Ленинградский комар-мутант, прозванный в народе подвальным, потому что лишь там, в ленинградских вечно залитых водой подвалах, могло уродиться такое чудовище, – этот ночной террорист, обитатель теперь уже всех этажей, от нижнего и до мансарды, хитрый, осторожный, коварный, с каким-то диковинным кишечником, или что там внутри у него?

– длинноносый, ненасытный – мелкий, зараза, но злой, – он пил ее кровь, негодяй.

Сумрак лиловый наполнял комнату, тускло светилось окно.

Уже давно отгрохотал во дворе мусорщик помойными баками.

Трамвай скрежетал, огибая Сенную.

Я проснулся от холода, она стянула с меня плед во сне, но не накрылась им, а сбила в комок, плед был зажат у нее между колен. Она спала ко мне спиной – на боку, съежившись; зацепила край пледа правой рукой и подтянула к самому подбородку. Эта правая – была теперь нижняя.

Другая же – левая, в данном случае верхняя,- та, согнутая в локте, лежала на ее лице, словно защищала глаза от яркого света. Яркого света не было и не предвиделось.

Я не мог понять, дышит ли она. Понимал, что дышит, потому что нельзя ведь совсем не дышать, но она дышала так неприметно, что я, склонясь над ней, сам невольно затаил дыхание.

Снится ли тебе что-нибудь, красавица, в столь замысловатой позе? И не чувствуешь ли ты, как я тебя рассматриваю?

Шевельнулась. Холодно, да? Я подумал: мурашки, – но они были крупные, слишком крупные для мурашек, и я увидел, что прихотливый узор на лопат ках – никакие там не мурашки, а след недавней борьбы все с тем же узорчатым пледом.

У нее почти не было родинок на теле. Были, но редкие.

Рука, откинутая на лицо, весело и бесстыдно открывала подмышечные просторы, там-то и красовалось на склоне выбритой ложбинки сразу созвездие из четырех родинок…

Трех! Одна была – вот я и застукал его! – мимикрирующий комар, сволочь какая… Он уже давно вонзил сладострастный нос по самое основание, он осваивал территорию, мною еще не открытую (ну а ты, ты-то неужели не чувствуешь, с нежной кожей своей?..), тулово его потемнело, набухло и едва заметно подергивалось.

Наслаждаясь, он потерял бдительность.

Я боялся разбудить ее грубым прикосновением пальцев, а потому медленно поднес к негодяю руку и аккуратно взял его сверху двумя – большим и указательным. Даже не дернулся, даже не попытался вытащить нос. Капелька крови, упав, покатилась по коже и, не достигнув груди, быстро иссякла.

“Не щекочись ”.- Она повернулась на спину, смотрела на меня большими глазами.

“Я убил комара ”. Сказала: “Ревнивец ”.

Плед умудрился и здесь отпечататься – и на животе, и на груди. Мелкозернистая елочка, зигзагом.

Она потягивалась. Елочка расползалась, раздваивалась.

Ладонь моя еще не знала, на какую ей лечь. Выбрала правую.

Мягкая кнопка податливо вжалась. Узор пледа читался пальцами. “А ведь кусаются только самки ”,- мелькнуло в мозгу из какой-то статьи про кровососущих. Но мысль развить не успел. Она обняла за шею меня, притянула.

Ну и вот, говорю: с толку сбитое, с ритма сбитое время – отступило на какую-то постоянную счастья, не выражаемую ни в часах, ни в минутах… Один, два – и много… Как у тех туземцев, только еще хуже: были всего-то вместе

2 (два) дня пока, а дням уже потеряли счет.

И позавчера так же было давно, как было давно шесть лет назад, когда повстречались мы шесть этих лет назад – при не до конца осмысленных обстоятельствах – у художника Б., в мастерской, в шумной и пестрой компании. Позавчера. В другую эпоху.

А вчера? День вчерашний, завершился ли он? Или все еще длится се годня? Я боялся очнуться, боялся потерять ощущение ошеломляющей безотчетности, беспричинности, нелогичности, невозможности, ощущение веселой нечаянной бестолковости, дури, словно взял да и обманул злую реальность. За что же мне подарок такой? – но не задавай вопросов, молчи и не думай, – не за что, просто так – без мотиваций, без предпосылок, без вопрошаний – как с неба свалилась и теперь ходит по не твоей квартире в твоей длинной застиранной рубашке, переставляет стулья, что-то двигает, заваривает чай. Мало тебе, отвечай?

Нет, вполне достаточно. Потому и не было Мальты. То есть была где-то там, в Средиземном море, и чемодан тоже был, хотя и был не до конца распакован. Просто их не должно было быть, ни Мальты этой нелепой, ни чемодана, потому что

Мальта, подумай-ка сам, – это уже перебор, большой перебор; быть должно, что должно быть, – оно и было.

