Экскурсия в мегаполис

Бородач не понравился генералу Антону Савину с первого взгляда. Слишком уж он суетился, приглашая «заглянуть в вагончик и побаловаться чайком», слишком горячо заверял в полнейшем своем расположении к православным общинам и их «славной Армии обороны». Интуитивно Антон «улавливал» исходившие от незнакомца импульсы лукавого двоемыслия. Но виду, конечно, не подавал. Про себя лишь похвалил Криса: тот благоразумно остался в дверях, чтобы в случае чего держать в поле зрения и самого «гостеприимного» бородача, и пятерых обвешанных разномастным оружием мужиков, переминавшихся возле своей «боевой позиции» (старенького станкового пулемета и мешков с песком). К автобусу с общинниками никто из этих «вояк» пока не приближался. Робели, жались к блокпосту, стараясь не угодить на линию перекрестного огня между Крисом и Сенькой-водителем. Последний сидел за рулем и с подчеркнутым равнодушием через открытую переднюю дверь наблюдал за ходом событий, баюкая на коленях новенький автомат Калашникова.

Все прочее население автобуса — с полсотни молодых общинников обоего пола в возрасте от семнадцати до двадцати трех лет — напряженно ожидало конца переговоров. Многие ребята и даже девчата, случись чего, сумели бы постоять за себя: в общине почти каждый совершеннолетний владел оружием и приемами рукопашного боя. Но сейчас эти навыки были ни к чему. Да и оружия у ребят, считай, что не было — кроме почти бесполезных в открытом бою электрошоков. В автобусе висела тишина. Песни и смешки стихли сразу после того, как на пустынном перегоне между Тверью и Клином из тумана вынырнул этот злополучный блокпост, и отделившийся от него человек в валенках и тулупе, с какой-то нелепой повязкой на рукаве, поводя видавшим виды «винтарем», приказал остановиться.

Похожие на этот блокпосты и мелкие вооруженные отряды им встречались и раньше — не менее десятка с того момента, как они выехали из ворот центральной усадьбы под названием «Подсолнухи», относившейся к Второму Псковскому укрепрайону. Но нигде и никто не пытался их задержать. Легко бронированный «Ивеко» с затемненными стеклами, боковой защитой колес, а главное — яркой эмблемой Армии обороны на переднем стекле (меч, вонзенный в землю на фоне восходящего солнца) — производил внушительное впечатление. Чем или кем были эти встреченные отряды, — оставалось только гадать. Мародерами, коих изрядно развелось на плохо контролируемых властями территориях; осколками более крупных банд, бродивших по окрестностям опустевших городов и сел в поисках поживы, а, может, и стихийными «сборщиками податей», которых местные удельные князьки отправляли на магистральные трассы для прокорма-грабежа? Одно слово — смутное время!

И вот остановка.

— Куда путь держим? — бородач, как ему показалось, весело улыбнулся.

— В город, по делам, — сухо ответил Антон (по опыту он знал, что с людьми подобного рода разговаривать лучше кратко и внушительно, рублеными фразами); сам же незаметно принялся изучать рефлексии бородача, пытаясь понять его намерения. В глаза бросился засохший листик квашеной капусты, застрявший в неопрятной, будто смазанной жиром бороде собеседника. «Давненько вы, ребята, бани не видели, — отметил про себя генерал, — кто ж вы такие, горе-вояки, кому служите?»

— Ну что ж, в город — так в город. Дело хозяйское. Вам, значит, виднее, люди вы, вижу, серьезные. Извиняйте, значит, за неудобство. Служба! Дороги нынче неспокойные — вон третьего дня километрах в пятнадцати от нас три легковушки, говорят, сожгли. И людей побили, изверги. Дела-а-а … Вот мы тута, значит, и стоим, и порядок блюдем.

Бородач держался уверенно, но при этом явно стремился затянуть разговор. Вкупе с неестественной его словоохотливостью и угодливостью это производило на Антона все более неблагоприятное впечатление. Что-то таилось в этом лукавом прищуре и быстрых оценивающих взглядах, которые он время от времени бросал то на командира, то на Криса.

— Люди-то, я вижу, у вас служат не только русские! — распознал «заграничность» Криса сметливый бородач. — Совсем, выходит, у них там за кордоном дела плохи, коли сюда, в наши Палестины бегут! Хотя, какое нам дело, — хлеб, да кашу жуем, и то, слава Богу!

Речь его лилась плавно, перемежаясь шутками и прибаутками. Но Антон все меньше склонен был доверять его простецкой манере. Для простого мужика тот был слишком «правильным», опытный взгляд улавливал в его ужимках недюжинное актерство и усилие просвещенного ума. «Ловко он Криса вычислил!

В два счета! — подумал он — Что-то здесь не так!» Но что именно, — пока было не понять.

— Сами-то откуда будете? — поинтересовался Антон мимоходом, особо не рассчитывая на правдивый ответ.

— Здешние мы, с Березок, ополчение. Главный у нас — батька Шпи… — бородач запнулся и вроде бы немного смутился. — Шпилевой, может, слыхали? А здесь мы, почитай, уж с месяц торчим, чтоб, значит, порядок был, чтоб не шалили заезжие: то коровенку уведут, то сено, а то и лабаз вскроют …

И вновь Антон не верил ни единому его слову. Блокпост — не постоянный, только-только собран, и то наспех. Стоят они здесь не больше двух дней, а может, меньше. Будка не их — скорее, брошенный милицейский пост.

— Ну, будет, служивый, пообщались, и ладно. — Антон поднялся и тем побудил встать бородача. — Надеюсь, больше к нам вопросов нет?

— Боже упаси! О чем вы? Да рази ж мы гайдамаки? Такая честь! Зря вас и побеспокоили. А с другой стороны — как посмотреть! Мы ведь тоже живые люди, в кои-то веки довелось побалакать с культурным человеком. Совсем тут одичали в лесу, будь он неладен. Доброго вам пути. Осторожнее там, на трассе.

Провожаемые «заботливым» бородачом и дулами винтовок его подчиненных, Антон и Крис без помех вернулись в автобус. Двери захлопнулись, «Ивеко» мягко взревел, и через пару секунд блокпост исчез из глаз, будто его и не было.

— Какие мысли? — Антон устроился на переднем откидном сиденье, снял ушанку, скинул теплую куртку-камуфляж, ободряюще подмигнул юным попутчикам с первых рядов и теперь ждал ответа Криса, полагаясь на его наблюдательность и интуицию.

— Не знаю, что и сказать, босс, — американец был внешне спокоен, но Антон, знавший его, как облупленного, видел его смятение, — думаю, неспроста они нас тормознули. Рация в углу, карта на столе, клоун этот… Что-то они задумали, босс, be sure (будь уверен — англ). — Гладко выбритое, чуть вытянутое, скуластое лицо Криса и серые, жесткие его глаза, смотревшие в упор из-под густых бровей и русого, с проседью, ежика прически, выражали нешуточную озабоченность. Но адресована и понятна она была исключительно одному Антону. Ни Сенька, сражавшийся за рулем с разбитым полотном дороги, ни, тем более, молодые общинники ни о чем не догадывались: Крис не зря носил прозвище «сфинкса». Антон ценил американца, воплощавшего лучшие черты своего народа — верность слову и бульдожью деловую хватку. К общине Крис прибился в 2015 году после долгих скитаний по горячим точкам планеты в качестве наемного «посланца» западной «демократии». Потом было ранение, демобилизация и возвращение в Штаты. Орден за боевые заслуги, развод, «травка» и притоны, где вином и платной любовью он глушил пробудившуюся совесть. Были еще мучительные — в короткие просветы — поиски себя и смысла жизни, завершившиеся двумя попытками самоубийства и долгими бесплодными блужданиями в дебрях эзотерики. В общем-то, рядовая судьба рядового юноши эпохи постмодерна, характерная для XXI века. В конце концов, милостью Божьей, он набрел на книжку своего соотечественника, православного монаха Серафима Роуза. И пришел в православие. Как солдат — решительно и навсегда.

Никто толком уже и не помнил, каким ветром Криса занесло в «Подсолнухи». Известно было, что старейшины поначалу приняли его настороженно; «инкубаторов» (приютов для новичков) тогда еще не было. Долго присматривались, проверяли. Спорили до хрипоты: может ли иностранец, да еще американского происхождения, едва говоривший по-русски, стать членом русской православной общины? Потом запал как-то иссяк: наговорились, будто дело сделали. Кто-то из членов совета припомнил, что во время трагического русского рассеяния после большевистской революции 1917 года предки наши спасались и в Америке, и в Европе, и в Азии, и в Австралии. Этот аргумент решил все. Криса приняли. И приняли тоже по-русски: всем сердцем, жалеючи. Долго эту историю не поминали. Молчун и добрая душа — он вместе со всеми с утра до ночи пахал в мастерских и на полях. Не до разговоров было. Да и не привечались они — сплетни и пересуды — в коллективе, основанном на вере.

В лице американца Антон, никогда не отличавшийся сентиментальностью, неожиданно для самого себя обрел не только верного соратника, но и друга, родственную душу. Дело было даже не в их схожести — оба молчуны и силачи, — не в общем для обоих военном прошлом, и даже не в духовнике о. Досифее, исповедовавшем и причащавшем — так уж сложилось — почти всех военных общинников. Истоки их дружбы уходили глубже, в ту сокровенную область неизъяснимой взаимной приязни, которая порой возникает даже в огрубевших сердцах по воле таинственных высших начал. Они же, эти начала, побуждали их держаться друг друга в бесчисленных стычках с мародерами и бандитами, составлявших суть и естество их совместного служения православной общине в самые трудные, первые годы после Исхода.

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» — святая Иисусова молитва, как всегда, тихо и блаженно вплыла в сознание Антона. Она заполнила собой все уголки его растревоженного ума и утешила так, как может утешить только Его прикосновение. Молитва вернула в настоящее — то единственное место, где течет река жизни и где только человеку и позволено внимать Богу. Прикровенное покаяние генерала не было признаком его слабости или неуверенности. Для воина Христова, как и для любого, впрочем, общинника, молитвенное слово было оградительным крестом, защитой — нет, не от внешнего мира с его бесчисленными искушениями и угрозами — от себя, от своего произвола и главного «внутреннего врага» — гордыни. Кто-кто, а Антон знал горечь самомнения и безбожного одиночества. Старые раны жили в нем, и он берег их темную память, на фоне которой рельефнее и полнее воспринимались бесценные смыслы новой жизни в «Подсолнухах».

Антон любил общину, почитал ее, как родную мать. Лет пятнадцать тому назад его, спившегося и потерявшего человеческий облик ветерана «бесконечной» чеченской войны, подобрал на столичном Казанском вокзале отец Досифей, привез в «Подсолнухи» — тогда маленький хутор в десяток покосившихся изб, — отмыл, обогрел и несколько месяцев тайными народными средствами выводил из запоя и отучал от наркоты. Смутно помнил он этот период своей жизни. В памяти остались лишь рваные кадры: дикие ломки, рези в желудке (от снадобий о. Досифея) и синяки от периодических жестких «вразумлений» подручного старца — отрока Порфирия. Но всему однажды приходит конец. Оправился и Антон. Пришлось ему постигать непривычный для городского человека монотонный и изнуряющий сельский труд. Запомнились долгие ночные беседы с пожилым священником о случае и судьбе, смысле жизни и смерти. Много позже Антон понял, что в тот день на вокзале, когда незнакомый старик, бурча себе что-то под нос, вытащил его из лужи блевотины и безжизненным кулем вволок в пригородную электричку, чтобы увезти прочь от постылого и ненавистного существования, сам Господь осенил его, падшего, крестным Своим знамением и поставил на путь спасения. Уже вступив в церковную жизнь и приняв Бога в плоть и кровь свою, Антон, будто заново, осознал свое истинное предназначение, миссию своей жизни. Понимание и здесь пришло к нему вместе с молитвой и покаянием, соткалось из нитей осознанного христианского бытия, неведомых ему прежде светлых мыслей и чувств. Голос сердца подсказал: ты был рожден воином и должен остаться им! Как солдат, Антон понимал, что подлинной высоты духа ему не достичь никогда: слишком близок к греху, слишком часто приходилось ему испытывать неумолимую совесть и проявлять хитрость и жестокость, балансируя на грани и даже за гранью непререкаемых заповедей Христовых. А потом исповедно смывать то и дело прилипавшее к душе зло и ждать, порой месяцами, разрешения приступить к причастию.

— Вот что, Крис, — Антон стряхнул минутную задумчивость, — свяжись-ка со штабом, только аккуратно, чтобы «дети» не догадались. Пусть там наведут справки насчет батьки этого, как его? — Шпилевого, если такой вообще существует, «пробьют» бородатого по приметам, а заодно посмотрят варианты объезда до Клина. Ну и вообще пусть будут наготове, пока не дадим отбой. Маршрут не менять (это уже Сеньке). И смотреть в оба.

Дорога была пустынной. Редкие встречные грузовики, автобусы и легковушки, все с уродливыми следами вынужденного «тюнинга» — защиты на случай вооруженного нападения, — проносились мимо. Никто из них не сигналил об опасности, как некогда водители перемигивались, предупреждая о «засаде» ГАИ. До Москвы оставалось еще километров сто пятьдесят.

— O' key, boss, сделано, — Крис незаметно снял наушники, зачехлил походную рацию и вопросительно посмотрел на командира. — Может, мальчики — налево, девочки — направо, а? Как думаешь?

— Давай, — кивнул Антон, и Сенька, будто ждал этой команды, начал сбрасывать скорость, прижимаясь к низкорослому сосняку у края дороги.

Автобус ожил, зашевелился, захихикал, заговорил молодым разноголосьем, в котором чудилась разрядка от пережитого (вовсе и не страшного!) приключения. Сенька открыл двери, и юность хлынула из тесноты и недвижья на волю, разлетелась по дальним кустам, а потом, счастливая, сгрудилась на небольшой полянке, развернула нехитрую снедь, пропела «Отче наш» и «Благослови» и отдалась беззаботному отдыху.

«Взрослые дети, — подумал Антон, и снова к сердцу его подступил холодок тревоги и щемящей ответственности за них всех — первых детей общины, не видевших Большого города. — Храбрятся, чижики». Он не осуждал их. Боже упаси! Просто для него, пятидесятилетнего ветерана и потомственного москвича, город никогда не был загадкой и манящей тайной. Он оторвался от него — а с ним и от всей своей нескладной прежней жизни, — как последний лист отрывается от умирающего дерева: тихо и невозвратно. А они? Многие вообще никогда в жизни так далеко не отъезжали от усадьбы. А тут сразу в столицу, о которой старшие рассказывали неохотно, урывками и всегда с оттенком таинственности. Недомолвки взрослых только распаляли юные умы. О Большом городе среди молодежи ходили разные слухи и истории — большей частью переиначенные, а то и вовсе фантастические. Город являлся им во снах, пугал и завораживал, отталкивал и звал к себе. Возможно, в них говорили гены, ведь родители почти всех ребят были потомственными горожанами.

Так или иначе, но однажды — случилось это лет десять тому назад — Совет старейшин принял соломоново решение: невзирая на трудности и риски, организовывать для молодых что-то вроде экскурсий в мегаполисы — Москву или Питер, чтобы те воочию смогли увидеть, где и как жили их предки. Главное же — чтобы они поняли, почувствовали, усвоили, от чего те ушли. Поездки были небезопасны, но они как нельзя лучше дополняли уроки истории Исхода. Община знала, что доживавшие свой век «вавилоны» не оставят в покое ее детей, будут издалека тянуть к себе неопытные души; изоляция только усилила бы интерес молодых к «запретному плоду». Город был и оставался средоточием зла, но зло так искусно маскировалось, так соблазнительно и разнообразно переливалось огнями, так заразительно взывало «испытать удачу», «проявить удаль», «познать новое», что юная душа могла невольно поддаться соблазну. Поездки вскрывали нутро города. Не на словах, а опытно они помогали почувствовать концентрированный ужас и одиночество «маленького человека» в механическом чреве мегаполиса, цену отпадения от природы и Бога. Это не было панацеей, но действовало безотказно. Благодаря экскурсиям, город переставал быть тайной. Свободное от иллюзий, здоровое сознание «детей общины» не могло не содрогнуться от соприкосновения с «каменным мешком», полным всех известных человечеству страстей и пороков. Собственно говоря, именно этого результата и добивался Совет.

До начала экскурсий случаев ухода из общины было не так уж много; часть «беглецов» благополучно вернулась, но некоторые сгинули в пучине лихолетья, оставив глубокие незаживающие раны в духовной памяти жителей «Подсолнухов». После первых же поездок в мегаполисы самовольные уходы прекратились вовсе, но Город — творение Каина — продолжал взимать свою кровавую дань по-новому — человеческими потерями, которыми сопровождалась едва ли не каждая экскурсия. Для Антона эти поездки стали настоящим испытанием, боевыми вылазками в глубокий тыл врага, с той лишь разницей, что в «обременение» ему давалась группа «чижиков», которых надо было, если потребуется, ценой жизни доставить обратно целыми и невредимыми.

Миновали Калинин, помигав на выезде милицейскому патрулю. Дорога ожила, деревни начали чередоваться с поселками городского типа. Появились первые коттеджи. На всем лежала печать трагических событий последнего десятилетия: разрушенные и сожженные дома, остовы каркасов и обугленные свечки печей, поваленные заборы и разобранные кровли — все живо напоминало о не столь уж далеких (кое-где не утихавших и поныне) боях за землю и крышу над головой. В атаку шли вчерашние горожане — обездоленные и отчаявшиеся, изгнанные из своих «вавилонов» невиданным взрывом урбанистской цивилизации, в одночасье разметавшим наспех, без Бога построенное и позолоченное благополучие.

Антон и его товарищи не были прямыми очевидцами и участниками тех событий. Не до того было. К 2020 году «Подсолнухи» разрослись и окрепли. К общине добровольно примкнули несколько полуразвалившихся великолукских колхозов, десятками семей начали стекаться и обустраиваться переселенцы из разных уголков России и зарубежья. Все силы были брошены тогда на строительство. Благодаря запуску нескольких цехов по производству быстро возводимых зданий, поселки росли, как грибы. Общинники сбивались с ног, но жилья все равно не хватало. Срочно закупалась новая техника, засевались поля, множились стада. Ожидание предстоящей беды удваивало силы. Денег хватало — помогали православные фонды и сочувствующие предприниматели. Катастрофически не хватало времени. Тем не менее, к началу Исхода «квартирный вопрос» был в основном решен, а темпы ввода новых домов даже позволили создать резервный фонд жилья (очень скоро пригодился и он). Община обеспечивала себя всем необходимым, даже энергией и теплом. Молитва и труд сплотили людей, подготовив их к грядущим испытаниям.

И испытания не заставили себя ждать.

Москва вступила в системный кризис раньше других мегаполисов. Сначала транспортные заторы и техногенные катастрофы, вызванные износом ветхих инженерных сетей, спровоцировали остановку производства, панику и первые стихийные бунты населения окраин. Погрязшие в коррупции некомпетентные власти ничего не могли противопоставить хаосу, и накопленные за десятилетия постсоветской «перестройки» пары чудовищного социального недовольства вырвались наружу. Город пал, раздавленный плодами своей легкомысленной заносчивости. Тьма поглотила его. Прогнившие, насквозь коррумпированные правоохранительные органы и непрофессиональная армия не смогли остановить маргиналов в их неизбывной жажде насилия и мести. Роскошный, обленившийся центр Москвы был буквально сметен с лица земли. Сотни тысяч погибли в ходе многомесячных пожаров, беспорядков и грабежей. Миллионы в панике бежали, спасаясь от холода, голода и погромов. Так начинался Великий Исход, охвативший позднее все крупные города России и продолжавшийся по сей день.

Со временем бунт пошел на спад, но города уже обезлюдели, потеряв большую часть населения, и восстановить их было сложнее, чем снести до основания и отстроить заново. В стране утвердился странный, не имеющий исторических аналогов строй. Словно чья-то незримая рука сорвала покрывало благочинья, показной демократии и законности с источенного грехом и пороками общества и забыла прикрыть новым. Вчерашние чиновники и бандиты, не скрываясь, создавали собственные вотчины и дружины-банды. Формально присягая на верность слабому федеральному центру, на деле они не подчинялись никому и жили «по понятиям». Уважалась только сила и угроза возмездия. Исход вскрыл гнойные раны России. Виртуальный мир развлечений и наслаждений, теплых квартир и Интернета в один миг испарился. На смену ему явилась страшная библейская реальность: «Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».

Антон не любил думать об этих событиях. Для него вселенский хаос означал лишь одно — изменение характера и объема боевой задачи. В результате Исхода и массового притока

беженцев «Подсолнухи» из небольшого поселка преобразовались в центр православного укрепрайона, простиравшегося от Пскова до Твери с населением более миллиона человек, многоотраслевым хозяйством и тремя дивизиями внутренних войск (одной из которых Антон и командовал). В разгар беспорядков руководство района в лице совета старейшин заключило с федеральным правительством, расположенным где-то за Уралом, соглашение о взаимопомощи. Община получила расширенные права и свободы, наподобие казачьих, в обмен на обязательство поддерживать безопасность региона и западных границ страны.

В ее распоряжение были переданы вооружения и материально-технические средства нескольких регулярных частей бывшего Северо-Западного округа вместе с остатками личного состава.

— Пора, босс, — негромко окликнул Крис, присаживаясь рядом с другом на поваленное дерево. — Перекурим на дорожку.

Американец затянулся «Мальборо». Сладкий с горчинкой дым раздразнил Антона, бросившего курить лет восемь назад. Стрельнув у изумленного американца сигарету, он попыхтел ею с минуту «не затягиваясь» и без сожаления затушил об каблук. Минутная слабость прошла: как заядлый в прошлом курильщик, Антон не мог долго «баловаться» с сигаретой. Вот и играл с застарелой привычкой в салки: курить — не курил, а желание гасил.

По команде Криса «чижики» прибрали полянку, прикопали мусор и заняли свои места в автобусе. До Клина оставался час езды, в основном по лесистой местности. На карте объездов не значилось. Центр молчал — выходит, и там вариантов не было. Крис еще раз вопросительно посмотрел на Антона. Вперед? Тот утвердительно кивнул головой и полез в автобус.

…Засада ждала перед самым городом, верст за двадцать.

Сначала Сенька заметил армейский джип, повисший на хвосте автобуса. Тот шел на почтительном расстоянии, не отставая и не приближаясь. Доложив командиру, Сенька сделал попытку оторваться от преследователя, но безуспешно.

— Гляди-ка, даже не прячется! Похоже, впереди ждет «встреча», босс, — включился Крис.

— Вижу. Вызывай подмогу, и пусть там не медлят.

Командиры переговаривались тихо, но молодежь была начеку. Обернувшись, Антон увидел серьезные лица ребят — страха в них не было. «Молодцы, — похвалил он про себя «чижиков», — эти не подведут. Спартанцы!»

Выполняя приказ не спешить, Сенька сбросил скорость километров до пятидесяти. С полчаса ехали в молчании. «Сопровождение» не отставало.

Прислушавшись к себе, Антон с радостью отметил привычную тишину в пространстве души. Молитва была еще там, никакие страхи, сомнения или отвлеченные мысли не потревожили ее владычества. Даже волнения последнего часа лишь легкой рябью прокатились по поверхности сознания, не колебля его глубин. Он знал — это лучшая подготовка к бою. В схватке нет места мыслям, думать некогда. Действиями и решениями руководит Он, для этого душа солдата должна быть чиста и вверена Ему. Это не досужие рассуждения, а часть боевой подготовки бойцов АО. Суворовская школа! Русский солдат, — говорил легендарный полководец, — потому никого не боится, что Бога боится! Страх оскорбить Всевышнего, умноженный на любовь к ближнему, превосходит страх смерти, делая каждого верующего воина десятикратно сильнее противника.

Лежащее поперек дороги бревно Антон углядел метров за двести. «Сидеть тихо! Не рыпаться!» — рявкнул он, не оборачиваясь, в глубину автобуса. Мозг лихорадочно работал, оценивая позицию противника.

«Так, давай по порядку. Место они выбрали неплохое: сразу за поворотом, плюс ограниченная видимость. Справа и слева от дороги — глубокие кюветы с водой, не объедешь. Прорываться с ходу? Останемся без передней подвески. Позицию для боя улучшим (они этого явно не ждут), но что делать дальше, без колес?.. Не пойдет! Ищи, брат, другие варианты!.. Теперь люди. Сколько их, чем вооружены? Пятеро справа, один выходит на дорогу, все с автоматами. Слева трое или четверо, станковый пулемет. Все? Пока все, а там будет видно».

— Сенька, не вздумай дергаться. — Антон не видел лица сержанта, но побелевшие костяшки его пальцев, сжавших руль, говорили сами за себя. — Крис, что сзади?

— Догоняют, босс. Все о' key. «Сфинкс» не случайно заслужил свою кличку. Ничто на этом свете, казалось, не могло поколебать его спокойствия. Как ни в чем не бывало, незаметным движением он проверил автомат, закрепил на нем оптический прицел и, сняв с предохранителя, аккуратно уложил на торпеду. Потом, нагнувшись, вытащил из подсумка и рассовал по карманам гранаты, небрежно сунул за пояс миниатюрный «кедр» и расстегнул чехол десантного ножа. Вся процедура заняла у него несколько секунд. «Рэмбо» был во всеоружии. Оставалось, пожалуй, только нанести боевую раскраску на лицо, но если бы кто-нибудь в тот момент спросил американца, почему он этого не делает, скорее всего, ответ был бы таким: «Велика честь … для клинской шпаны!»

Откликаясь на короткую команду Антона, Сенька начал притормаживать.

— Крис, твои — слева, мои — справа. Выходишь сразу после меня. Сержант, твоя задача такая: эти, на джипе, как остановишься, скорее всего, подопрут тебя сзади. Не давай им выйти, иначе они нас с Крисом возьмут в клещи. Врубай задний и выжимай их в канаву. Будут стрелять, не останавливайся. Отведи автобус как можно дальше. Развернись. Ребят не выпускать. Потом — смотри по обстоятельствам.

Что-то в поведении автобуса, видимо, не понравилось человеку у дороги. Он вдруг отскочил к придорожным кустам, и оттуда сразу хлестнула первая очередь. Пули зацокали по асфальту — метили по передку и скатам, но Антон не беспокоился — знал, что большого урона броне и бескамерным покрышкам «Ивеки» они нанести не могли. Уже готовясь к выходу, он засек на асфальте искры от выстрелов чуть спереди и слева. Огонь велся со спины и, похоже, с высоты. «Стрелок, может, двое на деревьях», — успел крикнуть он Крису и на ходу выкатился через открытую Сенькой переднюю дверь. В лицо ударила несильная воздушная волна, и мир наполнился запахами леса и беспорядочной шумной трескотней выстрелов.

Сгруппировавшись, Антон скатился в придорожную канаву и что есть сил метнул дымовую шашку в сторону джипа. Краем глаза заметил долговязую тень: пригибаясь и стреляя на ходу, Крис перебегал дорогу. Из джипа по нему вели огонь, но, похоже, не прицельно — дым мешал.

Генерал перевел дух, ощупал себя — вроде цел. Попытался сориентироваться.

«Так, пятеро, что впереди, пока не в счет. Их цель — автобус. С левыми разберется Крис; если их всего трое, шансы почти равные».

Беспокоили снайперы. Антон начал было смещаться к придорожным кустам, и тут же прозвучал хлопок. В плечо вонзилась тупая боль, рука онемела.

