Бабочка — смерть

I.

Когда в сторону блок-поста из каменоломен Грозного, клубясь, начинался выход очередной серой толпы беженцев, прикомандированный опер первым брал в руки бинокль, лез на крышу и занимал резервную лежку снайпера, чтобы присмотреться к идущим. В грозненской толпе молодые русские женщины были большой редкостью. Боясь всех: боевиков-чеченцев, российских воинов-освободителей, эти несчастные, спасаясь от нескромных взглядов и зимних холодов, закутывались в «броню» старых, истертых пальто, изъеденных молью платков, шалей и домашних халатов. Давно немытые старухи, старики, женщины и дети проходили через блок-посты, стыдясь своей неопрятности, бедности, пряча глаза от тщательно фильтрующих их специалистов из МВД, ФСК и военной контрразведки. Русские старики и старухи, умирающие от голода, подозрений не вызывали, у них даже документы не требовали. А вот молодежь, если обстановка просила, могли досмотреть. Молодые чеченские боевики не раз пытались вырваться из окружения в женском тряпье. Но российские наблюдатели вычисляли их ещё на подходе к блок-постам. Мужик или юноша, переодеваясь женщиной, стараясь подражать ей, как ни старался, все равно выглядел педерастом, а на эту публику, особенно после 1991 года, когда гомосеки активно пошли во власть, у российской милиции, возмущенной таким безобразием, глаз был наметан.

Количество беженцев, покидающих город, нарастало после ночных боев, обстрелов комендатур и блок-постов, когда осажденные чеченцами русские, запрашивали огневую поддержку, и из укрепрайонов Северный или Ханкала летели мины 120-ти миллиметрового калибра, которые поражали боевиков и заваливали тесно набитые мирными жителями подвалы домов, обрушивая, словно тысячепудовым молотом, этажи многоэтажек. Профессиональные корректировщики огня на милицейских блок-постах и в комендатурах отсутствовали, и минометы наводились с поправкой: «Чуть правее, левее 50 метров».

Прикомандированный опер, частенько залегавший с биноклем на лежке снайпера, любил уединение. Майор Никандров не только отсматривал пространство развалин вокруг блок-поста, фиксируя мельчайшие перемены, он после шумной, многомиллионной Москвы наслаждался одиночеством. Грубые солдатские шутки о том, что, забираясь на «кукушку», он высматривает себе невесту, опер из ГУОП МВД РФ не пресекал, потому что, если на блок-посту — микроостровке России, исчезнет смех — это «не есть гут». В боевой обстановке лучше беззлобно смеяться, чем беззвучно, тайно от всех, плакать.

Прошедшей ночью по квадрату, подконтрольному соседней комендатуре, даже ударили Градом, потому что по ней взялся работать чеченский снайпер. Бил по личному составу из мелкашки с разных дистанций, всегда попадая в голову.

После ночного удара опер ожидал исхода мирных людей через свой объект, и тот начался, как только инженерная разведка без происшествий зачистила улицы.

В надвигающемся на блок-пост стонущем клубке людей майор Никандров долго не мог увидеть ничего примечательного. Изможденные, опухшие от голода, кирпичного цвета лица, глядящие в землю глаза людей, идущих в никуда. Бегство мирных грозненцев из квадратов смерти он видел десятки раз и всегда содрогался. Жизнь русских грозненцев, безысходность, с которой они покидали родной город, опровергали известные истины: «человек человеку друг, товарищ и брат». Тот, кто такое выдумал, представлялся Никандрову далеким от жизни сказочником. За несколько дней до январского штурма основная масса чеченцев была вывезена дудаевцами в горы, в соседние Ингушетию, Дагестан. Узлы чеченского огневого сопротивления были возведены в многоэтажках русских районов Грозного. И вся сила авиационных, артиллерийских ударов наступающих российских группировок обрушилась на мирных русских жителей Грозного — заложников этого города.

Были случаи, когда чеченская семья, уезжая в горы, забирала с собой русских соседей. Но в основной своей массе на русских срывали зло. Чем ближе продвигалась российская армия, тем меньше в Грозном стоила жизнь человека.

Блок-пост, на крыше которого под маскировочной сетью с биноклем лежал Никандров, возвышался над Сунжей — черной, вонючей речкой, делящей город на две неравные части. Развалины жилых домов, словно живые головы с выбитыми глазами теснили блок-пост и простреливались с него насквозь. Поэтому боевики редко обнаруживали себя. Разведка считала, что этот блок-пост использовался для прохода чеченской агентуры, выявлять которую пытались уже на визуальном уровне.

Майор Никандров имел высшее историческое образование. За его плечами был провинциальный пединститут. Готовя курсовые работы в госархиве, он наловчился работать с документами, привык читать их по несколько раз — вдоль и поперек, раз за разом возвращаясь к началу документа и его концовке. Точно таким же образом он отсматривал в бинокль интересующих его жителей Грозного. Укрытый от вражеских снайперов бетонным козырьком строения и маскировочной сетью, он наблюдал людей на всем пути их движения в зону его ответственности, а потом спускался вниз и редко ошибался в расшифровке лиц, проходящих через блок-пост. «Собровцем» его прозвали постоянные насельники блок-поста: офицеры и солдаты внутренних войск, сотрудники ППС, постоянно присутствующий на блоке лейтенант особого отдела полка внутренних войск. Собровца еще называли «прикомандированным». Кто он такой на самом деле — об этом не рассуждали. Никандров был толковый мужик, улыбался охотно, сердился только по делу. Он задерживал преступников, как рыбу ловил: то выявит, что паспорт поддельный, то у невзрачного на вид чеченского мужичка обнаружит, что правое плечо у него — сплошной синяк, а локти и колени сбиты, как у матерого партизана. Выявленных визуально боевиков он записывал на счет блок-поста. Для него это была не представляющая интереса мелочь. С наступлением ночи, вооруженный только пистолетом Стечкина, гранатами и ножом Никандров часто исчезал, словно телепортировался, или, как НЛО растворялся в звездном пространстве. Где он был, что делал, никто не знал. Самым интересным было то, что когда этот «собровец» уходил на полную ночь, у блок-поста появлялся танк Т-80, который нервно шарил стволом своей длинной пушки, готовый к немедленному открытию огня, а когда из предутреннего тумана выныривал смертельной усталый Никандров, танк сразу уходил к себе в Северный.

Наутро, когда инженерная разведка открывала дороги для движения, на блок-пост к «собровцу» на невзрачной «Ниве» обязательно приезжали подполковник и майор в собровском снаряжении и, переговорив, уезжали.

Никандров не командовал в караулах — это была его привилегия. Питался из общего котла, отсыпался в кубрике среди лежащих вповалку солдат. Какой он должности, звания — знал только старший на блок-посту, личный состав которого менялся каждую неделю. Люди уходили на отдых, возвращались. А у собровца было только одно развлечение — поваляться под маскировочной сеткой с биноклем в руках. Он называл это психологическими опытами или разгадкой кроссвордов. Иногда собровец спускался вниз с сияющими глазами — помароковать над кар-той. Он уединялся со старшим блок-поста, а с наступлением темноты садился на место оператора-наводчика в стареньком бэтээре… Он вел одному ему понятную жизнь — никому не известный, облеченный властью вершитель судеб людей.

Мирные жители Грозного были мужественным народом — считал Никандров. Покидали город, уходя в неизвестность, пережив кошмары январского штурма 1995 года люди, исчерпавшие запас прочности, не верящие во власть. Они просто открывали двери своих полуразрушенных квартир, частных домов, подвалов и уходили — куда глаза глядят: подальше от грозненских ночных ужасов. Их, как стаю косуль, гнало вперед желание побыть там, где не стреляют.

Наблюдая за приближающимися к блок-посту грозненцами, Никандров всегда остро чувствовал передающийся на расстоянии, наваливающийся на него чужой, исподний страх, от которого его быстро начинало мутить. Сам он тоже давно устал от развалин, людского горя, которому не мог помочь. Все увиденное ранило его душу, начинало озлоблять.

Уезжая в командировку из Москвы в составе СОБР ГУОП он внушил себе, что выживет, если не будет доверять никому из чужих. Глядя в бинокль на идущую к блок-посту, тонущую в грязи, толпу человек в семьдесят, волокущую мешки, тележки, укутанную в нечто невообразимое, Никандров усилием воли заставил себя отрешиться от гнетущих впечатлений и сочувствия. Людей надо было рассматривать, как объекты, представляющие оперативный интерес. Неопытному глазу могло показаться, что беженцы выдвигаются единой массой, но Никандров сразу увидел, что люди движутся по каменным джунглям тремя неплотными, перетекающими одна в другую группами, в каждой из которых был свой лидер. У майора было не больше двадцати минут, чтобы понять, кто и зачем пытается уйти из зоны его ответственности.

Большинство людей изгонял из города страх смерти. Ужас голода был вторичен. У всех, кто нарастал в окулярах 8-микратного бинокля Никандрова, в глазах было желание выжить. Эти глаза блуждали в поисках огневых точек, не задерживаясь на том, что не представляло опасность.

Люди инстинктивно держались возле самых волевых из своей среды, сумевших организовать их на подвиг бегства из Грозного. Никандров не имел времени и сил на мысли об их дальнейшей участи. Он знал, что русских грозненцев активно отторгает перенаселенное Ставрополье, Краснодарский край и Дон, а на Урал и в Сибирь привыкшие к теплым зимам славяне Северного Кавказа сами никогда не поедут. Разве что в Столыпинских вагонах, а добровольно туда никто из них с места не сдвинется.

Неформальных лидеров уходящих из Грозного беженцев Никандров вычислил скоро. Эти два старика, по внешнему виду бывшие военные, и исхудалая, гладкая, как доска, женщина пятидесяти пяти лет, в прошлом явно административный работник, не представляли для него интереса. За неимением времени он сразу применил главный прием своей, методики распознавания противника: он стал искать человека, идущего рядом с лидером — формально близкого, по существу чужого. Он словно сидел на галерке в театре и все, происходящее на сцене, не имело для него тайн: у каждого, участвующего в спектакле, была своя роль, и тот, кто играл роль, а не жил происходящим, сразу выбивался из логики события — как не хотел, а вылезал на передний план, терял смысловую сцепку с окружающими его людьми.

Никандрову Ивану Сергеевичу бросилось в глаза, что, преодолевая канавку, старик с отменной гвардейской выправкой, обратился за помощью не к молодой женщине, ближе к нему, а к такой же, как сам, пожилой чеченке, тащащей за руку плачущего внучонка. Всего-то и нужно было, чтобы старик оперся на женское плечо, но он предпочел, видимо соседку-чеченку, а не подволакивающую ногу молодую русскую, одетую в длинное, без пояса, когда-то изящное белое пальто, теперь грязносерое, словно подобранное в развалинах. Пальто такого покроя и цвета в девушках носила жена Никандрова Валентина, и это воспоминание вдруг сладко укололо его, заставило на мгновенье отвлечься. Его любовь к Валентине давно была в прошлом, теперь в Москве она была его ежедневным раздражением. Когда она носила белое демисезонное пальто, какое теперь было на беженке, Валентина была чувственна, радостно-соблазнительна. Ему нравилось снимать с неё это пальто, под ним часто оказывалась изящная, полупрозрачная, сводящая с ума кофточка, которая слетала с нежных плеч Валентины в два касания.

Никандров старательно, пожежче, даже как-то обиженно вгляделся в идущую к блок-посту грозненку и не потому, что его захлестнули воспоминания, что любовь к Валентине давно пребывала в прошлом.

Любитель московских театров, глаз которого был безупречно поставлен на фальшь, он вдруг сразу понял, что молодая женщина, жмущаяся к старику, изображающая особую близость к нему, на самом деле чужой ему человек. Отсюда, с кукушки — из гнезда снайпера, Никандрову была видна каждая клеточка тонкого лица голубоглазой блондинки, смазливой, но с давно немытыми волосами, выбивающимися из-под синего старенького платка.

Взгляд светловолосой женщины был отрешеннохмур, в сторону блок-поста она не глядела, подволакивала левую ногу без погрешностей. Но во всей её фигуре майор-оперативник, вглядываясь, не видел привычного для грозненских женщин переутомления. Никандров уже давно насторожился, как стоящий на номере стрелок по волку. Интуиция редко подводила его, привыкшего к виду крови. Внимательно отсмотрев всех, подходящих к блок-посту грозненских беженцев он снова поймал в бинокль хромоножку. Поклонник Александра Дюма, «собровец» окрестил интересующую его женщину «мадемуазель де Лавальер».

Чем ближе эта невысокая, изящная женщина подходила к блок-посту, тем больше страдания выражало её лицо, тем ближе она жалась к высокому старику, в прошлом, несомненно, армейскому офицеру. Тот уже охотнее принимал её помощь, даже позволил один раз обнять себя, когда подскользнулся на обмерзшем камне. Старик был одинок и величественен. Он шел к блок-посту, как корабль в спасительный порт. Пережив ужасы авиационных налетов, артиллерийских дуэлей и рукопашные схватки противоборствующих сторон, он все равно был спокоен. На его благородном, исхудалом, узком лице Никандров не видел страха, в давно потерявших цвет глазах контузионное воспаление отсутствовало. Он напоминал бежавшего из плена, одолевшего сотни километров по бездорожью, потерявшего силы, но идущего к цели на силе характера.

Спустившись вниз по узкой, под тяжестью его боевого снаряжения гнущейся лестницей, майор Никандров крикнул фельдшера и, показав на старика, хорошо видного невооруженным глазом, приказал отвезти ветерана Великой Отечественной войны в госпиталь аэропорта Северный. Надо было побороться за жизнь старого офицера.

Когда грозненцы подошли к блок-посту — массивному кубу из стоящих друг на друге бетонных блоков, зарядил привычный, изматывающий душу снег с дождем. Никандров заметил, что по лицу идущей рядом со стариком блондинки мелькнула легкая тень радости. Она подумала — кому охота в такую погоду плотно досматривать десятки людей, всегда готовых сорваться в пике истерики. Рогатки, завернутые в колючую проволоку, и правда, стали быстро раздвигать для прохода людей. Когда к высокому старику-ветерану мягко шагнул фельдшер, и, не обращая внимания на его легкое сопротивление, увел за собой в глубь блок-поста, блондинка даже сделала вид, что хочет последовать за ним, но дорогу ей преградил человек в черном омоновском берете без российской эмблемы, с полным отсутствием знаков отличия на пятнистой, с поднятым меховым воротником, спецназовской куртке, в разгрузке, набитой боеприпасами, с ножом на левом бедре — автомат висел за спиной. Щурясь от падающих на ресницы карих глаз снежинок, он улыбнулся и тихо сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — женщина попыталась улыбнуться в ответ, стеснительно заправляя давно немытые, когда-то роскошного цвета волосы под платок.

Теперь Никандров отчетливо видел, что женщине не больше двадцати пяти лет, что она умна, скрытна, что с документами у неё наверняка все в порядке. Её длинные, красивые пальцы были тоже давно неухожены и не обезображены золотыми кольцами, которыми до войны не в меру украшали себя как русские, так и чеченки.

— Куда путь держите, красивая, незамужняя? — поиграл словами Никандров, не сводя глаз с лица беженки.

— В Моздок хочу выехать, — тихо сказала она и застегнула верхнюю пуговицу потерявшего белый цвет великоватого ей пальто.

— Почему раньше не могли выехать? Какие препятствия были? — сказал майор, ощупывая молодую женщину дерзким, молодцеватым взглядом.

— Мать у меня убили, — опустив голову и уже громче, чтобы слышали все, ответила беженка.

— Кто?

— Да кто ж его знает. Снаряд залетел в квартиру. Первую комнату разворотил, а до третьей, где мы с мамой на полу лежали, осколки долетели.

— У боевиков тоже артиллерия есть, — нейтрально сказал майор.

На их разговор уже обращали внимание. Проходящие мимо беженцы невыразительно-легко скользили по ним взглядом. Солдаты внутренних войск — хозяева блок-поста, зная, что «собровец» никогда просто так не цепляется, с интересом ждали развязки происходящего.

— Документы у вас какие есть на руках? — поинтересовался Никандров. Он был на редкость спокоен. Хотя впервые за месяц командировки в Грозный не мог уверенно признаться себе, что перед ним враг.

Майор Никандров знал, что мешает этому. Его жена Валентина, сидящая сейчас в Москве у своего любимого телевизора и представить себе не могла, как волновало его душу это проклятое, самой Валентиной давно забытое белоснежное, красивое пальто, в которое теперь была одета русская грозненка. Именно такое пальто было на Валентине, когда двенадцать лет назад он привел её, москвичку, в старенький дом на окраине уральского города, где жила его бабушка, в ту неде-лю госпитализированная в больницу. Он, Никандров Иван, расстелив белое роскошное пальто Валентины на стареньком диванчике, заласкавшись, сделал из Валентины, скромной тогда восемнадцатилетней работницы Останкинского молочного комбината, легкую, гибкую женщину-хищницу, с которой сегодня его в душевном плане ничего, кроме сына не связывало.

Паспорт на имя Раисы Приставкиной, уроженки Гудермеса, проживающей в Грозном, был в полном порядке. В меру поношенный, со всеми реквизитами, с законной печатью о разводе. То, что Раиса Аркадьевна, красавица, уже успела развестись, не удивило, но искренне расстроило Никандрова. Он представил, какие через две-три недели в ней произойдут перемены. Отмоется, отоспится у родственников в Моздоке и начнется у неё в тыловом городе реабилитация с попойками в ресторанах, со встречами на квартирах, в гостиницах. И для попавших по разным делам в глубокий тыл фронтовиков из чеченских ущелий, горных комендатур она, такая красивая, станет самым большим утешением их временного возвращения в жизнь. Он вспомнил, как сладостно билось в его руках, воздушное, ладное тело Вали, откровенное в красоте, и, чтобы больше не тревожить себя воспоминаниями, отдал Приставкиной паспорт. Оставался последний вопрос, который обязан, был задать каждый уважающий себя офицер. Ведь женщина при ходьбе подтаскивала ногу, как бывает при сильной травме колена.

— Вы нуждаетесь в помощи? Могу попросить нашего медика, — как можно мягче сказал Никандров. — Он в этих делах разбирается. Вмиг починит.

Отказавшись с искренней благодарной улыбкой, женщина откровенно ждала, когда ей можно будет покинуть блок-пост. Беженцы, наскоро проверенные солдатами ВВ и сержантами ППС, уже выходили за его охраняемый периметр.

Никандров, понимая, что в отказе женщины от медицинской помощи нет логики, вслух посочувствовал:

— Как вы одна до Моздока добираться будете?

— Не знаю, — лицо молодой женщины просветлело.

Она уже поворачивалась, чтобы уйти, когда за спиной Никандрова раздался по-детски восторженный, радостный окрик:

— Наташка!

Кричал вышедший из отдыхайки солдат-пулеметчик, всю ночь отстоявший на боевом посту, а теперь отоспавшийся и голодным термитом вылезший на белый свет.

— Наташка! — завопил он ещё громче и бросился обнимать молодую женщину, только что отпущенную Никандровым, прячущую от всех лицо.

— Не может быть! Наташка! Сестренка!

Солдат обнимал беженку, душил её в своих объятиях. Женщина в грязнобелом, изношенном пальто просто тонула в них. Солдат разворачивал её лицо к себе, в сторону застывшего от удивления майора Никандрова, а женщина растерянно утыкала голову в солдатскую грудь, закрытую черным бронежилетом.

На блок-посту все, кто видел происходящее, застыли, будто их коснулась волшебная палочка.

— Вы ошиблись. Вы ошиблись, — шептала, пытаясь освободиться из объятий солдата, грозненка.

Платок с её головы упал, открыв не ухоженные, светлые, прямые, как тонкие, боевые стрелы волосы. Когда, больше не стянутые платком, они рассыпались по плечам, все на блок-посту поняли, как похожи этот юный, давно не стриженный, красивый, как славянский полубог, солдат и молодая, природного изящества и прелести женщина, взгляд которой стал пронизывающе остр.

Первым сбросил оцепенение Никандров, привыкший ко всему оперативный офицер ГУОП МВД РФ. Сведя свои руки, как поступают в детской игре «кованы-раскованы», он резким движением разрезал солдатские объятия, оттолкнул его на шаг и дал команду:

— Разоружить!

Стоявшие неподалеку сотрудник милиции и лейтенант — особист сорвали с плеча не прекратившего радоваться солдата автомат, сняли с бедра штык-нож.

— Наташка, — продолжал говорить солдат, — Сестра. Ребята, ё моё — это моя сестра. Я её три года не видел. — Обращался он к тем, кто разоружил его, ища в их лицах радостного участия.

Женщина, освобожденная от объятий, похожая теперь на старую, выброшенную на улицу куклу, стояла, опустив голову. Её руки свисали вдоль тела. Длинные, музыкального тона пальцы, чуть подрагивали, словно она только что отыграла на инструменте. Упавшая на блок-пост тишина была похожа на ту, какая бывает перед началом разминирования.

— Фамилия твоя, солдатик? — бесстрастно спросил майор Никандров.

— Рядовой Луганский, — ответил за своего бойца лейтенант ВВ.

— А вы Раиса Приставкина, — строго, по-судейски, выговаривая каждую букву, сказал майор, — Двоюродная сестра, солдатик?

— Родная. Три года не виделись, — ещё ничего не понимая, но уже начиная пугаться, поспешил с ответом солдат.

Никандров вдруг ужаснулся, что не досмотрел женщину. Она сейчас могла сунуть руку в карман, и, выхватив гранату Ф-I, привести её в действие. Он огляделся и понял, что ни один из десятка автоматных стволов, находящихся в руках наблюдающих происходящее милиционеров и солдат не наведен на женщину, до окончательной расшифровки которой оставались минуты.

— Солдат ошибается. Я ему не сестра, — твердо сказала русская грозненка, — Много похожих людей. Я месяц чистой воды не видела.

Никандров не стал приказывать: «Подними руки!» Вплотную сблизившись с женщиной, закрыв её собой от начавших приближаться к месту происшествия свободных от несения службы солдат, он резким движением, отрывая пуговицы на пальто, распахнул его и правой рукой грубо, словно имел дело с проституткой, провел по всей линии ее левого бедра вниз: от ягодиц до колена. Потом, словно перед ним стоял манекен, а не живой, объятый ужасом, человек, он высоко, почти до подбородка женщины, поддернул голубоватый, из козьего пуха свитер, ловко расстегнул ремень широковатых в бедрах темно-корич-невых мужских брюк, и махом выдернул из них зарубежного дизайна дальнобойную малокалиберную винтовку.

Все, кто находился на блок-посту разом выдохнули, а со вдохом не получилось. Оцепенение снова стало всеобщим. Первым из военнослужащих пришел в себя разоруженный солдат. Милиционеры успели повиснуть у него на плечах, и солдат ничего не успел.

— Сука! — хрипел нашедший и тут же потерявший сестру солдат.

У майора мелькнуло и сразу в глубине черных зрачков пропало сочувствие. Он сказал:

— Уведите парня. Когда придет в себя, опросите под протокол.

Молодая женщина на глазах у всех превратившаяся в жалкую, всхлипывающую девчонку, пыталась застегнуть брючный ремень, но на ее теле чужой, тот не поддавался. Брюки все время сползали, открывая никому теперь не интересную девичью наготу.

— Пойдем, — позвал с собой снайпершу в глубину блок-поста Никандров, — Надо поговорить.

— Что? Убьете? Или изнасилуете сначала? — вскрикнула девка.

— Да кому ты, грязная половая тряпка нужна? — бесстрастно сказал Никандров, рассматривая лежащий под её ногами синий платок. — О жизни с тобой будем разговаривать.

Он подождал, пока милиционеры досмотрят женщину. Под правой подмышкой у неё нашли притянутый к телу скотчем миниатюрный снайперский прицел. Винтовка была японского производства. Патронов при обыске не оказалось.

Разговор с задержанной снайпершей Никандров продолжил в отдыхайке, откуда выгнали всех отсыпающихся после ночного дежурства солдат и милиционеров. Перед тем, как приступить к допросу, Никандров вспомнил о разоруженном солдате и сказал, чтобы ему налили водки и ни на минуту не оставляли без внимания. Майор Никандров, проживший на свете тридцать пять лет, уже умел поставить себя на место другого человека и понимал, что от парня, сестра которого снайперила у чеченцев, можно было ожидать чего угодно.

Наталья Луганская, двадцати четырех лет, по чеченскому паспорту Приставкина Рая, молчала недолго. Нервно вглядываясь в плоскогубцы, оставленные кем-то на железной кровати, застеленной синим солдатским одеялом, поставленная на колени перед сидящим на этой кровати майором, она клялась, что пошла на контракт к дудаевцам от нищеты, обрушившейся на семью. Замужняя с семнадцати лет, она три года ждала мужа с атомного подводного флота. Не гуляла, топя свою тоску и желания в стрелковом спорте. Была чемпионкой маленького, приволжского, отравленного химпроизводством города. Муж вернулся с подводной лодки облученным, больным. Много пил. Развелись. Спуталась с чеченом, который приезжал в городок на личном КАМазе. Гордый, что под ним оказалась светловолосая подлинная русская богиня, он даже свозил её на своем КАМазе в Чечню, но не в родовое селение, где его ждала жена и двое детей, а в Грозный — к русским гостеприимным друзьям-товарищам. Город был ухожен, красив, но по ночам уже стреляли. Любовник-чечен объяснял это природной влюбленностью чеченцев в оружие, горскими ритуалами. И Наталья, заласканная горячим, кавказским парнем, на время лишенная привычных проблем: как выживать, быстро успокаивалась и старалась ни о чем тревожном не думать. Самыми трудными её мыслями были — жизнь отца, матери и брата, которые с её замужества жили отдельно, в замызганной трехэтажке заводского поселка. После развода с моряком-подводником, за ней оставалась комната в коммуналке, где она не любила бывать, надолго исчезая из жизни родителей и брата, по которому сильно тосковать тоже никогда не было времени.

Считая, что так живет большая часть страны, Наталья Луганская не чувствовала себя ущербной. Она верила в себя. Знала, что красота дается человеку во имя чего-то. Не просто же так?

Внешне в её жизни все было сложно: учеба в школе, замужество, отношения с родителями. Внутренне, когда она сильно о себе раздумывалась, у неё складывалось не хуже и не лучше других. Её яркая девичья красота, роскошные белые косы, зовущая голубизна глаз облегчали ей жизнь, освобождая от строго к ней отношения. Если бы не её внешность, не вылезать бы ей из двоек по математике, сидеть по два года в каждом классе, но учителя-мужчины: математики, физики, женатые на кикиморах, всегда были её защитниками, А когда она стала получать почетные грамоты за стрельбу, то удостоилась в школе, бедной на таланты, статуса неприкасаемой.

Её везением сначала было умение нравиться, потом умение самозабвенно любить. Спорт дал ей выносливость, развернув её и без того прекрасную плоть в сторону совершенства. Она никогда не была фригидной. А её любовник-чечен открыл в ней новый талант — ненасытность, словно затянул на её шее золотой аркан, оставив конец страшной волосяной веревки в своих умеющих ласкать руках.

Первыми жертвами снайпера Натальи Луганской стали чеченцы-оппозиционеры. В ноябре 1994 года она стреляла по контрактникам Кантемировской и Таманской дивизий. Славу «бабочки — смерть» получила в конце декабря, начале января 1995 года.

После работы в Грозном в ноябре 1994 года, она вернулась в родной город с большими деньгами. Брат служил в армии — на Урале, Наталья была в раздумьях: родить ли ей ребенка от красивого мужика без всяких к нему претензий или купить машину. Карта выпала на покупку Жигулей новой модели. Могла и иномарку купить, но не захотела привлекать к себе внимание — выпендриваться, знала от чеченцев, что ФСК в маленьких городках с оборонной промышленностью особенно бдительна.

Дав ей выговориться майор-оперативник Никандров Иван Сергеевич вытащил из своей командирской сумки несколько листков бумаги и перешел к конкретным вопросам: «Кто вербовал, где проходила специальную подготовку, у какого полевого командира в штате, где прикрытие? Сколько военнослужащих стали её жертвой? Куда осуществляла переход? Почему сама переносила винтовку? Зачем такая спешка?»

