На пустой убогой парковке за «МакДоналдсом» завывал ветер. По асфальту носились пустые стаканчики из-под колы и коробки из-под гамбургеров. Детский батут клоуна Рональда громыхал на ветру и тянул веревки, привязавшие его к земле. На часах было без трех девять. Я опять не спала всю ночь и сейчас в сотый раз проверила свое отражение в зеркале. Веки опухли, и глаза казались еще меньше из-за большого количества светлых теней, при помощи которых я как раз старалась сделать их побольше и освежить. Кожа с каждым днем становилась все более бледной и серой и сейчас была похожа на губку, щедро намазанную тональным кремом. Это была не я. Это не могла быть я, раскрашенная клоунесса, которая приехала на парковку встретиться со своим любовником. Я должна была уехать отсюда. Вернуться домой и честно рассказать обо всем мужу. А не сидеть здесь, как испуганный подросток, с трясущимися коленками и выпрыгивающим сердцем в ожидании Симона, надеясь, что он еще хоть один раз поцелует меня, что он извинится за наш стремительный секс в сарае, скажет, что мы должны остановиться на этом и все забыть, хотя именно этот текст я собиралась произнести сама. Только бы он приехал. Меня тошнило от самой себя, и все равно я не могла заставить себя перестать хотеть его. Каждую секунду он был у меня в голове, воспоминания о сексе с ним перечеркивали все остальные мысли. Я сама не знала, что чувствую. Влюбилась ли я в него на самом деле, или просто заскучавшая домохозяйка кинулась в рискованную авантюру? И в то же время внутри у меня завывал страх, такой же резкий и пронзительный, как ветер на улице. Я так же сильно боялась Симона, как и хотела его, но еще больше я боялась самой себя, того чувства, что бросало меня к нему, и над которым я, видимо, потеряла контроль. Саморазрушение. Вот чем я занималась. У меня было все, что другие люди напрасно ищут годами, и теперь я все это ломала. Почему? Была ли это наивная романтичная мысль — что мы будем любить друг друга раз и навсегда? Подходили ли мы друг другу? Я потрясла головой, чтобы прогнать эти смешные домыслы. У нас был секс всего один раз. Мы были пьяные и ничего не соображали. Это ничего не значило, и я должна была прекратить вечно придумывать себе что-то на пустом месте, искать цели и мотивы. Я изнывала от желания по мужчине, который совершенно не подходил мне. Слишком скользкий, слишком самодовольный, слишком поверхностный. То, как он обращался со мной в первый раз, было ужасной наглостью, а засунуть руку мне в трусы в присутствии Михела вообще было гадко и пошло. Это не имело ничего общего с любовью и романтикой. И самым странным в этой истории было то, что я позволила всему случиться, я наслаждалась его силой, как мартовская кошка, вместо того чтобы влепить ему пощечину. Хуже того, сейчас я сидела и ждала его, готовая отдаться ему, желая большего, предавая всех и все. Единственным положительным моментом было то, что я должна была добраться до правды. Поэтому я сказала себе, что дрожу здесь от страха и холода, только чтобы задать Симону пару прямых вопросов.

Как раз в тот момент, когда я уже потеряла последнюю надежду, что он появится, и завела мотор, чтобы ехать домой, чувствуя себя последней неудачницей, на парковку въехал бордово-красный «Гольф», широко развернулся прямо за моей машиной и остался стоять там. Я подождала несколько минут, разозлившись на такое хамство, нажала на гудок, но он и не подумал мне уступить. Я вышла из машины, вне себя от злости, и собиралась наорать на этого типа, чтобы он отъехал и дал мне дорогу, подошла к «Гольфу» и увидела в нем улыбающегося Симона. На нем была белая, сильно накрахмаленная рубашка и кобальтово-синий галстук из блестящего шелка. Он открыл мне дверь, и я как покорная овца села к нему в машину, застенчиво улыбаясь. Симон наклонился ко мне и поцеловал в губы. Не слишком настойчиво, а мягко, нежно, как будто мы уже долгие годы были вместе, и этим поцелуем он показывал мне, как сильно он до сих пор меня любит. Я растаяла. Все мои мышцы обмякли и отяжелели, и даже если бы я этого захотела, то физически не смогла бы выйти из этой машины. У моего тела была собственная, сильная воля, и оно как магнит притягивалось к его телу. Я поняла, почему все время, что мы были знакомы, я избегала его: я не могла ему противостоять. Как только он оказывался поблизости, я теряла голову, и меня больше никто и ничего не интересовало. В последние дни я на самом деле боялась, что, подойди он поближе, мы спонтанно начнем целоваться.

