумаги. На стенах будут развешены картины - все удивительной красоты, сама жизнь,- и прелестные литографии: хор ясноглазых мальчиков в белых одеждах, мечтательные светлокудрые молодые девушки в розовых платьицах, склоним шиеся над золотыми арфами; цветная репродукции картины «Руже де Лилль, поющий Марсельезу» и два прекрасных образца резьбы по дереву, изображающие подвешенных за одну ногу перепелку и дикую утку, а вокруг наваленные патронташи и рожки с порохом,- тоже настоящие шедевры!

Наконец все было куплено, все приготовления закончены, чемоданы с новыми платьями Хилмы упакованы, билеты до Боннвиля куплены.

- Мы поедем сквозным экспрессом и никаких гвоздей! - заявил Энникстер, обращаясь к жене через стол, когда они сидели в последний раз за ужином,- местные и почтовые поезда не для нас, верно?

- Но ведь он приходит в Боннвиль в пять утра! - запротестовала Хилма.

- Ну и что? - сказал он,- зато прокатимся в пульмане. Я не хочу, чтобы какой-нибудь кретин в Боннвиле сказал, что я не умею жить на широкую ногу, а, кроме того, Вакка встретит нас на станции с экипажем. Да, сударыня, или пульман - или мы вообще не едем! Может, я действительно ничего не смыслю, когда дело касается покупки мебели, но я знаю, что должна иметь моя жена.

Он настоял на своем, и в один прекрасный день молодые супруги прибыли под вечер на вокзал, с кого отправлялся экспресс Сан-Франциско - Нью-Йорк. Провожали их только родители Хилмы. Энникстер знал, что Магнус и Остерман находятся в городе, но приложил все усилия, чтобы не встретиться с ними. Насчет Магнуса у него не было никаких опасений, но этот шут гороховый Остерман мог выкинуть что угодно. Не хватало еще, чтобы их на прощание осыпали рисом.

Энникстер шагал вдоль состава, нагруженный плетеными корзинами, чемоданами и саквояжами; шляпа у него съехала на сторону, билеты он держал в зубах. Сзади, стараясь не отстать, трусили Хилма и ее родители. На вокзале Энникстер всегда начинал страшно суетиться. Ему казалось, что непременно произойдет что-то непредвиденное, и он упустит свой поезд. Он летел на всех парусах, и, когда наконец долетел до своего пульмана и оглянулся, оказалось, что остальные затерялись где-то в толпе. Оставив чемоданы на платформе подле своего вагона, он кинулся назад, ожесточенно размахивая руками.

- Скорей, скорей! - закричал он, обнаружив их.- Сейчас отправляется!

Он протиснулся сквозь толпу и стал подгонять их, но, когда они добежали до своего вагона, оказазалось, что одного чемодана не хватает. Энникстер начал орать. Хороши порядочки на ТиЮЗжд, нечего сказать! Впрочем, что можно ждать от этой корпорации! Ну погодите, я вам покажу… Тут, однако, в дверях вагона появился проводник и сразу успокоил его: оказалось, что чемодан он занес в вагон.

Энникстер не разрешил родителям Хилмы зайти в вагон, опасаясь, что поезд вот-вот тронется. В вагон они поднялись вдвоем, прошли за проводником по узкому коридору мимо отдельных купе, заняли свои места, открыли окно и высунулись из него, чтобы попрощаться со стариками. Те не пожелали возвращаться в Кьен-Сабе. Старик Три подрядился снабжать молочными продуктами ресторан при гостинице своих родственников - дело весьма выгодное. Да и Боннвиль находился не так уж далеко от Сан-Франциско; расставались они не надолго.

Проводники начали убирать подножки, стоявшие перед входом в спальные вагоны.

- С Богом! - сказал отец.- Прощай, дочка, не забывай нас, приезжай, когда сможешь.

Со стороны вокзала донеслись сильные размеренные; удары станционного колокола.

- Ну, кажется, поехали,- крикнул Энникстер.- До свидания, миссис Три!

- Не забывай свое обещание, Хилма,- крикнула мать,- пиши каждое воскресенье!

Длинный состав напрягся, заскрипев и заскрежетав всеми своими деревянными и железными частями. Все начали торопливо прощаться. Поезд встрепенулся, тро нулся и, медленно набирая ход, выкатился на залитый солнцем простор. Хилма высунулась из окна и махала матери носовым платком, пока не потеряла ее из виду. Затем уселась на свое место и взглянула на мужа.

- Ну вот,- сказала она.

- Вот,- отозвался Энникстер.- Ты счастлива? - спросил он, заметив, что у нее в глазах стоят слезы.

Она энергично закивала и, крепясь, улыбнулась ему.

- Ты сегодня что-то бледная,- сказал он, озабоченно глядя на нее.- Тебе нездоровится?

- Нет, я чувствую себя достаточно хорошо.

Его беспокойство еще более усилилось.

- Достаточно? Но не совсем? А?

Хилму и правда слегка укачало,- от Сан-Франциско до Оклендского мыса они ехали на пароме. Тошнота eе не совсем прошла. Но Энникстера не удовлетвори, такое объяснение. Он пришел в страшное волнент

- Тебе плохо! - воскликнул он встревоженно.

- Да нет же, нет,- запротестовала она,- вовсе мне не плохо.

- Но ты сказала, что чувствуешь себя не совсем хорошо. Что у тебя болит?

- Да не знаю я. Нигде у меня не болит. Господи Боже! Ну, что ты всполошился.

- Может, у тебя головная боль?

- Вовсе нет.

- Значит, ты просто утомилась. Конечно! И неудивительно - сколько тебе пришлось сегодня мотаться по моей милости.

- Милый, я не устала и не больна, и все у меня в порядке.

- Не говори, я же вижу. Сейчас я распоряжусь, чтобы постелили постель, и ты ляжешь.

- Ну, что народ смешить!

- Слушай, скажи мне, что у тебя болит? Покажи где. Рукой покажи! Может, ты хочешь покушать?

Он спрашивал и переспрашивал, не желая менять гему разговора; уверял, что у нее синяки под глазами и что она похудела.

- Надо бы узнать, нет ли при поезде врача,- бормотал он, растерянно оглядываясь вокруг.- Покажи-ка язык. Я знаю: глоток виски - вот что тебе нужно, и хорошо бы чер….

- Ни в коем случае! - воскликнула она.- Я совершенно здорова. Погляди на меня. А теперь скажи, похожа я на больную?

Он с горестным видом вглядывался ей в лицо.

- Нет, ты как следует посмотри. Я же образец здоровья,- настаивала она.

- С одной стороны, может, и так,- начал он,- но вот с другой…

Хилма затопала ногами и изо всех сил стиснула кулаки. Потом зажмурилась и замотала головой.

- Даже слушать не хочу, не хочу, не хочу! - кричала она.

- Но все-таки я…

- Бе-бе-бе, бе-бе-бе! - передразнила она его.- Не хочу, не хочу! - И зажала ему рот рукой.- Гляди-ка, вон идет официант из вагон-ресторана, приглашает ужинать, а твоя благоверная проголодалась!

Они пошли в вагон-ресторан и поужинали, а состав, выйдя тем временем на главную магистраль, все набирал скорость и уже мчался на всех парах; так будет он нестись чуть ли не неделю, наматывая на колеса мили, как пряжу на веретено.

Уже смеркалось, когда они проехали Антиок. Не черняя заря вдруг описала круг и оказалсь справа по ходу поезда за горой Дьябло, которая встала перед ними во весь рост, видимая чуть ли не от самой подошвы. Теперь поезд шел в южном направлении. Проехали Нероли, потом Брентвуд, потом Байрон. С наступлением сумерек вдалеке по обе стороны полотна начали выстраиваться горы, заслоняя горизонт. Поезд грохоча несся вперед. Пространство между горами было поделено на мелкие и крупные хозяйства. Чем дальше, тем крупнее они становились; начали появляться огромные пшеничные поля; ветер, поднятый несущимся мимо поездом, колыхал пшеницу, и казалось, что по ней пробегают волны. Горы становились выше, растительность пышнее, и к тому времени, как взошла луна, поезд уже давно оставил позади северо-восточную границу долины Сан-Хоакин.

Энникстер с женой занимали целое купе, и перед тем, как они улеглись спать, проводник опустил верхнюю полку. Хилма, сидя в постели и закрыв лицо обеими руками, прочла молитвы, потом поцеловала мужа, пожелала ему спокойной ночи и сразу, как маленькая, уснула, не выпуская его руки из своих.

Энникстер обычно плохо спал в поезде; задремывал и тотчас просыпался, томился, то и дело поглядывая на часы, сверяясь с расписанием всякий раз, когда поезд останавливался; дважды он выходил попить воды со льдом, а потом подолгу сидел на узкой полке, потягиваясь, зевая, и бормотал неизвестно по какому поводу:

- Господи помилуй! О-хо-хо, помилуй Господи!

В вагоне было с десяток пассажиров,- дама с тремя детьми, компания школьных учительниц, два коммивояжера, тучный господин с бакенбардами и хорошо одетый молодой человек в клетчатой дорожной кепке, который, как заметил Энникстер, перед ужином читал по-французски «Тартарена из Тараскона» Доде.