Луганская, отдохнув на личных воспоминаниях, не торопилась с ответами, путалась в датах, географии мест, молчала про адреса, где боевики отсиживались днем, просила показать брата, спрашивала, что с ним теперь будет? Закон оперативного жанра рекомендовал взять Луганскую на испуг, заявив, что твоего брата уже отправили в военную контрразведку, где за связь с врагом ему для начала поломают ребра, и, находясь в безвыходном положении, он будет вынужден рассказать все, что было и чего не было, но Никандров знал, что в её грешной жизни брат уже давно не главное.

— Ты из себя девочку не строй, — насупив брови, жестко сказал Никандров и взял в руки плоскогубцы, рукоятка которых были в простенькой траурной изоленте. — Мы тебе для начала зубы плоскогубцами обломаем, потом подравняем их напильником. А хорошего секса не жди: будешь в молчанку играть, мы тебе туда ржавый лом загоним.

Никандров говорил и не верил, что на такое способен. В морге аэропорта Северный — в бывшей пожарке — он видел молоденьких русских солдат, убитых снайперами-наемниками. Сестра Басаева, та любила сначала выстрелить в пах и только потом, когда боец или офицер помучается, добивала попаданием в голову.

Здесь в Грозном нормальная человеческая жизнь померла, издохла — налицо было другое — безжалостное, и женщина, стоящая перед ним на коленях, допрашиваемая, сама сделала выбор.

«На что она рассчитывала? — думал Никандров, — Кто внушил ей, что её голову не отсечет топор палача?»

В отдыхайку вошел старший на блок-посту — капитан внутренних войск.

— Что солдат? — громко спросил Никандров.

— Пока плачет, — ответил капитан, вглядываясь в снайпершу.

— Обстановка?

— Приказал усилить наблюдение. Всех поднял. Выставил двойные посты.

— Правильное решение.

— Вывози её поскорее. Мои не хотят её отпускать. Надо, говорят, её живьем в землю зарыть.

— Это моя добыча, — мрачно пошутил Никандров. — Сам её расколю. Завтра вызову за ней бэтээр. И с собрами ГУОП доставлю в ГУОШ. А пока буду с ней беседы вести.

— Смотри, чтобы громко не выла. Неприятно.

— Солдату оружие не возвращайте. А то он или нас или её порешит. — На этом Никандров разговор с капитаном закончил и попросил его одеть на снайпершу наручники.

С руками, стянутыми за спиной, в полутемноте отдыхайки Луганская минута за минутой теряла возраст, отвечала на вопросы, еле открывая рот, пришептывала.

— Ты что язык себе искусала, — злился Никандров, — Отвечай внятно. Тебя что на чеченском допрашивать? Родной русский язык забыла?

— Пока брата не покажете, говорить не буду, — выдавила из себя, словно парализованная Наталья Луганская.

Никандров нехотя поднялся, взял лежавший рядом с ним автомат, повесил себе за спину, внимательно огляделся — нет ли в поле зрения Луганской чего лишнего и прошел к выходу из отдыхайки. Его удивило — сколько солдат и милиционеров, свободных от нарядов, толпилось за дверью.

— Приведите Луганского, — приказал он, вернулся и сел на кровать перед продолжающей стоять на коленях снайпершей.

В отдыхайку Луганского завели двое милиционеров. Он был без ремня на бушлате, с непокрытой головой, зубы крепко сжаты.

— Вы что с него ремень сняли? Он же не арестованный, — закричал на милиционеров Никандров. — Верните ему все, кроме оружия!

В отдыхайке долго молчали. Снайперша, сев на бок, разглядывала брата с откровенным волнением.

«Хорошая была бы актриса», — думал о ней любящий театр Никандров. — Закончив театральное училище, играла бы в московском театре. — Он верил, что все хорошие актрисы — стервы. Ему об этом рассказывал знакомый полковник военной разведки, женатый на актрисе и всю жизнь страдавший от ревности к ней. — Была бы любимая народом актриса, а стала «бабочка — смерть».

Никандров прекратил отвлекаться на пустяки и спросил солдата со всей строгостью:

— В этой женщине вы опознаете свою сестру Наталью Луганскую?

— Нет, не опознаю, — дерзко, с вызовом ответил солдат. — Я ошибся. Эту женщину я не знаю. Мне показалось, что она моя сестра. Свою сестру Наталью Викторовну Луганскую я не видел много лет. Обмануться было легко. У меня контузия. Можете проверить.

«Хорошо, что я его сразу разоружил», — подумал Никандров. За две недели своего пребывания на блок-посту он, оперативник, приданный СОБРу ГУОП, добыл немало ценной информации, успешно реализованной собровцами. То, что половину командировки он находился в отрыве от отряда — было его личной инициативой. Он отдавал информацию собровцам только после личной проверки. Никандров ходил по ночному Грозному, рискуя быть убитым своими или чеченцами. Переодетый в турецкий камуфляж, в черной шапочке с зеленой повязкой на лбу, он отслеживал дислокацию бандгрупп, встречался со своими источниками, благодарил их солдатскими сухпаями. Он действовал осторожно, больше всего опасаясь попасть в прицел ночных охотников-снайперов. Не каждый его выход приносил результат. Ночью Грозный полностью контролировался боевиками. Защищенные островки — комендатуры, блок-посты, воинские части огрызались огнем на огонь. Тяжелее всех приходилось солдатам. С первых дней войны, попутав день-ночь, всегда полусонные, постоянно голодные, они были надежны только в условиях боя, подчиняясь железной воле своих командиров. Старший на блокпосту держал их в руках только одной командой: «Стройся!» — по любому поводу и без повода, лишь бы у бойцов не было времени задуматься, затосковать по дому, по такой сладкой гражданской жизни.

Никандров понимал, от стоящего перед ним рядового ожидать ответа, которым бы тот подписал приговор своей сестре, не следовало. Наличие малокалиберной винтовки, скрытой на теле — уже сказало обо всем. А кто она — эта баба: Луганская, Приставкина теперь было дело вторым.

Рядовой со скорбным, молящим лицом, с подтопленными слезами глазами Никандрову был больше не нужен.

Перед тем, как дать команду: «Солдата на выход!», — Никандров порылся в записной книжке и прочитал вслух ориентировку двухнедельной давности: «В г. Грозном активно работает группа наемниц, прошедших дополнительную подготовку под руководством турецкого инструктора-снайпера. Опознавательный знак — выколотая под правой подмышкой женщин-славянок бабочка «Мертвая голова»».

— У твоей сестры есть такой знак. В районе 7-го и 22-го блок-постов и на трассе, ведущей в Ханкалу за последние десять дней убито семь бойцов и пять офицеров. Поражают из мелкашек. Уведите этого парня. От нарядов освободить. Он болеет.

Выходя из отдыхайки, рядовой Луганский на снайперше взгляда не задержал.

II.

Закончив разведопрос, в котором Луганская, борясь за жизнь, была откровенна, Никандров, думая о людях, в отдыхайке её не оставил. Он спрятал снайпершу в двухметровой яме, на дне которой лежало несколько досок и мокрый, начинающий плесневеть матрац. Зев ямы Никандров также приказал закрыть досками. Охрану зиндана поручили милиции.

Пока из зиндана вычерпывали растаявший снег, Никандров, сняв «браслеты» с тонких, когда-то красивых рук молодой женщины, угостил её сигаретой из пачки популярного в военной среде синего Лэма. Не поблагодарив за сигарету, растягивая удовольствие, она курила задумчиво — медленно. А Никандров, тридцатипятилетний розыскник, прописанный у жены-москвички, в прошлом провинциальный милиционер, смотрел на неё, и все мысли его, свободные от разведдопроса, сосредоточились теперь на бабочке «Мертвая голова». Он давно забыл об её существовании.

В комнате его семилетнего сына на стене висело несколько застекленных коробочек с бабочками, и в специально купленной энциклопедии он с сыном прочитал много интересного про них, пойманных в экзотических странах, искусно высушенных и проданных в Москве.

Никандрова, постоянно ходившего рядом со смертью, больше других заинтересовала бабочка «Мертвая голова». Размах её крыльев был 120 миллиметров. Она принадлежала к семейству «бражников». На её спине отчетливо просматривался желтого цвета, тревожащий воображение человеческий череп. В Европе эту бабочку считали предвестницей смерти.

Здесь, в Грозном, он неожиданно вспомнил и поразился точности второго названия бабочки. Перед тем, как проникнуть в пчелиный улей, чтобы воровски насытиться медом, обманывая пчел, бабочка-смерть выла. За это её прозвали «волком». Басовитое гудение бабочки «Мертвая голова» напоминало наивным трудягам-пчелам звук, издаваемый родившейся пчелиной матки.

Выбирая себе тотем — «бабочка-смерть», славянки-наемницы, не понимая этого, саморазоблачались. Никандров думал: сколько самолюбования было в этой наколке под правым, опорным для снайперской винтовки, плечом. Он помнил, что если человеку удавалось взять в руки бабочку — смерть, она издавала резкий, как бы предсмертный писк. По сути, вся жизнь бабочки была бесконечным дрожанием. Втягивая в себя пищу или воздух, находящаяся в зобе бабочки тоненькая пленка издавала звук далеко не грозный, а тонюсенький, испуганный — звук постоянной готовности к смерти ранимого, хитрого, слабого существа, всегда находящегося в опасности быть пойманным.

III.

В двадцать сорок пять вечера по блок-посту отработал чеченский гранатомет, потом было попадание из «Мухи». Сначала блок-пост не отвечал на огонь, полагая, что налицо попытка боевиков засечь российские огневые точки. В секторе, подконтрольном блоку, наблюдалось подозрительное радиомолчание. Но когда боевики произвели залп из подствольных гранатометов, все поняли, что чеченцы готовятся к атаке. Никандров не поверил словам старшего блок-поста, что будет осуществлена попытка отбить «бабочку — смерть». Если бы она была природной чеченкой, боевики могли бы решиться на штурм, но отдавать свои жизни за наемницу чужой крови? Такого быть не могло. Никандров здраво решил, что залп из подствольников — напоминание, что с захватом снайперши, война против России не закончилась.

Потом был ещё один залп из подствольников. Активные передвижения боевиков начались после часа ночи. Обсуждая со старшим блок-поста сложившуюся ситуацию, Никандров напомнил, что был прав, не вывезя снайпершу, боевики явно пересидели в засаде и теперь выплескивали свое раздражение.

— Подморозили твари задницы, теперь греются — бегают, — вглядываясь в темноту через бойницу, говорил капитан внутренних войск. Он держал постоянную связь с командиром своего полка, дислоцированного в Старо-Промысловском районе, и не ждал никакой помощи. Ночью техника не выходила в город. На это был строжайший запрет командования. Старший блокпоста первый раз в этом месяце испытывал раздражение на собровца, зная, что задержание снайперши он в их актив не отдаст. По её информации отработают его люди из СОБРа ГУОП. Таковы суровые законы войны в Чечне. Ещё он думал о том, что, если руководству, находящемуся в аэропорту Северный, было бы доложено о наличии на блок-посту наемницы-снайперши, бронетехнику в нарушении всех запретов обязательно подогнали бы, чтобы вывезти Луганскую в ФСК.

Разрыв ГП-25 на секунду осветил пространство перед блок-постом, и Никандров, стоявший рядом с капитаном, первым увидел за проволочным заграждением шевеление похожих на дождевых червей тел.

— Огонь! Огонь! — заорал он. — Крыша! Ракеты в небо!

Бывшие в постоянном дефиците осветительные ракеты, запущенные с наблюдательных точек, размещенных на верхотуре блока, высветили подползающих, а кое-где встающих в полный рост чеченцев-боевиков.

— Гранаты к бою! — кричал, метнувшись вдоль огневой линии, капитан, — Огонь! Огонь!

В огненных, по цвету автогенных всполохах ночного боя Никандров увидел прильнувшего к пулемету ПК рядового Луганского — лучшего пулеметчика на блок-посту. Он стрелял из неудачно пробитой, самой широкой бойницы, рискуя быть убитым чеченским снайпером. Но именно эта огневая точка позволяла Луганскому держать в прицеле весь фронт решившихся на безумную атаку боевиков.

У Никандрова не было времени выяснить, кто допустил родного брата снайперши до пулемета. Он сам вел огонь из своего старенького АК, любимого разведчиками, незаменимого в городских боях и на лесных тропах. Пули из него 7, 62 прошивали кавказские деревья насквозь, а модные калибра 5, 45 могли срикошетировать от какой-нибудь легкомысленной ветки.

Воюя, Никандров думал, что недооценил Наталью Луганскую, была в ней ещё какая-то тайна.

Отбитые гранатами, пулеметами, тридцатью автоматными стволами и точным огнем двух снайперов, работавших с крыши, чеченские боевики исчезли, словно никогда и не приходили.

Сверхутомленный Никандров позволил себе заснуть только в начале рассвета. Только он смежил веки, как его разбудил дежурный по блок-посту и нервно-виновато сказал:

— У нас ЧП. Рядовой Луганский уговорил милиционера дать ему десять минут для разговора с сестрой. Безоружного, его спустили на веревке в зиндан. Он и правда десять минут спокойно поговорил с ней. А потом, достав из бушлата левый ПМ, убил сестру и себя.

 

Доклад по обстановке

I

Когда к палатке курганских собровцев подошел бэтээр, я не услышал: работающая и стреляющая техника меня не будит. А вот рубящие воздух голоса офицеров ГУОП я сквозь сон отчетливо разобрал. Москвичей из Министерского СОБРа мы ждали через два дня, а они приехали из Грозного сегодня ранымрано.

Крылья входа в палатку, как бурка Чапая, взлетели и перед нами, скоренько вылезающими из спальных мешков, предстал укутанный в плащ-палатку, но с открытой, активно лысеющей, промоченной дождем головой офицер. Его небесно-голубые глаза над нами, сибиряками, откровенно смеялись.

— Ну что? — закричал он с порога. — Отдыхаем? А того не знаем, что если операция назначена на послезавтра — это значит: она будет сегодня!

С ним в палатку ввалились ещё четверо, быстро спасающихся от дождя, собровцев. Особенно бросился в глаза один в роскошной, образца 1937 года, советской каске. Рассекать по чеченским дорогам в таком с точки зрения чеченских боевиков оккупационном шлеме — это вызов. Но парень был с головой и носил раритет, закрыв его камуфлированным чехлом. Хотя от опытного глаза строгость, безупречность линий шлема, в котором 23 февраля 1944 года выселяли чеченцев, никаким камуфляжем не спрячешь.

— Иван, — представился мне хозяин каски, на которой были пристроены шикарные, противопылевые очки. — Ты как к казакам относишься?

Почему именно мне был задан такой вопрос, я не очень понял. Наше боевое расположение находилось за станицей Чёрвленной. Уже этим вопрос был внешне оправдан. Закономерность вопроса собровца из Москвы открылась через мгновение.

Подполковник-москвич, громкий на голос, после традиционного собровского объятия с нашим командиром Евгением Родькиным, сказал, чтобы слышали все:

— Чистить будем Старые Щедрины — старинную казачью станицу. - Есть там ещё казаки?

Мой командир страдальчески поморщился и ответил, ссылаясь на информацию добытую мной, оперуполномоченным курганского СОБРа:

— В Старых Щедринах сегодня русских практически нет. Остался один старик, сын которого принял ислам и снайперит у Дудаева.

— Ну и дела, — матюгнулся подполковник-москвич, снимая свою непромокашку — армейскую плащ-палатку. Среди нас, москвичей и курганцев, собирающихся на операцию, одетых в собровский камуфляж, торопливо обувающих берцы, он выделялся особой столичной альбиносностью, умением поддержать слово продуманным командирским жестом.

Николай Миронов, заместитель начальника Министерского СОБРа, опытный оперативник, был разочарован, что в бывшей казачьей станице Старые Щедрины не было людей, способных ему помочь. В основном он располагал данными, полученными от милиции Шелковского района, начальник которой подозревался в контактах с боевиками.

Пять минут назад смотрящая сны собровская палатка напоминала теперь веселый пионерский лагерь. Наши люди умели скидывать сон мгновенно, как с плеча автомат. Собровская служба научила их спокойно реагировать на изменения обстановки. Размеренная жизнь обывателя — это не наш стиль. Даже зарплату собровцы получали в начале месяца. Это была наша маленькая привилегия за риск уйти на тот свет в любой день из четырех недель месяца.

Миронов и Родькин, сидя за длинным, самодельным обеденным столом в центре палатки, говорили громко, открыто, ничего не тая от собирающихся на зачистку курганцев. Приехавшие с Мироновым столичные собровцы смотрели на нашу провинциальную экипировку не то с сочувствием, не то по-братски снисходительно. Конечно, мы, сибиряки, живем в лесу, молимся колесу. Не нашлось в нашем городе предпринимателей, которые могли бы спонсировать наши сборы на войну.

Не было на нас натовских камуфляжей, кевларовых бронежилетов, удобных РД. Но одеты и обуты мы были по форме, чистенько, с хорошо подготовленным к бою оружием.

Москвичи, конечно, выглядели, как на рекламных армейских проспектах: все новехонькое и в тему. Каждый с рацией «Кенвуд», не как у нас: одна рация на троих. Тогда мы не знали, что парни из СОБРа ГУОП, или, как они себя называли, из Главка по организованной — что-то особенное для своей экипировке покупали на свои деньги. Хочешь сохранить жизнь и выполнить задачу — не скупись.

Евгения Викторович Родькина, командира нашего курганского СОБРа начальство никогда не могло застать врасплох. И этим утром он встретил москвичей из ГУОШ, успев сбегать на утреннюю зарядку.

Рекогносцировку он проводил лично: помотался вчера по Старым Щедринам на Уазике в сопровождении трех офицеров. Визуальная разведка дала слабые результаты, но зато на столе перед Мироновым руководителем операции лежал теперь план села… Миронов же упрямо называл это чеченское село казачьей станицей. Видно, перед командировкой в Чечню, как человек образованный, он прочел несколько исторических книг о том, как вольно и хорошо жило Гребенское казачество на этих благословенных землях в станицах Гребенской, Шелковской, Червленной, Наурской, Микенской.

— Станицу Старые Щедрины, — говорил подполковник Миронов, — окружим бэтээрами. В операции участвует большая часть сводного отряда СОБР, будем закрывать и держать станицу, чтобы никто не вышел. Мы с тобой, Женя, в первую фазу операции на Уазике встанем на входе в станицу, вызовем главу администрации — имя и фамилия у меня имеется — и в его сопровождении поедем в администрацию, где глава соберет стариков. Сначала будем разговаривать с ними. Такова инструкция, — с новой, обижающейся ноткой в голосе, — продолжал Николай Венедиктович, — Все остальное зависит от того, как чеченцы себя поведут. По данным разведки, в Старых Щедринах на отдыхе около сорока боевиков, спустившихся с гор. Начальника милиции Шелковского района и его людей мы о начале операции информировать не станем. Потом сообщим, когда закроем населенный пункт. Дождь нам помощник. Боевики сейчас дома сидят, лаваш кушают. Давай и мы перекусим, что ли…

Меня искренне удивляла способность некоторых офицеров сесть и сытно поесть перед боем. Будет он или нет — бабушка надвое сказала. А вот мой дед, ветеран многих войн, наставлял меня, уже вошедшего в разум: «Попадешь на войну, никогда перед сражением не ешь. Пуля в живот попадет, не выживешь. Сгниешь на корню. Выпей лучше воды — обмани голод». Этому совету деда здесь, в Чечне, я следовал свято.

Дед мне эту чеченскую кампанию напророчил. Думалось, никаких войн на территории нашей страны не предвидится. Такой могучей она казалась. Дак нет! Дед мой не раз говорил»: Хорошая власть, да дуракам досталась». Как в воду глядел Николай Николаевич — пехотный разведчик. Это он научил меня первым приемам смообороны. В настоящем рукопашном бою я ещё не участвовал. Хотя мы, собровцы, к ним подготовлены. Срочную я служил во Владимирском батальоне ВВ и мой ротный, большой умница, любил приговаривать: «Главное в рукопашном бою, чтобы не кончились патроны».

Собираясь на операцию, готовясь к неведомому, мы стараемся думать, что все пойдет по нашему варианту. Гоним от себя мрачные мысли, уверенные, что командир все продумал, учел неожиданности. Вера в своего командира — половина победы.

Сам Родькин, ветеран войны в Афганистане, есть не стал, а москвичей от души накормил. Парни на бэтээре выехали засветло, рискуя попасть под чеченские гранатометы, мчались на предельной скорости, и сейчас, отходя от дорожного напряжения, юморя, вспоминали, как их бэтэр, идя через Терек, заюлил на понтонах.

— Терек воет дик и злобен меж утесистых громад, — процитировал Лермонтова собровец из Москвы, хозяин каски, которой все обзавидовались.

— Нет тут никаких утесов, — вздохнул я. — Мы на плоскости. Но Терек по весне здесь очень опасен. В снаряжении не выплывешь.

Я всегда мечтал увидеть горы, но видел их только раз по дороге из Наурской в Червленную. Они, словно стадо оленей пробежало в тумане, горы эти выплыли из дымки по правую руку — далекие, как космос и остались в памяти нервно-изломанной линией — абсолютно недоступной.

Мы, курганские собровцы, несли службу на левом берегу Терека — могучего Змея Горыныча. У многих из нас кровь была не простой, казачьей. Поэтому в станицах, где ещё жили потомки старинных казачьих родов, мы чувствовали себя, как дома. Все казачьи реки: Терек, Дон, Кубань, Днестр, Тобол, Иртыш — одинаково стремительны, бурливы, глубоки, характерны. Нырнешь — дна не разглядишь, забьет глаза песок или глина, снесет с ног натиск течения или столетняя щука рубанет хвостом… Все нам, пришедшим на Терек с реки Тобол, было в казачьих станицах понятно и дорого. Но в бывших станицах, где русское население было вырезано или изгнано чеченскими боевиками и уголовниками, нас обдавал смертельный холод. Мы чувствовали себя уверенно и спокойно в засадах, на адресных операциях. А вот зачистки, какая предстояла в Старых Щедринах, были для нас событием не из приятных. Мы считали их нелепым дипломатическим мероприятием, не приносившим, как правило, никаких результатов.

Чеченцы за глаза называли собровцев Рэксами. Мы это знали, но так уважительно о себе не думали. В Чечне мы, курганцы, только зубы показывали, ощущая себя привязанными на длинную стальную цепь, с которой нас ещё не спускали, а вот москвичи по слухам уже навоевались вволю. В декабре-январе участвовали в штурме Грозного, ходили в разведку, охотились за снайперами, взаимодействуя с армейским спецназом — в общем поднимали славу собровцев ввысь.

Нам было интересно поглядеть на них в деле, даже посоревноваться в лихости. Не на зачистке, конечно…

Сам я холеричного темперамента. Собровская служба моему характеру соответствует. Время на начало и завершение операций в нашем деле — секунды, максимум — две, три минуты. И результат есть. Главарь банды или киллер лежит в наручниках у тебя под ногами — в машине и не вякает. А наша собровская «буханка» летит, как на крыльях. Мы шутим, смеемся, радостные, потому что очередная нечисть утихомирена, вырвана из круга жизни, где бандитам больше не духариться.

Здесь, в Чечне, у нас другой фронт работ. Никогда не думал, что окажусь там, где бродил с ружьишком Лев Толстой, что промчусь на БМП по станице Стодеревской, где он жил и служил, дружил с нохчей, который спас писателя от зиндана.

О чеченцах я раньше практически ничего не знал, никогда не думал о них. Все события с 1991 года по 1994-й, разворачивающиеся здесь, прошли мимо моего сознания. Российское телевидение искрилось праздниками, веселило. Я служил в элитном подразделении, носил на правом рукаве камуфляжа эмблему «СОБР». Приятно было, вернувшись со службы, подумать, что жизнь состоялась, будущее определено. Живи себе. Я охранял закон. И все что происходило за пределами Курганской области, меня не интересовало. Потому что не входило в зону моей ответственности. За страну, её границы, внутренний мир России отвечали другие люди. Я их не знал и никогда не думал, как о чем-то близком, лично для меня важном, но именно эти люди в корне изменили мою жизнь, подняли по тревоге и отправили в командировку в Чечню — обеспечивать здесь конституционный порядок.

Подполковник Миронов, помароковав с Родькиным над планом Старых Щедринов — к концу разговора он уже научился называть эту бывшую казачью станицу селом — вдруг резко замолк, прислушался к шуму все нарастающего дождя и, откашлявшись, ну точь-в-точь Леонид Ильич Брежнев, сказал:

— Задачи, поставленные нашим съездом, определены. За работу, товарищи.

Ничего обидного во всем этом для памяти Брежнева не было, просто всем сразу вспомнились наши беззаботные юность и детство, и мы, засмеявшись, начали выходить из палатки.

Дожди в Чечне затяжные, матерые, с бешенным, необузданным, как чеченский мужской темперамент, ветром. Мы уже работали при такой погоде в лесу на берегу Терека и не раз перешептывались, сидя в засаде, что наше милицейское спецназовское снаряжение ни к черту не годно. А вот чеченские бурка и папаха должны быть удостоены Нобелевской премии, как лучшее изобретение тысячелетья. В них можно выжить при любой погоде. Столько комфорта и тепла в бурке присутствует, что мы себе обещали, памятуя о будущем, прикупить это великое кавказское снаряжение для войны и мира.

Наш бэтээр стоит у самого входа в палатку, прикрывая от пуль, способных достать нас со стороны упрятанной в кустарник дороги. С дорожного полотна лагерь сибирского полка ВВ, в котором затерялась наша собровская палатка, не наблюдается. Но если какой отчаянный башибузук сумеет преодолеть заминированную чащобу, прозаборенную рядами колючей проволоки, то за короткий срок, пока не убьют, сумеет натворить немало бед. Поэтому бэтээр с броским именем Акула, если не на выезде, стоит на приколе, как крейсер Аврора. Это наша любимая броня, про которую даже песню сложили.

За эту дождливую ночь наш бэтээр вобрал в себя весь природный и душевный холод могучей Чеченской Республики. Садится на его броню, что голой задницей на ежа. Но мы, собровцы с юга Западной Сибири, люди предусмотрительные: у каждого есть свой поджопник — у кого подушка, подаренная казачьей семьей, у другого сиденье от венского стула. В Грозном я видел, как земляк из уиновского спецназа, начальник командированной на охрану фильтра спецгруппы, ездит по городу в персональном кресле, примостыренном за башней. А вокруг гроздьями винограда бойцы, один даже в краповом берете. И это в то время, когда все, опасаясь пули чеченского снайпера, не носят знаков различия, камуфлируют принадлежность к спецслужбам, их достижениям.

II.

«Мы непредсказуемы, потому что непредсказуемо наше начальство», — справедливая солдатская поговорка. Любит начальство операции в непогоду. То Грозный штурмует в новогоднюю ночь, то зачистки в дождливую бурю проводит. Есть в этом какая-то нервная выламонность. А может в этом виновата вечная нехватка керосина для авиации? В воздух её поднять — это какие надо связи иметь. А так, чтобы не случилось, сколько бы на земле людей не просило о помощи, ответ часто один»: Нелетная погода». Летчики, конечно, не при чем. Никто не скажет»: Не хочу, не буду». Российские асы всегда рвутся в бой.

Когда наши бэтээры выстроятся в колонну, а на собровском слэнге — «в ниточку», нам будет не хватать прикрытия с воздуха. Но вслух об этом никто не скажет. Надо марку держать. Ведь мы — спецназ Управлений по борьбе с организованной преступностью. «Рэксы», — как называют нас чеченцы-боевики.

За эту дождливую ночь землю под станицей Червленной, словно намылили. Водителям, пока до асфальта не доберутся, придется несладко. А уж потом — только по-разбойничьи ветер в ушах засвистит.

Москвичи и несколько курганцев сановито рассаживаются на броне бэтээра под названием «Гоша». Перед их посадкой я успел спросить — в честь кого наименовали. И Иван Кондратов, улыбнувшись, сказал, что так зовут собаку их боевого товарища Андрея Сионова. Пес-лабрадор, добродушный, верный, веселый, остался в Москве, и чтобы Андрей не сильно по нему тосковал, решили Гошу по просьбе Сионова увековечить. Теперь он у Андрея все время, как бы перед глазами.

Подполковники Миронов и Родькин установили радиообмен. Наши два бэтээра вышли проводить солдаты внутренних войск сибирского полка — у них белый медведь на рукавах камуфляжей. Эти пацаны любят бывать возле курганской палатки: их интерес к нашему специальному оружию по-детски восторженный, бесконечный. С особенной радостью они воспринимают разрешение сфотографироваться с СВД, Вээсэсом, пистолетом-пулеметов ПП-93, с Апээсом — пистолетом Стечкина.

