Маменька Аристида Мадзополуса неустанно твердила ему еще один этический максим: «Умный добывает золою ушами».

Мадзополус навострил уши. И когда миссис Бильон в подтверждение уже сказанного конфиденциально пожаловалась, в частности, на трудности, с которыми столкнулась местная полиция в связи с «последними событиями» (о которых Мадзополус уже знал из газеты), ее информация была для грека чистой прибылью.

Золото, которое он накопил — «накопал» было, пожалуй, более подходящим словом, так глубоко рылся он в своих сугубо частных поисках золотой жилы в человеческой подпочве, — обещало в течение следующих восемнадцати месяцев составить круглую сумму в 100 тысяч фунтов. Торговля наркотиками плюс деликатное участие в покер-клубе и то простое обстоятельство, что он был вхож сразу в обе компании, действовавшие в беговых конюшнях Йоханнесбурга, приносили дивиденды, о которых он только мог мечтать. И при этом перед его глазами всегда стояли восхитительная Анна-Мария и восхитительные картины недалекого будущего, при условии, конечно, если она сохранит свою власть над его чувствами, когда настанет время пойти чуть дальше.

Хватит мечтать! Действительность уже не раз бросала его в пот в это утро, которому конца не было видно. Обычно в субботу около десяти телефонное: «Путь свободен» извещало его о том, что еженедельная партия товара благополучно доставлена. Сегодняшняя газета и молчавший телефон нарушили его душевное спокойствие.

Наконец около полудня раздался телефонный звонок. Унылый голос Динамита сообщил:

— Когда мы прибыли с партией шоколада, баас, мы увидели, что другой фургон нас уже опередил.

Мадзополус понял. Так, значит, именно его склад накрыла полиция.

— Где ты сейчас?

— В Хартбислаагдте, баас.

Мадзополус соображал. До Хартбислаагдте двадцать миль. Если они понаставили засад, Бракплатц, пожалуй, у них самое слабое место. Миссис Бильон разболтала их секреты. Один у них болен, а эта туша, старший констебль, будет вечером рассиживать на концерте. Прекрасно, чудесно! Здесь и прорываться. Не мешало бы, конечно, найти дорожку поближе — все-таки двадцать миль есть двадцать миль, — но лучше действовать наверняка, чем гадать.

— Гони машину к ущелью — знаешь, с высохшим руслом? — и бросай ее, не доезжая локации.

— Прямо днем?

— Около трех.

— Но, баас, прямо среди бела дня?

— Что я сказал! И чтоб Клейнбой ничего не знал. Это самое главное. Там остановишься. Все. Меня не существует. Меня нет в этом городе!.. — Он повысил голос.

— Понятно, баас, — смирился Динамит.

— Брось Клейнбоя, как подойдете к локации. Отправляйся в шибин «Голубая высь». Потом спустишься сюда… Придешь, закажи хлеба и бутылку воды… И расскажешь мне, что там стряслось.

— О’кэй, баас.

— К пяти доберешься, а?

— Как прикажете, баас.

Мадзополус повесил трубку. Он почувствовал облегчение. Опасно, конечно, тащить сюда, чуть не в город, Динамита с полной машиной наркотиков, но сейчас вся ставка на новости из первых рук. Пусть только машина дойдет до локации, пока не спадет жара, пока никто носа на улицу не сунет, и все будет в порядке. Динамит и Клейнбой отлежатся где-нибудь до полуночи, а потом погонят на юг и затеряются в предгорьях Наталя.

Ободренный, он вернулся на кухню. Бифштекс, жареные почки, копченая грудинка, сосиски, помидоры и яйцо. Мир снова был в его руках.

В ту субботу кафе Мадзополуса посетил среди других тот самый констебль Бол, о котором говорили, что он поистине вездесущий.

