Командарм Егоров

Это было в 1918 году в самом начале октября по новому стилю. В это время Егоров только что принял балашовский участок.

Надо сказать, что этому участку не везло на начальство. С самого начала августа там начал свою карьеру П. П. Сытин, у которого на положении пешек, были отставной генерал Левицкий, который только плакался на свою судьбу, что Сытин не дает ему ничего делать, а остальные его окружающие совершенно его не слушают; временно сменил полковник Захаревич, тоже из отставки, который представлял собой тип забитого судьбою человека, единственное желание которого в настоящее время было получить деньги и угодить начальству в лице всемогущих комиссаров. Но, как первый, так и второй долго не удержались на своих местах, угодливость не всегда помогает.

Сытин совместно с Вацетисом задумали перегруппировку, и вот на место забитых судьбой «бывших» генерала и полковника революционная волна выносит новый тип. Тип приспешника революции. Это тип человека, всегда держащего нос по ветру, а вместе с тем, к счастью, весьма редкий, тип старого кадрового офицера, который, сообразно обстановка, как хамелеон, меняет свои убеждения. Одно его убеждение неизменно: он служит всегда той стороне и принадлежит к той партии, которая в данный момент главенствует, а кроме того и больше платит.

Командарм Егоров — бывший полковник инженерных войск. Еде он служил раньше, я не знаю, но настоящие его убеждения, по тем слухам, которые про него ходили у комиссаров юга, являлись весьма гибкими.

С момента переворота Егоров стал открыто называть себя правым эсэром, но с течением времени и сообразно требованию моды он постепенно скатился до того, что стал ярым коммунаром, и, конечно, «большевиком», записанным в партию.

Нельзя сказать, чтобы его партийности особенно доверяли его «товарищи» комиссары. Они больше доверяют скомпрометировавшим себя лицам, нежели без меры болтающим языком, а этот командарм как раз принадлежит людям последнего типа.

Мое знакомство с командармом Егоровым произошло по прямому проводу. Вот в чем оно состояло.

Продолжая свою секретную командировку, мне посчастливилось попасть на значительное место помощника видного военного деятеля «совдепии» и по его поручению передать по прямому проводу некоторые распоряжения Егорову, который находился в Балашове. Надо сказать, что до этого назначения я бывал дважды арестован по подозрению в «белогвардейской» деятельности, но каждый раз довольно благополучно уходил не только целым, но и каждый раз с большим повышением.

Когда я вызвал Егорова к аппарату, он долгое время не хотел верить в мое право называться тем званием, которым я себя рекомендовал.

Но когда это выяснилось в мою пользу, весь наш разговор только и вертелся на одной лишь истерической фразе Егорова: именем революции. Во имя защиты поруганных прав всемирного пролетариата, я требую… Дальше начинались не ответ на вопрос, предложенный ему начальством, не то или другое тактическое или стратегическое соображение, а просто набор митинговых Фраз, которыми командарм подкреплял свои требования на шинели и сапоги, а также и военные запасы, которые на его участке расходовались в неимоверных количествах.

Эти истерические выкрики при разговоре по прямому проводу так были смешны и неестественны, что все, кому приходилось переговариваться с Егоровым, шли на эту работу как на пытку. Комиссары же военно-революционного совета фронта от души смеялись над этим новым «полковником-коммунистом» и, как я уже говорил, доверяли уму не больше, чем многим другим, совершенно непричастным к коммунизму.

Военными талантами Егоров совершенно не блистал и то, что его произвели на должность командарма Царицынского фронта, показывает лишь то, что у большевиков совершенно нет соответствующих людей для замещения ответственных постов.

Дела южных комиссаров были, вероятно, не из блестящих, если им приходиться просить или, вернее, соглашаться на столь несоответствующее назначению лицо, ибо они первые часто возмущались Егоровым и неоднократно требовали его смещения.

Кроме того, факты говорят сами за себя: Царицын не устоял. Командарм Егоров не сумел спасти город.