К девяти часам все они уже улеглись. Изредка Энникстер слышал сквозь равномерное постукивание колес, как кто-то из детей начинает ворочаться и хныкать. Тучный господин настырно храпел на все лады, выводя протяжные рулады то раскатистым басом, то литом. Изредка по вагону проходил кондуктор, повесив на руку фонарь с белыми и красными стеклами. В конце вагона, где спальные места оставались незанятыми, сидел проводник в белой форменной куртке из парусины и дремал, уронив голову на плечо и разинув рот.

Время шло. Было уже за полночь. Энникстер, отмечавший в расписании остановки, успел вычеркнуть Модесто, Мерсед и Мадеру. Потом ненадолго задремал и потерял остановкам счет. Он старался сообразить, где они находятся. То ли проехали уже Фресно, то ли нет? Отдернув оконную занавеску и заслонив глаза ладонями, как шорами, он стал смотреть в окно. Ночь была душная, темная, облачная. Сеял мелкий дождик, штрихуя окно с наружной стороны горизонтальными полосками. Только по едва отличимой сероватой мути можно было определить, где небо; все остальное тонуло в непроглядной тьме.

- Похоже на то, что Фресно мы уже проехали,- пробормотал он и взглянул на часы. Было половина четвертого!- Если проехали, надо будить Хилму. А то ей понадобится не менее часа, чтобы одеться. Схожу выясню.

Он натянул брюки, надел пиджак и ботинки и вышел в коридор. Место проводника теперь занял кондуктор; сунув за ухо синий карандаш и поставив на соседний стул денежный ящик, он сверял билеты с лежащей у него на коленях ведомостью.

- Какая у нас следующая остановка? - спросил Энникстер, подходя к нему.- Скоро Фресно?

- Только что проехали,- ответил кондуктор, глядя на Энникстера поверх очков.

- А следующая какая?

- Гошен. Будем там минут через сорок пять.

- Экая темень стоит, а?

- Да уж, хоть глаз выколи! Вы из девятого купе? Верхнее и нижнее место?

Энникстер ухватился за спинку ближайшего стула как раз вовремя, чтобы не упасть, а денежный ящик соскользнул с плюшевого сиденья и, громко звякнув, свалился на пол. Газовые фонари под потолком судорожно замигали, так что зарябило в глазах; от сильного толчка, тряхнувшего весь поезд, он мгновенно сбавил скорость, и кондуктор с трудом удержался на ногах. Оглушительный, противный скрежет донесся из-под вагонов: Энникстер догадался, что колеса перестали вращаться, и поезд скользит по рельсам силой инерции.

- Эй, эй! - воскликнул он.- В чем дело?

- Экстренное торможение,- объяснил кондуктор, подхватив денежный ящик и засовывая в него ведомость и билеты.- Ничего страшного, скорей всего, на путь забрела корова.

Он исчез, унося с собой фонарь.

Проснулись все пассажиры, кроме тучного господина; головы повысовывались из-за занавесок, и Энникстера, спешившего к Хилме, засыпали по пути вопросами:

- Что это?

- Что-нибудь случилось?

- В чем дело?

Хилма уже не спала, когда Энникстер отдернул занавеску.

- Ой, я так испугалась. Что такое, милый? - спросила она.

- Кто его знает,- сказал он.- Экстренное торможение. Наверное, корова забрела на путь. Не волнуйся. Ничего серьезного.

Тормоза Вестингауза взвизгнули последний раз, и поезд остановился.

И сразу наступила полная тишина. Слух, притуплённый многочасовым стуком колес и лязгом железа, вначале отказывался воспринимать более слабые звуки. С другого конца вагона донеслись голоса, странные, непривычные, словно шли они откуда-то издалека, сквозь водную толщу. В этой глубокой ночной тиши звук, с которым дождевые капли, срываясь с вагонных крыш, ударялись о железнодорожную насыпь, был отчетлив, как тикание часов, стоящих рядом.

- Ну, кажется, остановились,- сказал один из коммивояжеров.

- Что такое? - повторила Хилма.- Ты уверен, что ничего серьезного не произошло?

- Конечно,- сказал Энникстер.

Кто-то быстро прошел под окном, давя шлак, насыпанный между шпалами. Шаги удалялись, и Энникстер услышал, как кто-то в отдалении крикнул:

- Да! С другой стороны!

Потом дверь в конце вагона отворилась, рыжебородый кондуктор протопал по коридору и выскочил на противоположном конце. Передняя дверь захлопнулась. И опять все стихло. В наступившей тишине снова стал слышен храп тучного господина.

Прошло несколько минут - никаких звуков; только падали дождевые капли с крыши. Вереница вагонов замерлa в неподвижности, окутанная тьмой. Один из коммивояжеров, выходивший на платформу выяснить, в чем дело, вернувшись, сказал:

- Станцией и не пахнет, разъезда тоже нет. Наверняка произошла какая-то авария.

- А вы бы проводника спросили.

- Спрашивал. Тоже ничего не знает.

- Может, остановились, чтобы набрать воды, или топлива взять, или еще зачем-нибудь?

- Тогда бы так не затормозили. Ведь поезд остановился с ходу. Я чуть с полки не слетел. Воспользовались экстренным тормозом. Я слышал, как кто-то это говорил…

Издалека, оттуда, где находился паровоз, донесся резкий громкий звук револьверного выстрела; потом еще два, последовавшие один за другим, и после длительной паузы - четвертый.

- Послушайте, по-моему, это стрельба! Ей-Богу, стрельба. Братцы, да ведь это налет!

В вагоне вспыхнула настоящая паника. Было что-то зловещее в этих четырех выстрелах, донесшихся сквозь шум дождя из мрака, что-то таинственное, все-ляющее страх. Они мигом сбили с пассажиров всякую уверенность в собственной безопасности и превратили их в людей, одуревших от страха, уподобившихся выгнанному из норы кролику. Они только таращили дpyr на друга глаза - вот, мол, и мы сподобились узнать то, о чем часто пишут в газетах. Теперь они на своем опыте испытают опасности, таящиеся в ночи, вплотную столкнутся со злоумышленниками в масках, вооруженными, готовыми на все, вплоть до убийства. Собственио, опасность их уже настигла. Они в руках грабителей!

Хилма молчала. Она держала Энникстера за руку и прямо смотрела ему в глаза.

- Не бойся, милая,- сказал он.- Они тебя не тронут. Я с тобой. Черт возьми! - вдруг воскликнул он, на минуту поддавшись общему смятению.- Черт возьми, да ведь и правда налет!

Учительницы выскочили в коридор - одна в ночной сорочке, другая в халате, третья - накинула на плечи капот; они тесно жались друг к дружке и умоляюще смотрели на мужчин, всем своим видом взывая о помощи. Две из них были бледны как полотно и горько плакали:

- Господи Боже! Это же ужасно! Только б меня не тронули!

Но ехавшая с детьми дама приподнялась на своей полке и, бесстрашно улыбнувшись, сказала:

- А я так ни капельки не боюсь. Они не тронут нас, если мы не окажем сопротивления. На всякий случай, я уже приготовила для них часы и драгоценности.

Вот в этой сумочке.

Она показала ее пассажирам. Все дети ее проснулись. Они с любопытством посматривали по сторонам, но вели себя тихо. Приключение явно вызывало у них живой интерес. Тучный господин с бакенбардами храпел на своей полке пуще прежнего.

- Пойду-ка я посмотрю, в чем дело,- сказал один из коммивояжеров, доставая карманный револьвер.

Приятель схватил его за руку.

- Не валяй дурака, Макс,- сказал он.

- Да они к нам близко не подойдут,- вступил в разговор хорошо одетый молодой человек,- их интересует сейф и ценные письма, которые везут в почтовом вагоне. И туда нам нечего соваться.

Однако первый коммивояжер стал горячо возражать. Нет, мол, он не собирается покорно дожидаться, пока его обчистят. Или его считают трусом?

- А я тебе говорю: не ходи! - сердито сказал его приятель.- В нашем вагоне женщины и дети. Привлечешь их внимание, еще палить сюда начнут.

- Резонно! - сказал первый, уступая голосу разума; револьвер, однако, из руки он не выпустил.

- Не позволяйте ему открывать окно! - заорал Энникстер, сидевший рядом с Хилмой, увидев, что коммивояжер подошел к окну в незанятом купе и пытается его открыть.

- Правильно, правильно! - подхватили остальные.- Не надо открывать окон, не надо высовываться. Нас всех перестреляют из-за вашей неосторожности.

Однако оттащить его не успели, коммивояжер поднял окно и высунулся.

- Это ж надо! - воскликнул он, оборачиваясь,- наш паровоз ушел. Стоим мы на повороте дороги, и отсюда видна голова поезда. Только без паровоза, вот оно как. Не верите, посмотрите сами.

Пассажиры, забыв об осторожности, стали один за другим высовываться из окна. Поезд и правда стоял без паровоза.

- Это они нам путь к бегству отрезали,- сказал коммивояжер с револьвером.- Теперь они пойдут по вагонам и начнут грабить, помяните мое слово. Скоро к нам пожалуют. Боже милостивый! А это еще что?

Вдалеке, где-то в полумиле от поезда, раздался грохот сильного взрыва. Окна в вагоне задребезжали.

- Опять стрельба!