Так же как перебор в смысле веса (и смысла) тащить за границу “Графа Монте-Кристо ”, причем оба тома. Зачем? Из библиотеки, поди, просвещенного мужа, ну конечно:

Киргизское государственное издательство, Фрунзе, 1956, а вот и печать: “Библиотека кабинета политпросвещения,

Смольный ”.

Первое время (часы?) мы почти не разговорили и, уж точно, избегали касаться отвлеченных тем, всяких там рискованных областей, где и шагу нельзя шагнуть, чтобы не наткнуться на причины-следствия и отрезвляющие несоответствия. Мы просто трахались, как сумасшедшие – подолгу и много. И, словно отвоевывая себе зачем-то пространство – метр за метром, бессовестно самоутверждались в разных концах чужой квартиры.

Запах чужой комнаты сразу же уступил запаху ее духов, воздуху нашей близости.

Мы не выходили из дома. На случай голодной зимы Екатерина

Львовна запасалась консервами, атлантической сайрой в масле, китайской тушенкой, майор-отставник успел к тому ж натаскать вермишели, хранилась на полке между дверей в металлических банках.

Екатерина Львовна простит. Майор-отставник поймет.

Должна простить. Должен понять.

В эти дни мы были до крайности неприхотливы.

Звонок. Юлия – за руку: “Это Долмат! ” – “С чего ты взяла?

” – “ Узнаю по звонку. Не открывай. Нас нет ”. Нас не было. Мы затаились.

Что Долмат, я не верил.

Шаги затухали на лестнице. “А что он здесь позабыл? Тебя ищет? ” – “ Ну нет. Он знает, где я”.- “Где? ” – “На

Мальте ”,- неохотно ответила Юлия.

Меня чуть-чуть иногда ведет, но, когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть. Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.

“ Знаешь, я подумала, она похожа на сон… Как будто снится тебе, а потом забывается…” Я не понял: “Она? ” -

“ Музыка… Твоя музыка… Которую ты не способен выразить ”.

А еще я сказал: “ Да у тебя же бешенство матки, счастье мое ”. Она сказала: “Ты сам маньяк ”.

Был ли там действительно Долмат Фомич или кто другой, сама действительность позвонила нам в дверь, и я не мог ее более игнорировать. Мы сами не заметили, как вновь обрели способность выражаться иногда даже вполне распространенными фразами. Хотелось бесед.

Угрызений совести я не испытывал, но все же некоторый дискомфорт присутствовал. Получается, я любовник жены своего благодетеля. Сразу дыхнуло Х I Х веком. Будуар, трюмо, шелка…

Было что-то ненастоящее в моем “ получается”. Нехорошо.

Несообразно. “Ты часто изменяешь Долмату? ” (Разговор на кухне – за чаем.) “Постоянно ”.- “И с кем? ” – “Ни с кем ”

(Расфасован рязанской фабрикой № 2. “Грузинский ”. С большими чаинками.) – “ Ни с кем – это, наверное, мысленно, да? ” – “Нет ”. Пьем из стаканов, обжигаемся. (

Екатерина Львовна продала чашки и блюдца.) “Наверное, в ванной или как? ” – я допытывался. “Много будешь знать, скоро состаришься”.

Ночью она порывается рассказать мне свою историю.

“Мы жили на Васильевском острове с мужем, на Второй линии, в двухкомнатной квартире. Может быть, ты помнишь Леню

Краснова? Он был у Женьки на тридцатилетии, помнишь – тогда? ”

Нет, я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было на том тридцатиле тии. “ И я тоже, – сказала Юлия.- Но он был. Я с ним потом и сошлась ”. “С кем? ” – “С Леней Красновым, я тебе о муже рассказываю. Через год после Женькиного тридцатилетия”.- “А”,- сказал я, не сильно вникая.

О давнишнем ее муже мне было не очень интересно, просто мне нравилось, как она рассказывала. Мне все, что она делала – что бы она ни делала, – нравилось – как. Как ходила, как ела, как пела (иногда она пела), как листала своего потрепанного Дюма, как смотрела на меня (или не на меня как смотрела), как улыбалась, как хмурилась, как старательно перебинтовывала мне порезанный палец, как одевалась – изящно, как раздевалась – легко, или – как в данный момент – как рассказывала обстоятельно не важно что, накинув, потому что “ у вас не топлено ”, одеяло на плечи, зачем-то обнимая подушку и сидя у меня в ногах, как та голая кошка, не помню, египетская, а я, значит, лежал, изогнув, должно быть, очень неестественно шею, упершись в стену затылком, и все разглядывал ее – естественно и завороженно.

“ Не держи голову так, будет второй подбородок ”. Я повиновался – и сдвинулся.

Время бесед. “Ну так вот. Мы бы все равно разошлись, рано или поздно, я уже тогда это чувствовала. А прожили мы с ним три года ”.