Мадзополус радушно принимал у себя всех чинов бракплатцской полиции. Чем чаще они сюда заходят, тем надежней маскировка. Единственное, что ему было не по душе, так это явный интерес, проявляемый Болом к Анне-Марии, подававшей белым посетителям.

Мадзополус оказался в затруднительном положении. Он имел виды на Анну-Марию, но считал также не менее важным не портить отношений с полицией. Дорогая маменька, будь она еще жива, конечно же, стала бы внушать ему осторожность. Если б он попытался пересказать философию маменьки своими словами, она свелась бы к чему-нибудь следующему: берегись гор крутых, а пуще — женской груди, вот где легче легкого оступиться и упасть. Он и так осторожен, и право же не так уж это много — просто уповать в мечтах на счастливый день, когда выпуклости Анны-Марии придадут особый вкус удовольствию от доходов, которые он получает. Он может и потерпеть. Он должен помнить, что богатство, а не женщина его цель. Любая женщина может быть куплена в любое время. Анна-Мария отличается от остальных только тем, что она здесь с восемнадцати лет и его стараниями стала совсем ручной, каковой, он надеется, и останется. Пусть она тешит себя мелкими грешками, почему бы ей и не пофлиртовать? Что из того? Это только на пользу ее репутации. Его беспокоили не случайные ухаживания. Ему не давала покоя мысль о Боле, без конца вздыхавшем тут у нее над плечом и косившем глаза на все остальное. Мадзополуса возмущала манера Бола лезть к нему в лавку со своими наглыми страстями и разливаться здесь потоками своих чувств, переходящими всякие приличия. Пусть это не было прямым вызовом, но, во всяком случае, это раздражало.

Когда Бол около часу дня протиснулся в кафе-кондитерскую, с ним был Чарли Экстейн. Чарли был бы самым приятным парнем в округе, если не таскался бы вечно за этим Болом. При Боле он совершенно утрачивал собственный характер. Он глядел Болу в рот, ловил каждое его слово. Экстейн был в форменной одежде. Бол в штатском: темно-синяя фланелевая куртка облегала его грозные бицепсы, переходившие под мышками в страшную мускулатуру груди. Материя трепетала у него на лопатках, готовая, казалось, с треском лопнуть при первом же движении.

Бол пришел без своего вечного кукурузного початка — барометра его настроения, этого гневного кистеня, наказующей полицейской дубинки, магического жезла власти.

Они прошествовали к столику. Бол выступал воплощением грубой нетерпеливой силы. Чарли Экстейн шел пружинистой походкой атлета и держался не так нагло, даже с какой-то учтивостью. Он был выше Бола и стройнее. Утонченность его манер и мягкость движений более подходили бы ему как штатскому лицу, чем сейчас, когда он находился при исполнении служебных обязанностей, — форма придавала Чарли Экстейну какую-то мрачную силу, будто долг повелевал ему забыть про улыбку, которая так охотно появлялась у него на лице в свободное от службы время.

Мадзополус, прекрасно изучивший каждое лицо в городе, давно сбросил со счетов Экстейна, как личность излишне мягкую и, следовательно, слабую. Однако Мадзополус знал, что, когда этот парень не один, а с Болом, он и сам вдруг принимает грозный вид, будто ему передается от того духовная и физическая сила. Экстейна явно удовлетворяла роль тени при своем обожаемом герое.

Это был недостаток Экстейна, о котором так сожалели доктор Вреде, Мэйми Ван Камп, сам начальник полиции, старший констебль Бильон, в свое время горячо надеявшийся, что этот молодой констебль не подпадет под влияние Бола, а, наоборот, послужит тому противовесом, и даже его преподобие, которого восхищало в Экстейне все то, что, по мнению пастора, и составляло духовное и телесное совершенство личности.

А Экстейн оказался человеком без характера.

Мадзополус украдкой следил за Болом, пока они оба отвечали на приветствия знакомых и усаживались за столик в квадрате яркого солнечного света у самого окна.

