Над дымящейся рекой с пронзительными криками кружились попугаи. С высоких ветвей доносились хриплые звуки красно-желтых ара. Я стоял на ступеньках гостиницы и смотрел на воду. Чуть брезжил рассвет, солнце еще не взошло, и небо над горизонтом лишь слегка окрасилось в розовые и золотистые тона. Мое внимание привлекли всплески в зарослях тростника. Я ничего не мог рассмотреть, но все же взял ружье и направился к берегу по узкой крутой тропинке, надеясь встретить молодого тапира или, быть может, лаббу — весьма интересное животное с красновато-коричневой шерстью, головой зайца и туловищем, ногами и хвостом небольшой свиньи. Лабба изумительна на вкус.
Так или иначе в зарослях кто-то был. Я осторожно приблизился… В воде, конечно, было живое существо, но вряд ли годное для жаркого! Там купалась молодая девушка-индианка. Она подняла глаза и остановилась, удивленная не меньше, чем я. Ее кожа имела нежные бронзовый оттенок, а длинные влажные волосы были черны, как смоль. Не сказав ни слова, она подняла с земли платье — лоскут дешевого ситца — и величаво прошла мимо меня, обнаженная и спокойная, как будто меня тут и не было. Только поднявшись на берег, она оглянулась и хихикнула, а затем умчалась, как лань.
Возвращаясь в гостиницу, я встретил полицейского капрала. Он направлялся с ружьем к дороге Бартика — Иссано, явно рассчитывая подстрелить там повис или золотистую индейку маруди. Повис особенно любят выходить на дорогу, чтобы поковыряться в песке, но там можно встретить и более крупную дичь — свиней или оленей, а частенько и змей.
Засунув в карман куртки еще несколько патронов, я пошел вместе с капралом, но нам не попалась даже куропатка. Капрал хвастался, что он лучший стрелок среди полицейских в Иссано. Позднее он пришел ко мне как раз в тот момент, когда я упражнялся в стрельбе из винтовки, целясь с веранды гостиницы по бутылкам, покачивающимся на воде. С важным видом мой приятель взял у меня винтовку и тремя выстрелами поразил три бутылки. Уже собрались зрители. Капрал взял две бутылки поменьше, повесил их на веревке примерно в двадцати пяти ярдах и поспорил со мной на пять долларов, что я не попаду ни в одну.
Пять долларов были для меня легкой добычей, но это его не остановило. Он разбил вторую бутылку, что вызвало громкое одобрение толпы, однако я предложил испытание потруднее. Я положил бутылку на бок, пулю надо было послать прямо в горлышко, не задев при этом стеклянного ободка… Я знал изумительную точность боя своего Маузера и знал, что мне по плечу такой выстрел, иначе бы я этого не затевал. Я вышиб дно, как и предполагал, а мой приятель установил другую бутылку, выстрелил и разбил горлышко. Тогда капрал придумал еще одно испытание. Он укрепил на ветке ружейный патрон 12 калибра и поспорил на десять долларов, что я не смогу взорвать его. Ветра не было, и медный капсюль выделялся очень отчетливо. Я знал, что патрон взорвется от удара, даже если я попаду лишь в закраину гильзы. Раздался выстрел — и от патрона почти ничего не осталось, так что нельзя было разобрать, куда именно я попал…
Ей-богу, в этом не было ничего особенного. Мой семидесятилетний отец может с двадцати пяти ярдов попасть в перламутровую пуговицу от рубашки, висящую на ниточке. Но старателям это показалось чудом. Однако, увидев сердитое лицо капрала, я из благоразумия решил утешить его, потратив часть выигранной суммы на ром. В трактире в это время как раз был «капитан» почтового парохода, и я тут же выложил шесть долларов за билет первого класса до Апайквы — самого отдаленного поселения искателей алмазов на Мазаруни. За Апайквой возвышались горные хребты и не было никаких дорог, никакой связи. Ничего, кроме лесистых скал, реки, болот и топей, болезней и неизвестности…
Почтовый пароход представлял собой древнюю баржу футов сорок длиной, с еще более древней машиной и заплесневевшим брезентовым тентом с опускающимися на время дождя боковинами. В течение ближайших двух месяцев дождей не предвиделось, но капризы погоды во всем мире не миновали и Гвианы: уже в ближайшие дни стали налетать неожиданные шквалы. На пароходе было два класса: один — дряннейший, а другой — еще дряннее. Две деревянные скамейки на носу представляли «первый класс», отделенный от остальной части судна брезентовой перегородкой. Те несчастные, которые не могли заплатить шести долларов, кое-как устраивались на груде багажа и груза, их немилосердно жгло солнце и поливал дождь.