С противоположной стороны ответно ударила «оптика» Криса. Что-то грузное, ломая ветки, с шумом ухнуло на землю. «Один есть, молодец, старик!» — подумал Антон сквозь боль и рывком перебросил тяжелое, сразу ставшее непослушным тело глубже в кусты. Пули срезали ветки у него над головой, но беспорядочная стрельба его даже обрадовала: он жив, и снайперу теперь гораздо труднее будет его достать. Антон затих. Он знал, что надо делать дальше — ждать Сенькиного «выхода».

И момент настал. Джип уже победно подруливал к автобусу, когда трехсотсильный дизель «Ивеки» взвыл во всю мощь, покрышки завизжали, и многотонная махина в клубах сизого дыма с неожиданной легкостью пошла назад, сметая с пути и закручивая волчком игрушечный внедорожник и сидевших в нем людей. Два, три оборота вокруг оси, и джип, словно натолкнувшись на невидимую преграду, стал на дыбы, перевернулся и ухнул в придорожную канаву. Стоны и вопли сидевших в нем людей на мгновение заглушили даже шум боя. «Два — ноль», — отметил про себя Антон, но любоваться захватывающим зрелищем было некогда. В том-то и заключался его «золотой шанс»: стоило Сеньке «врубить задний» и тем отвлечь на себя внимание, как Антон начал рывками смещаться вдоль опушки, отыскивая взглядом второго стрелка. «Вот он, гад!» Человек в камуфляже удобно устроился на развилке низкорослой криворукой сосны и, прижавшись к стволу, вел прицельный огонь по уходящему автобусу. Нападения снизу он явно не ждал — видно, посчитал Антона убитым. Почти не целясь, Антон срезал его короткой очередью и, когда тот упал, быстро ощупал пульс: готов! По внешнему виду стрелок был явно не деревенского происхождения: средних лет, крепко сбитый, жесткое волевое бритое лицо. Наемник!

Придерживая раненую руку, генерал снова нырнул в лес и начал по дуге выходить на свою «пятерку», которая, судя по звукам, беспорядочно обстреливала позицию Криса. Американец был еще жив, но отвечал нечасто. «Молодец», — отдал ему должное Антон, понимая, что тот тактически «поддразнивает» бандитов, связывая их силы и отвлекая от командира. Надо было во что бы то ни стало нейтрализовать этих пятерых, пока они не поняли, что им противостоят всего два человека, и не вызвали подкрепление.

Рука слушалась все хуже. Рана, скорее всего сквозная, — не бог весть что! — но крови теряется много. В глазах темнело, и генерал понимал, что силы оставляют его. Надо было действовать быстро. Окоп возник на пути так неожиданно, что он едва не свалился в него. Четыре спины (почему не пять? — машинально подумал он) сотрясались от непрерывной стрельбы. Антон выхватил гранату и, сорвав чеку, закричал: «А ну, гады, бросай оружие, руки вверх, морды в землю. Всех положу!» Дважды уговаривать не пришлось. Автоматы полетели на бруствер, люди в окопе, потрясенные видом громадного окровавленного человека с гранатой, безропотно попадали на дно. Стрельба сразу утихла.

Но это было еще не все. «Командир, — раздался издалека хриплый, будто надломленный крик Криса, — осторожнее, двое справа! Держу их на мушке. И еще те, из джипа, могут быть где-то поблизости».

Позиция была не ахти. Патовая была какая-то позиция — вроде не нашим и не вашим. Антон контролировал «окопников», но и сам, похоже, был на мушке — как тополь на Плющихе. Те двое, справа, стрелять по нему пока не решались: то ли Криса опасались, то ли в окопе оказался их командир. Да еще неизвестно, сколько подтянется из джипа, где они, что делают? С учетом убывающих сил — совсем скверная позиция.

«Худо дело, — подумал Антон, оценивая затуманенным разумом сложившуюся ситуацию, — еще пара минут, и они перещелкают нас, как куропаток». Выхода не было. Он уже приготовился крикнуть Крису, чтобы тот уходил, и напоследок решил угостить «хлебосольных хозяев» противопехотной гранатой, но тут …

Раздирая воздух ревом винтов и маневровых турбин, из-за кромки деревьев вынырнул и тяжело завис над поляной боевой вертолет-разведчик Армии обороны. Ракетные установки и дуло тяжелого бортового пулемета грозно смотрели на Антона и бандитов. Усиленный мегафоном голос приказал сложить оружие. Генерал сделал шаг в сторону, наблюдая, как шестеро его «подопечных» с поднятыми руками послушно сбивались в кучу, и Крис подгонял с противоположной стороны дороги обвешанных пулеметными лентами еще троих наемников.

Тем временем подкатил целехонький автобус, из которого щербато, во весь рот скалился в улыбке Сенька. Ребята постарше выскочили на поляну: часть во главе с Крисом ушла прочесывать лес в поисках экипажа разбитого джипа, остальные взялись охранять пленных и собирать разбросанное повсюду оружие. Из приземлившегося вертолета прибыла аптечка, Антона перевязали и подкрепили ста граммами «фронтовых». Командир экипажа доложил, что поверхностным осмотром дороги с воздуха бородатый с его людьми установлен не был, но, по данным штаба, в округе действительно орудовала опасная банда Шпиля (вот откуда «Шпилевой», понял Антон) — хорошо вооруженная, мобильная, насчитывавшая несколько сот человек. Однако зачем, с какой целью бандиты организовали сложную двухуровневую засаду на обычный, в общем-то, автобус — этот вопрос пока оставался открытым (каким-то внутренним чутьем Антон сознавал, что столкновение в лесу не было случайным, и кличку Шпиля он слышит не в последний раз).

Отклонив предложение летчика вернуться на базу, генерал приказал доставить в штаб все собранное оружие и — для допроса — главаря нападавших, остальных — отпустить. Сдавать пленных властям было бессмысленно: во-первых, вполне возможно, те были в сговоре с людьми Шпиля, а во-вторых, даже если не так, день-другой, и их все равно отпустят — муниципальные тюрьмы всюду переполнены; кому нужны новые голодные рты?

С парой связанных бандитов из леса подтянулся прихрамывавший Крис — в схватке кто-то все-таки задел американца ножом. Друзья обнялись под восхищенными взглядами «чижиков». Американец вопросительно глянул на перевязанную руку Антона — тот в ответ только поморщился, что означало: «Собирайся в дорогу», — и на лице «Рембо» впервые за весь день промелькнула улыбка.

Распогодилось. Из-за рваных серых облаков золотистым краешком подсвечивало прохладное осеннее солнце. Воспользовавшись вынужденной остановкой, «чижики», щебеча и на все лады обсуждая чрезвычайное происшествие, развели костер и принялись варить ароматный суп из тушенки. Антону, как он ни отбивался, досталась целая миска, да еще с куском теплого ржаного хлеба в придачу. Рука гудела, но он почти не замечал боли. Словно в полудреме, разомлев от костра и горячей еды, он парил душою над этой неприметной полянкой и по-детски радовался, что все так славно обошлось и они, Бог даст, без приключений доберутся до Москвы. Ему было, конечно же, невдомек, что в эти самые благостные минуты чьи-то любящие девичьи глаза из шумной толпы «чижиков» ласкали и утешали его усталую душу. (Оттого-то, быть может, и летала, не чая себя, его душа!)

Наблюдая, как сквозь воздушные вихри вгрызается в небо вертолет Армии обороны, как Крис и Сенька хлопотливо «стреножат» пленников, чтобы потом сообщить о них в ближайшем селении, как быстро и слаженно устраняются следы сегодняшних событий, Антон, неожиданно для самого себя, мыслями снова вернулся к Исходу. Он не знал, что будет дальше. Он был воином и просто выполнял поставленную задачу. Но каждый шаг вперед на этом пути, каким бы трудным он ни казался, утверждал его в главном: вера его наливалась силой, душа, исполненная высоким смыслом, мужала, сердце и разум ясно различали цель, придавая жизни неоценимую полноту.

Волчьи нравы окружающего мира не смущали Антона. Соприкасаясь с ними, он лишь крепче утверждался в правильности избранного общинниками пути духовного обновления. В царстве зла не выстроить дворца счастья. Но и зло не одолеть одной только силой и мыслью человеческой. Без веры, без молитвы, без покаяния, без должного внутреннего устроения, без самостояния в Боге и помощи Божьей род людской был обречен на самоуничтожение. Об этом буквально стенала вся до краев переполненная кровью и страданием история человечества. Исход лишь в очередной (который уже!) раз, страшно и зримо явил человеку эту истину. Неумолимая логика всеобщего духовного распада породила его, сделала явью. Но — поразительно! — та же логика придала Исходу смысл … жизненной необходимости, и в этом смысле он стал Голгофой, призванной утвердить в правде одних и открыть глаза другим, соединить избранных и — возможно, в последней предсмертной конвульсии — вразумить ослепших.

Что же, пора в путь. Командир встал и, стараясь не выдать боли, помахал здоровой рукой прильнувшим к окнам автобуса молодым «спартанцам».

Впереди — за километрами дорог, гарью пожарищ и неведомыми испытаниями ждала Москва.

* * *

— Та-ак, Савин, значит, Антон Палыч, генерал… Ишь, какую важную птицу занесло в наши края!

Капитан Федеральной службы охраны порядка (ФСОП) придирчиво вчитывался в предъявленные бумаги — путевое удостоверение и проездные документы, шевелил пышными усами, качал головой и даже причмокивал от усердия. Крупное, чуть отечное его лицо и грузная фигура, облеченная в черный мешковато-неряшливый мундир, кирзовые сапоги и фуражку с кокардой в виде двуглавого орла, совершенно не вязались с напускной важностью. Даже перекинутый через плечо видавший виды короткоствольный автомат не добавлял солидности. Впечатление было такое, что еще за минуту до приезда «Ивеки» с общинниками он сладко спал в стоявшей неподалеку будке КПП, которая вместе с дотом, зенитной установкой, шлагбаумом, несколькими неряшливо одетыми бойцами ФСОП и мостом через Москву-реку отделяла столицу от пригородных Химок и остального мира. Прибытие автобуса, похоже, оторвало капитана от сладких утренних грез, и теперь вся его нелепая, бесформенная, поеживающаяся на осеннем ветру фигура выражала по этому поводу сильнейшее недовольство.

— С какой целью, дозвольте полюбопытствовать, Армии обороны понадобилось вдруг навестить Москву? — язвительно поинтересовался он, косясь на перевязанную руку Антона. В разговоре и манерах капитана угадывалось что-то невоенное, развязно-гражданское. «Наверное, из бывших чиновников или учителей», — подумал Антон, осведомленный о кадровых трудностях «федералов».

— Ну, во-первых, коллега, не Армии обороны, а молодым членам православной общины. Это раз. Под защитой офицеров АО — тут вы совершенно правы. А во-вторых, в бумагах ясно сказано — для ознакомления с городом-героем. Экскурсия, в общем.

— Было бы на что смотреть в этом городе, будь он неладен, — пробурчал себе под нос капитан, изучая копию приказа Главного штаба ФСОП, предписывавшего всем военным и гражданским властям оказывать представителям Армии обороны всемерное содействие. — И чего же это вас только носит туда-сюда? Покоя нет. Мало нам своих проблем. Вон, второй день без смены, ребята изголодались, подмыться, пардон, негде…

Капитан, очевидно уже убедившийся в подлинности бумаг и личности Антона, теперь по инерции брюзжал, делясь со свежим собеседником тяготами «армейской службы». Досталось от него и далекому «центру», бросившему вверенное ему подразделение на произвол судьбы, и бездельникам-подчиненным, и городским властям (снюхались с мафией и жируют). По его словам, служить в ФСОП было хлопотно и опасно, но все же лучше, чем сидеть без работы на копеечном пособии или перебиваться с хлеба на воду в муниципальной школе (все-таки бывший учитель, удовлетворенно отметил про себя Антон). Но как прокормить семью — жену и троих детей, если перебои во всем — «даже, представьте себе, с обычной водой», если «на улицу выйти — не знаешь, вернешься ли живым»? Капитан не на шутку разволновался. Он пыхтел, вытирал со лба капельки пота, заглядывал в глаза Антону и в итоге потребовал адрес «Подсолнухов» — единственного, по его мнению, места, где еще можно было существовать «порядочному человеку с семьей».

Генерал слушал эти охи и ахи вполуха (беспокоила раненая рука), сознательно не перебивал «коллегу», терпеливо дожидаясь, пока тот выговорится; сам же тем временем незаметно изучал окрестности.

Со времени последнего его посещения Москвы — а было это без малого два года назад — город заметно сдал. От некогда сверкающих торговых центров остались лишь похожие на гигантских механических жуков ржавые полуразрушенные конструкции, кое-где уродливо прикрытые остатками стекла. Высотки жилых кварталов зияли пустыми глазницами окон. Лишь на первых этажах угадывалась жизнь: из зарешеченных оконных рам кое-где торчали трубы «буржуек», оттуда вился сизый дымок. Он окутывал некогда горделивые, ныне же потемневшие от копоти и дождей, облезлые фасады домов, усиливая ощущение заброшенности и упадка. Подходы и подъезды к обжитой части многоэтажек были перегорожены надолбами и импровизированными баррикадами из металлолома, добытого, похоже, при разграблении тех же торговых центров. Баррикады несли на себе следы жестоких боев за пищу и тепло, и каждая на свой лад предупреждала потенциального агрессора о готовности дать скорый и решительный отпор. Антон знал: таким образом последние обитатели высоток защищали не только имущество своих квартир, но и содержимое обезлюдевших верхних этажей — остатки мебели, дверей и оконных блоков, служивших топливом для печей.

Краем глаза генерал наблюдал и за первой реакцией «чижиков» на город — воспользовавшись паузой, те не преминули высыпать из автобуса и теперь поедали глазами «экзотическое зрелище». Многие из них вообще впервые увидели высотные дома и то, как эти кирпично-бетонные громадины тянулись вверх, теснились и толкались, налезая друг на друга в молчаливой и беспощадной борьбе за пространство. Антон догадывался: не жалкий вид фасадов (понятный ему, горожанину, помнившему их прежний заносчиво-подтянутый вид), а именно плотность застройки сильнее всего поражает девственное сознание ребят — земля ведь большая, и кругом столько свободного места! Он и сам порой думал, какие неведомые и могучие силы из века в век сгоняли людей во все более тесное, удушливое и разъединяющее городское жительство, в толчею улиц, метро и стадионов? Удобства? Теплые туалеты, вода из крана? Но разве уют индивидуального «стойла», защищенного стальной дверью и хитроумным замком, стоил кошмара чудовищных транспортных пробок, людских водоворотов и ежедневных конфликтов, назойливой пошлости рекламы и атмосферы угрюмого недоброжелательства, пропитавшей каждый квадратный метр мегаполиса? Насколько все-таки должно было быть повреждено и отравлено человеческое естество, чтобы так далеко уйти от здорового чувства достаточности, которое давала только близость к природе?

Антон навсегда сохранил странное, ни с чем не сравнимое чувство, которое посещало его всякий раз на въезде в гибнущую Москву: казалось, будто весь город был накрыт мерцающим колпаком, сотканным из страха, гнева и боли. Свободное от предвзятости сознание верующего человека (тогда он уже начал постигать азы веры и аскетических практик отца Досифея) содрогалось при пересечении этой невидимой границы городского владычества, простиравшейся далеко за границы самого мегаполиса. Не одно столетие «Вавилон» лжи, насилия и порока завлекал в свои сети души доверчивых провинциалов. Сколько юных соискателей «сладкой жизни» сгинуло в его катакомбах?! Сколько изломанных судеб и опрокинутых наивных надежд принесено было на алтарь мамоны и проклятой «звездной болезни»?! Даже те из соискателей удачи, кто вроде бы сумели прорваться к успеху, одолеть конкурентов, выйти «в люди», ухватить счастливый билет, — даже они в конечном итоге… оказались в проигрыше. Город не давал счастья — его в нем попросту не было.

— Порядок, можете ехать дальше, — вдоволь наговорившись, облегчив душу и получив искомый адрес «Подсолнухов», капитан заметно повеселел. — Держитесь широких улиц. Советую не углубляться в незнакомые закоулки, особенно в центре. Ситуацию мы, конечно, контролируем, но… кто знает? В общем, будьте все время начеку. Если что, обращайтесь прямиком в районные комендатуры ФСОП — они отмечены флагом с такой же, как у меня, эмблемой (он не без гордости продемонстрировал нашивку на рукаве с двуглавым, как и на фуражке, орлом).

Антон пожал рыхлую влажную руку капитана и, оглянувшись, кивнул Сеньке. Тот мигом нырнул вглубь автобуса и через пару секунд уже вручал зардевшемуся «федералу» пакет с самой ценной после Исхода валютой — добрым куском копченого сала, буханкой ржаного хлеба и бутылкой с таинственной прозрачной жидкостью без названия. Щедрая любезность была проявлена не без тайного расчета: обратно придется, скорее всего, ехать через тот же блокпост, и благорасположение «бравого вояки» и его команды могло еще очень даже пригодиться.

Вернувшись в автобус, генерал окинул взглядом несколько присмиревшую от первого контакта с «большим городом» молодежь. Убедившись, что Крис продолжает безмятежно спать после баталий вчерашнего дня и ночного бдения в «хозяйстве дяди Миши», он знаком велел Сеньке трогаться и препоручил себя ловким рукам санитарки Вали, приготовившей уже все необходимое для перевязки.

Занимался серый день. Пошел легкий, как пух, первый снег. Ветер носил его по тротуарам, рисуя замысловатые белые узоры. КПП с его обитателями остался позади. Старательно объезжая выбоины, автобус углубился в окрестности Речного вокзала — некогда престижного района Москвы. Прильнув к окнам, юные общинники во все глаза рассматривали полуразрушенные безглазые дома, хранившие следы жестоких уличных баталий, заброшенные, неухоженные парки с разбитыми дорожками и павильонами. Вся местность, если не считать бродячих собак, была пустынна и усеяна битым стеклом, мусором и обрывками каких-то проводов.

Редкие прохожие, завидев автобус, сворачивали в сторону, а потом долго глядели ему вслед. Упреждая недоумение «чижиков», Сенька, как настоящий экскурсовод (это была уже его третья поездка в Москву), пояснил, что регулярный общественный транспорт в городе давно не ходит (как не работает и большая часть коммунальных и инженерных служб), автомобили принадлежат либо военным, либо бандитам, что нередко одно и то же. Потому-то люди и предпочитают держаться подальше от всякого транспорта: никто не застрахован от шальной пули из встречного грузовика или джипа.

Успокоенный перевязкой и таблеткой анаболика, Антон машинально следил за дорогой, сам же мыслями вернулся к финалу вчерашнего вечера.

После стычки с бандитами Шпиля неприятности на время оставили общинников. Слегка потрепанный автобус до наступления темноты прибыл в деревню Дурыкино, что километрах в сорока от Москвы. Там с незапамятных времен обитала одна из старейших в Подмосковье православных общин с необычным названием ТИЛь (терпение, искренность, любовь). С незапамятных времен в ней спасались отверженные — наркоманы, алкоголики, бомжи.

Глава общины — Михаил Федорович Морозов, давний, еще с московских времен, друг Антона, не раз уже давал приют экскурсиям из «Подсолнухов» — «по блату», любил подшучивать он, пряча хитрую ухмылку в окладистой с проседью бороде. Плотный, лысоватый, по-медвежьи кряжистый, он и в свои семьдесят лет сохранял живость ума, недюжинную физическую силу, а главное — какую-то феноменальную детскую открытость, которой в свое время наповал сразил Антона и сделал вечным своим тайным почитателем.

Наблюдая за тем, как «подшефные» дяди Миши хлопочут, устраивая путешественников на ночлег, как, предвкушая отдых в настоящих постелях, повеселевшие «чижики» сметали со столов настоящий деревенский ужин, а «юные спартанки», окружив Криса, уговаривали (и уговорили-таки) его разрешить им попариться в русской бане, Антон мысленно вернулся к первой своей встрече с Морозовым.

Было это — страшно сказать — лет тридцать назад. В тот унылый осенний день он, студент престижного столичного института, блуждая с корзинкой по подмосковному лесу, случайно набрел на деревню с чудным названием Дурыкино. Постучал в самый приличный с виду дом и спросил, как выйти к Ленинградскому шоссе, с радостью принял приглашение радушного коренастого хозяина обсушиться и выпить чайку на дорожку. Так и познакомились.

Морозов сразу поразил воображение Антона. Его необычные взгляды, открытая манера держаться и, наконец, сам отшельнический его образ жизни в захолустье никак не хотели укладываться в стереотип «успешного человека». Да чего там успешного! Вообще в облик горожанина, вся философия которого должна была бы строиться на принципах «нападай или защищайся». Что побудило предпринимателя и богача отказаться от всех благ цивилизации, уйти в глушь и посвятить свою жизнь алкоголикам и наркоманам — людям во всех отношениях никчемным, падшим и безнадежным, — строить для них дома, налаживать быт, развивать хозяйство, переживать за их неудачи, не спать по ночам?

Эти вопросы будоражили Антона, выводили из равновесия, терзая его рациональный университетский ум. Объяснений не находилось. Морозов же, похоже, понимая и состояние Антона, и его неготовность принять истину такой, как она есть, особо не утруждал себя подсказками. Он, правда, не скрывал, что до создания ТИЛя сам «чуть не продал душу Бахусу», но вовремя опомнился: «Бог меня, Антоша, уберег, спас от змия окаянного», и с тех пор немалые свои деньги и силы бросил на «служение воле Его». Эти слова мало что тогда говорили Антону, который был уверен, что Морозов что-то от него скрывает и что ссылок на отвлеченного бога и судьбу явно недостаточно для объяснения столь решительного разрыва с прежней жизнью.

«Видишь ли, парень, — сказал ему как-то дядя Миша под чаек, греясь у открытой дверцы русской печи и наслаждаясь треском поленьев и видом пляшущего огня, — Бог не просто праведен. Он милостив и человеколюбив. Любовь Его к нам безгранична — и ко мне, и, поверь, к тебе тоже. Ты этого еще не знаешь, но придет и твой час… Будь Бог только праведен, то есть справедлив по нашим, земным меркам, Он должен был бы удавить меня, грешного, прямо в материнской утробе. Эх, сынок, знать бы заранее, сколько грязи, лжи и преступлений должен принять на душу человек, рвущийся к легким деньгам! Господи, что ж я вытворял?» Дядя Миша качал головой и надолго уходил в себя, отхлебывая чай из граненого стакана с затейливым старинного вида подстаканником. Блики огня играли на его румяном круглом лице, отражались на бороде и в серых задумчивых глазах; горькими своими мыслями он был уже далеко — не здесь, не в этом деревенском срубе, а где-то там, в таинственном своем «крутом» бизнесе с чертогами, банями, разборками и лютым предательством. «В денежных делах, брат, так: назвался груздем — полезай в кузов. Либо ты, либо тебя. А что я? И я не исключение. Нагрешил в той жизни столько, что и вспоминать тошно. И (веришь?) думаю теперь вот о чем: Бог-то меня алкоголизмом этим, пожалуй, как раз и спас… остановил, что ли, вытащил в последний момент из ямы беспросветной. Сам я в то время был вроде как зачарованный. Ни советов, окаянный, ни доводов ничьих тогда не слышал и не принимал. Гордым был, дерзким. И ладно бы сгорел где-нибудь на крутом вираже — так нет же, как назло, все у меня получалось. Деньги сами в руки шли. Будто черти мне их на лопате подгребали… Так вот и катился бы я под уклон все быстрее и быстрее. И докатился бы, будь уверен, недалече уже было. Если бы не Господь Спаситель. Он, Антоша, все видит и все знает. Он как хирург: чем тяжелее у человека духовный недуг, тем серьезнее (правда, и больнее) у Него лечение. Только со временем поймешь, что тебя не губили, не карали, а лечили и спасали. А поначалу разные были думы: мол, за что же меня Он так-то?!»

Странно, но тот давний разговор всплыл теперь в памяти Антона слово в слово, будто случился он вчера. Тогда, у печки, он по молодости не понял, считай, ничего из сказанного дядей Мишей. Не принял сердцем исповеди Морозова. Не был готов. Только про себя пару раз маленько, по-мальчишески съехидничал: «Чудит старик, с жиру бесится». Да и сами понятия веры, судьбы, Бога, Промысла были для него не более чем общими словами, не имевшими к его, Антона, жизни ровно никакого отношения. Ему еще предстояло — через горькие испытания и страдания — соприкоснуться с реальностью и этого, и того, незримого, мира. Ждало его в будущем и надлежащее вразумление свыше. Но не такое, как у дяди Миши. Другое. Оно и понятно: у каждого своя судьба, свой путь. Морозов разглядел свою истину сквозь кровавую мерзость мамоны и горлышко бутылки, Антон — нашел свою, пройдя через пыль чеченских военных дорог и кокаиновый смрад московских притонов. Ни тот, ни другой не предпочли легкую смерть опостылевшей жизни, хотя оба не раз стояли перед страшным бесовским искушением самоубийства. Выбрали жизнь. Выдюжили, выжили и… удостоились целительного Его прикосновения.

Много позже, уже в «Подсолнухах», духовник Антона отец Досифей как-то сказал ему, что появление накануне Исхода тысяч таких, как дядя Миша, подвижников, людей «не от мира сего» было явлением не случайным. На рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова зло в России торжествовало. И еще как! Нагло, вызывающе, победно! Оно явило себя в лукавой политике властей, допустивших не только открытое глумление над традицией и культурой великой православной страны, но и растление целых поколений молодежи; в чудовищном разгуле язычества, нигилизма и сатанизма; в социальном унынии, в деградации политики, хозяйства, науки, культуры. Обильно оплачиваясь из неведомых источников, святотатство заполонило собой все виды эфира, сетей и коммуникаций, взнуздало и обратило себе на службу научно-технический прогресс, искусно спутало смыслы и смешало ценности, тысячами ядовитых духовных сорняков заполонило ниву народного просвещения и воспитания. Нигде и никогда прежде разгул зла не достигал такой концентрации, координации и напора, как в постсоветской России.

Слабыми и разрозненными на этом фоне выглядели очаги духовного сопротивления. Но впечатление это, по словам отца Досифея, было неверным. Земное по принадлежности зло скоро, но непрочно соединяло своих адептов магнетизмом страстей, ненависти и порока. Подлинное же добро, напротив, во все времена было обособленным и гонимым в своем смиренном служении. Оно не рвалось к славе и наградам, не ведало и не алкало прав, признавая за собой одни лишь обязанности. Носители его от века искали Царства Божьего исключительно «внутрь себя», боролись только с собственным несовершенством, осуждали только свои недостатки и оттого казались столь немодными, разобщенными и уязвимыми. Но даже в этой разрозненности воинов добра, говорил старый духовник, есть «Божья логика»: будь православное воинство монолитным и явным, злу, пока оно в силе, было бы легче с ним бороться.

Духовник был первым человеком, открывшим Антону тайну зримого и незримого миров, несхожести их законов и непростого взаимодействия. Благодаря его «урокам», Антон открыл глаза и начал жить сразу в двух этих дивных (каждый по-своему) мирах, ощущая свою ответственность сразу перед ними за любой поступок, мысль, вздох.

«Господь с нами — вот главное, вот где сила, Антоша! Она — в правде. Ты послушай, как Он предупреждает Иерусалим. Впрочем, почему только Иерусалим? Москву, Нью-Йорк, Париж — любое место на земле, где предается забвению совесть». Старик раскрывал Библию, непослушными пальцами листал страницы, находил нужное место и, поправив очки, густым басом возглашал: «…ты берешь рост и лихву и насилием вымогаешь корысть у ближнего твоего, а Меня забыл… И вот, Я всплеснул руками Моими о корыстолюбии твоем … Устоит ли сердце твое в те дни, в которые буду действовать против тебя? Я, Господь, сказал и сделаю. И рассею тебя по народам, и развею тебя по землям, и положу конец мерзостям твоим среди тебя». Антон внимал пророческим словам, и сердце его замирало, будто касаясь вечности.

