Мне надо было срочно съесть что-нибудь жирное и соленое, чтобы предотвратить приступ головной боли, поэтому я взяла пластмассовый поднос и встала в очередь в буфет, оглядываясь по сторонам в поисках своих друзей. Народу было полно. Заботливые родственники хлопотали над пациентами в креслах-каталках; у одних были трубки в носу, у других стояли капельницы. Я ненавижу больницы, они напоминают о том, как хрупка жизнь. Я не хочу видеть боль, страдания и смерть, я их боюсь.

Поставив на поднос бутылочку колы-лайт и фруктовый салат, я продвинулась дальше и заказала два крокета с хлебом. Снова стала искать глазами Бабетт, Патрицию и Симона, недоумевая, почему их нет в условленном месте. Может, они уже уехали домой. Ясно, что для Бабетт было слишком тяжело выносить это зрелище. Но тогда они должны были каким-то образом сообщить мне? Почему я всегда узнаю обо всем последней?

Я расплатилась. Взяла столовые приборы и три пакетика горчицы и направилась к пустому столику у двери. Устроившись за столом, достала мобильный. Новых сообщений не было. Я положила телефон на стол и принялась за крокет.

— Можно к вам присесть?

Не дожидаясь ответа и плюхнув свой поднос с томатным супом и минеральной водой на мой столик, напротив меня уселась Дорин Ягер. У меня сразу же пропал аппетит.

— Ну вот. Наконец-то можно перекусить. Но если я беру что-нибудь подобное, — она показала ложкой на мою тарелку, — я сразу прибавляю килограмм.

Я улыбнулась, пробормотала что-то про то, как у меня все быстро сгорает, и сказала, что очень хочу пить, чтобы освежить голову и прогнать плаксивое настроение.

— Получены результаты анализа крови вашей подруги. Только что мы обсудили их с вашими друзьями, супругом и родителями жертвы.

Дорин подула на свой суп и выжидающе посмотрела на меня. Мне стало дурно.

— И что?

— У нее в крови обнаружен алкоголь, а также бензодиазепин, то есть снотворное.

— Она ведь могла принимать снотворное предыдущей ночью?

Дорин отхлебнула супа и покачала головой.

— Нет, концентрация слишком большая. Она выпила его за несколько часов до того, как прыгнула с балкона.

— Или упала с балкона.

— Ситуация все больше говорит о том, что она все-таки выпрыгнула. Иначе зачем посреди дня ей понадобилось принимать снотворное?

— Ханнеке курит. Она могла выйти на балкон, чтобы покурить, и потеряла равновесие, потому что была под воздействием лекарства. Ведь это возможно, особенно в сочетании с алкоголем? Может быть, она принимала таблетки, чтобы успокоиться, от нервов.

— От бензодиазепина не становятся спокойнее, от него впадают в кому.

— Послушайте, мы с ней договорились встретиться. Она обещала своему мужу, что приедет домой. У нее дети! У нее много всего, ради чего стоит жить! Не может быть такого, чтобы она пыталась покончить с собой!

Дорин дружески похлопала меня по руке и посмотрела на меня уверенным взглядом.

— Таковы факты. Ничего не могу поделать. Я не знаю эту женщину, не знаю, что уж там произошло. Но часто бывает, что человек сгоряча решает свести счеты с жизнью. Обычно после каких-то драматических событий, таких как случилось в вашей компании. Впрочем, нам известно, что ваша подруга ранее дважды останавливалась в этом отеле. С мужчиной. В одном и том же номере.

Я постаралась равнодушно, как только могла, взглянуть на нее и откусила крошечный кусочек своего уже совершенно холодного крокета. Казалось, я ем цемент, и я испугалась, что поперхнусь, если проглочу хоть чуть-чуть.

— Я могу догадаться, кто этот мужчина, но на основании догадок нельзя вести следствие.

— Ханнеке никогда не говорила мне ни о каких мужчинах, кроме Иво.

— Я понимаю, почему ваши друзья выгораживают друг друга, но вы-то — другое дело. Судя по сообщениям в ее телефоне и по записям в ее ежедневнике, вы — ее лучшая подруга.

— А почему вы думаете, что мои друзья выгораживают друг друга?

— Потому что все они в рабстве у господина Симона Фогела. Нам известно, насколько глубоко увяз в этом Эверт Стрейк…

— Что вы имеете в виду?

— Долги. Эверт задолжал ему сотни тысяч. Совсем не удивительно, что он решил свести счеты с жизнью. Только смерть могла избавить его от долгов, в этом случае он был очень хорошо застрахован. Между прочим, все было устроено супругом вашей подруги, той, с которой произошел несчастный случай.

— В чем вы хотите меня убедить? Что мои друзья имеют отношение к этому несчастному случаю?

