Ей было ужасно стыдно за себя, когда он оставил ее одну у дверей дома в десять часов вечера. Сердце ее билось, щеки пылали.

Она бесшумно вошла в переднюю, взобралась по лестнице в темноте, заглянула мимоходом в освещенную комнату, чтобы кивнуть старой мадам Дюваль, занятой чтением, и пробежала по коридору…

В ее комнате было светло от огней бара напротив. Она зажгла свет.

В чистенькой комнатке все было, как обычно: белый сосновый стол, комод, ее голубой халатик на двери. Она знала здесь каждый дюйм, книги на столе, скудное содержимое ящиков, картинку (собственность хозяйки) на стене. За открытым окном – темная улица. А вокруг – за стенами, над головой – мрачные комнаты, затхлые коридоры.

Все казалось ей особенно унылым в этот час, создавало ощущение заброшенности.

Жуанита сбросила пальто, шляпу и села на кровать, вытянув ноги, уронив руки на колени, неподвижно, словно остекленевшими глазами глядя перед собой.

Она позволила мужчине целовать себя, держать в объятиях и не испытывала никакого трепета и волнения!

– Ну так что же? Что тут плохого? Девушки все делают это, иначе они остаются за бортом, на них никто не обращает внимания.

Она вдруг вскочила на ноги, торопливо разделась, тряхнула головой, ловко отгоняя это новое для нее чувство стыда, и принялась умываться так старательно, словно желала смыть с себя все, что было с нею. Но тщетно. Горькое чувство презрения к себе не уходило. «Нет ничего плохого в том, – твердила она себе лихорадочно, – что она целовалась с человеком, который любит ее». Но унижение было в том, что это был человек, который не был любим ею!

– Но, Боже милостивый, как девушке знать, любит ли она? – спросила она себя с досадой, уже лежа в постели.

И ответ пришел в виде внезапной, мучительно острой мысли о Кенте.

– Да, но Кент – мужчина, – говорила себе Жуанита, – а Билли – мальчик. Кент не стал бы шептать девушке такие влюбленные слова, это было не в его духе, с ним все было иначе. К чему же сравнивать?

Билли молод, это, верно, первое его серьезное чувство. Все убеждало ее в этом. Он богат, у него положение в обществе, будущее.

Но Жуанита в этот первый вечер понимала, что никогда она не будет охотно отвечать на его поцелуи, никогда – желать, чтобы эти руки обнимали ее. Она будет только притворяться, играть роль отлично и охотно, чувствуя к нему искреннюю нежность и жалость и, может быть, обманывая себя саму.

Они продолжали встречаться. Три раза в неделю Билли ездил домой развлекать мать в се уединении с больным, порадовать отца своими успехами и интересом к делу, в котором он принимал теперь участие; остальные вечера он почти всегда проводил с Жуанитой. Она замечала, что он как будто за этот год стал старше, серьезнее. Но он оставался все тем же большим мальчиком, жизнерадостным, добродушным, стремительным и ограниченным.

Ее совесть немного тревожило то, что он платил за нее повсюду, возил в автомобиле, что он обожал ее и баловал безмерно, – и однажды она сказала ему это.

– Ах вы, злючка, вы ничего не придумали сказать лучше?

И он прижался лицом к ее белой шее, жадно целуя ее.

– Билли, вы хотите, чтобы я выпрыгнула из автомобиля?

– О, нет!

– Так будьте пай-мальчиком! Так невозможно разговаривать! Я не могу думать, когда вы целуете даже кончики моих пальцев, потому что… у меня, должно быть, мозг в кончиках пальцев!

Она этими минутами платила за ту радость, что Билли внес в ее существование. Вечера за чаем, катания в автомобиле, длинные веселые воскресные прогулки по набережным или в парках.

Билли умел всегда найти случай для «глупостей», как мысленно называла это Жуанита. Не успеешь оглянуться, как его рука – вокруг ее талии, его дыхание на ее щеке и снова это стыдливое и умоляющее бормотание:

– Ты меня любишь, детка? Любишь своего мальчика, Нита?

Она незаметно изменила свое отношение к нему. Он, действительно, любил ее. Девушка, работающая в «Мэйфер», не могла отвергнуть Билли Чэттертона. Другого такого случая ей не представится в жизни.