Исход был не карой Господней, но лишь целительным планетарным действием Промысла в отношении заблудшего человечества, благодаря чему «вавилонская башня» мнимого благополучия в мгновение ока рассыпалась, как дым развеялись лживые ценности и достижения обреченной цивилизации, разбрелись обезумевшие народы. Святые же и подвижники, вроде отца Досифея и дяди Миши, а с ними и миллионы верующих соединились — теперь уже не только на небе, но и на земле, чтобы помочь колеблющимся и страждущим найти путь, ведущий в жизнь.

— Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

— Аминь — глухо донеслось из-за дубовой двери, и Антон вступил под своды приемного покоя владыки Феогноста.

Тишина и мрак окружили его. Со стен просторной кельи на генерала строго смотрели лики святых. В дальнем правом углу укрылся массивный красного дерева письменный стол настоятеля, за ним во всю стену — книжные стеллажи и небольшой домашний иконостас. Слева, ближе к камину — диван с парой кресел, журнальный столик и похожий на зеленый гриб старинный торшер. Пол был укрыт ковром — по нему к гостю энергично выступал высоченный, могучего телосложения монах лет шестидесяти с точеным благородным лицом, густыми вьющимися без малейших признаков седины волосами и короткой окладистой бородой, которая плохо вязалась с привычным обликом православного священника, зато усиливала ощущение мощи и стремительности ее хозяина. Если бы не ряса и не массивный нагрудный крест, он вполне сошел бы за былинного богатыря из русской сказки. Антон, и сам не слабого десятка, при виде владыки всегда, сколько себя помнил, испытывал легкую робость: привык уважать чужую силу. Уникальные свои кондиции епископ поддерживал ежедневными омовениями в ледяной воде монастырской купели и, учитывая военное время, — некоторыми основательными физическими упражнениями

— Ну, здравствуй, блудный сын! Сколько мы с тобой не виделись — три, четыре года? — Настоятель широко улыбнулся, раскрыл объятья, и Антон на миг утонул в его широком облачении. Слегка отстранившись, епископ могучей рукой провел по ежику генерала и, с притворным осуждением покосился на перевязанную руку:

— Наслышаны мы о твоих подвигах, Антон Павлович… но это потом. Милости прошу.

Они направились к журнальному столику — там под мягким светом торшера уже ожидали фарфоровые чашки с чаем и вазочки с медом и конфетами.

Антон следовал за владыкой и не мог отделаться от странного чувства: а ведь действительно, сколько лет прошло! И вот встретились — будто и не расставались. Мистика какая-то! Словно все это время между ним и этим человеком, когда-то заменившим ему отца, поддерживалась незримая и прочная связь. Духовная?.. А какая же еще? Эта связь существовала вне времени и расстояний. В мире вечности.

— Ровно четыре, владыко. Помните, осенью двадцатого мы с Крисом привезли в монастырь группу подростков, отбитых на Сущевке у «работорговцев»? Вот с тех самых пор. В той группе еще Сенька был — такой вихрастый «доходяга». Со стороны поглядеть на него, — кожа да кости, в чем только душа держалась? А задиристый — не подступись! Ну и намучились мы с ним тогда!

— Как не помнить, Антон? Конечно, помню. Драчун и сквернослов, а нутро у парня — доброе. Больное, но доброе. И где он сейчас, Сенька ваш?

— Здесь же, в монастыре. При автобусе. Водитель из него в конце концов вышел, что надо — внимательный и двужильный. Сутки, двое может не спать, если требуется. И вояка отменный. Верю ему, как себе. А поначалу не я один, многие в «Подсолнухах» сомневались, выйдет ли из него толк. Не знали мы тогда, что мародеры мать и двух сестер Сенькиных в Москве изнасиловали и убили прямо на его глазах. Вот и ожесточился парень, возненавидел весь белый свет. Дальше — больше: бродяжничество, воровские притоны, блатные нравы, болезней «букет». К наркоте успел пристраститься. Одним словом, подарочек — извольте расписаться! Год мариновали мы его в «инкубаторе», на самом что ни на есть строгом режиме, пока накипь с него дурная сходила. Чуть не силком к труду и дисциплине приучали. Дважды пытался сбежать. Всем миром за него молились. Каюсь, я, грешный, даже именем вашим его стращал: «Вот погоди, — говорю, — Сенька, не будешь жить по уставу и наставника Василия слушаться, позову из столицы владыку Феогноста, он тебя живо к порядку призовет».

— И что, помогало?

— Еще как! Мгновенно успокаивался, шельмец: щурится, сопит, глядит подозрительно, но на время утихает.

— А с верой у него как? — Феогност остро взглянул на Антона, как бы напоминая, что четыре года назад, перед отъездом из монастыря, он просил генерала подобрать Сеньке «духовника посильнее». Знал владыко, что путь парня к Богу будет тернистым.

— Трудно сказать, отче. Что-то у него там, в той, старой его жизни приключилось такое, отчего он до сих пор в полной мере не принимает ни церкви, ни священников. Только и слышно: «Что вы ко мне со своими попами лезете? Знаю я их, как облупленных. Все врут». В последнее время, пожалуй, его немного отпустило. Сколько раз видел: прокрадется, бывало, в храм, когда народу нет, прошмыгнет к иконе Божьей Матери — да не где-нибудь, а в самом дальнем, потаенном углу, свечку зажжет и… молчит. Смотрит на икону часами и молчит. Иной раз вроде шепчет что-то про себя. Худенький, плечи опущены. Жалко его в такие минуты — сил нет. А начнешь расспрашивать, ощерится и замкнется, что твой волчонок. Единственный, кого он к душе своей подпускает, — отец Досифей, да и то, подозреваю, потому, что мы с Крисом у него исповедуемся — вроде как «в авторитете» старик.

Владыка Феогност погрузился в думы. Антон старался не мешать ему. «Все-таки сдал Иван Сергеевич», — грустно подумал он, отметив мешки под глазами владыки, дряблую серую кожу его лица и нервные движения пальцев, перебиравших четки. Не мудрено. Генерал знал, какую исключительную роль тот играл при Патриархе, сколько незримых, тайных нитей церковной и светской жизни («фронтовой», как ехидно величал ее владыка Феогност) сходилось здесь, в Ново-Спасском монастыре, что на Таганке, в этой скромной келье, в мудрой голове сидевшего перед ним человека.

Судьба уготовила настоятелю тяжкий крест. В самый разгар «Исхода», когда не только в крупных городах, но и в пригородах, а затем и в отдаленных селах люди забыли о сне и покое, монастыри, промыслительно возведенные крепостями, как встарь, преградили дорогу Злу. Они приняли под крыло слабых и гонимых, островками спасения рассекли бушующую магму гражданского безумия и неповиновения. Стали первыми в городах центрами сплочения православного люда. Там, откуда трусливо бежала земная власть, на, казалось бы, дотла выжженной почве благодаря им пробились первые ростки национально-религиозных сил, приступивших к закладке нового мира. Под истлевшей политической ветошью уходящей эпохи страшными язвами обнажила себя суть истории: не смена формаций, режимов и вождей, не бесконечная чехарда идей и культур, а непрерывная и непримиримая борьба добра и зла, света и тьмы, любви и ненависти — вот что составляло содержание и ось развития человечества. Поле этой незримой брани проходило через душу каждого без исключения человека; и каждый, хотел он того или нет, сознавал или отрицал, своей жизнью и своими делами делал соответствующий взнос на точные весы истории.

Антон знал: «Исход» был не только и даже не столько национальным бедствием России. Он пришел с Запада. Российская смута, сколь бы ужасной она ни казалась внешнему наблюдателю, не шла ни в какое сравнение с той поистине вселенской катастрофой, которая поразила так называемый цивилизованный мир. Да еще как поразила! Кризис вспыхнул внезапно и сразу приобрел всеобъемлющий характер. Словно сгнила и рухнула не какая-то отдельная, пусть и важная, часть глобального мироустройства, а рассыпалась вся система в целом, и оставалось только гадать, что послужило причиной такого ужасного краха — то ли роковая ошибка ее архитекторов, то ли гнилой фундамент, на котором она была выстроена. Вернее же всего — и то и другое одновременно. В кошмарный клубок слились, детонируя один от другого и взаимно умножаясь, противоречия, веками копившиеся под наркозом эры потребления и убаюкивающей лжи продажных политиков. Экологический, военно-террористический, финансово-экономический, ресурсный, энергетический, продовольственный — эти и еще многие другие хронические недуги, вызревавшие в изнеженном теле человечества, прорвались вдруг гнойной раной и обернулись неистовой стихией смерти и разрушения.

Как и перед библейским Потопом, человек потерял ощущение своей божественной сути, сбился с пути, порвал связь с Творцом, уподобился скотам бессмысленным и тем обрек себя на гибель. «Исход» обнажил полную беспомощность обитателя «теплого коммунального стойла» перед вызовами реального мира, реальными испытаниями. Слепо доверившись прогрессу, человек угодил в капкан избыточного потребления — «матрицы» постмодерна. В результате он окончательно утратил связь и с живой природой, иммунитет и способность к выживанию. Стоило случиться малейшему сбою в механизме снабжения «стойла» — и его обитатели превратились в нечто нечеловеческое: одни — в беспомощное растение, другие — в беспощадного зверя, готового растерзать себе подобного за кусок пищи. В отличие от России, отставшей в подобном «развитии», Запад сполна пожал плоды «технологической цивилизации», дав бесчисленные примеры массового безумия и самоубийства одичавших людей, впервые в своей жизни столкнувшихся с реальной бедой.

Антон стряхнул задумчивость и осторожно взглянул на владыку. Тот продолжал дремать. Но генерал знал, сколь обманчиво это впечатление. Годы, проведенные им в монастыре до отъезда в «Подсолнухи», не прошли даром. Тогда под бдительным присмотром владыки он начал путь духовного роста, сделал первые неуверенные шаги. Потом продолжил обучение с отцом Досифеем. Однако и тогда и теперь Антон отдавал себе отчет, какая пропасть в смысле духовной зрелости отделяет его от Феогноста. Он мог только предполагать, какие запредельные дали и откровения были доступны феноменальному духовному зрению епископа, какие смелые мысли и чувства рождались в его чистом, горячем и любящем сердце, готовясь облечься в слова и поступки. Перед ним был не просто архиерей, но воин Христов, самой жизнью возведенный в ранг духовного и земного водителя людей.

Приняв «Исход» как должное — все от Бога и по Его попущению, и все, что от Него, на пользу нашему спасению, — епископ удлинил свой день до «двадцати пяти часов» и, казалось, забыл о сне и отдыхе. Неспешно, без суеты, железной рукой он перекроил монастырскую жизнь на военный лад: укрепил стены, наладил автономное жизнеобеспечение, вооружил братию и верных мирян, наполнил припасами хранилища, установил связь с Лаврой и десятком московских обителей, внутри и вокруг которых с первых же дней смуты начала отстраиваться православная общинная взаимовыручка. В узком кругу друзей он признавался: в те первые, отчаянные месяцы «Исхода», когда, казалось, сам ад явился на землю, заливая ее реками крови и покрывая гарью пожарищ, его тело, ум и сердце предались иному, вышнему управлению. Он часто сравнивал себя с монастырем, а может быть, и сам уже ощущал себя частичкой этих стен, башен и церквей. Это мимо него, как мимо этих стен, не так давно текла, летела, искрилась праздная, пьянящая, бесшабашная, абсолютно порочная и столь же бессмысленная жизнь; ныне же вокруг обители кипели совсем другие энергии, днем и ночью шла кровавая распря — все, что осталось от той «красивой жизни». Вместе с монастырем Феогност не просто приспособился к новому лихому времени, а будто бы генетически «вспомнил» своих предков — древних, переживавших великие смуты, которыми так богата ухабистая российская история.

Владыка быстрее других наместников сумел сориентироваться в новой обстановке. Наладил эвакуацию обездоленных православных горожан в безопасные районы. Организовал что-то вроде натурального обмена с вновь образовавшимися сельскими узлами православной самообороны. Его трудами и заботами возрастали «Подсолнухи» и другие укрепрайоны, ставшие оплотами безопасности и развития в гибнущей стране. В ведении Феогноста помимо его воли оказались тысячи мирских вопросов. И он безоглядно отдался им со всей страстью и талантом верующего человека. На все воля Божья! И все же земные хлопоты не смогли заслонить от него главного. Точнее сказать, вся поразительная цельность его характера, весь открывшийся в нем организаторский дар проистекали из этого главного — из того скрытого духовного Источника силы, знаний, энергий и вдохновений, имя которому — Бог. Ведомый владыкой монастырь стал подлинным центром духовной жизни Москвы. В самые трудные дни, когда, казалось, сама жизнь обители и укрывшихся за ее стенами людей висела на волоске, ни на миг не прекращалась молитва, шли службы, совершались таинства. В духовном тигле выплавлялось все — и непостижимое мужество, и величайшая мудрость, и неистощимая твердость духа, все, что помогло спасти «немногих верных».

— Чего пригорюнился, Антон, пожалел старика? — наместник, как всегда, безошибочно разгадал ход тайных мыслей генерала. И даже «расслышал» мирское свое имя в его сокровенных раздумьях. От усталости его не осталось и следа. Глаза вновь были живы и остры. Они сияли, как если бы он сбросил с плеч пудовый груз и лет тридцать прожитой жизни. Антон знал источник этого мгновенного преображения: один из лучших знатоков древних исихастских практик, епископ на короткий миг погрузился в тишину души; именно там — не где-нибудь вовне, не перед алтарем даже, а в собственной своей душе, под сенью Царства Небесного, которое «внутрь вас есть», вдали от скорбей, гневов и нужд неистового мира, в прямом молитвенном общении с Господом, обрел он, Его милостью, нужные силы и уверенность.

— Помилуйте, владыко, от вас ничего не скроешь! — Антон так искренне, по-мальчишески смутился (словно был застигнут за чем-то недозволенным), что епископ не смог удержаться от улыбки. Легкая тень отчуждения, вызванная долгим их расставанием, совершенно рассеялась. Души этих двух людей, соединенные в единой вере Христовой, вновь были вместе — в открытом и прямом общении.

— Что же, — вздохнул наместник, — вернемся к делам. Отчеты из «Подсолнухов» за полугодие я получил. Впечатляет! Выводы вашего Совета в целом правильные, и Святейший Патриарх их поддержал. Но вот на что следует обратить внимание: рост населения и экономики укрепрайона — дело хорошее, но, во-первых, это не самоцель, и если мы снова поставим во главу угла благополучие, подчиним земные нужды всему и вся и забудем о духовном… рано или поздно наступим на те же грабли. Погубим и себя и дело. Во-вторых, если смотреть чуть шире, всякий успех привлекает к себе внимание — и доброжелательное и… мягко говоря, не очень. Посему Совету необходимо все силы направить на укрепление духа и веры людей. Миссионерскую работу ведите не только за пределами района, но и внутри — среди самих православных общинников. Не удивляйся: вера наша еще очень слаба и легковесна, много в ней еще склонности к язычеству и инославным соблазнам. К тому же передай отцам: в последнее время мы опять фиксируем оживление сектантов и всякого рода мнимых духовников в Центральной России. Пока шла война, эта нечисть отхлынула и вроде как притихла, народы иноверные рассеялись по своим «национальным квартирам». Нынче порядку чуть больше, и, гляди-ка ты, наши «старые знакомые» тут как тут. Главную ставку они делают на сотни тысяч католиков и протестантов, эмигрирующих в Россию с Запада. Впрочем, не брезгуют и неопытными православными, особенно молодыми.

— До нас, владыко, это, слава Богу, пока не докатилось. Периферия. Иностранцев становится день ото дня все больше, это правда. Но почти все, знакомясь со святоотеческой мыслью, приходят в православную веру. Оно и понятно: теория одно, а когда на твоих глазах в прах рассыпается мнимое «царство божье», выстроенное без Бога, — совсем другое.

С полчаса они обсуждали ситуацию в Москве. В задачу Антона, помимо показа столицы молодежи, входил сбор впечатлений и информации о положении в Москве и вокруг нее. Помощь владыки здесь была неоценимой. По данным епископа, население города продолжало неумолимо сокращаться, ужавшись до полутора миллионов человек, — что было в десять раз меньше, чем до «Исхода». Лишенные света, тепла и транспорта окраины пустели. Подобно шагреневой коже, город сжимался, втягиваясь в свои исторические пределы вокруг Кремля. Православным анклавам, сила которых была не только в сплоченности, но и в наличии надежных источников внешнего снабжения, по-прежнему противостояли районы со смешанным полугосударственным — полукриминальным управлением — источники постоянных угроз и проблем. Шаткое равновесие периодически нарушалось провокациями, но крупных военных столкновений не наблюдалось уже несколько месяцев, что свидетельствовало то ли о стабилизации состояния «ни войны, ни мира», то ли о накопившейся усталости сторон. Город между тем дряхлел и умирал, и в Лавре всерьез подумывали об эвакуации части населения «больших монастырей» (то есть крупнейших обителей с прилегающими к ним охраняемыми жилыми зонами) в православные сельские округа. Антон знал об этих планах: в послании

Совета старейших Патриарху, которое он сразу по приезде переправил в Лавру, подтверждалась готовность Псковско-Великолукского района принимать в год до ста тысяч новых поселенцев и обеспечить их жильем и работой. Опережающий рост и создание резервов для приема бедствующих братьев и сестер было одной из главных стратегических задач православного сообщества.

В дверь постучали. Неслышно вошел помощник и передал владыке лист бумаги с мелко напечатанным текстом. Тот пробежал его глазами, удивленно поднял брови и, знаком велев Антону остаться на месте, прошел в дальний угол, достал из встроенного в стену сейфа запечатанный конверт и, передавая помощнику, сказал: «Пошлите в Лавру подтверждение о получении шифровки. Добавьте от меня, что поставленный вопрос прорабатывается с генералом Савиным. И, друг мой, на этот раз озаботьтесь сразу вернуть мне диск с электронной подписью».

— Важные новости, Антон Павлович, — встреча твоя в лесу с отрядом Шпиля, похоже, не была случайной. Наши друзья в штабе ФСОП передали: одна из важных шишек в руководстве Службы — пока не спрашивай, кто именно, — регулярно снабжает бандитов информацией о «Подсолнухах», в том числе, заметь, и о передвижениях групп, вроде вашей. Зачем это им надо, почему бандиты охотятся за общинниками, — мы пока не знаем, но, полагаю, больше искушать судьбу не следует — экскурсионные выезды в Москву временно придется прекратить. Усильте охрану периметра укрепрайона и активнее ведите контрразведку — не исключено, что среди поселенцев могут оказаться информаторы Шпиля. Подробную справку о его группе передам тебе накануне отъезда — уверен, она тебе пригодится.

Антон чувствовал, что настоятель сказал ему не все. Что-то еще было в прочитанной им шифровке, о чем он предпочел умолчать. Но по опыту генерал знал: расспросы неуместны и бесполезны, епископ никогда не только не говорил, но и не молчал впустую. Найдет нужным — скажет.

Оставив уютную полутьму приемной, они вышли на просторный двор монастыря и сразу окунулись в иной мир — мир суеты, звуков и движения. Изнутри монастырь напоминал большой муравейник. Сотни мужчин и женщин деловито сновали в разных направлениях: одни укрепляли крепостную стену, другие разгружали уродливое подобие грузовика с продовольствием, третьи заготавливали дрова, четвертые проходили инструктаж, готовясь заступить на охрану стены. Вот гулко забили колокола, и из ближайшей церкви начали выходить прихожане. Оборачиваясь на храм, взрослые и дети крестились, с надеждой взирая на лик Господа Иисуса Христа, с бесконечной любовью смотревшего на свое «стадо» со старинной фрески над вратами. Толпа из храма сразу заполнила немногие свободные пространства, и монастырский двор стал похож на место массового народного гуляния. (Антон отметил, что монахов в толпе было очень мало.) «Увы, мой друг, мы страдаем от хронического перенаселения, — прервал его размышления владыка Феогност, — люди все идут и идут к нам. Особенно жалко женщин и детей. Мы расширяем зону безопасности вокруг обители — недавно укрепили и заселили еще несколько брошенных жилых домов, но, увы, теснота и скученность по-прежнему одолевают. Люди даже спят попеременно, чтобы максимально использовать имеющийся жилой фонд. Впрочем, никто не ропщет. Тяготы неимоверные, а дух товарищества — геройский, христианский. Матушка моя, царство ей Небесное, рассказывала, что так же дружно, в тесноте да не в обиде, жили в послевоенных московских коммуналках … Господи, помилуй.

Проходя мимо монастырской кузницы — тайной гордости владыки, они встретили Криса и нескольких молодых общинников из «Подсолнухов», которые бодро тащили на себе огромные тюки с бельем: то ли в стирку, то ли наоборот. Увидев командира и настоятеля, группа замерла, смешки прекратились. Крис почтительно приложился к руке владыки и, получив его благословение, по-военному кратко доложил Антону, что после размещения, утренней литургии и обеда Сенька с ребятами отбыли в Третьяковку, а оставшиеся с ним «бойцы» поступили в распоряжение эконома монастыря, отца Иоанна. Выполняемая в настоящее время работа — «бег с мешками» (в группе молодежи кто-то не удержался и прыснул со смеху).

Улыбнулся и владыка. Он любил Криса, любил и эту новую поросль русского православия: чистую, светлую, духовно глубокую. Эти юноши и девушки росли отнюдь не в тепличных условиях — каждый с детства знал не только молитву, но и труд, и дисциплину, и ратное служение. Дети смуты, они удивительным образом сочетали в себе искреннюю веру и здоровый прагматизм, знакомый каждому человеку, близкому к природе и привыкшему рассчитывать только на себя и Бога. Для людей старшего поколения, носивших несмываемые родимые пятна того больного общества, из которого они вышли, эти «чижики» были и гордостью и надеждой. Надеждой на рождение — из смрада и тлена былого мира — нового рода Адама, людей, опытно познавших цену отпадения от Творца и покаянно вернувшихся в Его лоно.

* * *

Генерал еще раз сверился с картой и нанес на нее полученные накануне из штаба предложения по обходному маршруту. Заправленный и загруженный автобус, преодолевая последние московские колдобины, приблизился к Химкинскому КПП. Знакомый капитан ФСОП уже спешил им навстречу, изо всех сил демонстрируя радушие. Он размахивал руками, яростно подгонял своих горе-подчиненных и беззвучно открывал рот, призывая на них гром и молнии. Помедлив, шлагбаум поднялся. Путь домой был открыт.

Генерал обернулся. Все были на месте — Крис, Сенька, ребята. Все — да не только. В хвосте «Ивеки» попискивало «пополнение» — два десятка сирот и беспризорников, вывезенных из монастыря. Деяние не вполне законное: по правилам полагалось оформить на них бумаги и получить разрешение властей. Но Антон и не вспоминал об этом — дело нужное, Бог не выдаст — свинья не съест. К тому же он теперь смело мог рассчитывать на лояльность своего «друга»-федерала, со всех ног спешившего навстречу.

— Бог мой, Антон Павлович, какие документы, помилуйте! И в автобус заходить не буду, чего я там забыл! Как съездили? Как столица? Ребята довольны? — капитан без умолку трещал, подпрыгивал и заглядывал в глаза к генералу, ожидая заслуженного магарыча. Получив искомое, он широким жестом отпустил автобус и, как бы невзначай, поинтересовался обратным маршрутом группы.

Антон любезно подтвердил «другу», что маршрут будет тот же самый, другого и быть не может. Сомнений не было: сегодня же эта информация будет доложена руководству ФСОП… Впрочем, это уже не имело значения. Кто бы и где бы их ни поджидал, — не дождется. Объездными путями — по Пятницкому и дальше по Новорижскому шоссе — они до вечера выйдут на условленное место под Волоколамском, где их ожидает группа боевого сопровождения.

Двери захлопнулись. Обдав капитана и его команду клубами голубого дыма, «Ивеко» взял курс на «Подсолнухи». Сзади таял, покрываясь серой мглою, огромный город, но молодежь, заметил Антон, даже не смотрела в ту сторону. Юность летела вперед — туда, где родной дом, где будущее.

Лиза упертая

(Село Казачий Дюк, август 2018 года)

Серые, в подтеках, потемневшие — то ли от сырости, то ли от дыма старенькой буржуйки — своды северного придела храма Иоанна Богослова притягивали к себе Лизу, как магнитом. Вот и сегодня с первыми звуками псалмов взгляд девочки устремился к плавным арочным изгибам. «Господу помолимся!..» — нараспев завел старенький отец Артемий, и Лизе, шепотом вторившей его словам, вновь, в который раз, показалось, что своды древней церкви ожили: они то приближались, то убегали ввысь, странные блики и тени творили живые узоры на бурой штукатурке, образовывая неясные лики. Лики были подвижны и живы, внимательны и участливы. Они вглядывались в нее, вслушивались в ее горькие просьбы. В такие мгновенья время теряло свой бег, стены храма раздвигались, и Лиза парила, не чуя под собой ног, от неведомого счастья и покоя, свободная от боли, страха и гнета земной жизни. Как ждала она этих мгновений, как мечтала о них накануне каждого воскресенья, готовясь к причастию и вычитывая на пару с бабой Дашей положенные правила! Только здесь, под этими сводами, по-настоящему отдыхала ее душа, наполняясь силой и тайной надеждой на чудо, почти утерянной после трагического исчезновения мамы.

В свои пятнадцать лет, большая часть которых прошла в подмосковном Красногорске, умом она понимала, что игра теней под куполом древнего храма, подвергшегося за столетия своего существования и разрушениям, и поруганию, и частичным реставрациям, могла быть (и, скорее всего, была) плодом ее смятенного воображения. Умом — не сердцем. Сердце не желало смиряться. Оно бунтовало, будило Лизу по ночам, влекло к иконе Спасителя, смутно мерцавшей в дальнем красном углу «залы» — так бабушка называла просторную комнату избы-пятистенки, служившую гостиной и спальней для всех членов семьи. Сердце отбрасывало «разумные» доводы рассудка, и Лиза падала на колени, произнося не обычные дневные молитвы, каких знала немало, а странные несвязные слезные слова, которые слетали с губ и таяли в гулкой тишине ночи, скрипе сверчка и похрапывании отчима и прабабки. От Лизиных всхлипываний баба Даша частенько просыпалась — отчим ни разу, — но не одергивала правнучку, не прерывала ее, а только в такт с ней сама вздыхала и ворочалась; старенькая пружинная кровать под грузным ее телом скрипела и тоже, казалось, вздыхала. Лиза не останавливалась, а лишь начинала молиться чуть тише, ощущая бабкино присутствие и сопереживание. В эти ночные часы они, не говоря друг другу ни слова, были близки и родны как никогда. Днем же снова разъединялись и становились сами собой: грозная, сварливая девяностолетняя баба Даша и Лиза по прозвищу Упертая.