«Капитан», лысеющий, почти беззубый тип неопределенного возраста, носил имя Морт, капитан Морт… Те волосы, что еще оставались у него на голове, были грязно-серого цвета и жесткие, как проволока. На нем была лишь рваная, пропитанная потом фуфайка, надетая поверх изношенных шорт цвета хаки. Почту он носил в рваном кармане штанов вместе с плоской бутылкой неизменного рома, а его челюсть никогда не знала покоя. Он то и дело выплевывал целые потоки слюны, смешанной с бурым табачным соком, не заботясь, куда попадают его плевки.
Мы отплывали лишь на рассвете следующего дня. Кругом стоял невообразимый шум, все кричали, ругались, толкались, вопили, продираясь к поручням и лучшим местечкам. Громко кричащая толпа улыбающихся, потных, возбужденных людей! Меня затиснули в «первый класс» вместе с полудюжиной толстых негритянок, каким-то паршивеньким португальцем с его еще более паршивой собачонкой, помощником главного лесничего района: Камакусы (этот индиец был единственным человеком из всех встреченных мной до сих пор, кого я охотно взял бы с собой в экспедицию) и измазанным негром гигантского роста, который плевался хотя и с меньшей точностью, чем капитан Морт, но с еще большей непринужденностью.
Приближался момент отплытия. Дряхлая машина с лязгом задвигалась, и под возгласы восторга и взрывы смеха посудина отвалила от заросшего травой причала, выезжая на середину реки. На носу с длинным шестом в руках примостился мускулистый индеец, а на корме громадный негр со шрамом на лице, еще крупнее, чем наш неутомимый плевальщик, распихивал по свободным углам ящики и тюки, чтобы очистить местечко у штурвала. Капитан Морт, как аист, стоял на одной ноге, а пальцами другой голой ноги управлял судном и одновременно что-то наспех чинил в хрипящей машине. Немало плевков вылетело у него изо рта, прежде чем эта износившаяся рухлядь откликнулась на его старания непрерывным хриплым ревом.
За кормой тянулся пенистый след, а над носом взлетали, брызги, заливая весь «первый класс». Встающее солнце отражалось в бурлящей воде тусклым красным светом. Перед тупым носом баржи вился туман, а из воды среди плавающего мусора выпрыгивала рыбешка. Вскоре жара стала невыносимой. Увлекаемое сильным течением, судно неслось мимо густых зарослей. Мутный поток завихрялся вокруг свисающих в воду ветвей, у самого берега под сенью зеленой листвы плескались и ныряли дикие утки.
Над головой у нас жужжали огромные пчелы. Белые цапли и аисты со снежно-белым оперением, ярко сверкающим на солнце, кружились над мчащимся потоком, хлопая крыльями. Они опускались среди густой зелени, но снова взлетали, когда наше судно проходило мимо. Негры начали петь старые матросские песни и гимны — в дело шла любая песня, лишь бы она громко пелась, — а когда пение стихало, на много миль вокруг разносилось пыхтение машины, заглушавшее говор воды. Река без конца петляла, разделяясь кое-где на протоки неприветливыми островками с их густой однотонной зеленью, окутанной дымкой.
Редко среди зелени появлялся какой-нибудь иной оттенок. Лишь на мгновение промелькнет голубое, красное или желтое пятнышко пучка орхидей, растущих на замшелых ветвях высоких деревьев, да иногда покажутся усики вьющейся жимолости. Река в этих местах заросла у берегов, течение ее было спокойным, однако скорость возрастала с каждой милей. Высоко в воздух взлетали водяные брызги, ниспадавшие сверкающим каскадом. Иногда стая обезьян вдруг заявляла о себе трескотней и шумом веток, но увидеть их нам удавалось редко. Капитан Морт все время старался держаться поближе к берегу и лишь изредка удалялся от него, когда нужно было попасть в другую протоку.
Все протоки были похожи одна на другую, а острова ничем не отличались от коренных берегов — такие же гнетущие, молчаливые, сплошь заросшие буйной растительностью. Было безветренно. Когда судно выплывало из-за поворота, с верхушек деревьев в небо стремительно взмывали попугаи и с криком летели к другому берегу. Снизу они казались не больше воробья. Так как скорость течения все время возрастала, капитан Морт прибавил оборотов, и выбивающаяся из сил машина начала изрыгать клубы едкого синего дыма, который смешивался с вонючими парами разогретого машинного масла.