В кафе повеяло страстью, когда Анна-Мария вышла из-за стойки и направилась к их столику, чтобы принять заказ. Она умела «пройтись». Она двигалась по земле не ногами, а всем телом. Она приблизилась к Болу с чисто животной непосредственностью, будто подобное просто потянулось к подобному, будто одно по всем статьям подходит к другому и поэтому естественно к нему тянется. Весь вопрос в теле, вся ценность в крови, а разум просто отражает сладострастие… Если Бола сравнить с охотником, Экстейн был подобен покорно идущей у ноги собаке, пусть тоже полной своих страстей, но только носящей добычу и не смеющей притронуться к ней без разрешения.

Бол специально занял столик у самого окна. Он предпочитал находиться подальше от ушей Мадзополуса. Бол намеревался назначить свидание Анне-Марии. Он знал, что эта увертюра придется греку не по душе. Это не смущало его. Он не боялся лавочника. Только этого не хватало! Не в этом дело. Он вообще никого не боялся. И все-таки он помнил и не хотел бы увидеть снова, как зеленые кошачьи глаза грека округлятся, а зрачки сузятся и станут сразу холодными и чужими, как это уже было однажды, когда он чем-то досадил Мадзополусу. Он это хорошо помнит — в то утро он решил блеснуть своими мускулами и легонько оттолкнул грека в сторону, потому что тот мешал ему взяться за мешок, который он нацелился поднять…

Каждый шаг, который Анна-Мария делала, направляясь к их столику, волновал Бола, будто она ступала своими нежными ножками не по полу кафе, а ему, Болу, по животу.

У нее была фигура, способная свести с ума юношу и взволновать старца, уставшего от затянувшегося сожительства со своей бесстрастной половиной. Она пленяла и еще одним: в ней был какой-то намек на примесь чужой крови, сообщавшей Анне-Марии неуловимую пикантность. Было ли это плодом воображения или фактом? Белые дамы Бракплатца были убеждены, что она «цветная». Люди пожилые в целом соглашались, в общем же степень уверенности насчет того, что она смешанной крови, оказывалась прямо пропорциональной возрасту судивших мужчин: мало кто из лиц в возрасте до сорока был так уж уверен; те, кто не достиг тридцати, вообще не думали об этом. Она дичь, на которую разрешена охота. У нее сочные уста и прекрасные зубы. Чуть-чуть раскосые глаза. Она была чуть полновата для классического типа красоты. Когда она двигалась, трепет ее внушительного бюста и волнение округлых бедер разжигали огонь в груди мужского населения Бракплатца. Она была стихом из Песни Песней Соломоновых.

Анна-Мария приехала сюда всего два года назад. Она мало говорила о своем прошлом, но кое-что удалось узнать. Старый Гетцер, прослышав, что в город прибыла молодая леди с именем, частым в их роду, поспешил к ней с расспросами, отыскивая родовые связи и фамильное сходство. Но ничего не нашел. «Ах, мистер Гетцер, — кокетливо заметила она, — наши родственные связи, должно быть, уходят в глубь веков — так далеко, что даже вы не можете их припомнить…» И она рассмеялась, чуть не ткнувшись колыхавшейся от хохота грудью в его благолепную физиономию. Он покачал головой и исполнился к ней презрения, и когда он заходил теперь в кафе-кондитерскую выпить чашечку кофе, что вообще случалось крайне редко, то внимательно следил за каждым ее движением, опасаясь какой-нибудь новой бестактности.

Поглаживая бородку, он наказывал ее осуждающими взглядами. Он чесал за ухом и поражался, как это бог с его мудростью нарек столь честным именем эту Иезавель, эту кокотку с сердцем черным, как и брови ее, глазами карими, а не голубыми, какие должны быть у женщины, носящей такое имя.