Упертой ее впервые назвала мама. Лизе тогда было лет десять от роду. Отец был еще жив, еще не погиб «при исполнении», и они только-только переехали из Тулы в новую квартиру в Красногорске. Девочка впервые увидела Москву и пошла в настоящую городскую школу. После непродолжительной адаптации в незнакомом школьном коллективе и «отборочной» драки на заднем дворе, Лизу признали, и у нее появились подруги. Одной из них — самой близкой, Наташке Синицыной, она и подарила замечательные сверкающие граненые пробочки, снятые с флаконов маминых духов. Вечером того же дня пропажа была обнаружена, и мама с папой, пригласив дочку в гостиную, приступили к выяснению обстоятельств ЧП. Лиза молчала. Разговор продолжался до глубокой ночи. Родители требовали, а затем просили уже только одного — признаться в содеянном, обещая, что никакого наказания не последует. Лиза и сама знала, что ничего ей не будет, но какая-то неодолимая сила противления, дремавшая в ней с раннего детства (едва родившись, она отказалась взять материнскую грудь), овладела ею с полной силой. Родители тогда отступились: отец озадаченно молчал, о чем-то напряженно думал и даже не смотрел в ее сторону, отчего ей было горько и тревожно; мать, уставшая и раздраженная, в сердцах бросила: «Ты всегда была упертая, упертая, упертая… Почему ты нас не любишь?!».

А Лиза их любила, но по-своему: скрытно и бескомпромиссно. Каждого по-разному. Маму — безоглядно и ревниво, потому столь часты и остры были их конфликты. Отца — тайно боготворила, по-мальчишески во всем ему подражала и считала своим рыцарем и лучшим другом, хранителем ее детских секретов и сокровенных мыслей. Он служил военным летчиком-испытателем, часто и подолгу отсутствовал, а когда приезжал, все свободное время уделял дочке: таскал ее с собой за грибами и на рыбалку, с детства приучал к походной жизни и спорту, а главное, привил ей свою искреннюю веру в Бога, столь, казалось бы, не свойственную людям его круга. Читая по вечерам ей детскую Библию, он всегда дополнял ее своими мыслями и рассуждениями, своим особым утонченным пониманием сокровенной жизни души, приводя примеры из реальной жизни и не избегая «взрослых тем». Лиза шла за ним в веру, как по лыжне в гору; иногда ей представлялось, будто она, как в детстве, сидит у него на шее, высоко-высоко, сердечко замирает от страха, и оба нераздельным целым из тьмы вступают в дивное и светлое царство, именуемое Богом.

— Знаешь, дочка, — он усаживал ее на колени и находил нужную страницу, — Господь нарисован здесь сидящим на небесах, видишь? На самом деле Он везде — и в этой святой книге, и в каждой травинке, и в нашей кошке Люське, и в дальней звезде…

— И во мне? — сердце Лизы замирало и начинало биться сильнее, когда устами отца произносилось ожидаемое «да».

— Душа твоя, Лизонька, это что-то вроде рации в моем самолете, только по рации можно связаться с людьми — что-то сказать им или, наоборот, услышать, а душа настроена прямо на Бога….

— Как это, пап? Выходит, и я могу поговорить с Ним? — Лиза была не на шутку заинтригована.

— Конечно… почему нет? Но, знаешь, если мы Его не слышим и не можем к Нему обратиться, то проблема не в Нем, а в нас…

— Как это, в нас?

— Ну, представь, что я возьму свою рацию да и брошу в болото, и пролежит она там в тине и грязи год-другой. Можно ли будет потом на ней работать?

— Конечно, нет, пап, это же ясно. Она заржавеет, и вообще…

— Вот видишь! А теперь вообрази, что и твоя душа, как приемник и передатчик сигналов к Богу, точно так же засоряется — дурными мыслями, словами, делами. И в какой-то момент она просто перестает работать. Понятно?

— У всех, у всех!? — Лиза крепче прижималась к отцу и лукаво заглядывала ему в глаза.

— А как ты думаешь? Вот скажи, бывают у тебя непрошеные мысли?

— Еще бы, сколько угодно. Особенно по вечерам: вроде и спать хочется, а они не дают, крутятся в голове, лезут…

— Вот именно. А что такое непрошеные мысли? Откуда они берутся в твоей головке, если они не твои и ты их в гости не приглашала?

— Учительница говорит — из подсознания. Но я, если по правде, не понимаю, что это такое.

— Давай подумаем: подсознание-то твое, не чужое ведь? Как же оно посылает мысли, не дающие тебе спать, мучающие тебя? Оно что, враг тебе? Нет, доченька, здесь другое… Вот прикинь, сколько внимания мы уделяем своему телу, с утра до ночи его ублажаем. А душе? То-то и оно! Не думаем мы о ней, бедняжке, совсем не жалеем ее. От этого невнимания, незнания и неумения за ней ухаживать (хотя бы как за телом) она слабеет, болеет, а иногда даже почти умирает…

— И у меня тоже может почти умереть?

— Нет, тебе это не грозит. Ты уже знаешь о ее существовании, помнишь о ней, заботишься, как я тебя учил. Это очень важно, потому что душа стократ важнее тела и помогает тебе в твоих трудах, как бы идет тебе навстречу. Но это, поверь, не она идет, это Господь через нее откликается на твой призыв, и чем чище твоя душа и твое тело, тем лучше ты слышишь, ощущаешь Его, а Он — тебя… С Ним ты не одинока… Однажды не станет меня, мамы, и в какой-то момент жизни ты останешься одна. Когда это произойдет, никто не знает. Но помни, ты не одна, Он всегда с тобой — в той мере, в какой ты, только не удивляйся! позволяешь Ему быть рядом: чистотой помыслов, молитвой, покаянием.

Вечерние их разговоры затягивались порой далеко за полночь. Лизе нравилось, что, рассказывая о Боге, отец не поучал ее в прямом смысле слова, а, скорее, по-взрослому делился с нею своими мыслями, чувствами, сомнениями и открытиями. Он передавал ей только то, что успел опытно постичь сам: навыки молитвы и дисциплины ума, наблюдения, рассуждения и внимания к «внутреннему человеку», безбоязненного ежедневного покаяния как средства гигиены души. Он учил ее «хождению пред Богом», то есть ежеминутному равнению на Христа, Спасителя и Богочеловека, в образе которого, как в зеркале, видны малейшие изъяны нашего духовного состояния. Благодаря этим беседам, Лиза, не любившая, как и многие ее сверстники, читать, постепенно увлеклась Новым Заветом и иногда задавала своему «учителю» такие заковыристые вопросы, что тот только озадаченно хмыкал и лез за разъяснением в труды Святых Отцов. Многого из того, что передавал ей отец, девочка, естественно, не понимала, да и не стремилась все понять — просто купалась в теплом потоке его искренней заботы и любви.

Теперь, когда отца не стало, когда, будто бы в отместку за его нелепую гибель, вдребезги разбилась вся ее прежняя жизнь, Лиза, кажется, начала понимать, почему он так торопился. Получается, что он знал, предчувствовал, предвидел, что ждало их в ближайшем будущем, и спешил взрастить в дочери осознанную веру — единственное оружие, которое в любых, самых отчаянных обстоятельствах могло бы оградить ее от зла обезумевшего мира. Как полезны оказались для нее те уроки! Как много, оказывается, он успел ей сообщить, и как это многое в итоге спасло ее, помогло выжить в страшные дни испытаний. Не оттого ли ей все время чудилось, что он рядом, что он не умер?..

Лизе по-прежнему снились эпизоды их бегства из Москвы: страшные вопли женщин и детей, зарево пожарищ, жадные руки, тянувшиеся из толпы к их «форду», цоканье шальных пуль по асфальту… Однажды в сарай, куда они с отчимом укрылись на ночь, ворвались бандиты. Роман спал в сене под навесом, и его не заметили; Лиза же осталась внизу и, пока бородатые люди с автоматами обыскивали помещение, стояла онемевшая от ужаса, вжавшись в суковатую стену сарая и непрестанно, как учил ее отец, творя Иисусову молитву. Секунды тянулись как вечность. В какой-то момент луч фонаря осветил и ее, и она увидела прямо перед собой лицо огромного бородатого мужика в тулупе и валенках. Равнодушно скользнув по ней взглядом — то ли не увидел, то ли сделал вид — она так и не поняла, — бородач пошел дальше, покрикивая на остальных…

…В храме между тем допели «Символ веры», и горькие Лизины мысли вновь вернулись к маме.

«Господи, верни ее, пожалуйста, Ты ведь Всемогущий, Ты же знаешь, где она, видишь ее сейчас. Она не погибла, правда ведь, Миленький? Помоги ей, пожалуйста, спаси, сохрани. Укажи ей путь домой, я так по ней соскучилась!..» Слезы ручьями текли по Лизиным щекам, и она тайком, чтобы никто не видел, утирала их, но жажда чуда вновь возносила ее на гребень отчаяния, новая мольба о матери срывалась с детских ее губ, и новые слезы омывали недетскую ее скорбь.

— Ну-ну, милая. Не горюй, все уладится, — баба Даша, стоявшая сразу за Лизой, осенила себя крестным знамением и тайно попросила Богородицу вернуть девочке мать, а ей — внучку Алену, без вести пропавшую два года назад в мятежной, бунтарской Москве. Повинуясь внезапному порыву, она положила тяжелую свою, кряжистую, изъеденную земляной работой и похожую на корневище старого дерева руку на девичье плечо, и Лиза, приняв этот знак участия, скоро перестала рыдать и затихла.

Литургия подошла к концу. Обе исповедовались и, причащенные, усталые, молча отправились домой. Деловой гомон сельской жизни заслонил и растворил общее для них утреннее переживание. Бабка начала строго поглядывать на Лизу, припоминая на время отставленные поручения и назидания; девочка, в свою очередь, добавила шага, подтянулась и вновь ощутила в себе знакомое желание противиться старухиной категоричности. Мосты, кратко соединившие их души в церкви, снова были разведены. Жизнь потекла дальше, диктуя свои повседневные нужды.

Августовский день набирал ход. От утреннего зябкого тумана не осталось и следа. Летнее солнце, выглянув из-за кудрявых облаков, отогрело землю. Прихожане спешили по домам, чтобы отдать остаток единственного выходного дня приятным домашним хлопотам: обедам и баням, а под занавес — непременным посиделкам во дворе общинного клуба, с песнями, плясками, двухведерным медным самоваром — гордостью Казачьего Дюка, самосадом и обязательной, по кругу, чаркой «первача». День обещал быть спокойным — а что могло быть важнее покоя после пережитого кошмара Исхода? Тревога и страх, разумеется, никуда не делись. Они давно уже стали неотъемлемой частью жизни села: в окрестностях нет-нет да и появлялись мародеры, уводили скот, нападали на дальние хутора и заимки, грабили обозы. Община отвечала жестко и быстро: где — силами собственного ополчения, а где — с помощью мобильных отрядов Армии обороны. Справлялись… и были всегда начеку. Опасность таилась повсюду, ею дышал каждый куст, овраг, косогор, но в этот светлый день об этом как-то не думалось, и все торопились насытиться умиротворяющей негой уходящего лета.

— Здорова будь, Степанна! С причастьицем тебя! — Тощий, нескладный мужичонка, в кепке и помятом тесноватом пиджачке, жеваных брюках и тапках на босу ногу окликнул наших попутчиц, окончательно возвращая их к действительности. Судя по неверной походке, он уже с утра успел «заправиться» и теперь ловко, как ему казалось, смещался влево, уступая дорогу «дамам». Галантность его, впрочем, осталась без внимания. Старуху не зря на селе за глаза величали «грозной». Мгновенно оценив ситуацию, она скалой двинулась на незадачливого кавалера.

— Тьфу, Гришка, окаянный! С утра уже навеселе!

— Ну и что с того, тебе-то какая печаль?

— А то, что здоровье свое гробишь и грех на душу берешь. Меры не знаешь, смотри у меня! Ишь, за старое взялся: чуть не каждый день от тебя разит. Как тебя еще только лошади такого терпят? Ребятишек бы своих пожалел, непутевый, да и внучку мою: приятно ей сейчас на тебя любоваться? И где вы, интересно, спиртное по утрам берете?

Баба Даша продолжала напирать на несчастного Гришку, требуя от него немедленного ответа. Вопрос-то был не праздный: самогон в деревне, если и гнали, то только для медицинских надобностей и календарных праздников, в домах заниматься этим строго запрещалось Уставом общины. Между тем Гришка был очевидно и вызывающе нетрезв, притом в неурочное время. Дело требовало разъяснения.

— Ладно тебе, Степанна, ну, в-выпил, с кем не б-бывает. Чего пристала? — Со страху Гришка начал заикаться и отступать к калитке своего дома — благо та была рядом. Но зоркая старуха разгадала его нехитрый маневр и, ухватив за рукав пиджака, повторила вопрос: «Откуда?».

Вмиг протрезвев и поняв, что дальнейшие переговоры с «дурной бабой» до добра не доведут, Гришка признался, что водкой его давеча и нынче утром угостили городские туристы — симпатичные ребята, человек шесть-семь, расположившиеся в палатках за балкой возле старого полигона. Откуда они и что делают в здешних глухих местах, конюх не знал. Ни охотничьих ружей, ни рыболовных снастей при них не было. Интересовались незнакомцы, по словам конюха, в основном полигоном и Казачьим Дюком: почему так названо село, сколько живет народа, много ли молодежи? Угощали настоящей водкой — по мнению Гришки, одно это снимало с него всякую вину — как устоять? Тем не менее, перспектива вечернего объяснения с сельским старшиной ему явно была не по душе, потому и последовала от него к уважаемой Степанне «личная» просьба замять это пустое дельце «для ясности».

Провожая незадачливого кавалера долгим задумчивым взглядом, баба Даша твердо решила сегодня же поговорить с главой сельсовета Ушаковым и о конюхе, и об этих странных туристах, которые готовы были транжирить дефицитную по нынешним временам водку на простых конюхов. «Чего это им понадобилось на полигоне и почему ни разу не показались в Казачьем Дюке?.. Вот и выпивку мужикам подносят. Не к добру это!» — Баба Даша скорбно поджала губы, нахмурилась, дернула за рукав заглядевшуюся на стайку воробьев Лизу и засеменила к дому.

Война пьянству, этой затяжной русской беде, была объявлена в Казачьем Дюке года два назад. Коренные реформы начались после присоединения глухого умирающего села к Псковско-Великолукскому укрепрайону. Решение о вступлении в православное общинное содружество принималось всем сходом — «за» голосовали даже не совсем понимавшие, что их ожидает, местные алкаши. Из «Подсолнухов» несколько раз приезжали «группы развития», обходили село, изучали состояние хозяйства (вернее, того, что от него осталось), так и сяк прикидывали объемы восстановительных работ и целесообразность присоединения Дюка к центральной усадьбе. Населению разъяснялись условия предстоящего объединения, устав общины, который всем, кроме малых детей, надлежало подписать лично, евангельские правила новой жизни.

Главное внимание уделено было возрождению традиционной веры. Неверов, бытовых атеистов среди жителей Казачьего Дюка, почитай, и не осталось. Слишком много люди вынесли и выстрадали, чтобы искать заступничества у кого-нибудь, кроме самых близких и Бога. Страдания — лучшая повитуха веры. Но и вера эта — начальная, интуитивная, наивная — у большинства была еще не глубока. Сельский храм, разоренный почти сто лет тому назад, стоял недостроенный: перекрыть его — перекрыли, даже отштукатурили наспех, но отопления провести не успели. Так и служил отец Артемий в одном-единственном приделе, под треск (а иногда и дым) старенькой чугунной печурки. Он не жаловался, наоборот, в проповедях частенько вспоминал духоносные времена древней катакомбной Церкви и подвиги ранних христиан Христа ради. «В пустыньке моей на задворках и служится как-то иначе, — говаривал он, — тут по бедности легче дышится и Духа Святого больше».

На первом же заседании вновь избранного сельского совета во главе с единственным в Дюке трезвым мужиком Ушаковым Иваном Демидовичем было решено приступить к реконструкции храма, создать приходскую воскресную школу и курсы катехизаторов, открыть «инкубатор» для беженцев и местных алкашей. Под страхом штрафных работ и последующего отлучения от общины (что в лихие годы Исхода было равносильно смерти) запрещалось самогоноварение и распространение спиртного во всех видах и формах. Это означало не введение сухого закона, а установление общественно-приемлемой нормы, времени и мест пития. В сельском клубе и по домам развернулась широкая антиалкогольная разъяснительная работа, которую, по своим методикам, вели прибывшие из «Подсолнухов» священники и православная молодежь. Мало кто тогда верил в эту затею, но время показало обратное. Живое слово о Боге как воздух было нужно людям. Им нужны были надежда, защита, смысл и цель. Прямая проповедь, обращенная к сердцу, проникнутая духом новизны, духом первопроходцев, помогла многим открыть для себя новое понимание веры Христовой для человека: не внешне-формальное исполнение чинов и догматов, а трепетное, покаянное очищение собственной души от коросты греха, взращивание в себе смирения и любви, и через духовный труд — принятие в себя Бога Живого. Не на словах — на деле подтверждалась правота Святых Отцов: русские люди первую мысль, первую силу всегда отдают Богу и мало думают о земном. Однако наряду с этим, чем безбожнее власть и навязываемая народу общественная среда, тем сильнее среди него распространяется «протестное» пьянство, тем беззащитнее делается народ перед бесовским искушением зеленого змия. Проблема эта на Руси существовала всегда (или почти всегда) не потому, что русский человек якобы генетически зависим от алкоголя, а потому, что на всем протяжении ухабистой русской истории в стране почти не было политической власти, которая бы не противопоставляла себя христианской Истине или не «заигрывала» с Ней, подчас в весьма изощренных формах.

Правильное, умное приобщение даже закоренелых пьяниц к вере (вкупе, конечно, с рядом медицинских, ограничительных и контрольных мер) дало уже в первый год существования в Казачьем Дюке молодой православной общины поразительные результаты: десятками люди пробуждались к активной и здоровой жизни. Труд, духовное борение и молитва возвращали их в строй.

За тот год многое изменилось: засветились лица людей, застучали топоры, запели пилы, на всех участках развернулись восстановительные работы. Словно где-то начал работать невидимый реактор и свежая кровь влилась в остывшие жилы Казачьего Дюка. В ответ он встрепенулся, оторвался от векового сна, и древняя память, древний дух, сохранившиеся в нем, вопреки всем невзгодам и бурям, начали оживать, творя забытые формы.

Когда-то, больше века назад, это было сильное и богатое — даже по меркам царской России — село с развитой хозяйственной инфраструктурой полного цикла. Старожилы — сверстники бабы Даши — от своих отцов и дедов слышали, что в той, почти уже забытой мифической деревне были несколько действующих мельниц и пекарен, собственное кузнечное и кожевенное производство, маслобойня. Процветали ремесла и бортничество. Разбитый на делянки общинный лес был чист и ухожен: каждая ветка подбиралась и шла на дрова.

Большевистское раскулачивание до основания разрушило этот уникальный природно-экономический комплекс. Крепкие хозяева сгинули: кто в лагерях и ссылках, а кто, как Лизин прапрадед, бывший мельник Тарас Иванович, — в смертном запое, при собственной мельнице, «добровольно» переданной им на разорение колхозной голытьбе. Эйфория тридцатых, когда комиссары в кожанках нашли в лице деревенских «щукарей»-бездельников верных попутчиков в «светлое завтра» и помощников в деле «экспроприации экспроприаторов», быстро сошла на нет. К исходу красного террора деревня лишилась многодетного крестьянина-труженика, передававшего по наследству — от отца к сыну — не только знания и навыки тяжкого сельского труда, но и любовь к родной земле, веру, традиции, обряды, приметы, песни, неписаные законы общинной жизни — словом, все то, что именовалось вековым укладом и на чем столетиями держалась русская земля. В прах рассыпались и земная, и духовная оси крестьянской империи. И очень скоро «новые хозяева» убедились, что в беспамятстве срубили сук, на котором собирались сидеть, верша судьбами мира. Россия без Бога, без деревни обратилась в тело без души: с виду живое, а жизни-то, каковой является Дух Божий, в нем нет. Человек тоже сначала умирает не телом: его сердце и после смерти много дней еще сохраняет жизнеспособность. Человек сначала исходит душой, духом, вселяемым и призываемым из него Предвечным Творцом всего сущего. Это и есть смерть.

«Щукари» не могли (да по правде говоря, никому и не обещали) взять на себя роль замученных и расстрелянных сельских тружеников. Наспех, без ума и души сколоченные колхозы начали деградировать, не успев даже толком организоваться. Нехватка рабочей силы восполнена была инородным, в основном безразличным к судьбам русской деревни элементом: злоба, зависть и взаимное отчуждение очень скоро пришли на смену доверию, состраданию и общинной взаимовыручке. Никогда не запиравшиеся входные двери (в отсутствие хозяев они обычно просто подпирались снаружи) ощетинились могучими замками, окна — решетками. Лес превратился в помойку, а в обожаемую детворой запруду потекли ручьи навоза из близлежащего коровника. Деревня начала гибнуть, скудея людьми, порядком и трудом.

— Ба, а что это за култышки такие торчат возле старого склада? — Лиза дернула Степановну за подол и рукой указала на странную конструкцию, напоминавшую огромные, расположенные уступами деревянные тазы разного диаметра.

— Это не култышки, глупая, а такие специальные дубовые емкости, установленные каскадом — одна над другой. Их заполняла проточная ключевая вода. Нижняя емкость глубиной была около метра, а диаметром больше пяти.

— А зачем они нужны?

— Всей деревней зимой и летом в них хранили масло, молоко, сметану, вообще все, что портилось. Холодильников тогда еще не было… А сейчас бы они ой как пригодились!.

Лиза видела, что баба Даша не в себе: может, устала от долгой службы, а может, ее расстроил непутевый Гришка. Удивительная все-таки штука — жизнь. Когда-то ведь и она была молодой, как Лиза, бегала с крынками молока к этим дубовым бочкам, купалась в запруде, ходила за коровой… И на нее покрикивала ее бабушка.

Девочка снизу вверх осторожно глянула на свою спутницу. Вообще-то она недолюбливала прабабку за крутой нрав, излишнюю, как она считала, требовательность и строгость «к детям», но сейчас, подумав о прошлом и о том, как безжалостно оно ко всем людям, а значит, и к ней, она вдруг ощутила щемящую жалость к бабе Даше и… к себе. В душе возник какой-то озноб — будто невзначай она притронулась к чему-то таинственному, недозволенному и опасному.

Приблизившись к дому, они услышали гулкий стук топора. Это отчим с утра упражнялся с огромной, столетней, в три обхвата ветлой, стоявшей перед их крыльцом. Который уже месяц каждое утро он подступался к дереву-исполину, высекая на нем глубокий круговой заруб, чтобы добраться до сердцевины. Заруб становился все больше, сердцевина — все тоньше, но ветла стояла, как влитая. Бабка злилась на отчима, опасаясь, что дерево однажды рухнет на дом и кого-нибудь, не дай Бог, придавит, но отчим был неумолим: срубить упрямую ветлу стало для него идеей фикс.

Лизу совершенно не задевали эти взрослые споры и заботы. Тем более, если дело касалось отчима, которого она так до конца и не признала. Он прибился к ним через полтора года после смерти отца. Высокий, гладкий, «самовлюбленный нарцисс», — так про себя определила его Лиза, — Роман служил охранником в том же Одинцовском банке, где уборщицей вечерами подрабатывала ее мать. Любил выпить и приврать, в подпитии частенько поднимал руку на свою «гражданскую половину». Однажды попытался точно так же «повоспитывать» и Лизу, но та, прошедшая к своим тринадцати годам лихую школу красногорских дворов, молча схватила со стола широкий кухонный нож и тихо произнесла: «Отстань, убью. Тронешь еще мать пальцем — ночью зарежу. И ничего мне не будет — я несовершеннолетняя». Нож в тоненькой руке Лизы тускло поблескивал, вскинутое лицо ее было перемазано слезами и тушью, но стальные серые глаза девочки были столь серьезны и решительны, что отчим счел за лучшее не испытывать судьбу. Рукоприкладство с того дня в их доме прекратилось, а между отчимом и падчерицей установились классические отношения «ни войны, ни мира», сохранявшиеся до сих пор. К чести Романа, он не бросил Лизу после того злосчастного дня, когда Алена, ее мать, уехала в центр Москвы на поиски очередного приработка и не вернулась. Поиски тогда ни к чему не привели, да и как искать в самом пекле смуты, если пылали кварталы, людей ежедневно убивали тысячами, а власти существовали только в теории.

Когда волнения вплотную подступили к Красногорску, отчим молча покидал в тюк самое необходимое, жестом велел Лизе набрать в дорогу питьевой воды и чего было из съестного. Все это разместилось в багажнике его старенького «форда» вместе с канистрами чудом добытого бензина. Так начались их мытарства по разбитым тверским дорогам, ночевки в лесах и на окраинах сгоревших деревень, стычки с такими же, как и они сами, беженцами, бегство от бандитов и мародеров. В конце концов топливо иссякло, и «форд» пришлось бросить где-то километрах в ста от цели. Оставшуюся часть пути до Казачьего Дюка добирались пешком — по-партизански. Однако Лизе невзгоды «путешествия» пошли даже на пользу: с нее как рукой сняло накипь городской кичливости и капризности, из-под этой маски скоро явились подлинные черты ее характера — отвага, прямота и… упертость.

* * *

…Старенький, покосившийся дом бабы Даши укрылся в низине на самом конце села, дальше овраг, речка с запрудой и полуразрушенный скотный двор, откуда его нынешние обитатели — крысы периодически совершали дерзкие набеги на старухины припасы. Оборону от наглых интервентов держали три кошки — в это утро, как обычно, они сидели у крыльца и ждали возвращения хозяйки из церкви в предвкушении утреннего угощения. Лиза хотела погладить одну, но старуха остановила ее строгим жестом. «Вы что думаете, — обратилась она с речью к своей «гвардии», — я и дальше буду терпеть это безобразие? Кормлю вас, бездельниц, пою, и что толку? Крысы ночью в погребе опять хозяйничали: прогрызли крышки в банках, яйца побили. Если так и дальше пойдет, скоро они по зале пешком гулять будут! В общем, так: козьего молока сегодня вам не будет, и не просите!»

На протяжении всей этой гневной тирады кошки сидели смирно, понурив головы и лишь изредка поводя ушами в ответ на наиболее тяжкие обвинения в свой адрес. Вину свою, это было видно, они признавали. Лизе даже показалось — они поняли все до последнего слова. Самым же удивительным было поведение бабы Даши: она тоже отнюдь не притворялась, взывая к кошкам, как к людям. Между участниками этого действа существовало реальное, хотя и почти мистическое, взаимопонимание, установившееся, вероятно, за долгие годы совместного затворнического проживания. Кстати, Лиза заранее знала, чем все в итоге кончится: завтра утром вдоль дорожки будут аккуратно выложены три-четыре задушенные крысы и с десяток мышей; кошки рассядутся здесь же и с чувством выполненного долга будут ждать заслуженной награды в виде миски сытного парного молока. Так случалось на памяти Лизы не один раз, и ни разу не было по-другому.

Девушка вошла в дом. Волшебство утренней литургии понемногу таяло под спудом обычных дневных забот. Но день только начинался, и он таил в себе неизвестность…

* * *

Поплавок еле заметно дрогнул, подпрыгнул и, набирая ход, стал уходить в бок и в глубину. Уставший от почти двухчасового ожидания Егор крепко — даже костяшки пальцев побелели! — сжал комель старой дедовой удочки из орешника. Он не спешил — знал свое дело.

Выждав положенную паузу, резко подсек: есть! Удилище согнулось дугой и задрожало в руках, передавая отчаянное сопротивление попавшейся крупной добычи. Спешить с выуживанием было нельзя. По опыту юноша знал, что в этот начальный, решающий момент схватки важно не суетиться, не поддаваться азарту, а ждать и терпеть, не давая «слабины», изматывать рыбу, потом осторожно подвести ее к берегу и позволить глотнуть воздуха. Дальше, как в таких случаях говорил дед, — «дело техники».