Год назад Жуанита могла бы отвернуться от него. Но с тех пор она наслушалась от девушек рассказов на тему о глупости и жестокости мужчин. И у нее был свой собственный опыт, ведь они могли оказаться такими жестокими, как Кент! К тому же, очень немногие из них имели столько денег, сколько Билли.

А деньги – сила: туфли, обеды, плата за проезд, когда человек устал, – все это важные вещи. Когда какой-нибудь жилец уезжал, не заплатив мисс Дюваль три доллара и шестьдесят пять центов, мисс Дюваль плакала и выходила к завтраку с покрасневшими глазами. Если какой-нибудь несчастный пытался улизнуть из дешевого ресторана, так как ему нечем было уплатить за обед, за ним гнались, громко крича обидные вещи.

Никто никогда не посмел бы кричать вслед Билли Чэттертону. Его глаза никогда не покраснеют из-за трех долларов шестидесяти пяти центов. Вид его большой руки, открывающей бумажник, извлекающей из него ассигнацию за ассигнацией, имел в себе что-то притягивающее для Жуаниты.

И она понемногу пристрастилась к роскоши, которой он окружил ее. Когда она возвращалась после чаепития с Билли в Фэйрмонте, грязные улицы, затхлые коридоры и жалкие трапезы у мисс Дюваль раздражали, оскорбляли ее.

В большом отеле у них с Билли был свой постоянный стол у самого окна. Нежная музыка звучала в напоенном ароматом цветов воздухе. За окном, внизу, проплывали пароходы, оставляя белый след на свинцовой поверхности залива. В сизом зимнем небе развертывался малиновый стяг заката; окна расположенного на острове напротив тюремного замка сердито отбрасывали его на запад. В гавани все кипело жизнью. Между Пауэль-стрит и пристанью, на восточном склоне самого высокого из холмов, розовые, золотые и жемчужные краски Китайского города пылали под крестом колокольни «Санта-Мария».

Жуанита любила все это – музыку, тепло, чай, чудную меняющуюся панораму из окна. Все – кроме «глупостей» Билли.

– Что, хорошо, моя маленькая сибаритка?

– Билли, пожалуйста, я не люблю этих прозвищ!

– Не любите… гм! А вот, хотел бы я знать, любите ли вы того человека, с которым пьете сейчас чай?

– Да вы же знаете!..

– Нет, я хочу услышать еще!

Ей хотелось сказать правду: «Я вас очень люблю, Билли, и благодарна за все то чудесное, что вы доставляете мне. Но я ненавижу, ненавижу вечное нашептывание и хватание за руки».

Но это было бы бесполезно. Единственным средством покончить с этим было совсем прекратить встречи с Билли. Он становился все настойчивее, требовал ответов, постоянных подтверждений, что она его любит.

Но ведь кроме этой одной неприятной стороны, все было так хорошо. И он был просто очарователен, отчего же было не любить его? Жуанита сердилась на себя за свою «слабость». Она решала философски, что за все в жизни надо расплачиваться, и за дружбу Билли она должна платить уступчивостью, коротенькими любовными записочками, говорившими в тысячу раз больше, чем она чувствовала, кокетством за чайным столом, наконец, предоставлением в его распоряжение своих рук и губ всегда, когда он имел желание целовать их.

К тому же, никто не узнает. Он скрыл даже от матери, что нашел Жуаниту. Это было единственное условие, поставленное Жуанитой и, конечно, принятое Билли без колебаний.

– Одно только, Нита, нехорошо: если нас увидят вместе, люди подумают, что я с дурными намерениями скрываю это.

– Ну, это меня ни капельки не трогает. Пусть себе думают, что хотят!

– Ага, вы мне верите? Милая!…

– Верю ли я вам, Господи! – Румянец залил ее щеки. – Я и сама, впрочем, сумею уберечь себя, – добавила она со смехом.

Это была правда. Девушка, которая не влюблена, способна всегда уберечь себя.

Недели шли за неделями, и, по мере того, как их отношения все более определялись, Жуанита становилась все раздражительнее, говоря себе порой, что для нее, пожалуй, было бы облегчением заставить Билли предложить ей нечто менее лестное, чем брак с ним.

Накинуться на него и прогнать навсегда было бы проще, чем допускать себя запутывать в этой неискренности и полуправде и все более приближаться к серьезному обороту дела.