Индеец на носу отталкивал шестом подплывающие к судну бревна, пучки травы и торчащие из воды коряги. Где-то впереди, за стеной густого леса, послышался приглушенный грохот и постепенно стал усиливаться. Это приближался водопад. Судно уже подходило к кипящим белой пеной порогам. Из бурлящей воды предательски торчали сломанные сучья, острые камни местами поднимались к самой поверхности реки. Вероятно, капитан Морт и индеец знали безопасные проходы, но, когда корпус судна задевал какую-нибудь скользкую корягу или натыкался на затопленные сучья, я начинал сомневаться в этом.
Очевидно, уровень воды в реке был необычайно высок. И я мог себе представить, что здесь будет, когда начнется настоящий сезон дождей… Я только надеялся, что Иренг окажется более спокойной рекой. Глухой рокот водопада превратился в зловещий рев. Негры перестали петь и заметно волновались. Капитан Морт прибавил скорость и выжимал каждый лишний оборот из напрягшейся, дрожащей, ветхой машины. Резкий толчок, ужасающий скрежет — и пороги остались позади. Переваливаясь с боку на бок, мы плывем к водопаду, промокшие от брызг, летящих на палубу проливным дождем. В просвете между деревьями я на мгновение увидел пенистый водопад, обрушивающийся в бездну, а затем джунгли снова сомкнулись. Рев водопада был оглушителен. Река пенилась от бесчисленных водоворотов, бурлящих над бездонными провалами, и нос судна разрезал всклокоченные волны грязно-белой пены.
Река осатанела. Тысячи зияющих воронок и коварные подводные течения грозили смертью. Судно швыряло, как скорлупу. Мы все ближе подходили к водопаду, и мной вновь овладел страх, когда капитан Морт поставил судно поперек реки. Борясь с бешеным течением, он стал осторожно пробираться к узкой протоке — бурлящему проходу среди сплошных зеленых зарослей. Капитан плавал по этой реке уже столько лет, что вряд ли помнил их точную цифру. Для него это был лишь обычный очередной проход через быстрины. Мне же казалось, что ни одно судно, не говоря уж о нашей гнилой, дырявой лохани, не сможет уцелеть в таком стремительном потоке и никакая машина не в состоянии двигать его против течения.
Машина начала работать с перебоями, а может быть, мне это только казалось. Кроме рева мчащейся воды, ничего не было слышно, однако по вибрации я чувствовал, как работает гребной винт. Судно медленно развернулось и, осторожно войдя в протоку, двинулось вдоль излучины. Я увидел, что протока стала шире и течение здесь не такое яростное. У самого берега пены не было. Тогда я понял то, что мне следовало уразуметь раньше: путь, которым следовал капитан Морт, шел в обход водопада и самых опасных порогов. Судно ползло вдоль илистых зловонных берегов. Низко нависшие ветки деревьев в любую минуту могли смахнуть взвизгивающих пассажиров с их мокрых насестов. Наконец судно снова вошло в главный поток, теперь уже выше водопада.
Напряжение возросло. Если бы заклинило руль, или погнуло винт, или вышла бы из строя машина, многие из нас нашли бы смерть в пучине. Судно медленно удалялось от бушевавшего водоворота, стараясь держаться ближе к берегу. И тут внезапно разыгралась трагедия. Раздался дикий, отчаянный крик. Я оглянулся и увидел человека, висевшего над самой водой. Чтобы не свалиться в реку, он ухватился одной рукой за железную подпорку, но ржавый клин острым концом вонзился ему в руку выше кисти. Из ужасной раны хлестала кровь.
Я и раньше думал, что с этим парнем случится несчастье. От самого Иссано он все время пил, орал непристойные песни, поощряемый ухмылками других пассажиров. Несколько рук пытались его схватить, но он извивался от сильной боли, издавая ужасные вопли. Внезапно железный клин прорвал рану, и рука высвободилась из зажима. С душераздирающим криком он полетел в бушующий поток. Даже самый искусный пловец не смог бы справиться с таким сильным течением, и, конечно, раненый парень его не одолел.
Потрясенный быстротой свершившейся трагедии, я мог лишь беспомощно, как и все остальные, включая капитана Морта, смотреть на то место, где исчез человек. Индеец с шестом на мгновение ослабил бдительность, но этого мгновения было достаточно. Плывущий навстречу сломанный сук дерева с раздирающим треском вонзился в корпус судна, и снова раздались крики, когда в пробоину хлынула бурая вода.