- Никакая это не стрельба! - воскликнул Энникстep.- Просто они отцепили и угнали почтовый и багажный вагоны и теперь динамитом вскрывают двери.

- Скорей всего, именно так!

Передняя дверь вагона открылась и тут же захлопнулась; учительницы завизжали и совсем съежились. Коммивояжер с револьвером быстро повернулся в ту сторону и замер, вытаращив глаза. Однако это оказался всего лишь главный кондуктор, без фуражки, с фонарем в руке, насквозь мокрый.

- Нет ли среди вас доктора? - спросил он, входя в вагон.

Пассажиры тотчас окружили его и стали засыпать вопросами. Но кондуктор не был настроен на разговоры.

- Я знаю не больше вашего,- сердито огрызнулся он. - На поезд напали грабители. Как вы, наверное, догадались. Что вы еще хотите узнать? Некогда мне с вами разговоры разговаривать. Они отцепили почтовый вагон, динамитом взорвали дверь, стреляли в одного человека из поездной бригады - вот и все. Нужен доктор.

- Стреляли? Вы хотите сказать, они его убили?

- Тяжело ранили?

- А сами скрылись?

- Хватит! - крикнул кондуктор.- Откуда мне знать. Есть тут доктор в конце концов или нет?

Щеголеватый молодой человек выступил вперед.

- Я доктор,- сказал он.

- Ну, так пошли со мной,- грубо сказал кондуктор,- а все остальные,- прибавил он, оборачиваясь от двери и зловеще покачивая головой,- пускай ложатся спать. И чтоб носа никуда не казали! Все кончилось и смотреть больше не на что.

Он ушел вместе с молодым доктором.

Воцарилась томительная тишина. Казалось, во всем поезде нет ни души. Огромное, обезглавленное, парализованное чудовище мокло, всеми брошенное на повороте дороги.

Такое положение вещей пугало и того больше. Мысль о том, что эта длинная вереница сверкающих никелем спальных вагонов с зеркальными окнами, мягкими диванами, просторными тамбурами и всеми мыслимыми удобствами - вагонов, переполненных людьми, стоит брошенная, затерянная где-то в ночи, под дождем, вселяла больший страх, чем тот, что испытали пассажиры в минуты действительной опасности.

Что теперь будет с ними? Откуда ждать помощи? Паровоз угнали, они беззащитны. Что ждет их впереди?

К вагону никто не подходил. Даже проводник куда-то исчез. Ожиданию, казалось, не будет конца, и докучный храп спящего пассажира воспринимался натянутыми нервами как визг ржавой пилы.

- Хотелось бы знать, сколько времени мы еще проторчим здесь? - начал один из коммивояжеров.- Интересно, большой ущерб они причинили паровозу своим динамитом?

- Они непременно придут нас грабить,- причитали учительницы.

Дама с детьми улеглась, и Энникстер, уверенный, что опасность миновала, последовал ее примеру. Но заснуть никто не мог. Повсюду слышались пониженные голоса - пассажиры обсуждали событие, строили всевозможные предположения. Появились разные версии, почему-то по некоторым пунктам все соглашались безоговорочно, как-то: грабителей было четверо; поезд они остановили, дернув веревку сигнального колокола; один из тормозных кондукторов попытался им помешать, и его застрелили. Бандиты находились в но езде от самого Сан-Франциско. Коммивояжер по имени Макс припомнил, что видел четырех «подозрительных типов» в вагоне для курящих в Литропе, он еще хотел сказать об этом кондуктору. Этот коммивояжер уже побывал раз в подобной переделке и теперь охотно рассказывал свою историю всем и каждому.

Час спустя, когда уже забрезжил рассвет, к поезду приблизился наконец задним ходом паровоз, толкнул его буферами, и этот толчок, сопровождаемый неприятным скрежещущим звуком, отдался во всех вагонах. Учительницы хором заголосили, а тучный господин перестал храпеть, раздвинул занавески и высунул голову, щурясь от света потолочных фонарей. С виду это был англичанин.

- Послушайте, любезный,- сказал он, обращаясь к коммивояжеру по имени Макс.- Не можете ли вы сказать мне, какая это остановка?

Все громко расхохотались.

- На нас было совершено нападение, сэр,- вот какая это остановка! Поезд остановили грабители, а вы проспали. Упустить такое! Ведь ничего подобного вы больше никогда в жизни не увидите.

Толстяк смотрел на всех оторопело. Он долго молчал, но, убедившись наконец, что коммивояжер не шутит, обозлился так, что даже побагровел и, снова задернув занавески, начал сердито их застегивать. Причину его гнева так никто и не понял, тем не менее, все слышали, как он ворочается на своей полке, устраиваясь поудобней. Через несколько минут его мощный, со свистом храп снова сотрясал вагон.

Наконец дав никому не нужный свисток, поезд тронулся в путь. Скоро он уже несся на всех парах, освещенный предутренним светом, сильно кренясь на поворотах, с грохотом пролетая по мостам над ручьями и оврагами - нужно было наверстывать потерянное время.

И до конца этой необыкновенной ночи у пассажиров, сидевших на своих смятых постелях в шатающемся, освещенном причудливым смешением бледного рассвета и дрожащих фонарей вагоне, летевшем с головокружительной быстротой сквозь туман и дождь, стояли перед глазами страшные тени: вооруженные люди в масках, с револьверами в руках, галопом уносились в горы с добычей, притороченной к седлу; они мчатся и мчатся во весь дух, сея ужас в округе.

Вернулся молодой доктор. Он присел на диван в отделении для курящих и закурил сигарету. Энникстер и коммивояжеры обступили его, желая узнать подробности случившегося.

- Умер мой пациент,- сказал он.- Это был тормозной кондуктор. У него оказались прострелены оба легких. Говорят, грабитель унес около пяти тысяч долларов в звонкой монете.

- Грабитель? Разве их было не четыре?

- Нет, только один. И надо признать, что парень был не из робкого десятка. По-видимому, он притаился на крыше багажного вагона, сумел - при такой-то скорости прыгнуть с крыши на кучу угля в тендере, затем незаметно подполз к паровозной будке, угрожая револьвером, отобрал оружие у машиниста и его помощника и велел им остановить поезд. Даже вот как: сказал, чтобы они тормозным краном воспользовались - видимо, все про поезда знал досконально. Затем по

шел к багажному вагону и в одиночку отцепил его. Пока он это делал, кондуктор - помните, он проходил здесь раза два, такой видный малый с рыжими усами?..

- Это тот-то?

- Ну да! Так вот, как только поезд остановился, этот кондуктор заподозрил неладное, бросился к паровозу и увидел, что какой-то человек отцепляет багажный вагон. Он выстрелил в злоумышленника два раза, но тот, по словам кочегара, даже руки со сцепного прибора не убрал, а преспокойно обернулся и уложил кондуктора на месте. Они были друг от друга в пяти шагах, не больше. Кондуктор наскочил на него неожиданно, он и не думал, что тот так близко.

- А что же делал все это время экспедитор?

- Он тоже не сплоховал. Выпрыгнул из вагона с многозарядной винтовкой в руке, но не успел обернуться, как грабитель взял его под прицел и отобрал

у него винтовку. Считаю, надо обладать большой смелостью, чтоб так действовать. Один человек против всей поездной прислуги! Мало того, отцепив багажный вагон, он заставил машиниста отвезти его на паровозе к переезду,- это в полумили отсюда, где он оставил привязанную лошадь. Ну как? Ведь все до последней мелочи рассчитал! А доехав до места, взорвав динамитом несгораемый шкаф и забрал ящик с деньгами. Всего там было пять тысяч долларов золотом. Экспедитор говорит, что эти деньги принадлежали железной дороге и предназначались для выплаты жалованья служащим в Бейкерсфилде. Отдельный пакет заказной корреспонденции он не тронул, не взял ни одной пачки банкнотов, которые находились в сейфе, а вот золото забрал, вскочил на лошадь и был таков. Машинист говорит, что он ускакал в восточном направлении.

- Он, значит, скрылся?

- Скрыться-то скрылся, но они уверены, что его поймают. Лицо у него было спрятано под маской, но кондуктор его узнал. Мы записали его предсмертные показания. Кондуктор сказал, что человек этот затаил злобу на железную дорогу. Это бывший железнодорожник, недавно уволенный; он живет теперь где-то недалеко от Боннвиля.

- Господи Боже, да ведь это же Дайк! - воскликнул Энникстер.

- Да, они называли именно это имя,- сказал доктор.

Когда поезд с сорокаминутным опозданием прибыл в Боннвиль, Энникстер с Хилмой очутились в гуще огромной толпы,- именно этого им и не хотелось. Весть о том, что трансконтинентальный экспресс подвергся нападению в тридцати милях южнее Фресно, что убит тормозной кондуктор и ограблен несгораемый шкаф и что все это совершил Дайк в одиночку, была переданa по телеграфу из Фаулера еще до прихода поезда,- текст телеграммы кондуктор кинул на ходу дежурному по станции.