Но она возражала себе, что, ведь, другие девушки делают это постоянно. Ни одна благоразумная женщина не отказывается от хорошего замужества только потому, что не ощущает того безумия, что зовется любовью. Любовь слишком похожа на ненависть, это знает и она, Жуанита.

Она любила или воображала, что любит, Кента Фергюсона. Но теперь она презирала себя за это.

А сентиментальность Билли, его готовность каждую минуту целовать, прижиматься, бормотать разную ерунду, – все это пройдет, как у всех мужчин, когда они женятся. Разве женщина не может сделать счастливым простого и любящего мужа, если она будет всегда отзывчива, ласкова, не будет обижать и создаст ему уютный очаг?

Она так была занята и днем, и ночью этими думами, что жила словно двойной жизнью.

В магазине, где она работала, она была «мисс Нита», – только пара быстрых рук и ног, одна из множества белокурых девушек, бледных под ярким светом, ныряющих среди моря галстуков, медных крючков, бус, сумочек, чулок, лент, карандашей, корсетов, открыток с видами…

Весь долгий день у их ног, как прилив, росли груды серой бумаги, соломы, оберток, обрывки бечевок, всякого рода мусора. Перед глазами мелькали лица покупателей, в ушах стоял шум, щелканье кассы. Надо было напряженно следить, чтобы покупатель не стянул чего-нибудь, почтительно выслушивать замечания и рассуждения обидчивого заведующего. И она заканчивала день усталая, измученная, с головной болью и мелькавшими, казалось, еще в глазах записными книжками из кожи «под крокодила» «по семнадцати за штуку», как объявлялось в рекламе.

Затем она торопливо нахлобучивала шляпу, вымывала руки в сырой и вонючей уборной, вытирала их, стараясь почти не касаться мокрого и грязного полотенца; захлопывала за собой тяжелую дверь и летела домой… Чтобы потом – увидеть знакомое пальто, серую шляпу, широкую улыбку, почувствовать на своем локте крепкую руку Билли, подсаживающего ее в дожидающийся за углом автомобиль. И знать, что впереди музыка, и мягкое кресло, и матовый свет. О! Это было восхитительно!

– Билли, как вы добры ко мне! Как самый нежный брат, какой когда-либо существовал на свете!

– Нежный, да, – сказал он однажды. – Но не брат, нет! – И Жуанита беспомощно засмеялась тону, которым он сказал это.

– Я почти на три года старше вас, Билли, и на семьдесят три – душой, – сказала она ему как-то вечером, когда их беседа медленно, но верно клонилась к решительной развязке.

– Три года, то есть, собственно, двадцать девять месяцев – это пустяк, – отвечал весело Билли. – А вот семьдесят три – дело серьезное. Но если бы даже это были девяносто восемь, я вас ужасно, ужасно люблю!

– Но, Билли, есть столько девушек…

– Миллионы! – согласился он, глядя ей в лицо со странной усмешкой. И, поймав этот взгляд, она почувствовала, что сердце в ней задрожало. То был пристальный, оценивающий взгляд мужчины, который нашел себе подругу.

Разговор этот происходил в декабрьский вечер, в один из тех редких вечеров в этом месяце, когда они обедали вместе. На этот раз Жуанита была так утомлена, что могла идти только домой, слишком утомлена, чтобы хотеть поцелуев и нежных слов. Перед рождеством покупатели целые дни толпились в магазине, и в голове у нее жужжало от их голосов, болела поясница, голова и руки.

Билли становился мрачен, видя ее в таком состоянии. Он рассчитывал пойти в театр или кинематограф, сидеть там в полной темноте, плечом к плечу с нею, сжимая ее руки. «Проклятая служба!» – как-то раз выругался он.

– Право же, Билли, – сказала она со слезами усталости и уныния в голосе, – я не так уж люблю эту работу, вы знаете.

– Тогда зачем вы работаете? – сердито сказал Билли. На это Жуанита, почти падая от усталости, прислоняясь к двери дома Дюваль, отвечала лишь взглядом отчаяния.

– Вам незачем делать это! Вы можете выйти за меня замуж!

– Ради ваших денег! – воскликнула Жуанита презрительно и с раздражением.

Билли покраснел и надулся.