Чертыхаясь, капитан Морт резко повернул ручку штурвала и направил судно к отлогому берегу. Почти затопленная баржа, вздрагивая, словно живое существо, отчаянно пробивалась сквозь грязь, а затем въехала в сплетение корней. Весь груз был мгновенно выброшен на берег, а судно подтянули повыше, отнимая его у жадного потока. Пассажиры заволновались, когда их личные вещи без разбора стали бросать в грязь и воду. Гигант-негр пробирался с кормы с ящиком заржавленных инструментов, пинками и толчками расчищая себе дорогу. Капитан Морт, внешне абсолютно невозмутимый, взял молоток и пригоршню четырехдюймовых гвоздей и, присев на корточки, приступил к починке.
Не обращая внимания на бесполезные советы, он выломал несколько досок из подвернувшегося под руку ящика и, поглядев по сторонам, схватил оброненную кем-то рубашку. Прежде чем разгневанный владелец успел спасти свою собственность, капитан Морт запихнул ее в пробоину, наложил сверху крест-накрест доски и прибил их гвоздями к полусгнившей обшивке судна. Заплата получилась грубая, но вполне надежная, и капитан Морт тут же приказал столкнуть судно в реку…
Баржа была полна воды, кругом плавали разные пожитки. Казалось безумием продолжать плавание в этой полузатопленной посудине. Промокшее имущество было быстро собрано, и все начали отчаянно вычерпывать воду, пока не затарахтела машина. Индеец оттолкнулся шестом, и судно отошло от берега. Так как водопад был еще совсем близко, мы бросили вычерпывать воду и стали досками и всем, что могло заменить весла, грести против течения, пока машина не заработала на полную мощность. Заплата на корпусе оказалась целиком под водой, но она выдерживала ее напор, и мы двигались вперед, веря в счастливую звезду и спокойный оптимизм капитана Морта. Мимо нас проносились огромные клочья желтой пены, но с каждым оборотом винта скорость потока ослабевала, и наконец нос баржи стал рассекать совершенно гладкую, тускло сверкающую поверхность реки.
Течение еще оставалось довольно быстрым, но судно без труда двигалось вперед. Где-то поблизости, за поворотом реки, приютился Тумуренг. На юго-востоке горы Меруме вздымали к облачному небу свои вершины. Тумуренг был копией Иссано: тот же облик, те же запахи. Здешний лавочник завел порядок давать клиентам вместо сдачи расписку, которой в дальнейшем можно было расплатиться за покупки. Для лавочника и для местных жителей этот способ был удобен, но для путешественника вроде меня, у которого нет купюр мельче двадцати долларов, он совсем не годился.
Баржу вытащили на берег для Тщательного осмотра, а это означало, что мы пробудем здесь до следующего утра. В полдень в поселок пришел какой-то старатель пропивать свои богатства. В его кармане лежали алмазы каратов на десять и расписка на триста долларов. Чтобы помочь ему в этом деле, вся смешанная публика поселка явилась под вечер в своих красочных нарядах. Пристроенная к лавке просторная крытая веранда, где постояльцы могли повесить свой гамак, была теперь очищена для танцев. Гамаки, всякая утварь и личные вещи, в том числе и мои, были вышвырнуты. Сюда вкатили дребезжащий, источенный червями рояль (бог знает, каким чудом его протащили через пороги!), и вскоре ром полился рекой. Какой-то улыбающийся тип колотил по облупившимся клавишам, и вся публика самозабвенно плясала под эту музыку.
Вскоре я узнал, что почтовый пароход отправится в Курупунг только после полудня и большую часть пути мы должны будем плыть ночью, сделав заход в Камакусу, чтобы высадить помощника главного лесничего, а ранним утром следующего дня прибудем в небольшой поселок в устье реки Курупунга. Оттуда я мог продолжать путь к Апайкве на «бато» (плоскодонке) или же ждать в течение четырех-пяти дней почтового парохода, который должен был вернуться из Знаку, лежащего за Курупунгом. Я совсем не собирался в Курупунг, однако дела потом сложились таким образом, что все мое дальнейшее путешествие пошло по иному пути.
Затарахтела машина, и, когда за кормой забурлила и запенилась вода, причальный канат натянулся. Капитан Морт кивнул головой и одобрительно сплюнул, а индеец на носу начал отвязывать канат. В самую последнюю минуту с берега скатился запыхавшийся негр. На его голом плече висела половина окровавленной туши только что забитой свиньи. Он швырнул ее на палубу, обрызгав все вокруг свиной кровью, а затем крикнул своему приятелю, и тот сейчас же бросил ему вторую половину свиной туши и убитого броненосца.