 

Думенко

Думенко — бывший вахмистр эскадрона, состоявший всю кампанию на этой должности в одном из кавалерийских полков. Резкий, требовательный в своих отношениях к солдатам в старое время, он остался таковым и теперь. Но как человеку своей среды, красноармейцы, весьма требовательные в манере обращаться с ними к своему начальству из бывших офицеров, совершенно легко и безобидно для своего самолюбия сносили грубости, резкости и, зачастую, привычные для Думенко — старого вахмистра — основательные зуботычины, которыми Думенко не только преисправно наделял простых рядовых бойцов, но отечески благословлял и свой командный состав.

Приходилось «красному Стюарду» выступать и на митингах, а также на различных совещаниях, тут его положение было не из блестящих, ибо даром слова природа его более, чем обездолила…

«Так что, товарищи», я теперь полагаю, что если защита, то пусть значит, будем защищаться. А потому, что прикажут, надо сделать…

Вот, кстати, образец его красноречия. Но в этом же образце есть резкое указание на старую привычку к повиновению, к сознанию того, что в военном деле необходимо идти к одной общей цели, которую кто-то намечает, которую кто-то приказывает выполнять. Этот конец его короткой безыскусственной речи: «ежели прикажут, надо сделать» как нельзя лучше объясняет секрет его успехов.

Без сомнения, надо принять за правило, что только тот умеет повелевать, кто сам умеет или умел повиноваться. А это в старой службе Думенко было. Были у него, очевидно, настойчивость и характер, а кроме того было и вахмистерское знание лошади. Все это, вместе взятое, дало ему такой плюс, что при наличности у большевиков хорошего конского запаса, ибо будущие планы большевиков, конечно не могут обращать внимания на вопросы сохранения государственного коннозаводства, в его часть попадали очень хорошие лошади и притом, тем же путем, как и в полки дивизии Киквидзе, т. е. просто путем разграбления ценного заводского материала.

Кроме того, насколько мне известно, Думенко всегда умел настоять на необходимом для его части отдыхе, отнюдь им не злоупотребляя.

Думенко в среде большевистских вождей — далеко незаурядная личность, один из немногих самородных талантов, вышедших из среды простого народа, но, к глубокому сожалению, приложивших свои силы не к созиданию народного величия, а к его разрушению.

 

Жлоба

Мне несколько раз приходилось упоминать, что среди военных деятелей «совдепии» новой формации, т. е. появившихся революционным путем, есть не мало лиц рядового военного звания старой нашей армии.

Наиболее способные и обладающие сравнительным военным талантом вышли из кавалерийских частей: Тулак, Киквидзе, Думенко и т. д., но все они кроме Думенко в коннице и Жлобы в пехоте страдают отсутствием способности к маневрированию своими частями.

Жлоба таким образом является таким же самородком для пехоты, как Думенко для конницы. Среди царицынских комиссаров усиленно поговаривали, что Жлоба — бывший офицер, якобы усиленно скрывающий это. То же самое говорили про почти каждого из таких самородков. Как мне кажется, это были просто попытки объяснения успехов того или другого из их начальников, а вместе с тем — разговоры для своего успокоения, ибо идти за человеком, в знания которого верим, конечно, гораздо легче, чем исполнять приказания, ведущие тебя на смерть, и в то самое время знать, что отдающий эти приказания, ничего в них не смыслит.

Жлоба еще более самостоятелен, чем Думенко. Являясь командиром самой лучшей дивизии красных, он позволял себе такие капризы, которые не могли разрешить себе другие деятели, не имевшие под руками такой опоры. Надо, однако, отдать ему справедливость — капризничал Жлоба с толком и часто тогда, когда он чувствовал бесполезность распоряжений различных комиссаров, причем он не стесняется ругаться даже со Сталиным, что непозволительно было и для комиссаров более высокого ранга.

