Ханнеке мы не нашли. Никто не видел ее с тех пор, как мы вместе с ней вышли на улицу. Я отвезла Мейса и Анну к ним домой, где застала уже взбешенного и встревоженного Иво, который сразу же вскочил в рейндж-ровер и умчался, оставив мне перепуганных детишек. Я согрела им молока, дала по булочке с сыром и утешила их, соврав, что мама и папа еще сидят у Симона и Патриции.

— А ты пришла с нами посидеть? — спросил Мейс, его губы дрожали. Я улыбнулась весело и непринужденно, как могла.

— На немножко. Пока папа и мама не вернутся.

Я отправила их спать и пообещала, что мама придет их поцеловать, когда приедет домой. Я и сама этому верила. Иво, конечно, найдет Ханнеке, она или в кафе, или зашла к кому-нибудь из знакомых и вот-вот объявится. С Ханнеке так часто бывает. В подпитии она начинала конфликтовать, обычно с Анжелой или Иво, потом убегала, разъяренная, оставив всех в недоумении. Мы считали, что она слишком много пьет и, возможно, слишком много работает, и все никак не могли решиться сказать ей об этом, боясь стать мишенью ее ярости.

Я предполагала, что Ханнеке не очень счастлива. Может быть, она больше не любила Иво. За те два года, что мы были знакомы, он поправился по меньшей мере на двадцать кило, дела его тоже шли неважно. И хотя он был очень милый, я не могла себе представить, что Ханнеке еще чувствовала к нему сексуальную привязанность. Об этом мы не говорили. Мы обсуждали друг с другом своих мужей, но это не шло дальше жалоб на то, что они часто уезжали, бросали носки мимо корзины с грязным бельем, что всю заботу о детях полностью перекладывали на наши плечи. В более глубокие темы мы не вдавались, боясь, что наши браки могут быть расценены как несчастливые. Возможно, разговоры о разладе в семье, признание того, что отношения с мужьями стали скучными и предсказуемыми, разрушили бы нашу компанию. И как бы ни была грустна мысль о том, что на нас уже больше не обрушится новая любовь, не обуяет новая страсть, что мы должны до восьмидесяти лет заниматься сексом с тем, кому обещали хранить верность и кто, быть может, тоже мечтает о другой подружке, — перспектива остаться жить одной на крошечные алименты в съемной квартире казалась еще более удручающей. Поэтому мы помалкивали о своих тайных сомнениях и болтали всласть о кремах против морщин, заманчивых планах на отпуск, о разводах других, менее удачливых пар, чего с нами, конечно, никогда произойти не могло.

Меня разбудил лай Друфа, их коричневого лабрадора. Сначала я никак не могла вспомнить, где я, но потом поняла, что заснула на красном диване Ханнеке и Иво. Ханнеке исчезла, Иво отправился на ее поиски. В большой машине, которая въезжала на дорожку, должно быть, сидел Иво с пьяной и разъяренной Ханнеке. Я стала волноваться, меня пугала ее злость, которая, без сомнения, сейчас обрушится и на меня. Ведь это я, в конце концов, прервала наш разговор и сказала, что она была пьяна. Я встала, распрямила затекшую спину, всунула ноги в тесные туфли и пошла в кухню, чтобы поставить чайник.

Раздался звонок, собака продолжала лаять. Я поспешила по бесконечному коридору открыть дверь и в холодном свете уличной лампы увидела в дверном окошке Бабетт.

— Привет. Михел сказал, что ты здесь…

Она потерла замерзшие руки и стала дышать на пальцы. Я открыла дверь и вышла на улицу.

— Что ты не спишь? Заходи, я поставила чай. Выпьешь, согреешься…

Бабетт обхватила ладонями чашку и стала осторожно дуть на чай. Она сидела на краешке дивана, уставившись прямо перед собой, и всхлипывала. Я едва осмеливалась поднять на нее глаза, мне было стыдно за свою трусость, за то, что была бессильна помочь подруге в горе. Я боялась, что скажу что-нибудь не то, боялась быть слишком настойчивой, а в то же время чувствовала вину за то, что разговаривала с ней слишком мало и держала дистанцию. В качестве компенсации за это я старалась освободить ее от любой работы: стирала ее белье, гладила одежду, готовила массу всякой еды, укладывала ее мальчиков спать, набирала для нее ванну, заправляла постель и помогала с устройством похорон. Свою собственную работу я на этот месяц забросила.

— Ну как ты? — Я протянула ей носовой платок, и она высморкалась.

