Матушка Марта без сожаления покинула битком набитый бар в доме номер 28 и устремилась всем сердцем к той атмосфере сдержанности, что царила в доме номер 33. Ее хорошее настроение было не лишено оснований: полный желудок, три рюмки коньяку и мысль, что оба ее бара работают на полный ход.

В доме номер 28 двое уже напились — за это, собственно, они и платили деньги — и через полчаса поползут домой или же рухнут где-нибудь в темноте — отсыпаться и выветривать алкогольные пары. Но пока еще речь пьяниц звучала довольно четко. За три месяца, прошедших со дня последнего налета полиции, матушка Марта не знала бед ни от кого из своих клиентов. Ни случая поножовщины — в основном заслуга Вилли, мужа ее кузины. Его глуповатое лицо было наделено глазами-рентгенами, обнаруживавшими ножи, как бы глубоко их ни прятали.

Никакие политические проходимцы, игроки или мелкие преступники не возбуждали ничьи пьяные мозги. Сезон весеннего брожения в крови прошел, и, хотя стояла томительная жара, сегодня вечером дул приятный ветерок.

У Марты не было времени смотреть на звезды, когда она переходила улицу. Это ее дом, и все, что лежало по ту сторону видимого, ее не касалось. Голые зады худеньких негритят, увлеченных игрой, сверкали; они казались то оранжевыми, то ярко-красными, когда мерцающий свет жаровен выхватывал их из темноты, прежде чем черные ноги снова уносили их в тень, и это мелькающее движение сплеталось с ребячьими криками. Повсюду на песчаной дороге слышались голоса, идущие из глотки Африки. Дымный воздух иссушала вечная пыль, поднимавшаяся с высохших ручьев, превратившихся в сточные канавы. Земля изнемогала от зноя.

Сегодня суббота. Завтра воскресенье, никто не будет работать. Пиво, которое поглощали люди, будило в них иллюзии и зажигало, наконец, мозги, как облака, освещенные отраженным красным заревом домны. Позже головы нальются свинцом, как мертвые металлические тучи, извергнутые домной. Но сейчас они еще владели всей властью над землей.

Когда она вошла, в двух смежных комнатах дома 33 сидели девять посетителей. Семерых она отлично знала. Глаза ее искали не Динамита, а его приятеля, которого звали Клейнбоем, эту гиену, шагающую по следам льва.

Он стоял и что-то невнятно говорил молчаливому страшилищу, которое сидело совершенно спокойно, не обращая на его слова никакого внимания.

Из остальных семерых один был учитель и трое приказчики на мельнице. Все четверо сидели за одним столом. За другим устроились трое молодых людей. Среди них — Йосия, журналист, извергавший слова, которых она не понимала, но пользовавшийся уважением даже самых старых людей. Он весь состоял из слов — не родного, а английского языка, — слов, которые исходили из него, связанные друг с другом, как сосиски, и ей было известно, что, когда он не говорил, он писал эти самые слова. Разве не видела она, как Йосия показывает своим друзьям в шибине целые кипы газет? В своем бумажнике он всегда гордо хранит две вырезки из большой газеты — йоханнесбургской «Стар». Если его слова принимали там, значит он действительно человек значительный. Он принадлежал к тому типу людей, которых Марта всегда рада видеть на дорогой половине. Это относится и к его другу Льюису, секретарю адвоката и переводчику. Третий за их столом появился лишь недавно, и Марта почувствовала, что они взирают на него с некоторой тревогой. Он был весь какой-то неуловимый. Говорил по-разному. То в его голосе звучали лень и досада. Так он разговаривал с ней, будто Марта неграмотная крестьянка, а не гордая хозяйка первоклассного заведения. То он начинал говорить по-английски одним уголком рта, как актеры в кино. Он сдвигал шляпу на затылок, на носу сидели темные защитные очки, и, разговаривая, держал руки в карманах. И в самом деле, никто не мог определить, что он из себя представляет, так как иногда он вдруг начинал говорить в совершенно новой манере — если разговор становился серьезным, а он всегда был им по субботам в доме 33. Он не говорил, как некоторые, без умолку. Только иногда. Но это получалось значительно. Он снимал шляпу и очки, рот становился неподвижным, и в открытых глазах светился острый ум. Он ждал, ничего не упуская из виду, и, когда, наконец, вступал в разговор, его горячий язык сразу прерывал всякую пьяную болтовню.

Марта прошествовала мимо двух этих групп к столику, где сидели Динамит и Клейнбой. За этой парочкой нужен глаз да глаз. Как будет хорошо, когда они уйдут! В полночь у нее останутся только те, кого она отлично знает. Но даже в своем собственном доме, с друзьями за спиной, она была очень осторожна с Динамитом. Он много пил, но это никак не отражалось на нем, а пил он совсем не воду. В семь часов он поел и с тех пор пил беспрерывно. Все это время он сидел молча, и Марта явственно угадывала в нем крутую жестокость палача. Если он станет вашим врагом, вас будет вечно преследовать кошмар пронзительных криков умирающих. Но, во всяком случае, он был надежный. Чего нельзя было сказать о гиене, стоящей возле него.

Марта налила два стакана кейптаунского коньяку. Динамит презрительно швырнул ей десятишиллинговую бумажку, будто сорвал и бросил листок с дерева. «Как бы я хотела, чтобы они убрались отсюда», — подумала она. Но гостеприимство стало законом Марты, и она должна принимать их так, как если бы они были одного с нею круга.

Загадочный Динамит прочитал ее мысли.

— Все в порядке, старая женщина, — процедил он. — Все в порядке. Я слежу, чтобы он ничего не натворил.

Слова его услышали остальные посетители: каждый, казалось, мысленно взвешивал возможные последствия. Все они держались достойно, и сердечная атмосфера, всегда царившая в шибине матушки Марты, никак не вязалась с перспективой скандала, который мог затеять Клейнбой.

Динамит силой снова усадил Клейнбоя.

— Пей!

— Не хочу! Оставь меня в покое! Я ухожу.

— Куда?

— Мне нужна женщина. Ты знаешь. Ты знаешь, что мне нужна женщина. Потом выпью еще. — Он снова вскочил на ноги — полупьяный, он все равно не обладал мужеством ослушаться Динамита.

Клейнбой говорил на африкаанс. Его мать была «цветная».

— Слушай, человек. Слушай. Ей-богу, мне нужна женщина. Я уйду ненадолго.

Динамит крепко держал его за руку. Его воля становилась волей Клейнбоя, и, хотя тот проявлял неповиновение, он скрутит его. Когда мышцы Клейнбоя расслабли, Динамит разжал руку и повернулся к Марте.

— Ты слышала, что ему нужно?

— Через шесть домов по улице.

Динамит кивнул.

— Иди! Но держи язык за зубами и возвращайся через полчаса, иначе…

С каждым шагом по направлению к двери Клейнбой обретал все большую и большую уверенность. Удаляясь от Динамита, он становился мужчиной. Он представлялся сейчас самому себе смелым и значительным, и все внутри его требовало женщину. Ничего, кроме этого, для него сейчас не существовало. В этом он чувствовал себя смелым и гордым. Выпитое за вечер сместило в его сознании размеры мира и представление о времени.

Семь завсегдатаев матушки Марты следили, как он шел к выходу. Когда он приблизился к двери, кто-то засмеялся. Клейнбой медленно и угрожающе повернулся. Кто из них отважился? Из этих щегольски одетых слюнтяев, рассевшихся, точно англичане, только черного цвета!

— Кто смеялся, ублюдки?

Любопытство сразу сменилось страхом.

Он грязно выругался, повернулся и исчез за дверью.