Анна-Мария прекрасно сознавала, что ее происхождение многим не дает покоя, не только старому Гетцеру. Ее это ничуть не заботило. Сама она не верила, что у нее в жилах течет смешанная кровь. Хотя кто знает? Она получала мстительное удовлетворение, возбуждая в мужчинах инстинкт, и влекла их к себе только для того, чтобы, воспламенив, отвергнуть.

Она не давала им пальцем шевельнуть. Один Бол составлял исключение. Он был просто невозможен в своих ухаживаниях. Но даже он не осмеливался преступить общественные приличия. Он высказывал свое восхищение, но остерегался в открытую назначать ей свидания. В конце концов Анна-Мария не какая-нибудь захватанная книжка, которую передают из-под полы из рук в руки.

Сегодня, когда Бол заказывал мясо-ассорти на рашпере и молочный коктейль, он смотрел на нее, как охотник на дичь. Она приняла заказ внешне безразлично, хотя их глаза и жесты вели немой разговор о любви.

Мадзополусу все это было далеко не безразлично. Но он и на этот раз не стал бы им мешать, если б дело касалось по-прежнему только Анны-Марии и Бола. Но сегодня Мадзополусу была нужна другая информация. И подавать он пошел сам, собственной персоной.

— Я слышал, вас вызвали из отпуска, — начал он, ставя на столик полные тарелки.

— Момберг заболел, — промычал Бол, принимаясь за мясо.

— Бильон сказал мне, что он отзывает вас на день раньше.

— Да, — резко ответил Бол и промычал: — И нельзя ли оставить человека в покое?

Когда Мадзополус отошел, Бол помахал вилкой в сторону Анны-Марии. В отместку греку она наливала в стакан Бола одни сливки, да еще на свою собственную мерку.

Бол кивнул на нее Экстейну.

— Видал? Порядок! Сегодня…

— Везет тебе.

— А тебе кто не велит?..

— Конечно.

— Только не сегодня!

Подошла Анна-Мария. Она дразнила Бола, делая вид, что не замечает его, и в то же время, когда ставила на столик стаканы с молочным коктейлем, нарочно коснулась его бедром. У Бола затрепетали ноздри, она чуть не прижималась к нему полной грудью, и он уж приподнял руку, но тут же остановился. Чарли тоже сидел, как загипнотизированный. Именно его вид и заставил Бола не валять дурака.

Он только сказал:

— В половине девятого.

Она сделала вид, будто ничего не слышала.

Он повторил, уже более настойчиво.

Анна-Мария не прореагировала.

Она обошла столик, наклонилась к Чарли Экстейну, передвинула солонку, перец и соусницу, выпрямилась и с важным видом удалилась.

Бол яростно жевал.

Она снова появилась — накрыть соседний столик, нарочно сделала ненужный крюк, чтобы взглянуть на него, заставила его поднять глаза и, раздразнив, по-прежнему не подавая ни малейшего вида, будто что-то слышала, разве что чуть кокетливее обычного повернувшись, снова удалилась.

Экстейн подозвал Анну-Марию и заказал фрукты.

— В половине девятого, — вставил Бол.

Она не ответила.

Бол даже смешался. Он залпом выпил свой молочный коктейль. Посмотрел на запотевший стакан у себя в пятерне, негромко выругался.

— Хотел бы я знать, что у нее в венах под этой холодной шкурой.

Он был сыт по горло. Он еще подождет для приличия минуту и уйдет. Он сидел, сжав в кулаки руки, которым хотел бы найти другое применение.

«…Ветер в пригоршни свои». В тот памятный день, когда пастор читал из притчей, Бол вернулся домой и как был, в своем воскресном костюме, сел читать. Он не стал открывать старую фамильную библию с полным реестром рождений и смертей всех его предков, начиная от самого прародителя, прибывшего из Германии на мыс Доброй Надежды еще в 1764 году, а взял новое издание, поменьше и потоньше, в переводе на африкаанс.