— Привет, девчонка.

Он ущипнул меня за бедро, нажал на газ, молниеносно переключил скорость и как безумный понесся на шоссе, глядя только на дорогу, а я пыталась подобрать слова, но у меня ничего не получалось, мозги словно отказали. Я только удивлялась сама себе, что так запросто села в его машину, ни о чем его не спрашивая, и это я, чокнутая на контроле, моралистка, трусиха. Дорин Ягер считала, что именно этот мужчина стоит за смертью Эверта и полусмертью Ханнеке. С тем же успехом он мог отвезти меня куда-нибудь подальше и там вместе с машиной утопить в озере.

— Это моя машинка для города. Я никогда не езжу на БМВ в центр, сейчас этого нельзя делать. Да и вообще… — он наконец-то посмотрел на меня и улыбнулся дразнящей заводной улыбкой, — это так здорово, такая колымага, в которой никто тебя не узнает.

Он повернул кнопку громкости на проигрывателе, из колонок полилась песня «Субботний вечер» Германа Броода.

— Сто лет ее не слышала, — сказала я.

— Я ставлю ее каждый раз, когда еду в Амстердам. Все равно он остается суперклассным, этот диск. И, Господи, не знаю, как тебе, но мне эта музыка напоминает старые добрые времена. Не надо делать деньги, полная свобода, никакой ответственности. Потрясное было время, и музыка потрясная. Я так заряжаюсь перед боем…

Он сжал кулак и ударил воздух.

— Перед каким боем?

— Перед работой. Трахать мозги, блефовать, доставать козырей из рукава. Каждый раз снова играть в войнушку. Здорово!

— А чем ты вообще занимаешься? Я до сих пор так и не поняла…

— Спроси лучше, чем я не занимаюсь. Больше всего это похоже на фокусы с деньгами. Покупаю здания и перепродаю их или сдаю в аренду какому-нибудь ресторану или отелю. Кейс открыл очень много кафе в моих зданиях. Инвестирую в предприятия, как с твоим Михелом. Перекупаю фирмы. Беру нерентабельные рынки и превращаю в рентабельные. Это мне нравится больше всего. Тут надо смотреть творчески.

Я смотрела на его тонкое, покрытое волосами запястье, так сексуально выглядывающее из рукава, на платиновые часы, на изящные пальцы, небрежно лежащие на руле. В горле у меня пересохло. Симон ехал очень быстро. Он оказался из того типа водителей, который я, честно говоря, ненавидела: он агрессивно отодвигал других вправо, почти залезая им на бампер, а если они не хотели уступать, начинал моргать фарами. У меня из подмышки медленно выкатилась капля пота, а ладони вспотели. Как можно небрежней я вытирала их об юбку, но это не помогало.

— Что же я делаю? — пробормотала я, скорее сама себе, чем ему.

Он улыбнулся и положил мне на затылок ладонь, отчего я вся сжалась, как будто меня ударило током.

— Нам надо поговорить. Этим мы и займемся. Ни больше, ни меньше. Но мы же не можем пойти в «Верди». А то вся деревня начнет об этом трепать.

Он подключил навигатор и съехал с шоссе к Акерслооту. Мы проехали мимо мотеля «Ван дер Валк», и Симон съехидничал, что было бы совсем неплохо заехать туда. Я почувствовала, как мое желание снова разгорается только от одной мысли о кровати, я даже подумала, что, может, стоит предложить ему снять номер, чтобы раз и навсегда дать волю этому идиотскому напряжению между нами. Один раз, один день с ним, большего я не хотела. Воспоминание, которое потом можно будет лелеять всю жизнь.

— Классное местечко, — сказал Симон, останавливаясь у заброшенного на вид кафе на берегу канала. — Сюда никто не заходит.

Он посмотрел по сторонам, как довольный ребенок, и вышел из машины. Я неловко пошла за ним на высоких каблуках по гравию и жадно схватила его протянутую ко мне теплую ладонь, озираясь по сторонам, как будто я была голая или только что что-то стащила.