Чуть было не спросил “ с кем? ”. Сообразил сам, сопоставив.

“Сначала было все хорошо, потом у него крыша поехала, забросил ботанику, решил грести лопатами деньги ”. Ну да, муж. “У него был приятель в Москве, сейчас он в Германии, а тогда болтался между Москвой и Кельном. Матрешки для иностранцев, шкатулки, ложки деревянные, всякая чушь сувенирная, у него точка была на Арбате, сначала одна, потом две, а потом он придумал картинную галерею открыть, так ее называли… одну из первых… Снял квартиру в центре, обошел художников, они ему картин понадавали, он их там все развесил, стал ловить иностранцев. Привел одних, привел других. Все распродал. Получил кучу денег

”.- “Муж? ” – “Приятель мужа ”.

Я плохо вникал.

“У мужа все круче было. Сейчас расскажу… Ну а потом ему показалось мало быть… этим… менеджером, решил сам стать художником, а сам никогда даже кисточки в руках не держал… ” – О приятеле. Я понимал.

“Нанял студентов из художественного, дал им краски, сам на холсте размечал, что и где изобразить, а они ему красили.

Горбачев, Ленин, Кремль, шестеренки, будильники, винтики, гайки, русалки на ветвях, муравьи всякие, бабочки, все что хочешь, цветочки, паучков особенно много было… С других картинок срисовывали. Или просто проектором наводили на холст какой-нибудь слайд – и понеслась! Такой суперкитч невероятный. Ужасно. Я видела. А он еще сам подправлял потом, своей рукой. Нарочно уродовал, залеплял, портил, пачкал, загаживал, я видела эти шедевры… И ставил подпись размашистую. И знаешь, что он сделал? Он умудрился издать каталог всей этой гадости, отправить ее всю целиком в Германию, сам туда съездил, как великий художник наших дней, да еще двух рабов с собой прихватил, которые ему прямо на месте что-то там изображали, устроил выставку и всю мазню продал оптом. Вот так. Ты меня слушаешь? ”

Нет. То есть да. Да, слушаю (слушал). Продал оптом. Как раз был пик интереса к нашей стране. Арт-бизнес. В своей первобытной формации. Все тогда так и начиналось – примерно.

“ Он и совратил моего Ленечку ”. Мужа. Ага. Заметив, что я оживился, сочла нужным добавить: “ В переносном, конечно, значении ”.

История с ее Леонидом оказалась, и верно, невероятной. С первых же слов.

Я попросил помедлить с рассказом, нашел в себе силы встать и пошлепал босиком по холодному полу в сторону стола. У нас была не допита мадера из майорских заначек.

По правде говоря, я не ожидал, что во мне что-нибудь екнет сегодня – еще. Но, когда возвращался к Юлии (от стола) с емкостью вожделенного напитка, екнуло, екнуло характерно – ибо умудрился взглянуть на нее, на Юлию

(который уже, получается, раз в эту ночь?), новым опять-таки взглядом. И себе удивился приблизительно так:

“Йой, – подумал, – йой-йой ”.- Кошка египетская.

Она поставила стаканофужер на колено, так что он возвышался теперь на уровне ее подбородка. Стаканофужеру по физике надлежало упасть, но не падал, держался. Она продолжала. А я лег, скривив шею, как прежде. И слушал.

Итак – он – бывший ботаник – по наущению своего московского приятеля – решил – стать – скульптором. -

Скульптором – sic!

Многоопытный московский приятель взялся через кого-то в

Германии организовать там у них и продать (что главное: успешно продать!.. всю, целиком!) большую выставку работ из бронзы. Безумные деньги. Слишком безумные деньги! И лежат под ногами – почти. Он, разумеется, знал, многоопытный московский приятель, механизм безвозвратного вывоза, однако по бумагам возвратный – хоть костей динозавра! – чего бы то ни было! – был бы только объект.

Была бы выставка только – любых работ. Из бронзы. И новое имя. Своего человека. И он убедил своего человека – Леню, бывшего ботаника, бывшего Юлиного мужа, – сделаться скульптором.

С фужером на голом колене. (Стаканом.)

А как?

Элементарно. (Отбросив подушку и увлеченно.) 1) Необходима собственно бронза (в то время у нас довольно дешевая).

Обыкновенный лом – для литья. Водопроводные краны, сочленения, переходники, их делали тогда из латуни и бронзы. (“Я еще, дура, сама с ним ходила, покупала у водопроводчиков на Сенной… ” – “Вот как? так ты тоже сенная?”) 2) Необходим воск – для болванок. 3) Необходимо с помощью папье-маше снять маски не важно с чего, хочешь – с гипсовых пионеров…

Вместо “ зачем? ” я спросил: “ Яблоко хочешь? ” – “ Да ”.