Пацаны провожают нас на операцию с откровенной завистью. Их девятнадцатилетние бесхитростные физиономии печальны. Им снова оставаться в расположении, ходить в наряды, есть опостылевшую кашу и переживать за нас — собровцев, к которым солдаты относятся, как к старшим братьям. Они не знают — куда и на какое дело мы выезжаем. Мы видим, с какой романтичной серьезностью они, вылезая на дождь из палаток, нас провожают, но нет за нами пока никаких особенных подвигов. Главное наше достижение, что мы ещё ни разу не брали с собой этих мальчишек-солдатиков из рабоче-крестьянских внутренних войск. В перестрелке на Тереке, когда по нам били с правого берега из нескольких пулеметов, а потом даже нанесли минометный удар, мы справились сами двумя собровскими отделениями, загасив огневые точки. Даже в эфир не вышли, что подверглись обстрелу. А когда вражеский АГС изъяли, мы милостиво по-соседски записали его обнаружение на офицера-разведчика из ВВ, который был с нами на выходе. Желающих посмотреть на чеченский АГЭЭС, потрогать его солдатская очередь выстроилась, как в Мавзолей.

Головным пошел бэтээр москвичей из СОБРа ГУОП. По левую руку осталось позади вытянутое, как пожарный рукав, глубокое озеро. Мы подозревали, оно хранило в себе немало криминальных тайн чеченского участия во власти, Именно я нашел на плоском озерном берегу осколки лобового стекла «Жигулей». Немало таких машин с седоками, неугодными дудаевцам, пропало на дорогах Ичкерии. Людей убивали или уводили в горы, а легковушки топили — была такая оперативная информация. Но чтобы её проверить, нужны акваланги, легкие водолазные костюмы, а у собровцев, командированных в стреляющую республику, не было даже резиновых лодок, с помощью которых можно было проверить многочисленные, поросшие кустарником и камышом островки, где нас ждал не один десяток бандитских схронов.

Когда идешь на броне, впечатление от тебя и других: сидящих тесно людей, ощетинившихся стволами автоматов и пулеметов, что над пешеходами и другими мирно передвигающимися, нависает грозная, всемогущая сила — милующая и карающая. Когда она на тебя, как торнадо надвигается, кажется, что эта сила неуязвима. А на самом деле нет цели более беспомощной, чем бэтээр, усыпанный военнослужащими, сидящими на броне и внутри корпуса. Таящийся в засаде гранатометчик одним-единственным выстрелом может в корне изменить судьбу передвигающихся на броне. Поэтому, идя на задачу, каждый из нас держит, как у нас говорят, свой сектор, то есть все мы несем ответственность за машину и десант.

Пасмурное, изрыгающее холодную воду небо, в это утро низкое и такое тяжелое, словно на наших плечах лежат патронные ящики, неожиданно начинает светлеть. На это Иван, хозяин антикварной каски, прикрывающий с пулеметом ПК тыл московского бэтээра, улыбается мне и показывает большой палец: дескать, дождь скоро кончится и все будет ништяк. Я, удовлетворенный прогнозом, киваю ему головой. Иван понравился мне не только потому, что спросил, как я отношусь к казакам? Я ответил, что с большой любовью, Мне нравится, что он едет в чеченскую неизвестность с каким-то видимым удовольствием. Все москвичи, за которыми я с интересом наблюдал, мчались на броне, не замечая дождя, перешучиваясь, в то же время цепко ощупывая взглядом свои сектора. Воротники их утепленных камуфлированных курток были подняты, черные шапочки-боевки, модные среди спецназовцев всех родов войск, были низко надвинуты на глаза, чтобы не застудить лоб. Собровцы ГУОП шли на цель без видимого волнения, хотя в палатке при анализе обстановки я, вместе с Родькиным участвовавший в рекогносцировке, во всех подробностях, с карандашом в руке доложил возле карты, что боевиков, отдыхающих, залечивающих раны после январских боев Грозном может быть не сорок, а все восемьдесят и они могут вступить в бой.

Дорога на Шелковскую была пустынна, поэтому наш водитель Мишаня, которому в оперативных интересах было разрешено носить длинные, заплетенные в косичку, волосы, неожиданно поддал газу и какое-то время, чтобы показать себя, он, оперуполномоченный курганского СОБРа, с звучным погонялом — «батюшка» промчался рядом с московским бэтээром голова в голову. Но Родькин, любящий дисциплину, очень ответственный, спустившись в броню, прекратил это безобразие. И бронетранспортер Гоша снова помчался по безлюдному шоссе во главе ниточки. Хотя москвичи были у нас как бы в гостях, и это мы должны были вести их по территории, находящейся под нашим контролем. Но подполковник Миронов, ответственный за ход операции, поступал, как считал нужным, а мы ему подчинялись.

Бэтээры шли талантливо легко, мягко пружиня всеми восемью колесами, Башенные пулеметы были задраны высоко вверх. То, что КПВТ московского, бэтээра был заблокирован, можно сказать, завален тесно сидящими друг к другу офицерами, было неправильно. По своей срочной службе в ВВ я знал, что у операторов, находящихся внутри брони, пулеметы должны были ходить по кругу свободно, чтобы, найдя цель, немедленно открыть огонь.

Когда я видел, как беспечно люди ведут себя на броне, порой бэтээры напоминали мне елку, украшенную игрушками, у меня сердце кровью обливалось. Ни одна таким образом обсаженная военнослужащими машина не имела сил защитить их шквальным огнем, на который была способна. У нашей Акулы хобот КПВТ был свободен, мы, седоки, концентрировались в основном за башней. Только Родькин сидел, свесив ноги в командирский люк, всегда готовый нырнуть в спасительную, но только от автоматного огня броню.

На перекрестке дорог нас ожидала остальная бронетехника сводного отряда СОБР, подошедшие из Грозного и Шелковской. Меня всегда восхищала постоянная готовность офицеров нашей системы к работе.

При любой погоде они отличались бодрым видом, спецназовской подтянутостью, мгновенной реакцией. Спрыгивать с бэтээров никто не стал, но обмен приветствиями прошел по-спецназовски бурно. Челябинцы были по-прежнему без брони. Их бэтээр, назначенный возить командированных в Шелковскую собровцев, самым непостижимым образом оказался в Моздоке, и ходил теперь под тамошними заслуженными тыловиками. Вернуть его реально воюющим челябинцам не удалось. Ведь главное на войне — это служба тыла. Приехал в Моздок за боеприпасами челябинец Сергей, ему с порога отказывают, а потом, ещё раз изучив заявку, говорят: «Камуфляж твой мне очень понравился». Вернулся Серега, собровский тыловик, в свой запыленный, увешанный для защиты бронежилетами, «Уазик», переоделся в какое-то тряпье и торжественно вручил, чтобы откупиться свой новенький камуфляж моздокской роже, получив в ответ даже укупорку патронов для СВД — безумный дефицит. «Дабы мне было хорошо ради тебя», — живущих по такому ветхозаветному принципу немало толкалось в моздокских коридорах власти, по Ханкале и в аэропорту Северном, где на ночь укрывались представители госаппарата Москвы и Чечни.

Ниточка из семи бэтээров выстроилась так, что московский бэтээр Гоша снова шел впереди, а мы, курганцы, в хвосте. Такой грозной силе, мчавшейся на скорости, здесь на чеченской плоскости засады можно было не опасаться. Это в горах мы даже в таком количестве оставались бы уязвимой мишенью, а здесь на просторе для боевого маневра все условия. Мы, как стадо слонов, затопчем любого противника.

III.

О том, что семь русских бэтээров с десантом идут в сторону Шелковской Доквах получил информацию сразу же, как только собровская нитка попала в поле зрения одинокого пастуха, по которому офицеры только скользнули взглядом. Хвостовой бэтээр — ещё не уменьшился в глазах пастуха, как тот достал из нагрудного кармана видавшего виды плаща с капюшоном японскую портативную радиостанцию и выдал свою тревожную информацию.

Доквах был смотрящим за Старыми Щедринами. То, что милицейский спецназ идет на его село, сомнений не оставалось. Боевому выходу собровцев предшествовала наглая, без какой-либо подстраховки вчерашняя рекогносцировка. Незнакомый, с замазанными номерами старенький Уазик, сопровождаемый шумными, быстроногими сельскими мальчишками, долго на малой скорости, словно заблудился, ездил по селу. Но опытному глазу Докваха была понятна неброская логика сидящих в машине четырех русских вооруженных людей в спецназовских куртках, без головных уборов, с пулеметом ПК на заднем сидении. Его держал в руках крепкий, накаченный парень со сломанным носом и черными, смотрящими исподлобья глазами. Доквах сумел его разглядеть и почувствовать на себе девятый вал недоброжелательной энергии спецназера, его недоверие и решительность в случае опасности мгновенно открыть огонь на поражение. Машина дважды проехала по всему периметру села, надсадно урча, переехала вал, защищающий Старые Щедрины от разливов весеннего Терека. Возле реки никто из машины не выходил. Потом Уазик ещё немало по времени крутился в селе, а один из вездесущих пацанов, оседлавших высокий забор, сумел увидеть, что сидящий рядом с пулеметчиком человек держал на коленях большой лист бумаги и карандаш в его руке бегал очень быстро. Нетрудно было догадаться, что отрабатывался план села, его рисовали в подробностях.

Накрыть эту машину огнем Доквах не решился. Хотя лично он и ещё двадцать людей были уже здоровы, и им ничего не стоило поразить милицейский Уазик из «Мухи», а потом добить всех, кто останется в живых после разгромного выстрела. Село Старые Щедрины считалось глубоким тылом, где на сегодняшний день проходили лечение ещё шестьдесят пять неокрепших после тяжелых ранений в Грозном и в горах боевиков, и Докваху надо было сделать все, чтобы они выжили и вернулись в строй.

За себя лично Доквах не беспокоился. Его документы были в порядке. Он сохранил советский, молоткастый паспорт, и эта охранная грамота сберегала ему жизнь при проходе через российские блок-посты. Он, скромный сельский учитель, всегда честно глядел в глаза проверяющих его цепких милиционеров. Все, что он излагал при проверке документов и личном досмотре, соответствовало действительности и его невозможно было поймать на каких-то мелочных нестыковках его реального участия в жизни и легенды, которую он излагал про себя всем, кто знал его до 1992 года. Даже соседи не ведали, что в биографии Докваха было недолгое участие в Абхазской войне, защита Грозного в начале января 1995 года, ранение, потом служба в развед-диверсионном батальоне Басаева, ещё одно ранение. После госпиталя в горах, когда встать на ноги ему помогли пленные русские врачи, он с провожатым прибыл в родные Старые Щедрины, чтобы заниматься безопасностью тех, кто ещё нуждался в медицинской помощи и охране. Для всех в селе он был человеком, облеченным властью, данной ему находящимся в подполье Дудаевым. Этого было достаточно, чтобы молчать. Все в Чечне знали, что русская власть кончается с наступлением темноты. Можно было лишиться головы за излишнее любопытство. В селе Старые Щедрины сторонников Хаджиева не было, здесь боялись расплаты за грабежи российских железнодорожных составов, которые начались с приходом к власти «Джовхара». Российские поезда выходили останавливать и потрошить вагоны, как на революционный праздник. Сначала Докваху это не нравилось. Он даже упрекнул соседа, который после очередного разбойничьего налета, привез домой одиннадцать чугунных ванн.

— Зачем тебе столько? — возмутился учитель.

— Тебе какое дело? Гляди лучше в свои тетрадки, а не ко мне во двор. Все в этой жизни имеет цену.

Видя, что Москву грабежи поездов не особенно беспокоят, Доквах удивлялся, а когда прочитал в столичной прессе, что это одна из форм народного освобождения от советского колониального гнета, понял, что на его народ в Кремле положили глаз и готовят к чему-то серьезному.

Начитанный выпускник педучилища, Доквах долго не понимал, что происходит на просторах СССР, но в ту пору очень скромный во спасение своей психики взял и решил, что все это не его ума дело и ему на погибель. Теперь, когда с кем-либо в разговоре он вспоминал те смутные времена, то говорил весело и просто: «Иншалла!» Так можно было найти ответ на самые трудные вопросы.

Когда бэтээры на свертке в село разделились и начали брать Старые Щедрины в кольцо, Доквах вышел в эфир на запасном канале и приказал всем подконтрольным ему моджахедам укрыться в схронах. Все было выполнено. Лежачих раненных тоже спрятали под землей, где можно было безболезненно продержаться несколько суток.

Доквах всегда поражался способности своего народа к жизни в длительном напряжении, умению хранить тайны, даже артистичности перед лицом врага. На территории Чечни расплата за предательство всегда была неминуемой, поэтому жителей села он не опасался. Он знал, что на зачистку идет милицейский спецназ. Остроглазые пастухи доложили, что на головах людей появились какие-то непонятные шлемы, а в руках у некоторых винтовки неизвестной конструкции с надульниками и снайперскими прицелами. «СВУ — оружие спецназа», — понял Доквах, и его сердце забилось. Чтобы успокоиться, он сделал несколько быстрых вдохов. После задержки дыхания, он каждый раз выдыхал медленно, чувствуя, как сердце обретает прежний, уверенный ритм.

Доквах, аккуратно подстриженный, гладко выбритый, двадцати шестилетний парень в темно-синем отглаженном костюме и белоснежной рубашке — за его одеждой следила младшая сестра Седа — находился на веранде двухэтажного дома и, сидя на стареньком стуле, на котором любил отдыхать его покойный дед, сжимал в руке теперь бесполезную рацию. Она могла понадобиться только в том случае, если кто-то из его людей попросит о помощи. У Докваха был готов план на случай крайней необходимости. А пока надо таиться, соблюдать режим радиомолчания, быть приветливым, даже если враг войдет в дом, перевернет здесь все вверх дном, потопчет на детской половине игрушки. Русские спецназовцы были хитроумны, наблюдательны и не сентиментальны. Чей спецназ подходил к селу, Доквах догадывался, но продолжал молить Аллаха, чтобы это были не милиционеры. Он по Грозному знал, что менты, не веря никому, всегда настороженны, обыскивают профессионально, лезут в каждую дыру, дотошно исследуют документы. Они и правда были умны — эти лягавые. Умирать по-глупому Доквах не хотел. В селе было 394 двора. Всего проживающих 1680 человек. Он надеялся, что его хитроумные схроны российская милиция не сумеет вскрыть. Для себя он без всякого приказа сверху решил, что не отдаст русским ни одного человека, из ему порученных. Начнется бой, загорятся дома и у тех, кто сегодня держит нейтралитет, после гибели родственников, не будет другого выхода, как взять в руки оружие и уйти в горы вместе с Доквахом.

Быстроногой белочкой рядом с ним пробежала младшая, четырнадцатилетняя сестренка.

— Седа, — окликнул её Доквах. — скоро в село войдут русские, Будет зачистка. Находись рядом с мамой. Успокой её, на грубости военных не отвечай. Мы, мужчины, сами между собой разберемся.

IV.

На само село взяли курс три Уазика и бэтээр москвичей Гоша. Остальные машины с десантом заняли позиции, окружив Старые Щедрины. Подполковник Миронов недовольно морщился: ему доложили, что из села сумела вырваться синяя «Нива», забитая людьми, и ушла по колдобинам, подпрыгивая, как лягушка. Курганский бэтээр не стал её преследовать, а приказ об открытии огня на такой случай во вводной перед началом операции не отдали. Ругать Миронов, как руководитель операции, мог только себя, но он не ругался, понимая, что в машине могли быть просто напуганные крестьяне. На всех чеченских дорогах при вопросе на блок-постах: «Куда держим путь?»- ответы могли быть, как государственная награда, только трех степеней: на похороны, в больницу или на свадьбу едем.

Начинать зачистку в таком большом селе со стрельбы и жертв не хотелось. Весна была в самом начале: он знал, что жители Старых Щедринов занимались посевом, привыкали к мирной жизни и врываться в село по-пиратски — такого приказа он не имел. Предстоял наихудший вариант зачистки — через переговорный процесс, диктуемый обстановкой в Чечне. Явного перевеса сил не было ни с той, ни с другой стороны. Удуговская пропаганда в своих радиопередачах преподносила российские вооруженные силы и правоохранительные органы, как беспредельщиков. Московские пресса и телевидение в открытую оказывали моральную поддержку дудаевцам или держали вооруженный нейтралитет, рассказывая в основном о страданиях измученных войной чеченцев, не вспоминая о том уголовном мраке, который распростерся над республикой с приходом к власти Дудаева, когда жизнь простого человека ничего не стоила.

В этой войне не было ни фронта, ни флангов — и это уже давно морально давило на Николая Миронова и его собровцев.

Командира курганского СОБРа подполковника Евгения Родькина он оставил при себе.

— Кто будет вести переговоры со стариками? — сначала спросил Родькина для порядка, и сам же быстро ответил: — Ты, Женя, будешь разговаривать с ними. Посолиднее, чем все мы, выглядишь.

Ветеран Афганистана Родькин Евгений Викторович за время командировки, на её тридцатый день отрастил густую, черную бороду. Кареглазый, он походил на чеченца, говорил степенно, и внятно, не жестикулировал. Он был вежлив, тверд, никогда и никому не обещал лишнего и за свои слова всегда отвечал. Родькин не стал отнекиваться, понимая, что слова Миронова — это почти приказ. И курганский бэтээр с десантом принял под свою команду командир отделения — молодой капитан. Курганцы и челябинцы закрыли село по Тереку, взяв под свой контроль переправу, берег и растущий по нему густой кустарник, где щипы акаций ранили, как бандитские пиковины.

Первую легковую машину, которая попыталась выехать из села, московские собровцы остановили, и Миронов дал команду чеченцу-водителю вернуться и привезти сюда к ним — главу сельской администрации Усмана.

Пока его не доставили у Миронова с Родькиным было время, не суетясь, поразмыслить, как дальше развивать события.

Село уже возбужденно бурлило. Собровцы, ставшие блок-постом на околице, невооруженным глазом видели, как от дома к дому стали переходить, а кое-где и перебегать люди. Открывались, закрывались высокие, окрашенные в зеленый цвет ворота домов, надсадно-глухо вопили собаки, растревоженные волнением, гортанными голосами хозяев.

Пейзаж, открывшийся перед глазами офицеров-собровцев, был до боли знаком. Уже совсем скоро им предстояло ворваться в этот чужой, непривычный мир, где нельзя было прямо и открыто глядеть на женщин, отвечать на их вопросы полагалось стоящему рядом мужу. А именно от женщин прежде всего можно было услышать оскорбления по своему адресу, за которые в обычной жизни полагалось административное наказание, а здесь на всех людей полагалось реагировать, как на больных, отравленных ядом многолетней, криминально-революционной вседозволенности и вражды.

Чеченцев защищал адат — неписанные правила чеченских взаимоотношений. Русских, проживающих в Ичкерии, не защищал никто. Даже собровцы, прежде чем применить оружие, должны были тысячу раз подумать, а стоит ли это здесь, за Тереком, делать. На этот день в зоне ответственности сибирского полка внутренних войск, курганского и челябинского СОБР за месяц погибло одиннадцать солдат. Только двое были убиты боевиками, остальные встретили смерть при неосторожном обращении с оружием.

Когда показалась машина, везущая Усмана, Миронов вдруг с заметным волнением снова спросил:

— Ну что мы его старикам скажем?

— Их ещё собрать надо, — суховато ответил Родькин. Внешне он был спокоен. — Старики здесь — мудрый народ. Любят порядок.

Усман, глава сельской администрации, оказался сухоньким, невысокого роста, с непокрытой головой чеченцем сорока пяти — пятидесяти лет. Он был в помятом, темно-коричневом костюме и стареньких, давно нечищеных полуботинках. Разволнованный окружавшей село боевой техникой, он не стал тратить время на переодевание, а в чем был на дворе, в том и прыгнул в машину, из которой его позвали к российским военным.

Старшие офицеры, козырнув, представились…. Усман тоже назвал свое имя, фамилию, должность. Родькин кратко изложил суть вопроса:

— Мы — не армия, а представители Главного Управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Мы располагаем сведениями, что в селе есть вооруженные люди. Предлагаем им выйти и сдать оружие. При добровольной выдаче автоматов, людям, их сдавшим, ничего не будет. Если, конечно, они не принимали участия в расстрелах и истязаниях. Если на них нет крови, люди вернутся к своим семьям.

Усман слушал русского офицера, проговаривая его слова про себя. Его волнение выдавали губы… Он шевелил ими, как школьник, перешептывающий слова диктанта. Потом Усман собрался с силами и сказал:

— В феврале мы сдали федералам двенадцать автоматов и несколько маленьких гранат. Не знаю, как они называются. Больше автоматического оружия в Старых Щедринах нет.

— По нашим сведениям в селе на хранении больше ста автоматов, — твердо и громко сказал подполковник Миронов.

— На нас клевешат.

— Есть ли в селе раненые боевики?

— Нет. С начала 1995 года в село привезли и похоронили пятерых молодых людей. Родственники говорят, что молодежь попала под случайный обстрел.

Ничего другого старшие офицеры СОБР и не ожидали услышать. Проведя два года в Афганистане, в округе Хост, советником Царандоя, Евгений Родькин участвовал в десятках таких, не дававших никакого результата, переговорах. Глядя в затуманенные страхом глаза Усмана, Родькин знал, что этот человек будет биться за свое село до последнего. Лгать иноверцам, как заблагорассудится, чеченцу позволял Адат.

— В таком случае мы начнем подворный обход… Пусть жители села приготовят домовые книги, — строгим голосом произнес неприятные для главы администрации слова подполковник Родькин. — У нас есть списки лиц, воевавших у Дудаева.

Солнце вышло из-за туч, засияло слепяще-сильно. С лица Усмана ушли глубокие тени, даже морщины разгладились, он вдруг помолодел и предельно уважительно, обращаясь к Родькину, сказал:

— Командир, давай соберем стариков. Пусть свое слово скажут. Они хозяева села, а не администрация. Лично меня молодежь не послушает.

Миронов и Родькин переглянулись и дали добро. Все разворачивалось по плану.

В село поехали вместе. В головном «Уазике» на переднем сидении Усман, на заднем сидении с автоматами на предохранителях подполковники. Следом две машины, набитые собровцами и бэтээр.

Сельские улицы уже были пустынны, словно всех поразила внезапная болезнь. Родькин ехал по селу, как сквозь строй, ощущая себя в прицеле десятков глаз — недоброжелательных, желающих ему несчастья на этих узких, опасных для собровцев улочках.

В Афганистане все было в тысячу раз понятней и проще. Когда на зачистках муджахеддины начинали бой, силы, проводящие операцию, оттягивались, и в дело вступали винтокрылые машины. Ответственность за происходящее несли афганские партизаны, которым часто не хватало выдержки пересидеть, переждать плановые выходы царандоя. Смертельно разящие нурсы неслись с небес карающими мечами и муджахеддины погибали, наказанные за гордыню, вспыльчивость, молодую нетерпимость. Вместе с ними под глинобитными завалами умирали их жены и дети, не ставшие мстителями. Всего этого Родькин не хотел здесь — в Чечне. Он считал, что войск сюда нагнали с избытком. И вероятности попасть под огонь своих было куда больше, чем под обстрел чеченских боевиков. Он не верил здесь никому: ни чужим, ни своим, доверяя только собственным чувствам, которые сегодня были обострены особенно. То, что оружие в селе хранилось в каждом доме, он ни минуты не сомневался, а вот сил, чтобы изъять его, не хватало. Он видел, что молодым собровцам хочется окунуться в бой, проверить себя под автоматным огнем, может быть даже совершить подвиг. Он называл это грехами молодости и не торопился разжечь пожар. «Иншалла», — редко, но метко Родькин использовал эту восточную присказку, переводя её по-своему, по-советски: «Как будет угодно судьбе». К ней он относился настороженно, как к капризной, знающей свою красоту, диве. Судьбу не полагалось гневить.

Родькин вежливо обращался с судьбой и требовал того же от подчиненных. Происходящее в Чечне ему было не до конца понятно: он чувствовал неискренность политиков и большезвездных начальников, пославших его на войну. Политический смрад висел над Чечней. Её вулканизация была реальностью, карающей всех, кто оказался втянутым. Родькин вглядывался, вчитывался в Чечню, как в старую книгу, язык которой ещё был сложен для понимания.

По дороге в администрацию, Усман успел рассказать, что жители недавно получили зерно. Мельница есть, пекарня тоже. Сейчас активно идут посевные работы: бывшие колхозники сеют пшеницу, ячмень, овес, люцерну. Все семена в наличии. Земля подготовлена. Хорошо родятся арбузы, капуста, лук. Вот картошка плохо растет, не приживается здесь.

— А школа, — спросил Родькин, — Что со школой?

— Школа средняя, — сказал Усман. — Детей школьного возраста 270. Но не все учатся.

— Почему?

— Школа не всегда работает. Учителя на месте, но их некомплект. С зарплатой беда, дали зарплату только за два месяца. Я лично, — разочарованно вздыхал Усман, — получил свою только за январь. Пенсию не получаю. А у меня двое детей — школьников, жена. Наурскому району, знаю, деньги правительство выделило, а Шелковскому пока ничего.

Здание администрации — одноэтажное, ничем не примечательное, скромно стояло посредине села. Деревянный навес над входом прятал от вновь начавшегося дождя двух седобородых старцев в темно-синих фетровых шляпах, на ногах стариков были ботинки с галошами, носки которых загибались вверх, как носы турецких филюг. На приветствия Усмана и собровцев старейшины ответили с высокомерным достоинством.

— Проходите, проходите, — пригласил всех зайти Усман.

Он не отдал никаких поручений насчет быстрого сбора старейшин. Его подчиненные: пожилая женщина, гонявшая костяшки на счетах — бухгалтер и молодая девушка, наверное, секретарша остались на месте. Приветствуя вошедших мужчин они на секунду встали и снова углубились в дела. Родькин понял, что механизм поведения людей во время зачисток здесь отработан до мелочей. Подполковник знал только про одно такое, проведенное в Старых Щедринах, мероприятие. Информация о работе командированных в Чечню предшественников из МВД всегда добывалась с трудом. Даже схемы минных полей передовались наспех: «Туда ходи, а вот туда не смей! Взлетишь!» Механизм отъезда командированных был не отработан, поэтому все торопились, собирались нервно, лишь бы успеть вырваться с этой опостылевшей территории. О зачистках, проведенных в Старо-Щедринской армейцами, Родькин вообще ничего не знал.

V.

Нам, курганцам и челябинцам, приказали перекрыть село со стороны Терека. Мы оставили бэтээр за валом, а сами россыпью прошли вдоль реки и наглухо запечатали переправу. Паром, идущий с того берега по мощному, стальному проводу, с полдороги вернулся обратно. Никому не хотелось встречаться с военными.

На мокром камне, ожидая паром, как ни в чем не бывало, сидела молодая, с искусно повязанным на голове платком чеченка и нисколько не страдала от дождя. Мы, наблюдая, как паром торопится пристать к правому берегу, остановились с ней рядышком. Посмотрев на наше оружие, она задержалась взглядом на автомате Илаева, крышка ствольной коробки которого была украшена аж тремя картинками с обнаженными девушками. В прошлом лихой десантник, Сашка добыл этих красоток, удачно купив жевательные резинки. У доброго солдата все пойдет в дело. Взгляд миловидной чеченки, сначала изучающестрогий, стал лукавым и она сказала:

— Как вы без них обходитесь?

Мы ничего не поняли.

— Ну, без девушек, — пояснила, улыбаясь, она.

— Мы их во сне видим, — на полном серьезе сказал я.

— Э-э-э, несчастные, — сочувствуя нам, сказала чеченка. — Я фельдшер. Знаю то, что вы не знаете. Мужчине без женщины долго нельзя.

Езжайте скорее домой. Так лучше будет. Для здоровья.

«Что за народ, — подумал я. — Все на боевом посту. Если не мечом воюют, так словом».

Терек под вновь пролившемся дождем казался мне неприступным. В этом месте он оказался особенно широк и мутен. В бешенной казачьей пляске на воде крутились воронки. Но казаки здесь в Старо=Щедринской, Ново-Щедринской, старинных станицах Гребенского и Терского казачьего войска уже давно не жили. Их исход начался с первых лет Гражданской войны. О том, что казаки в списке репрессированных на Северном Кавказе народов были самые первые, в Чечне не любили вспоминать. Когда по приказам Свердлова, Орджоникидзе казаков с семьями выселяли из станиц, их дома и угодья занимали горцы, чтобы строить здесь свое кумачовое счастье. Я считал чеченцев легковерным народом. История на их пути все время расставляла капканы, в которые они с легкостью попадали. Здесь в Чечне я понял, что их извечная мечта не свобода, а воля. Но за обретенную за счет других волю жизнь берет особую плату.