Не успел поезд остановиться под сводчатой крышей Боннвильского вокзала, как его осадила толпа. Энникстеру с Хилмой, повисшей у него на руке, пришлось чуть ли не силой пробивать себе дорогу из вагона. Платформа была черна от народа. Здесь были и Берман, и Дилани, и Сайрус Рагглс, и начальник городской полиции, и мэр. Дженслингер в сдвинутой на затылок шляпе, с блокнотом в руке, бегал взад-вперед вдоль поезда в другой, интервьюируя, расспрашивая, собирая материал для экстренного выпуска. Когда Энникстер наконец сошел на платформу, Дженслингер, у которого тряслись худые руки и нервно подергивалось темное, костистое лицо, дрожа от нетерпения, как фокстерьер, схватил его за локоть:

- Не могу ли я узнать вашу версию этого происшествия, мистер Энникстер!

Энникстер резко повернулся к нему.

- Пожалуйста! - закричал он свирепо.- Это вы и ваша банда лишили Дайка работы, потому что он не хотел надрываться за нищенское жалование. Потом вы непомерно повысили тариф на его товар и обобрали его до нитки. Вы разорили его и довели до того, что он начал пьянствовать в кабаке у Карахера. Он всего лишь отобрал у вас то, что вы у него похитили, а теперь вы же будете охотиться за ним по всему штату, травить, как дикого зверя, а потом повесите в Сан-Квентинской тюрьме. Вот моя версия происшествия, мистер Дженслингер, но, если вы ее напечатаете, она будет стоить вам субсидии, которую вы получаете от ТиЮЗжд.

Шепот одобрения прокатился по толпе, и Дженслингер, сердито пожав плечами, поспешил удалиться.

Наконец Энникстер провел Хилму сквозь толпу к тому месту, где поджидал их с экипажем Вакка. Однако сразу уехать они не могли, так как Энникстер решил зайти на товарную станцию и справиться насчет стульев, отправленных в последнюю очередь. Было уже около одиннадцати, когда они выехали. Но чтобы выбраться на Верхнюю дорогу, которая вела в Кьен-Сабе, необходимо было пересечь Главную улицу, проходившую через центр Боннвиля.

Весь город, казалось, высыпал на тротуары, поскольку к этому времени дождь прекратился и вышло солнце. Все только и говорили что о ночном нападении, совершенном человеком, которого они знали и любили. Как он докатился до этого? От кого от кого, а от Дайка этого невозможно было ожидать! Подумать только, каково сейчас его бедной матери и маленькой дочке! Если на то пошло, не так уж он виноват,- довели его до беды железнодорожные шишки. Все это так, но он застрелил человека. Да, это дело серьезное. Добродушный, веселый богатырь,- вот каким знали они Дайка, ведь только вчера еще пожимали ему руку и - да что тут греха таить! - выпивали с ним. А он застрелил человека,- затаился в темноте, ждал под дождем и убил, пока они тут спали в своих постелях. А теперь где он? Невольно взгляды устремлялись на восток, поверх крыш домов или в сторону боковых улиц,- туда, где кончалась равнина и начинались необозримые, окутанные туманом предгорья. Он был там, скрывался где-то в краю синих горных вершин и рыжих каньонов. Теперь пойдут недели поисков, ложных тревог, высматривания, выслеживания и дозоров - азарт охоты на человека и напряжение такое, что сердце готово лопнуть. Хоть бы скрылся! В тот день не было, кажется, на городских тротуарах человека, который бы так не подумал.

Когда экипаж Энникстера проезжал через центральную часть города, Вакка указал им на толпу погуще той, что собралась у вокзала. Возле заднего хода ратуши стояло по меньшей мере двадцать оседланных лошадей, привязанных к железной перекладине под чахлыми деревцами. Поравнявшись с ними, Энникстер и Хилма увидели, как толпа эта расступилась, пропустив десятка полтора мужчин с револьверами на боку, которые, вскочив в седло, поскакали куда-то.

- Это посси,- сказал Вакка.

Сразу за чертой города земля лежала совершенно ровная. Со всех сторон взгляду открывались широкие просторы, и на севере, там, где находилось ранчо Остермана, Вакка разглядел второй отряд всадников, скакавших на восток, а за ним еще один.

- Вон еще посси,- сказал Вакка.- Тем, что подальше, командует Арчи Мур. Шериф. Он сегодня утром специальным поездом приехал из Висейлии.

Когда лошади свернули в подъездную аллею, Хилма радостно вскрикнула и захлопала в ладоши. Свежеокрашенный белый дом так и светился на солнце; аллея была посыпана гравием, по бокам ее были разбиты куртины. Миссис Вакка с дочерью, завершавшие уборку дома, выбежали им навстречу.

- А это что за ящик? - спросил Энникстер, помогая жене сойти с экипажа,- ему сразу же бросился в глаза стоявший на веранде большой деревянный ящик, на котором был наклеен красный ярлык: «Уэлс-Фарго».

- Его доставили вчера вечером на ваше имя, сэр,- i ила миссис Вакка.- Мы не могли решить, мебель или нет, и потому не стали открывать.

- А может, это свадебный подарок,- сказала Хилма, глаза ее сияли.

- Может, и так,- сказал ее муж.- А ну-ка, сынок, помоги.

Энникстер и Вакка внесли ящик в гостиную, и Энникстер, вооружившись молотком, стал энергично его взламывать. Вакка по знаку матери скромно удалился и закрыл за собой дверь. Энникстер с женой остались одни.

- Скорей, скорей! - торопила Хилма, танцуя вокруг ящика.- Интересно, что это может быть. Как ты думаешь, кто бы мог нам его прислать. И тяжелым

какой! Что тут может быть, а?

Энникстер поддел молотком край верхней доски и, поднапрягшись как следует, отодрал ее. Доски были скреплены поперечными планками, образуя крышку, которая и отскочила целиком. Сверху была настелена стружка, а на ней лежало письмо. Оно было адресовано Энникстеру и отпечатано на бланке какой-то лос-анджелесской торговой фирмы. Энникстер только бросил на письмо взгляд и тут же схватил его, пряча от Хилмы.

- А, знаю, что это такое,- сказал он небрежно, пытаясь оттереть ее от ящика.- Так, ерунда. Ничего интересного - части для машин. Можно и не смотреть.

Но она уже разгребла стружку. Под ней в специальных рамах лежали две дюжины многозарядных ру жей системы «Винчестер».

- Ой, что это?.. Зачем?.. Для чего? - растерянно лепетала Хилма.

- Я же говорил тебе, что тебя это не касается,- сказал Энникстер.- Все это так, ерунда… Давай-ка лучше пройдемся по комнатам.

- Но ты же сказал, что знаешь, что это такое, - возразила она в недоумении.- Уверял, будто это части для машин. Ты что-то скрываешь от меня? Скажи, чти

это значит? Зачем тебе прислали… все это?

Она взяла мужа за локоть и пристально посмотрела ему в глаза. Она уже кое-что поняла. Энни к стер это почувствовал.

- Видишь ли,- начал он неуверенно,- может, ничего еще и не будет… но понимаешь, этот наш Союз, допустим, железная дорога попытается захватить Кьеи

Сабе, или Лос-Муэртос, или какое-нибудь другое ранчо так вот мы и решили… члены Союза, я хочу сказать, что мы этого не допустим. Вот и все.

- А я-то подумала,- печально сказала Хилма, испуганно пятясь от ящика с винтовками,- а я-то подумала, что это нам свадебный подарок!

Таково было их возвращение домой, таков конец их свадебного путешествия. После ужасов предыдущей ночи, оглашаемой выстрелами, когда где-то совсем рядом произошел грабеж, сопровождавшийся убийством, они сразу же попали в атмосферу волнений и страхов готовившейся облавы, видели силуэты вооруженных всадников на горизонте и получили наконец вместо свадебного подарка ящик винтовок. Энникстер сознавал, что в любой момент обстановка может сложиться так, что ему придется ценой собственной жизни защищать дом, в который он вводит свою молодую жену.

Время шло. Быстро пролетели недели. Магнус Деррик и Остерман вернулись из Сан-Франциско, так и не выяснив, что замышляет Корпорация. Лаймен был уклончив, сказал, что ему не удалось узнать, как продаются их судебные дела в Вашингтоне. На этот счет у него нет никаких сведений. Исполнительный комитет Союза, собравшись в Лос-Муэртос на короткое совещание, обсудил лишь мелкие текущие дела. Предложенный Остерманом план вступить с Правлением дороги в переговоры провалился, так как Корпорация отказалась от всяких обсуждений, настаивая на безоговорочном принятии фермерами новых расценок на землю. Выяснить, входят ли, по мнению Корпорации, Лос-Муэртос, Кьен-Сабе и другие ранчо, расположенные вокруг Боннвиля, в число ферм, чьи апелляционные жалобы рассматриваются в данный момент Верховным судом, тоже не удалось.