Крепко упершись босыми загорелыми ногами в узкую полоску берега, отделявшую крутой склон карьера от уреза воды, юный рыболов начал действовать. От напряжения леска звенела, мощные толчки и рывки невидимого противника не ослабевали, требуя максимального внимания и напряжения сил. «Не иначе, сазан кило на пять!» — с замиранием сердца подумал Егор. Мысленному взору его предстало триумфальное возвращение в Казачий Дюк, шествие по центральной улице с огромной рыбиной на кукане. (Конечно, можно было бы выбрать путь и короче, огородами, но ради такого случая крюк был вполне уместен.) Взрослые уважительно оглядываются на удачливого рыбака, а проигравшие во вчерашнем споре, посрамленные Серега и Юрка завистливо разглядывают трофей, отчаянно жалея, что накануне не послушали его, Егора Сенина, мудрого совета. А ведь он говорил им, что в такие теплые дни на «утрянку» лучше всего идти к карьеру за полигоном: там клев хоть и слабее, чем на лесном озере, зато есть шанс зацепить чего-нибудь покрупнее рядовых карасиков, окуньков да линьков. Впрочем, он не жадный, и вечером всем отрядом они запекут сазана-гиганта в углях… Может быть, и Лизу бабка отпустит к «витязям» на огонек?!

От сладких дум и упорной борьбы с неуступчивой рыбой Егора отвлекло ощущение какого-то смутного беспокойства. Что-то неуловимо изменилось в утреннем микромире, состоявшем из тумана, воды, звенящей лески и солнца, выглянувшего из-за косогора. Другой на его месте, быть может, и не обратил бы внимания на подобные «мелочи», но Егор — даром, что рос в лесу, — привык воспринимать окружающий мир как нечто цельное, живое и гармоничное. Встрепенувшись, он мгновенно установил причину тревоги: резко стихли голоса птиц. Что-то их напугало — зверь, человек?

Он остро вслушался в звуки леса. Сначала было тихо, и ему даже показалось, что тревога ложная. Но вот со стороны полигона донесся невнятный шум и треск ломающихся веток. «Это не зверь. Несколько взрослых мужчин — переговариваются и шагают уверенно, особо не таясь», — машинально отметил он про себя. Свои, селяне, объявиться здесь в эту пору никак не могли: во-первых, слишком рано; во-вторых, полигон пользовался у местных дурной славой. Скотину сюда на выпас не гнали, охотники обходили стороной. Разве что подростки, вроде Егора и его друзей, изредка выбирались на песчаный карьер. Привольно раскинувшись в полукилометре от полигона, глубокий и чистый, он таил в себе массу летних удовольствий, совершенно невозможных в других местах. Тут были и экстремальное катание на «тарзанках», и ныряние в воду с головокружительной высоты, и погружение с задержкой дыхания «на спор», и, наконец, увлекательная ловля раков (в варежках или, кто посмелей, голыми руками) из бесчисленных нор, расположенных на отвесных стенах карьера. Улов домой не носили, чтобы взрослые не догадались, откуда он, а варили тут же в ведре, заправляя пряностями и дымком от костра.

Старики рассказывали, что при коммунистах в этом месте сначала был концлагерь, потом какой-то военный объект — секретный настолько, что для въезда в Казачий Дюк всем, кроме постоянных жителей, требовались специальные разрешения. Объект тщательно охранялся собаками и мобильными патрулями. Через лес к нему вела одноколейка, по ночам оттуда частенько доносился гулкий лай, грохот составов и рев тяжелых грузовиков. В такие дни старухи крестились и молились особо истово, за полигоном же в народе прочно закрепилась репутация «нечистого места».

…Звуки между тем становились все сильнее, и с их приближением на душе у Егора росло чувство тревоги и опасности. Незнакомцы шли по верхней тропе — разглядеть оттуда человека, укрытого туманом и густым кустарником, они не смогли бы при всем желании. А вот услышать — сколько угодно! Попавшаяся на крючок рыба все еще бродила под водой вдоль берега, испытывая прочность снасти, но, устав, она рано или поздно выйдет на поверхность и там наверняка устроит шумный «концерт». Это раскроет тайное укрытие Егора. Надо было что-то делать. Юноша тяжело вздохнул. Ему до слез было жалко редкой добычи — ведь та уже была почти в руках, — но и обнаруживать свое присутствие в сложившихся обстоятельствах было бы с его стороны непозволительной ошибкой. Оно, конечно, вполне могло статься, что люди, бродившие около полигона в такую рань, не представляли ни для него, ни для Казачьего Дюка никакой реальной угрозы, но какое-то шестое чувство предупреждало — это не так! Тяжело вздохнув, Егор решительно выпрямил удилище: учуяв слабину, сазан радостно рванул в спасительную бездну, леска натянулась, не выдержала и… с сухим щелчком лопнула. Все было кончено. «Подлый» противник, мало того, что незаслуженно ушел восвояси, — он еще и утащил с собой бесценный фабричный поплавок, подарок отца, а с ним шикарный кованый крючок, верой и правдой служивший Егору добрых три года. Впрочем, расстраиваться было некогда: те, наверху, уже рядом, да и сожалеть о принятых решениях было не в привычке Егора. Он крепко-накрепко запомнил рассказ отца о древних воинах-самураях, принимавших ответственные решения в течение «семи вздохов и семи выдохов», и с тех пор старался следовать этому правилу настоящего мужчины.

Спрятав удилище и прикормку в углублении под берегом, наш герой начал неслышно взбираться вверх по круче. Его целью был небольшой, обильно поросший зеленью выступ на краю обрыва, откуда хорошо просматривалась тропа в обоих направлениях. Повезло: ни камушек, ни комок глины не сорвался из-под его ног; в итоге «наблюдательный пост» был занят скрытно и, главное, до прихода незнакомцев. Те тоже не заставили себя ждать.

Шестеро до зубов вооруженных людей в военном камуфляже один за другим вывалились на полянку прямо перед укрытием. Все с саперными лопатками, короткоствольными автоматами, запасными рожками, гранатами и десантными ножами. Первый — с биноклем. «Командир, — отметил Егор, стараясь как можно лучше разглядеть и запомнить «визитеров». — Та-а-к, возраст от тридцати до сорока, по внешности трое — славяне, двое — кавказцы, все гладко выбриты, спортивны, трезвы. Старший — усач, лет пятидесяти, кличка Гром или Гроб (так послышалось)».

В хладнокровии, наблюдательности и цепкой памяти юного разведчика не было ничего необычного. Как и все молодые общинники Казачьего Дюка, он входил в движение «Витязей», главной задачей которого было воспитание в молодых людях духа верности Богу и России: отсюда и главный лозунг движения — «За Русь, за Веру». Занятия велись в отрядах по десять-двенадцать человек. В «витязи» принимали с восьми лет, верхний же возрастной порог в движении отсутствовал: сводным отрядом всего Казачьего Дюка, к примеру, командовал заместитель главы общины, бывший десантник и кавалер боевого ордена Федор Устинович Мальцев, попросту Устиныч, которому недавно стукнуло семьдесят.

В свои семнадцать Егор руководил одним из пяти отрядов «витязей», являясь одновременно заместителем Устиныча. В его отряд входили восемь ребят и четыре девчонки. Занятия проводились по домам или в клубе несколько раз в неделю в свободное от учебы и работы время. Дважды в год, зимой и летом, сводный отряд под присмотром инструкторов из «Подсолнухов» собирался на пятинедельные тренировочные сборы, проходившие в условиях, максимально приближенных к боевым: дань времени. Вчерашние «домашние» дети спали на земле, жили в палатках и шалашах, грелись у костров и питались «дарами леса». В комплекс упражнений по выживанию входили занятия по ориентированию на местности, изучению повадок животных и лесных примет, охоты и маскировки, приемов рукопашного боя и занятиях по владению оружием.

Но все же основное внимание уделялось «единому на потребу». Ежедневно, в любую погоду на общих построениях «витязи» совершали утренние и вечерние молитвы. По воскресеньям отец Артемий проводил для них походную литургию, и при необходимости в ближайшей речке крестил юных новоначальных. Вечерами у костра под печеную картошку пели песни, устраивали конкурсы и викторины, а потом, утомившись, другой раз до рассвета слушали рассказы старого священника о Боге и Небе, падении первых людей и трудных путях спасения, искушениях «льстивого мира» и житии святых земли русской. Батюшка говорил просто, как бы размышляя вслух и бесконечно удивляясь неисчерпаемой Божьей премудрости. Любимым его делом было открывать новые и новые факты ее присутствия в окружающей природе.

«Взгляните на мотыльков, вьющихся вокруг лампы, — отец Артемий оживлялся, вспоминая, видимо, свою прошлую работу в авиации, — их тысячи. С какой невероятной скоростью и ловкостью совершают они свои маневры на столь малом участке пространства! Что или, лучше сказать, Кто управляет ими, помогает ориентироваться так быстро и безупречно точно? Никаких столкновений в воздухе, аварий и вынужденных дозаправок! Страшно даже представить себе на их месте наши самолеты! А ведь они — вершина технических свершений человеческого разума. Получается вот что: с одной стороны, самолет, состоящий, как, помню, говорил мне один американец, из ста тысяч деталей, летящих одновременно в одном направлении, а с другой — малая жидконогая букашка. Казалось бы, какое может быть сравнение? А ведь, если задуматься да и гордыньку собственную поумерить, — букашка-то и сложнее, и сильнее самолета в тысячу раз. Она живая. Даже просто понять, как она устроена, какие силы движут и управляют ею, нашему разуму не дано. Так-то вот, дорогие мои. Любить надо Бога и творения Его, а себя смирять …»

Сила методик движения «Витязей» заключалась не в их «научности», даже не в организационной стройности, а в тонком, исторически обоснованном понимании глубинных побуждений русской души, русского характера, неосознанно ищущего Бога, а потому отзывчивого на всякую Его правду, готового на подвиг и телесное утеснение во имя Его. Спорт и изучение славной истории России, увенчанной именами великих старцев и полководцев, царей и художников, молитва и взаимовыручка, справедливое поощрение и взыскание — все это являло чудо преображения. Вчерашние горожане, неженки и лежебоки, становились юными воинами Христовыми, и Сам Бог в попущенные Им лихие времена бедствий и страданий осенял их, любимых чад Своих, небесной благодатью, наделяя каждого — в меру необходимости и способностей — верой и бесстрашием, силой тела и ума, новыми знаниями и талантами, а главное — той осмысленной решимостью, которая от века отличала познавшего Истину от невера.

Неисповедимы пути Господни! Таким вот необычным, причудливым образом в опустошенной и разоренной смутой России XXI века, в стихийно зародившихся православных «центрах спасения» по-новому ярко и живо воплотились мечты основоположников движения «Витязей». Тогда, в далеком начале ХХ века, в горниле революционных бурь, ставших, по сути, прелюдией Великого Исхода, вдохновляемые Николаем Федоровым русские эмигранты первой волны «рассеяния» волею Провидения заложили основы этого движения в Западной Европе. Тогда их узкой целью было защитить молодое поколение русских от тлетворного духовного воздействия западного нигилизма и большевистской бесовщины. Фактически же они решали — и решили! — неизмеримо более важную и глубокую историческую задачу. Падение (через семьдесят лет) «красной империи» подставило ослабленную ложью, террором и пьянством, разуверившуюся Россию под прямой кинжальный удар ее извечного недруга и завистника — гниющего в ересях и разложении Запада. Страна в очередной раз была предана и продана своими же негодными сынами. Ничто не помогло ей избежать очередного (какого уже по счету!) страшного и очистительного Божьего вразумления — смуты и огня Великого Исхода. Тогда-то и взошли, тогда и проклюнулись из пепла и смрада, расцвели новым дивным цветом зерна искренней заботы и любви, заложенные пионерами «рассеяния» в движение европейских «Витязей». Либерализм еще властвовал, еще пировал, ликовал в разоренной России 90-х, а на дальних ее окраинах и кое-где в центре силами энтузиастов исподволь начали создаваться первые организации и лагеря «Витязей». Один такой лагерь за летнюю смену пропускал через себя до четырехсот ребятишек, поднимая их со «дна» жизни, отрывая многих от наркотиков, кислоты, разврата и нещадной эксплуатации. Сразу всех спасти было нельзя. Зло цепко держало в своих сетях юные души, пользуясь злонравным или легкомысленным равнодушием к их судьбам со стороны государства. Лишь к 2010 году, когда глобальный кризис уже обрел свои финальные грозные контуры, ситуация начала меняться к лучшему. Опасаясь за свою участь, власть, пожалуй, впервые со времени распада СССР обратила внимание на судьбу молодого поколения — и не в разрезе продвижения так называемых рыночных ценностей — вседозволенности развлечений и наслаждений, а в плоскости воспитания подлинного патриотизма, народности и высоких национальных идеалов, достижимых только через православие. К сожалению, много времени и возможностей было уже безвозвратно утеряно. Но и то, что удалось сделать объединенными усилиями государства и православного сообщества к началу Исхода, невозможно переоценить. Сотни лагерей «Витязей» по всей стране в кратчайшие сроки мобилизовали десятки тысяч юношей и девушек «новой христианской волны». Разного состояния, образования и возраста, но единые верой во Христа, они незримо пополнили первые ряды в той духовной битве, которая все эти годы явно и неявно поднималась в России. Если бы не эти свежие силы, взращенные радением и подвигами немногих подвижников Божьих, кто знает, спаслась ли бы Россия?

…Егору повезло. Незнакомцам пришлась по нраву укромная полянка над карьером. Повинуясь короткой команде своего начальника, они сложили на землю амуницию, достали котелки и принялись за еду. Костер разводить не стали, ограничившись спиртовой горелкой. Двое из группы ушли в дозор.

Четкость, слаженность и особенно скрытность их действий окончательно убедили Егора в серьезности положения. Надо было немедленно сообщить об их появлении в штаб «витязей» и представителю Армии обороны. Но прежде, коль скоро он уже здесь, пожалуй, имело смысл проследить, откуда они вышли, где их лагерь, сколько их всего. Еще и еще раз обдумал он свой план. Уйти прямо сейчас в село? Продолжить разведку вслепую и без поддержки? Явно опасное мероприятие, зато позволит выиграть время и больше узнать о незваных гостях. Как быть? Семь вздохов и семь выдохов… Решено! Егор дождался ухода незнакомцев, прополз по краю обрыва до их «бивака», внимательно осмотрел его. Потом незаметно прокрался и к полигону.

По всему периметру объекта — остатки нейтральной полосы шириной метров двадцать, тут и там мотки ржавой «колючки». Дальше мощный бетонный забор — местами поваленный, где-то уродливо торчащий из зарослей можжевельника и березового подлеска. За забором — длинные приземистые серые казармы и здания, напоминавшие лаборатории, открытые шахты и люки, откуда несло затхлостью и сыростью, потрескавшийся и поросший бурьяном плац с погнутым флагштоком и огромным картонным щитом, на котором еще виднелись остатки лозунга «…АВА КПСС».

…Дымок от костра он заметил минут через десять после пересечения границы полигона и почти тут же уловил легкое движение тени слева от себя, недалеко от низкого, не больше метра высотой сооружения с прорезями, напоминавшего то ли вентиляционную шахту, то ли армейский дот. Внутреннее чувство снова подсказало — он не обнаружен, и, нырнув в высокую траву, Егор по-пластунски начал подкрадываться к этой тени.

В полуразрушенной столовой с остатками битой кафельной плитки и искореженных столов и прилавков, у оконного проема он обнаружил двух мальчуганов лет по двенадцать. Появления Егора они явно не ждали.

— Попались! — прошептал Егор и прижал палец к губам. — Откуда вы тут взялись?

— Егорка, ты? — братья-близнецы Ершовы, оба из его отряда, испуганно и облегченно глядели на командира. — Здорово! Как ты нас вычислил?

— Тише вы, горе-вояки. Меньше надо светиться, коль уж в засаду сели.

— Это все Витька! — один из братьев, Сенька, обиженно засопел и укоризненно посмотрел на другого. — Говорил я ему: мочись прям здесь, а ему, видите ли, неудобно! Ну и полез «на двор».

— Ладно, чего уж. Впредь осторожней будете. Хорошо еще, что не чужим на глаза попались. Кстати, вы-то, здесь какими судьбами?

— Устиныч нас послал. По агентурной информации (тут Витька закатил глаза и принял самый что ни на есть серьезный и важный вид), на полигоне объявились чужие. Обнаружили их мужики со скотного двора. Наша задача, — он понизил голос, — незаметно подобраться, изучить обстановку и скрытно уйти. Активных действий — не предпринимать.

Егор незаметно улыбнулся. Он представил себе «активные действия» в исполнении пухленьких, розовощеких братьев Ершовых. Впрочем, кто знает?

— Хочешь? — Сенька протянул Егору флягу с холодным чаем.

— Погоди, давай по порядку. Что выяснил?

— В лагере их сейчас трое, все, похоже, военные. — Витька наморщил лоб и от усердия даже начал загибать толстые пальцы. — Правда, палаток — не одна, а целых три, значит, это еще не все. Куда делись остальные, не ясно. Те, что в лагере, оружия не носят, ведут себя спокойно. Возле палаток — какие-то мешки, некоторые квадратной формы. Хочешь, посмотри сам.

Он протянул Егору старенький бинокль, оставшийся у него от отца (тот служил егерем в местном охотхозяйстве, но после развода с женой уехал из Дюка куда-то на юг, да так и сгинул без вести). Командир осторожно выглянул из проема окна и навел оптику в указанном мальчишками направлении. Лагерь чужаков был разбит в естественной низине около огромных массивных ворот, ведущих то ли в тоннель, то ли в подземный ангар. Обнаружить его среди развалин было непросто даже при помощи бинокля, даже зная, где он укрылся. Маскировка — что надо! С минуту Егор внимательно исследовал окрестности, затем удовлетворенно хмыкнул и, возвращая прибор владельцу, не без гордости сообщил: «Слышь, Витек, не забудь отметить в отчете, что там, над воротами, чуть слева, в траве у них замаскирована радиоантенна, а в одной из палаток — передатчик — его видно по миганию лампочек. Вот бы послушать, с кем и о чем они там переговариваются! И вообще, что им надо на полигоне!».

Предупредив друзей, чтобы были тише воды, ниже травы, без нужды не высовывались и остерегались внезапного возвращения встреченной у карьера шестерки, Егор заспешил домой. Больше здесь делать было нечего.

…Смеркалось. В Казачьем Дюке все было спокойно. К клубу начали подтягиваться первые участники воскресных посиделок. Были там и девчата, и Егор невольно присматривался к ним: нет ли Лизы? Впрочем, делал он это скорее по инерции: на самом деле шансов увидеть ее в этот час на центральной улице почти не было — грозная баба Даша редко выпускала девушку из дома по вечерам, загружая мелкими поручениями.

Тем большим было его потрясение, когда, войдя в здание совета и открыв дверь в кабинет Устиныча с табличкой «Представитель Армии обороны ПВУР» (Псковско-Великолукского укрепрайона), он вдруг увидел Лизу. Вместе с группой ребят, командиров отрядов «витязей», она сидела за овальным столом для заседаний — объектом тайной гордости старого вояки. Сам Устиныч расположился в кресле у открытого окна кабинета, наслаждаясь августовской, без комаров, прохладой и одной рукой набивая трубку. Другой руки у него не стало после Афганской войны, пустой рукав основательно застиранной гимнастерки, как всегда, был аккуратно заведен за широкий армейский ремень. Егора он встретил с таким видом, будто давно и с нетерпением ждал его возвращения с ответственного задания.

— Наслышаны мы, — густым басом из-под усов затянул Устиныч, — что Егор Степанович не пошел нынче утром, как все нормальные люди, на лесное озеро, а проявил недюжинную самостоятельность и направил свои, так сказать, стопы в окрестности полигона. Так ли это? — Присутствующие дружно посмотрели на Егора, ожидая его ответа. Лиза сидела вполоборота. Она не повернула головы, но, как показалось Егору, чуть заметно улыбнулась.

— Что было, то было, Федор Устинович, каюсь.

— Каюсь, каюсь… Все вы каяться мастаки. А случись чего? Ладно, выкладывая все, как есть.

Рассказав об утренних событиях и встрече с близнецами на полигоне, Егор изложил свои выводы. Первое, обнаруженная группа представляет собой хорошо подготовленное, оснащенное и дисциплинированное подразделение (похоже, наемники), выполняющее на полигоне неизвестную задачу; второе, лагерь обустроен основательно и надолго; третье, группа, по-видимому, готовится производить какие-то работы (наличие оборудования в рюкзаках); четвертое, она действует скрытно, но уверенно, не опасаясь неприятностей со стороны Дюка. В общем, они готовы к обороне.

На протяжении «доклада» Егор сильно волновался. И дело было не в Устиныче — тот периодически одобрительно кивал головой и был явно доволен действиями своего зама. Дело было в Лизе — к ней одной был обращен его рассказ. Впервые за все время ее пребывания в Дюке они оказались рядом, так близко друг от друга, глаза в глаза; в какой-то момент Егору даже почудилось, что в комнате, кроме них, никого больше не осталось…

— Хорошо! Теперь внимание. Вот что пришло сегодня днем «по воздуху». — Устиныч положил трубку на край объемистой пепельницы синего стекла и неуклюже, как это делают однорукие люди, полез в нагрудный карман гимнастерки. Оттуда он достал сложенный вдвое мятый листок бумаги, развернул его и начал читать: «Шифрограмма. Штаб АО по ПВУР. Срочно…».

— Да, чуть не забыл, — отложив шифровку, он повернулся к Лизе. — Хочу представить вам Карманову Елизавету, Лизу — все вы ее, конечно, знаете. Чего вы не знаете — она неплохая спортсменка, имеет разряды по ориентированию, лыжам, стрельбе. — Все удивленно зашушукались, с уважением поглядывая в сторону этой «тихони». — С этого дня она поступает к нам в «витязи», будет помогать мне тут пока с бумагами. А там посмотрим… С бабой Дашей я договорился.

Устиныч еще раз строго из-под очков оглядел свой «актив» и вернулся к телеграмме. Из нее следовало, что штаб АО знал о возможном проникновении в окрестности Казачьего Дюка вооруженных групп «неустановленной принадлежности» и предписывал администрации и своему представителю, Мальцеву Ф.У., принять соответствующие меры. Они сводились к активной и пассивной разведке, прежде всего в районе полигона, усилению режима охраны села и оповещению жителей. От всякого рода контактов с пришельцами и тем более боевых стычек приказано было воздерживаться.

— Ну, вот и все, остальное к делу не относится. — Устиныч снял очки, открыл сейф, убрал туда телеграмму и, обращаясь к присутствующим, резюмировал: — Каждый отряд отбирает четырех разведчиков из числа наиболее подготовленных и толковых «витязей» — списки сегодня же передать Лизе. Егору — разработать график дежурств на полигоне и подобрать удобное укрытие. Ершовых до ночи сменить: малы еще. Старшему каждого наряда выдавать табельное оружие, но с условием применения его только в крайнем случае, а лучше бы не применять вовсе. Языки до поры всем держать на замке: паники нам только не хватает. Завтра в семь ноль-ноль сбор у меня в кабинете. В семь тридцать ожидается вертолет из главного штаба. Пока все свободны.

Загремели стулья. Торопясь в клуб и на ходу обсуждая новости, молодежь в мгновение ока очистила комнату. Ушел и Устиныч, бурча себе что-то под нос про неугомонного главу общины Ушакова и тяжелые времена, но при этом хитро улыбаясь в усы. Егор и Лиза остались одни. Они не сказали друг другу еще ни слова, но молчание это не тяготило их, наоборот, оно было плотным и значимым, заполняющим невольное отчуждение. Егор боялся дышать. Он молил Бога, чтобы тишина не нарушилась. В глубине души он уже знал, что с этого необычного дня жизнь его изменилась. Она вступила в новый этап, детство безвозвратно ушло вместе с тем злосчастным утренним сазаном. Было немного грустно, но сидевшая рядом с ним, потупив глаза, родная душа согревала его грусть. Жизнь казалась вечной, и ее вызовы больше не страшили Егора… Они были ниже рождавшейся в нем Любви.

Уроки отца Досифея. За сутки до Схватки (10 сентября 2020 г.)

Антон проснулся перед рассветом. В его «командирской» избе — в сущности, это была одна большая комната с русской печью и незамысловатой кухонькой в углу — царил полумрак. Было тихо, и только редкие переговоры птиц за приоткрытым окном да ровный шум вековых сосен разбавляли или, лучше сказать, наполняли эту тишину. Птичий гвалт вносил покой в душу Антона — со времён первой чеченской войны он не терпел гулких, звенящих тишиною предрассветных часов, таивших в себе самое страшное, что только может случиться на передовой, — угрозу внезапной атаки. После одной из таких атак под Хасавюртом он потерял половину взвода и получил второе пулевое ранение в грудь от огромного волосатого абрека, на счастье посчитавшего его убитым.

Освобождаясь от дрёмы, и привычно прислушиваясь к себе, генерал ощутил неясную тревогу. Машинально перевёл взгляд на висевший в углу солидных размеров монитор панорамного обзора, со всех сторон, как ёлка, обвешанный индикаторами контроля. Эта система была его детищем и тайной гордостью. Командный сервер, надёжно укрытый в штабе, в режиме реального времени собирал и первично обрабатывал данные о состоянии режима безопасности на территории его укрепрайона. Информация о наиболее важных происшествиях незамедлительно докладывалась военному и административному руководству общины. Случались дни, и не так уж редко, когда Антона посреди ночи поднимал пронзительный зуммер экстренной тревоги — прорван периметр, или попытка ограбления, или нападение на блокпост и т. п. Ну а дальше — по обстоятельствам. Иной раз такая «побудка» оборачивалась ночным боем или изнурительной погоней за нарушителями на бронетранспортёре или «вертушке», а то и многодневной войсковой операцией — так происходило, когда в их края «наведывались» крупные, хорошо вооружённые банды.

На этот раз синхронно мигали два датчика, однако, судя по сигналу, ничего страшного, похоже, за этим не стояло. Антон с дисплея считал краткие донесения о ночных событиях. Первое — пожар на машинно-тракторной станции в усадьбе Рюховское, жертв и разрушений нет, потушен силами местных огнеборцев.

Второе — посерьёзней. Обнаружены следы прорыва периметра. Предположительно группа до двадцати человек. Место — северо-западный участок периметра, километрах в трёх от села Аксаково. Жители предупреждены, гарнизон и добровольцы подняты по тревоге, идёт активное прочёсывание местности, на место готова выдвинуться опергруппа во главе с капитаном Макеевым.

Он удовлетворённо хмыкнул и под вторым сообщением вывел на экране значок «к» — контроль. С этого момента все должностные лица, так или иначе причастные к данному происшествию, обязаны докладывать о существенных изменениях ситуации в главный штаб АО с пометкой «лично генералу Савину». По опыту Антон знал: нарушители, кем бы они ни оказались, будут установлены в течение двух-трёх ближайших часов — в сущности, только этот вопрос его сейчас и интересовал. Чаще всего подобные локальные прорывы, даже вооружённые, пресекались местными силами. Но подстраховка в любом случае не помешает: случалось, что за такими «мелочами» скрывались и более крупные неприятности. (Ему вспомнилась прошлогодняя история, когда нарушение периметра в районе Спаса, искусно замаскированное под осеннюю миграцию лосей и кабанов, на самом деле служило прикрытием вооружённого нападения на один из центральных посёлков. В те дни впервые за много лет они столкнулись с ситуацией, когда противник отважился прямо и нагло посягнуть на объект, находящийся в зоне ответственности Армии обороны. Нападение удалось быстро и успешно отбить, но «знак Божий» в общине был воспринят со всей серьезностью. Господь не попустил бы такого безобразия, будь в «хозяйстве Савина» всё в полном порядке. Второго предупреждения свыше дожидаться не стали: по настоянию Антона на свет явились электронная охранная система «Сова», блокпосты и секреты на подступах к усадьбам, мобильные патрули и ежедневное дежурство добровольцев.)