В глубину леса, идущего вдоль реки, идти не хотелось. Можно было в клочья изорвать куртки и камуфляж об острые шипы акаций. Сменной форменной одежды у нас не было. ХОЗО УВД перед командировкой не особенно о нас позаботилось, ведь мы были офицерами 6-го отдела, другими словами, самыми строгими блюстителями закона в системе… Поэтому те, у кого были тысячи возможностей воровать, нас недолюбливали. Однажды за Тереком мы подняли схрон с доброй сотней турецких камуфляжей. Мне они оказались малы, только двум собровцамфорточникам подошли, но те побоялись их одевать, решив: не стоит из-за чужого барахла рисковать жизнью — свои вэвэшники или армейцы могли подвалить.

Мы сконцентрировались на выходящих к реке дорогах и тропках. Долго никакого движения не наблюдалось. В селе не стреляли — это радовало и одновременно настораживало. Опробованным верхним чутьем я знал, что Старо-Щедринская таила в себе немало опасностей. Особенно мы волновались за Родькина. Мы знали, наш командир будет биться до последнего патрона, и считали, что лезть в пасть волка таким малым количеством людей было безумием. Но такого регламента действий требовала политическая ситуация в Чечне. Куда качнется народ? За кем пойдет? От этого зависела дальнейшая жизнь республики.

Сначала мне показалось, что на тропинку, которую мы держали с Уфимцевым, вышел, стоящий на дыбах медведь. У нормального человека такой ширины плеч, косматости и роста не могло быть. Но откуда на чеченской плоскости медведи? В Ставропольский край и Дагестан убежало спасаясь от войны, все живое: олени, лисы, даже волки.

Мы увидели человека! Несмотря на дождь и налетающий из-за реки ледяной ветер, он был в рубашке с коротким рукавами, истертых вельветовых брюках и галошах на босу ногу. Его иссиня-черные волосы как у Маугли спадали до плеч, красиво-богатырски развернутых. В левой руке у парня двадцати пяти лет был старинный, необыкновенного изгиба и остроты топор. Такой я видел только в кинофильмах про рыцарей. Глаза у парня с иконописным, узким, чисто выбритым лицом, радостно по-детски сияли. Он был не в себе. И Уфимцев, угрожающе направив на выплывшего из-за дождевого тумана чеченца, автомат, сознательно-шумно передернул затвор.

— Стоять! — закричали мы в один голос.

Но парень, играя в руке топориком, не снизил скорости наступления.

— Стой! Тебе говорю! — начальственно прикрикнул Уфимцев.

Парень, явно не видя нас, стал на ходу прислушиваться. Он шел тяжело, по-слоновьи вбивая ступни в мокрую землю.

Олег взял молодого нохчу в прицел и уже самым обыкновенным тоном сказал:

— Стой. Буду валить.

Замерев, парень быстро поднял топор и, закрыв лицо его широким изящным лезвием, как бы спрятавшись за топор, испуганно, почти робко произнес:

— Не надо валить.

Уфимцев опустил автомат. Стало ясно — перед нами больной человек. Спрашивать у него документы в прибрежной лесной полосе бессмысленно, даже смешно.

— Не надо валить. Не надо валить, — продолжал монотонно, словно молился, говорить чеченец.

— Не бойся, — примирительным тоном сказал я, — Брось на землю топор и уходи.

Топор был уникальной, древней работы, и я хотел забрать его. Стыда я не чувствовал. Я сразу убедил себя, что шарашиться по лесу с таким топором для больного большая опасность. Столкнувшись в лесной чащобе с вооруженным монстром, любой быстро нажмет на курок.

— Брось топор к ногам и уходи! — прикрикнул я, сделав несколько шагов к чеченцу. Нас разделяло не больше десяти метров.

— Не надо валить, — продолжал говорить блаженный, пряча лицо за лезвием топора.

Уфимцев был абсолютно спокоен, а я начинал раздражаться. Мне вдруг показалось или я хотел убедить себя, что парень только прикидывается больным и готов пустить топор в дело.

Я снял автомат с предохранителя, передернул затвор.

— Застрелю! — стал кричать, — Брось топор и у……й!

Душевнобольной был на полторы головы выше меня. Он вдруг стал раскачиваться из стороны в сторону, словно готовился танцевать и больше из-за топора не выглядывал.

Мы с Уфимцевым почти бегом сократили расстояние, и я с налета прикладом автомата с размаха ударил чеченца в живот. Тот беззвучно, как свалившийся с телеги мешок, упал ничком. Я быстро выхватил из его ослабевшей руки топор, отбросил его в сторону, хотел нанести прикладом второй удар в голову, но Уфимцев остановил меня.

— Нельзя быть детей, — сказал.

Когда чеченец начал внятно дышать, а потом поднес руки к лицу, мы ушли — вернулись на берег Терека. Отнятый топор я унес с собой, сунув его за спину.

VI.

Старейшины собрались в течении тридцати минут. Последним зашел глубокий старик в иссиня-белой шапочке, означавшей, что он совершил Хадж и, судя по возрасту, не один раз. Все при его появлении, включая собровцев, уважительно поднялись.

По тому, как старики оживились, подполковник Миронов понял, что можно говорить. Родькин начал разговор со слов, которые заставили стариков сосредоточиться:

— Здравствуйте, уважаемые отцы!

Надо было пройти Афганистан, опалиться тамошним солнцем в боях муджахиддинами, чтобы навсегда осознать: в мусульманском мире старость — это святое, Слушая разговоры бывалых людей, что Чечня своим мятежом надорвала природные силы, как бы смертельно подорвалась на фугасе и не сумеет восстановиться, Родькин знал, если чеченская молодежь сбережет нравственную власть стариков, сохранит святое к ним отношение, народ обретет прежние силы, справится с обуявшим многих грехом беспредела, отучит юношество черпать силы в насилии над беззащитными русскими стариками, старухами, женщинами, девчонками, над теми, кто не имел оружия для защиты.

— Уважаемые отцы! — снова сказал подполковник Родькин. — Мы — не армия. Мы — представители Главного Управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Нам не хочется заходить в ваши дома в поисках оружия и людей, совершивших на территории Чечни кровавые преступления. Мы надеемся, что вы своей властью убедите молодежь села сдать оружие. Вы знаете всех, кто ходил здесь по улицам с автоматами. Если они добровольно сдадут оружие, мы не подвергнем их аресту. Если они не палачи, то эти парни и мужчины спокойно вернутся домой, к семьям.

— Никого из тех, кто продолжает воевать, в селе нет, — сказал старик в зеленой, импортной феске и экзотических галошах. — Автоматов тоже в Старых Щедринах нет. Сдали все.

Подполковник Миронов решил усилить давление:

— В таком большом селе не может не быть оружия. Подумайте о последствиях. У нас есть фамилии тех, кто воевал и воюет у Дудаева. Их дома мы зачистим в первую очередь и особенно тщательно.

Ничего не ответив Миронову, старики перешептались и в полный рост поднялся сохранивший юношескую стройность старик старше семидесяти:

— Я с тридцать пятого года веду трудовую жизнь. Я жил в Советском Союзе. Воспитан им, теперь из людей сделали хороших овчарок. Какие здесь боевики? Нет тут боевиков. Мы — трудовой народ. Мы сохранили в районе колхозы, овцеводство. У нас на выпасе больше двадцати тысяч баранов, три тысячи голов рогатого скота. Озимых посеяли более трех тысяч гектаров. В Шелковском районе не убивают людей. В Старых Щедринах живут двенадцать заслуженных механизаторов, СССР. У нас было много передовиков производства, даже есть бывшие Депутаты Верховного Совета… У нас не было времени заниматься хулиганством. Возле нашего села не делали засад, мы не воевали ни с кем.

Внимательно слушая пожилого человека, Родькин верил в его искренность. Он видел тоску старика по прежним, спокойным временам и хотел того же. Политическая воронка, в которой оказалась Россия, убивала его силы, терзала душу. Подполковника-афганца раздражали розовощекие политики-всезнайки, взявшие моду говорить: «Эта страна». Россия была его страной — любимой, многострадальной, за которую он немало повоевал. Согласно-доброжелательно кивая в такт словам старика-чеченца, выслушав его, не перебивая, Родькин сказал не то, о чем думал минутой раньше:

— А кто грабил российские поезда на железной дороге? Разве не ваши дети и внуки? Все они, по нашим сведениям, были с автоматическим оружием.

На что старикам было нечего возразить.

— Мы не овчарки, чтобы гонять людей по дворам, — вымолвил интеллигентного вида старик — бывший учитель. — Молодежь станет на нас показывать пальцем. Сейчас не те времена. Власть стариков убита, теряет смысл.

Молчание в комнате, где друг против друга сидели чеченцы и русские, начинало затягиваться.

— Мы пришли в село, чтобы помочь вам, — нашел нужные слова Миронов. — Меньше оружия, меньше крови.

— Охотничьи ружья у лесников тоже станете отбирать? — спросили его.

— Если стволы не зарегистрированы, заберем. Мы действуем в соответствии с Законом о милиции.

— Не действуют здесь никакие законы, — тихо, но все услышали сказал старец-хаджи: — На все воля Аллаха. Иншалла. Поступайте, как считаете нужным.

Тут дверь отворилась и в комнату не вошел, а ворвался начальник милиции Шелковского района. Шумно, по-хозяйски обстоятельно со всеми поздоровался. И, ни о чем не спрашивая, глядя в лицо Родькина, которого знал лично, заговорил:

— Мне позвонили. Сказали — в Старо-Щедринской работают неизвестные военные. Может, бандиты переодетые!? Вот поднял своих людей по тревоге. И прибыл в полном составе. А тут мирный, простой разговор. Правда, столы не накрыты. — Начальник милиции примирительно улыбнулся. Он был страшно обижен, что командированные в его район собровцы проводили специальное мероприятие, не поставив в известность начальника райотдела. Это был удар по его милицейскому самолюбию и престижу.

Русские офицеры отмолчались и полковник Д. продолжил:

— В моем районе мы поддерживаем порядок. Здесь нет уголовного беспредела. Во власти только лояльные правительству люди.

Подполковник Родькин знал, что эта речь может затянуться надолго и взмахом руки остановил полковника Д.:

— Разве прокурор Шелковского района не призывал убивать русских?

Разве не в Шелковской недавно вырезали русскую семью: пожилую женщину убили ножом, нанеся ей семнадцать ран, а потом перерезали горло.

В вашем райотделе это дело оформили, как преступление на бытовой почве.

Родькин не стал во всеуслышание озвучивать, что именно его собровцы взяли в ночной засаде пятерых вооруженных духов, сдали их в райотдел, сказав полковнику Д., чтобы подождал приезда оперативников курганского СОБРа. Но начальник Шелковского РОВД своей властью отпустил духов на волю, заявив, что эти люди из его агентурного аппарата.

По лицу полковника чеченской милиции Д. серой полевой мышкой пробежала тень, но он овладел собой и без всякой горячности продолжил:

— Нам надо больше взаимодействовать, обмениваться информацией, доверять друг другу.

Старики-чеченцы с интересом наблюдали за спектаклем, который перед ними разворачивался. У старика в зеленой феске даже мелькнула мысль, что может быть милиционеры доспорятся до того, что забудут зачем в Старых Щедринах собрались.

Полковник Д. вдруг перешел на чеченский язык. По интонации его речь была вызывающей, даже угрожающей. По тому, как посуровели лица стариков, а глаза засияли сталью, начальник райотдела говорил что-то очень обидное. Русские офицеры: два подполковника и трое собровцев, державших под своим наблюдением вход в комнату и окно, изумленные наглостью полковника, осмелившегося на длинный монолог без перевода, пока молчали. И тут Родькин достал из бокового кармана камуфляжных брюк небольшой блокнот и стал записывать то, что воспаленно говорил старейшинам полковник Д. Увлеченный речью, тот заметил, что его фиксируют самым последним. Старики уже с давним интересом разглядывали бородатого, похожего на чеченца, русского подполковника, знавшего чеченский язык, пораженные таким открытием.

Голос начальника райотдела, плотного, большеголового, минуту назад звучащий уверенно, стал потихонечку гаснуть, а потом затих.

— Решение будет такое, — сказал подполковник Миронов, представитель ГУОШ. — Сейчас разойдемся на десять минут. Перекурим. Старейшины, не выходя из комнаты, посоветуются. Повторяю, если вы нам не приведете людей, которые захотят сдать автоматы, мы начинаем подворный обход. Мы будем зачищать село, а вы будете здесь, в этом помещении, под нашей охраной.

Родькин спрятал блокнот и вышел из комнаты первым. Он был недоволен ходом переговоров. План операции, составленный в ГУОШе, подписанный его начальником, был данью моде, навязанной из Москвы, где, похоже, даже гордились тем, что в Чечне не введено чрезвычайное положение. Противостоящим боевикам российским спецназовцам вместо боевых, навязывались миротворческие функции. Ведя себя, как голубые каски, изъять оружие, хранящееся в селе, было практически невозможно. В списке, который привез с собой из Грозного подполковник Миронов, были только фамилии боевиков, уроженцев Старо-Щедринской. Их инициалы и адреса проживания отсутствовали. Найти этих людей не представлялось вероятным.

Выйдя за Родькиным, Миронов с серьезным выражением лица, даже с какой-то надеждой спросил:

— Евгений Викторович, вы знаете чеченский язык?

— Да нет, Николай Венедиктович, я вдруг сильно по семье заскучал.

Решил домой письмо написать…

На улицу Миронов вышел один. Родькину закрыла дорогу молоденькая, хорошо одетая, изящная чеченка — секретарша Усмана и сказала:

— Вы, когда вошли, военные, напугали всех. Аж руки у нас затряслись. Такие симпатичные, а от вас все шарахаются…

— Не бойтесь, — устало улыбнулся Евгений. — Мы с женщинами не воюем.

Пока старики, собравшись в круг, тихо беседовали, начальник Шелковского райотдела милиции, молча сидел за столом Усмана, который вышел на улицу успокоить собравшихся возле здания администрации односельчан. Полковник Д. вслушивался в растревоженные, доносящиеся через открытую дверь голоса и думал, что измучился быть чужим среди своих, своим среди чужих. Он опасался всех. Его арестовывала ДГБ Дудаева и контрразведка внутренних войск. Когда пришел к власти Джохар, полковник спасал Доку Завгаева и руководил службой безопасности Хазбулатова. Все его мысли были о детях, которых некуда было вывезти из опаленной огнем и страхом Чечни. Каждую ночь полковник Д. засыпал с автоматом в руках, держа под подушкой и в других комнатах гранаты РГД и Ф-1. Он в любую минуту был готов принять неравный бой за жизнь своей семьи. Лавируя между правыми и виноватыми, проявляя чудеса дипломатии, полковник Д. чувствовал, что теряет лицо и жалел, что уехал с Дальнего Востока, где служба и жизнь складывались успешно.

Он хотел для своей Чечни крепкой, законной власти, без воровства и коррупции, без унижения слабых. Революции только отравляли жизнь простого народа — в этом он ни грамма не сомневался. Чтобы что-то переустроить, считал он с высоты своих лет, надо, чтобы лидеры уже имели это хорошее в своем сердце — в абсолютном преобладании.

Полковник Д. считал, что сорок пять суток милицейской командировки в Чечню — срок, не дающий результатов. Первые пятнадцать дней российские милиционеры осматривались, налаживали связи, потом пятнадцать суток интенсивно работали, а остальные дни готовились к дембелю. Кому хотелось умирать на этой малопонятной среднерусскому человеку земле. У командиров подразделений была одна сверхзадача — вернуть своих людей в Россию живыми, здоровыми.

Чеченцы возле здания сельской администрации, несмотря на льющийся дождь, накапливались. Женщин и детей среди них не было. И подполковник Родькин, преговорив с Мироновым, вызвал по рации своих людей. Курганцы на бэтээре Акула примчались самой короткой дорогой и с видимой охотой — поднадоело шататься по лесу — рассредоточились возле администрации, а бэтээр стал крутить башней — это наводчик определялся с возможными целями.

У входа в здание скопилось больше сорока мужчин. Внешне они не выражали агрессии, просто молча ждали решения стариков. Миронов пытался поймать на себе хотя бы один взгляд, но чеченцы отводили глаза. Выражение их лиц оставалось спокойно-брезгливым. Служивший до СОБРа в милицейской разведке, Миронов гордыней не страдал, имея многолетнюю привычку всегда оставаться в тени. И в обстановке такого взаимонеудовольствия чувствовал себя уютно. Перед ним стояла конкретная цель — изъять у этих людей оружие. Сегодня в Старых Щедринах он представлял закон, о существовании которого здесь давно забыли и вспоминать не хотели.

VII.

Доквах с легальным паспортом в левом нагрудном кармане пиджака, закрывшись от дождя большим куском целлофановой пленки, торопясь в дом, где умирал от воспаленной раны Хамзат, специально прошел возле здания администрации. Он владел всей информацией о силах и средствах, задействованных русскими на зачистку, но надо было поглядеть на противника, чтобы оценить степень его готовности к бою, решительность, выучку. Возле администрации стояло два бэтээра. Восемнадцать собровцев, спокойно перенося непогоду, отлично вооруженных, неподвижными, холодными статуями стыли под дождем, крепко держа весь периметр здания. Под навесом без особого любопытства рассматривая толпу, переговариваясь, стояли два уверенных, снаряженных по-спецназовски, командира. Один, с головой, покрытой светлой паутиной волос, в накинутым на плечи офицерском дождевике, курил. Вот он нервно бросил сигарету и офицеры вернулись в дом.

Доквах, узнанный всеми, кто толпился у здания, ни с кем не здороваясь: все поняли — почему — ускорил шаг.

Он вышел из дома без рации. Надо было скорее добраться туда, где прятался Хамзат, чтобы не только проводить его, но и не потерять связь и управление моджахедами.

Пройти по улицам села с рацией сегодня означало подписать себе смертный приговор. Доквах покидал дом, свой пост, недовольный тем, что хозяин, прятавший Хамзата, настоял на присутствии полевого командира.

Хамзата, семнадцатилетнего парнишку, переправили через Терек на лодке неделей раньше. Две раны, полученные в Грозном при ночном обстреле комендатуры, вели себя сначала спокойно. Но надежды на выздоровление юного воина не оправдались. Фельдшерица, лечившая Хамзата, не смогла толком ничего объяснить.

— Умирает, — сказала она потерянно, — когда Доквах вошел в летнюю холодную комнату.

Если бы не присутствие русских в Старо-Щедринской, Доквах бы помчался за хирургом даже в Кизляр. Но фельдшерица сказала, что юноша обречен:

— У него молниеносный сепсис, наверно.

Тайным входом Доквах ушел в подземелье, где было сыро и холодно, как в средневековой темнице. Голая лампочка в сорок пять ват светилась желтовато-тускло, как глаз шакала. Доквах подошел к изголовью лежащего на деревянном топчане воспаленно-тяжело дышащего парня и понял, что все слова, которыми он попытается утешить этого человека будут дежурно вычурны.

— Ты счастливый, — сказал Доквах, взяв в свои холодные руки горячую потную ладонь Хамзата. — Скоро увидишь Аллаха. Он встретит тебя, как героя. А нам, грешным, плохо воюющим, не выпало такого счастьябыть ранеными в бою с неверными и умереть за родину. Мы будем к этому стремиться. Ты меня слышишь?

Хамзат приоткрыл глаза и чуть заметно кивнул гладко выбритой головой. Он страдал от потрясающего озноба, а налицо была проливная потливость. Усы и редкую юношескую бородку фельдшерица, принимая раненого и приводя его в порядок неделю назад, не оскорбила бритвой. Парень, несмотря на крупную, красную сыпь на лице, был прекрасен уже какой-то неземной красотой. На щеках вестником смерти, как сигнальные костры в ночи, пылал румянец, убивающего юношу заражения крови, Доквах не стал говорить Хамзату, что в селе работает русский спецназ. Юный воин то терял сознание, то приходил в себя. Доквах не знал его раньше, но видя его беспомощным, как младенец, легко представил его плачущим мальчиком, упавшем на крутых, вырубленных в камне ступеньках, ведущих к родовому дому, у высокого фундамента которого на скамейке сидел в косматой папахе старик и ласково звал к себе заливающегося слезами внука.

— Иди ко мне, иди сюда, малыш, — поигрывая пальцами ласково-требовательно говорил дед, но не поднимался с места. Внук, только начавший ходить уверенно, должен был сам, преодолевая боль и страх, попасть в спасительные объятия старого человека. И Хамзатик с разбитым в кровь лбом полз по каменным, столетним ступенькам лестницы, ведущей в небо.

Все это цветным миражом мелькнуло в растревоженном сознании Докваха и пропало. Он снова был один на один с умирающим юношей.

Доквах с ненавистью к русским подумал, что в России, когда ребенок падал и ушибался, к нему со всех ног неслись мамки, няньки, отцы и деды. А пацан, упавший на ровном месте, избалованный таким вниманием, поддавал реву. И его заласкивали, тут же искали виноватых, предлагали стукнуть того, кто сделал ему, маленькому, «бобо». И раскрасневшийся от пережитого волнения младенец, стучал по полу или углу, оказавшемуся на пути шкафа крохотным кулачком.

«Не умеют в Москве воспитывать воинов, — думал Доквах, — Разучились». Но тут же поймал себя на мысли, что знает немало случаев, когда окруженные в Грозном русские восемнадцатилетние пацаны бились до последнего патрона, подрывали себя гранатами, дерзко шли в рукопашную, рубясь саперными лопатками, как средневековыми топорами. И мало кто из пленных просил пощады, умирая под ножами наемников из Афганистана и Западной Украины. Сам Доквах ни разу не оскорбил свой род истязаниями пленных российских солдат и офицеров, не забывал, что его дед был солдатом Великой Отечественной войны и защищал Брестскую крепость.

Доквах не стал будоражить угасающее сознание Хамзата рассказами, что изумительной красоты гурии там, на небесах, будут ему главным утешением и подарком. Юноша уходил, не изведав девичей красы. Наколотый обезболивающими, он молчал. Доквах знал, что этот парень был рядовым бойцом, без больших покровителей. Иначе его по воздуху давно перебросили бы в Азербайджан или Турцию. Не вся чеченская авиация была уничтожена. Дудаев заблаговременно спрятал часть вертолетов и крылатых машин в Грузии и Азербайджане. Они прилетали в Чечню с грузом боеприпасов, а улетали, набитые ранеными. Хамзата после его смерти, которая здесь в подземелье уже незримо присутствовала, надо было везти в родовое селение. Доквах ненавидел поговорку: «Нет человека — нет проблемы». В Чечне говорили: «Нет человека — есть две проблемы».

Удивляло, что Хамзат ни слова не говорил о войне, словно в его биографии она отсутствовала. В подвалах Дворца Дудаева Доквах раненым видел с какой ненавистью к врагу умирали защитники Грозного — маджахеды. Он вовремя тогда заметил подползающего к русскому офицеру бойца президентской гвардии. Чеченец, истерзанный осколками, что хотел добить ножом уходящего из жизни русского, долго бился в припадке под навалившемся на него Доквахом и медицинской сестрой — матерью пленного российского сержанта.

То, что Хамзат, прибывший в Старо-Щедринскую с чистыми, заживающими ранами, вдруг потерял силы и умирал, мучило Докваха. Это был его грех, а не халатность женщины-фельдшера, которая вернула в строй десятки людей. Ещё живой Хамзат лежал на топчане, вытянувшись, как покойник. Бинты, опоясывающие его живот, поражали белизной. Хамзат, давно отпустивший руку Докваха, мучился от обрушившейся на него слабости.

— Дождь никак не кончается, — вдруг отчетливо сказал он. — Это значит, на земле много неубранных трупов. Непогребенные взывают. Я слышу это. Господин Миров не ожидал от нас…

Что не ожидал от чеченцев Аллах, Хамзат не успел сказать.

VIII.

Войдя в комнату, тесно набитую людьми — подошли ещё старики — Миронов и Родькин сразу поняли, что решение принято. Слово взял старейшина в зеленой феске. Он внятно, на этот раз без всякого акцента, не без боли сказал:

— Старики пойдут по домам вместе с собровцами… Когда в прошлый раз сдали двенадцать автоматов, старейшинам угрожали. Но надо думать о будущем, когда времена изменятся в корне.

— С каждой группой, — подчеркнул Миронов, — которая отправится по дворам, будет не только старейшина, но и чеченский милиционер.

Старики просили русских офицеров не грубить женщинам, не досматривать их, не входить на женскую половину.

Родькин не сомневался, что такая просьба поступит. С ней нельзя было не согласиться. Так диктовал Адат. Старейшины тоже понимали, что село из 394-х дворов задействованной силой зачистить, как собровцам диктовал приказ, нереально. А вот нарваться на боевое сопротивление — было реально.

Миронову не хотелось думать, что сводный СОБР завели сюда на разведку боем. Реальность диктовала проведение здесь не зачистки, а полномасштабной войсковой операции. В оперативных сводках Старые Щедрины занимали особое место. Информация о наличии в селе боевиков и схронов с оружием поступала регулярно. Периодически здесь появлялся Руслан Лабазанов — кровник Дудаева. Зачем? Команду на спецоперацию в селе все время придерживали, а тут, неожиданно, срывая все планы, СОБРу сказали: «Фас!» «Мы непредсказуемы, потому что непредсказуемы наши генералы», — в этом Миронов убеждался регулярно.

— Вы меня хоть кверх ногами подвесьте! — начинал горячиться старик в зеленой феске. — Ну нет у меня автомата!

— Мы пойдем в адреса, которые есть в нашем списке, — успокоил старика Миронов.

— Людей оговорить могут! — не унимался старейшина.

— Пусть приготовят документы на автотранспорт, Если в паспортах будет печать с волком, доставляйте обладателей таких документов сюда, — Миронов перевел разговор со старейшинами в инструктаж собровцев и чеченских милиционеров.

Начальник Шелковского райотдела милиции вмешался в разговор:

— При Дудаеве на каждом повороте торговали оружием. Власть всячески способствовала его приобретению. У нас тоже есть список с именами боевиков — уроженцев села. В списке 39 фамилий, четверо из этого списка принимали участие в расстрелах федералов. Список в сейфе остался. Не знал, что может понадобиться. Нам надо чаще состыковываться. — Полковник Д. снова упрекнул командированных в его район собровцев.

— Состыковывались уже, — с заметной горечью сказал Родькин.

Миронов продолжил инструктаж:

— По улицам идти двумя группами: одна по левой стороне, другая по правой. В хвосте «Урал» или бэтээр. Вести себя корректно.

— Уважаемые отцы! — обратился к старейшинам Родькин. — Наша задача — не допустить кровопролития. Сделайте так, чтобы во время мероприятия брат не бегал к брату на другой конец села. Чтобы женщины и дети находились дома. Мы будем работать без грубости. Судя по всему, мы к вам еще не раз наведаемся.

На добровольную сдачу боевиков и выдачу оружия собровцы не рассчитывали. Во время десятиминутного перекура, Родькин сказал Миронову, что с чеченцами о добровольной сдаче родственников — боевиков разговаривать трудно, практически бесполезно. На фильтрах арестованных людей бьют по-черному. В Чечне это не тайна. Поэтому все боятся фильтрационных пунктов, как огня.

Миронов вышел в эфир:

— 310-й, я 32-й. Начинаем работать. Усилить наблюдение.

Он с двумя телохранителями остался в здании. А Родькин, начальник милиции и старики, шумно переговариваясь, вышли к людям, толпившимся во дворе. Дождь не разогнал людей по домам. Начальник райотдела коротко объяснил собравшимся, что сейчас будет происходить в селе. Толпа начала быстро рассасываться.

Родькин вернулся к Миронову, не захотел оставлять его в одиночестве. Информация по рации поступала регулярно. На столе перед старшими офицерами был подробный план села, который им передал руководитель сельской администрации. Уходя на проверку паспортного режима вместе со стариками, Усман по просьбе Родькина достал план из сейфа. И теперь, получая сообщения, собровцы отмечали продвижение своих людей на плане — схеме.

IX.