Мы были единственными посетителями в темном душном кафе со стенами, обитыми темным деревом, и официантка недовольно оторвалась от чистки допотопной барной стойки. Из колонок вопил Марко Борсато, и Симону пришлось орать, чтобы заказать два кофе. Официантка холодно кивнула и спокойно продолжила драить бар. Мы пошли к столику в углу, за широкой деревянной балкой, с видом на воду, и устроились на шатких стульях.

— Лидер голландского хит-парада, — улыбнулся Симон. — Все серое снаружи и коричневое внутри.

У него из пиджака раздался навязчивый мотив, он извинился и вытащил из кармана мобильный. Посмотрел на экран, по лицу пробежало напряженное выражение.

— Так-так. Давай-ка мы его выключим.

Наигранным движением он выключил телефон, захлопнул его и положил перед собой на стол. Этот звонок, похоже, чем-то его задел, хоть он и постарался как можно более расслабленно облокотиться на спинку. Его взгляд был беспокойным, почти испуганным, как будто кто-то шел за ним по пятам.

— Симон, — начала я, наконец собравшись, чтобы воспроизвести целое предложение и при этом не вспотеть, — прежде всего я хотела сказать тебе, что я ничего не говорила Дорин Ягер ни о тебе, ни об Иво. Я не знаю, что у нее за тактика, почему она вам врет, но поверь мне, пожалуйста. То, что случилось, ужасно.

— Патрис и Анжела ужасно преувеличивают. Все нормально. Полиция ничего не найдет у меня, потому что я не имею с этим ни черта общего. Я только хотел предупредить тебя насчет Дорин Ягер. Она опасная женщина, чистая ведьма, которая сделала своей целью портить жизнь людям, которые чего-то добились. Теперь она нацелилась на меня. Я для нее — само обличье дьявола.

— Почему?

Мне жутко хотелось курить, и за неимением сигареты я стала отковыривать бусинки с грязного абажура на светильнике.

— В Голландии царит убеждение, что если у тебя есть деньги — ты связан с криминалом. Или по крайней мере ты ходишь по трупам. Она видит во мне какого-то главаря мафии. Мои попытки спасти фирму Эверта она считает подлым замыслом завладеть ею. А я только хотел помочь ему.

— Но сам Эверт был этому тоже не особенно рад.

— Потому, что я отдал его под надзор. Он делал жутко странные вещи. Оборот он принимал за прибыль, как я думаю, пока деньги не закончились и фирма не оказалась на грани. А что он запросто позабыл, так это то, что в его фирме была часть и моего капитала. Более того, он мог бы подняться, ведь я в него инвестировал. Два года назад он еще был готов целовать мне ноги, чтобы уговорить меня войти в долю. Но если я вхожу в долю, это значит, я должен и обезопасить мои инвестиции. Так что, если дела идут плохо, я вмешиваюсь. В этом нет ничего криминального, это просто бизнес. Таковы правила в моем мире, и если бы я работал по-другому, я не добился бы таких результатов. И Эверт, кстати, тоже.

— И Михел, Кейс и Иво тоже нет?

— Они хорошо понимают, как все работает.

— И как?

— Надо разделять дружбу и бизнес, это в первую очередь. Кроме того, они видят во мне не только большой мешок с деньгами, а делового партнера, заинтересованного в прибыли. Я инвестирую не как друг, а как бизнесмен, и делаю это только в том случае, если уверен, что эти инвестиции принесут мне деньги. Поэтому в контрактах мы всегда указываем определенный оборот. Если этот уровень не достигается, я вмешиваюсь.

— Но разве они все в таком случае не зависимы от тебя?

— Только в том случае, если дела пойдут плохо, но и тогда для них лучше, если они будут должны мне, а не банку.

— Я про другое. Разве вы можете быть равноправными друзьями, если вы так завязаны по бизнесу?

— Я когда-то думал, что да.

Его взгляд скользнул через мое плечо, в направлении серой мутной воды. Хмурая официантка принесла кофе. Симон вытащил из кармана коричневую деревянную коробочку, открыл ее и осторожно достал сигару.

— Что же тогда изменилось?

