(Засѣданіе 28‑го апрѣля 1869 года Московскаго окружнаго суда.)

Засѣданіе происходило подъ предсѣдательствомъ товарища предсѣдателя П. А. Дейера.

Дѣло это, получившее въ Москвѣ извѣстность подъ именемъ убійства лавочника въ Тверской Ямской, привлекло многочисленную толпу слушателей въ залъ суда. Въ 11½ часовъ открылось засѣданіе. Подъ стражей на скамьѣ подсудимыхъ явился Алексѣй Ивановъ Морозовъ, молодой человѣкъ 19 лѣтъ. Лицо подсудимаго еще очень свѣжее, хотя на немъ замѣтны слѣды умственной зрѣлости не по лѣтамъ. Впечатлѣніе оно производитъ неблагопріятное. Подсудимый смотритъ своими сѣрыми большими глазами нахмуривъ брови. Онъ бѣлокуръ, носитъ волосы по — русски. На его загорѣлыхъ смуглыхъ щекахъ еще не замѣтно признаковъ волосъ; лишь бѣлые небольшіе, едва видимые усы оттѣняютъ его тонкія, блѣдныя, плотно сжатыя губы. Подсудимый говоритъ довольно спокойно, равнымъ голосомъ; его отвѣты умны. Но нельзя было не замѣтить, что при наружномъ спокойствіи подсудимый съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда кончится судебное засѣданіе.

Вотъ въ чемъ заключаются обстоятельства дѣла:

Въ ночь на 26‑е іюля 1868 года, городовой 1‑го квартала Сущевской части Барсовъ, обходя свой участокъ, увидѣлъ около 2‑хъ часовъ на тротуарѣ у дома полковника Дурново, на углу Тверской и Острожной улицъ, ползущаго человѣка. Не разглядѣвъ хорошенько и думая, что человѣкъ этотъ пьянъ, Барсовъ отправился въ домъ Дурново и пригласилъ изъ пекарни рабочихъ Лаврентія Семенова и Осипа Купріянова, чтобы поднять лежащаго. Здѣсь, при свѣчѣ, въ лежащемъ узнали лавочника изъ дома Дурново, 18-лѣтняго крестьянина Калужской губерніи Василія Ермилова. Весь окровавленный, въ грязи, онъ былъ не обутъ и въ одномъ бѣльѣ. На сдѣланные вопросы Ермиловъ съ полнымъ сознаніемъ отвѣчалъ, что его зарѣзалъ Алексѣй Морозовъ. По извѣщенію Барсова, тотчасъ же прибылъ квартальный надзиратель Бочечкаровъ и, на вопросы его, Ермиловъ, при свидѣтеляхъ, отвѣчалъ снова, что его зарѣзалъ Алексѣй Морозовъ, сынъ Ивана Иванова Морозова. Г. Бочечкаровъ въ сопровожденіи Лаврентія Семенова, Осипа Купріанова, Петра Короткова и городоваго Пшеницына отправился на постоялый дворъ купца Морозова, находящійся по сосѣдству съ домомъ Дурново, на противуположной сторонѣ улицы, наискось отъ него. Алексѣя Морозова нашли во дворѣ, въ одномъ изъ стойлъ, служившемъ для него мѣстомъ ночлега. Онъ былъ раздѣтъ, босой и повидимому спалъ. На окликъ надзирателя, Морозовъ вскочилъ со словами: «чтобы? я ничего не сдѣлалъ.» Взявъ Морозова и лежавшіе въ изголовьи сапоги его, всѣ пошли къ Ермилову. Здѣсь спросили Морозова не знаетъ ли онъ лежащаго человѣка и онъ, еще не подойдя къ нему и не видя его, сказалъ, чтобъ умыли его и тогда онъ можетъ — быть узнаетъ. Снова спросили Ермилова и тотъ, попрежнему, съ полнымъ сознаніемъ, отвѣчалъ, что убилъ его Алексѣй Ивановъ Морозовъ, и на вопросъ самого Морозова, сказалъ, что тотъ зарѣзалъ его ножемъ. По прибытіи врача, Ермиловъ, для оказанія ему пособія, перенесенъ былъ въ домъ. Въ 2 ч. 45 мин. прибылъ исправляющій должность судебнаго слѣдователя, но Ермиловъ находился уже въ безсознательномъ состояніи и черезъ полчаса умеръ.