Негр сложил куски мяса друг на друга, прикрыв их сверху рваным мешком, улыбнулся капитану Морту и едва успел отскочить назад, спасая ноги от тяжелого железного ящика, который индеец отшвырнул ногой, вновь принимаясь отвязывать причальный канат. Судно выбралось на середину реки, и мы снова отправились в путь. Солнце стояло высоко и палило как следует, так что под его жаркими лучами влажное окровавленное мясо на носу баржи начало быстро портиться, издавая запах.
Хотя на реке и мелькали клочья пены, течение было спокойным. Яркий блеск воды резал глаза. Дерево и металл жгли руки, и я все время обливался потом. Судно неторопливо двигалось вперед мимо густых однообразных зарослей, тусклых, удивительно безмолвных и таинственных. Но было во всем этом какое-то тонкое очарование, какая-то необычайная прелесть. Через несколько часов тени удлинились и солнце стало опускаться за верхушки высоких деревьев. Безмятежности дня пришел конец. Летучие мыши стали носиться среди суковатых ветвей древних деревьев-великанов, растущих на отмелях. Когда начало темнеть, капитан Морт отвел судно подальше от берега.
Некоторое время мы ползли в кромешной тьме, а потом взошла луна и осветила деревья, бросив серебряные блики на воду. Но и во тьме капитан Морт ни разу не сбился с курса. Эта река была его жизнью, и он знал ее как свои пять пальцев. Печально кричали совы, глазевшие на нас с нависших над водой ветвей, и огромные неуклюжие жуки метались в лунном свете. За топкой прибрежной полосой вставала темная стена джунглей, грозных, полных неизвестности. Повсюду трепетала притаившаяся, невидимая жизнь.
В каждом голосе, доносившемся из леса, звучал страх, ужас, дерзкий вызов. Где-то там, в непроглядном мраке беспокойной ночи, внезапно обрывалась жизнь. Все живое бодрствовало, настороженное, готовое к смертельной борьбе, вечной, как этот мир. Осторожность против хитрости, скорость против безжалостных клыков и когтей… Страх, вечный страх, рождавшийся каждый раз заново с наступлением темноты.
Мои размышления были прерваны вспышкой света электрического фонарика, мерцавшего где-то внизу, у самой воды. Сквозь просветы в деревьях показались смутные очертания каких-то приземистых строений. Могучий негр, стоявший на носу лодки, свободной рукой держался за свисающую ветку а фонариком водил по физиономиям пассажиров баржи, пока не наткнулся на помощника главного лесничего. Тот сразу же пересел в лодку, и я распрощался с одним из немногих интересных людей, встреченных мной в Гвиане. Больше я его никогда не видел…
На рассвете мы вошли в устье Курупунга, и я отправился в поселок. Почтовый пароход взял здесь несколько пассажиров, и я стал искать лодку, чтобы добраться до Апайквы. Вот тут я и познакомился с тремя братьями Лоберт, молодыми, исключительно хорошо сложенными индейцами. Им надоели лесоразработки, и они снова принялись за поиски алмазов, закрепив за собой небольшой участок где-то в глубине джунглей на речушке, впадающей в Курупунг.
У братьев была лодка, и они как раз собирались возвращаться на свой прииск, закупив необходимые припасы. По их словам, я выбрал неудачное время для поездки в Апайкву: Мазаруни так вздулась из-за ливней, что всякое плавание по ней было временно прекращено, и вряд ли кто-нибудь рискнет отправиться в Апайкву в течение ближайших двух недель. Слово за слово, и я в конце концов рассказал им о своих намерениях, насколько счел это возможным. Братья мне понравились, и я рассчитывал, что они согласятся отправиться со мной. Однако они сразу же отвергли мое предложение.
У них был свой участок, и он их вполне устраивал. Об алмазных «трубках» в горах Акараи они даже слушать не хотели, а когда увидели, что я не собираюсь отступать от своего намерения и готов отправиться туда даже один, братья стали всячески меня отговаривать. Они приводили разные доводы, видимо вполне обоснованные, объясняя, почему у меня так мало шансов вернуться из этой поездки живым. По их словам, и до меня некоторые уходили в джунгли в одиночку, но очень немногие возвращались обратно. А ведь почти никто из них не осмеливался забираться так далеко, как предполагал я.