Отдав необходимые распоряжения, Антон неторопливо «перелистал» на экране изображения центральных площадей основных усадёб: Забелье, Лукино, Спас, Становищи, Рюховское… всего шестнадцать. Всюду было спокойно. Посёлки нехотя пробуждались, перемигивались огоньками окон, лёгкий ветер гонял сухие листья по мостовым, в динамиках слышался ленивый, дежурный лай сторожевых собак. Улицы и площади были ещё серы и пусты. Утренние сумерки никак не желали отступать. Стылый ветер раскачивал верхушки деревьев, предвещая скорые холода.

Осмотр «хозяйства» невольно вернул Антона в те не столь уж давние времена, когда всё только начиналось. «Подсолнухи» были небольшой деревней, а остальные усадьбы существовали лишь в планах. Сколько сил и творческой энергии, сколько споров и бессонных ночей потребовалось им тогда, чтобы «по уму», сочетая принципы разумной достаточности и хозяйственной эффективности, без ущерба для окружающей среды спланировать и спроектировать эти поселения. Все вопросы, а их были сотни, решались с «чистого листа». Опыта ни у кого из общинников «первой волны» не было. И взять было негде: чем жили дореволюционные русские деревни, никто, естественно, знать не мог, а пример колхозов и тем более убогих фермерских хозяйств периода «либерального реванша», последовавшего за распадом СССР, не представлял никакой практической ценности. Как уж они выбрались из этого лабиринта — случайно ли попали в яблочко или Господь вразумил? — так и осталось загадкой, только те, первые проекты оказались на редкость удачными. И не только в плане разумного расположения объектов жизнеобеспечения — даже в выборе типов домов и технологии строительства. За основу была взята идея двухуровневого псковского семейного дома девятнадцатого века с кирпичным первым этажом и рубленой мансардой. Нижняя часть дома собиралась из производимого на месте пеноблока; верхняя представляла собой на первый взгляд обычный русский сруб. Но только на первый взгляд. Изюминкой было то, что после первичной рубки и сборки готовые бревна проходили тщательную и качественную сушку, что позволяло сразу, не дожидаясь многомесячной усадки, вводить дом в эксплуатацию.

«Отче наш, иже еси на небесех!… — опустившись на колени и стараясь удерживать внимание в верхней части сердца, Антон дважды прочитал главную православную молитву. Он чувствовал, что с каждым новым словом мозг его словно очищается, а тело наливается свежей и плотной силой. Иногда — он знал за собой эту слабость — ему отчаянно не хотелось по утрам молиться, но с годами он убедился — без «зарядки души» и день пройдёт наперекосяк, и сердце будет не на месте. После «обязательной» части молитвенного правила он кратко и покаянно помянул свои вчерашние — даже вроде бы мелкие и незначительные — срывы и прегрешения, испросил у Господа укрепления души и тела и с особым удовольствием вручил Ему бразды правления своею сегодняшней жизнью: «… и пусть будет на всё воля Твоя, но не моя, ибо Ты знаешь мои пути, Ты лучше меня ведаешь, что мне полезно, а что нет!» Завершая «омовение души», Антон вспомнил своих усопших родителей и испросил у Всевышнего заступничества за родную общину и всех православных христиан.

«Наверное, это всё-таки был шум сосен» — окончательно решил он, возвращаясь к недавнему уколу тревоги. То была его тайна. О ней знала мать, но она умерла более десяти лет назад, ещё до начала Исхода. Собственно говоря, это даже не было тайной — скорее, глубоким и острым личным переживанием, картинкой из детства, сопровождавшей его — надо же такому случиться! — всю сознательную жизнь. Давным-давно, сколько ему тогда было — полтора-два года от роду? — маленький Антошка лежал на открытой веранде летнего детского сада в подмосковном Кратово. Он не спал, как положено, а напряженно вслушивался в скрип и шелест сосен, изо всех сил стараясь не пропустить звука приближающегося поезда, который вёз к нему из далёкой Москвы родителей с долгожданными пряниками и конфетами. Сердце заходилось от восторга, каждая клеточка маленького его тела тонко вибрировала от напряжённого и тревожно-сладостного ожидания. Это чувство навещало его каждые две недели, каждый родительский день. Перестук колес всегда возникал внезапно, словно падал с небес. Вот он гулким эхом возникает в далёком-далеке, вот нарастает, смешиваясь с грустным и ворчливым перешептыванием сосен, вот взмывает ввысь, и вдруг… заполняет собой весь мир, сотрясая всё его детское существо и намертво впиваясь в подсознание, чтобы потом будоражить и терзать память до самой смерти. Шум сосен… Опять этот шум сосен! Каждый раз, когда Антону где-либо доводилось слышать этот звук, да ещё в придачу к шуму электрички, в душе начинали мощно вибрировать те же, что и полвека назад, струны тоски и надежды. Генерал любил это чувство, но одновременно и тяготился им: как всякий взрослый и властный человек он избегал острых, пусть даже и скрытых от постороннего взгляда проявлений собственной слабости и уязвимости. Возможно, потому, что эти эмоции не поддавались его личному контролю, исходили от сил, явно превосходящих его волю и разум.

Мысли о детстве развеяли остатки утренней тревоги. Совершив обычный моцион с обязательной зарядкой и обливанием ледяной колодезной водой (только это и позволяло ему держать в форме израненное тело), Антон наскоро позавтракал, оделся и посмотрел на часы. Без двух минут восемь. В самый раз! Раздавшийся у крыльца лихой визг тормозов и короткий нетерпеливый гудок вызвали у командира одобрительную улыбку. «Молодец, Сенька!». Генерал одёрнул гимнастёрку, проверил ремни портупеи, критически оглядел себя в зеркало, перекинул через плечо куртку-камуфляж и шагнул на крыльцо.

Новенький, с иголочки, свежевымытый американский армейский джип, урча и отплёвываясь сладким дизельным дымом, «гарцевал» на лужайке перед домом. Джип обладал многими замечательными качествами, но важнейшими были безотказный, «с пол-тычка» и при любой погоде заводившийся движок, две пониженные передачи, превращавшие его, если надо, в вездеход, и солидная броневая защита крыльев и дверей. Таких «аппаратов» в дивизии насчитывалось три — почти год назад их по случаю удалось выменять у предприимчивого (проще сказать, жуликоватого) натовского интенданта в Варшаве, где группа старших офицеров Армии обороны ПВУР вела переговоры с западными коллегами по режиму и обустройству границы. Пока генералы хмурили брови и пыхтели над картой, Крис с безразличным видом осматривал казармы и склады «партнеров», кое-где щёлкая фотоаппаратом «на память»; здесь-то он и столкнулся нос к носу с быстроглазым и понятливым интендантом-поляком. «Они сошлись, вода и камень…». Сделка свершилась в мгновение ока: сообразив, что «русский американец» по складу характера всё-таки ближе к американцу, чем к русскому, и торговаться не настроен, бравый интендант, ничтоже сумняшеся, уступил ему три новеньких джипа (которые почему-то хранились не на казенном складе, а в частном гараже по соседству) за полпуда остродефицитного псковского сала, картошку в количестве тридцати мешков и ящик ядрёного первача, который в иных обстоятельствах вполне мог бы носить фирменную марку «Подсолнухи». Бартер прошёл без сучка и задоринки. Машины были получены на границе в полной сохранности и документами, среди которых обнаружилась даже пятилетняя гарантия «Дженерал моторс». Впрочем, Крис остудил преждевременную радость сослуживцев: автогигант, по его словам, скорее всего, давно геройски пал жертвой Второй Великой депрессии 2015 года и гражданской войны в Штатах: «За такую гарантию я бы и цента не дал, ребята, be sure, а вот vehicles (машины) — что надо!

…Куда подавать, Антон Ильич? — неунывающий Сенька улыбался во весь свой щербатый рот, и генерал привычно ощутил тёплое, почти отцовское чувство привязанности к этому пареньку с судьбой, очень похожей на его собственную.

— Сначала в штаб, Сеня. А там посмотрим — что день грядущий нам готовит.

Штаб первой ударной дивизии Армии обороны Псковско-Великолукского укрепрайона расположился рядом с центральной площадью «Подсолнухов» в одноэтажном кирпичном здании бывшего сельпо. Подъезды к нему блокировались бетонными надолбами, задний двор — мощным трёхметровым забором, увенчанным «колючкой» и сторожевой вышкой. По уровню защиты и огневой мощи штаб АО напоминал крепость и вполне мог выдержать месячную осаду и даже прямой удар артиллерии. Подобные укреплённые штабы-дзоты строились в каждой центральной усадьбе — с них, собственно говоря, и начиналось возведение любого нового узлового поселения. Штабы оснащались подземными бункерами на сто-двести человек, автономными запасами оружия, продовольствия и воды, средствами связи и оповещения и (почти всегда) подземными ходами, позволявшими защитникам при необходимости скрытно уйти в лес. Как и монастыри в мятежной Москве, эти мини-крепости служили последними бастионами, убежищами и укрытиями населения на случай вторжения превосходящих сил противника. Конечно, вся хитрая, многоуровневая система безопасности укрепрайона (разведка, контрразведка, раннее оповещение и проч.) была устроена так, что возможность подобного вторжения, тем паче внезапного, практически исключалась. Но, как говорится, готовься к худшему — лучшее само придёт. Вот и отрабатывались сценарии «худшего», возводились мощные редуты с пятикратным запасом прочности, проводились учения гражданской самообороны, издавались строгие приказы командования АО по укрепрайону: «…в случае захвата противником центральной усадьбы уцелевшим собраться в штабе и держать оборону до прихода подмоги!»

Жёстко? Как посмотреть. Такие приказы шли не от ума — их диктовала сама жизнь, сам дух смутного времени.

Исход представлял собой крайне уродливое, не имеющее близких исторических аналогов социальное явление — потому и способы выживания, продиктованные этой тягучей, то утихающей, то без видимых причин разгорающейся смутой, были далеки от классических. Опыт первых общин показал, что «беспределу» Исхода (отсутствие линии фронта и явного врага, «правил игры» и чёткого планирования) легче и эффективнее противостоять методами мобильной партизанской войны. Первые православные воинские подразделения, по сути, и были стихийными партизанскими отрядами, готовыми в любой момент скрытно и быстро перебазироваться, с ходу вступить в бой или устроить хитроумную засаду. Пригодился, конечно, и опыт таких, как Антон и Крис, ветеранов «горячих точек»: они пополнили дедовский опыт лесной войны современными «штучками» вроде прыгающих мин, электронных «сторожей» и приборов ночного видения. Слава Богу, в современном оружии и технике у православных общин никогда недостатка не было: под их непосредственный контроль с первых же месяцев смуты отошли брошенные властями склады Северо-Западного военного округа, и проблема состояла не в том, как воспользоваться этими арсеналами, а в их защите от мародеров и бандитов.

Постепенно, по мере численного и хозяйственного укрупнения первых общин самостийные и разобщенные отряды партизан начали сливаться в бригады, а затем и регулярные воинские части, взявшие на себя функции народной оборонительной армии: отсюда и название «Армия обороны», и её символ — меч, вонзенный в землю, на фоне восходящего солнца. Впрочем, изменился лишь внешний вид и структура общинного войска. Главное удалось сохранить — дух героизма, инициативы, и высочайшей ответственности каждого командира и бойца за порученное дело. То была в подлинном смысле слова армия нового типа. С одной стороны, она на практике возродила, казалось бы, навсегда утраченные славные традиции непобедимых суворовских чудо-богатырей, на знамёнах которых было начертано «Бог с нами — победа будет за нами!». С другой стороны, возможно, впервые в истории профессиональная армия отбросила, как ненужный балласт, все и всяческие сословные, национальные и прочие различия, все идеологические «измы» — всё то, что в прежние эпохи исподволь, но неотвратимо разъедало основу любой сословной армии, подрывало её победный дух, а потом и сами её победы. Армия ведь это не просто часть общества. Это концентрированное выражение его реального нравственного состояния. Поэтому страсти, во все времена мешавшие людям распознать в себе образ и обрести подобие Божие, жить по Его заповедям, с ещё большей силой действовали в старой армии.

Армия нового типа была в корне иной. На смену палочной дисциплине пришла неизмеримо более надежная и эффективная дисциплина духовная, сознательная. Как следствие, вместо громоздкого «аппарата насилия», каковым является любая военная сила, нацеленная на подавление и захват, община получила в свое распоряжение мощный и эффективный инструмент отражения внешней угрозы.

…Откозыряв охраннику на входе, Антон проследовал к залу совещаний, где его уже дожидались старшие офицеры дивизии. Краткие доклады начштаба, командиров полков и руководителя объединенной службы разведки, а также селекторные отчеты уполномоченных по усадьбам, не заняли много времени: обстановка всюду была нормальной. Исключение составляли только Казачий Дюк с его загадочными «визитерами».

— Товарищ генерал, разрешите обратиться?

— Молоденький шифровальщик из секретного отдела майора Громова вытянулся в струнку в дверях зала заседаний.

— Валяй, докладывай.

— Получена «отбойка» из центра и краткое сообщение из Аксаково. С чего начать?

— Давай с Аксаково, только самую суть.

— Глава местного совета радирует, что тревога оказалась ложной: в периметр просочилась группа беженцев, их приняли и устроили. Детали сообщат дополнительно.

— Хорошо, дальше.

— Шифровка из центра получена сегодня в восемь тридцать пять утра. («центром» для всех девяти укрепрайонов России — от Мурманска и Краснодара до Владивостока служила Московская Троице-Сергиева Лавра, где после начала Исхода сосредоточилось духовное, политическое и военное руководство православного народа).

— Получена сегодня… — машинально повторил генерал, принимая из рук посыльного объемистый пакет — Ладно, ступай, передай майору Громову, чтобы подобрал мне всю переписку по Дюку… всю, не забудь! Включая и то, что нам в этой связи телеграфировали соседи и федералы. Справки от аналитиков Центра пусть приложит — короче, все до последнего винтика. Жду его у себя через полчаса. Совещание окончено, все свободны — это уже присутствующим офицерам.

У себя в кабинете Антон торопливо вскрыл секретный пакет, на глаз оценил объем основного документа, подписанного владыкой Илларионом (ничего себе телеграммка — целых три страницы!). Что так еще? Письмо владыки Феогноста, справки… Сначала шифровка. Повернувшись к окну, Антон углубился в чтение. А почитать было чего! На основании разведданных, полученных из разных источников, Центр сообщал:

1. Группа наёмников, проникшая в окрестности Казачьего Дюка, принадлежит крупному межрегиональному бандформированию (сфера действий — Центральная Россия и Сибирь), возглавляемому бывшим полковником ФСБ А. Шпилевым.

2. Установленная цель группы — полигон 3245/ц, расположенный в двух километрах от Дюка. С советских времён он использовался как сверхсекретная лаборатория и испытательный комплекс по боевым ядерным материалам и технологиям, прежде всего, плутонию 239. После распада СССР полигон законсервирован. Работы на нём прекратились, тем не менее вплоть до 2015 года он сохранял статус строго секретного объекта. После начала на территории России гражданской смуты вся документация, касающаяся полигона 3245/ц, утеряна: то ли уничтожена, то ли похищена неустановленными лицами, что не позволяет достоверно судить о том, все ли ядерные материалы были де факто вывезены в 2015 году, а также могла ли часть их (и какая именно) остаться на объекте.

3. Наиболее вероятной Центр считает ту версию, что «посланцы» Шпилевого проникли на полигон в поисках остатков «продукции» секретной лаборатории, а также научной документации.

В этой связи генералу А. Савину предписывается принять «самые решительные» меры к немедленному задержанию «визитёров», установлению, по возможности на месте, их личностей, истинных целей и результатов поисков на полигоне. Сообщалось, что в составе группы могли оказаться иностранцы — их надлежало «любой ценой» взять живыми; Центр обоснованно полагал, что Шпилевой действовал не по своей инициативе, а исполняя поручение некоего иностранного «заказчика», который вполне мог внедрить в группу своего контролера или осведомителя. Получение информации о «заказчике» — задача номер один. Центр благодарил генерала Савина и «витязей» за оперативное опознание «бородача», сыгравшее решающую роль в расследовании событий вокруг Казачьего Дюка.

Помимо шифровки в доставленном от Громова пакете Антон обнаружил короткую записку от владыки Феогноста и информационную справку о плутонии'238…

Епископ писал: «…В монастыре, Антон, дела идут неплохо, а вот в городе… Что-то очень неспокойно у меня на душе. Эти ощущения трудно передать словами. Будто сгущаются грозовые тучи. Словно чья-то лихая и злонамеренная рука сознательно, день за днём разрушает ту хлипкую стабильность, на которой строилось наше скудное и временное бытие до сего дня. Перекрываются каналы снабжения, разрушаются механизмы жизнеобеспечения, вернее, то, что от них осталось. Кстати, заметь: с каждым днём всё яснее, рельефнее я вижу страшную правду, мимо которой так легкомысленно проходили все — и власти, и простые обитатели гигантских мегаполисов. Каиновы творения — города изначально служили средоточием зла и безбожия. Поэтому, как ни изощрялась инженерная мысль, ей не суждено было снабдить эти муравейники сколько-нибудь надёжной и безопасной системой жизнеобеспечения. Задача оказалась невыполнимой. «Дело нечестивых погибнет!» Городские сети и коммуникации, системы снабжения и резервного обеспечения изначально были устроены неправильно, хрупко, уязвимо. Они и в мирное время несли в своём чреве смертельную опасность для миллионов людей, собравшихся в одном месте ради удобств, развлечений и наслаждений. Люди не ведали, что творят. Они исходили из ложного убеждения и пагубной иллюзии, что завтра будет, как вчера, что никто и ничто не сможет поколебать основ сытого и бездумного «праздника жизни». Какая поразительная близорукость! Как дорого она обошлась миллионам людей!

Невзгоды и страх перед будущим толкают отчаявшихся, измученных, растерянных людей на всё более безумные поступки, на бунт, на преступления… Увы, но это вновь и вновь заставляет нас серьёзно задуматься о необходимости эвакуации гражданского населения шести московских монастырей. Решение ещё не принято, но ты — и в твоём лице Совет — должны понимать: оно может быть принято в любой момент. Если обстановка выйдет из-под того весьма шаткого и условного контроля, которым мы смогли установить сегодня, хаос зажмёт нас в огненное кольцо. Гарнизоны из числа монахов-воинов и дружинников смогут продержаться. Они будут стоять до последнего, обороняя монастыри: без монастырей мы потеряем стратегически важное присутствие в столице, а это, как ты понимаешь, смерти подобно! Но женщины, дети, старики — вправе ли мы и дальше подвергать их опасности, вправе ли упустить шанс на их спасение?! Почему я в очередной раз акцентирую твоё внимание на данном вопросе? Во-первых, чтобы до срока не поднимать паники: чем уже круг осведомлённых, тем организованнее и спокойнее пройдёт подготовка. Во-вторых, чтобы, как и я, ты понимал вторую, скрытую от глаз подоплёку данной ситуации — я имею в виду события вокруг Казачьего Дюка. Чутьё пожившего и видавшего виды человека подсказывает мне, что эти события носят далеко не изолированный друг от друга и не локальный характер, их последствия могут выйти далеко за пределы укрепрайона, не говоря уже об одной отдельно взятой деревушке. Дело, Антон, не в Шпилевом — это зверь опасный, но нам он вполне по зубам. Куда более серьёзная угроза видится мне в тех силах (то ли доморощенных, то ли иностранных), которые из-за кулис манипулируют Шпилевым, используют в своих интересах его алчность и амбиции. Чего хотят эти силы? Как далеко простираются их планы и намерения? Не направлены ли они против наших общин, которые за последние годы заметно окрепли и кое у кого, возможно, вызывают зависть и аллергию? Не знаю, мой друг, что и думать. Но, хочешь верь — хочешь нет, чует моё стариковское сердце — нахлебаемся мы ещё с этой историей. А тут, как назло, массовая эвакуация!

Верю в тебя, Антон. Верю в душу твою, мудрость не по годам, опыт и командирский талант. Слушайся Бога — Он направит и подправит тебя в нужный момент. Святые Отцы учат нас, грешных: «Не враг силён — мы слабы!» А слабы мы, когда в беспамятстве и гордыньке, по собственной дурной — иначе и не скажешь! — самоуправной воле, уподобляясь несмышлёным детям, отрываемся от крепкой и любящей руки Господа и подставляемся под прямые, кинжальные удары «огненных стрел» врага. «Бог спасает нас не без нас!» — ещё одна мудрость Отцов. Прости уж меня за многословие — знаю, что сказанное для тебя не ново. Но поверь, по себе знаю, как трудно человеку держать себя в постоянном духовном тонусе, не рассеиваться, не расслабляться, следить за состоянием своей связи (религии) с Богом. Блюдите, яко опасно ходите! — предупреждает нас апостол Павел. Без Бога ничего мы не можем. Именно в моменты внутренней расслабленности, когда кажется (это слово я бы подчеркнул дважды!), что всё в порядке, духовная связь с Творцом может ослабнуть и даже прерваться, и мы, уже не чая себя, остаёмся один на один с лютым и коварным врагом. А он — льстец и лжец, отец лжи. Слуги его, духи злобы поднебесной, живут тысячи лет и знают наши слабости, как мы знаем «Отче наш».

Прошу тебя: не оставляй сердечной Иисусовой молитвы — она и взбодрит, и просветит, и защитит на всякий час. Да пребудет с тобой благодать Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков!»

«Да, брат, — сознался себе Антон, перечитав последние строки записки владыки Феогноста, — дожил ты до светлых денёчков! Владыка, находясь в Москве, за пятьсот вёрст от «Подсолнухов», видит состояние твоей души лучше, чем ты сам. И он тысячу раз прав: я и впрямь успокоился, разомлел, расслабился. Поверил предательскому затишью. Молиться стал меньше и хуже — с прохладцей, с мыслями отвлечёнными…».

Антон знал за собой эту молитвенную недобросовестность; знал за ним её и владыка, вот и предупреждал, загодя упреждал возможные последствия. Незримая духовная связь, накрепко соединившая их сердца много лет назад, вновь принесла неоценимые плоды. Генерал почувствовал её целительное действие. Владевшая им, хотя и прикрытая показной активностью, апатия последних дней оставила его — то ли под напором вразумляющих слов владыки, то ли под незримыми лучами его молитвенной помощи. Ватная пелена спала с души. «Господи, Иисусе Христе, Сыне божий, помилуй мя, грешного!» — прошептал он машинально. Не устами, не умом, нет, самим сердцем, и сердце его ответно встрепенулось, наполнилось живительным теплом, ясностью и покоем, дарованным небесным Отцом. Сколько длилось это состояние восстановленной близости, в котором непостижимым образом сплелись любовь и сокрушение, восторг и смирение, радость и тишина? Антон едва ли смог бы точно сказать. Секунду? Минуту? Десять минут? Он даже не удосужился взглянуть на часы. Какая разница? Эти мгновения стоили всех его знаний и наград, стоили и самой жизни его, но даже готовность к самопожертвованию не имела теперь решающего значения, ибо и собственная жизнь давно не принадлежала ему. Когда-то он был солдатом империи, возможно, одним из последних. Теперь и до конца дней он — воин Христов, и только один Полководец отныне ведёт его в бой, только Он ведает его пути, определяет решения и отсчитывает оставшиеся сроки.

…«Та-а-к, вернёмся к плутонию», — генерал открыл последнюю справку и углубился в чтение. Кое-что и о ядерном оружии, и о ядерных материалах он, конечно, знал: изучал сначала на военной кафедре в МГИМО, затем, более предметно, на курсах ускоренной спецподготовки в Псковской воздушно-десантной дивизии, куда угодил в начале 80-х в самый разгар афганской войны. Тогда на войну он не попал — Бог миловал. Зато пришлось изрядно попотеть на марш бросках, стрельбищах, тренажёрах и борцовских коврах, форсированно, с сотней таких же, как он, переводчиков с арабского и фарси, пройти курс десантной подготовки и совершить полтора десятка прыжков с Ан-2 и Ил-76. Научился стрелять, взрывать и убивать ударом ладони. На всю оставшуюся жизнь запомнил мудрое высказывание вечно пьяного врача медсанчасти: «Лишний удар о землю ещё никому здоровья не прибавлял!» Справедливость последней сентенции Антон постиг на себе: два последних ночных прыжка обернулись для него серьёзной травмой позвоночника. Что-то там сместилось и сплющилось. Потом вроде бы боль отступила. Бурные политические баталии 90-х, Чечня и тяжёлое многолетнее похмелье в развратной Москве и вовсе не располагали к лечению, хотя болезнь всё сильнее напоминала о себе, давила и терзала его кости, отзывалась мучительной бессонницей и болевыми спазмами, особенно в стылое московское межсезонье. Когда совсем опустился на дно и бомжевал, довёл себя почти до инвалидности, и лишь бегство в «Подсолнухи», посты и молитвы, бани и травы отца Досифея вкупе с ежедневными, сначала щадящими, а потом до пота, зарядками поставили его на ноги. Боль не утихала ни на минуту, но он сжился с ней, изучил её повадки, безошибочно угадывал её визиты, в какой-то мере даже был ей благодарен: она, как заноза, не позволяла ему ни на секунду утратить контроль, дисциплинировала и, может быть, служила той крепкой уздой, которой Божий Промысл однажды «взнуздал» его распущенную и разболтанную душу, чтобы… уберечь от худшего.

Антон встал, прошёлся по кабинету, машинально подтянул увесистые гири на напольных часах, сделал пару-тройку растягивающих упражнений и вернулся к чтению справки.

Итак, плутоний-238. «Редкая гадость» — кажется, так называл этот изотоп бомбового 239-го плутония полковник Алифанов, замначальника кафедры военной подготовки МГИМО, отвечавший за курс ОРП (оружие массового поражения). Полковника любили — за доброту и врождённую интеллигентность, качества, которые он сохранил даже в суровой армейской среде советского образца. На занятиях он почти не скрывал ненависти к своему предмету: описывая поражающие факторы ядерного взрыва — обычно это изображалось на реальной карте Западной Европы в виде эпицентра и концентрических кругов разного цвета, — он хмурился, кряхтел, кривил рот, вдруг ни с того ни с сего начинал глупо иронически улыбаться — в общем, вёл себя совершенно неадекватно. Когда руководство кафедры делало ему замечания, он отнекивался туманными намёками на моральные последствия своего участия в семипалатинском взрыве первой советской бомбы. Впрочем, в обычное время никаких таких особых отклонений за ним не водилось.

Из пространных разъяснений, включённых в справку, генерал выделил две характеристики плутониевой «гадости», возможно, объяснявшие повышенный к ней интерес со стороны «неустановленных кругов». Первое — чудовищная токсичность, сравнимая разве что с пресловутым, нашумевшим в начале 2000-х годов полонием-210 (дело об отравлении в Лондоне беглого полковника Литвиненко). Килограмма порошка изотопа при условно-равномерном распылении хватило бы для уничтожения всего человечества, семи миллиардов человек. Второе — разрушительная сила плутония: шесть килограммов этого вещества по мощи были сопоставимы с двумястами тысячами тонн тринитротолуола.

Чего-то в справке не хватало. А-а, понятно… Антон поднял трубку и через коммутатор попросил срочно соединить его с учителем химии местной школы Игорем Николаевичем Острецовым. Мнению этого человека он безоговорочно доверял, ибо за скромной должностью школьного учителя скрывался его старинный друг, доктор математических наук, физик-ядерщик и крупнейший специалист по военно-космическим технологиям.