Мы не стали заходить в дома по-боевому, как обучены — это значит, страхуя друг друга, открывая двери хозпостроек крюками на длинных веревках, проникая внутрь с задержкой, чтобы не подорваться на чеченских растяжках, минах-ловушках. В нашей группе был говорливый, всем недовольный старик в зеленой феске и галошах с загнутыми носками, как у персонажа из сказки «Маленький Мук». С нами шли еще два чеченских милиционера. Поэтому мы, собровцы, чтобы не травмировать старика, вели себя так, словно войны в Чечне не было. Вежливо здоровались, спрашивали про наличие в доме оружия и наркотиков, предлагали выдать их добровольно. Получая в ответ недоуменные взгляды хозяина дома и домочадцев, заглядывали в помещения, осматривали пустые углы, открывали домовую книгу, проверяли документы и уходили в другой адрес. Везде жили добропорядочные, уважаемые граждане. Было трудно предположить, что в Старых Щедринах жили специалисты, способные разграбить грузовой поезд за какие-то тридцать минут и уйти, оставив на поживу чеченской милиции один вагон нетронутым. «Моя добыча — это и твоя добыча», — закон волчьей стаи здесь соблюдался свято. Ещё и поэтому старо-щедринцы были неуловимы.

Раздражала бессмысленность наших действий. Попадались типы с правильными документами, но только что сбритыми бородами, нагло усмехавшиеся нам в лицо. Они, конечно, были достойны ордена Сутулова с закруткой на спине. Но нам приходилось с каменными лицами, запоминая облик этих подозрительных субъектов, выходить ни с чем. Только у одного чечена в 14.40 дня мы забрали незарегистрированное охотничье ружье. Он долго шел за нами следом и, чуть не плача, просил двухстволку обратно.

— Я пастух, — говорил, — Мне без ружья нельзя. Как от волков овец сберечь?

— Из автомата будешь отстреливаться, — строго сказал я. Только после этих слов чеченец отстал.

Чечня поражала обилием домов с большим личным достатком. Откуда проистекало богатство — я старался не думать. Мужчины здесь жили по принципу — сначала семья, род, тейп и только потом нация. Для современной капиталистической жизни — самое то. Никаких высоких планок ставить не надо. Сам обогатился — значит, обогатилось и государство. Революционная ситуация в Чечне была налицо. Её пользовались, кто как умел.

Нас насторожило, что калитка была приоткрыта, как будто из дома сбежали при нашем подходе. У меня на подобные обстоятельства нюх.

— Непорядок, — сказал я старику в зеленой феске, который чуть помедлил, но во двор вошел первым. Эту заминку я видел и обострил внимание.

Чеченский двор и сам дом — это государство в государстве. Если бы нас встретил хозяин с женой, я не имел права даже взглянуть на женщину, не то чтобы рассматривать её в упор. Эти знания я почерпнул у терских казаков.

В доме никого не было. Следы поспешного бегства отсутствовали. Люди взяли и просто ушли.

Мы поняли, что здесь можно нарваться… Увидев, что мы подняли автоматы к плечам, сопровождающие нас чеченцы остановились. Мы словно перешагнули незримую нить, которая нас разделила. С этой минуты мы стали жить своей, отдельной от них жизнью.

Наши действия по зачистке шли, словно в дом вошли биороботы. Я шел в паре с Иваном Кондратовым — капитаном СОБРа ГУОП — обладателем армейской каски, обтянутой шикарной маскировочной тканью. Иван выделялся не только каской. Его движения выдавали опытного спецназовца, умеющего видеть. Он не отвлекался, вникал в мелочи. То, что Иван надежный товарищ, я убедился быстро. Мы были готовы применить оружие в любую минуту.

Мы зачищали жилые комнаты, в каждой из которой нас могли ждать вооруженные люди. Пробивая дорогу на выход, они могли выкатить нам под ноги гранату, открыть шквальный огонь, а потом, перешагнув через наши тела, уйти.

Дома нас ждали дети — об этом мы всегда помнили и не собирались умирать по-глупому.

Старик в зеленой феске, идя за нами, нарочито тяжело бухал ногами, обутыми в сказочные галоши, привезенные из Турции. И громче громкого говорил:

— Мы не закрываем свои дома. У нас в селе чужих нет. Не от кого прятаться.

Я не отвлекался на аксакала. Я был неверным, значит, недостойным знать правду. Меня можно было убеждать в чем угодно, без опасности обидеть Аллаха ложью.

В каждой комнате стояло по телевизору, на стенах висели ковры. Дом дышал благополучием времени, которое наступило. Я заглянул в фотоальбом, который обнаружил в платяном шкафу… Старики в высоких папахах, изробленные, как говорят у нас в Зауралье, женщины, то есть изработанные в полях. Девочки в белых передниках на школьных линейках, юноши-выпускники средней школы с битловскими челками. Фотографии боевиков с автоматами с зеленых повязках на упрямых лбах в фото-альбоме я не нашел. Но это абсолютно ничего не значило.

— Хозяина нет. Наверно, в район уехал. — В чем-то старался убедить меня старейшина. — Я его знаю. Хороший человек. Механизатор. Болеет последнее время. Мы все болеем, как эта война началась. Ни одного спокойного дня не жили.

— Дедушка, — сказал ему Иван Кондратов, — Вы бы не ходили у нас за спиной. Не дай БОГ, под огонь попадете.

— Под какой огонь? — удивился старейшина.

— Под автоматный, — полный достоинства ответил Иван.

В просторную, светлую комнату на женской половине пустого дома мы все же зашли, а старик не стал, словно врос на пороге, цепко следя за нашими действиями. Не то, чтобы неприятно было, что пожилой человек, не доверяя, не сводит глаз с наших рук, подозревая в способностях взять чужое… Мы служили в офицерском спецназе. Никто в Чечне не мог упрекнуть СОБР в мародерстве. Активное недоверие старика начинало нас раздражать.

…Прежде всего в глаза бросился плотно стоящий у стены двухстворчатый шкаф. Я подошел к нему, оглянулся. Старик смотрел на меня с нескрываемым злым любопытством. И молчал. Я понимал ход его мыслей: «Что, гяуры, полезете в полированный шкаф женское белье ворошить? Не стыдно вам!». Я понимал, что шкаф может быть заминирован. Белого металла маленький ключик, оставленный в замочной скважине, завораживал. Манил. Одно движение и можно превратиться в груз «200». Взгляд старика буравил наши затылки, испепелял. А я все не мог собраться с силами, чтобы открыть дверцу ничем не примечательного, светло-красного, похожего на гроб, платяного шкафа.

Иван Кондратов не стал раздумывать. Легкий, без скрипа, оборот ключа. За распахнутой дверцей плотный ряд бархатных, висящих на плечиках темно-синих, темно-зеленых платьев. Пока стволом автомата Иван зачищал внутренность шкафа, я выцеливал темно-зеленую глубину таинственного пространства.

X.

То, что по дому ходят чужие, Доквах понял давно. Умирающий Хамзат снова бредил, снова нервными, худыми пальцами теребил край синего солдатского одеяла. Потушив и без того тускло горящую лампочку, Доквах подготовил оружие к ведению огня и поднялся по ступенькам вверх — к выходу из подземелья. Теперь от врагов его отделяла только задняя стенка платяного шкафа. Приходя в дом фельдшерицы, муж которой был водителем и имел ранение в Грозном при перевозке боеприпасов, Доквах заходил в женскую половину и проникал в подземелье, открывая на себя заднюю из прессованной фанеры стенку этого единственного в комнате шкафа. Потайной замок, внешне невидимый, был изготовлен лучшим сельским автослесарем, умеющим молчать.

Если бы спецназовцы нагло-решительно опрокинули шкаф, то им бы открылся пробитый в кирпичной стене круглый лаз, и оттуда по ним ударил бы автомат Докваха. Но они только тыкали стволами в прессованную фанеру и молчали. Это безгласие взвинчивало нервы Докваха, сердце которого было готово закровоточить от напряжения. Он мог умереть, но никогда не отдал бы русскому спецназу умирающего моджахеда.

Там, десятью ступеньками вниз, находящийся в беспамятстве юноша начинал постанывать. Но, миновав ступеньки, надо было, сгибаясь, еще уйти влево, и этот предусмотрительно пробитый в земле изгиб — слава Аллаху — гасил, прятал от русских стон умирающего.

В минуту высшей ответственности автомат в руках Докваха был невесом, как перо из крыла Ангела.

Русские ещё потоптались, громко, словно бахнули из ПМ, захлопнули шкаф, закрыли его на ключ и со смехом ушли.

Доквах долго стоял, веря, что спецназовцы могут вернуться. Автомат в его руках постепенно набирал вес, пока не превратился в нечто такое, что Доквах мог и не удержать. Он чутко уловил, когда оружие заскользило в потных руках и ловким, привычным движением, прихватив ремень, забросил автомат за левое плечо.

Теперь Докваху предстояло самое страшное — принять смерть Хамзата и схоронить его до заката.

XI.

В три сорок дня Миронову принесли ещё два охотничьих ружья, отнятых у пастухов. Усмехаясь, он переглянулся с Родькиным и недвусмысленно протянул:

— Да-а-а. Результат. Доклад по обстановке произведет в ГУОШе эффект.

— Не переживай. — Родькин не стал отвечать на его улыбку своей.

Напряжение не ослабевало. Он ежеминутно ждал обострения обстановки, огневого контакта. Оперативники из Тулы и Волгограда, приданные его СОБРу на время командировки обладали четкой информацией, что боевики в селе есть: контуженные, раненые, утомленные, пытающиеся здесь поправиться и снова встать в строй.

Родькин рассчитывал на опытность собровцев, обученных обнаруживать схроны, выявлять поддельные документы. Он, как и Миронов воспринимал свой заход в село, как разведку боем и как подставу. Боевиков ловили на живца, в роли которого выступал сводный, малочисленный по составу СОБР.

Родькин думал, что знай о том, как неразумно в этот раз применяется СОБР, первый заместитель Министра МВД генерал-полковник Егоров Михаил Константинович, Начальник Главного управления по организованной преступности, обязательно наказал бы руководство ГУОШ. Но Егоров находился в Москве и не знал, что офицеров структуры, которую он создавал, в Чечне использовали для разведки боем, то есть пускали на мясо.

Прямым делом СОБРа был захват вооруженных преступников в адресе. После перепроверенных разведданных следовал внезапный для бандитов штурм… Вылетала выбитая или подорванная накладным зарядом дверь, черными коршунами залетали собровцы и бандосы, как порубанные саблями, валились на пол, неспособные к сопротивлению. В Чечне милицейская реальность оказалась перевернутой с ног на голову. Не все командированные в Ичкерию начальники понимали, что прибыли на войну, где ухо востро надо было держать даже среди своих. Приказ, отданный сверху, мог оказаться губительным. Рыночные отношения здесь проявлялись во всем, даже на поле боя, в гуще кровавого столкновения, в схватке лицом к лицу. Не было случая, чтобы российский спецназ за деньги оставил занятый рубеж. Но были нелюди, продававшие за доллары маршруты колонн, планы боевых операций. Вот кому Родькин с хрустом заломил бы руки за спину, вот кого с удовольствием собровцы повесили бы вниз головой на турнике возле своей палатки и предатель через известный срок, как включенный магнитофон, изложил бы все про контакты с боевиками.

Но Родькина в большие штабы, где решались судьбы войны, не пускали.

Двое собровцев завели в кабинет пожилого русского, вымокшего насквозь. Он был в черных брюках, красном растянутом свитере, с непокрытой головой и в офицерских хромовых сапогах. Родькину с Мироновым эти сапоги особенно бросились в глаза. Следом вошел прикомандированный к курганцам опер из Тулы. За яркую азиатскую внешность и холерический темперамент он имел погоняло «Якудза». Но этим громким позывным в эфире не пользовался. Так собровцы обозначали туляка-опера в своей среде.

Якудза наклонился к самому уху Миронова и чтобы Родькин тоже услышал прошептал:

— Его сын принял ислам и снайперит у Дудаева.

— Фамилия? — выпалил Николай Миронов.

— Рафаэлов, — так же громко ответил задержанный.

— Сколько лет сыну? — спросил подполковник Родькин.

— Не знаю.

— Как так? — искренне удивился Миронов.

— Я этим не интересуюсь.

Якудза открыл записную книжку и доложил, что этот человек вернулся в Старо-Щедринскую перед самой войной, отсидев большой срок. Что его сын теперь носит мусульманское имя, воевал в Грозном, имеет ранение, хромает и недавно, подлечившись, ушел в горы.

— Я ещё пятнадцать лет отсижу, но буду людям прямо в глаза глядеть.

Я этой войны не касаюсь, — на истерике заговорил задержанный.

— Помолчи а, — оборвал его подполковник Миронов, — Разговаривать будем в другом месте.

Обведя долгим взглядом сидящих полукругом молчаливых чеченских старейшин, полковника Д. с его заместителем, Миронов сказал:

— Задержанного в бэтээр. Заберем с собой, — и снова пристально посмотрел на хромовые, забрызганные грязью сапоги Рафаэлова. Подполковник не сомневался, что на ногах русского старика снайперский трофей сына, новое имя которого собровцы пока не знали.

Отца предателя вывел доставивший его в штаб капитан Кондратов. Старик уходил сгорбившись, привычно заложив за спину руки, не скованные наручниками.

Доклады по рации шли каждые десять минут. Работа по адресам заканчивалась. Жалоб от местных жителей не поступало. Усман, начальник сельской администрации, вернувшийся с маршрута, все больше светлел лицом.

Весело улыбаясь, раскатисто приветствуя всех:

— А-сс-оо-лом Аллей-куум! — вошел известный всем Хасан, житель села Новые Щедрины. Именно под его началом годами грабились российские поезда. Информация по Хасану была только оперативного характера, никто и никогда не выступил бы против него в суде. Вся Чечня была повязана законом «молчания» — омэрты, как сказали бы в итальянской мафии.

Хасан был широк в связях, легко шел на контакты с военными. Наверняка сотрудничал со всеми российскими спецслужбами, продолжая верой и правдой служить себе любимому и дудаевцам.

Очень уверенный в себе, он обнялся со старейшинами, поздоровался за руку с полковником Д., подполковником Мироновым. Родькин Евгений Викторович Хасану руки не подал. Тот секунду, другую подержав открытой широкую, как саперная лопатка, ладонь, сжал её в кулак и обиженной скороговоркой сказал:

— Давно к тебе присматриваюсь. Наверно, генералом станешь, — потом помолчал и примирительно улыбаясь, добавил: — Если не убьют.

Миронов предложил Хасану сесть на свободное место и не рыпаться. А Родькин попросил у Хасана документы, внимательно изучил их, внес в свою записную книжку все данные паспорта, водительских прав и вернул со словами:

— Через пару дней я к тебе наведаюсь.

— Трофейного танка во дворе у меня вы не обнаружите, — попробовал отшутиться Хасан.

— А вот пара АГСов у тебя в огороде наверняка закопаны, — сказал Родькин. — Помолчи пока. Не мешай работать.

В комнату проник солнечный луч, заиграл, слепя глаза, на лицах утомленных людей. С окончанием, заглушившего посторонние шумы, дождя, стало слышно отдаленное рычание бэтээров. Их гул нарастал. Чеченские старейшины беспокойно запереглядывались.

Это Миронов кодовым сигналом отдал приказ снять оцепление и выходить на асфальт. В центр села, чтобы усилить штабную группу со стороны Терека выдвинулся третий бэтээр с десантом — на всякий случай.

Покинув здание, Миронов удивился большому скоплению людей. Обнадеживало, что в толпе было немало детей и женщин. Пацаны, как это всегда бывает, с веселым гомоном лазали по бронетранспортерам, пытались коснуться оружия, особенно их интересовали гранатометы.

— Шайтан-труба, — так они называли РПГ-7 и собравцы, улыбаясь, соглашались.

Это внешнее миролюбие напомнило Родькину армейское время, когда, служа на Урале, они, выпускники Курганского пединститута, на БМП-2 двигаясь по маршруту, заходили в села и детишки, радостно перекликаясь, просились на броню. В ту пору можно было, не опасаясь, дать ребенку подержать разряженный автомат. Здесь это было категорически невозможно. Вся группировка знала, как двенадцатилетние дети, подняв на плечо «муху» — одноразовый гранатомет успешно сжигали в Грозном российскую бронетехнику.

Родькину вдруг нестерпимо захотелось покинуть село. Надоело изображать из себя военную мощь. «Мы участвовали в каком-то дурацком спектакле», — думал он и откровенно сказал об этом Миронову:

— Занавес. Спектакль окончен.

— Слава Богу, ружье не выстрелило, — рассудительно произнес Миронов.

Толпа начала расступаться и к сидящим на головном бэтээре в окружении собровцев Родькину и Миронову подошли самые уважаемые старейшины. И тот, кто на переговорах меньше всех говорил, с достоинством произнес:

— Обижаете нас! Из чеченцев никого не забрали, а увозите русского — единственного русского живущего в селе. Обижаете. Что о нас люди в соседних селах скажут. Он ведь не боевик!

XII.

Я удивился, что, выслушав стариков, Родькин с Мироновым от души рассмеялись.

— Вот молодцы! Великий народ, — обернулся ко мне Евгений Викторович, — Никого из близких людей не оставят в беде.

Я сидел на башне бэтээра за спиной Родькина. От меня, возвышающегося над толпой, не ускользала ни одна подробность происходящего. Старики глядели на моих командиров с надеждой.

— Что о нас в других селах подумают, — продолжал говорить старейшина, — Оставьте русского дома. Отец за сына не отвечает.

Даже дети прекратили возню на броне и вопросительно-молча взирали на Родькина.

Подполковник Миронов, ответственный за операцию в Старых Щедринах, дав старику выговориться, после короткого раздумья, громко, чтобы все слышали, сказал:

— Уважаемые отцы! Принимая во внимание вашу просьбу, мы отпускаем вашего односельчанина Рафаэлова. Но завтра утром, в 9 утра, он должен явиться в райотдел к полковнику Д. для разговора по существу вопроса.

В толпе, секунду назад враждебно-сосредоточенной у немногих, но тронула лица улыбка, старики помягчали, пацаны снова стали играть на броне стоящих ниточкой трех бэтээров.

Из открытого правого люка головной машины Рафаэлов, несмотря на пожилой возраст, выпорхнул юной, красной птичкой и сразу попал в круг разволнованных стариков.

Теперь люди смотрели на нас, собровцев, с интересом.

— Спасибо вам, — обращаясь к нашим командирам, сказал знакомый мне и Ивану старик в зеленой феске, — Спасибо, что уважили просьбу старейшин.

Мягко помахивая руками Родькин с Мироновым сгоняли ребятишек с брони, просили взрослое население Старых Щедринов отойти подальше от техники.

Спустившись на землю, Миронов с Родькиным ещё раз пожали руки старейшинам и дали команду на выдвижение. Я внимательно, не снимая руки с предохранителя автомата, больше не вглядывался в лица чеченцев.

Я всматривался в чердачные окна, осматривал крыши, открытые калитки. Стоявший на входе в сельскую администрацию полковник Д. приветливо помахал рукой нам, отъезжающим. Только я ответил ему.

А глава администрации, неестественно бледный, даже не посмотрел в нашу сторону, занятый разговором с молодой чеченкой — своей секретаршей.

Мы уходили из растревоженного села под молчание взрослого населения, а детишки, подождав, когда мы подальше отъедем, сжимая кулачки, вздымая их вверх, кричали нам вслед:

— Аллаху Акбар!

И тут во весь рост поднялся москвич Иван Кондратов, капитан СОБРа ГУОП. Держась за ствол башенного крупнокалиберного пулемета, он снял с головы свою знаменитую каску образца 1937 года и, взмахнув ею, как флагом, улыбаясь, закричал по-богатырски так, что остающиеся в Старых Щедринах услышали:

— Воистину спецназ!

И все, сидящие на трех бэтээрах, радостно засмеялись.

Ещё пять бэтээров ждали нас на асфальте, развернутые в сторону станицы Червленной. Московский бэтээр Гоша с подполковником Мироновым, сразу пересевшим к своим на броню, снова ушел в голову колонны.

Николай Венедиктович попрощался с Евгением Викторовичем так, будто снова увидится завтра — легким рукопожатием, без крепкого собровского объятия. Я подумал, что все мы за этот день изрядно надоели друг другу. Миронову предстоял доклад в ГУОШе и он готовился получить выговор за отсутствие результата.

Бэтээры шли на скорости, словно стлались по воздуху мощные птицы… Наша Акула, оседланный нами бэтээр, был собран на курганском заводе КЗКТ, и это давало нам особую уверенность в его надежности. Машину, легкую в управлении, не надев очков, высунувшись из люка, вел Миша Немчинов — позывной которого «батюшка» всегда радовал, поднимал нам, шансы на жизнь. Я долго разглядывал пробивающуюся к небу траву и вслух порадовался, что пока мы зачищали Старые Щедрины, на ветках деревьев распустились листочки.

На что подполковник Родькин сказал:

— Зелень-то здесь уж очень обманчиво нежная.

 

Взрыв на Тереке

Захарка Руднев называл этих чеченцев обыкновенными скотокрадами. Они же считали себя воинами ислама. А в российских газетах их именовали членами незаконных вооруженных формирований. Вооруженные, как спецназовцы, они регулярно ходили за Терек, а, возвращаясь, бахвалились, что занимались не только кражами.

Захарка знал все это в подробностях, потому что его мама, Наталья, и в тридцать пять слыла красавицей. Когда их дом после ухода русских войск сожгли (за просто так), Лом — чеченец купил ей другой, поскромнее, став ее властелином.

Лом — по-чеченски Лев, рассказывал Захару, что получил имя царя зверей в память о предках, пришедших из Аравии осваивать ичкерийскую землю. Но мать, стыдясь тринадцатилетнего сына, что стала наложницей бандита, шепотом рассказала Захарке, как эти земли приводили в божеский вид терские казаки, а коренные чеченцы тогда были жителями гор. Мальчишка знал это и сам. Станицы Старо-Щедринская, Гребенская были родиной его предков, где в свое время казаков извели как класс. Что такое «класс», Захарка помнил со школы. В последнюю русско-чеченскую войну в Старо-Щедринской жил-поживал только один русакалкоголик, сын которого принял мусульманство и снайперил у Дудаева. Захарка узнал об этом из рассказов Лома, в обычае которого было соврать, приукрасить. Чеченцы, как малые дети, часто самообманывались, выдавая желаемое за действительность.

Когда российские войска по приказу Москвы ушли из Чечни, наступило время невообразимого пиратского пиршества. Лежа в комнатке дома, купленного врагом, слушая доносящиеся из-за стены песни и пьяные разговоры (когда по-чеченски, чаще по-русски), Захарка думал, что тем русским воинам, кого он лично знал, не дали победить. Гости Лома кричали, что настанет час, когда «рыжих псов» окончательно, как из Чечни, погонят с Кавказа. Воцарится великое исламское государство. Больших сражений не будет. Партизаны, словно дикие пчелы, измотают полудохлого русского медведя, и он, косолапя, умчится к себе на Север околевать.

Захарке не надо было в эти минуты быть среди гуляющих от души боевиков: он и так знал, что мать, как и полагается в чеченском доме, стоит где-то за их спиной с полотенцем в руке, следя за лицом Лома, чтобы мгновенно исполнить любое его желание. «Рабыня! — беззвучно кричал в темноте Захарка. — Кого рожает рабыня? Неужели только раба?!»

Все, что писалось в умных книгах, которые он любил читать до войны, оказалось беспредельным враньем. Ничего не было — ни любви, ни жалости к людям! Особенно врали про жизнь кинофильмы: чтобы спасти горстку обыкновенных людей, высаживались десанты, куда-то обеспокоенно звонил президент. Ничего подобного не наблюдалось в действительности. Как только скрылся в пыли последний российский БТР с людьми на броне, в Чечне началось уничтожение русских. Кому в мире было дело до этого?

Классную руководительницу Захарки разрубили топором, а её ребеночка, «пожалев», задушили телефонным проводом. На русских отыгрались сполна. Теперь в бывших казачьих станицах была новая мода: отбирать пенсии у тех, кто получал их на Ставрополье. Если русские сопротивлялись, их убивали, включали газ — все следы преступления уничтожал пожар.

Жаловаться было некому. Когда Захарка слышал по московскому радио мудреные рассуждения о демократии, о каких-то правозащитниках, об успехах борьбы с преступностью в Чеченской Республике, то смеялся, как сумасшедший.

И еще он остервенело дрался на улицах. С отчаянностью обреченного, нося синяки и порезы с гордостью, как ордена. Чеченские пацаны набрасывались только стаей, а он отбивался как мог.

Лом, перевезший его с матерью сюда, в незнакомое место, не вмешивался. Он желал только тела Натальи. Бежать ей с Захаркой было некуда. В России ее с сыном никто не ждал. Душа Натальи давно уже приказала долго жить, а тело принадлежало Лому, пахнущему не волком, как он любил хвастаться, а бараниной, которую Наталье приходилось готовить днем и ночью, потому что Лом никогда не приезжал один.

Дом, где с недавних пор жили Наталья с Захаркой, был невелик, но с добротными подвалами. Прежний хозяин — казак был виноградарь, каких поискать. После его гибели жена откупилась от злодеев убыточной продажей дома и ушла, не оглянувшись, будто и не жила тут.

В подвалах, помимо старого чихиря, теперь Лом хранил оружие, боеприпасы, взрывчатку. Все это привозили, увозили такие же, как он, крепкие бородачи в камуфляжах.

А вот сегодня вечером на джипах приехали только одетые в черное. Наталья носилась по дому, как угорелая. А боевики, зная, что она не жена, весело ее подгоняли. Захарка знал: «хазки» по-чеченски — говно молодого поросенка, и это слово стремительно летало между переговаривающимися боевиками. От ненависти к ним Захарка только нервно жмурился, словно не хотел глядеть на огонь, который его заставили разжечь и поддерживать во дворе.

Захарку уже давно не интересовало, в какой стороне Москва, но когда боевики в черном, вытащив из подвала несколько ящиков, стали набивать патронами автоматные рожки и несколько раз упомянули Москву в разговоре, он снова о ней подумал. В школе, куда Захарка дорогу давно забыл, их учили любить Москву, рассказывая о ней, как о чем-то светлом, драгоценном, даже святом. Песню про Москву в первом классе заставили выучить. Слов он теперь не помнил.

Когда российские военные, с которыми Захарка любил общаться, бросив заставы на Тереке, стремительно ушли, он впервые стал думать о Москве и о них, как о чужом, далеком. Потом он пытался оправдать их отъезд.

Особенно хорошо Захарка относился к собровцам. Когда они приезжали на БТРе в станичную баню, обязательно угощали его и других детей — всех без разбора — простенькими конфетами, поливитаминами, катали казачат на технике, показывали приемы рукопашного боя. Их с окраины станицы вывели много раньше, чем российская группировка оставила Чечню. О собровцах из Сибири Захарка вспоминал с теплотой. На них, особенно перед ночной работой, тоже бывала черная форма, подчеркивающая стройность, мужественность и силу.

Захарка поворошил угольки в костре. Из темноты на свет вышел чеченец, молодой лицом, но с седой бородой, сказал, улыбаясь:

— Красивая девка Наталка.

— Она не девка, — подросток вступился за мать. — Женщина она.

— Красивая. Очень, — продолжал разговор боевик в черном, — Молодец Лом. Надо, чтобы у каждого чеченца была такая Наталка. Мы заслужили.

Захар решил дальше молчать. Громко кричали цикады.

— Ты бы принял мусульманство, — посоветовал боевик.

— Бога нет, — протяжно и тихо сказал Захарка.

— Неправда твоя, — ответил чеченец.

— Если бы он был, вы, боевики, давно бы подорвались на минах или утопли в Тереке.

Захарка, светловолосый, худой, долговязый, думал, что его ударят, испинают ногами, но боевик засмеялся, одобрительно хлопнул его по спине.

И мальчик понял, что сегодня в доме очень опасные люди.

— Мы уважаем казачество! — сказал чеченец. — Вы — серьезный противник. Слава Аллаху, у вас нет денег, чтобы организоваться. Честным путем их не заработаешь, а вы воспитаны в честности.

Боевик поклацал затвором своего автомата и ушел в дом, где в этот раз было нешумно. Никаких песен, громких тостов.

Все, кто приехал с Ломом, были от двадцати пяти до тридцати лет — легкие, в движениях, затянутые в «разгрузки», обвешанные оружием, с которым обращались уверенно и любовно. Никто не обнажал ножи, не кричал исступленно «Аллах Акбар».