На митингах и совещаниях Жлоба совершенно не показывался. Говорить он, как будто, не умеет или не хочет. Если предположить, что он воздерживается от словесных выступлений с целью создать вокруг себя обстановку некоторой таинственности, то это показывает еще раз на его незаурядность.

Из маневров Жлобы самым лучшим надо считать удар под Царицыным в октябре прошлого 1918 года. Получив приказ ставки Вацетиса (к слову сказать — это также одно из немногих правильных и талантливых приказаний бывшего главковерха) двинуться для освобождения Царицына, он сделал все распоряжения, совершенно самостоятельно, выбрав направление удара, избрав для него время и совершенно правильно учтя всю невыгодность и ошибочность в расположении сил противника. Жлоба нанес действительно громовой удар в тыл и отчасти во фланг зарвавшимся и совершенно не обеспечившим себя войскам противника.

Правда, дивизия у Жлобы лучшая, но это тоже его заслуга, ибо какие бы изменения его дивизия ни претерпела, она оставалась всегда на высоте.

В заключение о Жлобе не только можно, но в должно сказать то же самое, что и про Думенко: жалко, что и его силы приложены в сторону разрушения нашей Родины, жалко, что и он работает по интернациональной указке.

 

Гай

Совершенно нельзя того же сказать про совдепского дивизионера Гай. Кто такое Гай?

Гай это «Красная Амазонка»!

Но сама Гай только фирма. За ней скрывается ее муж «товарищ» Берзин. Он гражданский инженер, т. е. вполне интеллигентный и, как мне пришлось убедиться, вполне умный человек, хотя и весьма беспринципный.

Еще осенью 1918 года после освобождения Самары от «белогвардейцев», когда в советских кругах возникал вопрос об отправке подкреплений на юг, к Вацетису приехал муж «товарища» Гай и особенно хлопотал об отправке дивизии его жены на южный фронт, где к тому времени назревали события.

Эта дивизия носила в то время название «стальной», и за взятие Симбирска первой получила только к тому времени установленные знамена за отличия в боях против белой гвардии.

Мне довелось видеть снимок штаба этой дивизии, где на первом плане снята «товарищ» Гай, рядом с ней ее муж, инженер Берзин, а вокруг расположены комиссары и другие чины штаба. Больше всего удивило меня то, что на фотографии видны были несколько солдат в старой уланской форме в киверах (черных шапках); это были ординарцы и конные посыльные самой дивизионерши Гай.

В заключение этого очерка хотелось бы подчеркнуть ряд весьма симптоматичных явлений в управлении красными войсками вообще, кроме того и в обхождении с ними их начальства, в частности. Насколько в начале создания красных войск их руководители из «запломбированного» вагона отрицали и отбрасывали все старые способы организации, управления и поощрения войск, настолько в настоящее время они беззастенчиво прибегают к этим же самым приемам и способам, которые так беспощадно ими критиковались, как ненужные стеснения личности. С какой последовательностью и с какой постепенностью они вводят теперь в свои войска все то, что в начале своего захвата власти они отрицали!

Красные знамена за храбрость, различные награды в виде жетонов и значков, которые у них теперь разделяются по достоинству, т. е. на значки командного и подчиненных составов, многочисленные и громадных размеров денежные награды — все это признаки того, что все их учение и все их платформы есть не что иное, как неустойчивое и теоретическое толкование, которые они отбрасывают при первом же случае, когда видят, что жизнь указывает совершенно другой путь к достижению правильных результатов. Одного лишь они никогда не отбросят это — террора, ибо им одним они держатся, им одним привлекают к себе на службу и Егоровых, и Берзиных, и Думенок, и Жлоб и тысячи других.

 

Миронов, Киквидзе и Захаревич

Главными руководителями красной армии, идущей на Дон и оперирующей между Царицыным и Воронежем, являются, как мы писали в предыдущей статье, военный комиссар Подвойский и бывший генерал Сытин. Ближайшими же руководителями бригад и дивизий являются донской казак бывший войсковой старшина Миронов, бывший прапорщик Сиверс, хорошо известный Ростову по жестокостям его дивизии (о нем см. статью Черноморцева «Красный Сиверс»), бывший вольноопределяющийся Киквидзе и бывший подполковник Захаревич.