— Антон, ты что ли? Здорово! Что у вас там приключилось? Меня чуть не силой с урока сорвали: говорят, из штаба, срочно, бегом… — глухой, с хрипотцой голос Острецова звучал чуть иронично, но в нём угадывались и нотки любопытства.

— Всё в порядке, Игорь, ничего у нас, слава Богу, не сгорело. Во всяком случае, пока. Вопросик имеется, ответ на который можешь дать мне только ты, — «умники» наши из центра, думаю, таких вещей просто не знают, ведь в справочниках их не найдёшь. А вопрос такого рода: как по-твоему, какой объём может занимать плутоний-238 — это первое; и второе — в какой «упаковке» и как именно он хранится и перевозится?

— Ну ты даёшь, Антон Ильич! С утра пораньше, и такие задачки ставишь. Ладно, ладно, не сердись, понимаю — неспроста звонишь. Вот что я тебе скажу: в моё время эту «продукцию» хранили в капсулах и цилиндрах-термосах, покрытых особым никелевым составом. Штука довольно плотная, как бы тебе это лучше объяснить? К примеру, шарик плутония-238 — ты ведь о нём спрашиваешь? — величиной с куриное яйцо потянет килограммов на шесть. Перевозка его при правильной упаковке особых трудностей не представляет, радиоактивный фон тоже должен быть в норме. Вот, пожалуй, и всё… Извини, старик, пора к детишкам — веришь, с ними впервые чувствую себя востребованным и куда более полезным, чем когда-то в Академии наук.

— Погоди, Игорь Николаевич, ещё секунду. Можешь мне сказать навскидку, сколько примерно плутония-238 могли хранить на рядовом опытном полигоне в советские времена? Или это глупый вопрос?

— Почему глупый, Антон? Нормальный вопрос. Могу не просто предположить, а сказать достаточно точно. Из соображений безопасности (думаю, с адскими свойствами этой «субстанции» ты уже познакомился) больше одной — двух тонн вещества на складах не держали. Его всего-то тогда на всю страну мы наработали, если мне память не изменяет, тонн двести. Глупцы мы были, чурбаны безмозглые! Думали жить вечно. Такую мину подложили под будущее собственных детей! Прости, Антон, зацепило за живое… Ну, бывай, найдёшь минутку-другую, забегай на огонёк, пропустим по чарке, вспомним молодость. «Дело ясное, что дело тёмное, — подвёл черту генерал, — похоже, Антон Ильич, времени у тебя не просто мало — его совсем нет, или, что ещё хуже, оно, похоже, уже работает против тебя».

Он нажал кнопку вызова дежурного и приказал срочно отыскать Криса.

Тот вошёл через минуту, будто ждал за дверью, хотя на утреннем совещании его не было. Впрочем, Антона это нисколько не удивило: хотя американец не отличался торопливостью и никогда ничему не удивлялся, он обладал феноменальной способностью в нужный момент появляться в нужном месте. Иногда Антону казалось, что, однажды усвоив, приняв умом и сердцем законы духовной жизни, молчаливый Крис в буквальном и строгом их исполнении пошёл дальше иного пустынника. Правда, как и всё прочее в своей личной жизни, эту «работу» американец наглухо закрыл от посторонних глаз. Крис не спешил не потому, что был ленив или равнодушен: за всю свою долгую фронтовую жизнь Антон не встречал более отважного, умелого, инициативного и надёжного воина. Просто Крис не делал лишних движений, как не произносил он и лишних слов; непостижимым и никакими рациональными доводами не объяснимым образом он умудрялся «знать», где ему надлежало быть, когда и что делать. Это знание, по мнению отца Досифея, давно и с интересом следившего за «духовным прогрессом» русского американца, проистекало, похоже, из достигнутой Крисом (благодаря молитве и посту) «тишины ума» — редкой в наши дни способности воспринимать тончайшие импульсы божьих повелений на фоне, по сути, аскетического бесстрастия. Исихазм, или умение человека достигать высших духовных состояний — прямого богообщения, как писал ещё в Средние века один из основателей этого учения Григорий Палама, не являлся уделом одних только монахов-отшельников. Эта заоблачная высота была доступна и избранным мирянам, правда, очень немногим — тем, кому удавалось, следуя точным и строгим указаниям Святых Отцов, выстроить свой «внутренний монастырь». Внешне при этом человек почти не менялся, он мог заниматься любой светской деятельностью на любом уровне общественной иерархии — лишь бы она не шла вразрез с нравственным законом совести. Но внутренне… Внутренне такой человек полностью преображался, обретая недоступные обычным людям способности, энергии и ресурсы. Всецело вверяя себя Богу, исихаст перестаёт тратить силы, время и нервы на заведомо бесцельные и бессмысленные вещи, поглощающие почти весь без остатка жизненный потенциал неверующего и неосознанного человека. Да и как иначе назвать присущие всем нам бесконечные рассудочные терзания и страхи по поводу того, что уже прошло или ещё не наступило, неумение удовлетворяться и жить настоящим, страстное и праздное стремление заглянуть в будущее, которое (ну разве не ясно?!) крепко от нас укрыто. Подобно глупому котёнку, гоняющемуся за солнечным зайчиком, иной высоколобый интеллектуал пытается силами своего довольно-таки куцего разума найти развязку тысячам задач и жизненных ситуаций, разрешить которые нельзя хотя бы уже на том основании, что одной своей стороной каждая из них пребывает в настоящем, а другой — непременно обращена в тёмное и непредсказуемое будущее. Будущее видно только с высоты вечности, только из сферы духа, Царства небесного. Ощущая в себе Бога и всецело пребывая в Нём, смертный и тленный человек может надеяться, что Господь по неизречённой милости своей направит стопы его по безопасному, кратчайшему и полезному для него пути. Но это возможно лишь в том случае, если сам человек открыт Богу, если он ощущает себя смиренной и ничтожно малой частью, клеточкой Тела Христова (как и есть на самом деле!), сознаёт своё пред Ним несовершенство и молитвенно взывает к помощи божьей. Другого выхода нет! Другой путь — это путь глупого и бездарного самомнения, самолюбования и самонадеянности. Дорога в никуда, движение вверх по лестнице, ведущей вниз. Всякий раз, произнося слово «я», человек на шаг отдаляется от Бога — видимо, эту истину раньше и лучше других усвоил, впитал в свою душу молчун Крис. От этой «печки» и началось его восхождение к прозорливости и почти мистической удачливости.

— Выступаем, boss? — как всегда в точку попал Крис.

— Завтра, хотя лучше бы вчера…

— Дюк?

— Он самый.

— Берём всю группу?

— Всю, родимую, плюс две «вертушки» поддержки. Направь «отбойку» Маслову: пусть готовятся, только без самодеятельности.

Антон глазами проводил спину Криса и развернул на столе километровую карту, в центре которой значилось: «Казачий Дюк».

Операция под кодовым названием «Захват» началась.

Побег Егора

Егор очнулся и сразу понял: он в плену. Лежит на земляном полу в каком-то деревянном сарайчике, руки и ноги туго связаны. Сквозь щели между досками пробивается тусклый свет — значит, ещё не ночь.

Сколько он лежит тут без сознания — час, два, пять? Превозмогая боль и головокружение, юноша постарался восстановить в памяти события последних часов. Всё шло гладко, как обычно. Он скрытно обошёл четыре секретных дозора «витязей», расположенных вокруг лагеря наёмников, выслушал краткие донесения дозорных и передал им присланные из деревни воду и еду. Отозвал доблестных братьев Ершовых, заменив их Колькой Рябовым и Сергеем Шмелёвым по кличке Шерлок Холмс — тем пареньком, которого Николай Николаевич Зотов просил подключить к расследованию кражи в мастерских (прощаясь, Серёга успел доверительно сообщить, что «дознание идёт по плану, и уже есть кое-какие соображения»).

Что было потом? Потом знакомой тропой он вышел на опушку леса, где в кустах бузины, увитые диким плющом и лесной малиной с незапамятных времён ржавели три нефтяные цистерны. Времени было — он ещё успел поглядеть на часы — что-то около пяти пополудни. Подходя к цистернам, не заметил ровным счетом ничего подозрительного — ни тени, ни шороха… ничегошеньки! Последнее, что врезалось в память, — резкий толчок в бок, глухой удар, и…кромешная тьма.

«Это ж надо оказаться таким олухом, — с горечью подумал Егор. — А еще «витязем» назвался, другими взялся командовать! Влип на ровном месте, как кур в ощип!.. Ладно, что есть — то есть. Соберись лучше с мыслями, после драки кулаками не машут. Давай по порядку. Первое — молитва. «Отче наш, Иже еси на небесех…». Есть! Второе — верёвки на ногах и руках. Третье — осмотреться»

Избавиться от пут оказалось не так уж сложно. Хотя руки были связаны за спиной, он без особого труда, как учили инструкторы на занятиях по спецподготовке, подтянул ноги к подбородку и рывком продернул их сквозь кольцо рук. Есть! Нашёл торчащий из стены острый гвоздь, и с его помощью растянул тугие узлы бельевой верёвки. Тем же способом освободил ноги. Первая часть задачи выполнена!

Сквозь щель в стене осторожно посмотрел наружу. Взору его предстал лагерь наёмников, только теперь он наблюдал его не в бинокль, а изнутри. Вокруг освещённой бликами вечернего солнца лесной полянки уступом расположились пять брезентовых палаток армейского образца. Одна, ближняя к Егору, размером больше остальных — по-видимому, штабная.

В центре поляны — тлеющий костёр с кучей хвороста. У костра сидят двое — один спиной, другой вполоборота к Егору: первый — в брезентовом плаще с опущенным капюшоном, из-за которого выглядывает мощный затылок с короткой стрижкой, слегка прихваченной сединой; второй — в черном ватнике и лыжной вязаной шапочке, невысокий, худощавый, с бледным, невыразительным, анемичным лицом. Разговаривают тихо, но и то немногое, что достигло ушей Егора, заставило его целиком обратиться в слух.

— Слышь, Философ, что-то Грома с ребятами давно нет.

— Тебе-то что за забота, Шило? Твое дело за костром смотреть да пацана в дровнике стеречь. — Произнеся эти слова, человек в брезентовом плаще обернулся, и Егор разглядел его лицо — загорелое, скуластое, с аккуратно подстриженной окладистой бородкой и широко расставленными серыми глазами. Эти глаза, казалось, глядели прямо на Егора, и он даже вздрогнул и невольно отпрянул от щели в стене — так напугал его этот немигающий, жёсткий взгляд.

— А чего его стеречь-то, полудохлого? Не скоро ещё очухается. Главное, чтобы дома его не хватились. Когда Рыжий его в лесу прикладом огрел, я поначалу решил: всё, кранты пареньку…А он, даром что деревенский, живучим оказался! Да и какая теперь разница? Гром вернётся, допросит со всей строгостью, а там всё одно — в расход. Не с собой же его назад тащить?

Задавшись этим риторическим вопросом, худощавый по кличке Шило смачно сплюнул, зевнул, с хрустом потянулся, лёг на землю и затянул ворчливую тираду про постылую жизнь в лесу, строгие порядки, заведённые Громом, сухой закон на спиртное и баб, чайника-профессора, пропадающего день и ночь под землёй, неисправную рацию, наряды вне очереди, опостылевшие консервы, зануду Андерсена, помыкающего ими всеми, как рабами, и прочая и прочая. Юноша едва дышал. Столько драгоценной информации! Он даже начал шёпотом повторять некоторые факты из монолога Шила, закрепляя в памяти не только упоминаемые им имена и клички, но и самые, казалось бы, незначительные детали, касающиеся быта наёмников: всё могло в дальнейшем пригодиться, всё могло пролить свет на их пребывание в лесу.

— Закрой пасть, Шило, ишь, развякался, сявка! — Бородач тревожно оглянулся по сторонам и подбросил хворосту в костер. — Терпеть не могу вас, блатных: то набычитесь, как звери — слова от вас не дождёшься, а то трещите, как бабы. Тебя что, не предупредили держать рот на замке? И у деревьев могут быть уши. Вот покончим с делами, вернёмся в отряд — будут тебе и бабы, и бабки, и кофе, и водка, хоть залейся. А не заткнешься, гляди, укоротит Гром язык твой бескостный. Иди вон лучше проверь, как там паренёк себя чувствует. Да пошевеливайся — дважды повторять не стану!

Явно напуганный перспективой объяснений с Громом по поводу «языка без костей», Шило нехотя поднялся с земли и вразвалку направился в сторону Егора.

Времени было в обрез. Кое-как обмотав веревками руки и ноги, Егор улегся на пол сарайчика, стараясь точно воспроизвести позу, в которой очнулся.

За дверью послышались шаги. Щелкнул навесной замок, скрипнула щеколда, и прямо перед носом Егора остановились пыльные кирзовые сапоги Шила. Сапоги постояли, потоптались на месте, затем один из них лениво пнул юношу в плечо. Егор благоразумно стерпел — не пикнул и не шелохнулся. В сарае стало темно, и уловку с путами бандит, похоже, не разглядел. Увидел только то, что захотел увидеть. Пленник на месте, без сознания — чего ещё? Минута — другая, и сапоги, развернувшись, пропали из поля зрения Егора. Дверь снова скрипнула, а вот замок…. Щелчка запираемого замка на этот раз почему-то не последовало. Судя по всему, бандиту было лень возиться с тяжелым амбарным засовом, и он решил просто подпереть дверь снаружи. А почему нет? Пленник-то и так никуда не денется!

— Ну что там? — громко спросил бородач.

— Не боись, Философ, на месте он, твой сопляк. Лежит, где уложили, отдыхает и не шевелится.

— Ладно. «Багаж» собрал, как тебе Гром велел?

— Это ты о контейнерах, что ли? Ну, собрал, дальше что? Слушай, дядя, а что там — в этих «банках»? Чего вы все так трясетесь над ними? Часом, не золотишко ли — уж больно тяжелы!

На этот раз бородатый разозлился по-настоящему. Он встал во весь рост и угрожающе двинулся на чересчур любопытного уголовника. Как ни странно, тот — при всей невыгодной для себя разнице в росте и весовой категории — ничуть не испугался, а лишь по-волчьи ощерился, вжал шею в плечи и, слегка сгорбившись, бочком двинулся навстречу противнику. В руке его, успел заметить Егор, блеснуло лезвие невесть откуда взявшегося ножа….

— А ну-ка, брэк, вояки, все по углам! — как выстрел, прозвучал резкий голос из темноты, и на поляну выступил Гром собственной персоной в сопровождении трех до зубов вооруженных наёмников. (Егор узнал его по характерной причёске ежиком и будто высеченному из камня квадратному лицу «идеального солдата» из американского боевика).

— Что за шум, а драки нет? Докладывай, Петрович. Только кратко.

— Да ерунда, Гром, повздорили мы тут маленько с Шилом. По житейским, так сказать, вопросам.

«Странно, — подумалось Егору, — с какой бы стати Философу, ещё секунду назад готовому, кажется, убить Шила, теперь замалчивать истинную причину их ссоры? Не иначе, как и сам он боится попасть под горячую руку Грома, если тот прознает о болтовне Шила. Получается, вся соль в этих самых контейнерах. Хорошо бы разведать, что в них!»

Но сначала надо было как-то выбраться из сарая. С Громом шутки плохи, да и сомнений относительно своей дальнейшей судьбы после откровений Шила у Егора не осталось.

Стараясь действовать бесшумно, он прополз к выходу из сарая и толкнул грубо сколоченную дверь. Закрыта. Осмотрелся. Одна из нижних досок двери показалась ему гнилой, ион, снизу подцепив ее пальцами, что было сил, потянул на себя. Раздался громкий хруст, доска поддалась и неожиданно переломилась надвое. В двери образовалась продолговатая дыра. Егор замер от ужаса. Бросившись к своему наблюдательному пункту, он прильнул к стене: на полянке, слава Богу, никого не было. Ни одного человека. Все разбрелись кто куда, и только из штабной палатки доносились невнятные звуки, похожие то ли на разговор нескольких людей, то ли на сеанс радиосвязи.

«Господи, Иисусе Христе, спаси и помилуй мя!». Егор вернулся назад, и обломком доски сквозь образовавшийся просвет попытался столкнуть тяжёлую суковатую ветку, которой Шило снаружи придавил входную дверь. Раз, другой… не выходит! Доска всё время соскальзывала — не хватало длины рук. Егор стиснул зубы, сколько мог вытянул руку и не глядя толкнул. Ветка соскочила с двери, путь был свободен…

Что дальше? Снова, как и два дня назад на карьере, он стоял перед нелегким выбором. Бежать, бежать, куда глаза глядят! — призывал напуганный до смерти разум. Любой другой на его месте именно так бы и поступил. Что он может — один против десятка вооруженных головорезов?

Но он же «витязь», разведчик, воин! Оплошности и ошибки — с кем их не бывает? Его задача — максимально изучить обстановку, запомнить в лицо всех бандитов, включая и загадочных «профессора» с «Андерсеном». А главное, по возможности отыскать место хранения пресловутых контейнеров с неизвестным, но таким ценным для пришельцев содержимым (ясно, что именно за ними они сюда и явились!). Только после этого он сможет, не краснея, смотреть в лицо своим товарищам…

Семь вздохов и семь выдохов. Решение принято. По-пластунски выскользнув из своего укрытия, Егор нырнул в густой подлесок. Короткими охотничьими перебежками, на носках, чтобы ветки не хрустели, чутко прислушиваясь, он первым делом направился к штабной палатке. «Хорошо, что у них нет собак!» — думал он на ходу. Стало совсем темно — это играло ему на руку. В палатке горел свет, отражаясь расплывчатым пятном на брезентовом пологе. Беседовали трое. Грома он узнал сразу по резкому и грубому голосу. Голоса двух других его собеседников Егор раньше никогда не слышал….

На исходном рубеже

В то время, как Егор выполнял свою боевую задачу в лагере наёмников, в двух километрах к югу от полигона, на опушке берёзовой рощи близилась к завершению подготовительная фаза операции «Захват». Склонившись над картой района, Антон давал последние указания командирам спецназа Армии обороны и добровольцев из Казачьего Дюка.

— Начало операции в семь утра. Внешнее кольцо окружения обеспечивают добровольцы. Особое внимание следует уделить возможным путям отхода противника — дорогам и лесным тропам. Уходить они могут группами или по-одиночке. Вот здесь, здесь и здесь, — Антон карандашом показал отмеченные крестиком места на карте, — находятся стационарные вооруженные посты, каждый в составе двух-трёх человек с автоматическим оружием и собаками. К ним добавим не менее двадцати мобильных групп, их цель — свободное патрулирование и прочёсывание местности; лучше всего, чтобы люди в этих группах походили на беженцев или местных крестьян. Задача: всех чужих без разбора задерживать и препровождать в Казачий Дюк до выяснения обстоятельств. Всё ясно

— Документы проверять на месте? — уточнил Мальцев. (По случаю «войсковой операции» бравый старшина нарядился в новенькую, с иголочки военную форму и разместил на груди весь свой «боевой иконостас» — ордена и орденские планки)

— Не просто проверять, но — с извинениями, конечно, — временно изымать. Дальше, как я уже сказал, переправлять задержанных в сельский штаб Армии обороны. Повторяю для всех ещё раз: с сегодняшнего дня и вплоть до снятия «карантина» из района полигона без нашего ведома не должна выскользнуть ни одна живая душа. Ни одна! Прозеваем хотя бы одного нужного нам человека — сорвем всю операцию! Внешнее кольцо окружения, в этом смысле имеет исключительное значение. Бандитов на полигоне не так уж много — по нашим сведениям, десять-двенадцать человек. Постараемся накрыть всех сразу, одним махом. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. От проколов в нашей работе никто, к сожалению, не застрахован. Вот эти-то возможные проколы и надо залатать с помощью внешнего кольца.

Теперь к группе захвата…. Коля, — Антон повернулся к сухощавому загорелому офицеру с капитанскими знаками отличия, сидевшему тут же, за общим столом, — задача перед твоими орлами стоит такая: к шести сорока скрытно выйти на исходный рубеж, без звука снять охрану, и с ходу атаковать лагерь.

Осложняющих момента два. Во-первых, мы должны действовать предельно аккуратно. Среди наших «подопечных» есть несколько гражданских лиц, представляющих, так сказать, повышенный интерес для Центра — их надлежит взять живьём. Любой ценой, но живьём. Во-вторых, твои бойцы должны учитывать — на полигоне хранится «товар», из-за которого, собственно говоря, завертелся весь сыр-бор. «Товар» может выглядеть по$разному, но скорее всего, это несколько ёмкостей, небольших цилиндров, канистр или что-то вроде этого. Очень тяжелых. Обращаться с ними надлежит нежнейшим образом — как с любимой девушкой. Боже упаси помять или нарушить их герметичность! Внутри — самая что ни на есть ядовитая зараза.

— А что там? — оживился Устиныч.

— Прости, но сказать пока не могу. Военная тайна. Придёт время — узнаете.

— Информации о противнике маловато, Антон Ильич, — посетовал Коля, он же командир взвода спецназа Армии обороны Макеев Николай Петрович, — работать придётся, считай, вслепую. Вооружение, система охраны… утренний туман опять же.

Знаю, всё знаю, Петрович, а что прикажешь делать? Насчет информации — тут я с тобой согласен, но не вполне. Знаем мы, в общем-то, не так уж и мало. «Витязи» изрядно потрудились — план лагеря на столе перед вами, почти все бандиты сфотографированы. Согласно данным внешнего наблюдения, среди наших «подшефных» профессиональных военных — от силы шесть-семь человек. Для твоих ребят это семечки — руками задавят. Остальные — уголовники и гражданские. Тут всё решит фактор внезапности. Ну и, разумеется, надо постараться максимально тихо убрать посты внешней охраны. Мы с Крисом и связистами остаемся здесь… (Антон увидел недоуменный и протестующий взгляд американца, но только досадливо отмахнулся). Повторяю, штабная группа координирует ход операции отсюда. Толчею в лесу создавать ни к чему (это опять Крису). Руководители отрядов внешнего оцепления обо всех заслуживающих внимания фактах по рации докладывают Устинычу, командир штурмовой группы держит связь непосредственно со мной. «Вертушка» в резерве: от неё в лесу всё равно толку мало. Вопросы…

— Антон Ильич, — вмешался в разговор радист — простите, что прерываю, но только что получена радиограмма: в Казачий Дюк с задания не вернулся один из командиров «витязей» Егор Чеботарёв. Дозорные в лесу сообщили, что очередной обход постов Егор провел вовремя и в обычном режиме. Тем не менее парень в селе до сих пор не объявился, и о нём ничего не известно уже более трёх часов. Не исключено, что он захвачен в плен и удерживается в лагере бандитов.

— Вот вам, господа, и третий осложняющий момент. Егор — это тот самый паренек, что первым обнаружил наемников на полигоне. Я его ещё тогда приметил. Толковый. Вот ведь незадача! Крис, пляши! Ты все-таки отправляешься в лес с передовой группой. Позаботься о парне — лишь бы он был ещё жив. Фотографию получишь у Устиныча. Эх, мне бы с вами махнуть, да вот только рука проклятая — никак заживать не хочет! Всё! Баста! Если других вопросов нет, за работу…

В сопровождении повеселевшего Криса и вечно задумчивого Макеева Антон вышел из штабной палатки. Вечерело. Солнце не спеша заходило за кромку голубого леса, в распадках и овражках начал собираться августовский туман. Лес затихал, готовясь ко сну. Ночная свежесть насыщалась пряными запахами опавшей листвы, грибов, ягод и чего-то еще неопределимого, что всегда по осени рождает непередаваемое очарование русского леса.

Прошлись по палаточному городку. Вот бойцы Макеева готовят к бою оружие. Из медпункта доносится звон склянок и шум передвигаемых ящиков с оборудованием для мобильной операционной. От полевой кухни во все стороны разносятся дразнящие ароматы ужина — гречневой каши с тушёнкой. Вертолётчики, как обычно, колдуют над своей «техникой». В походном храме — палатке с переносным алтарем — отец Досифей исповедует молодых солдат.

Дивизионный священник, конечно, уже в курсе предстоящей операции. Он и готовится к ней соответствующим образом — читает молебен о даровании победы над врагом. Служба накануне боя — особая, ни с какой другой несравнимая. Кто из нас не страдал от неспособности молиться, не испытывал сухости и охлаждения, проистекающих, как правило, от рассеяния мыслей и слабости веры? Известная устойчивость, повторяемость бытия внушает нам ложную уверенность в будущем. И мы начинаем то моделировать страхи, бездумно возлагая на себя бремена грядущих бедствий, то самонадеянно планировать завтрашний день, месяц, год, забывая о том простом и каждому разумному человеку известном факте, что на самом деле никто не знает, что произойдёт хотя бы через секунду.

Реальная угроза жизни, как губкой, стирает суетные мысли и развеивает ментальные иллюзии. В непосредственной близости от черты, разделяющей жизнь и смерть, человек невольно сосредотачивается и как бы отцентровывается: все мысли, чувства и воля его сходятся в одну точку истины, в одну реальность, не покидающую его никогда и ни при каких обстоятельствах, — в душу. Душа же человеческая по природе христианка. В решающие мгновенья жизни даже самое упрямое неверие в бытие Божие рассыпается в прах. И тогда под бомбами, на дне окопа, глядя смерти в лицо, солдат вдруг от всего сердца восклицает: «Господи, спаси меня!».

Совместная молитва перед боем не гарантировала и не могла гарантировать выживание. Пути Господни неисповедимы, и в конечном счете, важно не то, когда Всевышний Судия благоволит призвать ту или иную душу, а то, какой она, данная душа, предстанет Ему в этот «внезапный» для каждого смертного момент. Покаянием и молитвой верующий воин готовится не к смерти, а к жизни, ибо всецело уповает на обещание Спасителя: Я даю им жизнь вечную, не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки Моей» (Ин. 10:28).

В то же время общая молитва в православном воинстве это не только церковный ритуал. Ветераны Армии обороны отлично знали (и учили молодых), что молитвенное правило, как ничто иное, наполняет тело силой (Дух подкрепляет нас в немощах наших (Рим, 8, 26), очищает сердце от страха и сомнений, изматывающих душу бойца и нередко предопределяющих его поражение еще до начала самого боя, сообщает ему неизъяснимое «знание пути» — мгновенных действий и решений, наилучшим образом защищающих его в схватке с врагом. Бесстрашие православных воинов никогда не имело ничего общего ни с самурайским презрением к смерти — следствием ежедневных психопатических самовнушений, ни с наркотическим безрассудством варягов, ни со слепым упованием на райские кущи у мусульманских фанатиков. Это бесстрашие для верующих во Христа имело и всегда будет иметь своим основанием неусыпную заботу о чистоте души и упование на человеколюбие и милосердие Спасителя, пришедшего в мир не праведных, но грешных ради.

Антон шёл по городку и думал… Нет, не о завтрашнем бое! О странных поворотах своей судьбы, ведомой Промыслом, который во благо перевернул, перелопатил, переиначил всю его жизнь и, наконец, закинул его сюда, в эти окраинные и безлюдные места, чтобы в очередной раз испытать его свободу и его веру в Бога и людей. Как ни странно, от этих мыслей на душе стало покойно и радостно. Наверное, от ощущения нужности и полезности своего бытия не себе одному, а множеству близких и далеких, знакомых и незнакомых, молодых и старых людей. Как здорово всё-таки, что он угоден Господу, что Тот, кто есть «всё во всём» не допустил его вполне заслуженной погибели в сточной канаве своих же грехов и заблуждений, а поднял, призвал и поставил на путь служения!