Он пробежал глазами начало Книги Притч, не нашел, стал искать по главам. Он обнаружил то, что искал в главе 30. Он взял не начало, стих начинался словами: «Подлинно, я более невежда, нежели кто-либо из людей, и разума человеческого нет у меня…», он это пропустил. Он взял вторую половину: «…кто собрал ветер в пригоршни свои?» Вот эту часть он всегда относил к себе самому. Он тогда еще улыбнулся отцу и объявил: «Библия все-таки удивительная книга, а, отец?»

Теперь он сидит в Бракплатце в кафе и любуется силой в своих кулаках.

Экстейну надоело сидеть и молчать. Он не отваживался прямо сказать Болу: «Ну, довольно с нас, пошли», — и поэтому решил действовать в обход.

— Пойдем, Маис? — спросил он. — Мы вроде бы наелись. Поплыли. Нам ведь к четырем надо вернуться.

— Ладно, с Анной-Марией я попозже потолкую.

Бол расплатился по счету. Ему нравилось показывать своим друзьям, что, несмотря на свою силу, он не собирается заноситься и все-таки признает, что они тоже хорошие ребята. Поэтому он всегда с удовольствием платил за них. Это был еще один урок, усвоенный им из библии. «Не бойся дать другим от своего». Как это получается? Да ведь дающему воздается. И он с удовольствием давал. Видеть поклонение твоей силе и славе лучшего игрока в регби, наслаждаться впечатлением, которое производит на других твоя щедрость и великодушие, — это же замечательно. Будто хлеб макаешь в соус!

Мадзополус опустил монеты в кассу.

Бол чуть повернулся и через плечо шепотом окликнул Анну-Марию, резавшую белый хлеб для бутербродов на другом конце прилавка.

— Анна-Мария, — просипел он.

Мадзополус сделал вид, что занят счетной книгой.

— Анна-Мария, в восемь тридцать.

Она подняла голову, нож на секунду замер на половине очередного ломтика.

— Нет!

Мадзополус двинулся вдоль прилавка.

— Поспеши, Анна-Мария. Сейчас не время для болтовни. Давай скорее хлеб.

Она принялась резать хлеб, а Бол ждал ответа. Мадзополус сфинксом замер у кассы.

— Пошли, Маис, — от дверей позвал Экстейн.

Только тогда, будто обращаясь не к Болу, а к батону, который она резала, Анна-Мария кокетливо сказала:

— В половине девятого.

Полисмен вышел из кафе с довольной усмешкой на губах, и это не ускользнуло от внимания Мадзополуса.

Анна-Мария, присев на корточки за прилавком, доставала что-то из холодильника. Мадзополус смотрел на нее горящим взглядом. Прежде чем подняться, она еще секунду помедлила. «Это же вызов, она бросает мне вызов!» У грека перехватило дыхание.

— Вечером, Анна-Мария, — выдохнул он. Это был приказ, а не просьба.

— Да, сэр? — Она и бровью не повела.

— Вечером, Анна-Мария… — он осекся, увидев, как она спокойно это восприняла. Еще бы, сама же поставила ему ловушку. — Вечером, Анна-Мария, я попрошу вас остаться в лавке с миссис Мадзополус до моего возвращения, — поправился он.

— Вечером? Но я не собиралась сегодня задерживаться, мистер Мадзополус.

— Вы получите сверхурочные. Вот так. И задержитесь. — Его зеленые глаза снова стали на место. У нее должно хватить ума понять, что «другие» отношения между ними — дело будущего, и для них еще не настало время, но что она поступит благоразумно, если подождет. До этого он еще никогда так открыто не вмешивался в ее дела, не ограничивал ее свободы. А теперь вмешался. И все сошло. Может быть, это было добрым предзнаменованием.

Она надула губы, помолчала, обдумывая, и неожиданно улыбнулась. Пусть Маис проваливает сегодня ко всем чертям!.. Это даже к лучшему, в следующий раз будет совсем шелковым.