Резко повернув, Бол провел полицейскую машину со скорпионьим хвостом антенны через ворота локации. Машина стремительно долетела до церкви, и, когда он изо всех сил нажал на тормоз, кузов подпрыгнул и опустился на рессорах.

То был излюбленный прием Маиса, никогда не доставлявший удовольствия туземному констеблю Эммануэлю. Сплошная пелена дыма и огня отделяла их от бунтовщиков.

Протяжно взвыла и умолкла сирена. Бол первым выпрыгнул из машины, пригнувшийся, готовый к бою. Оценить обстановку он не мог — в дыму ничего нельзя было различить. Он слышал, как где-то бьют стекла, слышал рев толпы. Их около сотни, прикинул он. Полицейских же всего двое.

Он вытащил пистолет. Непроницаемый, хладнокровный, он глодал початок маиса и ждал прибытия Чарли Экстейна с «пикапом». Вот уже слышен его мотор, слышно, как он переключает передачу в воротах локации. Бол придвинулся ближе к пламени. Он не ощущал страха. Он жаждал действий. Он пожалел бы кору камедного дерева на кладбище, если смог бы предвидеть события этого вечера.

В отчаянии выли женщины. Очевидно, преступившие закон жители локации почувствовали страх. Другие женщины кричали, подстрекая мужчин. Старая история, усмехнулся Бол. Шлюхи, они держатся сзади и гонят мужчин прямо в беду.

Одна атака, и они будут сломлены. Он доберется до них, изобьет, вколотит в них обратно рассудок, приведет в чувство; он прошествует над их черным миром и преподаст урок, который им уже давно следовало усвоить. Ведь это святотатство — нападать на церковь, даже туземную. А где, кстати, старый Бильон? Наверняка прячется под скамьей в церкви. Где теперь его медоточивые слова?

Бол понимал, что полицейские должны перестроиться, чтобы преодолеть заграждение. Жар от горевших машин и лавки оставлял посреди улицы узкую безопасную полоску, по которой можно идти лишь в один ряд. И тогда, открыв свои фланги, полицейские будут перебиты бунтовщиками поодиночке.

— Ты спал по дороге, что ли? — саркастически спросил Бол Экстейна.

— Не говори так. Я привез еще двоих, на которых ты не рассчитывал.

— Отлично. «Стэн» с тобой?

— Да.

— Ну, теперь быстрее!

К радости Бола, его помощник Момберг, несмотря на болезнь, нашел в себе мужество прибыть на помощь. Трое белых и четверо туземных полицейских.

— Не стреляй из этой штуки, пока я не скажу, — предупредил он Экстейна. — Не порти мне удовольствие!

Они подошли к самому краю огня.

— Экстейн, — Бол поднял вверх руку. — Одну очередь. Поверх голов.

Затрещал автомат. Бунтовщики заколебались, им требовался вожак, который мог бы укрепить их дух. И в эту секунду замешательства перед смертельной угрозой Бол лихо отшвырнул огрызок маиса и бросился вперед по самой границе пламени. Остальные устремились за ним. И пока толпа не обрела еще равновесия, полицейские пробились через завесу огня. Слишком поздно люди пришли в себя. Полиция прорвалась.

Бол приказал своим растянуться цепочкой. Рядом с ним стоял Экстейн с автоматом в качестве последнего средства.

Семеро против толпы, без всяких надежд на подкрепление. «Что ж, это наша работа, — подумал Бол радостно. — Какая же разница? Мы справимся с ними без пуль». Он убрал пистолет. Экстейн опустил ствол автомата.

Подавленная твердостью полиции, толпа отступила на Третью улицу, оставив перед церковью тридцать ярдов ничейной земли. Полицейские заняли позицию в начале улицы. Она узка, и тем уже фронт бунтовщиков, им противостоящий. Тем лучше.