Между тем волнение, вызванное в округе налетом Дайка на поезд, не улеглось. На городских улицах, на перекрестках дорог, за обеденным столом, в конторах, банках и магазинах только о том и говорили. Берман расклеил по всему городу объявления, обещая пятьсот долларов награды тому, кто доставит в полицию бывшего машиниста живым или мертвым, а транспортная контора добавляла к этой сумме еще столько же. Округ кишел отрядами вооруженных винтовками и револьверами всадников, набранных в Висейлии и Гошене; к ним присоединилось несколько жителей Боннвиля и Гвадалахары, кормившихся от дороги. Один зa другим эти отряды возвращались ни с чем, в пыли и грязи, на загнанных лошадях, и на смену им посылались новые. Шериф округа Санта-Клара затребовал из Сан-Хосе ищеек в помощь преследователям; мелкие, с виду безобидные собачонки эти отличались пронзительным лаем. Из Сан-Франциско понаехали репортеры, которые засыпали вопросами каждою встречного, а иногда даже сопровождали вооруженные отряды. На дорогах по ночам слышался конский топот; без умолку звонили телефоны; «Меркурий» то и дело печатал экстренные выпуски; заходились лаем ищейки; об асфальт боннвильских тротуаров стучали винтовочные приклады; при каждом случайном выстреле весь город немедленно высыпал на улицу; батраки перекликались через ограды, разделяющие фермы,- словом, вся округа пребывала в крайнем возбуждении.

И все впустую. Следы копыт дайковской лошади обрывались на дороге, когда до подножия гор оставалось около четверти мили. Через три дня после ограбления объявился пастух, сообщивший, что видел разбойника довольно далеко в горах, на северо-восток от Таурусы. Этим сведения исчерпывались. Слухи же ходили самые разные: посси то нападали на ниточку, которая должна была вывести на верный след, то меняли маршруты, однако ничего не прояснялось, и преследователи так и не приближались ни на шаг к преследуемому. Наконец после десяти утомительных, напряженных дней интерес к событию начал ослабевать. Мало-помалу все сошлись на том, что Дайку удалось от погони уйти. А раз так, значит, добравшись до гор, он не вернул на юг и теперь, наверное, объявится где-нибудь в южной части долины Сан-Хоакин, близ Бейкерсфилда. По крайней мере, к такому выводу пришел совет шерифов, начальников полицейских участков и их помощников. А уж кому знать, как не им - слана Богу, переловлено преступников в этих горах немало. Скоро наступит время, когда Дайку непременно придется спуститься с гор за водой и за провизией. Однако время шло, а о нем по-прежнему не было ни слуху ни духу. Ни с одного из наблюдательных постов сообщений не поступало. Наконец вспомогательные отряды стали расформировываться. Мало-помалу преследование прекратилось.

Упорствовал один только Берман. Он решил во что бы то ни стало схватить Дайка. Своей решимостью он заразил Дилани, который теперь стал на железной дороге доверенным лицом, а также своего двоюродного брата Кристиана, агента по перепродаже недвижимости, который в дни расцвета скотоводства был начальником полиции в Висейлии и хорошо знал горы. Эти двое отправились в горы в сопровождении двух нештатных полицейских, прихватив с собой запас продовольствия на месяц и двух ищеек, предоставленных в их распоряжение шерифом округа Санта-Клара.

Как-то в воскресенье, через несколько дней после отъезда в горы Кристиана и Дилани, Энникстер, устроившийся в гамаке на веранде с «Дэвидом Копперфилдом» в руках, отложил книгу и пошел искать Хилму, которая помогала Луизе Вакка накрывать стол к обеду. Он нашел ее в столовой; она несла стопку фарфоровых, с золотой каемкой, тарелок, которыми пользовались только в парадных случаях и к которым Луизе запрещено было прикасаться.

Жена показалась ему в тот день красивее даже, чем обычно. На ней было платье из органди с цветочным рисунком на чехле из розового атласа, талию опо-нсывала розовая же лента. На узеньких ступнях изящные туфельки с блестящими пряжками, какие она всегда носила. Густые каштановые душистые волосы были высоко подобраны на голове и оттенены черным бархатным бантом, и под их сенью широко открытые глаза ее в рамке черных загнутых ресниц искрились, отражая солнечный свет. Замужество лишь подчеркнуло законченную красоту ее фигуры, и она больше уже не казалась развитой не по летам девочкой. Теперь ее пышная, высокая грудь, ее крутые бедра, женственная покатость плеч восхищали. Румяные щеки говорили о здоровье, сильные округлые руки держали стопку тарелок без малейшего усилия. Энникстер, весьма наблюдательный там, где дело касалось жены, заметил неяркий отблеск белого фарфора на ее нежной шее.

- Хилма,- сказал он,- последнее время я много о чем думаю. Мы с тобой возмутительно счастливы. Так вот - не надо бы нам забывать о тех, с кем жизнь обошлась неласково, а? А то как бы беды не накликать. Я ведь такой человек, что могу и позабыть.

Жена радостно смотрела на него. Перед ней и впрямь был совершенно новый Энникстер.

- В этой кутерьме вокруг Дайка,- продолжал он. - все начисто забыли, что есть тут еще люди, о которых не грех бы подумать. Я говорю о его матери и дочке. Думаю, им сейчас не сладко. Что ты скажешь, если мы после обеда съездим к ним на ферму и по глядим - может, им помощь нужна?

Хилма поставила тарелки на стол, подошла к мужу и молча его поцеловала.

Сразу же после обеда Энникстер приказал заложить коляску и, отпустив Вакку, отправился вдвоем с Хилмой на хмельник Дайка.

Хилма не могла удержаться от слез, пока они ехали через заброшенную хмелевую плантацию мимо иссохших потемневших лоз - все здесь говорило об исчезнувших надеждах и напрасно затраченном труде. Энникстер же бранился сквозь зубы.

Хотя колеса их дрожек достаточно громко давили гравий на дорожке перед крыльцом, никто не вышел им навстречу, даже не выглянул из окна. Домик, казалось, был пуст и выглядел бесконечно одиноким, бесконечно печальным.

Энникстер привязал лошадей, и они вместе с Хилмой пошли к распахнутой настежь двери, топая и шаркая ногами по полу веранды, чтобы дать о себе знать. Никого. Дом был погружен в воскресную тишину. На дворе сухие листья хмеля шуршали, как гонимые ветром листки бумаги. Здесь же стояла зловещая тишина. С порога они заглянули в залу; Хилма не выпускала руки мужа. Миссис Дайк оказалась там. Она сидела посреди комнаты у стола, покрытого красной с белым скатертью, уронив на локоть седую голову. Немытая посуда громоздилась на столе. Комната, бывшая прежде образцом опрятности и порядка, не убиралась, наверное, уже много дней. Повсюду валялись растрепанные номера сан-францисских и лос-анджелесских газет и экстренные выпуски Дженслингера. На столе лежала груда пожелтевших измятых телеграмм, часть их, взлетевшая от ворвавшегося в дверь сквозняка, порхала по комнате. И посреди всего этого хаоса, окруженная опубликованными отчетами о преступлении, совершенном ее сыном, порхающими телеграммами, полученными в ответ на ее робкие запросы, спала в воскресном затишье мать злодея, измученная, забытая и брошенная всеми.

Разговор с ней Хилма и Энникстер запомнили на всю жизнь. Внезапно проснувшись, она увидела Энникстера и тут же возбужденно задала вопрос:

- Есть какое-нибудь известие?

Долгое время они ничего не могли от нее добиться. Она оставалась глуха ко всему, ее интересовало только, пойман ли Дайк. Она не отвечала на вопросы, никак не реагировала на предложения помощи. Хилма и Энникстер переговаривались, не понижая голоса, стоя рядом с ней, а она, уставившись отсутствующим взглядом в пол, непрестанно, как маньяк, терла, словно намыливая, руки. Время от времени она резко вскакивала со стула и, глядя на Энникстера широко раскрытыми глазами, словно только сейчас его заметила, выкрикивала снова:

- Есть какое-нибудь известие?

- А где же Сидни, миссис Дайк? - спросила Хилма в четвертый раз.- Она здорова? О ней кто-нибудь заботится?

- Вот смотрите, последняя телеграмма,-сказала миссис Дайк громким, лишенным всякого выражения голосом.- Видите, тут они говорят, что ничего о нем не известно. Он не сделал этого! - простонала она, раскачиваясь взад-вперед на стуле и все так же намыливая руки.- Он не сделал этого, не сделал, не сделал! Хоть бы я знала, где он.

Наконец она немного пришла в себя, и тут же слезы потоком хлынули у нее из глаз. Хилма обняла несчастную старуху, и та, снова уронив голову на стол, заплакала навзрыд.

- Сыночек дорогой! - причитала она.- Мальчик мой единственный! Да я б жизнь отдала, не задумываясь, лишь бы этого с тобой не случилось! Так и вижу его маленьким. Такой славный был мальчик, такой храбрый, такой ласковый, дурного слова от него не услышишь, никогда никого не обидит. И на всю жизнь таким остался. И никогда-то мы с ним не разлучались. Он для меня всегда был «сыночком», а я для него «мамочкой». Лучше сына и представить себе нельзя! Он всегда был хорошим. Был и остался. Они же просто ничего о нем не понимают. У них и уверен

ности нет, что он это сделал. Да ему такое и в голову прийти не могло. Они понятия не имеют, что он за человек. Котенка не обидит! Все его любили. Его до этого довели. Затравили, дохнуть не давали, так что у него разум помутился. Его довели,- с жаром выкрикнула она,- да, да, довели! Его преследовали, мучили, пока у него не лопнуло терпение, а теперь хотят убить его за то, что он решил с ними поквитаться. Его собаками травят каждую ночь; ночью я выхожу на крыльцо и слышу, как где-то вдали лают собаки. Они травят моего мальчика собаками, как дикого зверя! И пусть не ждут себе от Бога прощения! - Она поднялась и теперь стояла страшная, с растрепанными волосами.- Пусть он воздаст им по заслугам!.. Да погибнут они в нищете!.. На коленях еженощно буду молить об этом Господа… Да не принесут им их деньги ничего, кроме горя!.. Пусть потеряют они своих сыновей, единственных сыновей, первенцев, в расцвете жизни!..