Захрустев: 4) Арендовать какую-то центрифугу. Этакая печь, страшно дорого стоит – для плавки. Их будто бы в городе две (из доступных)… 5)… 6)…

“А что должно получиться?” – “Что получится, то и должно.

И чем аляповатее, тем лучше. Нечто концептуальное. С ярко выраженными дефектами. Как бы литье слабоумного ”.

Я представил.

“ Второе дыхание бронзы ””.- Юлия выпила половину.

Тщетно пыталась она Леню вразумить. Он увлекся безумной идеей. Залезал все дальше в долги. Скупал у водопроводчиков бронзу. “ И таскал ее домой, представляешь? Продал мою шубу, в апреле, за копейки. Ему нужны были деньги на центрифугу. Он торопился…” – “И ты разрешила? ” – “А что я могла поделать? Я же говорю, у него поехала крыша ”.

Бедная Юлия! “Понимаешь, он всех убеждал, что он скульптор. Гениальный скульптор. В конце концов убедил в этом себя. Он был уверен, что создаст нечто необыкновенное – как только представится возможность ”.

Но до центрифуги дело не дошло. Леня вышел на некую общественную организацию. Показал заинтересованным членам правления фотографии якобы своих работ и, к сожалению (не к моему), не был своевременно уличен в подлоге.

Ни много ни мало ему заказали большой бронзовый бюст – требовалось увековечить память некоего авторитета. И он согласился увековечить! И получил деньги, крупные деньги – аванс и на расходы!

Потом поехал в Москву за технологическими инструкциями к своему многоопытному приятелю и, не застав его дома, отправился – куда бы я думал? – да на ипподром, где и проиграл все до последней копейки, поставив не на ту лошадь. Чужие деньги.

“Невероятно. Как же ты жила с таким, Юлия?” – “Сама не знаю. Я ведь тоже немножечко авантюристка, но все-таки не до такой степени. Слушай, что дальше ”.- Ставит на пол фужеростакан, потянулась через меня бросить в пепельницу огрызок, я поймал ее рукой за плечо, попытался обнять

(чтобы спасти равновесие), но она легко увернулась, стремительно выпрямившись, – ей закончить хотелось историю.

“И вот приходят. За долгом. Долмат, казначей и еще трое амбалов. То, что Долмат и казначей, я потом узнала. Помню, меня поразило ужасно, что Долмат был с тростью и в тройке, а казначей в задрипанном джемпере с нарукавниками, какие-то такие киношные оба… Ленька, конечно, струсил, оправдываться стал. Казначей с амбалами его на кухню увели, “ поговорить ”. Я стою у окна… ”

“ Ты красивая, Ю.”

“ Я стою у окна, – повторила Юлия, Ю.- Долмат в кресле сидит, на меня смотрит, как ты… внимательно… и спрашивает: “Вы жена Леонида? ” Я говорю: “Да ”. Он: “Я вам сочувствую ”. Ну что ж, пусть сочувствует. Молчим. Он:

“Меня зовут Долмат. (Вот когда.) Ваш муж нас не представил. А как ваше имя?” Говорю: “ Юлия”. Он: “Вы не бойтесь, Юлия, мы люди интеллигентные ”. Тут возвращаются все пятеро – казначей, три амбала и мой, вроде живой, но очень расстроенный. Казначей говорит: “Для начала опишем все, что есть ”,- и смотрит на мебель. А на подоконнике лежала колода карт Ленькина. “Так вы, значит, игрок, милейший? – говорит Долмат, поднимаясь. Подходит к окну, берет колоду и неторопливо тасует. – Предлагаю игру. Вы тащите карту. Если красная масть, я беру на себя весь ваш долг и еще плачу вам от себя половину. Если черная – Юлия будет моей ”.- “ Это как так? ” – спрашиваю, а больше и сказать ничего не могу. Обалдела. Казначей: “Опомнитесь,

Долмат Фомич, вы с ума сошли, не делайте этого! ” И тут

Ленечка мой: “Я согласен, – говорит, – иг раем! ” – А мне: “Будь спокойна, я выиграю! ” Ну, я вышла из комнаты. Через несколько секунд он следом, белый как молоко: “Прости, я проиграл все. Включая тебя!””

Юлия замолчала. Драматизм последних слов произвел на меня неожиданно сильное впечатление, даже слишком сильное.

Драматизм долматизма. Я не выдержал и засмеялся. “Ты не веришь? ” – спросила Юлия удивленно.

Тело мое лишь вздрагивало в ответ. Сначала я смеялся в подушку, отвернувшись от Юлии, но потом сел рядом с ней, хотел обнять – куда там! – спазмы не позволяли!.. Меня всего скрючило. “Но почему? ” – удивлялась Юлия.

