Единственное, что напоминало мне о вчерашней попойке — прогорклый сигарный запах и жуткое похмелье в голове. Губы распухли и горели огнем, а по телу проносились воспоминания о руке Симона и его горячем дыхании у меня между ног, о том, как он целовал мои груди. Пока я делала детям бутерброды, я снова возбудилась. Потрясла головой, в надежде, что эти картинки исчезнут. С ним было хорошо. Даже потрясающе. И неизбежно. Но на этом надо было остановиться. Однажды это случилось, но больше никогда не повторится. Он был слишком близко, и к тому же он — муж моей подруги. Но еще он был слишком хорош, он разбудил во мне чувство, которое я не испытывала уже много лет, а сейчас я не могла проглотить ни кусочка, а с губ не сходила улыбка. Это было неправильно, это было запрещено, это нарушало все мои правила. Я любила Михела. И даже если моя любовь к нему уже не была такой сильной, как раньше, он был отцом моих детей, я обещала хранить ему верность. Если бы он обо всем узнал, боюсь, наш брак не пережил бы этот кризис. Правда убила бы его, и она того не стоила. В ближайшее время я должна была держаться от Симона как можно дальше.

— Эй, кто-нибудь дома? — Бабетт постучала пальцем мне по голове и посмотрела вопросительно.

— Извини, у меня мега-похмелье.

— Понятное дело. Не то чтобы ты плохо выглядела, но я просто видела эту кучу бутылок сегодня утром. Водка. Как ты можешь пить эту дрянь? Это, конечно, Симон предложил?

Услышав его имя, я покраснела и быстро отвернулась в надежде, что она не заметит.

— Я хочу сегодня съездить к Ханнеке. Поедешь со мной?

Бабетт налила воды в кофеварку, насыпала кофе и нажала на кнопку, после чего аппарат оглушительно забурчал. Она уже взбила молоко в густую пену, выжала апельсиновый сок для детей и убрала грязные стаканы, пепельницы и бутылки, оставшиеся после вчерашней ночи. Дети носились вокруг стола в теплых зимних куртках, похожие на толстого человечка из рекламы шин «Мишлен», пока Бабетт не прикрикнула на них.

— Я отвезу их в школу, — сказала она, надевая черную дубленку. Она выглядела ослепительно и гордо.

— Ты уверена? — спросила я, осторожно откусив маленький кусочек от бутерброда с сыром.

— Я должна продолжать жить. Надо брать себя в руки. И ради детей тоже…

— Я понимаю, но тебе надо какое-то время, чтобы прийти в себя. В школе все начнут приставать с расспросами. Ты справишься?

— Не думаю, что местные тетки на это решатся. Будут пялиться на меня издалека и шептаться, какая я несчастная. Я же заразная, Карен, несчастье — это как болезнь. Люди не знают, как с ним обращаться. Но я уже привыкла с тех пор, как Эверта в первый раз забрали в клинику. Поедешь потом со мной к Ханнеке?

Я кивнула, и мне тут же стало стыдно, что Ханнеке была не первым человеком, о котором я подумала сегодня, проснувшись. Я убрала со стола, выбросила свой бутерброд и хотела уже пойти наверх приводить себя в порядок, как услышала, что дважды пискнул мой мобильный телефон. Сообщение. Ладони сразу вспотели. Я догадывалась, кто это был. Надо было немедленно его стереть. Даже не читая. Дрожащими руками я выловила телефон из сумки и открыла сообщение.

Привет, красавица, ночью было супер + надо повторить на трезвую голову!!! Целую всю!

Мое сердце бешено забилось, пока я лихорадочно стирала сообщение. Симон проснулся сегодня и сразу подумал обо мне. Видимо, он совсем не сожалел о том, что случилось между нами. Конечно, мне это очень польстило. «И какая разница, — подумала я. — Почему я должна себя этого лишать? Ведь мы никому не делаем ничего плохого».

Но ведь Патриция заслуживала моей солидарности. Из уважения к ней я должна была держаться подальше от Симона. Хотя, честно говоря, это он нес ответственность за их брак. Видимо, у них было не все в порядке, и это меня нисколько не удивило. Патриция была помешана на порядке, постоянно проверяя, все ли прибрано и на своих местах. Со временем это должно было наскучить, особенно такому мужчине, как Симон. И должна ли я изображать из себя ангела-хранителя их брака? Трясущимися пальцами я набрала:

Когда? Целую.