Истерично кричали женщины. Они спрашивали мужчин, неужели те такие трусы, что не могут при всей своей многочисленности совладать с семью полицейскими? Неужели они так слабы, что женщинам придется драться вместо них? Женщины визжали, а мужчины отвечали глухим рокотом. В полицейских полетели камни.

Бол изучал ревущую, топающую, угрожающую, искривленную линию бунтовщиков. Вся эта какофония сопровождалась нечеловеческими, раздирающими слух криками двух женщин, которые носились вдоль железной ограды и неистово размахивали палками.

У Бола был всегда наготове выход в подобной ситуации. Он давно знал, что лучше всего избрать одну мишень в качестве жертвы. И он выбрал ее. Это был африканец внушительных размеров, приземистый, широкоплечий, в синей разодранной до пупа рубахе. Человек прыгал, скакал перед толпой и подстрекал ее, он крутился на пятках и размахивал ногой, прежде чем ударить ею по земле. Он издевался над полицейскими. Он угрожал им, размахивая топором, на котором отражалось пламя. «На лесопилке стянул», — усмехнулся Бол.

Когда толпа задвигалась, перестраивая ряды, Бол повел полицейских в атаку. Он бросился прямо на обезьянью рожу намеченной заранее жертвы.

Камень попал ему в плечо. Другой бунтовщик очутился между ними. Он бросился на Бола, замахнувшись железным прутом. Бол отразил удар, как будто это был легкий прутик, и ударил нападавшего ногой в пах.

Громадный африканец занес топор и опустил его. Он со свистом рассек воздух около головы Бола. Полицейского спасло только одно: резкий прыжок в сторону, когда он защищался от удара первого нападающего. Споткнувшись, Бол согнулся, и топор опустился за его плечом, а рукоятка с силой ударила по его поднятой вверх руке. Но уже через секунду он был на ногах и ударил африканца дубинкой по лицу, но у самого потемнело в глазах: он повредил локоть, рука перестала слушаться. Бунтовщик выпустил топор, и Бол отшвырнул его в сторону. Когда черный снова кинулся, Бол наклонился и приемом джиу-джитсу бросил его на землю, Мычание, крики, проклятие, зловонное дыхание, пот и винные пары, кровь, ненависть, едкий запах страха — все это смешалось в животном празднике уродства и казалось предопределенным заранее.

Время тянулось часами, а все кончилось в пять жестоких минут.

Экстейн плакал от сумасшедшей боли — камень попал ему в голову. Он поднял автомат. Бол предупреждающе крикнул:

— Нет, нет, не надо!

Маис хладнокровно наносил удары налево и направо, не задумываясь над общим ходом драки, и вдруг неожиданно с удивлением обнаружил, что линия бунтовщиков дрогнула.

— О боже! — воскликнул он, всерьез ошарашенный увиденным. Громадная тучная фигура в полицейской форме, с окровавленным лицом крушила толпу с тыла. — Боже, это старый Бильон! Старый плут! — Старший констебль был само бешенство в своей изодранной, трепещущей, как парус в бурю, одежде.

Его всегда добродушное лицо было искажено злостью. Ничто не могло противостоять его напору. Его руки вздымались и опускались, как цепы, а тело поглощало бесчисленные удары — палок, кулаков, ног. Даже Бол не мог не восхищаться им.

Около Бильона сверкнул нож. Отчаянным прыжком прорвавшись через цепь троих бунтовщиков, стиснув обеими руками дубинку, Бол сшиб человека с ножом на землю, нанеся ему удар в шею. Бесстрашно владели теперь положением два громадных полицейских в этой рукопашной схватке. Пивное зелье уже не так вольно распоряжалось мыслями черных. Страсть была самоцелью, и, когда вершина оказалась достигнутой, ее нечем было подкрепить.

Молоко человеческой доброты скисло в старшем констебле Бильоне. И он и Бол во время драки не жалели проклятий. Бей. Белые зубы. Бей. Кровавые глаза. Бей. Толстые губы! Бей! Бей! Ублюдки! Бей! Бей! Бей! Бей!