Крестьянинъ Василій Ермиловъ, снимая квартиру въ домѣ Дурново, жилъ въ ней вдвоемъ съ 11-лѣтнимъ крестьяниномъ Ѳедотомъ Варѳоломеевымъ и торговалъ хлѣбомъ, съѣстными припасами и мелочнымъ товаромъ. 25‑го іюля вечеромъ, онъ, съ знакомыми, былъ на скачкѣ на Ходынскомъ полѣ и тамъ встрѣтился съ Алексѣемъ Морозовымъ. Возвратясь съ Ходынскаго поля, безъ Морозова, Ермиловъ до 9 часовъ пробылъ въ Петровскомъ паркѣ, по приглашенію крестьянина Петра Иванова Короткова, имѣющаго въ домѣ Дурново пекарное заведеніе; съ ними же былъ тамъ съ женой своею сосѣдъ, содержатель постоялаго двора, Василій Ивановъ Сергѣевъ. По приходѣ изъ парка, Ермиловъ, изъявивъ готовность угостить знакомыхъ чаемъ, отправился домой и оттуда, вмѣстѣ съ пришедшимъ къ нему Алексѣемъ Морозовымъ, пошелъ въ трактиръ Бакастова, гдѣ и пили чай. По выходѣ изъ трактира въ 11‑мъ часу ночи, Ермиловъ пошелъ домой въ лавку и съ нимъ же пришелъ Алексѣй Морозовъ, который вообще бывалъ у него часто и находился съ нимъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Побывъ немного, Морозовъ ушелъ, и къ Ермилову, лавка котораго была еще не заперта, пришелъ посидѣть Василій Сергѣевъ, а потомъ пришла и жена его Анисья Егорова, занявшаяся чтеніемъ вслухъ священной исторіи. Въ это время приходили какія — то полольщицы и Ермиловъ продалъ имъ хлѣба копѣекъ на 10. Когда полольщицы вышли и скрылись изъ виду, кто — то бросилъ съ улицы камнемъ въ лавку Ермилова; камень брошенъ былъ со стороны постоялаго двора Ивана Морозова, но когда вышли посмотрѣть, то на улицѣ никого не было видно. Василій Сергѣевъ съ женой тотчасъ же ушли, что было около 12 часовъ ночи.

По заключенію врача, Ермиловъ умеръ отъ безусловно смертельныхъ поврежденій правой теменной кости и важныхъ сосудовъ шеи. Поврежденія эти нанесены тупымъ тяжеловѣснымъ орудіемъ (въ родѣ гири) и острымъ рѣжущимъ орудіемъ (хлѣбнымъ ножемъ).

По осмотру, произведенному судебнымъ слѣдователемъ, во дворѣ найденъ новый и острый кухонный ножъ около 10 вершковъ длины со свѣжею кровью, лившеюся съ него при поднятіи. Ножъ этотъ принадлежалъ убитому Ермилову и служилъ для разрѣзыванія колбасы и рыбы. На внутренней сторонѣ двери, ведущей изъ сѣней въ помѣщеніе Ермилова, оказались брызги крови и дверная ручка окрававлена. Все помѣщеніе состоитъ изъ одной большой комнаты, раздѣленной перегородкою. Въ задней сторонѣ, прилегающей къ сѣнямъ, кухня съ большею печью, а въ передней лавка съ выходными дверями на улицу, запирающимися извнутри. Эти двери оказались запертыми. Сѣно, на которомъ спалъ Ермиловъ, залито кровью; поддевка его скомкана, вдавлена въ сѣно и залита кровью; окало поддевки найдено бѣлое хлѣбное покрывало (салфетка), слегка скомканное, въ крови, какъ бы обрызганное ею; на двухъ своихъ углахъ салфетка эта имѣла признакъ недавно развязаннаго узла. Въ сѣнѣ найденъ еще одинъ окрававленный хлѣбный ножъ восьми вершковъ длины и десяти — фунтовая гиря, принадлежащая Ермилову. Въ лавкѣ осталась лужа крови, и на прилавкѣ, или буфетѣ, кровавое пятно. Прилавокъ съ двумя ящиками; правый изъ нихъ запертъ, а лѣвый найденъ на полу. Верхняя планка въ этомъ ящикѣ оторвана и ключъ, вставленный въ замокъ, не отъ него. Въ ящикѣ найдены: сахаръ, рублевый кредитный билетъ, гривенникъ и 9 рублей мѣдною монетой. По объясненію Ѳедота Варѳоломеева, въ этомъ ящикѣ дня за два до убійства Ермилова было около 50 руб. На окнѣ найденъ принадлежащій Ермилову бумажникъ, но безъ денегъ, и дядя Ермилова, крестьянинъ Ксенофонтъ Архиповъ, объясняетъ, что въ этомъ бумажникѣ покойникъ имѣлъ обыкновенно деньги и судя по оставшейся разсчетной книжкѣ, у него должно бы быть на лицо рублей полтораста или болѣе.