Сначала эти люди побывали с Ломом в подвалах, потом сели к столу, выставив немногочисленную охрану. Над матерью Захарки они шутили недолго — поиграла нерастраченная мужская сила и спряталась.

«Зачем они приехали?» — Захаркой вдруг овладела тревога. Он знал, что Лом часто ходит за Терек, угоняя дагестанский и казачий скот. Вестей с того берега практически не было. Те из русских, кто бывал в Кизляре, хранили молчание, опасаясь сотрудников чеченской национальной безопасности.

Иногда мать перед сном жаловалась Захарке на свою судьбу, на нежелание жить, говорила, что живет по привычке. И просила у сына прощения. Тогда он уходил на Терек и слушал его холодно-величавый гул, вспоминал отца, которого бандиты убили еще до войны, отбирая новенький мотоцикл. Тело так и не было найдено. Но Захарка чувствовал: оно в Тереке — привычной казачьей могиле. Мать говорила, что когда-нибудь возле суровой пограничной реки соберутся все православные священники России и отслужат панихиду по тем, чьим последним прибежищем стали глубокие, бурные, сокрывшие многие чеченские преступления воды.

Мать то выбегала во двор, теперь свободный от боевиков, то исчезала в доме с ярко освещенными окнами. Тускло-желто, как волчий глаз, светила в небе луна. Проскакал по острым верхушкам тополей ветерок.

Похожая на ласку, такая же быстрая, снова выскочила из дома мать, присела возле костра, протянула к огню руки, словно просила помощи.

— Кто они? — негромко спросил Захарка о боевиках. — Зачем приехали?

— Диверсанты Хаттаба, — равнодушно ответила мать. — Ночью уйдут за Терек — убивать милиционеров на блокпостах.

— Наталка! — прокричал, открыв окно, Лом. Мать только и успела погладить Захарку по голове. «Зачем я живу? — думал он. — Зачем мне эта луна? Весь этот мир? Может, в эти минуты на золотую монету в небе, как и я, в далекой непонятной Москве смотрит девочка, предназначенная мне судьбой?»

Чеченских боевиков, он посчитал, было двадцать два человека — уверенных в своих силах, беззлобных, как и полагается профессионалам. Живя на войне, Захарка давно разобрался, что ветераны боевых действий спокойны, на отдыхе мечтательны, а в сражении опасны, как бритва. Сея вокруг себя смерть и разрушение, каждый стоит десятерых.

«Значит, в доме ночуют не двадцать два, — подумал он, — а двести двадцать боевиков-диверсантов, собирающихся отнять жизнь у российских милиционеров».

Вход в подвал никем не охранялся. Там, он знал, лежало несколько танковых снарядов, которые привезли неделю назад ночью. В нескольких ящиках Лом хранил гранаты Ф-1, РГД-5. Захарка умел обращаться с ними. Научился за годы войны. Не раз кидал их, найденные возле станицы, в Терек.

Захарке, с особенно острой тоской вспомнившего убитого чеченцами отца, больше не хотелось, чтобы Лом терзал тело его матери, чтобы боевики в черном отрезали головы русским. Как тень, проникнув в подвал с боеприпасами, он тихонько вскрыл ящик с гранатами и, взяв Ф-1, перекрестившись, выдернул чеку…

На милицейских вышках в квадрате «X» был отмечен за Тереком большой силы взрыв, осветивший ночное небо. В сводках разведывательных служб об этом факте долго ничего конкретного не сообщалось. На чеченских базарах же много судачили о том, что российская ФСК провела успешную акцию против диверсантов Хаттаба.

 

Шаг до неизвестности

В этом районе Москвы СОБР работал впервые — поэтому поплутали.

Оперативники, ожидавшие собровцев, нервничали, торопили. Рация в руках Влада Суханова то и дело оживала, звала. Но командир отделения Министерского СОБРА был спокоен. Его команда еще никуда не опаздывала. Постоянно включенный внутри Влада не то счетчик Гейгера, не то гидрокомпас спасал его от ошибок, точно выводил на боевой курс.

На этот раз целью собровцев были торговцы оружием. Оперативники долго гонялись за ними по всей Москве. И, наконец, установили их проживание. Принять надо было группу кавказцев. Сколько их, способны ли на открытие огня — для оперативников было тайной за семью печатями. Командир отделения СОБРа ГУОП МВД России, недовольный этим, сурово хранил молчание. В микроавтобусе, то и дело застревающем в пробках, изнывали от бездействия девять офицеров-собровцев. Настроенные на работу, они проводили время в обычном веселом перебросе фраз, легких воспоминаниях, шутках. Они еще не знали, что ничего, кроме адреса, у оперов Главного Управления по организованной преступности, нет. Майору Владу Суханову, его боевым товарищам в очередной раз предстояло откровенно рисковать жизнью. В отличие от многих, он не считал это привычным делом. Отсутствие толковой вводной информации командир отделения называл форменным безобразием, хотя и понимал все сложности оперативной работы.

Первыми в адрес предстояло войти собровцам, поэтому Влад, ловкий, высокий мастер спорта по самбо, всегда был требователен к коллегам-оперативникам. От точности, собранных ими сведений о преступниках, зависело не только выполнение задания, но и то, что находилось в руках Господа. «Бог, чтобы сделать выбор, тоже нуждается в информации», — в разговорах с оперативниками любил подчеркнуть Влад. Сегодня достойной информации не было. И целеустремленный, всегда уверенный в себе Влад, сидя рядом с водителем в тонированном микроавтобусе, старался не думать о плохом.

Его команда в любой обстановке действовала, как нокаутирующий кулак. Это армия прежде, чем взломать оборону противника, применяла авиацию, артиллерию, а у собровцев, имеющих приказ на задержание преступников, самым частым препятствием была закрытая дверь, как у древних городов — крепостные ворота. Двери: стальные, пуленепробиваемые, дубовые собровцы открывали милицейской хитростью или высаживали их. Дальше действовали по обстановке, все зависело от того — оказывают сопротивление или нет.

Опера встретили собровцев на свертке к дому — серьезные, ушедшие в себя. Прозвон квартиры осуществлять не стали. Сколько людей в адресе — решили оперативным путем не пробивать. Торговцы оружием могли иметь его под рукой. Фактор внезапности — единственное, что могло дать результат.

Побывав в доме этажом ниже «адреса», оперативники имели на руках план квартиры. Большая комната с балконом — направо от входа, вторая — прямо перед входной дверью, налево по коридорчику ванная, санузел, кухня. Применять высотников сочли нецелесообразным. Дверь оказалась не бронированной. Выбить её не представляло труда. Но что там — за дверью?

Готовились к штурму за два подъезда до объекта — в зеленке. Дом стоял в парковой зоне — это облегчало скрытность передвижения. В спецснаряжении собровцы были похожи на средневековых рыцарей. Пройдя цепочкой вдоль стены дома, собровцы вошли в подъезд, оставив на выходе вооруженных оперов, под окна квартиры, которую предстояло штурмовать, ушли два собровца. Преступники в горячке могли сигануть с третьего этажа.

В нужный адрес поднялись не на лифте. Двигались мягко, по рысьи. Лишние мысли и чувства уже давно отсутствовали.

Собровец, идущий на штурм квартиры — сгусток энергии. Шаг до неизвестности — это высшее испытание нервной системы офицера, его воли, всех способностей.

Вооруженность преступников сегодня так высока, что собровцев, появляющихся вслед за выбитой-падающей дверью, мог ожидать пулемет ПК с дежурным, сидящим напротив двери, пулеметчиком. Уже созданы спецприборы, позволяющие выяснить обстановку в адресе, но они радуют милицейский глаз только в западных кинобоевиках. Работа МВД против современного преступного мира — зачастую древнее ристалище, где все решает ум, военная хитрость, талант перевоплощения, личное мужество.

На третьем этаже, где, как на охоте, по номерам были расставлены собровцы, четыре квартиры. За дверью, назначенной для штурма, гробовая тишина. На площадке перед дверью собровцы общались только знаками. Молитва «Отче наш», обязательная перед операцией, уже прочитана. Все в отделении знают, что майор Влад Суханов, как всегда пойдет первым. Он и выбьет дверь. В боевой экипировке, со щитом в руках его общий вес больше ста десяти килограммов. На лице командира черная маска с прорезями для глаз и рта, на голове стальной шлем без забрала. Не любят собровцы сужающее поле видимости забрало. Майор Суханов в черном камуфляже, на ногах черные берцы, на плечах, закрывающий грудь и спину бронежилет, на поясе нож, наручники, на правом бедре пистолет, на груди стволом вниз пистолет-пулемет. Так же внушительно был экипирован каждый из офицеров его отделения.

Идя первым, Влад был обязан с компьютерной точностью оценить обстановку и нейтрализовать в адресе самого опасного человека.

Время жмет. Напряжение, как перед стартом на космодроме Байконур, нарастало. Идущие вторым эшелоном оперативники стоят с умоляющими лицами — «давай, давай». Их начальник уже давно ждал доклада.

«Господи, благослови!»- мысленно произнес Влад. Махом снес дверь, и вместо круглого черного зрачка пулемета на него глянули строгие, темно-карие глаза сидящего в вольтеровском кресле — посреди комнаты — высокого, сильного, зачарованно смотрящего прямо перед собой, рыже-белого бультерьера.

Пейзаж перед битвой был таков: пустая комната, посреди которой старое кресло, а в нем молодой, с головой, как у крупного сайгака, полный сил боевой пес.

— Леежать! — оглушительно, словно разорвалась граната, заорали в один голос, нваправив на пса автоматы, майор Суханов и капитан Пашков, страшные во всем космическо-черном, и пес, смежив веки, словно его угостили сахарной косточкой, рухнул набок в глубоком обмороке. Следующим движением, перекинув автомат за спину и влетев в комнату, Влад схватил пса на руки. Тот, находящийся без сознания, был очень тяжел. А собровцы, разлетевшись по помещениям, как стая больших, хищных птиц с криками: «Лицом вниз! Руки за голову!»- уже опрокидывали на пол ошеломленных торговцев оружием. И весь этот ор, шум, гам не приводил в сознание бультерьера — суперохранника штурмуемой квартиры.

В пять секунд командир отделения Министерского СОБРа выкинул пса на балкон, закрыл на все щеколды дверь и продолжил работу в адресе.

Никто из шести, находящихся в большой комнате и на кухне, преступников, не успел достать ствол.

Парализованные случившимся, матерые, крепкие торговцы оружием, лежали, раскинув ноги, «окольцованные» наручниками, и молчали. А пришедший в себя на балконе, отрезвленный чистым летним воздухом, бультерьер пытался выбить мощным телом балконную дверь и, сходя с ума от бессильной ярости, оскорбленно-взвизгивающе лаял.

Чтобы вывезти складированное в адресе оружие: АКМы, пистолеты различных модификаций пришлось вызывать дополнительный автотранспорт.

Собровцы немало побалагурили над арестованными.

На обратной дороге майор Суханов мысленно не раз прокрутил перед собой случившееся. Ему было жалко проспавшего спецназовцев бультерьера. И еще он очень скучал по своему Бобу — ризеншнауцеру-двухлетке, который ждал его дома.

 

Вдовье утро

I.

Уходя на службу утром восьмого января 1996 года, сержант Кизлярского горотдела милиции Павел Ромащенко попрощался с особенной теплотой: маму Анну Ивановну обнял, поцеловал несколько раз, племянницу Анечку вскинул на сильных руках и младенец ответил на ласку небесной улыбкой. Мать любовалась сыном — русоволосым, высоколобым, в милицейской форме особенно мужественным. Довольна была, что Павел при деле, не сидит безработным, как другие. В Кизляре, городке на севере Дагестана, растить детей было всегда тяжело, а теперь, когда в Чечне бушевала война, в сердцах матерей, кому выпало жить возле мятежной Ичкерии, поселилась ещё и тревога за близких, даже страх.

Здравый смысл подсказывал Анне Ивановне, что чеченцев не надо бояться: сто тридцать тысяч беженцев из Чечни принял на жительство гостеприимный Дагестан, каждое утро десятки машин из Шелковского района пересекали административную границу: чеченцы приезжали на кизлярские базары не только с равнины, а даже из горного Шатоя. Ехали за знаменитой каспийской рыбой, сыром, маслом и хлебом. Вывозили кизлярские товары тоннами. В Кизляре понимали, что их рынки питают сотни ичкерийских боевиков, но что поделаешь… Демократия. Все люди, все есть хотят. Иншалла!

В тревоге за сына на какое-то мгновение пойманной пичужкой забилось сердце Анны Ивановны Ромащенко, видя с какой небывалой нежностью, уходя в горотдел, прощается сын. «Да что с ним может случиться? — успокоила она себя. — Придет, получит оружие, отдежурит сутки и вернется живой, здоровый». Но что-то тревожное все равно томило её. Уж так внимательно Павел вглядывался в лица родных, словно надолго запоминал. Он знал, что после Нового года в Кизляр каждый день могла ворваться банда чеченских боевиков. «А может и не будет ничего, — надеялся сержант патрульно-постовой службы. — Как это? Истерзать близких по вере, обычаям дагестанцев, напасть на тех, кто укрыл от войны чеченских женщин, детей, стариков.

Информация о предполагаемом нападениий на город чеченского бандформирования была доведена до кизлярского руководства в конце декабря 1995 года. У мэра даже прошло совещание, присутствовали все ответственные за безопасность объектов и людей. Особые надежды возлагались на приданные милицейские силы. Дагестанской милиции недоставало автоматического оружия, гранатометов, а командированные в Кизляр подразделения были лучше вооружены.

Информация о возможной атаке боевиков была из очень серьезного источника — от Командующего Объединенной группировкой в Чечне.

Сначала в Кизляре все, кому было положено, пребывали в значительном напряжении: потом оно стало ослабевать. Мирный дагестанский город, известный хлебосольством, отличным коньяком и производством знаменитых кизлярских ножей, было трудно представить разоренным, сгоревшим. «За что?» — прежде всего задавали себе вопрос дагестанцы, допущенные к секретной информации о возможном налете. Именно в Дагестане с началом боевого выдвижения на Чечню, мирные жители заблокировали большое количество моторизованных российских колонн. В Хасавюрте не только захватили в плен 58 военнослужащих Нижегородского полка внутренних войск, но и пожгли боевую технику. В Махачкале сутками митинговали тысячи и тысячи дагестанцев, недовольные, что в Чечне пролилась мусульманская кровь. С помощью руководства Дагестана 37 солдат и сержантов удалось освободить из ичкерийского плена, а прапорщики и офицеры ВВ, отправленные чеченцами — аккинцами к Дудаеву в Грозный, ещё долго мучились, погибали в застенках.

Северный Кавказ, долгие годы пребывавший в мире, ценящий благоденствие и верность слову, освобожденный от всех присяг старой власти, теперь был похож на вздыбленного аргамака, не желающего ходить под седлом. В Чечне дудаевские пропагандисты так перегрели свой народ, что черное стало казаться белым, ложь — правдой, а кровь — вином. Самые мудрые из чеченских стариков, глядя на все это, только горько качали головами и молили Аллаха простить заблудших. Муфтий — ненавистный Дудаеву старец, единственный в Чечне призывал народ к покаянию, говоря, что мы, чеченцы, развращенные Дудаевым, поддались на его обещания легкой жизни и за этот грех придется ответить: «Не может быть свободы за счет несвободы, несчастья других людей!» Но у тех, кто понимал муфтия, хотел идти его дорогой, не было ни сил, ни оружия, ни власти. Все это было в руках тех, кто избрал своим символом волка.

Кизлярский аэродром — вот что раздражало чеченских полевых командиров и самого Дудаева в приграничном Кизляре.

Аэродром этот, где обслуживались вертолеты внутренних войск МВД России и Вооруженных Сил, был костью в горле боевиков. Именно вертушки кизлярского базирования уничтожили в горах караван, перевозивший в Ичкерию большое количество ПЗРК. Разведка боевиков вела за аэродромом постоянное наблюдение, фиксируя все передвижения авиатехники, собирая информацию о летчиках, охране объекта.

Аэродром охраняли саратовцы — солдаты срочной службы милицейского полка ВВ. Не раз на разгром караванов и другие спецоперации кизлярскими бортами уходили в небо альфовцы, спецназовцы внутренних войск и возвращались с победой.

Всю позднюю осень дагестанские спецслужбы фиксировали возле аэродрома странное шевеление: то белая «Нива», якобы поломавшись, задержится возле близких к аэродрому частных домов, то подросткичеченцы, заигравшись в мяч, окажутся в охраняемом месте.

В Кизляре ичкерийское подполье больше себя никак не проявляло. Это был город, где все знали друг друга, где в мечетях молились за ниспослание мира мятежной Чечне. В начале 1996 года в Кизляре юрко сновали милицейские Уазики и жигули с командированными омоновцами из Калининграда, гаишниками Татарстана, Москвы. Регулярно выходили на маршруты передвижные милицейские группы (ПМГ) городского отдела внутренних дел, держали административную границу с Чечней сотрудники Кизлярского райотдела. Милицейский состав этих подразделений был многонациональным: аварцы, даргинцы, кумыки, лакцы, русские, чеченцы, носившие милицейскую форму, как и все в России, хотели благополучия своим детям и семьям, мира, добра.

II.

В наряд на охрану Кизлярской районной больницы с 8-го на 9-е января заступило три человека: сержант Павел Ромащенко, рядовой Александр Детистов и стажер Алексей Сикачев. Вооружен был только сержант, у остальных дубинки. Но в любое время можно было вызвать передвижную милицейскую группу. Две ПМГ горотдела с экипажами находились на маршрутах в состоянии постоянной готовности.

Ночь с понедельника на вторник была, как всегда, промозглой и тихой. Спящий Кизляр своей сонной уравновешенностью был похож на сотни других городов России. Это в столицах было кому прожигать жизнь, на окраинах люди могли копить силы только во сне. Все остальное время уходило на выживание, на попытки выстоять в новой жизни, начатой страной в 1991 году.

За окнами больницы непроглядная мгла, а молодому сердцу стажера Алексея Сикачева хотелось, чтобы над Кизляром всегда сияла радуга ночных веселых огней, чтобы душа радовалась каждому дню. Пока в его жизни все складывалось неплохо: ещё полмесяца и закончится стажерство, зарплата станет побольше, что обрадует Иринку и их ожидание малыша станет не таким тревожным. «Выйти замуж за парня без большого заработка — это поступок», — думал Алексей. «Трудно будет, — знал он. — Главное, прощать друг друга, не ссориться по пустякам».

В суточном наряде по охране больницы Алексей стоял в гражданской одежде. Из-за отсутствия милицейской формы, как стажер, он чувствовал себя не совсем уютно и держался поближе к Павлу Ромащенко — сержанту со стажем, одетому в камуфляж, с пистолетом Макарова в потаенном кармане.

Ромащенко, отслуживший срочную службу в войсках КГБ, понимал, что с одним ПМ больницу на пятьсот коек не защитишь, знал он и то, что для мусульман больница — место почти священное: ни один похититель людей или дебошир сюда носа не сунет, иначе покроет свою фамилию позором на веки.

Находясь в больнице, видя, как беспомощны люди в хирургическом отделении, как возвышенно спокойны в родильном доме юные матери, Павел, Александр и Алексей не представляли возможность теракта, равного Буденновскому. Весь мир тогда осудил кровавый рейд Шамиля Басаева. Но Саша Детистов все же спросил старшего наряда Ромащенко:

— А если снова рискнут? Они же отмороженные — эти басаевцы, дудаевцы. По зэковским законам живут. Опознаватель «свойчужой» включат и на больницу. Чечен попадется — проходи, дорогой! Русский — под нож его!

На что Павел Ромащенко ответил:

— У меня в ПМ восемь ангелов со стальным сердечником. Значит, восемь раз помогу Аллаху убрать недостойных жить.

Русские парни в Дагестане умели при случае изложить свои мысли по-восточному метафорично. Сержант знал, что все внимание силовых структур, оберегавших город, сейчас направлено на административную границу с Чечней, горотдел тоже выделил людей в это опасное место службы.

Граница с Чечней шла как по суше, так и по Тереку — многоводному весной. Зимой же в отдельных квадратах он становился мелким, легко проходимым. Павел горько улыбался, когда видел или слышал обывателей, предлагавших окружить Чечню забором из колючей проволоки и тогда, дескать, войне конец: раковая опухоль сепаратизма и бандитизма сама — собой рассосется. Спокойный, доброжелательный Павел носил в себе обострённое чувство справедливости, умел принять решение даже во вред себе. Он был проверен армией, нелегкой работой в кочегарке, где до службы в милиции трудился вместе с отцом. Однажды он пошутил с сестрой, и она твердо запомнила — брат говорил о своем желании стать генералом. Кизлярскиё парни, дипломатичный народ, совмещали в себе суровую стойкость терских казаков, вежливую обходительность, напористость дагестанцев.

Павел Ромащенко был женат, но семейная жизнь не ладилась. Ходя по ночным, гулким коридорам больницы, чувствуя у сердца величественную тяжесть пистолета Макарова, Павел не позволял себе захлебнуться в личном.

III.

Чеченские полевые командиры считали дагестанский Кизляр русским городом. Держа свою историческую память в постоянном напряжении, им не надо было агентурных донесений — каков процент русских, аварцев, даргинцев, лезгин в руководстве города и района. Самым важным для них было то, что испокон веков чеченцы считали Кизляр русской военной крепостью… В середине 19-го века он был форпостом российского владычества на Северном Кавказе. Кизляр атаковал Шейх-Мансур, но был отбит русскими пушкарями, регулярной конницей, казаками и пехотой. С падением советской власти в 1991 году те, кто был рядом с Дудаевым, только и делали, что старательно переписывали историю. Идя по стопам своих предшественников Дудаев, Яндарбиев, Масхадов, Басаев, Гелаев видели особый магический смысл в том, чтобы повоевать там, где что-то не удалось знаменитым абрекам, где чеченцы не взяли верх. В тайных планах Дудаева было распространение своего могущества все дальше и дальше: на Дагестан, Кабарду, Карачаево-Черкесию, Калмыкию, Татарстан, Башкирию. Россия слабла в арифметической прогрессии с ослаблением здоровья своего Президента, и надо было, не теряя время, изматывать её испытанными в партизанских войнах приемами: даже медведь спасается бегством от разъяренного пчелиного роя.

Президент Ичкерии считал свой народ нацией, рожденной повелевать. Он не верил, что вдоль границ с Чечней есть мирные города, населению которых война в Ичкерии так же обременительно — ненавистна. Имеющий военное образование Дудаев, исходя из боевого здравого смысла, называл все кавказские города вдоль границ его республики тыловыми базами российской группировки, развернутой в Чечне. Ему не нравилось, что в тихом и по чеченским меркам богатом Кизляре ничего важного в пользу Ичкерии не происходит.

Всю обстановку вокруг Чечни надо было вздыбить. Оставаясь наедине с собой, Дудаев не раз благодарил судьбу, что никому, кроме чеченцев, внутренний смысл жизни Ичкерии неподвластен для осмысления. Ошибкой, облегчившей путь Джохара Дудаева к власти, было, что его враги и доброжелатели примерялись к нему, изучали и видели его перспективу с позиций европейской демократии. Тайны чеченского Адата, как были, так и остались секретом для крестоносцев — друзей ли врагов. На поле битвы за создание Всемирного Исламского Халифата можно было манипулировать европейскими демократическими идеями и законами, как поверженными полками.

В главной книге крестоносцев — Библии, которую Дудаев читал, говорилось: «Сначала было слово, и слово было Богом». Генерал Джохар Дудаев стал мастером на этом поле битвы. Чеченцам во вред своим врагам он позволял любые преступления и умел объяснить это столь новаторски-изощренно, что западные журналисты уходили с пресс-конференций чеченского президента максимально удовлетворенными, пиша о чеченских боевиках, как о расшалившихся школьниках или рыцарях без страха и упрека, стоящих на передовых позициях в борьбе с ненавистной западу Российской империей.

IV.

В своих мысленных переживаниях мама сержанта Ромащенко Анна Ивановна, больная астмой, не обращалась ни к Президенту Ельцину, ни к Президенту Дудаеву. Она уже давно научилась не обращать на них никакого внимания, считая их телевизионные мелькания способом защиты от людской критики. Чем хуже шли дела в государстве, тем чаще Бориса Ельцина показывали. Джохар Дудаев тоже часто выступал по чеченскому телевидению: топорщил усы-иголочки и угрожал не только России, но и всему миру, «равнодушному к проливаемой чеченцами крови».

В ночь с 8-го на 9-е января сон Анны Ивановны был полон забот о семье. Засыпая, она чувствовала, как копятся под веками слезы. Паша снова ушел от жены и, не желая расстраивать мать, сначала две ночи прожил у друзей, а летом он даже переночевал на скамейке перед пятиэтажкой матери, зная, что любая неприятность может спровоцировать у нее астматический приступ. Павлу было страшно все чаще и чаще видеть, как беспомощно задыхается мать, как она мертвенно бледнеет, черты лица заостряются… Он старался оградить ее от знания, как несладко складывается его внутренняя жизнь, его любовь, как и у многих его товарищей раздавленная невозможностью высокой зарплаты, большой квартиры, неспособностью Павла отвезти жену на курорт, даже поездка в рядовой милицейский Дом отдыха социальным статусом сержанта Ромащенко не предусматривалась.

Все это раздражало его молодую жену, тещу… Им хотелось жить сейчас, в январе 1996 года, а не потом. Попытки объяснить своей красивой и, в общем-то, хорошей девчонке, что у него стабильная работа, на которой можно расти, и он, Павел, занят самым мужским делом на свете — охраняет покой и достоинство людей — вся эта информация встречалась женой и тёщей с большим осуждением, выражение их лиц было тускло-похожим: дескать, мы твоя Россия. Давай обеспечивай!

Последний скандал сильно порезал ему сердце. И он снова ушел в дом матери, где было твердое осознавание, что смысл жизни не в тотальном стремлении к роскоши, приобретательстве, а в дружбе, уважении друг к другу, в способности помочь, теплоте и любви, какую не купишь за деньги, не завоюешь достатком.

«Конечно, — думал Павел, стоя у окна на втором этаже кизлярской больницы, — Живи мы в Москве, собрались бы и чтобы не дуться друг на друга, пошли бы в театр и, посмотрев на чужую жизнь, окунувшись в неё, может, научились тому, чего не знаем».

Пистолет в потайном кармане под левой подмышкой холодил сердце. Новый день, способный принести перемены к лучшему, наступать не спешил.

V.

До начала боевых действий в Чечне, Кизляр был городом, где миролюбие почиталось, как высшая мудрость. В нем не было моды на агрессивность, национализм. Культура межнациональных отношений испытывалась каждый день — на базарах, в школах, на улицах. Люди добрососедствовали, никого не шокировало, когда дагестанец брал в жены казачку. Дагестанцы были хорошими мужьями: все заработанное несли в семьи.

Кизляр был городом, где люди стремились построить свой дом, иметь фазенду. Здесь можно было насладиться скромной семейной жизнью. Плодородная земля одаривала хорошими урожаями, Каспий и Терек питали рыбой.

Кизляр на две части делился Тереком: из одного района города в другой горожане перебирались мостами с безопасным проходом для пешеходов.

Главным промышленным объектом города оставался не разрушенный перестройкой, сохраненный руководителями района, города, самого предприятия — завод КЭМЗ, многие рабочие которого проживали в многоэтажках. Район компактного расселения рабочих и служащих Кэмза именовался «Черемушки».

В Кизляре добрососедствовали православные церкви и мусульманские мечети, пять раз в день мулла звал людей на молитву. Горожане отличались веротерпимостью, доброжелательностью, любовью к охоте, рыбалке. Браконьерничали… Кто откажется от свежего, дающего силы, мяса фазана, подстреленного и тут же на костре приготовленного.

Война была по соседству. Небо над Кизляром часто утюжили военно-транспортные вертолеты МИ-8, по городу ходили солдаты, отпущенные в увольнительные из воинской части внутренних войск, дислоцированной в Черемушках и с аэродрома. Особенно часто их можно было видеть на переговорном пункте. Бойцы вели себя сдержанно.

Кизляр был глубоким тылом Российской группировки, стоящей в Чечне. Если офицер командировался на север Дагестана, то, возвращаясь в Чечню, увозил с собой купленные в складчину на подарки отличившимся бойцам, офицерам и генералам кизлярские охотничьи ножи, На них среди военных в Чечне была мода, как и на прекрасный кизлярский коньяк.