А за закрытыми дверьми церкви мфундиси Джеймс Убаба, остановив с помощью Маквабе Мэйми и Генриетту, рвавшихся на улицу, к своим мужьям, проводил эти беспокойные минуты в непрерывных молитвах.

Смитам удалось исчезнуть через городские ворота при первых же признаках несчастья. Никто не знал, куда делся Мадзополус.

Горящие машины были за спиной полицейских. Им оставалось только наступать. Бол заметил исчезновение Экстейна. Вместо него рядом были Бильон и туземный констебль Эммануэль. Пот стекал по лицу черного констебля. Сегодня он тоже баас.

В цепочке бунтовщиков сверкнул нож, и туземный констебль Шадрак рухнул на землю. Кровь хлынула из его живота. Сверкнул еще один нож. Избиваемые, бунтовщики стали теперь вдвойне опасными.

Рукопашная схватка, когда противники сходятся грудь с грудью, — это одно дело; холодная сталь — другое. Против ножей нужны пистолеты. Бол автоматически взял руководство в свои руки. Бильон нуждался в заботе. Когда Бол бросил ему: «Спасибо, старина!» — это была просто дань смелости Бильона. Здравомыслие оставило старого полицейского, когда лавина бунтовщиков втоптала его дружеский призыв в грязь. Реальность оказалась другой: грязный палец, которым он прижимает разорванную щеку, грязь, прилипшая к живому мясу.

Еще один нож метнули в полицейского-туземца. Бол швырнул дубинку в чье-то лицо рядом с ним и вытащил пистолет. Он выстрелил, целясь в группу бунтовщиков с ножами. Выстрелил еще раз. Они побежали.

Дико крича, Бол из последних сил бросился преследовать удирающих. Африканки терзали небо и звезды своим истошным визгом. Мужчины растворялись в темноте, бесшумно удирая по темным улочкам и переулкам, перепрыгивая через ограды, исчезая в темных домах; они бежали, кружились, поворачивали, переводя дыхание и начиная сознавать, что это сумасшествие принесет им наказание, о котором они не подумали вначале.

Тимоти не знал, какой страх заставил его побежать вместе с ними. Дважды за время этой схватки глаза доктора Вреде приоткрылись, и этот признак, что доктор все еще жив, согревал юношу. Преподобный Ван Камп, грудью защищавший это разбитое тело, даже улыбался, презирая угрозы толпы. Опасность была рядом. Но все внимание было приковано к огню, церкви и стычке с полицией, и эта печальная группка людей осталась нетронутой неподалеку от дверей церкви, куда Тимоти с Ван Кампом тащили доктора, после того как Бильон очнулся и вступил в бой.

Тимоти потерял свою шляпу, когда бросился на помощь доктору, но драгоценный футляр с флейтой он не выпускал из рук. Однако улыбки священника было недостаточно, чтобы Тимоти собрался с духом. Дикое насилие, царившее на улицах, физические страдания, причиненные доктору, — это достойно лишь горького сожаления, — разнузданность и бесчувственность его народа, и, наконец, атака полицейских, прорвавшихся, словно исчадия ада, сквозь красные и желтые языки пламени, поразили его, подорвали уверенность в своей утонченности и высвободили все инстинктивные реакции, сверхупрощенные суждения, сжимающие сердце сомнения.

Бунтовщики были сломлены и обращены в бегство. Женщины продолжали визжать. Хриплые, задыхающиеся голоса бегущих мужчин донесли до него смертельную опасность:

— Полиция! Полиция!

Тимоти потерял рассудок. Сердце подкатило к горлу. Смертельный ужас перед полицией, спасти от которого не способно даже одеяние священника голландской реформатской церкви, память об опасностях, внушавшихся ему всю жизнь с колыбели: «Держись подальше от беды, мальчик», — беда, беда, беда, и здесь он — среди крови, булыжников, боли, мук и ненависти.