Но тут к ней бросилась Хилма, прося замолчать, успокоиться. Снова хлынули слезы. Хилма крепко обняла миссис Дайк.

- Мальчик мой дорогой! - причитала она.- Сыночек единственный! Как ты дошел до этого! Нет, видно, он ума решился, а то понял бы, что этим убьет меня. Дитятко мое, если бы только я могла умереть за тебя!

В комнату вошла Сидни. Она прижалась к бабушке и со слезами на глазах стала просить, чтобы та перестала плакать, говорила, что папу никогда не поймают, что скоро он вернется. Хилма крепкими руками обняла их обеих,- маленькую девочку и убитую горем старуху, и все трое заплакали вместе.

Энникстер стоял на веранде, спиной к дому, и глядел прямо перед собой на путаницу плетей, на мерзость запустения; зубы его были крепко стиснуты, нижняя губа выпячена вперед.

- Думаю, что теперь Берман доволен,- бормотал он.- Уж теперь-то доволен, будь он трижды проклят!

И тут его осенило. Он повернулся и вошел в дом.

- Миссис Дайк,- начал он,- я хочу, чтобы вы с Сидни поселились у нас в Кьен-Сабе. Не говорите мне, что вам еще не осточертели репортеры и долж

ностные лица, и все эти охочие до сплетен людишки, которые под предлогом, что хотят помочь вам, суют нос не в свои дела,- я все равно вам не поверю. Я хочу, чтобы вы разрешили мне взять на себя заботу о вас и о малявке, пока не минет ваша беда. Места у нас хватит. Вы можете поселиться в домике, который прежде занимали родители моей жены. Вы должны трезво посмотреть на вещи. Как вы будете жить? У вас уже, наверное, совсем нет денег. Еще немного, и Берман представит закладную, и вслед за этим домик у вас отберут. Я хочу, чтоб вы разрешили мне помочь вам, чтобы вы смотрели на нас с Хитмой как на добрых друзей. Я почту это за честь.

Миссис Дайк, собрав остатки гордости, попробовала отказаться, говоря, что сама как-нибудь справится, но дух ее был сломлен. В общем, дело кончилось тем, что Энникстер и Хилма вернулись домой вместе с миссис Дайк и ее внучкой.

Миссис Дайк не пожелала взять с собой ничего из мебели, ни одной безделушки. Они только напоминали бы ей о прошедших хороших временах. С помощью Хилмы она сложила свою одежду и платьица Сидни в чемодан, а Энникстер засунул этот чемодан под заднее сиденье коляски. Миссис Дайк заперла дверь своего дома на ключ, Энникстер усадил ее рядом с женой, и они поехали прямо по бурым сухим плетям хмеля. На повороте дороги миссис Дайк обернулась и бросила долгий взгляд на то, что осталось от хмельника, на видневшуюся за деревьями крышу домика. Больше ей уже никогда не придется увидеть его.

Миссис Дайк и Сидни были водворены в домик, где раньше проживала семья Три. Как только Энникстер и Хилма остались одни, Хилма обняла мужа за шею.

- Как это хорошо! - воскликнула она.- Милый, как хорошо, что ты позаботился о них и проявил к ним такую доброту. Мой муж хороший человек! Такой великодушный. А ведь совсем недавно тебе и в голову бы не пришло заботиться о миссис Дайк и Сидни. Ты и думать о них не стал бы. Но вот теперь взял и позаботился, и все потому, что любишь меня, правда? Скажи, правда? И еще потому, что, полюбив меня, ты стал лучше. Я горжусь этим, и мне это так приятно. Ведь я права, да? Все потому, что ты так сильно любишь меня?

- Клянусь тебе, Хилма, что это истинная правда! - воскликнул Энникстер.

Когда они садились за ужин, который уже ожидал их, Луиза Вакка подошла к двери столовой и сказала, что Хэррен Деррик звонил из Лос-Муэртос и просил позвонить ему, как только мистер Энникстер вернется.

- Сказал, что дело очень важное,- прибавила Луизa.

- Может, получены какие-нибудь вести из Вашингтона? - предположила Хилма.

Энникстер не стал ужинать, а тотчас же пошел звонить в Лос-Муэртос. К телефону подошел Магнус. Он сообщил, что на завтра назначено экстренное совещание Исполнительного комитета Союза, на котором будут объявлены новые тарифы на провоз зерна, установленные Железнодорожной комиссией. Лаймен написал, что работа над тарифной сеткой только что закончена; ему не удалось добиться, чтобы она полностью отвечала интересам фермеров, и он лично приедет в Лос-Муэртос и объяснит имеющиеся расхождения. Магнус прибавил, что Лаймен будет присутствовать на совещании.

Энникстер, которого очень интересовали подробности, воздержался, однако, от вопросов. Связь Лос Муэртос с Кьен-Сабе шла через Боннвиль, а в те неспокойные времена ни на кого нельзя было положиться. Неизвестно, кто мог подслушать телефонный разговор. Он ответил Магнусу, что приедет непременно.

Заседание было назначено на семь вечера, так как Лаймен, по причине неотложных дел, должен был приехать вечерним поездом и вернуться назад в город чуть свет на следующее же утро.

В назначенное время члены комитета собрались в столовой усадебного дома Лос-Муэртос. Их собрание почти в точности воспроизводило сцену того незабываемого вечера, когда Остерман выступил с планом организации Фермерской железнодорожной комиссии. Магнус Деррик, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, сидел во главе стола, на котором были расставлены бутылки виски и сифоны с содовой. Пресли, успевший завоевать доверие всех членов Комитета, расположился, как и в тот раз, на диване; он курил сигарету, посадив кошку Натали себе на колени. Кроме Магнуса и Энникстера, тут были Остерман, старик Бродерсон и Хэррен, а также Гарнет с ранчо «Рубин» и Геттингс с «Сан-Пабло» - оба озабоченные, оба бородатые, курившие черные сигары - они тоже были членами Исполнительного комитета. Еще присутствовал Дэбни, молчаливый старик, о котором мало что знали, кроме его имени, и который был избран членом Комитета неизвестно зачем.

- Мой сын Лаймен, господа, будет здесь минут через десять. Я послал за ним лошадей в Боннвиль, - заявил Магнус, открывая заседание.- Попрошу секретаря сделать перекличку.

Остерман сделал перекличку и, дабы заполнить время, зачитал протокол предыдущего заседания. Лаймен приехал как раз, когда казначей начал свой доклад финансовом положении Союза.

Магнус и Хэррен пошли навстречу Лаймену, остальные же члены Комитета смущенно поднялись и оставались стоять, пока эта троица обменивалась приветствиями. Некоторые из них впервые видели своего уполномоченного в Комиссии и украдкой разглядывали его.

Лаймен, как всегда, был весьма элегантен. Галстук - последний крик моды, отлично сшитый костюм сидел как влитой, лакированные ботинки блестели, отражая свет лампы; через руку было перекинуто серое пальто. Прежде чем знакомиться с членами Комитета, он извинился и побежал здороваться с матерью, которая ожидала его в соседней гостиной. Через несколько минут он вернулся, еще раз попросив извинить его за задержку.

Он был сама любезность; выпуклые глаза, придававшие несколько странное чужеземное выражение смуглому лицу, приветливо искрились. Лаймен явно хотел понравиться, произвести хорошее впечатление на ппенных, неуклюжих фермеров, перед которыми стоял. Но Пресли, внимательно наблюдавший за ним со своего дивана, догадывался, что Лаймен нервничает. Слишком уж он усердствовал, рассыпаясь в любезностях, слишком часто вытягивал привычным жестом манжеты из-под рукавов и подправлял большим пальцем кончики жестких черных усов.

- Мистер Бродерсон,- мой старший сын Лаймен! Мистер Энникстер - мой сын Лаймен!

Магнус знакомил его с фермерами, гордясь внешностью Лаймена, его элегантным костюмом, непринужденными манерами. Лаймен пожимал руки направо и налево, ни на минуту не прекращая светской болтовни, находя что сказать каждому из присутствующих: Остерману, с которым он был знаком раньше, сделал комплимент по поводу его организаторских способностей, Бродерсону передал привет от общего знакомого. Наконец он занял место на дальнем конце стола, напротив брата. Наступило молчание.

Магнус встал, чтобы изложить причины экстренного заседания Комитета. Он сказал, что Железнодорожная комиссия, которую им, фермерам, удалось создать, выработала наконец новые тарифы, и мистер Деррик был так любезен, что предложил приехать в Лос-Муэртос, чтобы лично ознакомить фермеров долины Сан-Хоакин с новыми тарифами на перевозку их зерна

Однако Лаймен чрезвычайно вежливо возразил на это,- величая отца по всей форме «господин председатель», а остальных членов Комитета «господа члены исполнительного комитета Союза»,- что он не хотел би нарушать обычный порядок их заседаний. Может быть, лучше ему выступить со своим докладом попозже, когда придет черед обсуждения новых условий? А пока Комитет может заняться текущими делами. Он прекрасно понимает, что у Комитета могут возникнуть вопросы, которые они предпочли бы обсуждать без посторонних, и с удовольствием подождет в соседней комнате, пока его не пригласят.