— Может, перейдем на «ты»? — спросила Дорин Ягер.

Я пожала плечами. Она начинала ужасно действовать мне на нервы. Отправив в рот последнюю ложку супа, она продолжала:

— Я ни в чем тебя не убеждаю. Это твой собственный вывод. Возможно, ты сама гонишь от себя эту мысль.

Я подумала о Ханнеке, как она лежала там, на асфальте, как больно ей было, когда ее тело ударилось о землю… Я почти слышала, как хрустят ее кости, как трещит череп. Ханнеке была тщеславна. Она ни за что не допустила бы, чтобы ее видели окровавленной или изувеченной. Если бы даже она и захотела свести счеты с жизнью, то не стала бы делать это таким образом.

— Если одна из твоих подруг стала жертвой чьей-то грязной игры, ты не считаешь, что это надо расследовать? Мы должны докопаться до правды. Или ты хочешь, чтобы ее дети росли с мыслью, что их мать не захотела жить с ними?

Я в бешенстве вскочила с места, стул грохнулся на пол, и все взгляды устремились на меня. Я должна была сделать над собой усилие, чтобы не убежать.

— Если ты не возражаешь, я все-таки пойду к своей подруге, — пробормотала я сдавленным голосом, поставила стул на место и подхватила куртку. Дорин взяла меня за руку, притянула к себе и резко прошептала на ухо:

— Хорошенько подумай, кого ты по-настоящему предаешь из-за этой тупой верности вашей дружбе.

На улице мне стало лучше. Я набрала полные легкие холодного воздуха и разглядывала людей, проходивших мимо. Молодая мать в кресле-каталке с новорожденным младенцем в руках. Седой старик, толкающий перед собой «ходунки» с букетиком тюльпанов в корзинке. Парень, спрятавшийся под черной шапкой, с экзотической татуировкой на шее. Таксисты с красными, надутыми лицами, которые дурачились друг с другом. Я вспомнила тот день, когда, сияя от гордости, выходила из больницы с маленькой Аннабель. Михел встречал меня, светясь от счастья, с неестественно огромным букетом красных роз, а медсестры шептали мне, что я должна радоваться, ведь у меня такой хороший муж, и далеко не все такие. А я и радовалась. Я была уверена, что рождение нашей дочери еще больше укрепит нашу любовь, что больше ничто не проскользнет между нами. Что же случилось с нами и нашими красивыми обещаниями? Куда делось чувство той душевной привязанности? Мне вдруг ужасно захотелось оказаться рядом с Михелом, таким, каким он был раньше, когда мы еще могли по-настоящему разговаривать друг с другом, не бросаясь сразу же в оборонительно-наступательные операции. Тот, прежний Михел обязательно помог бы мне. Убедил бы меня, что честность прежде всего, несмотря на последствия, которые она может вызвать, и если наши друзья в результате отвернутся от нас, значит, они не стоят нашей дружбы. Но, с другой стороны, я обещала молчать. Я не имела права передавать полиции такие вещи, выдавать своих друзей, ведь они сами решили сохранять в тайне отношения Ханнеке и Эверта. Если они посчитали, что эти отношения не связаны с происшедшим, кто я такая, чтобы сомневаться в этом?

Около постели Ханнеке собралось много народу. По обеим сторонам кровати сидели ее родители с покрасневшими от слез лицами, испуганно смотревшие на свою дочь и медицинские приспособления, окружавшие ее. Дети Ханнеке сидели на полу и увлеченно рисовали для мамы картинки. Я думала, что наша компания тоже должна быть здесь, но Бабетт, Симона и Патриции поблизости не наблюдалось. Я попросила извинения, на цыпочках подошла к Иво, который с отчаяньем на лице сидел рядом с тещей, и шепотом спросила его, где все.

Наступила странная, напряженная тишина, испугавшая меня. Я хотела положить ему на плечо руку, но он внезапно отшатнулся, и моя рука повисла в воздухе. Он отвел от меня взгляд, на скулах заходили желваки.

— Тебе лучше уйти, Карен, оставь нас в покое, — прошептал он с затаенной ненавистью.

— Что? — переспросила я.

— Уходи. Ты решила выболтать нашу тайну. Предать нас. Тебе здесь больше нечего делать.

— Боже мой, Иво, это неправда. Клянусь, это не так…

Я посмотрела на родителей Ханнеке, которые сидели, опустив глаза, на Мейса и Анну, продолжавших спокойно рисовать. Иво махнул на меня рукой, как будто отогнал надоевшую муху. Казалось, земля уходит у меня из-под ног.

Я склонилась над Ханнеке и осторожно поцеловала ее.

— Я все время думаю о тебе, милая Хан. Возвращайся к нам скорее.

Я неловко пробралась мимо детей и вышла из комнаты.