По осмотру одежды и обуви Морозова на лѣвой полѣ и рукавахъ черной суконной поддевки его и на подолѣ рубашки оказались пятна крови. На правомъ сапогѣ лѣвая сторона каблука и пятки и задняя часть ступни окрававлены, и кровь эта свѣжая. На тѣлѣ, лицѣ и рукахъ Морозова никакихъ знаковъ и царапинъ не имѣлось, но руки представлялись какъ бы не задолго до осмотра вымытыми и слегка посинѣвшими. Ничего изъ ограбленнаго у Ермилова у него не найдено.

Какъ во время осмотровъ, такъ и на допросѣ 26‑го іюля Алексѣй Морозовъ въ убійствѣ и ограбленіи Василія Ермилова не сознался, говоря, что кровь на одеждѣ и обувѣ его оказалась потому, что эта кровь брызнула на него отъ лошади, сломавшей на скачкѣ ногу и прирѣзанной тамъ.

На допросѣ 2‑го августа Морозовъ продолжалъ утверждать тоже; 6‑го же августа Морозовъ отвѣчалъ слѣдователю: «въ убійствѣ Ермилова теперь я не сознаюсь, а если въ будущее время нужно будетъ, то сознаюсь можетъ быть». Наконецъ У-го августа Алексѣй Морозовъ, объявивъ помощнику надзирателя Бернову, что «убійство Ермилова дѣло его», потребовалъ судебнаго слѣдователя и далъ слѣдующее показаніе; идя съ Ходынскаго поля съ Никитою Ивановымъ Коротковымъ, онъ, Морозовъ, сказалъ, что не худо бы добыть рублей сто денегъ, и Коротковъ отвѣчалъ, что для этого нужно пристукнуть Ермилова, а на замѣчаніе по поводу могущей быть на нихъ крови, сказалъ, что ее можно свалить на кровь отъ лошади, зарѣзанной на скачкѣ. Порѣшили сойтись на углу Тверской улицы въ 12 часовъ ночи. Сойдясь тамъ, оба они вошли во дворъ Дурново, и Морозовъ сталъ стучаться изъ сѣней къ Ермилову. Тотъ впустилъ его, а Коротковъ остался за дверью, въ сѣняхъ, и Ермиловъ заперъ дверь извнутри на крючокъ. Не говоря ничего между собою, Морозовъ и Ермиловъ легли вмѣстѣ. Ермиловъ уснулъ, и Морозовъ, взявъ изъ лавки десяти — фунтовую гирю, ударилъ ею Ермилова два раза по головѣ, такъ что тотъ не крикнулъ. Затѣмъ онъ впустилъ Короткова и вмѣстѣ вошли въ лавку. Здѣсь Коротковъ, изломавъ ящикъ, уронилъ его на полъ. Вынувъ изъ него бумажникъ, Коротковъ взялъ оттуда деньги и спряталъ къ себѣ, а бумажникъ положилъ на окно. Потомъ Коротковъ взялъ хлѣбный ножъ и пошелъ вмѣстѣ съ Морозовымъ къ лежащему молча Ермилову и, схвативъ его за волосы, раза три ударилъ ножемъ по шеѣ, но самъ Морозовъ ножа вовсе не бралъ въ руки. Салфеткою Ермиловъ одѣтъ былъ самъ, они же ея не надѣвали и ею не закрывались. Совершивъ убійство, они разошлись по домамъ и ограбленныя деньги остались у Короткова. Это показаніе Морозова, вполнѣ обличаемаго въ совершеніи убійства Ермилова, является въ отношеніи Короткова злостнымъ оговоромъ, опровергаемымъ совокупностію всѣхъ обстоятельствъ настоящаго дѣла, а потому Никита Коротковъ вовсе не былъ привлеченъ къ дѣлу.