Я чуть не рыдал. Давно меня смех так не мучил. Она тоже стала смеяться. Ей стало весело – оттого что я не поверил ей. Это, наверное, действительно очень смешно: я ей не верю. Мы смеялись, то отворачиваясь друг от друга, то сталкиваясь лбами.

Наконец обнялись, насколько это могут смеющиеся.

“Почему?.. поче му?.. ” – все еще не унималась Юлия. “ Извини… но я… хорошо знаю… Долмата… ” – “Ты? ”

Я. Я ласкал ее ухо. Я. Я знаю Долмата. Пробовал зубами мягкую теплую мочку, отнюдь не смешную.

“Ты не знаешь Долмата совсем… Он умеет быть разным ”. Серебряная сережка выскользнула из моих губ, мы соприкоснулись носами.

“А ты бы хотела… чтобы я взял и поверил… что ты взяла вот так… и позволила… вот так… себя проиграть… или выиграть? ” – “Что же в этом особенного?.. Почти все женщины, которых проигрывали мужья, с легким сердцем шли к победителям… ”

Словно мурлыкала – приводила бесспорно достоверные исторические примеры – сбивчиво и торопясь, но все же упорно упорствуя в своем желании высказаться: героинь помянуть поименно вопреки вкрадчиво-наступательным действиям с моей стороны.

В этот раз мы были чересчур болтливы. Вместе и уронились.

“Бюст из бронзы, – спросил я зачем-то, – он чей?.. для кого? ” Прошептала: “Терентьева бюст ”.

Мы прилипли друг к другу, сплелись и больше не занимались бессмысленными разговорами.

Под утро мне приснился сон… Скалистый остров…

Надо открыть. Итак, это случилось утром; то, что случается утром, менее всего походит на сон. Надо открыть, Юлия.

Звонок. Не открывай. Нет, надо открыть, Юлия. Зачем? Ну как зачем? разве не надо? А ты думаешь, надо? А разве не надо? А ты думаешь, да? Да, Ю. Она спряталась у меня на антресолях. Меня нет. Я отворил дверь, и действительно – он.

Нет, просто если звонят, надо открыть. Вот и вся философия.

“Наконец-то, – промолвил Долмат Фомич, войдя и сняв шляпу.

– Слава Богу, нашел. – Он повесил шляпу на ручку двери

(перед отъездом Екатерина Львовна продала вешалку). – Я уже испугался за вас ”.

Я молчал. Не надо за меня пугаться. “Где же вы пропадаете? Почему не посещаете наши обеды? Зачем вас нет вместе с нами? ” Молчу. “Плохо, голубчик, – стыдил Долмат

Фомич, – мы к вам с открытым сердцем, а вы?.. Вы нас игнорируете… Ведь это так называется… игнорируете!..

После всего, что между нами произошло… (“А что, собственно, между нами произошло? ”)…так поступаете с нами?.. Ай-яй-яй. Вы же член Общества, Олег Николаевич! ”

Мы стояли в прихожей. Он ждал, что я скажу. Ничего не скажу. “Ну ладно, ладно, не обращайте внимания… Это я вас, как старший товарищ… Должен ли я как старший товарищ? – засмеялся: мол, должен. И добавил серьезно: – Я ведь вижу ваш рост ”.

И, подумав, сказал: “Мы ведь все, Олег Николаевич, видим… Какой вы духовной жизнью живете… – Обвел взглядом прихожую. Но почему в этой квартире? ”

Странный вопрос. По идее мне следовало извиниться за то, что у нас не убрано. “Нет, я не затем пришел, чтоб вас упрекать. Я к вам по делу, как вы сами, наверное, догадались. Видите ли, временно отсутствует курьер, помните нашего курьера?.. Так вот я за нее. Лично вам – из рук в руки. Никому не доверил. Сам. Сам принес ”.- Он достал конверт.

“Что это? ” – произнеслось мною. “Приглашение. На заседание. И не говорите, что не сможете прийти!.. Мы ждем вас ”. Я промычал: “ Мммм ”.- “ Никаких “ мммм ”. Придете, вы обязательно придете. Вы нам нужны. А мы нужны вам. Вы многое поняли и поймете еще больше. Как вы все-таки похудели!.. Совсем себя не бережете!.. Вы опять ничего не едите! ”

“Ем ”,- сказал я машинально.

Он положил руку мне на плечо, дружески сжал, я отстранился , я спросил неприветливо, почти зло: “Наверное, кофе хотите? ” У нас не было кофе, был чай. Он не хотел. “ Нет, не буду вас отвлекать. – Однако прошел в комнату. – А хозяйка-то где? – И, не дожидаясь ответа, Долмат Фомич выдохнул: – Ах, да! Извините ”.

Что “ да ”? Что “ извините ”? Мы оба смотрели на лестницу, на антресоли.