— Да нет, все хорошо. Я считаю, все-таки это подлость со стороны Ханнеке… После всего, что произошло. Поэтому я и приехала сюда. Чтобы сказать ей все, что о ней думаю, когда она придет домой.

— Я тоже не понимаю. На нее как-то все сразу навалилось. Она много выпила, не выспалась… Мы все сейчас расстроены, мучаем себя вопросами, могли ли помочь Эверту, не виноваты ли косвенно в его смерти.

Бабетт выпрямилась и бросила на меня ошеломляюще яростный взгляд. Тушь потекла под ее карими глазами.

— Да ладно, Карен. Ты же знаешь, почему Ханнеке так себя ведет!

Меня испугало раздражение в ее голосе и ее предположение, что я все знаю о Ханнеке, и поэтому Бабетт сомневается в моей искренности.

— Нет, правда, я понятия не имею! Я не знаю, почему она рассердилась. Она считает, что мы лицемеры, как она говорит. Насколько я понимаю, тебя она к нам не причисляет. Я думаю, она считает, что мы мало встречались с Эвертом, когда у него была депрессия, что мы проявляем интерес друг к другу только тогда, когда дела идут хорошо. И тому подобное.

— Если уж кто-то и несет ответственность за то, что произошло, так это она сама.

Голос Бабетт сорвался, как будто горло ее внезапно сжалось.

— Что ты имеешь в виду?

Она взяла мою руку и стала перебирать пальцы. Из глаз у нее закапали черные от туши слезы.

— У Ханнеке был роман с Эвертом.

— Что ты говоришь!

— Уже полгода.

— А как ты узнала?

— Мне рассказала Анжела. Она видела их вместе. Они гуляли в дюнах, страстно обнявшись.

Друф положил тяжелую голову ей на колени и стал смотреть на нее. Бабетт погладила его шоколадную шерсть.

— Идти в обнимку еще не означает роман.

— Он сразу же признался, когда я приперла его к стенке.

— О Боже.

— Я не знаю, что она с ним сделала, но все беды начались с нее, это точно. Его болезнь еще больше усилилась из-за их романа, а когда он закончился, это его совсем сломило.

— Полиции это известно?

— Нет. Какой смысл? Я не хочу, чтобы об этом кто-то знал. Тебе я сказала, потому что ты моя лучшая подруга. Анжеле я тогда наврала, что все выяснила, между ними ничего не было, что они просто по-дружески гуляли в дюнах. Иво тоже в курсе, мы с ним решили держать это в тайне. Это же такое унижение. Надо думать о детях.

— Мне кажется, тебе надо выпить, — сказала я, вскочив на ноги, сердце у меня дико билось. Я не имела ни малейшего понятия, как себя вести после этой истории. Меня очень задело, что Ханнеке мне не доверяла, и я была в шоке, что женщина, которую я считала своей лучшей подругой, оказалось, завела роман с мужем одной из нас. Человеком, который сейчас мертв. Вопрос, причастна ли Ханнеке каким-то образом к его смерти, я не осмеливалась задать ни Бабетт, ни даже себе самой, но он не выходил у меня из головы.

Иво вошел в кухню с совершенно разбитым видом. Щеки у него покраснели от холода, на кончике носа висела капля, которую он смахнул рукавом, как делают дети.

— Ее нигде нет, — задыхаясь, проговорил он.

— Может, позвонить в полицию?

Я налила три бокала шардонне и протянула один из них ему. Он заглянул в комнату и увидел, что там сидит Бабетт.

— Думаю, не надо. Да, она скоро заявится, пьяная в доску. Привет, Бабетт, а что ты не спишь?

— Да не могу я спать.

В этот момент зазвонил телефон. Иво побежал взять трубку. Я взглянула на часы в кухне. Было половина второго.

— Ханнеке?

— Где ты, черт возьми?

— Как ты там оказалась?

— Забрать тебя оттуда?

— Нет, я хочу, чтобы ты приехала домой…

— Боже мой, ну перестань ломаться!

— Нет-нет, я не могу. Дети спят.

— У тебя есть деньги?

— Хорошо, если тебе нужно…

— Ты тоже иди спать, хорошо? Пожалуйста, возьми в этой гостинице номер.

— Ты тоже. Подожди…

— В Амстердаме. Эта курица в Амстердаме, — пробормотал он. — Завтра позвонит. Говорит, что хочет побыть одна…

Бабетт подошла к нему, взяла в ладони его разгоряченную голову и поцеловала в лоб.

— Все будет хорошо, — прошептала она.