На вопросъ предсѣдавшаго подсудимый не громко, но внятно сказалъ: «Да, я признаю себя виновнымъ въ убійствѣ». Затѣмъ на дальнѣйшіе вопросы онъ разказалъ слѣдующее. «Родился я въ Москвѣ. У меня и теперь еще живы родители. Я не одинъ сынъ у нихъ: у меня есть братья, но сестеръ нѣтъ. Отецъ мой содержитъ постоялый дворъ. Я у него при дворѣ и жилъ и иногда вмѣсто него торговалъ мучнымъ товаромъ изъ амбара. Покойный Ермиловъ недавно открылъ лавку въ домѣ Дурново, и тогда я съ нимъ познакомился. Мы были очень дружны съ нимъ, и я бывалъ у него каждый день даже по нѣскольку разъ. Чай пилъ я иногда у него въ лавкѣ, а иногда мы въ трактиръ ходили. Дальнѣйшій разказъ подсудимаго объ обстоятельствахъ убійства былъ повтореніемъ того чтó изложено вышее въ его показаніи.

Мальчикъ, Ѳедотъ Варѳоломеевъ, 11-ти лѣтъ, показалъ слѣдующее: Я не племянникъ покойному Ермилову, я ему даже не родня. Я называлъ его «дядя Василій» такъ по обыкновенію. Меня отдала мать въ лавку къ Ермилову. Днемъ наканунѣ того дѣла я сидѣлъ въ лавкѣ. Послѣ обѣда приходилъ Морозовъ, а Никита Коротковъ въ этотъ день не былъ. Потомъ дядя Василій пошелъ въ компаніи на скачку. Передъ этимъ Морозовъ приходилъ во второй разъ и позвалъ на скачку дядю Василія. Я остался одинъ въ лавкѣ. Хозяинъ не приходилъ долго. Всѣ уже и лавки затворили, а я все сидѣлъ ждалъ хозяина. Потомъ Василій Ермиловъ явился и велѣлъ мнѣ ложиться спать. Я и легъ, прежде чѣмъ онъ заперъ лавку. Я тутъ заснулъ. Потомъ, когда онъ сталъ ложиться, онъ меня разбудилъ. «Ты спишь?» спросилъ онъ меня. — «Сплю», говорю. — «Ну, говоритъ, ложись, спи». Я и легъ. Потомъ это слышу я, что дядя Василій вышелъ на дворъ. Дверь стукнула, я и проснулся. Какъ дядя Василій вышелъ, я слышу кто — то вдругъ вскочилъ въ лавку. Дядя Василій вернулся, я ему и говорю что молъ кто — то въ лавку пробѣжалъ. А онъ мнѣ говоритъ: «Ложись спать. Не то я тебя побью. Мнѣ итакъ, говоритъ, жутко». — Ну я и замолчалъ. Ночь хоть и темная была да не дюжо: я видѣлъ какъ этотъ человѣкъ предъ окошкомъ одинъ пробѣжалъ, онъ въ поддевкѣ былъ и въ картузѣ. Какъ хозяинъ мнѣ велѣлъ спать, я и заснулъ. Только опять слышу что кто — то дядю Василія ударилъ. Я притаился. Дядя Василій «караулъ» закричалъ, а потомъ: «батюшки, заступитесь! помогите!» Я не видѣлъ какъ этотъ человѣкъ ударилъ хозяина, но я видѣлъ какъ онъ возился съ хозяиномъ. Возился съ нимъ одинъ человѣкъ — это я хорошо видѣлъ. Какъ они отвозились, кто — то пошелъ — и опять одинъ — ящикъ ломать. Пошелъ онъ въ лавку и когда сломалъ ящикъ, я слышалъ какъ деньги загремѣли. Потомъ кто — то не надолго освѣтилъ, погасилъ сейчасъ же огонь и выбѣжалъ. Выбѣжалъ опять одинъ человѣкъ. Тогда дядя Василій всталъ и потихоньку пошелъ къ двери. Я сейчасъ же выбѣжалъ въ сѣни и сталъ стучаться къ жильцамъ въ дверь — къ Авдотьѣ Варѳоломеевнѣ — она тутъ еъ мужемъ жила. Она ото вышла ко мнѣ со свѣчой. Я ей сказалъ что кто — то молъ зарѣзалъ дядю. Она мнѣ и говоритъ: «бѣги въ калачную и скажи тамъ», а сама заперла дверь и такъ не пошла смотрѣть дядю Василія. Я сказалъ въ калачной, а ужъ въ это время дядю Василія на тратуарѣ нашли. Я перепугался: такъ въ калачной и оставался. Послѣ, когда ужъ дядѣ Василію горло зашивали; тутъ я его увидѣлъ: онъ въ это время ничего не говорилъ. Морозовъ шутя боролся въ лавкѣ съ хозяиномъ, когда они изъ трактира пришли: онъ поборолъ хозяина. Когда этотъ человѣкъ ушелъ въ лавку, я за печку забрался и тамъ все время былъ за метлами. Показанія мальчика Ѳедота отличались замѣчательною ясностью и толковостью.