Миронов, уроженец Усть-Медведицкой станицы, примкнувший к советской власти еще во дни Каледина, правивший севером Дона и бежавший едва в станицах началось восстание.

С красным начальством Миронов весьма горд и не переносит никаких комиссаров и, как он их называет, соглядатаев. Штаб Миронова очень немногочисленный и из настоящих казаков в штабе только один — его зять, а потому его начальник штаба Здобнов. Остальной элемент пришлый и хорошо живет на счет казаков. Совдепцы не раз пытались придать Миронову того или иного комиссара, но каждый раз Миронов с большой настойчивостью не принимал посланных, и результатом была полная обособленность его бригады. Одному из военных руководителей пришлось в сентябре месяце быть в бригаде у Миронова. В это время он взял станицу Ореховку и, собрав весь свой отряд, думал переходить в наступление дальше. Встреча, которую оказал Миронов приехавшему, была далеко не любезная.

«Опять соглядатая мне прислали. Если я им не гожусь, то пусть возьмут у меня бригаду. Прошу вас примите командование, а с меня довольно: я устал». Но Миронов стал любезнее и разговорчивее едва только разговор коснулся его соседа по фронту комиссара дивизии Киквидзе, как ему ни приказывают, не хочет держать связь с Мироновым и грабит казаков. Миронов оживился и пошел громить Киквидзе, называя его разбойником.

Между тем отряд Миронова тоже охулки на руку не кладет, и сам Миронов накладывает на жителей весьма тяжелые контрибуции, а при сборе последних не стесняется в средствах понуждения. С пойманными казаками он обращается весьма жестоко. Их раздевают догола, какая бы погода ни была. Войску Миронова необходимо обмундирование, поэтому Миронов не стесняется собирать его всеми способами. Страхом и угрозами, главным образом будущей мести родственникам он заставляет пленных переходить на его сторону, т. е. на сторону советской власти.

Кроме того Миронов очень любит почести и уважение. Ту станицу, которая его встречает с почестями, он записывает в благонадежные, но горе станице, если она сумрачно смотрит на победителей. Миронов тогда становится зверем и накладывает непосильные контрибуции.

Пополняет свои войска Миронов немедленной мобилизацией каждой станицы, в которую он входит, причем первоначально, пока новый красный воин не приобрел доверия, он зачисляется в пехоту, из которой труднее убежать. В этом отношении в его бригаде выработана целая система, при помощи которой вновь поступающее по мобилизации, большей частью недалекие люди, опутываются настолько, что в дальнейшем им только и остается, что продолжать свою службу советской власти, ибо возврат к прошлому грозит весьма тяжелыми последствиями.

Замыслы Миронова весьма честолюбивы. У него как-то вырвалась фраза, которой определяется все его поведение: «…или теперешние атаманы. Нам вместе тесно. Я буду атаманом Красного Казачества, или лягу костьми».

Миронов любит популярность и во всех его мероприятиях, а также во всем его поведении всегда проглядывает стремление играть на популярность. Штаб его представляет маленькую коммуну, где все ведут себя просто и непринужденно, но это только видимая непринужденность; на самом деле режим в штабе Миронова полон его своевольности и, как это не раз пришлось наблюдать, капризной грубости. Да и не может быть иначе: с одной стороны, Миронов считается официально товарищем. С другой стороны, честолюбивые планы, мечты о будущей славе и почестях заставляют его быть нервным крайне неровным в обращении и в конце концов чрезвычайно грубым.

Когда «бывший войсковой старшина» не в духе, весь штаб ходит на цыпочках, все ждут грозы, и сам Миронов в своем поведении и обращении с подчиненными очень мало напоминает широковещательные рекламы красного равноправия.