- Топчется, топчется, а всего-то надо зачитать колонку цифр,- пробормотал Энникстер, наклонившись к соседу.

Ожидая «решения Комитета», Лаймен сел и привычным жестом подправил кончики усов.

Поднялся Геттингс. Он сказал, что сегодняшнее совещание созвано исключительно затем, чтобы ознакомиться с новыми тарифами на перевозку зерна и обсудить их, и что - по его мнению, текущие дела вполне можно отложить, а сейчас надо выслушать сообщение о новых тарифах. Так и было решено.

Тогда встал Лаймен и произнес длинную речь. В многословии он не уступал Остерману, однако в его распоряжении имелся больший запас готовых фраз и шаблонных уловок, присущих политическим ораторам и адвокатам, которыми он отлично оперировал. Он незаметно, исподволь начал внушать собравшимся фермерам, что у них и в мыслях не было уладить свои разногласия с железной дорогой при посредстве одной только Комиссии; что они предвидят многолетнюю упорную борьбу, в которой им будет содействовать ряд сменяющих одна другую комиссий, прежде чем будут достигнуты желаемые результаты по установлению низких тарифов; что теперешняя Комиссия только еще начала работу и многого ожидать от нее не приходите» Все это он сказал между прочим, словно резу.и. тат был заранее предрешен, о чем все, конечна давно знали и, стало быть, говорить тут, в общем то не о чем.

Слушая его речь, фермеры с возрастающим интересом смотрели на прибывшего из города элегантного молодого человека, который говорил так бойко и так подробно растолковал им их собственные мысли. На лицах отражалось недоумение, а в душу закрадывался червь сомнения.

- Тем не менее, начало работы нужно рассматривать как весьма благоприятное,- продолжал Лаймен.- Крупные реформы с кондачка не проводятся. Сразу

добиться отличных результатов нельзя, надо иметь терпение. И все же, несмотря ни на что, мы, ваши представители, достигли многого. Во вражеских рядах уже пробита брешь, доспехи их погнуты. Дав обещание снизить тарифы ТиЮЗжд на провоз зерна в среднем на десять процентов, мы твердо придерживались наказа своих избирателей и подчинялись желаниям народа. Главная проблема еще до конца не разрешена,- это дело будущего, когда мы накопим достаточно сил, чтобы повести атаку на вражескую цитадель, но снижение тарифа в среднем на десять процентов проведено по всему штату. Мы добились серьезного успеха, сделали большой шаг вперед, и если в дальнейшем работа будет вестись в направлении, наме

ченном теперешней комиссией и ее избирателями, то, безусловно, через два-три года будут установлены справедливые и твердые тарифы на транспортировку зерна из долины Сан-Хоакин в Стоктон, Косту и другие порты.

- Минутку,- прервал его Энникстер, нарушая регламент и не обращая внимания на недовольство председателя,- разве ваша Комиссия не добилась снижения

тарифов для Сан-Хоакина?

- Мы понизили их на десять процентов по всему штату,- ответил Лаймен.- Вот, пожалуйста, новая тарифная сетка.

Достав из портфеля таблицы, он роздал их членам Комитета.

- Вот видите,- заметил он,- плата за провоз от Мейфилда до Окленда, например, понижена на двадцать пять центов с тонны.

- Да, но… но… это довольно-таки странно - зачем тамошнюю пшеницу слать в Окленд,- сказал старик Бродерсон.

- Слушайте! - воскликнул Энникстер, поднимая глаза от таблицы.- Да где же тут снижение тарифов для Сан-Хоакина - от Боннвиля и Гвадалахары, например? Я что-то никакого снижения тут не замечаю. Или, может, вы мне не ту таблицу дали?

- Ясно же, что все пункты разом не охватишь,- возразил Лаймен.- Мы, собственно, и не рассчитывали, что тарифы для Сан-Хоакина будут снижены в первую

очередь,- это дело будущего. Но обратите, внимание, какой значительной скидки нам удалось добиться для верховьев реки Сакраменто. А тариф от Иона до Мэрисвилля, который понижен на восемьдесят центов с тонны.

- Что за чепуха! - воскликнул Энникстер.- Кто же когда отправлял пшеницу этим путем!

- Тариф от Салайны,- продолжал Лаймен,- понижен на семьдесят пять центов; от Святой Хелины - на пятьдесят. Обратите также внимание на то, как резко снижены тарифы от Ред-Блаффа на север до станции, где наша железная дорога стыкуется с Орегонской.

- Откуда за год не отправляется и вагона пшеницы,- вставил Геттингс.

- Тут вы неправы, мистер Геттингс,- почтительно возразил Лаймен.- И потом, если уж на то пошло, снижение тарифа явится стимулом для выращивания пшеницы в этом районе.

Регламент был нарушен. Магнус даже не старался сохранить видимость, будто председательствует. Негодование по поводу столь необъяснимых тарифов все возрастало, так что им было не до регламента. Все говорили сразу, перебивая друг друга.

- Как же это так, Лаймен,- спросил Магнус, глядя на сына через стол.- Ты хочешь сказать, что тарифы для Сан-Хоакина остались без изменения? Нет ли здесь

ошибки? Выходит, что мы, то есть присутствующие здесь джентльмены, и я в их числе, находимся не в лучшем положении, чем до избрания тебя в члены Комиссии.

- Мы дали обещание снизить тарифы в среднем на десять процентов, сэр…

- Они действительно снижены в среднем на десять процентов! - вскричал Остерман.- Мы это понимаем. Снизить тариф в среднем вы снизили, да сделали это

за счет тех пунктов отправления, откуда никто никогда пшеницы не отправляет. Мы же, фермеры Сан-Хоакина, где произрастает пшеница всего штата, остались с носом. Железная дорога не потеряет ни цента. Вот так-то, ребята! - И он обвел взглядом сидевших за столом.- Хотелось бы мне знать, что все это значит!

- Если на то пошло, железная дорога уже заявила протест против новых тарифов,- резко сказал Лаймен.

Энникстер презрительно фыркнул.

- Протест? Ничего себе! Когда ТиЮЗжд не согласна с новыми тарифами, она, милый мой, не протестует. Просто мистер Шелгрим оповестит вас о судебном запрете, и новые тарифы даже не вступят в силу. Черт возьми! - сердито крикнул он, вскакивая на ноги.- Я тоже хочу знать, что все это значит! Почему вы не снизили тарифы на перевозку нашего зерна? Для чего мы тогда вас избирали?

- Да, для чего мы вас избирали? - подхватили Остерман и Геттингс, тоже вскакивая с мест.

- Спокойствие, спокойствие, джентльмены,- закричал, вспомнив о своих обязанностях, Магнус и застучал костяшками пальцев по столу.- Не забывайтесь!

- Вы избрали нас для того, чтобы мы снизили тарифы в среднем на десять процентов,- настаивал на своем Лаймен.- И это нами сделано. Вы недоволь

ны только потому, что сразу не получаете выгоды. Очевидно, своя рубашка к телу ближе.

- Лаймен!

Это заговорил Магнус. Он стоял, выпрямившись но весь свой рост. Глаза, устремленные на сына, метали молнии. Голос звучал властно и сурово.

- Что это значит, Лаймен?

Тот развел руками.

- Я уже объяснил, сэр. Мы сделали все, что было в наших силах. Я предупреждал, чтобы вы на многое е надеялись. Я говорил, что вопрос транспортировки грузов решается трудно. Снизить тарифы существенно невозможно; так можно и разориться - вы же сами понимаете.

- Почему вы не снизили тариф для долины Сан-Хоакин?

- Мы не считали, что это так существенно в данном случае,- ответил Лаймен, тщательно выделяя отдельные слова.- Я, разумеется, понимаю, что со временем встанет и этот вопрос. Но нашей главной задачей было снижение тарифов в среднем на десять процентов. Конечно, тариф для Сан-Хоакина тоже будет снижен. Фермеры, чьи земли расположены вокруг Боннвиля, смогут отправлять пшеницу до Порт-Коста по вполне приемлемому тарифу, но сделать это так сразу, одним махом, нельзя. Нам нужно изучить…

- Вы знали, что весь вопрос был в тарифах для Сан-Хоакина! - выкрикнул Энникстер, грозя пальцем Лаймену через стол.- Какое дело нам, людям, которые финансировали ваше избрание, до тарифов в округах Дель-Норте или Сискийу? Да плевать мы на них хотели! Мы боремся за тарифы для Сан-Хоакина и выбрали вас для того, чтобы вы их снизили. Вы этого не сделали и не собираетесь делать, и я, черт бы вас побрал, хочу знать - почему?

- Понимаете, сэр…- начал было Лаймен.

- Сейчас я тебе объясню! - вскричал Остерман.- Все объясню! Потому что нас предали! Вот почему! Потому что в дело встряла ТиЮЗжд. Потому что члены

нашей Комиссии изменили нам. Потому что мы, деревенщина, старые олухи и нас опять надули!