Ну? Чихни, кашляни, шевельнись, урони пепельницу, она лежит на матрасе. “ У вас мыши? ” – “ Нет, это я, Юлия. И вышла бы, спустилась бы вниз. – “Прости, Долмат, ты сам все видишь. Вот так ”. И он бы увидел. Вот так. А я бы сказал: “ Долмат Фомич, хватит ломать комедию, мы не хотим вас обманывать ”. И: “ Это любовь? ” – спросил бы он. “

Это жизнь ”,- я бы ответил.

“Послушайте, жить в этой квартире вам никак нельзя. Вы достойны других жилищных условий. – Долмат Фомич брезгливо оглядывал стены, пол, потолок. – Надеюсь, вы порадуете нас новыми кулинарными изысканиями. Общество ждет от вас изысканий. Мы вас любим и бережем. Будьте уверены, мы поместим ваш опыт в очередной номер газеты ”.

“А что, – не выдержал я опять, – хоть один номер газеты вышел уже? ” – “Нет. Пока еще нет. Но ведь главное – не газета, а идея газеты. Мы все вместе работаем на идею. А вот это аванс ”.

Он достал еще один конверт, положил на стол, жестом остановил во мне безотчетный порыв осуществить высказывание и снова стал сокрушаться:

“Почему я раньше к вам не приходил? О чем я думал? Нет, нет, это никуда не годится. Значит так, милейший, вот ключи от квартиры.

У нас неплохая квартира пустует, закреплена за нашим

Обществом. Будете там жить и работать.

Я сейчас вам адресок напишу… Сразу бы так… Вторая линия, Васильевский остров… ”

Я ощутил себя телеграфным столбом. Что это у меня в кулаке? Ключи. А вот и листок из блокнота. “ Извините.

Позвольте. – Он забрал, положил в третий конверт и вернул мне в конверте. – Мы должны помогать друг другу. До свидания ”.- Ушел.

“Васильевский остров, Вторая линия, д. 11 ” и даже номер телефона… Зачем-то я стал складывать цифры.

Вышла Юлия или вошла. “Эту я знаю, хорошая, с обстановкой.

Весной был ремонт. – Она зевнула, не выспалась. – Мы хотим, то есть они хотят оборудовать ее под офис, под редакцию… Ты дверь не закрыл. – Щелкнула замком, закрыла входную дверь за мужем. – По секрету, Олежка: эта газета никогда не выйдет ”.

Мысленно я спросил: почему?

“Странно, почему же я сама не вспомнила, у меня ведь тоже есть ключи. Теперь у нас оба комплекта… А там ведь можно жить! Вот здорово! ”

Я внимательно глядел на нее. У нее были желтые зрачки.

Зрачки, а в них что-то желтое. Это футболка моя желтая, она отражалась в зрачках. Я подумал в желтой футболке, что совсем не знаю ее. Совсем. Я спросил: “ Ты кто? ” Она ответила: “ Юлия”.

А теперь скажи, что это не сон. И что не было разговора того, еще на этой, Екатерины Львовны, квартире: о Долмате

Фомиче я расспрашивал Юлию, она отвечала, я, пугаясь ответов, просил замолчать – и опять вопрошал.

“Как ты можешь такое сказать о себе? ”

Потому что она не о нем, о себе говорила.

По ее-то словам выходило сейчас, что никого у нее почти что и не было. А конкретно: я примерно четвертый – шестой.

“Врешь. (Не сходилось. Ничего не сходилось. Я же помню ее у художника Б.) По тебе десятками сохли. У тебя любовников было… Ты… ” – “Вот и не так ”.

Как же не так? Если так.

“ Он хороший, он добрый, он благородный… ” – Позлить захотела меня?.. Потому у Долмата она Фомича, что лишь он, благородный, один взять такую ее согласился.

“Какую такую? ” – “Ну, посмотри на меня, протри глаза, я же уродина ”.- “Ты??? ” – “Неужели ты не видишь ничего?

Посмотри, какой нос у меня, какой подбородок, сплошная диспропорция, посмотри, как глаза расставлены!.. ”

Я видел. Что-то было такое и с носом ее, и с ее подбородком, и с расположением глаз, и с тем, что она называла сплошной диспропорцией, но ведь это же все-таки шарм, разве не так?! Неординарность. Изюминка.

“Меня словно карикатурист нарисовал, таких не бывает в природе!.. ” – “Слушай, Ю., а ты идиотка! ” – “И к тому же хромаю. Не замечал? ”

Не замечал. Я: “ Скажи, что еще заикаешься!”