Они говорили мне о препятствиях, о которых я думал и сам, слишком хорошо зная, что все это правда: пороги, водопады, болота, враждебные индейские племена у границы с Бразилией, их ненависть к белому человеку восходит к временам испанских конкистадоров. Но братья наговорили еще кучу всякого вздора о злых лесных духах и привидениях, а в особенности о речных чертях. Я видел, что они искренне верили во все это, хотя и были совсем еще молоды. Старатели вообще народ суеверный.
Когда они наконец поняли, что я не сошел с ума и не шучу, Лоберты сообщили мне об одном своем знакомом, индейце Чарли, который живет в Апайкве. Уж если я решил отправиться в это безумное путешествие, заявили они, то Чарли был единственным человеком, который мог бы провести меня туда и обратно, и при этом я, может, и остался бы жив. Если, разумеется, мне удастся уговорить его. Он знал джунгли лучше многих профессиональных проводников. Сейчас Чарли уехал с двумя американцами по реке Венамо, и их возвращения можно ждать лишь недели через две. Братья сказали, что Чарли уже не молод, но он индеец и не боится в джунглях ничего, кроме духов, которые с таким же успехом могли бы настигнуть его и дома.
А пока что братья не советовали мне ехать в Апайкву и торчать там целых две недели в ожидании Чарли. Не лучше ли провести это время. с ними? Они считали, что это даст мне возможность на деле приобрести необходимые навыки в поисках алмазов и, сколько бы мы ни нашли камней, моя доля всегда пригодится мне для покрытия расходов, которые, несомненно, намного превзойдут мои скромные подсчеты. Я обдумал их предложение и решил, что ничего не потеряю, а, может быть, даже и останусь в выигрыше. Этот самый Чарли казался мне теперь именно тем человеком, которого я все время так жаждал встретить и у которого вполне могли быть приятели, тоже пожелающие отправиться со мной. Но действительно, не к чему, ожидая его, бездельничать в Апайкве и съедать там свои запасы.
К тому же помощник главного лесничего рассказал мне небезынтересную историю о десяти загадочных смертях в районе Курупунга. Целая партия старателей-негров, работавшая на прииске неподалеку от владений братьев Лоберт, погибла при весьма загадочных обстоятельствах. Этот прииск слыл богатым, и, поскольку слухов о вмешательстве дьявола было вполне достаточно, чтобы другие старатели держались теперь от него подальше, я усмотрел в этом возможность самому добыть там немного алмазов. Братья Лоберт отправлялись на прииск после полудня, и я согласился ехать с ними. Через две недели почтовый пароход, направляясь в очередной рейс в Знаку, должен будет пройти мимо устья нашей речушки при ее впадении в Курупунг и прихватит меня до Апайквы. Я выложил братьям несколько долларов на еду, желая сохранить в неприкосновенности свои консервы, и мы скрепили наше временное содружество выпивкой. У Лобертов была лодка-плоскодонка, борта ее возвышались над водой всего на несколько дюймов, а когда мы вчетвером уселись в нее и погрузили все наше имущество и снаряжение, то можно было считать почти чудом, что эта посудина вообще держится на поверхности. Но мы все же оттолкнулись от берега и все четверо гребли изо всех сил, до тех пор пока Мазаруни не осталась позади и мы поплыли по Курупунгу, стараясь все время держаться поближе к берегу. Нам еще долго надо было плыть против течения, но мы уже могли чередоваться и грести по двое, потому что Курупунг был не таким яростным, как Мазаруни. Темная бахрома джунглей имела здесь больше цветовых оттенков, птиц тоже было больше, и если на Мазаруни я почти не страдал от насекомых, то здесь, где река была поуже, носились целые тучи мелких, злобно кусающихся мушек.
Вокруг нас порхали огромные бабочки, голубые, желтые и малиновые. У некоторых из них размах крыльев превышал шесть дюймов. Я все время обливался потом от напряженной работы веслами, но все же гребля доставляла мне удовольствие. Наконец мы свернули в унылую речушку шириной всего в несколько ярдов, где совсем не было никакого течения и над бурой солоноватой водой сплошной стеной стояли деревья. Их переплетающиеся ветви почти не пропускали дневного света, а заболоченные берега заросли высоким папоротником. Громадные водяные лилии с белыми восковыми цветами величиной с футбольный мяч и листьями до четырех футов и более в поперечнике плавали среди густой травы и пальмовых веток, окруженных желтоватой пеной. Все было пропитано въедливым запахом гнили и разложения.