Приняв на жительство беженцев из Ичкерии, в своих разговорах об идущих там боестолкновениях, зачистках, кизлярцы держали нейтралитет. Острых чеченских разговоров не поддерживали, их ненависти к людям в российской военной форме не разделяли. Считали, что под Кизляром для боевого прикрытия города должна стоять ещё одна мотострелковая часть.

Проживание беженцев-чеченцев в Кизляре особенно растревоженных успокаивало.

Когда в конце декабря по городу поползли слухи, что боевики могут напасть на Кизляр, как такового надежного источника у кизлярцев не было. Просто из города стали потихонечку, неприметно уезжать чеченцы, а в начале января самым таинственным образом с улиц исчезли иномарки. Их хозяева — представители преступного мира перегнали дорогие машины в Махачкалу. Эти тревожащие воображение самых остроглазых горожан приметы ничего не говорили кизлярским спецслужбам, руководителю ГУОШ, ответственным за безопасность города. Начальник Главного Управления Объединенного штаба МВД РФ полковник Григорьев В.А. строго следил, чтобы автоматическое оружие его офицеров, после окончания рабочего дня, оставалось на хранении в оружейке ГУОШ.

Информация из компетентных источников о планах боевиков осуществить вторжение в приграничные с Чечней города, поступала регулярно и всегда неконкретная: не то на Моздок, не то на Кизляр пойдут. Да и осмелятся ли?

Ночь с 8-го на 9-е января была для Кизляра рядовой и спокойной. Самой короткой она выдалась для двух кизлярцев-охотников, любивших побраконьерить. Надо было проверить расставленные на зайцев и лис петли. Потомки казаков-пластунов, охотники хорошо ориентировались в темноте, но, опасаясь егерей и милиции, выйдя за город, в свою привычную атмосферу, предпочитали неслышный шаг, таились, никогда не переговаривались. Любили тишину, безлюдье, тонкие, понятные шорохи, пробег январского ветра по верхушкам деревьев, еле слышное топотание зайцев. Охотники были с ружьями, но стрелять не собирались: никого, кроме людей, под Кизляром не опасались.

Проверить петли не удалось. Впереди тяжело слетела с ветки ворона, стрекотнула, словно пальнула из автомата, сорока. И через плотный кустарник на замерших в камышах охотников стала надвигаться темная, плотная, тяжело дышащая людская масса. Неглубокий, подмерзший снежный наст под их ногами со стеклянным звоном проламывался. Охотники залегли и мимо вереницей пошли вооруженные люди. Проплешины снега, недолго падавшего ночью, как потайные фонарики подсвечивали лица. Охотники сразу поняли, что перед ними не российские воины, идущие с задания в сторону аэродрома, а вооруженные чеченцы, тащащие на себе ящики с боеприпасами.

Боевики шли давно, утомленные, и один, пройдя в камышах рядышком с остолбеневшими от удивления и страха охотниками, еле слышно по-русски ругнулся.

Переждав проход ичкерийцев, старавшихся идти цепочкой, кизлярцы ошалело нырнули в кустарник и, обойдя чеченцев бараньими тропами, со всех ног кинулись в сторону военного аэродрома. Боевики шли на него. Охотники знали выход к одному из секретов и бежали к нему упредить, понимая, что рискуют попасть под ножи чеченских разведчиков, которые могли залечь возле назначенного для удара объекта еще в середине ночи, ожидая подхода всей группы.

Охрана аэродрома — молоденькие срочники саратовского милицейского батальона были подняты «в ружье!» за минуты до атаки чеченцев.

В окопы ушли все, кто только мог. Направление, откуда ждали удара, усилили охранниками вертолетов — была такая штатная должность. Эти парни с воздуха не раз разили ичкерийские караваны пулеметным огнем, сегодня предстояло вступить в бой на земле.

Давит на глаза невыспавшимся солдатам январская темнота…

Выйдя на исходную, командир группы боевиков в прибор ночного видения обнаружил на аэродромном поле два вертолета МИ-8, а не девять, как обещал Радуев. «Это же совсем ничего», — разочарованно подумал чеченец.

Внешне аэродром был обыкновенным крестьянским полем, вытоптанным баранами, с парой допотопных деревянных построек и несколькими вагончиками. Ничего, представляющего угрозу для своего отряда, полевой командир не увидел. Он посмотрел на часы, ожидая сигнала в эфире, зная, что в эти минуты идет сосредоточение чеченцев возле кизлярской больницы, в жилом массиве Черемушки. Разлетелись по городу легковые машины с вооруженными моджахедами, скрытно подтягивались силы к расположению батальона внутренних войск — надо было блокировать эту маленькую крепость, чтобы ни одна единица бронетехники с десантом на броне не вырвалась на помощь ненавистной дагестанской милиции.

VI.

В пятом часу утра наряд милиции из сотрудников ППС Кизлярского горотдела обошел четвертый этаж больницы. Во время ночного дежурства о чём только не поговорили милиционеры: о войне в Чечне, о друзьях-товарищах и о том непорядке, что на троих только один ПМ. На что Саша Детистов, поразмыслив, сказал:

— Все равно в стационаре оружие применять нельзя, вон сколько больных. В больнице людей хранит Бог.

— А мы на что? — спросил стажер Алексей Сикачев.

— Мы — помощники Бога, — ответил сержант Ромащенко.

Обычно милицейские наряды были интернациональными. Так решило руководство городского отдела. За сутки людей разных национальностей ответственность сплачивала не на словах, а на деле.

То, что в это дежурство охраняли больницу только русские парни, было исключением из правил. А, может, какой-то доброжелатель, прознав, что у Ромащенко и Сикачёва ожидается прибавление семейства, шепнул кому надо и их специально поставили на больницу, чтобы завели связи в родильном отделении ЦРБ.

Недосмотренным оставался первый этаж больницы. Спуститься решили на лифте. Когда шагнули из него, то у всех троих разом на плечах повисли бородатые, одетые в камуфляж, чеченцы с автоматами за спиной, будто знали, что автоматического оружия у охраны больницы нет.

— Менты, менты! — боевики торжествующе загалдели.

И сразу вспыхнул яркий свет. Больше двух десятков чеченцев, открыв настежь двери больницы, уже ничего не опасаясь, сгибаясь под тяжестью заносили что-то в мешках. Другие продолжали цепко держать за руки захваченных кизлярских милиционеров.

Сначала сержант Ромащенко ничего не чувствовал. Была только все поглотившая ненависть к себе, что проявил невнимательность, не справился с задачей — всех подставил, в первую очередь беспомощных больных, которых теперь, как в Буденновске, возьмут в заложники. Обреченность белым саваном опутала тело. Он видел, как мертвенно, до синевы в губах, побледнели его товарищи, ошеломленные свершившимся.

Первыми прошарили одетого в милицейскую форму Детистова и Ромащенко. Обыскивали победно — уверенно, наспех.

Когда стажер Алексей Сикачев увидел, что пистолет у Павла Ромащенко не нашли, то словно очнулся от забытья. А до этого стоял отравленный: горем, опустив глаза в пол.

Самый горластый из боевиков и судя по пистолету Стечкина на бедре — командир, удовлетворенный, что милиция без оружия, впился взглядом в Алексея Сикачева и сержант Ромащенко хриплым, чужим голосом сказал:

— Он не с нами.

Полевой командир коротко бросил:

— Кто это?

Держа в левой руке милицейские удостоверения Ромащенко и Детистова, он раздраженно приказал:

— Обыскать. Чего он здесь ходит в такую рань?

— Жена у него тут рожает, — четко сказал сержант, — Мы этого парня не знаем. Отпустите его.

Бросив удостоверения на пол, полевой командир чеченцев ударил сержанта в голову левой рукой:

— Много говоришь!

То, что от выверенного удара Ромащенко не упал, только качнулся, взбесило боевиков. На Павла и Сашу Детистова обрушился град ударов. Били жестко, мучая, наслаждаясь видом крови, залившей лица кизлярских милиционеров.

Держащие Алексея Сикачёва боевики, ослабив хватку, смотрели на происходящее с удовлетворением.

Боевики теперь были везде: щелкая затворами автоматов, топали вверх по лестнице, вытаскивали из мешков длинные, остроносые, светло- голубые снаряды. «Минировать будут», — со страданием понял Алексей Сикачёв и ещё больше осознал себя виноватым в том, что произошло.

Своих друзей, изломанных тяжелыми ударами, лежащих в лужах крови, он теперь любил, как родных, и та беспомощность, на которую Алексей был обречен, оскорбляла его.

VII.

У боевиков, залегших за железнодорожной насыпью у аэродрома, была задача захватить вертолеты, уничтожить или рассеять охрану. Сколько их — молодых милиционеров-солдат — чеченцы не знали; их преимуществом была внезапность, партизанская дерзость. Главной сложностью, отчетливо понимал полевой командир, был захват вертолетов в целости и сохранности. Если бы их оказалось столько, сколько обещал Радуев, можно было, по окончании операции, всем её участникам уйти воздухом. Говорили, что возле Радуева в этом походе идут особо охраняемые пилоты.

Но рассмотрев в прибор ночного видения «Ворон», что второй вертолет стоит без лопастей, командир группы чеченцев понял, что надо, несмотря на запрет, выйти в эфир, чтобы объективно доложить обстановку.

Ответ полковника армии Ичкерии Хункар-Паши Исрапилова — военного руководителя операций, был коротким:

— Атакуй!

Но как только цепь чеченских боевиков поднялась из-за железнодорожной насыпи и сделала первые шаги, её встретил кинжальный огонь двадцатилетних солдат охраны аэродрома и бойцов сопровождения вертолетов или, как они себя называли, «телохранителей экипажей».

Внезапность атаки была утрачена. Преодолев секунды растерянности, полевой командир приступил к руководству боем. Попытки поджечь из гранатометов склад ГСМ не удались. Снайпера боевиков работали по вспышкам, но солдаты, часто меняя позиции, оставались живы, не давая боевикам продвинуться. Результатов по всей линии атаки не было. Отряд боевиков увязал в перестрелке — это начинало нервировать командира чеченцев.

Минуты улетали, как и боевой запас, притащенный в Кизляр на плечах, где думалось все будет, как не раз получалось в Чечне… Обыкновенно дремлющих часовых чеченцы снимали из бесшумок или кинжалами, потом шли прицельные выстрелы по амбразурам из «Шмелей» и гранатометов, все остальное сметалось огневым валом общего удара по слабому гарнизону и вот оно завершающее ликование «Аллаху Акбар». Подобное случалось там, где российские командиры страдали самомнением, недооценивали противника, теряли бдительность.

Предупрежденные кизлярскими охотниками защитники аэродрома, натасканные учебными тревогами, в своем первом сражении не струсили, с каждой новой минутой боя обретая уверенность, которая до этого дня была только у бойцов сопровождения вертолетов.

Сержант, телохранитель экипажа, Юрий уже давно знал, что либо ты убьешь, либо тебя… И, воюя на вертолете, в боевых столкновениях умел находить цель, видеть перед собой только её — и ничего больше. Юрий не любил, когда в чеченских горах противник оказывался выше его вертушки: вот когда было трудно поразить его ответным огнем, а боевики садят и садят из ДШК по вертолету, идущему на вираж. А здесь, в Кизляре, вариант облегченный: противник на плоскости и вот-вот наступит рассвет.

После десяти минут боя, полевой командир чеченцев, приняв информацию, что в деле теперь все силы, брошенные на Кизляр, решился на уничтожение российских военно-транспортных вертолетов и получил на это добро Радуева.

Когда контуры МИ-8-х начали выплывать из тумана, он переместился по влажной, вязкой земле правее, и коснулся плеча одетой в теплую, летную куртку круглолицей чеченки. Он хотел утешить её правом первого гранатометного выстрела по вертолёту. Может, именно эта вертушка залпом из НУРСов накрыла разведгруппу, в которой воевал её муж. Двадцатитрехлетняя вдова, несмотря на горе, оставалась певуньей, умеющей поддержать бойцов боевыми песнями, стихами, которых она знала множество.

Но праздника первого гранатометного выстрела по вертолету не получилось. По МИ-8-му запальчиво прошелся один из пулеметчиков. Из вертушки обильно потек керосин, который трассерами поджег кто-то из лежащих за железнодорожной насыпью.

Полевой командир снял со спины «Муху», отдал её певунье — землячке и сказал:

— Твоя цель — второй вертолет.

— Баркалла, — в шуме боя все же сказала она и, подготовив одноразовый гранатомет к выстрелу, закричала во всю силу легких:

— Аллаху Акбар!

Теперь уже можно было заявить о себе — никаких тайн от России чеченцы в районе Кизляра больше не прятали — перестрелка шла по всему городу.

— К вам пришли умирать волки, — открыто в радиоэфире о цели прихода в Кизляр заявил Салман Радуев, полевой командир с позывным «одинокий волк».

Вертолет, пораженный чеченкой, взорвался сразу. Взлетевший в небо огненный, клубящийся смерч окончательно разбудил все живое в Кизляре.

VIII.

Когда со стороны аэродрома с коротким промежутком раздались два взрыва и раскатилась мощная автоматно-пулеметная стрельба, боевики в больнице прекратили избиение милиционеров, Насторожились. Никто и не ждал, что город сдадут без боя. Но все нарастающий темп перестрелки в районе аэродрома нервировал тех, кто готовил больницу «для загона скота» — так говорили боевики. Через короткое время больницу должны были заполнить сотни кизлярцев из многоэтажек, стоящих возле неё.

Убивать милиционеров, захваченных на выходе из лифта, полевой командир быстро не собирался. Их избивали для устрашения, чтобы заложники, входя в больницу, ужаснулись и потеряли волю к сопротивлению. Страшный, истерзанный вид людей в камуфляже, милицейской форме должен был говорить заложникам, что защитников у них нет и не будет.

Милиционеры — два окровавленных, раздавленных куска мяса — еще подавали признаки жизни. Жилистый, худенький паренек в гражданской одежде, захваченный вместе с ними, смотрел на избитых полным ужаса взглядом.

Полевому командиру нравилось, когда перед ним трепетали. Прежде, чем прогнать кизлярского парня наверх, к заложникам, он велел, чтобы милиционеров ещё потоптали, а кизлярцу благосклонно сказал:

— Что ты здесь делал, молодой человек? Почему с ними?

И стажер Алексей Сикачев, видя, что друзей продолжают терзать, ответил:

— Я тоже милиционер.

Сначала боевикам показалось, что они ослышались: с таким спокойствием прозвучало признание. Чуть приподнялся на локте сержант Ромащенко, смахнул с лица кровь. Возле самой больницы, где-то слева захлебывающейся испуганной дробью раскатился пулемет ПК, и боевики, мешая друг другу, накинулись на Сикачева. Даже минеры, до этой минуты бережно разматывающие разноцветные проводки, словно с ума сошли и, оставив своё привычное, профессиональное спокойствие, закрутились в бешенном преступном водовороте.

В этом пограничном городе все начиналось не так, как задумывалось в Чечне. Там говорили: в Кизляре не будет большого сопротивления.

Когда чеченцы начали убивать стажера, к сержанту Ромащенко вернулось сознание. Смахнув кровь с лица еще раз, он увидел, как мелькнул среди боевиков беленький листок — стажерское удостоверение Алексея, найденное на нем. Самого Сикачева Павел не видел: глаза снова затуманила кровь, но он понял, что стажер уже лежит под ногами своих мучителей. Сержант приналег на грудь, опёрся на левый локоть: камуфляж не расстегивал — на нем уже не было пуговиц. Вытащить пистолет из потайного кармана, передернуть затвор — этот вопрос Павел решил мгновенно. Только два выстрела сделал сержант Ромащенко, но ими был убит боевик и тяжело ранен заместитель командира группы, первой ворвавшейся в ЦРБ.

Минутами раньше, расстреляв из ПК экипаж ПМГ, боевики ликовали. И сразу мгновенный ответ. Отрезвление. Ужас от понесенных потерь. Оставалось только взвыть и обрушиться со всей ненавистью на русского мстителя.

Истоптав Ромащенко, осатаневшие боевики облили его найденным в больнице спиртом и подтащили Павла к выходным дверям. Перестрелки шли по всему городу. Выйти из дверей боевики теперь опасались и поэтому, широко раскачав Ромащенко, чеченцы выкинули его на ступеньки главного входа в больницу. Потом самый маленький и юркий из них, крадучись, выбежал из дверей, чиркнул спичкой и метнулся обратно под защиту больничных стен.

А Павел, приведенный в сознание адской болью, встал и пошел, пылая, как факел. Его увидели все: выгоняемые из домов чеченскими боевиками кизлярские женщины, плачущие от горя и ужаса, и согнанные к больничным окнам, способные стоять на ногах люди. Их было несколько сотен, кто видел мученика Павла Ромащенко — живую свечу, сгорающую в шестом часу утра на глазах города. Люди в бессильной муке кричали, видя, как уходит жизнь человека. Бегущий по улице Павел горел призывно ярко и страшно, простирая руки в черноту зимнего неба.

Страдания Павла Ромащенко прямым попаданием прекратил снайпер боевиков, сидящий на крыше высотки рядом с больницей.

IX.

В эту ночь сна у Ромащенко Анны Ивановны долго не было. Всю свою жизнь, все заботы осмыслила, обсудила она сама с собой за это время, и только под утро уснула. Во сне тоже не хватало воздуха, а потом в нем совсем не стало нужды, потому что из глубины сна появилось видение: сыночек Паша лежит на кровати, раздетый до плавок, а к нему, спящему, подходит вся в черном, склоняется над ним, то ли хочет прикрыть собой, то ли обнять давно умершая бабушка, строгогорестная. Вот её руки обняли внука, стали приподнимать невесомого и уже скелетированного. Анна Ивановна в ужасе закричала: «Зачем ты хочешь забрать Пашу? Не отдам сына!»

И мама сержанта Ромащенко проснулась от грохота и осветившей комнату вспышки. Как заколдованная, каждый шаг давался с трудом, подошла к окну: на аэродромном поле, всегда таком далеком, а сейчас необыкновенно близком — можно рукой дотянуться — горел боевой вертолет, и от гудения клубящегося над ним огня оконное стекло не спасало — жгло ей глаза, лизало руки и грудь. Особенно больно было под сердцем.

— Паши больше нет, — сказала себе правду Анна Ивановна и только потом услышала грохот перестрелки в районе аэродрома. Короткие, частые звуки выстрелов, похожие на морзянку, все теснее охватывали Кизляр. Вспышки эти, то исчезающие, то загорающиеся вновь, долго поблескивающие, были похожи на глаза гонящих добычу волков.

«Чеченцы пришли», — поняла, наконец, Анна Ивановна и, содрогнувшись, повторила вслух:

— Паши больше нет.

Потом она металась по квартире: в дальней комнате укладывала на пол младших детей и внуков. Разлетались от пуль и осколков оконные стекла: Анна Ивановна удивлялась, что сон, так её испугавший, все никак не кончается. Она верила и не верила, что это сон, но несмолкающий огненно-пулеметный грохот, идущий со стороны аэродрома и жилого района Черемушки, все отрезвлял и отрезвлял её, не оставляя никаких надежд, что Павел вернется домой живым.

X.

Над полем боя все больше набирал силу вой сирены — это на город подали сигнал тревоги сторожа хозяйства, расположенного возле взлетного поля. В свете безумствующего пожара защитники аэродрома снова увидели идущую скорым шагом молчаливую, уже поредевшую цепь боевиков. Остальных своих людей полевой командир, сознательно распылив силы, бросил в тыл активно сопротивляющихся солдат, но и там чеченцев встретил прицельный огонь.

Пятерка боевых друзей: Юра, Олег, Валера, Андрей, Сергей, держа оборону на главном рубеже, вели огонь экономно. Олег Терентьев, девятнадцатилетний воин, ловя в прицел автомата перебегающие молчаливые фигурки боевиков, стрелял только двойками. Выпустит очередь из двух патронов, наметит цель и ещё две пули пошлет. На весь бой военное счастье отпустило Олегу всего четыре рожка патронов, и надо было изжить это страшное время с бРльшим смыслом.

Он знал, что в первую минуту боя осколок вражеской гранаты поразил часового, что перебило ноги знакомому парню — водителю. Потом Олег увидел, как с блоков горящего вертолета сошли Нурсы и череда их разрывов — неожиданных помощников — осыпала боевиков осколками, снизила темп их наступления.

Рядовой внутренних войск Олег Терентьев скоро понял, что ичкерийцы орут свое «Аллах Акбар», когда удача на их стороне, а при первых потерях затихают и радовался, что экипажи двух вертолетов и офицеры управления полетов ночевали в заводском профилактории «Терек», а то бы тоже сейчас, ведя стрельбу, бегали по окопам и не дай Бог, пострадали.

Солдат не знал, что вертолетчики в профилакторий «Терек» тоже ведут бой и на семнадцать офицеров, ночующих в профилактории Кизлярского электромеханического завода, в том числе служивших в ГУОШ, всего пять автоматов.

У профилактория боевики не стали задерживаться. Получив отпор: потеряв двух человек убитыми, двух ранеными, обрушив по зданию огонь гранатометов и подствольников, радуевцы оставили возле профилактория несколько моджахедов для ведения беспокоящего огня и пошли на запасные цели — надо было уничтожать кизлярских милиционеров, пробирающихся к месту постоянной дислокаций: в горотдел, райотдел. Их надлежало перехватывать и уничтожать из засад.

XI.

Батальоном внутренних войск, чуть больше года стоящем в Кизляре, командовал майор Виктор Ванюшкин. Родом из дальневосточного Благовещенска, он заканчивал Новосибирское высшее военно-политическое общевойсковое училище, а вся его служба в Вооруженных Силах — девятнадцать календарных лет — прошла на Северном Кавказе, в основном в Нальчике. Служа во внутренних войсках с 1993 года, майор Ванюшкин выполнял боевые задачи в Северной Осетии, Ингушетии и Чеченской Республике.

По призыву в батальоне, которым он теперь командовал, служили ребята из Ставропольского, Краснодарского краев, Курской области, а так же контрактники, в том числе женщины. Задача личного состава части состояла в оказании содействия Органам внутренних дел города и района в охране общественного порядка и обеспечения безопасности граждан. Пять дней в неделю с полудня до поздней ночи солдаты совместно с милиционерами горотдёла несли патрульно-постовую службу на улицах Кизляра.

На совещании в мэрии Ванюшкин заверил, что его батальон отразит любое нападение на город. Военное воспитание не позволяло ему усомниться в победе. Но город — не средневековая крепость, где все рубежи держатся под контролем.

А вот место дислокации батальона ВВ можно было назвать крепостью. Высокие каменные заборы, по углам защищенные мешками с песком и металлом вышки с бойницами для ведения пулеметного огня, на крыше казармы гнезда для снайперов и гранатометчиков.

В пять пятнадцать утра 9-го января 1996 года Ванюшкину поступил доклад дежурного по части, что со стороны аэродрома слышна пулеметно-автоматная канонада и разрывы гранат. Не успел майор принять всю информацию, как слух резанула массированная стрельба по всему периметру батальона.

— В ружье! Личному составу занять сектора для отражения нападения! — прокричал в телефонную трубку майор Ванюшкин и, одев всегда готовую к бою, снаряженную боеприпасами, разгрузку, схватив автомат, он сообщил в ГУОШ, что подвергся обстрелу и выскочил из кабинета, чтобы оценить обстановку на месте контакта с противником.

Часовые на вышках не сплоховали: вовремя обнаружив попытку боевиков продвинуться с угла жилой пятиэтажки в направлении КПП части, пулеметчики рассеяли скопление скрытно перебегающих чеченцев и, несмотря на плотный ответный огонь, теперь вели бой с теми, кто занял позиции в подвальных помещениях пятиэтажного жилого дома напротив КПП, где подвальные оконца сразу превратились в удобные для врага амбразуры. Пулеметчики и снайпера части внутренних войск кучно обрабатывали эти огневые точки боевиков, огрызающихся из подствольных гранатометов.

Включившись в управление боем, Ванюшкин приказал держать под прицелом крыши ближайших домов, чтобы не дать вражеским снайперам проявить себя.

В такой обстановке, — он понял, — вводить в бой бэтээры пока не имело смысла. На выходе из расположения их бы сразу сожгли из ручных противотанковых гранатометов.

«Они блокировали меня», — горько думал Ванюшкин. Его войсковая часть оказалась чеченцам не по зубам, и они, — понимал он, — были нацелены только на блокаду людей и техники.

Первые минуты боя в Кизляре были за террористами. На этом этапе операции все силы сопротивления боевикам оказались рассечены и отрезаны друг от друга.

XII.

После сорока пятиминутного боя, не взяв аэродром, чеченцы отошли к больнице. Батальон ВВ по-прежнему подвергался обстрелу. Из больницы в райотдел милиции сумел дозвониться один из захваченных в заложники милиционеров и сообщил, что с ним ещё трое сотрудников, что больных держат возле окон, здание минируется по всему периметру, людей гонят по улице Победы голыми, босыми, в случае сопротивления расстреливают. В больницу через главный вход их загоняют сотнями…

Первым решением начальника ГУОШ полковника Григорьева В.А, разбуженного войной в Кизляре, было выслать разведку, установить взаимодействие с горотделом, райотделом, линейным отделом милиции, подтянуть резервы с границы, закрыть город, осуществить деблокаду атакованных боевиками объектов, защитить жизненно важные центры города.

Личный резерв ГУОШ, размещенный в совхозе «Кизлярский» вызывать не пришлось. Под руководством калиниградца — полковника милиции Леонида Рогожкина резерв калиниградских омоновцев примчался сам. Прибыли пензенцы, милиционеры ГАИ Татарстана, Москвы. Информация, что боевики захватили больницу и сгоняют в неё людей из Черемушек, ужаснула Григорьева, стало ясно, что события в Кизляре — второй Буденновск и мера ответственности за происходящее распяла душу начальника ГУОШ, но через минуту, другую, взяв себя в руки, немногословный Григорьев Василий Андропович распорядился разбить резерв на три отряда и как группы подавления ввести в дело.

Чеченцы хозяйничали на правом берегу Терека. Мелькание в этой части города легковых машин, из которых боевики вели прицельный огонь, создавали впечатление, что они вездесущи. Целью чеченцев были люди в милицейской и военной форме. Тех из гражданских, кто не подчинялся приказам: впустить в дом, открыть двери в заводском общежитии, спуститься с верхнего этажа на улицу — убивали.

С высотки, оседланной чеченцами, гранатометчик выстрелил в окно общежития завода КЭМЗ и в здании начался пожар.

Кизлярцы быстро поняли, что в масках на лицах разбойничают пособники из местных, до этого дня таившиеся, копившие информацию об адресах проживания сотрудников ФСБ, милиции, прокуратуры. Теперь они реализовывали эту информацию вместе с боевиками.

Сотрудники правоохранительных: органов, застигнутые бедой на квартирах, переодевались в гражданскую одежду, прятали форму в сумки и, делая все возможное, чтобы пробиться к месту службы, смело вступали в бой, стреляя из пистолетов. На весь горотдел милиции было только 57 автоматов. Чеченский же боевик нес на себе: автомат, пулемет или гранатомет, в разгрузке два сдвоенных пулеметных рожка по 45 патронов, 8 рожков к автомату и столько же патронов россыпью, 3–4 гранаты РГД — 5 или Ф-1.

Обученные диверсионной, партизанской тактике боевики действовали жестко и слаженно. Сначала у общежития завода КЭМЗ появился чеченец в черном, длинном полушубке, черной вязаной шапочке, перепоясанный крест-накрест пулеметными лентами, с гранатометом на правом плече. Он кричал:

— Выходите все!

Заводчане — парни и девушки, заспанные, с удивлением выглядывали из окон. А чеченец, осклабившись, призывно махал левой рукой, словно звал на праздник. Выходить на холод никому не хотелось. Но все нарастающая стрельба настораживала, вызывая смятение — все казалось дурным розыгрышем. Кто-то даже сказал:

— Да это кино про войну снимают.

А когда заводчане увидели идущего от больницы страшными рывками горящего человека, все, как с ума сошли — кинулись, кто в чем из общежития на полянку за зданием общежития, а там тоже стреляют. Люди стали метаться, а чеченские боевики вырастали перед ними, как из-под земли. Один, бородатый лет сорока, шевеля губами, словно ел на ходу, вел огонь над головами кизлярцев и женские протяжные крики заглушали стрекотню его автомата. То же происходило возле соседних домов и на улицах.