— Let's have a pray, boss, — потянул его за рукав Крис, напоминая о молебне. День завершался. Впереди — вечерняя служба, ужин и короткий сон перед схваткой. Что день грядущий им готовит?…

Операция «Захват» –27 октября 2022 года

—Wakeup,boss! Очнись! Егор вернулся!

Голос американца шёл откуда-то издалека, словно доносился из глубокой шахты. Голос был полон тревоги, и Антон вроде бы уже начал соображать, что ночь миновала и пора вставать, но ватные объятия утренней неги не желали отпускать своей законной добычи, а тело, пренебрегая сигналами насильственно разбуженного мозга, свинцовой массой вжималось в землю как в пуховую перину. Впрочем, всё хорошее когда-нибудь кончается…

— Сколько сейчас?

— Три сорок утра.

— Кто вернулся, откуда?

— Да проснись ты, shertyaka! — Крис уже смекнул, что американизмы на Антона действуют слабо, и прибег к проверенному русскому крепкому слову. — Егор вернулся, ну, тот самый парень, помнишь? Да проснись ты наконец! «Витязь» из Дюка — тот, что вчера исчез. Вернулся он, вырвался из лап бандитов. Пришёл в деревню, а оттуда — прямиком к нам. С кучей важной информации. Требует тебя — лично и срочно. Говорит — ждать нельзя. До подъёма, правда, ещё далеко, но я решил, а вдруг у парня действительно что-то важное. Ну как, продрал наконец глаза? Звать его?

— Ладно, Крис, будет тебе ёрничать, покемарить уж нельзя генералу минутку-другую. Зови, конечно, этого Егора. А заодно пригласи ко мне сюда майора Громова из первого отдела.

Крис отправился выполнять поручение, а Антон скатал рулоном спальник, служивший ему подстилкой, и (удобно всё-таки спать одетым!) выглянул из палатки. Холодный утренний туман живо напомнил травмированной спине и костям о капризном нраве своей госпожи — северной русской осени. Не помогли ни стёганая десантная куртка, ни махровый свитер, подаренный матерью на сорокалетие. Холод царапал и щипал лицо, бесцеремонно лез под одежду, словно норовил сказать: рано ты, брат, вылез из тепла палатки, ночь ещё не прошла, марш назад! И Антону вдруг страстно захотелось закурить — как будто дым сигареты мог защитить его от промозглого утра.

— Товарищ генерал, разрешите обратиться? — из тумана вынырнули две фигуры. При ближайшем рассмотрении — Крис с Егором.

— Валяйте, обращайтесь!

— Егор Чеботарёв. Прибыл из Казачьего Дюка по приказу товарища Мальцева. Для доклада. — Юноша отдал честь и вытянулся по стойке смирно.

— Вольно, Егор Чеботарёв. Сделаем так, друзья, — возьмём на абордаж штабную палатку и, пока все спят, попьём горячего чайку и выслушаем твой доклад. Заодно и обсудим его.

— Товарищ генерал, я должен сначала кое-что сообщить вам с глазу на глаз.

— Это ещё что за конспирация! От Криса у меня секретов нет. Так что давай, выкладывай, что там у тебя, не стесняйся.

— Это по поводу бандитов в лесу… — Егор кратко поведал о своих мытарствах в лагере наёмников, пленении и последующем побеге. Затем, уже более подробно, — о подслушанном разговоре Грома с двумя неустановленными собеседниками (Егор был уверен, что ими и были те самые неуловимые Профессор и Андерсен). В частности, в этой беседе Гром упомянул о некоем «источнике» в штабе Армии обороны, от которого, по его словам, за последние три года поступило немало «весьма ценной информации». Ни фамилии, ни каких-либо явных примет «источника» в разговоре не упоминалось, во всяком случае, Егор ничего такого не слышал, но похоже, что речь шла не о рядовом сотруднике.

— Это что ж получается, товарищ генерал, они с самого начала знали, что за ними следят?

— Выходит, что так. Но ты погоди, погоди, парень, не гони лошадей, дай-ка сначала сообразить, что к чему. То, что ты узнал, не просто важно — я бы сказал, это архиважно. Но всё равно айда в штаб — а то зябко тут, да и утро скоро, а оно, брат, мудренее вечера.

В штабной палатке Егор ещё раз, но теперь более обстоятельно, изложил факты и наблюдения, добытые им в лагере наёмников. Антон с Крисом делали пометки в блокнотах, уточняли расположение дозоров и огневых точек бандитов. Упомянул Егор и о пресловутых «банках», из-за которых сначала чуть не подрались, а затем едва не поплатились головами Шило с бородачом…

— Каким таким бородачом? — живо заинтересовался Антон. — Этим?

— Он самый, товарищ генерал, — подтвердил юноша, увидев фото Сократа. — Он у Грома что-то вроде правой руки.

— Ну а «банки» эти, часом, не попались тебе на глаза?

— Сами «банки» я не видел, а вот место, где они хранятся, кажется, да. — Егор подтянул к себе нарисованный от руки план лагеря бандитов, на секунду задумался, а затем уверенно, в правом верхнем углу вывел кружок. — Это тут. Сразу за палаткой Грома. Там замаскированный вход в старый дот… или в подземное укрытие.

Я ещё подумал: дот старый, затхлый, а дверь у него новая, стальная. То есть не совсем, чтобы новая, — вырезана автогеном из куска металла. (Вот, кстати, для чего они, Антон Ильич, инструмент и электроды из мастерских стащили!) И ещё: около этой двери круглые сутки стоит охрана. Рацию, и ту никто так строго не охраняет. А тут — сразу и дверь, и охранник с автоматом. С чего бы? Кстати, товарищ генерал, они всё время упоминали о каком-то «багаже».

— Что именно говорили?

— Ну, что, дескать, надо его доставить по назначению. Все семь «мест».

— Так и сказали: «семь мест»?

— Я хорошо расслышал. Ещё удивился: кругом лес, при чём здесь багаж?

— Но в цифре семь ты уверен? Ничего не перепутал?

— Точно семь. Я ещё подумал: везучее число.

— Молодец, «витязь»! От имени командования Армии обороны объявляю тебе благодарность — за храбрость, смекалку и наблюдательность! Ну а теперь признайся, только честно: страшно было?

— Было немного, но только вначале, товарищ генерал. А потом помолился, подумал, сообразил, что делать, — и даже интересно стало.

— Куда уж интереснее!.. По краешку ты, брат, прошёл, по самому лезвию ножа. И что молился в трудную минуту, тоже молодец! Я всегда молюсь — и когда мне плохо, и когда хорошо. И Крис тоже, и другие. Это здорово, если рядом с тобой друзья. А когда нет никого — вот хотя бы как приключилось с тобой? Что тогда? Если по-настоящему верить, ты уже не один. И никогда не останешься один. Господь всегда в твоём сердце, и всегда к Нему можно припасть, испросить совета, помощи, защиты. И, что самое главное, — получить искомое! Помнишь в Евангелии: просите и получите, стучите и отворят вам?..

— Разрешите войти? — раздался сиплый голос из-за полога палатки.

— Входите.

В палатку, пригнувшись, вошёл немолодой, лысоватый, полный человек лет пятидесяти, с заспанным, явно недовольным лицом.

— Майор Громов, начальник первого отдела, прибыл по вашему приказанию.

— Проходите, Савелий Маркович, располагайтесь, и, пожалуйста, без лишних церемоний. Перейдём прямо к делу. Необходимо оперативно направить в Центр и продублировать в «Подсолнухи» шифровку следующего содержания: «Ввиду важных обстоятельств, открывшихся на месте, начало операции «Захват» переношу с семи на пять часов утра сегодняшнего дня. Общий план боевых действий и сопутствующих мероприятий, согласованный ранее, оставляю в силе». Дата, подпись. Записали? Всё понятно? Исполняйте!

— Но как же так, Антон Ильич, как же так? Ведь готовились-то к семи. Люди спят ещё. Командиры не в курсе… — Майор явно занервничал. Закрыв блокнот для черновиков, он не спешил уходить: в растерянности топтался на месте, вытирал испарину со лба и как-то странно, просительно заглядывал в глаза Антону.

— Не беспокойтесь, Савелий Маркович. Так надо! Люди у нас опытные, и не такое повидали на своём веку. Объявим побудку, и глазом моргнуть не успеете — все, как один, в строю стоять будут. Вы ступайте, майор, делайте свою работу, а нашу работу оставьте, пожалуйста, нам. Да, и вот ещё что. С подтверждением об отправке телеграммы придёте доложить лично — я вам кое-что ещё надиктую.

Майор отправился восвояси. Антон посмотрел на Криса. Тот утвердительно кивнул, брезгливо поджав губы. Вызвали ординарца, и, как ни упирался Егор, тот препроводил его в медпункт на «дежурный осмотр». В сопроводительной записке, тайно переданной начальнику медпункта Вере Леонидовне, предписывалось обеспечить командиру отряда «витязей» Егору Чеботарёву «полноценный отдых» (на словах, через ординарца Антон уточнил: «Таблетку снотворного и сон до упора»).

— Крис, слушай сюда! — взволнованно сказал Антон, дождавшись, когда они остались одни. — Сейчас, может быть, не время, да и говорить мне об этом неприятно, но откладывать нельзя: реакция Громова на решение перенести начало операции мне что-то сильно не по душе. Дай Бог, чтобы я в нём ошибся. Вижу, и ты схожего мнения. Что-то с ним неладно. Займись этим немедленно. Проверь, имеет ли наш майор прямой доступ к передатчику?.. Насколько я помню, согласно инструкции — не должен иметь. В эфир выходит только дежурный радист. Сделаем так: пригласи к себе радиста и под страхом смерти прикажи ему, прикажи от моего имени, ни на шаг, ни на секунду, ни при каких обстоятельствах не отходить от полевой рации вплоть до момента окончания операции. И никому ни слова. Это приказ! И ещё — переговори, только осторожненько, с глазу на глаз, с контрразведкой: с сего дня пусть они негласно присмотрят за майором. Интересует всё: его прошлое, связи, передвижение, контакты. Докладывать мне лично.

—Are you sure, Anton?

— Да, я уверен, Крис. Не утверждаю, не могу утверждать, что Громов — предатель, но в свете полученной сегодня информации, с учётом наших с тобой — помнишь? — синхронных наблюдений и давних сомнений я просто обязан сделать всё, что в моих силах, чтобы пресечь канал возможной утечки информации. Не мне тебе объяснять, сколько мы уже потеряли и сколько ещё потеряем времени, сил, жизней наших товарищей, если не выявим «крота» в своих собственных рядах!

По команде Антона палаточный городок Армии обороны ожил, зашевелился, затопал сапогами, заговорил командирскими голосами. Заспанные повара на скорую руку готовили горячую еду — как говорится, то ли ранний завтрак, то ли поздний ужин. Удивлённые командиры подразделений собрались в уже знакомой штабной палатке, теряясь в догадках.

«Товарищи, — сказал Антон, дождавшись тишины, — наши планы круто изменились. Выступаем (он посмотрел на часы) через сорок минут. Время атаки — пять ноль-ноль. Казачий Дюк уже оповещён. Диспозиция и основные задачи, поставленные перед каждым из вас, остаются прежними. Несколько новых вводных для штурмовой группы и разведчиков.

Первое: в лагере противника — план перед вашими глазами — находится объект под условным названием «старый дот». Это здесь. Всем видно? Хорошо. Отныне это наша главная цель. Задача — с ходу прорваться к объекту и взять его под надёжную защиту. Имейте в виду: для противника это тоже объект номер один, и он может и, скорее всего, попытается либо вывезти содержимое дота, либо, на худой конец, уничтожить его. Ни то, ни другое мы допустить не имеем права. Любой ценой. Повторяю, любой!

И ещё: ранее поставленная задача по обнаружению и аресту гражданских лиц, находящихся в лагере бандитов, остаётся в силе. Уточнение: один из них предварительно установлен. Это иностранец, для нас он представляет особый интерес. На этом всё!

Если вопросов больше нет, через двадцать минут выступаем.

…Лес встретил штурмовую группу утренней свежестью, густым туманом и напряжённой предрассветной тишиной. Антон шёл в передовой группе (не удержался-таки, не усидел в штабе!), как всегда, в связке с Крисом, метрах в ста от разведчиков, задачей которых было «по-тихому» снять посты внешней охраны. «Грамотно идут, — невольно позавидовал навыкам своих бойцов генерал, — ни веточки под ногами не хрустнет. Орлы!».

На часах пять ноль-ноль. Огибая лагерь наёмников с юга, они вышли к разрушенной столовой, где Егор два дня назад инспектировал братьев Ершовых. «Тс-с-с…» — раздалось из кустов, и Антон сквозь клочья тумана у поваленной берёзы разглядел двух сержантов из штурмового отряда. Один склонился над телом человека кавказской наружности, в горле которого торчала ручка десантного ножа, другой знаком предупреждал — не спешите, ещё рано! Через секунду оба растворились в бетонно-арматурных джунглях полигона.

Справа по курсу раздались глухие хлопки. «Началось! Бьют из автоматов с глушителем — значит, всё в порядке, значит, бьют наши, значит, им всё-таки удалось застать противника врасплох!» — обрадовался Антон. И прибавил шагу. Через минуту-другую ответно застрекотали автоматы бандитов. Антон и Крис, что было сил, рванули вперёд. Вот они, первые палатки! Слева от американца мелькнула чья-то тень. Ударил выстрел. Пуля пролетела мимо, срезав ветку над головой американца. Нагнувшись, Крис всем телом выбросился вперёд и ударом головы в живот сбил с ног вероломного врага. Им оказался невзрачный человечек в куртке и спортивной шапке. «Сдаюсь, сдаюсь, — хрипел он, превозмогая боль, — не убивайт. Я есть подданный Швеции!» Не обращая внимания на завывания, Крис деловито перевернул задержанного на живот, заломил ему руки и крепко связал. Обернулся к Антону — тот тоже не терял время: прикрывал другу спину и одновременно вслушивался в звуки боя, стараясь разобраться, что к чему.

— Прими этого задохлика и, смотри, глаз с него не спускай!» — рявкнул Антон подоспевшему на выстрелы сержанту из группы оцепления и, не дожидаясь ответа, бросился вслед за Крисом. На бегу про себя отметил: стрельба вроде бы пошла на убыль.

Вот и первые палатки. За ними — дровяной сарайчик и поляна, столь красочно описанная Егором. Впечатление такое, будто здесь только что прошёл ураган. Изрешеченные пулями полотнища палаток разбросаны как попало, возле одной — два трупа в камуфляжной форме, на кострище — ещё один в дымящемся ватнике. Если верить описанию Егора, это, похоже, тот самый Шило. Дальше, дальше, вперёд! Вот и штаб наёмников. Как ни странно, он почти не пострадал. Перед входом, привалившись к сосне, стонет разведчик с окровавленной ногой, возле него с йодом и бинтами хлопочет санитарка. «Они там, внутри, — хрипит раненый, — там этот, Гром, и другие. Остальных ловят по лесу. Вроде никто не ушёл…».

— Крис, двигай в лес. Отыщи мне Макеева. Передай ему — Андерсена, похоже, взяли. Теперь главное — не упустить второго, как его, бишь? — Профессора. Пусть осмотрят каждый закуток, каждый кустик, каждую норку. И ещё раз предупреди внешнее кольцо — никто не должен проскочить за границы оцепления. Слышишь? Никто!»

Впервые за утро они разделились. Крис растворился в лесу, Антона же сейчас больше всего волновала судьба боевого плутония. Завернув за штабную палатку, он сразу увидел «объект». Действительно старый дот. Самодельная железная дверь открыта нараспашку. Возле двери — боец. Вытянувшись стрункой, докладывает: «Товарищ генерал, объект номер один принят под охрану. Попыток подрыва не было. Контратака отбита силами штурмовой группы. Потери с нашей стороны — три человека: один убит, двое тяжело ранены. Доложил рядовой Степанов».

— Что это у тебя? — спросил Антон, указывая на окровавленный рукав солдата.

— Так, пустяки, товарищ генерал. Сквозная. До свадьбы заживёт!

— И сколько же тебе лет, жених?

— Двадцать один, товарищ генерал.

— Родом откуда?

— Псковский, из Пустошки я.

— Хорошо. Внутри кто-нибудь есть?

— Никого. И ничего. Только цилиндры. Тяжеленные!

— Сколько их всего?

— Шесть штук.

— Шесть, ты не ошибся?

— Точно — шесть, сам пересчитывал.

— Пойдём глянем.

В тёмном, сыром и абсолютно пустом подвале дота, напротив узкой щели, служившей когда-то бойницей, выстроились в ряд шесть (сомнений теперь не оставалось) одинаковых серебристых цилиндров, похожих на пузатые туристические термоса из нержавейки. Если здесь когда-то и был седьмой цилиндр (седьмое «место» в лексиконе наёмников), то в данный момент он отсутствовал.

Генерал попробовал на вес один из контейнеров — действительно увесистый, тянет килограмм на двадцать, не меньше. Такой в кармане не унесёшь. Ну что же, было здесь «седьмое место» или не было его — разбираться теперь ему, Антону Савину. И разбираться досконально, до кишок, до полной и окончательной ясности, так, чтобы убедиться самому и ещё суметь убедить Центр.

Между тем звуки выстрелов окончательно стихли, и на поляну потихоньку начали стягиваться разгорячённые бойцы. Вскоре вернулся и Крис, подталкивая перед собой — кого б вы думали? — нашего старого знакомого Сократа. Правда, на этот раз бородач и не думал «валять Ваньку», как год назад в осеннем лесу под Клином. Поник, поблек наш Философ, потерял лицо, как говорят китайцы. Издалека признав Антона, он совсем скис и обмяк, и Крису пришлось чуть не волоком тащить его последние метры. Одним словом, Сократ, проходивший у бандитов под кличкой Философ (бывают же такие совпадения!), пребывал на грани нервного срыва. Пропустить такой благоприятный момент для допроса с ходу было бы, понятно, непростительной глупостью.

Крис уловил коварный замысел Антона с лёту, стоило только тому глазами указать на пленного, два мёртвых тела у палатки и при этом лукаво подмигнуть.

— Что с этими, кто их? — спросил он генерала, указывая на трупы и разворачивая Сократа таким образом, чтобы тот мог вдоволь налюбоваться на своих бывших подельников.

— Не признавались, гады. Пришлось пустить в расход.

— А этого куда?

— Смотря по тому, как вести себя будет, а пока — на допрос.

— Давай, шевелись, bastard! Чего застыл? Move your ass! What the hell are you waiting for? — заорал что есть силы Крис и втолкнул полумёртвого от страха Сократа в пропитанный порохом (тому показалось, что ещё и кровью) бывший штаб наёмников. Следом вошёл Антон. В палатке за столом сидел капитан Макеев с обычным своим угрюмым видом и закатанными по локоть рукавами. В углу очень кстати стонал тяжелораненый, без сознания Гром и лежал (санитары ещё не подоспели) ещё один убитый бандит. Обстановка для психологического допроса — нарочно не придумаешь.

— Фамилия, имя, отчество? — тихо спросил Антон.

— Я всё скажу, не сомневайтесь! Я никого не убивал! Я всё скажу!

— Итак?

— Ерёмин Александр Митрофанович, 1981 года рождения, русский, женат, проживаю…

— До биографии твоей, господин Ерёмин, мы, Бог даст, ещё доберёмся. Это в случае, конечно, полной искренности и готовности сотрудничать с Армией обороны. Ты ведь и сам знаешь, сколько за тобой водится разных грешков, не так ли?

— Спрашивайте, я всё скажу!

— Где Профессор? Его нет ни среди убитых, ни среди пленных. Скольких мы насчитали тех и других, товарищ Макеев, а? Одиннадцать? А сколько всего было людей в лагере? Ну, Ерёмин?

— Двенадцать, гражданин начальник, ровно двенадцать! Семь военных, включая меня (хотя я не военный, верьте мне, и я ещё докажу это!), трое бывших зэков и два гражданских — Профессор, как вы верно изволили выразиться, и иностранец по фамилии — а может, прозвищу? — Андерсен, но откуда он, этот иностранец, я ей-богу не знаю.

— Ладно, Бога и Андерсена пока оставим в покое. Сейчас меня интересует Профессор. Что тебе о нём известно?

— Честно? Почти ничего. Гром нам категорически запретил общаться с гражданскими. Даже говорить с ними. Этот Профессор (так его звали за глаза ребята, но он, насколько я знаю, не возражал) с утра до ночи копался под землёй. Чего уж он там искал, неизвестно, только однажды ночью они с Громом вывезли на тачках и поместили в старый дот — я покажу, где это, — какие-то контейнеры серого цвета.

— Сколько их было?

— Вообще-то никто из нас их в натуре не видел, точнее, не должен был видеть. Таскали они эти штуки впотьмах, пыхтели, как негры на плантациях. В жизни бы не поверил, что Гром, который палец о палец бесплатно не ударит, способен так упираться. Потом, как они, значит, перетаскали эти контейнеры в дот, на другое утро замуровали вход железной дверью и поставили часового. Но я-то всё видел! Я в ту ночь дежурил по лагерю. У меня на глазах всё и происходило.

— Так сколько?

— Семь было контейнеров, ровно семь, господин генерал.

— Когда и куда потом делся Профессор?

— А вы меня не расстреляете?

— Будешь говорить правду, останешься жив. Слово офицера.

— Буду, господин начальник, обязательно буду. Какой мне смысл врать! Сегодня ночью ушёл Профессор. Провожал его Гром. Я их видел издалека, со спины. Больше, вот те крест, ничего не знаю. Куда, зачем он ушёл? Ничего не знаю.

Собственно говоря, Антон выяснил почти всё. Всё, что хотел. Ситуация предельно осложнилась. Несмотря на удачную и почти бескровную операцию, в самой главной для них задаче — захвате контейнеров с боевым плутонием — образовалась огромная дыра. Исчез, и притом в неизвестном направлении, целый контейнер радиоактивной «дряни», способной уничтожить миллионы людей. Надо действовать, и действовать надо безотлагательно!

— Этого — в Казачий Дюк, под строгий присмотр, — приказал Антон капитану Макееву, краем глаза отметив несказанное облегчение на лице Сократа, — пусть живёт, пока не врёт. Всем командирам — срочно собраться у меня».

Сократа увели. На носилках вынесли и Грома, который своими жалкими стонами так успешно играл свою роль — деморализовывал и без того не храброго десятка Сократа. Офицеры остались в одиночестве.

— Что ж, товарищи мои дорогие, думаю, картина всем предельно ясна. С этого момента и до того счастливого часа, когда отыщется пропавший седьмой контейнер, мы с вами живём в режиме чрезвычайного положения. Наша последняя, но, признаюсь, весьма слабая надежда — внешний контур оцепления. Если Профессор задержан, мы с вами можем дальше спать спокойно. Если нет?.. Но не будем пока о грустном. Сложность ситуации ещё и в том, что никто из здесь присутствующих (Антон сделал паузу и обвёл глазами своих товарищей) не вправе разглашать то, чему мы стали свидетелями. Никому! Даже жене! Даже папе с мамой! Соответственно, нам будет очень трудно объяснять подчинённым, почему они должны, не смыкая глаз, искать этот треклятый цилиндр.

Часа через два, когда были получены отчёты от всех постов и групп внешнего оцепления, худшие опасения Антона, увы, начали сбываться. Каким-то непостижимым образом Профессору удалось-таки просочиться сквозь плотный и, казалось бы, непроходимый заслон. Единственная зацепка, оставшаяся в их распоряжении, — упоминание о некоем священнике, проехавшем на телеге с бидоном молока мимо Казачьего Дюка. Дело было ближе к полуночи, и назвавшийся отцом Евсевием батюшка охотно объяснил дозорным, что едет из соседнего села Анисьино с последней дойки и спешит в Забелье, что в трёх верстах от Дюка, чтобы успеть доставить молоко для больной внучки. Бидон на всякий случай открыли — действительно молоко. Батюшку отпустили восвояси, сделав лишь отметку в журнале.

Антон теперь почти не сомневался — это был он, Профессор собственной персоной! Во всей, так сказать, красе! Перепроверить, конечно, стоило, но можно биться об заклад — ни про какого отца Евсевия в Забелье никто и слыхом не слыхивал, и всё это липа, изобретательно, даже талантливо состряпанная Профессором, чтобы эвакуировать хотя бы один контейнер из опасной зоны. Каков, однако, артист! И надо же — ушёл, ловкач, не чистым полем (там его наверняка бы тормознули), а напрямки — через Казачий Дюк! Контейнер, вероятнее всего, был спрятан на дне бидона с молоком. Смело, ничего не скажешь!

Оставалась, правда, ещё одна неясность — она же, возможно, и надежда. Это тот самый пресловутый Крот в штабе Антона, сообщивший Грому и Профессору о подготовке операции «Захват». Через него, если постараться, можно вытянуть весь клубок. Дело за малым — вычислить и взять с поличным «засланного казачка», заставить его работать на себя. Впрочем, всему своё время. Пока же, увы, приходилось констатировать: «источник» Грома сделал своё чёрное дело. Слава Богу, что удалось застать-таки бандитов врасплох: не ожидали они атаки раньше срока, А не то не избежать бы тяжёлых потерь. Эх, дела! Оправдывайся теперь перед Центром!

Генерал устало присел на поваленное дерево. Рядом пристроился Крис. Оба молчали, думая, вероятно, об одном и том же. Каждый, исходя из опыта прожитой жизни, сознавал: одна операция кончилась — другая здесь же и началась. Каждый проигрывал в уме варианты дальнейших действий, готовясь в дружеском споре предложить лучший, то есть кратчайший путь к истине. Каждый сознавал свою личную ответственность перед лицом той угрозы, которая внезапно нависла над всеми ними в виде этого пропавшего контейнера. Над их общиной. Над тысячами и тысячами неизвестных им людей, перемалываемых жерновами Исхода в эти «последние дни».

Игра не кончилась. Она только начиналась. И будет эта игра очень даже непростой — скорее всего, намного сложнее и опаснее, чем все их теперешние предположения. Но они были не просто солдатами. Они были православными воинами, и как таковые в любой, самой отчаянной, самой, казалось бы, безнадёжной ситуации они вправе молитвенно уповать на то, что все испытания даны им неслучайно, а ниспосланы свыше — по воле Божьей или по Его попущению. И не бывает испытания, превышающего силы испытуемого. Не их дело оспаривать пути Божьи. А дело их — каждый день, каждую секунду прожитой жизни исполнять волю Того, кто однажды раз и навсегда призвал их идти за Собой, вернул в воинский строй и обязал к священному служению.

Занимался восход. Напуганное ночным боем лесное «население» понемногу приходило в себя, возвещая об этом соответствующими писками и свистами. Не обращая больше внимания на возмутителей тишины — неугомонных человеков, оно приступило к своим повседневным поискам хлеба насущного. Скоро, очень скоро последние следы операции «Захват» будут стёрты и поглощены ненасытным лесом.

«Так вот где, оказывается, закончилась прошлогодняя экскурсия в мегаполис! Надо же, какое совпадение!» — вдруг сообразил Антон. Он даже покачал головой, поражаясь причудливой замысловатости и непредсказуемости, с которой Промысл вяжет узоры человеческих судеб. Сократ и Шпилевой, Гром и Профессор, владыка Феогност и Крис — сотни индивидуальных узлов-судеб уже связались и переплелись на его глазах в течение одного только минувшего года! А сколько их ещё свяжется, принимая во внимание остроту и динамику лихо закрученной интриги.

—It'sallover?Boss! — Крис снова почувствовал, когда можно подвести черту.

— Not yet, my friend, not yet! Всё ещё впереди.

Александр НОТИН