Сам Миронов очень недурно владеет пером, и его приказы часто представляют образцы хорошо составленной и с большим подъемом написанной прокламации. В своих приказах Миронов помещает все, что касается и необходимого в будущем наступления, и отношения к местным жителям, и свое политическое «credo», и не скупится, как на посулы земного рая всем тем, кто примет его сторону, так и на обещание легкой дороги в царство небесное его врагам.

Небольшого роста, худой, весьма подвижной, говорящий на митингах с большим подъемом и оттенком простонародного кликушества, мало разбирающийся в средствах достижения своих, тайных целей, Миронов, как человек ловко играющий на темных сторонах человеческой души, вне всякого сомнения может играть большую роль в совдепской части России, и там только он может иметь успех, но и там несомненно временный, ибо: ни ширины государственных взглядов, ни глубокого понимания всего ужаса настоящего положения Отечества у Миронова нет и ни в каких мероприятиях или проектах его этого не видно. Миронов, вне всякого сомнения, ненормален, страдает сильным нервным расстройством, злоупотребляет, как спиртом, так и наркотическими средствами, (последнее пристрастие наблюдается в широком масштабе в советских верхах вообще) и, надо полагать, его большевистская звезда, так же скоро закатится, как и появилась.

Советские власти держат бригаду бывшего войскового старшины в черном теле и бригада, сравнительно с другими соседними частями Сиверса и Киквидзе нищенски снабжена всем необходимым, В то время как у тех же Сиверса и Киквидзе имеются и броневики и по десятку легковых автомобилей, у Миронова в бригаде ничего подобного не было и не предвиделось к получению в скором времени.

Подобное отношение к бригаде Миронова есть результат известной подозрительности советских властей по отношению к казачьим частям вообще, а в данном случае к достаточно большой части, состоящей под начальством, как никак, а все-таки — «бывшего офицера», по своему характеру мало считающегося с советской властью и достаточно популярного в своей бригаде.

Подозрительное и недоброжелательное отношение высших мира сего к Миронову и его бригаде, отзывается и на отношении к нему его соседей. У Миронова хронические нелады с Киквидзе, с остальными постоянными или временными соседями Миронов тоже мало стесняется не только заглазно, но и при встрече. Поэтому сам Миронов весьма не популярен и в среде его «товарищей-командиров». Все ясно чувствуют, что «войсковой старшина» что-то замышляет, на что-то надеется, к чему-то стремится…

В советских верхах — люди не без зависти, а общий уклад не без больших интриг, а потому характер Миронова портится не по дням, а по часам, нервность увеличивается в той же пропорции и… результаты, надо полагать, не заставят себя долго ждать… Миронов окончит свою карьеру в красной армии.

* * *

Бывший вольноопределяющийся Киквидзе начал карьеру в январе 1918 года, когда из председателей дивизионного комитета попал на должность начальника дивизии. С тех пор Киквидзе, то пропадая, то снова выплывая на поверхность моря большевизма, стоит во главе той или другой советской военной организации. Он по национальности грузин и около него всегда находится изрядное количество его соотечественников. Дивизия его знаменита настолько, что в советских кругах вместо реквизиции говорят — «киквизиция», и сообразно изменяют это понятие и дальше в том же роде: «киквизнул, киквизировал!..»

Дивизия грабит феерически, но хитрый начальник ее всегда от награбленного спешит уделить кое-что и голодающим советским деятелям, и главным образом, Москве.

Так было и в начале сентябрьского наступления дивизии от Елани. Киквидзе, взяв Мачеху и окрестные станицы, и награбив значительное количество всякого имущества немедленно послал в Москву особый поезд с мукой и зерном в подарок от дивизии. Такими средствами хитрый грузин твердо держится на своем месте и, несмотря на целый ряд его тактических самых грубейших ошибок, советская власть терпит Киквидзе и те ненормальности, которые имеются в дивизии. У него совершенно нет комиссаров, и он от них не зависит. Правда, у него есть многочисленные друзья из весьма знатных совдепцев, которые очень часто навещают его, как, например, братья Гузарские, которые состоят в совнаркоме. Благодаря этому и главное потому, что сам Киквидзе, конечно, много умнее и даже много сообразительнее в военном деле, нежели Сиверс, его дивизия, несмотря на частые неудачи, стоит на хорошем счету у большевистского начальства. Дивизия была в армии Антонова-Овсеенко, знакомая Ростову и Новочеркасску по ее «киквизации», а потому очень хорошо снабжена всем необходимым и возит за собой многочисленные запасы награбленного богатства.