Седая, чистенькая старушка подошла к двери и на грубые окрики:

— Открывай! Выходи! — промолчала. Она испытала немецкую оккупацию и новым наци решила не подчиняться. Боевик полоснул по двери из автомата, и старый человек умер, проклиная тех, кто выбивал ей двери в пять сорок пять утра.

Была тяжело ранена мать казака Виктора Ивановича Ильина. Сам он с сыном Алексеем, взяв охотничьи ружья, держали оборону на мосту через Терек. Этот мост был обильно полит милицейской кровью. Две патрульные машины городского отдела милиции с экипажами, расстрелянные боевиками, осиротевшие, с пробитыми стеклами, молчаливые свидетели ичкерийского нападения, были сразу нанесены на оперативные карты полковника Григорьева, руководившего сопротивлением.

Эти патрульные машины стали ориентирами для групп подавления, одна из которых по приказу начальника ГУОШ сумела перейти реку по другому мосту и фланговым ударом выбила чеченцев из кафе «Терек», но оседлавшие высотный дом по улице Островского, 36 боевики не давали российским милиционерам продвинуться дальше — к больнице.

Группы подавления, усиленные работниками горотдела, райотдела действовали пятерками.

В частном секторе на правом берегу Терека радуевцы, берегясь, не задерживались: выгнали, кого смогли, из домов и поспешили уйти. По ним стреляли из охотничьих ружей потомки терских казаков, извечных врагов чеченских абреков. Из небогатого дома на берегу Терека шел особенно прицельный огонь: первым же выстрелом был убит боевик-автоматчик и лишь кинжальный огонь из двух пулеметов заставил неизвестного героя-кизлярца сменить позицию.

XIII.

В райотделе был развернут пункт по приему раненных. Квалифицированную помощь оказывал милицейский врач из Калининграда Михаил Залманов, выпускник Смоленского мединститута, активно помогала медсестра районной больницы Косунова Надежда Михайловна. С массивным кровотечением в медпункт пришел Сулёйманов Ибадулла Курбаналиевич. Инвалид на одной ноге, он вытащил из-под огня тяжело раненного сержанта райотдела милиции Юсупова.

Перестрелка в правой части города не затихала. В штаб Григорьева поступила информация, которая добавила напряжения. Под угрозой обстрела мог оказаться железнодорожный вокзал и линейный отдел милиции. Активное сопротивление боевикам по всему городу оказывали стрелки железнодорожной охраны. Был тяжело ранен старший наряда ВОХР Александр Лызлов. В его спасении под огнем чеченцев участвовал старший стрелок, казак Юрий Колесников. Он и его люди в течение всего дня не расставались с оружием.

На белой «Ниве», развозя боеприпасы и людей на выполнение новых задач, в бешеном темпе, сидя за рулем, перемещался по городу начальник райотдела майор Валентин Иванов. Он рисковал получить пулю от своих и от боевиков. Григорьеву было доложено, что по Кизляру, сея панику, продолжают метаться «девятки», «шестерки» боевиков и… белая «Нива». Начальник ГУОШ отдал приказ — уничтожить чеченские легковушки. Валентину Иванову, известному всему городу милиционеру гигантского роста — кизлярскому Дяде Степе, повезло не погибнуть. Добрых дел при защите города он сделал немало. Грамотный офицер, Валентин Иванов вел разведку в зоне активных столкновений с боевиками, координировал действия, направлял бойцов и офицеров, согласно распоряжениям Григорьева, ободрял людей словом и личным примером, вывозил раненых.

Подчиненные ни разу не подвели его. Отбил нападение боевиков КМП «Таловский мост». Встреченные автоматным огнем, чеченцы ушли. Там, где на вооружении часовых было автоматическое оружие, боевики отступали.

Григорьеву, Иванову и другим командирам после докладов отработавшей по всему городу милицейской разведки, было известно, что боевики прошли в город лесным массивом возле канала Дельта, где были обнаружены многочисленные следы пеших людей. Оставленные чеченцами следы говорили, что они шли, тяжело нагруженные и потом разделились на три группы: одна ушла в сторону аэродрома, другая к батальону, третья приступила к самому главному — захвату больницы.

XIV.

Стажер — милиционер Алексей Сикачев очнулся, когда боевики волокли его вверх по больничной лестнице. Двое тянули за руки: боль в изломанном теле колыхнула сознание и, услышав звуки близкого боя, Алексей подумал, что в городе есть кому ответить боевикам. Это он понял по горячей скороговорке боевиков, их суетливой беготне с этажа на этаж. «Как крысы мечутся», — думал он о чеченцах. Те занесли его в ординаторскую, набитую сидящими на полу заложниками и бросили на пол с нарочитой жесткостью.

В комнате под усиленной охраной содержались только пленные милиционеры, один из которых, опознав в смертельно избитом парне стажера горотдела милиции, спросил:

— Как ты?

— Нормально, — прошептал Алексей.

Зубы у него были выбиты, изо рта, пульсируя, лилась кровь. Где Паша Ромащенко и Саша Детистов он не знал, но сумел выговорить, что Павел подстрелил заместителя командира группы боевиков, другого чеха убил. И если зам. командира умрет, то весь наряд расстреляют.

Что Павел Ромащенко горел заживо и погиб, Алексею не стали рассказывать: хотели сберечь парню последние силы.

— Здание заминировано, — успел сообщить Алексей Сикачев и снова потерял сознание — боль в нем нарастающе клокотала.

Милиционеров держали отдельно — верили в их способность к сопротивлению. Все помещения кизлярской больницы были плотно забиты людьми. Чеченцы, охранявшие милиционеров, горделиво подшучивали над ними:

— Три тысячи ваших баб держим здесь, такого гарема у Чингис-Хана не было. — Провоцировали на взрыв, но милиционеры молчали.

Полторы тысячи кизлярцев, находящихся в прицеле автоматчиков, сидящие плечом к плечу в больничных палатах и коридорах, стоящие по приказу боевиков у окон, кричащие: «Не стреляйте! Не стреляйте!» — чувствовали себя брошенными, одинокими, разобщенными.

Алексей Сикачев знал, что умрет. Происходящему в Кизляре не было наименования. «Так как вели себя духи, могли поступать только выродки, — думал он о врагах. — Они отвергли все правила, поступили, как каннибалы». Он где-то читал, что в первобытно-племенном сознании было запечатлено: люди другого племени уже не люди, с ними можно было поступать, как с идущими в пищу животными или камнями.

Жизнь уходила из молодого, израненного тела, обретая доселе неподвластные Алексею чувства. Боль вдруг отступила перед заполнившим его радостным знанием — у него будет сын. Когда он познал, что в Ирине завязалась светлое зернышко, то решил: если родится девочка, назовут Ирочкой, а если мальчик, он станет Алешей.

Алексей Сикачев, изломанный ударами ичкерийцев, почти гуттаперчевый, неспособный пошевелиться, вдруг ясно увидел своего малыша уже двухлетним. Сыночек, как из белого тумана или молока выступил и Алексею Сикачеву будто кто шепнул, что его Алешка в двухлетнем возрасте будет лежать в кизлярской железнодорожной больнице, и Ирина, находясь вместе с ним, будет беспокоиться, что в больничке к ней с сыном относятся очень прохладно — лекарства приходиться докупать. Из окружающего пронзительного эха Алексей вдруг услышал, что за сына переживать не надо, все образуется. Ещё он понял, что Ира — его радость, — с которой они поженились в сентябре 1995 года — станет снова учиться на медсестру в медицинском колледже, потому что после окончания электромеханического колледжа работы по специальности не найдет.

Потом Алексей ещё раз отчетливо увидел, что его сынишку, играющего с только что подаренной игрушкой, в холле той же больницы фотографирует какой-то незнакомый человек в камуфляже, который потом что-то резко выговаривал оправдывающейся женщине — врачу. Все это мелькнуло в сознании молнией. А вот лицо сынишки — маленького Алешки Сикачева, его продолжения, ещё долго стояло перед глазами милиционера-бойца.

Алексей боялся моргнуть, чтобы дорогое, большеглазое лицо сына не растаяло во все наступающем и наступающем красном мареве.

Когда боевик, раненый сержантом Ромащенко, умер, в ординаторскую, где содержался Алексей Сикачев, зашли трое бесстрастных чеченцев. Они выволокли Алексея в коридор, пронесли для устрашения среди испуганных, сжавшихся в комок, людей и выкинули его с третьего этажа. Алексей погиб. Сашу Детистова палачи убили выстрелом в голову.

XV.

Впереди у людей было ещё много горя… Но уже поднимались в воздух военно-транспортные самолеты в Москве, Краснодаре, Ставрополе. В Дагестан летели бойцы Отряда специального назначения внутренних войск «Витязь», офицеры Специальных отделов быстрого реагирования Управлений по борьбе с организованной преступностью МВД РФ, альфовцы, спецназовцы «Веги», Службы безопасности Президента России.

В тяжелом бою у села Первомайское больше сотни боевиков Радуева уничтожат. Не все заложники вернутся в родной Кизляр: 18 из 156 человек погибнут.

Убийцы Павла Ромащенко, Александра Детистова, Алексея Сикачева, других сотрудников Органов внутренних дел города и района не уйдут от расплаты. Но это не утешило матерей и вдов. Анна Ивановна Ромащенко у гроба сына услышит от снохи, что та избавится от ребенка. А Ирочка Сикачева родила сына и назвала его в честь мужа — Алешей. Через несколько лет мама Саши Детистова возьмёт в детском доме на воспитание мальчика-дагестанца. И тот поступит учиться в казачий кадетский корпус.

Одинокий чеченский волк Салман Радуев закончит свои дни в российской тюрьме. Хункар-Пашу Исрапилова убьют в бою. Они сделали вдовами сотни российских женщин, лишили матерей сыновей, осиротили своих детей. Не бывает воли за счет несвободы других! Российский спецназ обучен нещадно карать за кровавые преступления. «Спасай взятых на смерть», — закон русских спецназовцев.

 

День кРестьянинова

В Москве шестнадцатого января всегда идет снег. Это день Крестьянинова — спецназовца от Бога. И нет у Господа другого знака, чтобы выразить свою скорбь. Снег тяжелый, неотступный — такой, как в день похорон Героя России Крестьянинова Андрея Владимировича, летает белыми птицами, бьется о могучие ели, постанывает на холодном ветру, тревожа память офицеров спецназа. Неужели прошло десять лет, как мать — сыра земля приняла тело их командира, душа которого села возле Господа, одесную его, среди других праведных воинов.

Кому-то тревожащая воображение закономерность метелей кажется грозным предостережением. Ведь снег и мороз — враги стоящих у могилы командира собровцев.

В Дагестане, когда они атаковали чеченских боевиков, засевших в селе Первомайское, мороз терзал тела офицеров с 10-е по 18-е января. Собровцы день и ночь находились под открытым, извергающим снежную магму, небом, а боевики в перерывах между схватками отсиживались в натопленных домах, ели горячую, приготовленную доброжелательными заложницами, пищу. Даже электрический свет был не отключен в селе. Кто-то неизвестный создал чеченцам и арабам-наемникам все условия, чтобы те выбили как можно больше спецов по борьбе с организованной преступностью.

Мужество офицеров и бойцов «Витязя», совершивших фланговый охват, натиск Крестьянинова, собровцев ГУОП и Московской области разбили все надежды боевиков.

Десять лет для истории — миг. Для офицеров милицейского спецназа, потерявших в бою командира, это долгие годы душевной боли, что ушел из жизни самый лучший из них.

Каждый год шестнадцатого января все дороги действующих офицеров ОМСН «Рысь» и отставников — собровцев туда — на восток Москвы, на воинское Николо-Архангельское кладбище.

За последние годы здесь прибавилось офицерских могил. Недалеко по-братски рядом лежат спецназовцы «Альфы» и «Вымпела». Они полегли на Северном Кавказе, воюя за единство России. Их имена раньше знали только друзья по оружию, а вот позывные всегда знал и никогда не забудет враг.

Нет выше и трагичнее подвига, чем смерть на поле боя в конфликте, который войной не позволено называть. Сначала в Чечне было «наведение конституционного порядка», потом «антитеррористическая операция», а по сути — всегда война: жестокая, кровавая, мистическая — с колдовскими чеченскими плясками, с напусканием порчи на хлеб, воду и воздух, чтобы русские воины умирали от непонятных медицине болезней.

Плачет у могильного камня мать Крестьянинова. Сколько пролито слез, но не выплакать глаз по сыночку. Мать подполковника Крестьянинова рыдает по нему на земле, а высоко в облаках, невидимая в снежной метели, плачет по нему Богородица.

У Божьей Матери много проторенных дорог — где только нет воинских православных могил.

На Николо-Архангельском кладбище лежит российский спецназ — потомки древнерусских богатырей Александра Невского, Гаврилы Олексича, Василия Буслаева, Евпатия Коловрата, матроса Кошки, атамана Бакланова, казаков-пластунов, разведчиков-победителей 1945 года. Как же Богородице не бывать здесь.

Горячие молитвы возносит к небесам православный священник. Офицеры-спецназовцы чутко вдумываются в слова, обращенные к Господу и Богородице. Кому-то уже близок их праведный, многотысячелетний смысл.

Не все еще просветленно осеняют себя крестом. А вот отделение Влада Ершова с того дня, как он стал его командиром, шло на штурм и выполнение других задач только после молитвы «Отче наш». Теперь Влад полковник и заместитель командира отряда. Учится в Академии МВД. И когда спецавтобус уносит в своем чреве Влада и его подчиненных на задание, этот богатырской стати умный полковник, видя за окном православные храмы, обязательно осеняет себя крестом. Так было в обычае предков. Таков и Влад на дорогах войны и борьбы с преступностью.

Сбор всего отряда на Николо-Архангельском кладбище обязателен. Только дежурное отделение, в силу специфики службы, остается на боевом посту. Попробовал один офицер, только начавший службу в подразделении, сказать:

— А зачем мне ехать на кладбище? Я лично не знал Крестьянинова.

И услышал от командира отряда Науменко:

— Подумай, о чем говоришь? Завтра на боевом выходе, не дай Бог, погибнешь, а про тебя скажут: «Он к нам недавно пришел. Мы не знаем его». Над твоей могилой некому будет салютовать.

Жесток разговор, да спасителен смысл. Над каждым спецназовцем привычно витает ангел смерти, заглядывает ему в глаза, но редко видит в них страх. Пограничное состояние — между жизнью и смертью — привычно спецназовцу. Он служит во имя жизни, на благо избавления от смерти. Поэтому меньше всего офицер ОМСН «Рысь» должен думать о ней — костлявой.

Думать о смерти и погибших товарищах — не одно и то же. У Бога все живы. Лучше всего это знают воевавшие люди. Но какая невыносимая сердечная боль — нести умирающего командира на двери, сорванной в дагестанском сожженном доме.

Шестнадцатое января 1996 года — был вторым днем боя за село Первомайское, занятое боевиками Радуева. В селе их, отлично вооруженных, было около трехсот. Пока силовые министры искали приемлемое решение, чеченцы основательно укрепились. Не только заложники рыли окопы в полный профиль, пробивали амбразуры в сложенных из булыжников невысоких, по грудь, заборах, но и боевики трудились, не покладая рук.

Спецназовцам внутренних войск и собровцам свободного отряда пришлось атаковать противника белым днем. Отлично замаскированные, чеченцы бились на смерть, выполняя приказ Джохара Дудаева.

В дневных боях первые помощники смерти — снайпера. В селе Первомайское, на границе Дагестана и Чечни, они с бесовской зоркостью находили цели.

Подполковник Андрей Крестьянинов был поражен снайпером, когда поднял на плечо РПО «Шмель».

Сберегая людей, он в течение всей операции шел первым. «Делай, как я», — этот результативный закон всех времен и народов на бесправной, чеченской войне не оставлял командиру шансов на жизнь. Идя в боевых порядках, по сути пехотным взводным, Крестьянинов, начальник элитного министерского СОБРа, не мог себя вести иначе. Его отряд, подготовленный для скоростных схваток с бандитами, в этот раз шел на пулеметы, гранатометы и Агээсы — по мокрому вязкому грунту: практически утопал в дагестанской земле, но атаковал врага, имея задачу на освобождение заложников, захваченных боевиками в Кизляре.

Снег водит белые хороводы, а офицерам у могильного камня в большой круг не собраться. Внутрь оградки войдут только семь ветеранов. Жена Крестьянинова — Люба, его мать Мария Михайловна, да дети не отойдут от Андрея, пока у него не побывают все, кто приехал отдать дань памяти командиру и другу. Здесь генерал Круглов Валерий Александрович — начальник легендарной «Веги». После вредительского расформирования «Вымпела» Круглов возглавил вымпеловцев, которые, отринув ведомственную гордыню, перешли в МВД. И этот спецназ, как и «Вымпел», покрыл себя неувядаемой славой. Их боевая работа в Чечне наводила страх на противника. Вместе с собровцами Крестьянинова, генерал Круглов и его «Вега» штурмовали Грозный. В августе 1996 года офицеры «Веги» в том же Грозном защищали общежитие ФСБ. Действовали талантливо, дерзко — результативно. Выполняя приказ, ушли из горящего общежития последними. На выходе смертью храбрых пал командир этой группы.

Шестнадцатого января 1996 года погиб Андрей Крестьянинов, но в этот день вспоминают всех, кто дорог сердцу отряда «Рысь».

Сегодня рядом с Любой Крестьяниновой — Лидия Ласточкина. Ее муж Владимир Ласточкин, майор СОБРа ГУОП, погиб в декабре 1995 года в чеченском городе Гудермесе. Находясь в Грозном, узнав о гибели командира Свердловского СОБРа Валова, Владимир Ласточкин выдвинулся из Грозного в Гудермес, чтобы вывезти с поля боя тело боевого друга. До перехода в Главк по организованной, Володя служил в Свердловском СОБРе, и его желание пробиться к месту гибели земляка и друга было исполнением святого закона спецназовского братства: российский спецназ не оставляет врагу тела товарищей по оружию.

В Гудермесе Володя погиб, прикрыв собой от осколков раненого офицера. И посмертно, как и Андрей Крестьянинов, удостоен звания Герой России. Схоронили Володю в родном Свердловске. Андрей родился в Тюмени, вырос и получил военное образование на Северном Кавказе. Володя — уралец. Права народная молва, утверждающая, что сибиряки и уральцы — одни из самых надежных людей Отечества. В них особая крепость духа. Откуда? Это русская тайна.

Низко в раздумьях склонил голову подполковник Иван Кондратов, тяжело контуженный в Первомайском. После боя не мог говорить, мучился головной болью. Не раз лежал в госпитале, восстановился и служит на страх врагам. При внешней суровости, скрытой резкости, Иван очень добр, чуток, памятлив на хорошее.

Внутренне собровцы — участники первой чеченской кампании — очень похожи. Ведь на службу их отбирал первый заместитель Министра МВД, генерал Егоров Михаил Константинович. Из огромного количества претендентов он, начальник ГУОП, выбрал офицеров во многом, наверное, похожих на себя: интеллигентов, способных на удар во спасение других. Времени воспитывать в них способность отдать жизнь за други своя у генерала — создателя службы по борьбе с оргпреступностью, не было. Страна нуждалась в готовых кадрах. И его парни вошли в систему, как снайперские патроны в обойму СВД.

Егоров гордился собровцами — этим новым оружием МВД. И ставшие милиционерами бывшие спецназовцы ВВ, десантники, моряки, пограничники, разведчики 7-го управления генерала ни разу не подвели. Они гордились своим именем — «собровцы». СОБР — это Специальный отдел быстрого реагирования. Когда собровцы, проводя задержание, врывались на бандитские сходняки, бандюки, еще секунду назад вальяжные, наглые, при прокрике: «Всем лежать! Руки на голову!» — валились, как снопы. СОБР — был волей государства. СОБР — звучало парализующее. Это гордое слово поднимало душу офицеров ввысь.

На самом верху в 2002-м году структуру переименовали. На этот день и час в ней было восемнадцать Героев России, награжденных посмертно.

Подразделениям СОБР, несущим службу во всех республиках, областных центрах России, дали название ОМСН — Отряды милиции специального назначения. Свое переименование собровцы считают диверсией. То, что радует преступный мир, террористов-боевиков, плохо для страны.

Трудно было выдержать этот правительственный нокдаун. Но при приеме на службу, кандидат в СОБР проходит «обкатку». Одно из испытаний — рукопашная схватка с тремя бойцами: по четыре минуты с каждым, т. е. бой со своими. Главное — выстоять, не сломаться, показать характер. В характере подлинного собровца — жизнелюбие, твердость, умение держать удар. Переименование силовых подразделений СОБР в ОМСН — это был предательский удар в спину защитникам России. По силе морального воздействия такой же, как вывод российских войск из Чечни в августе 1996 года.

Все, кто бился с организованной преступностью в Чечне, вспоминают это страшное время с горечью и стыдом. Хотят забыть, да разве забудешь тот пир подлецов, результатом которого стала смерть сотен зарезанных, повешенных боевиками русских, чеченцев, помогавших армии и милиции. На чьей совести невозвращенные, умученные в чеченском плену солдаты и офицеры? Они приходят во снах к тем, кто, подписав мирный договор с Масхадовым, оставил их в руках ичкерийских головорезов.

Приказ — это стрела, выпущенная из лука. В чьих руках лук, тот и отвечает за результат. Собровцам, воевавшим на всех чеченских фронтах, не раз плевали в душу. Но политики и чиновники — это еще не вся Россия.

При встрече собровцы крепко жмут руки и обнимаются. Этот знак братской любви друг к другу — молчаливое воспоминание о пережитом. Внешне никто не выражает радости. Сегодня отдают дань памяти. Тем больше достоинства в рукопожатиях.

С подчеркнутым уважением офицеры здороваются с полковником Леонидом Константиновичем Петровым. В Первомайском бою он был заместителем командира СОБРа ГУОП. Сильно контуженный, после гибели Крестьянинова он возглавил отряд. Улетал на операцию в Кизляр, бился в селе Первомайское, зная, что уже подписан приказ об его уходе в отставку. Вернувшись в Москву, достойно похоронив командира, Леонид Петров возглавил Межрегиональную Ассоциацию ветеранов и сотрудников специальных подразделений правоохранительных органов и спецслужб «Русь», посвятив себя новому делу — активной помощи воевавшим в горячих точках.

Он и вице-президент ассоциации Герой России полковник Никишин Александр Николаевич — люди талантливые, инициативные, дисциплинированные. Непростое дело — объединить под своим руководством старших офицеров разных силовых структур. На первом этапе объединились в главном: в любви к Отечеству, к тем, кто отдал жизнь за Родину.

В Первомайском Петров и Никишин, в ту пору командир «Витязя», воевали рядом. В СОБРе ГУОП погиб подполковник Андрей Крестьянинов, в «Витязе» боец Дмитрий Евдокимов. Не просто память о погибших сроднила ветеранов-полковников. Боль, непоправимость свершившегося крепче цемента соединила две офицерских судьбы. Воинскую ответственность за жизнь людей они принесли в свое дело: помогали в экипировке действующим в Чечне спецподразделениям МВД и армии, оказывали помощь медикаментами, пролечивали в госпиталях раненных, искалеченных, оказывали материальную поддержку остро нуждающимся ветеранам. Несколько десятков матерей и жен, потерявших кормильцев, получают ежемесячную «пенсию» от Ассоциации «Русь». Помогали с учебой и работой участникам боевых действий.

Межрегиональная Ассоциация «Русь» выручала десантников, собровцев, спецназовцев ВВ новейшими средствами связи.

Один из уроков боя в селе Первомайское то, что руководством операции вопросы связи между подразделениями были не решены. Армейцы и спецназовцы МВД работали на разных по типу рациях, на различных каналах. Вертолетчики не слышали тех, кто с боем шел по земле. Когда собровцы Краснодара и Дагестана на сельском кладбище попали под удар российских вертушек, у них не было с ними прямой радиосвязи. Связист штаба объединенного отряда, офицер подмосковного СОБРа, получив информацию краснодарцев, что по ним бьют свои, отвечал, что у него с вертолетчиками тоже нет связи. «Я послал к ним человека», — кричал он, лежа в снегу под огнем снайперов, и видел, как «крокодилы» вздыбливают землю на дагестанском кладбище. Чудом никто не погиб, но контузии получили многие.

Наличие добротной связи и боеприпасов — важные составляющие любой операции. Перед началом работы в Первомайском раздражал бестолковый расход времени на постановку и доведение боевой задачи. Много времени руководство операции тратило зря.

Большой проблемой оказалась зарядка аккумуляторов для раций. Ответственный за связь капитан Сергей Егорычев еле-еле упросил армейцев, чтобы в ночь перед боем те разрешили «зарядиться» собровцам ГУОП и другим милицейским подразделениям.

То, что не доставлялась горячая пища, остро не переживали. Главное, подвозили боеприпасы. В СОБРе ГУОП с этой задачей отлично справлялись Лев Шахов, Юрий Марчук, Ильдар Щепетков. Они же на приданной БМП Буйнакской мотострелковой бригады вывозили с поля боя убитых и раненых, действуя по всей линии боевого соприкосновения с противником.

В ходе боя контузия лишила полковника Петрова зрения. С автоматом в руках, находясь в кромешной тьме, он многое понял и определил для себя на дальнейшую жизнь. Через полчаса зрение вернулось, Леонид Константинович верил, что товарищи по оружию не бросят его.

Десять лет возглавляя Ассоциацию Русь, полковник Петров помогает людям в беде. Думая о будущем, заботится об уровне подготовки молодых спецназовцев. Возглавляя небольшие по численности сводные группы из офицеров спецназа ВВ, ВДВ и СОБРОМОН, он прошел курсы по выживанию в одиннадцати странах Латинской Америки и Юго-Восточной Азии, приобретая бесценный опыт, применимый в наших условиях.

После гибели командира в Дагестане, последующие десять лет были прожиты Петровым во имя спецназовского братства. Он создал Книгу Памяти, посвященную собровцам, погибшим при исполнении служебного долга.

Там, в Первомайском, все поняли — самое страшное на войне — холод. От него нет спасения в чистом поле. Ночуя в арыках, не всем собровцам удавалось погреться возле костра. Те немногие, кто рисковал развести костерок, могли получить гранату из чеченского подствольника. Холод колол тело сотнями кинжалов. Люди коченели. Падающий с неба снег белым саваном накрывал тела лежащих спецназовцев. Сон к собровцам и бойцам «Витязя» мог прийти на минуты. Автоматно-пулеметная трескотня не давала сомкнуть глаз. Атаковавших днем спецназовцев МВД до первых лучей рассвета прикрывали стоявшие в резерве офицеры «Веги» и «Альфы», не подпускавшие боевиков на бросок гранаты.

Снег, обрушившийся на Николо-Архангельское кладбище, тревожил память, вытаскивал из ее глубин старательно забытое…

В День Крестьянинова вспоминают только своих. И не думают о врагах. Шестнадцатого января Отряд милиции специального назначения «Рысь» не охотится. В этот метельный понедельник отряд живет сердцем. Он всегда на людях, а враг таится, запутывает следы, копит силы, но страшится боевых столкновений с российским спецназом.

Собровцы и их противник — боевики оргпреступности, террористы, полевые командиры, похитители людей проживают одни и те же годы, часы, минуты. Только собровцы служат Богу, России, а преступники — подручные сатаны. Разницу позиций объяснил Усама Бен Ладен — лидер Аль Каиды, который сказал: «Вы любите жизнь, а мы любим смерть».

В День Крестьянинова смерть держится подальше от собровцев. Шестнадцатого января воинское Николо-Архангельское кладбище — не ее маршрут. Это время светлых молитв, поминальных литий и знаменного распева.

Смерть со своими любимцами — чеченскими боевиками и террористами-убийцами в этот день танцует лезгинку в горах Ножай-Юртовского района, бродит заминированными лесными тропами, а потом прячется в Башне сатаны у озера Кизиной-Ам. Православные молитвы у могилы подполковника Крестьянинова пугают ее.

Отняв жизнь у командира СОБРа шестнадцатого января 1996 года, смерть возликовала. Да ненадолго. Потому что спецназ — бессмертный гарнизон. На место выбывшего из строя Героя России пришли десятки молодых офицеров. Они служат в отряде «Рысь», чтобы сражаться за жизнь людей, чтобы поставить на колени тех, кто любит смерть.