“ Во всяком случае, у меня трясется голова, – сказала Юлия очень тихо. – С детства. Синдром навязчивых движений ”. И верно, голова у нее в самом деле тряслась, но чуть-чуть, совсем незаметно. Если это и синдром, то не ярко выраженный, почти изжитый. Может, в детстве сильнее тряслась. А сейчас она как будто мысленно соглашалась, когда ей что-нибудь говорили, или, напротив, как будто не соглашалась, потому что как будто не слушала, а думала о своем, или как напевала про себя какую-то нехитрую мелодию. И то – когда приглядишься. Я приглядывался. Она не обманывала. Ну и что? Разве у меня самого не трясется?

“Нет. У тебя – нет. А вот руки трясутся. Когда наливаешь ”.

И с хромотой то же самое – едва заметно. “ Зачем ты мне все это сказала, Ю., зачем? ” – “Чтобы ты не думал, что я

Долмату не пара. Не такой он и старый, ему сорок два. Он просто выглядит старше ”.- “Я бы дал ему пятьдесят ”.- “А мне? ”

Двадцать четыре.

“Двадцать пять ”,- сказал я, надбавив.

“ Тридцать семь, дорогой ”.- “ Не шути ”.- “ Возраст женщины выдают шея и руки. Посмотри… ” – И она показала мне то, что выдавало ее тридцать семь.

Тридцать семь – с половиной!

“ Ты ослеплен. (Резюме.) Ну да ладно. Давай поедим ”.

Ей есть захотелось. Она послала за хлебом меня. Я пошел.

Я пошел.

Я пошел.

Удрученный, смущенный и ошарашенный, я спустился вниз на известное, но не мне, число этажей, потому что, четное или нечетное, в голове моей оно так до сих пор и не зафиксировалось. И вышел во двор. И оказался на улице, на

Садовой. И задышал я ее сырым знакомым воздухом.

А на стене газета висела, и узнал я, что многое произошло, пока был я там, наверху: президент России попросил дополнительных полномочий, Украина решила уничтожить ракеты, а на территории кооператива “Улей ” в Зеленогорске неизвестный маньяк зверски убил 130 кроликов, цена каждому кролику 100 рублей. И приглядевшись, обнаружил я, что газета эта несвежая и весьма, а стало быть, и события тоже весьма, и не было свежести в них, новизны, и какая мне разница, если все так, было так или не так и когда, раз не помню я точно, какое сегодня число, и если серьезно не интересуюсь ходом новейшей истории?

А еще я увидел, что живет Сенная, как и жила, пошевеливаясь, поколыхиваясь. И народ в отсутствие трамвая брел толпой по трамвайным путям, обтекая бетонный забор. И проходил я сквозь вязкую барахолку, и принадлежал я медленному людскому потоку, и предлагали мне купить то пистолет Макарова, то сковородку, то валенки, а я целенаправленно шел за хлебом.

А в булочной я узнал, что выпущена купюра 200 рублей и 200 рублей похожи на фантик. А беззубый старик у входа в метро, пьяный-пьяный, кричал: “ Продаю женщину за три ру-бляааа!.. Продаю женщину за три ру-бляааа!.. ” – и держал ее за руку, подругу свою, чтоб не упасть, тоже пьяную-пьяную и без зубов, и никто не хотел покупать.

И подумал я о Юлии, поднимаясь по лестнице, что Юлия – это мое сновидение. И что нет ее в самом деле в природе. И понял я, что никто не откроет мне дверь, если я позвоню. И я не звонил, а достал ключи и был печален.

Но открылась дверь без меня и без всяких “ кто там? ”, и стояла Юлия в моей на две пуговицы застегнутой рубашке, молодая, красивая – с подбородком своим, глазами и носом.

Профессор Скворлыгин: “Какой же вы все-таки молодец!

Порадовали, порадовали нас, голубчик. Ваш рецепт очарователен! Надо же, миноги!.. запеченные в слоеном тесте!.. Безукоризненный вкус! ”

“А литературный пример? – воскликнул Долмат Фомич. – “Граф

Монте-Кристо ”!.. А?! Вот эрудиция!”

“Мастер литературной подачи, – согласился профессор. -

Признанный мастер ”.

“Положа руку на сердце, я очень боялся, что вы придете к нам с рецептом, как бы это выразиться поделикатнее… мясного блюда ”.

Зоя Константиновна: “ Фу, фу, мясо!.. ” (Ее передернуло.)

Долмат Фомич: “Нет, это рыбное! Он принес рыбное! ”

Кулинар Мукомолов: “ Рыба – не мясо. И даже не птица! ”

Профессор Скворлыгин: “К тому же миноги – не совсем рыба.

Громче скажу: совсем не рыба! Всего лишь рыбообразные.

Примитивные позвоночные, представители древнейшего класса… ”

Кулинар Абашидзе: “ У них есть кости? ” – “Нет. Только хрящ. Я бы мог прочитать целую лекцию о миногах ”.- “Тем более я потрясен! – не переставал восхищаться Долмат

Фомич. – Что же это такое, объясните мне? Врожденный такт?