Городовые Барсовъ и Пшеницынъ, квартальный надзиратель Бочечкаровъ, три пекаря изъ куреня Петра Короткова, самъ Петръ Коротковъ и наконецъ содержатель постоялаго двора Василій Сергѣевъ — согласно объяснили, что Ермиловъ на неоднократные вопросы съ полнымъ сознаніемъ отвѣчалъ, что его зарѣзалъ Алексѣй Ивановъ Морозовъ. Но словамъ свидѣтелей, когда Морозовъ спросилъ Ермилова: чѣмъ же я тебя зарѣзалъ? — Ермиловъ отвѣчалъ: «извѣстно не тѣмъ — то (тутъ Ермиловъ употребилъ крѣпкое слово), а ножомъ». Остальные свидѣтели подтвердили и всѣ другія подробности, добытыя предварительнымъ слѣдствіемъ и изложенныя въ обвинительномъ актѣ.

Товарищъ прокурора Мирецъ — Имшенецкій началъ свою рѣчь упоминаніемъ о томъ, что въ февралѣ 1868 года въ одной изъ улицъ параллельныхъ съ Тверскою Ямскою, было совершено въ субботу на масляницѣ убійство двухъ старухъ Вѣры Алексѣевой и Ирины Аѳонасьевой. Не успѣло еще сгладиться тяжелое впечатлѣніе, произведенное этимъ страшнымъ преступленіемъ, сказалъ товарищъ прокурора, какъ въ той же мѣстности было совершено вновь убійство — убійство Ермилова». Затѣмъ товарищъ прокурора изложилъ обстоятельства дѣла, доказывалъ, что въ данномъ случаѣ было совершено именно убійство, а не были нанесены лишь однѣ раны, отъ которыхъ послѣдовала смерть. Далѣе представитель обвиненія разобралъ улики, обнаруживающія виновность Морозова, и доказалъ положительно всю несостоятельность оговора подсудимымъ Никиты Короткова. Обвинитель объяснилъ и побудительную причину, почему Морозовъ вздумалъ оговаривать Короткова. Онъ это сдѣлалъ потому, что Коротковъ въ первую минуту осмотра уличалъ его тѣмъ, что на сапогахъ его была кровь. Притомъ онъ очень хорошо понималъ, что для него выгодно, еслибъ его. несовершеннолѣтняго, признали вовлеченнымъ въ преступленіе совершеннолѣтнимъ. Въ заключеніе товарищъ прокурора объяснилъ присяжнымъ, что въ данномъ дѣлѣ нѣтъ обстоятельствъ, по которымъ подсудимый могъ бы быть признанъ заслуживающимъ снисхожденія.

Защитникъ, присяжный повѣренный Ласковскій, указалъ на трудность своей обязанности въ данномъ случаѣ, — обязанности, которая на него возложена судомъ. Тѣмъ не менѣе г. Ласковскій находилъ, что и при данныхъ неблагопріятныхъ условіяхъ нельзя не признать, что есть все — таки обстоятельства хотя нѣсколько говорящія въ пользу подсудимаго. Во — первыхъ, онъ сознался, хотя при этомъ и утверждалъ, что былъ вовлеченъ въ преступленіе другимъ лицомъ совершеннолѣтнимъ. По мнѣнію защитника этотъ оговоръ не лишенъ нѣкоторой доли вѣроятія. Указывая далѣе на среду, изъ которой вышелъ подсудимый, на недостаточность его воспитанія и на молодость, защитникъ ходатайствовалъ предъ присяжными о признаніи его заслуживающимъ снисхожденія.

Присяжные признали подсудимаго виновнымъ безъ смягчающихъ обстоятельствъ. Судъ приговорилъ его къ лишенію всѣхъ правъ состоянія и къ каторжной работѣ въ рудникахъ на тринадцать лѣтъ и четыре мѣсяца. Это самая высшая мѣра наказанія, положенная въ законѣ для несовершеннолѣтняго убійцы, ибо срокъ каторжной работы (20 лѣтъ) долженъ быть сокращенъ для него на одну треть. На Морозова приговоръ этотъ не произвелъ никакого впечатлѣнія. Онъ улыбался, а выхода изъ зданія суда даже хохоталъ во все горло, перекидываясь шутливыми словами съ провожавшими конвой лицами изъ публики. Короткову онъ сказалъ, что сожалѣетъ, что ему не удалось «втянуть» его.