— Эверт покончил с собой. Это последнее обвинение. Представь, если бы он утащил с собой Бабетт и детей. Я могу вести дела и отключать эмоции. И если я поступаю жестко, в этом нет ничего личного. Таковы правила игры. С Эвертом это оказалось по-другому. Но все равно, когда ночью, лежа в постели, я прокручиваю всю эту историю заново, я знаю, что я все сделал правильно, разве что слишком верил в Эверта. Мне не надо было вести с ним дела. Если бы я знал, что он такой неустойчивый и завистливый…

Он раскурил сигару от серебряной зажигалки, и мне бросилось в глаза, что его рука дрожала.

— Но чему Эверт завидовал? Ведь у него были деньги, роскошный дом, чудесная семья?

— Эверт хотел быть таким, как я. Все хотят быть, как я. Но никто не упрекает меня в том, что это у него не получается. Эверт упрекал.

Меня поразили жесткость и заносчивость, с которыми он говорил, и в тот же момент я осознала, что он был прав, хоть и нехорошо было говорить так. Даже Михел хотел стать таким, как Симон. Я видела, как он менялся с тех пор, как они сдружились. И если уж быть до конца откровенной, мне и самой хотелось иметь такого мужа, как Симон. И даже не из-за денег, а скорее из-за его сексуальной уверенной харизмы, его ореола успеха и того, как он наслаждался им. Он одновременно раздражал и притягивал.

Я хотела остановить время. Просидеть здесь весь день, украсть его у всех, болтать с ним так, как могут только влюбленные. Да, я в него влюбилась. Хмельной туман, в котором я пребывала сейчас, сидя рядом с ним, несомненно был туманом влюбленности. И в этом не было ничего хорошего. Мне нужно было выбираться из него до того, как это чувство станет слишком сильным, и я на самом деле поверю в отношения с ним и буду готова пожертвовать всем на свете. Я знала себя и по опыту понимала, что могу потерять сама себя, если влюблюсь.

Симон положил на мою ледяную вспотевшую руку свою теплую ладонь и перехватил мой взгляд.

— Ты красивая, блестящая женщина, Карен. Мне ужасно приятно сидеть и просто говорить с тобой.

— Я думаю, нам больше не стоит этого делать.

Эта фраза далась мне с огромным трудом.

— Да, это неразумно. Но потрясающе! — сказал он.

— То, что было позавчера, это на самом деле было великолепно, и я никогда этого не забуду, но на этом надо остановиться. И это должно остаться только между нами.

Он фыркнул и засмеялся.

— Господи, конечно, это само собой. В таких вещах никогда нельзя сознаваться, никогда. И ты должна мне это обещать. Не сознаваться. Это то, что только между нами, больше это никого не касается.

— Что это было, Симон? Что на нас нашло?

— К этому давно шло. Мы старались избегать друг друга, но позавчера… Это было уже неизбежно.

— Я чувствую то же самое. Но я никогда не думала, что способна на такое. Ты не чувствуешь себя виноватым?

— Девочка моя, не надо этого делать. Есть вещи, которые надо себе позволять. Пока никто об этом не знает и ты не берешь себе в голову всякие глупости… Мы живем один раз и вечная верность — это звучит прекрасно, но не для нашего времени.

— Что ты имеешь в виду под глупостями?

— Что ты в меня влюбилась, что ты хочешь уйти от Михела. Для меня всегда было ясно как белый день, что я никогда не брошу Патрицию. Что бы ни случилось. Мои дети должны вырасти с папой и мамой, и даже если это один большой спектакль, все равно это лучше, чем разрушенная семья. От этого еще никто не стал счастливее.

Его слова были для меня как удар под дых. Не оттого, что я думала, что он оставит ради меня семью или я сделаю это ради него, или что он влюблен. Прямота, с которой он все это сказал и из которой было понятно, что он не влюблен, оказалась такой рутинной, такой холодной, что я поежилась и покраснела, как будто меня поймали на лжи. Я вдруг не нашла слов, чтобы ему ответить, и только кивала, судорожно улыбаясь.

— Я рад, что ты тоже так думаешь, — сказал он, поглядывая на часы. — Я тебе позвоню, мне нужно работать.

Он включил телефон, и тот немедленно запищал.