Я нажала на «переслать», и сообщение улетело. Вот так просто. Сердце готово было выскочить, и мне пришлось сесть на лестнице, чтобы прийти в себя. Я как будто сошла с ума. Вместо того чтобы терзаться чувством вины и раскаянием, я сидела на лестнице, задыхаясь от желания и страсти, и напряженно дожидалась писка телефона. Ответ на мой вопрос не торопился прийти. Возможно, мое чересчур откровенное сообщение перепугало его до ужаса.

— Ох, как ты разволновалась, — улыбнулась Бабетт, увидев меня на лестнице склонившейся над зажатым в руке телефоном. — Кому звонила? — она повесила на вешалку куртку и остановилась напротив меня. Я не могла посмотреть ей в глаза.

— Хотела позвонить Иво, но потом вспомнила, что в больнице запрещают вообще включать мобильные.

Врать у меня получалось ужасно плохо.

— Я встретила Партицию возле школы. Она сказала, что состояние Ханнеке до сих пор не изменилось. Иво звонил Симону. Они тоже туда поедут. Если ты не можешь, я поеду с ними…

— Нет, со мной все в порядке.

Моя голова раскалывалась на куски.

На улице было теплее, чем вчера, и небо оказалось затянуто темными дождевыми тучами. Я посмотрела на сарай и подумала, что что бы ни случилось, теперь он всегда будет напоминать мне о Симоне. Я улыбнулась про себя, а коленки снова подкосились при мысли о нем. Мы сели в мою машину и выехали на дорогу. Бабетт вытащила из сумки диск Джорджа Майкла и спросила, можно ли его поставить. Это была любимая музыка Эверта, и она успокаивалась, когда слушала эти песни. Она нашла «Jesus to a Child» и стала тихонько подпевать слащавому, грустному голосу Джорджа.

Я взглянула на ее лицо с идеально наложенным макияжем, на котором нельзя было прочесть ни боли, ни горя, ни бессонницы, ничего. Я смотрела, как она мурлычет под музыку, сильно сжимая в руках сумку, как будто это была единственная ниточка, за которую она еще могла держаться. Мне было интересно, как она себя чувствует, как у нее получается просыпаться каждое утро, принимать душ, сушить феном волосы, наносить тональный крем, тушь и помаду, зная, что ее муж умер и хотел убить своих детей.

— Как тебе удается держаться, Бабетт? — спросила я.

— Это я и сама у себя спрашиваю иной раз. Самое лучшее — что-то делать. И не думать. Если я сейчас дам слабину, я вообще не встану с кровати. Значит, надо бороться. Пытаюсь сосредоточиться на будущем, ищу дом для нас с детьми, занимаюсь передачей фирмы. Вот когда все это закончу, имею право свалиться, и не раньше.

— Передачей фирмы?

— Ага. Все переходит на имя Симона. Он был партнером Эверта…

— Подожди, я ничего не понимаю… Эверт умер, и теперь ведь ты автоматически становишься совладельцем фирмы?

— Нет, к сожалению… Все очень сложно. Да и к тому же я ведь не справилась бы с этим одна. Особенно сейчас. Но нищета мне не грозит. Я доверяю Иво и Симону.

— У Иво голова сейчас тоже другим занята.

— Да уж…

Мы замолчали. Пошел мелкий дождик. Бабетт смотрела в окно. Я думала о Ханнеке, привязанной к аппаратам на больничной койке.

— Я говорила тебе, что полицейские спросили меня, возможно ли, что Ханнеке кто-то столкнул?

Мы въехали в пробку. Я переключила скорость.

— Да ты что! С чего они взяли?

— Просто наугад. Им показалось довольно странным, что вскоре после самоубийства Эверта одна из его близких подруг вдруг падает с балкона.

— Ты им рассказала, что у Ханнеке и Эверта что-то было?

— Нет.

— Я бы тебя, конечно, поняла, если бы ты даже рассказала. То есть из-за этого ужаса с Ханнеке нам всем трудно молчать.

— Я не рассказала, потому что не хотела причинять Иво еще больше боли. И Ханнеке. И тебе. Ты же просила меня никому не говорить. Значит, я не буду.

Она испуганно взглянула на меня.

— Они ведь и меня спросят. И что мне говорить?

— То, что хочешь сказать.

— Я ничего не хочу говорить. Я хочу, чтобы все это поскорее прошло. И еще я боюсь, что если полицейские почуют здесь что-то, они как клещи прицепятся к Иво.