Над чащей носились стайки зеленых попугаев, и где-то поблизости резвились и болтали обезьяны. Я то и дело замечал, как среди листвы мелькал их красновато-коричневый мех и сверху на меня внимательно смотрели любопытные глаза. В воду шлепались ягоды и кусочки коры, а под водой плескалась рыба, оставляя на поверхности расходящиеся круги. Иногда с какого-нибудь полузатопленного бревна в воду срывался маленький аллигатор…
Когда мы доехали до места, где два упавших дерева образовали над рекой арку, братья объявили, что мы наконец прибыли, и лодка ткнулась в сплетение корней, большая часть которых находилась под водой. Вверх вела крутая тропка, петлявшая среди поникших папоротников и каких-то растений с широкими листьями, среди карликовых пальм и пальм трули, суковатые корни которых образовали естественные ступеньки. Поднырнув под толстый ствол упавшего дерева, я увидел лагерь… Он был примитивен — всего лишь настил из необтесанных бревен, четыре столба по углам, несколько перекрещивающихся подпорок и крыша из веток, покрытых толем.
На земле под наклоненным желобом из расщепленного тростника стоял бочонок из-под рома, позеленевший от плесени и слизи, в котором хранилась дождевая вода. Как мне дали понять, ее использовали только для питья. Здесь же располагалось грубо сколоченное, похожее на гроб сооружение без дверцы, служившее буфетом. В нем хранились все припасы — от соленой рыбы и говядины до сушеных креветок. Для приготовления пищи служил открытый «камин», сделанный из двух железных обручей, вколоченных в землю, на которые устанавливалась кастрюля, а также «печь» из старого рифленого железа, обмазанного толстым слоем глины. Чтобы дождь не мочил и не размывал обожженную глину, над печкой был сооружен навес.
«Спальня» также была сделана весьма просто: в мягкую землю через щели бревенчатого настила вгонялись четыре шеста, а между ними натягивались старые мешки. Получался похожий на носилки гамак, который для устойчивости еще привязывался к развилкам угловых столбов хижины. Мешки, набитые сеном, вполне сходили за подушки. Все очень примитивно, но на редкость удобно. Мы разожгли огонь и поставили на него кастрюлю с водой, а я подвесил свой собственный гамак, потому что не мог положиться на эти «койки» из мешковины. Сверху я приспособил противомоскитную сетку.
Вся хижина была забита тараканами, жуками и разной крылатой нечистью, особенно мошкарой, но дым костра все же отгонял их. Когда густые клубы дыма поднимались вверх, из темных щелей под крышей выползали ящерицы и огромные пауки, и стоило лишь кому-нибудь из нас тронуться с места, как вся эта живность мгновенно пряталась под бревна настила. Сверчки не замолкали ни на минуту. В этот первый день моего пребывания у Лобертов на обед были сушеные креветки с вареным рисом и мелко нарезанной соленой рыбой, клубни танья и маниоки, вареные бананы и особый черный горошек. Все это запивалось овальтином.
Ложась спать, мы не погасили керосиновую лампу. Огонь здесь надо держать всю ночь, чтобы отпугивать насекомых и особенно летучих мышей, которых тут было великое множество, главным образом вампиров. Меня еще раньше предупреждали, что укус некоторых видов вампиров, обитающих в этих краях, очень опасен, так как это грозит бешенством. Видимо, вампиры заражаются этой болезнью от других обитателей джунглей, а затем распространяют ее среди старателей и сборщиков балаты. Смертность при этом огромна, потому что большинство порк-ноккеров пренебрегают соответствующими мерами предосторожности и спят без противомоскитных сеток.
В тот вечер я увидел около нашего лагеря несколько змей, а одного из братьев чуть не укусила в руку ядовитая многоножка, вылезшая из-под груды консервных банок. Весь лагерь казался мне очень опасным местом, где смерть подстерегает на каждом шагу и в особенности на тропинке, ведущей к речке. В ранние, предутренние часы, когда едва лишь брезжит рассвет, карабкаться через пни и поваленные стволы, а затем идти по этой предательской тропинке, всегда очень скользкой от обильной росы, было делом весьма рискованным.
Братья растолкали меня на рассвете следующего дня, когда еще не было и пяти часов. Быстро позавтракав, мы погрузились в лодку и отправились к прииску, до которого, как выяснилось, нужно было грести около двадцати минут. Мы плыли по узкому, извилистому руслу речушки, то и дело наклоняя голову, чтобы не задевать низко нависших над водой веток, и стараясь не напороться на торчащие коряги.