Сам Киквидзе храбрый человек и появляется лично в самых опасных местах.

До конца октября 1918-го года дивизия Киквидзе была наиболее стойкая и наиболее способная к маневрированию в регулярном смысле этого слова.

Сам Киквидзе любит командовать не только своей дивизией, но и всеми остальными частями, которых находились по соседству с ним. Эта особенность Киквидзе приводила всегда к крупным недоразумениям между ним и его соседями. Особенно он не ладит со своим левым соседом Мироновым. Скандалы между Киквидзе и Мироновым приняли затяжной и часто весьма комический характер. Так, например, в штабе юго-западного фронта в октябре прошлого года было несколько телеграмм от Миронова к Киквидзе и обратно. Стоили эти телеграммы свыше 10 тысяч рублей, так как они были адресованы по 15 и более адресам. В них «вожди» попросту переругивались между собою. В штабе долго решали, кто должен платить за эту частную корреспонденцию.

Киквидзе — один из наиболее энергичных и дельных в военном смысле начальников дивизий на фронте от Воронежа до Царицына включительно, но он же и один из наиболее бессовестных разбойников и грабителей. Это он разграбил конские заводы Харьковской губернии и Донской области. Без сожаления портил он лучших заводских производителей и забирал ценных маток под седла своих товарищей; в его кавалерийских полках, особенно под командным составом — выдающиеся лошади.

* * *

Из остальных лиц командного состава на донском фронте фронте надо указать на командира бригады Захаревича, бывшего подполковника.

Это совершенно особый тип красного командира, народившийся лишь в самое последнее время на почве или хронического недоедания, или по отсутствию каких-либо нравственных устоев.

Весь нравственный и умственный багаж такого командира состоит в знании военного «Полевого устава». Это и по внешности и по внутреннему содержанию совершенно забитые люди, как они были забиты и в старое время. Им все равно перед кем сгибаться: был ли это старый «Держиморда», будет ли это новой формации «военный комиссар», прямой ставленник Троцкого. Вечно приниженный, вечно боящийся каждого комиссара, этот тип красного командира может оказаться достаточно вредным ибо, не сочувствуя всему происходящему, он тем не менее старается и лезет вон из кожи, чтобы получить милости вый кивок, не говоря уже о хорошей аттестации от какого либо незначительного комиссарика.

Наиболее опасными и совершенно непонятными типами являются типы, подобные молодому капитану Ролько, окончившему в 17-м году сокращенный курс Военной академии. Полные воинского духа, с утрированной отчасти дисциплиной все время титулующие старых генералов: «превосходительствами». Эти бывшие офицеры, вне всякого сомнения, но только не большевики и даже им не сочувствующие, но в глубине своей души попросту ярко настроенные против своего комиссарского начальства, они, тем не менее, служат большевистскому правительству так, что, даже опытному глазу конспиративного работника, очень трудно разобрать, какие причины руководят ими в настоящих их действиях. Единственными и самыми простыми причинами могут быть: отсутствие настоящей военной школы и воспитания и жажда возможности в таких молодых годах играть достаточно выдающуюся роль.

Однажды пришлось слышать такую реплику, поданную одним из подобных типов.

«Ну, что ж, что я работаю здесь. Куда деваться. А если придут добровольцы — сдадимся без боя, им тоже нужны люди».

К чести нашего офицерства надо сказать, что такие типы — редкие единицы, но они приносят большой, часто непоправимый вред всему делу освобождения родины от засилья большевиков.