Интуиция? Я ведь ему не подсказывал, он сам! ”

Кулинар Александр Михайлович Резник: “Если бы Олег

Николаевич представил рецепт строго вегетарианского блюда, я имею в виду, по высшей категории строгости – сыромятное что-нибудь или хотя бы с допуском яиц и молока, я бы, знаете, насторожился. Но тут соблюдена непосредственность перехода, этакий жест преемственности!.. По-моему, очень изящно. Господа! – И еще громче: – Господа! Внимание! Я поздравляю Долмата Фомича от лица всего нашего Общества, вы мне предоставляете такое право, не так ли? ”

Голоса: “Конечно, конечно!.. С превеликим удовольствием!.. ”

А. М. Резник: “Долмат Фомич! Поздравляем вас! Вы настоящий наставник!.. ”

Зоя Константиновна: “ Спасибо, Долмат ”.

Долмат Фомич: “Ну что вы, друзья… я тронут… только я ни при чем… Его поздравляйте ”.

Со мной был особый разговор – меня обнимали. “ Итак, дорогой Олег Николаевич, вы уже сами почувствовали, кто мы и с кем вы на самом деле. На самом деле вы – с нами! ”

Сказав это, профессор Скворлыгин обнял меня с удвоенной силой и страстно поцеловал в губы. Профессор Скворлыгин пах морковкой и огурцом. Ему надлежало сказать главное.

“Сердце вам подсказало единственно правильный путь. Вы приблизились к раскрытию тайны. Так знайте, мы не просто

Общество Кулинаров, мы Общество Вегетарианцев! ”

Наверное, это покажется странным, но я нисколько не удивился. Я уже ничему не удивлялся.

Торжественное молчание длилось недолго. “Мы готовы ответить на все вопросы вновь посвященного ”. Были ли у меня вопросы?

“Вы говорите “ вегетарианцы ”… Пускай… Но как же тогда… помните?.. ”

Молчание. Все глядят на меня. “И потом тогда, в Союзе писателей?.. ”

Отвечал профессор Скворлыгин: “Это вынужденно. Чтобы не выделяться из общей среды. Из общей среды кулинаров. А шире – из общей среды библиофилов. Наконец, всех смертных, из их общей среды. Я ответил на ваш вопрос? ”

“Мы едим мясо, не изменяя нашим вегетарианским убеждениям,

– добавила Зоя Константиновна. – Едим без всякого удовольствия, с отвращением ”. “ Что же вас заставляет скрывать свои убеждения?” – спросил я. “Устав и

Традиция”,- был мне ответ.

“ Видите, – Долмат Фомич показал на присутствующих, – круг избранных все уже и уже ”.

Мукомолов загибал пальцы: “ Пифагор, Сенека, Сократ,

Шелли, Томсон, Мильтон, Шопенгауэр, Ричард Вагнер в последние годы жизни… они все были вегетарианцами ”.

“Мы никого не едим ”,- сказал А. М. Резник.

Профессор Скворлыгин: “А где вы были 7 ноября, 25 октября по старому стилю? ”

Я не совсем понял вопрос. Какого года где был? Этого года?

А где? Нигде. Шатался по городу. Потом с Юлией – дома. Ни один мускул на моем лице не выдал волнения.

“Мы вас искали, хотели, чтоб вы пришли, у нас был праздничный ужин ”.

И что же они отмечали?

“ 25 октября 1901 года, это по старому, а по новому стилю

7 ноября, Вегетарианское общество обрело свой устав – первое в Петербурге. Этот день мы традиционно отмечаем скромной, но праздничной трапезой ”.

“Ах, Олег Николаевич, – сказал Долмат Фомич, – не я ли вам говорил, если б вы чаще посещали наши обеды, мы бы с вами еще дальше продвинулись! ”

Кто-то из вегетарианцев предложил исполнить гимн. Зоя

Константиновна села за фортепьяно. Мне дали текст, я единственный, кто не знал слов.

Музыка А. К. Чертковой. Слова И. И.

Горбунова-Посадова. Для пения с аккомпанементом.

Пели:

Счастлив тот, кто любит все живое,

Жизни всей трепещущий поток,

Для кого в природе все родное!

Человек, и птица, и цветок.

Счастлив тот, кто для червя и розы

Равную для всех хранит любовь,

Кто ничем не вызвал в мире слезы

И ничью не пролил в мире кровь.

Счастлив тот, кто с юных дней прекрасных

На защите слабого стоял

И гонимых, жалких и безгласных

Всей душой и грудью защищал.

Полон мир страданьями людскими,

Полон мир страданьями зверей.

Счастлив тот, чье сердце перед ними

Билось лишь любовью горячей.

У меня нет слуха, нет голоса. Я лишь открывал рот, изображая пение. Остальные пели воодушевленно.

Потом меня чем-то кормили. Так я стал вегетарианцем.