– Но это ведь не было бы ради денег, – сказал он, задетый.

– Нет, было бы.

– А я вам говорю – не было бы!

– А я говорю – было бы! Когда девушка, такая бедная, как я, выходит за такого богача, как вы, это именно ради его денег! – почти кричала Жуанита. – Или отчасти ради денег!

Билли вдруг смягчился. Он положил руки ей на плечи.

– Отчасти, да. Ну, что же, я это понимаю, дорогая. Разумеется, девушке хочется комфорта и разных красивых штук – и мужчине доставляет удовольствие давать их ей. Но ведь это не все, не правда ли, Нита?

Она с раскаянием коснулась в темноте губами его щеки.

– Конечно, нет, милый! Но вы женитесь на ком-нибудь, кто будет намного, намного лучше меня, Билли. Зачем вам такая жена, усталая, злая и безрассудная…

– Ах ты, моя бедняжка! Беги наверх и ложись в постель, а завтра я приеду за тобой перед обедом и ты, может быть, будешь бодрее! – Сказал он с нежностью и участием. – А после рождества, когда у тебя будет время поразмыслить об этом…

– Билли, голубчик, тут не о чем думать, я знаю свои чувства…

– Но ты любишь своего мальчика, да?

– Да, люблю. Но недостаточно, чтобы… чтобы сделать его несчастным и выйти за него замуж и заставить его потом пожалеть…

Все это ее губы шептали, касаясь твердой, холодной выбритой щеки, в то время, как он держал ее в объятиях. В такой ситуации эти слова, конечно, не произвели никакого впечатления. Жуанита видела это, но она была слишком уставшей, чтобы настаивать на своем. Он был такой славный, спокойный, так тепло было в его объятиях. А она была утомлена, раздражена, в тоске. Она могла только прижиматься к нему, пока он не отпустил ее…

Она лежала на жесткой, холодной постели и размышляла. Если жизнь так немилостива к девушке, то можно ли осуждать ее за то, что она хватается за случайную радость?

А что, если Билли – просто сентиментальный юноша, только что со школьной скамьи, для которого брак – только неограниченная возможность целовать девушку, которую он любит, одному обладать ею?

Она даст ему счастье. Она сумеет играть роль не хуже, чем делала это его мать. Билли никогда не догадается, что он – не слепо обожаемый супруг.

Да и, в конце концов, она, действительно, любит его. Настолько, насколько возможно любить такого неразвитого мальчика, чья душа и ум едва еще проснулись. Все ведь любили Билли, всем он нравился.

Жуанита нетерпеливо отмахивалась от всех этих мыслей, беспокойно ворочалась и ворочалась, пока часы не пробили семь часов и она вскочила все еще расстроенная и пристыженная.

И вот однажды вечером они обедали вместе, Жуанита вся сияла, а ее настроение отражалось на настроении Билли. Они провели один из самых счастливых своих вечеров.

На Жуаните была новая шляпа из синего бархата, а вот платье было поношено, перчатки и туфли ужасны, пальто потерто.

Но пальто и перчатки были сняты, а в большом кресле платье и туфли – почти не видны. А новая шляпа (она купила ее за три доллара в одном магазине, тогда как нигде такой меньше, чем за четыре с половиной, нельзя было достать, как она серьезно объяснила Билли) – была одинакового оттенка с ее глубокими серыми глазами.

Был восьмой час вечера, и зал был полон. Они сидели на любимом месте у большого окна. И Руди, первый скрипач, подошел к ним.

– Сегодня я сыграю кое-что для вас, мисс Эспиноза, – сказал он.

Жуанита не находила слов от счастливого волнения. Скрипка пела влюбленно, мечтательно, нежно.

– Нита, я так вас люблю!

– Я знаю. И я хочу, чтобы вы меня любили, Билли.

– Но, в таком случае, почему бы нам не пожениться, родная? Подумайте: большая комната здесь, в Фэйрмонте, и только мы вдвоем – вы и я. Книги, камин… Девочка, я хочу, чтобы вы были только моей! Я так ревную вас ко всякому олуху, что заходит в ваш проклятый магазин купить галстук!

– Но брак не только это, Билли. Это – годы и годы вместе. Двадцать, сорок… И каждый скажет, что я подцепила сына богача.