Смуглолицый Лаймен побледнел. По-видимому, он не ждал лобовой атаки, во всяком случае не так скоро. На секунду он даже растерялся. Хотел что-то возразить, но у него перехватывало дыхание, и он не мог выговорить ни слова.

- Что ты скажешь на это? - крикнул молчавший до того Хэррен.

- Я хочу сказать,- ответил Лаймен, собрав все силы,- что так дела не обсуждаются. Комиссия выполнила свои обязательства. Она снизила тарифные

ставки, насколько могла… Мы целых два месяца работали, готовя новые тарифы…

- Враки,- заорал Энникстер, багровея.- Враки. Тарифы эти были выработаны в Управлении ТиЮЗжд, и вам это прекрасно известно. Эти тарифные ставки,

преследующие интересы железной дороги, были ею же самой выработаны, а вас подкупили, чтобы вы скрепили их своей подписью!

Слова Энникстера вызвали дружный взрыв возмущения. Все повскакивали с мест, размахивая руками и что-то выкрикивая.

- Господа, господа! - восклицал Магнус.- Мы ведь не школьники в конце концов и не уличные мальчишки!

- Мы деревенские олухи, которых надули! - выкрикнул Остерман.

- Я тебя спрашиваю, что ты скажешь на это? Что ты скажешь в свое оправдание,-не отставал Хэррен, наклоняясь через стол к брату.- Ради бога, Лаймен, объясни! Ведь должно же быть у тебя какое-то обьяснение.

- Вы не так поняли,- начал Лаймен, бледный, с дрожью в голосе.- Не так поняли. Вы ожидали слишком многого. В будущем году… в будущем году… в очень скором времени… Комиссия займется… Комиссия обсудит тарифы для Сан-Хоакина. А пока мы сделали все, что могли… это все, что я могу сказать.

- Так ли это? - сурово спросил Магнус. Голова его была как в тумане, ему казалось, он вот-вот упадет в обморок. Возможно ли это? Неужели возможно? - Ты - ты действительно сделал все, что мог?

Он пристально посмотрел на сына. Их взгляды встретились, и как ни старался Лаймен, а глаза все-таки потупил. Он снова попытался возражать, еще раз объ-сняя все с самого начала. Но Магнус уже не слушал. За этот короткий промежуток времени он понял, что произошло нечто страшное, немыслимое стало явью. Мысль об этом, казалось, висела в воздухе. В какой-то неуловимый миг отцу вдруг открылась ничем не прикрытая истина - все сказанное сыном было ложью. И все-таки ему не верилось. Лаймен! Его сын, его старший сын унизился до этого. И он снова, в последний раз, обратился к сыну, и в его голосе прозвучало что-то такое, отчего мгновенно установилась тишина.

- Лаймен,- сказал он,- я заклинаю тебя… я… требую от тебя как от своего сына и порядочного человека,- объясни, что кроется за всем этим? Я говорю

сейчас не как председатель Комитета с членом Железнодорожной комиссии, а как отец с сыном. Понимаешь ли ты всю серьезность создавшегося положения, всю свою ответственность, всю важность настоящего момента? Объясни!

- Мне нечего объяснять.

- Снизили ли вы тарифы для Сан-Хоакина? Снизили ли вы тариф на перевозку зерна от Боннвиля до морских портов?

- Я повторяю, сэр, то, что уже говорил раньше. Мы урезали тариф в среднем на десять процентов.

- Лаймен, отвечай - да или нет? Снизили ли вы тариф для Боннвиля?

- Это невозможно было сделать так быстро. Дайте нам время. Мы…

- Да или нет? Ради всего святого, не виляй! Да или нет - снизили вы тариф для Боннвиля?

- Нет.

- И еще ответь мне,- крикнул Хэррен, перегибаясь через стол,- ответь мне! Ты получил что-нибудь от Правления дороги за то, чтобы сохранить для Сан-Хоакина прежний тариф?

Лаймен, побледнев еще более, злобно крикнул брату:

- Только посмей еще раз задать мне подобный вопрос!

- А мне этого и не надо,- вскричал Хэррен,- я и без того вижу по твоей подлой роже, что тебя подкупили!

И сразу возобновился шум. Фермеры повскакивали из-за стола, и только Магнус остался на месте. Лаймена обступили со всех сторон, прижав его, так сказать, к стенке. Все что-то кричали и угрожающе размахивали кулаками - сомнения не оставалось ни у кого: он лгал им без зазрения совести, бессовестно нарушил свое обещание, обманул их.

- Мерзавец! Ты соображаешь или нет, что людей за меньшее стреляют! - кричал Остерман.- Ты нас продал! И если ты мне когда-нибудь еще на глаза попадешься, я тебе твою поганую морду разобью, можешь не сомневаться.

- Рукам волю не давать! - крикнул Лаймен, закипая злобой, как загнанная в угол крыса.- Вы что себе позволяете! Не забывайтесь!

- Сколько тебе дадено? - орал Хэррен.

- Да, да, какая тебе цена? - подхватили остальные фермеры. Они были вне себя от ярости, слова цедили сквозь зубы и жестикулировали преимущественно кулаками.

- Вы прекрасно знаете, что Комиссия работала добросовестно,- отбивался Лаймен.- Что все было честно… по совести…

- Врешь! - рявкнул Энникстер.- Врешь, взяточник! Тебя купили и расплатились с тобой чистоганом.

С этими словами он будто нехотя развернулся и нанес Лаймену удар прямо в лицо. Лаймен пошатнулся и отступил назад к стене, но споткнулся о свой портфель и удержался на ногах лишь потому, что уперся спиной в закрытую дверь. Магнус вскочил. Ударили его сына, и отцовские чувства, желание защитить мгновенно пробудились в нем; пробудились на миг и тут же умерли навсегда. Он не произнес слов, которые хотел было сказать. Опустил поднятую руку. Нет, отныне у него был только один сын! А этот жалкий, еле держащийся на ногах субъект в щегольском костюме, с бледным лицом и разбитой в кровь губой,- больше ему не сын! Удар по лицу не такой уж позор по сравнению с тем позором, которым он покрыл себя.

Но Геттингс, как старший среди них, счел своим долгом вмешаться. Он оттащил Энникстера назад с криком:

- Перестаньте! Нельзя же… на глазах у отца!..

- Я не отец этому человеку, господа! - воскликну л Магнус.- Отныне у меня только один сын! А вас, сэр,- обратился он к Лаймену,- я попрошу немедленно покинуть мой дом!

Лаймен, прижимая платок к губам, со съехавшим набок галстуком схватил пальто и шляпу. Его трясло от бешенства, выпуклые глаза налились кровью.

- Негодяи! - выкрикнул он с порога, распахивая дверь.- Негодяи, хамы! Сами обстряпывайте теперь свои темные делишки! Мы с вами квиты. Где, интересно, вы набрались понятий о достоинстве? С чего это вы вдруг стали честными и порядочными? Перед выборами в Сакраменто вы не были такими чистоплюями! Как была избрана комиссия, помните? А теперь я, видите ли, взяточник? Да? А тот, кто дает взятки, разве лучше? Спросите Магнуса Деррика, что он думает по этому поводу? Спросите, сколько он уплатил в Сакраменто главарям демократической партии, чтобы изменить настроение Съезда?

Хлопнув дверью, он вышел.

Пресли вышел вслед за ним. Сцена, свидетелем которой он оказался, подействовала на него удручающе; он испытывал омерзение и беспредельную усталость. Ему хотелось бежать от всего этого. Покинув столовую и сборище разгоряченных, озлобленных людей, он вышел на веранду и плотно притворил за собой дверь. Лаймен куда-то исчез. Вокруг не было никого. После жары и духоты столовой, где горело сразу несколько ламп, чудесная ночная прохлада была особенно приятна, а после ярости и галдежа, сопутствовавших совещанию, невозмутимый покой ночи воспринимался как изливаемая звездами на землю благодать. Пресли подошел к краю веранды и повернулся лицом к югу.

Прямо перед ним лежали необозримые поля Пшеницы. Ее стебли, насчитывающие уже немало дней, успели сильно подрасти за это время.

Она расстилалась, как безбрежный и безмолвный океан, отливающий бледно-зеленым в свете луны и мерцающих звезд - могучая сила, всем народам кормилица, источник жизни на земле. Даже сейчас, ночью, под куполом звездного неба, она неустанно тянулась вверх. И по сравнению с этим сцена в комнате, которую он только что покинул, показалась Пресли мелочной и суетной. Пшеница! Это из-за нее грызлись хозяева железной дороги, владельцы ранчо, человек, предавший Союз фермеров, участники темного сговора. Как будто люди были властны повлиять как-то на эту титаническую силу. Что значат эти мелочные обиды, перепалки, ссоры из-за пустяков, выеденного яйца не стоящая сутолока? Что значит этот человеческий муравейник рядом с бескрайним, величественным, бесстрастным океаном Пшеницы? Неохватный, спокойный, неодолимый, он творил то, что ему было от века положено. Люди - пигмеи, мошки, роящиеся на солнце,- нахально жужжащие и дерущиеся, занятые своими ничтожными сварами, опи рождаются, отживают свой короткий срок и умирают. Пшеница же, погруженная в Нирвану, растет и растет под покровом ночи, наедине со звездами и с Господом Богом.