По гравиевой дорожке мы прошли к машине. Над головой висели серые облака, из которых в любой момент мог политься дождь. Ветер стих, но было очень промозгло. Симон открыл мне дверь. Я быстро шла за ним, я не знала, куда себя деть. Я чувствовала себя отвергнутой.

Когда я собиралась сесть в машину и протиснулась мимо Симона, он обнял меня за талию и прижал к себе.

— Ты говорила серьезно, что это больше не повторится?

Большими пальцами он гладил мой бок.

— Да. По-моему, в клубе гурманов и так достаточно проблем. И кроме того, я не такая…

— Какая?

Он осторожно взял мою руку и стал играть пальцами. Мне хотелось почувствовать к нему отвращение и ударить его. Хотелось расплакаться у него на плече.

— Женщина, которая завязывает интрижку, чтобы развлечься.

— То есть то, что мы сделали, было ошибкой? Ты жалеешь?

Он пытливо смотрел на меня, а я пыталась смотреть на него как можно более нагло и равнодушно.

— Я не жалею. Было очень хорошо, но это не стоит всех нервов и стресса. По крайней мере, я не могу с этим жить.

Я осторожно высвободилась из его рук.

— Клуба гурманов больше нет, дорогая. Он обанкротился, финита, крышка. Мне это очевидно. То есть ради них ты не должна…

Он нежно погладил пальцем мое лицо.

— Я думал о тебе иначе.

Он наклонился ко мне и поцеловал мочку уха. От его горячего дыхания я вмиг покрылась мурашками.

— А как?

— Я думал, ты свободная женщина. Без страхов…

«Так и есть, — подумала я, — я хочу такой быть. Но начинать что-то с тобой — это самоуничтожение. Я хочу вернуть здравый разум, покой в мыслях, я хочу быть довольной собой, отпусти меня, пожалуйста». Но я этого не сказала. Вместо того чтобы оттолкнуть, я поцеловала его и пустила его руки к себе под свитер. Никто еще не целовал меня так потрясающе, как Симон. Еще никогда мои груди не жаждали чужих прикосновений так, как Симона.

— Мы можем еще немного проехать, — сказал он, тяжело дыша, в то время как его мобильный пищал и звенел не переставая, благодаря чему я вовремя пришла в себя.

— Было бы неплохо, — сипло ответила я и оторвалась от него.

Симон отвечал на звонки, я села в машину, мое сердце готово было выскочить. Откуда-то издалека все время раздавался странный звонок. Я проверила свой мобильный, посмотрела под ногами, на заднем сиденье, в бардачке и, наконец, заметила портфель Симона, стоящий за моим сиденьем. Странный звонок доносился именно оттуда. Видимо, у него было два телефона. Я постучала по стеклу, показала на портфель и на телефон, в ответ на это он, продолжая разговаривать, кивнул мне, чтобы я передала ему мобильный. Я вытащила тяжелый кожаный портфель из-за сиденья, расстегнула замок, достала малюсенький, яростно вибрирующий телефон, открыла окно и подала его Симону.

Когда я закрывала портфель, мой взгляд упал на стопку листов, на которых был напечатан адрес электронной почты Ханнеке. Я судорожно просмотрела их, краем глаза поглядывая на Симона. Он стоял, повернувшись ко мне спиной.

В каком-то припадке я вытащила один листок, смяла и сунула в карман. Потом закрыла портфель и аккуратно поставила за сиденье.

— Это Иво, — буркнул Симон, усаживаясь рядом со мной. Он выглядел так, будто за несколько минут постарел на десять лет. Лицо побледнело, морщины у уголков рта словно стали глубже.

— Господи, Карен, что же с нами не так? Может, это наказание? Может, все было слишком хорошо? Иногда я так думаю. Что это цена за успех и за счастье. За это мы получаем такие удары. Мы что-то должны понять. Но что? Что, мать твою!

Он перешел на крик и упал головой на руль. В глазах стояли слезы.

— Я не могу этого выдержать! Что я ничего не могу сделать! Совсем ничего! Он совсем раздавлен… А дети…

Он поднял на меня глаза, полные слез.

— Они должны ее отпустить.

Его подбородок дрожал. Я открыла окно и вдохнула холодный, влажный воздух, чтобы меня не стошнило.