– Ну что же, это, собственно, так и есть! – заявил он.

– Билли Чэттертон! – воскликнула она вне себя.

Но он спросил удивленно: – Вы ведь не можете отрицать, что мой отец – богач, Нита?

– Ну да, правда. И пускай себе говорят, – сказала она с облегчением. Потом, помолчав:

– Может быть, это оттого, что я никогда не была замужем, я все спрашиваю себя, чувствую ли я все то, что девушка должна или могла бы чувствовать…

– Это предоставь мне, – сказал Билли. – Увидишь, ты будешь самой по-идиотски счастливой!

– Билли, что за слово!

– Слово хорошее. Самой по-идиотски счастливой женой, хотел я сказать.

– Может быть, но все это трудно себе реально представить…

Час спустя, в темноте кинематографа, он спросил, увлекалась ли она когда-нибудь другим.

Знакомый термин их школьного жаргона! Жуанита сделала над собой усилие, чтобы ответить:

– Вы хотите сказать, была ли я влюблена?

– Да.

– Я… у меня было что-то вроде увлечения Кентом Фергюсоном.

Она была рада, что сказала это, наконец. Она давно чувствовала, что ей следует сказать это.

– А, так я и знал! Во всяком случае, я замечал, что старина Кент к вам неравнодушен, – сказал Билли.

Жуанита испытала невыразимое облегчение. Он не ревновал! Теперь, если ей удастся выдержать следующие два-три вопроса…

Но Билли, к счастью, придал этому разговору тот оборот, какой следовало ожидать от Билли:

– А Кент тоже сходил с ума по вам, как я?

– О, Господи, совсем нет!

– Возил ли он вас пить чай и покупал ли букеты фиалок, величиной с детскую голову?

– Конечно, нет!

– Ну, и черт с ним в таком случае! – удовлетворенно решил Билли и оставил эту тему. Дальше пошло обычное: – Ты любишь меня? Поцелуй же! Нет, не подставляй щеку, а сама поцелуй! До чего я тебя люблю! Мне нужна моя девочка, и одно только это важно!

– Вот в этом я как раз и не уверена! – вздохнула она. – Это еще не все, Билли.

– Я знаю, о чем ты думаешь. И я тебе вот что скажу: то, что ты не бросаешься ко мне на шею и не безумствуешь, как я, мне даже нравится. Будь я проклят, если оно не так! Слишком много их, этих девиц, что ходят вокруг и готовы за волосы потащить человека к венцу. Ты в миллион раз лучше меня. Но я постараюсь, чтобы ты любила меня.

– Моя мать говорила, что истинное чувство приходит к девушке только после…

– И она была права, твоя мать!

Может быть, мать и была права. Но Жуанита чувствовала, что все – нехорошо, нехорошо и нехорошо. Она не хотела обручаться с Билли.

– Нет, если мы обручимся, тебе придется сказать матери. И тогда было бы уже трудно порвать…

– Но зачем же нам порывать? – удивился он.

– Мало ли что может случиться…

Но однажды случилось то, что в один теплый февральский день, с зеленой травой и ярко синевшим небом, она лишилась работы. В магазине сменилось начальство, и многие из служащих были уволены. Жуанита была подавлена. Но ведь она сможет поискать другую работу, не стоит отчаиваться – утешала она себя.

Она встретила Билли днем и грустно показала ему пачку серых полосок бумаги, вырезанных из утренней газеты объявлений.

У Билли вспыхнуло лицо, засверкали глаза, он потребовал, чтобы она немедленно отправилась с ним к его матери.

Но она сказала, бледнея, что не может этого сделать. И через час он написал матери письмо из отеля. Сначала он повез Жуаниту в городское управление регистрироваться, потом к старику-священнику церкви Пресвятой Девы, на большой крест которой они так часто смотрели из окна отеля. И они в тот же день оказались мужем и женой.

Но, как ни тайно все это происходило, имя Вильяма Чэттертона, сына Кэрвуда Чэттертона, было слишком известно, чтобы его брак мог остаться незамеченным. И утренние газеты оповестили свет, что Билли Чэттертон из Сан-Матео обвенчался с мисс Марией-Жуанитой Эспиноза, к полнейшему изумлению ничего не знавших о его планах родителей и друзей, и что новобрачные проводят медовый месяц в южной части штата.