Братья сказали, что после неожиданного разлива речка снова начала сильно мелеть и скоро, видимо, нам придется ходить к месту работы пешком за целую милю по скользким тропинкам. Среди замшелых ветвей я видел причудливых ящериц, высовыва ющих свои длинные язычки, и зеленых игуан, которые быстро удирали при нашем приближении и сливались с зеленью листвы. Игуаны очень вкусны, и я постарался подстрелить одну из них. Звук выстрела потревожил пятнистую зеленую змею, обвившуюся вокруг лианы. Прежде чем я успел перезарядить винтовку, пресмыкающееся шлепнулось в воду.
— Гимадрали! — воскликнул один из братьев. — Очень опасная!
Лодка нередко застревала среди: густой массы опавших ветвей, и тогда я начинал действовать мачете, обливаясь потом. Все деревья были усеяны муравьями, злыми, больно кусающимися муравьями. Стоило только задеть какую-нибудь ветку, как на нас сыпались сотни ужасных маленьких созданий, укусы которых похожи на прикосновение раскаленных щипцов… На конец лодка пристала к берегу. Мы должны были преодолеть болотистую полосу ярдов в сто, пробираясь по колено в грязи и воде, прежде чем вскарабкались на крутой откос по намытой гальке.
Прииск представлял собой широкую впадину в центре открытой поляны, на расчистку и вырубку которой братья затратили немало труда и пота. Повсюду валялись срубленные деревья, некоторые из них уже начали превращаться в труху, изъеденные муравьями и термитами. Огромные черные муравьи сновали по бесчисленным ходам в отставшей коре, и, когда я постучал рукоятью мачете по стволу одного из поваленных гигантов, он зазвучал, как барабан. Когда осело облако древесной пыли, из ствола стремительно выскочил скорпион…
Старые, уже выработанные шурфы были заполнены тухлой водой, и надо было рыть новый шурф. Где именно нам нужно копать, было выяснено с помощью «лотка» — неглубокого железного противня около восемнадцати дюймов в поперечнике, с пологой воронкой в центре. Мы сделали пробную «прикопку» и бросили в лоток немного грязи и глины, а затем отправились к воде и принялись за промывку: слегка погрузив лоток в воду, начинали вращать его и потряхивать. Постепенно грязь и глина вымывались, а в воронке оставался лишь черный песок, мелкая галька и еще то, что старатели называют «монеты» или «индикаторы», — крошечные частички разрушенной вулканической породы содержащие яшму, турмалин, оловянный камень, магнетит, гранит и кварц.
Этих «индикаторов» было достаточно, и мы начали рыть шурф у подножия высокого дерева мора. На эту тяжелую работу ушло несколько дней. Сначала мы перерубили скрученные корни дерева, а когда оно угрожающе накренилось, спилили его, отступив на несколько футов от досковидных корней, служивших подпорками. Мы обрубили плотные лианы и стали пробиваться сквозь гранит и спрессованную, как камень, землю, вырыв шурф в двадцать футов глубиной и около тридцати футов в поперечнике. Укрепив его стенки стволами срубленных деревьев, мы работали, обнаженные до пояса, под палящим солнцем и только через неделю сняли всю пустую породу, добравшись до алмазоносных горизонтов.
В шурф все время просачивалась вода, и это сильно затрудняло работу. Тогда один из братьев отправился на лодке вверх по реке, чтобы взять напрокат помпу у владельца лавки в Курупунге. Его не было двое суток. За это время мы не многое сумели бы сделать в нашем шурфе, а начать рыть другой, где, возможно, мы снова наткнемся на воду, не было смысла. Поэтому я попытался уговорить братьев совершить рейд к расположенным неподалеку разработкам, где погибли десять старателей, но они не поддались на уговоры.
Я отправился один и оглядел место, но все шурфы там были затоплены. Потом мы все же откачали воду в одном из них, промыли кучу песка и нашли несколько мелких алмазов. Но чтобы уговорить братьев, мне пришлось потратить немало красноречия. Я говорил до тех пор, пока у меня не свело челюсти, и старался убедить их, что духи не имели никакого отношения к гибели десяти старателей. Очень возможно, что они умерли от какой-нибудь болезни, заразившись от летучих мышей, или чем-нибудь отравились (позже я узнал, что летучие мыши действительно были причиной их смерти). Но братьям явно было все время не по себе, пока мы не покинули этого мрачного места и не возвратились на свой прииск.
Эти два дня мы болтали, охотились, ловили рыбу, собирали коллекции. Братья охотно помогали мне, так что вскоре я собрал всех нужных насекомых, и даже с избытком.