Он схватил футляр. Слишком поздно осознал преподобный Ван Камп панику, охватившую Тимоти. Он уронил голову Вреде, пытаясь остановить мальчика. Но тот оказался слишком проворным. Тимоти бежал, быстрый, как импала. Безопасность — с дядюшкой Никодемусом в доме Фильмона. Безопасность — в комнате со свечой в банке из-под джема на ящике от мыла и с библией. Безопасность — под вазой с цветами, что нарисована на прошлогоднем календаре из магазина Фермаака. Безопасность — дальше и дальше по этой улице. А пока он один, он еще более одинок, чем в Лондоне; один в ночи, наполненной пастями, злобой, камнями и палками. Не было безопасности и уверенности на другом пути. Он — африканец. Завтра, быть может, магистрат все поймет. А сегодня полиция — нет. Зачем же рисковать судьбой? Лучше бежать, ибо тогда никто не станет взвешивать его вину или невиновность.

Он поздно обратился в бегство и был теперь среди самых последних в толпе. Он чувствовал чью-то тяжелую фигуру прямо за своей спиной. Футляр с флейтой мешал, но он был дорог как жизнь, и юноша прижимал его к груди.

Он бежал быстрее, чем когда бы то ни было, сходя с ума от ужаса. Была беда, беда, беда, о которой его предупреждали, и она была чудовищной и бесформенной.

Близость преследователя, громыхание его сапог за спиной, свист пули, выпущенной для предупреждения, спутали все его представления о том, где он.

Он рванулся влево, как кролик вдалеке от своей норы, — он чувствовал пустоту в сознании: в эту минуту оно было так далеко от вдохновенных звуков Генделя. Еще раз повернув за угол, он знал, что слишком поздно искать спасения там, где его нет. Проулок кончался тупиком — и только двадцать молчаливых черных окон за забором из проволоки смотрели в этот черный мешок с одним-единственным фонарем, неподвижным и бесстрастным, как луна, наблюдали, как Тимоти повернулся спиной к стене и прижал к сердцу черный футляр с флейтой, заслоняя его руками, как женщина прикрывает грудь. Он смотрел назад на дорогу — смотрел в ночь. Его ноздри раздувались. Рот был широко открыт, и каменная пещера готова была повторить эхом его первый крик.

Бол бежал по проулку. Он подумал сначала, что перед ним убегающая фигурка грабителя. Обнаружив, что здесь тупик, он пошел шагом. Еще пятнадцать ярдов — и все время мира будет принадлежать ему.

В эту минуту он узнал Тимоти. Он не колебался. Новое искушение подстегивало его. Он потерял рассудок. Вот перед ним поданный ему без заказа последний лакомый кусочек мяса. Он не искал его, хотя неосознанно желал именно этого. И он неуклонно надвигался на хрупкого мальчика, прижавшегося к стене, на этого маленького кафра, со сладким ртом и лондонскими манерами; маленького кафра, который возомнил о себе невесть что — Бол пытался найти подходящее сравнение, — что он может подать шестипенсовик белому нищему! «Ja! Вот так тип. Ну просто тип. Он ходит по улицам и, хотя не может себе этого позволить, кладет шесть пенсов в перевернутую шляпу, если калека — белый. Ja, человек, в тот день на Черч Сквер в Претории, я видел это. Этот маленький ублюдок — тот самый опрятненький тип, шляющийся по улицам с таким видом, будто она принадлежит ему, маленький мошенник в чистой рубашке, светлом галстуке и замшевых туфлях. Сейчас я проучу его».

Бол знал, что слова не нужны. Его красноречие всегда заключалось в том, что он делал руками. Они говорили за него. Он мог управляться с мужчинами и женщинами лишь движением своих мускулов, поворотом плеч, на которых вздувались мышцы и трещали сухожилия.

Он заговорил с Тимоти своей правой рукой, протянув ее ладонью вверх. Это был недвусмысленный приказ. «Отдай эту коробку», — гласил он.

Чувствительные черные пальцы юноши впились в черный футляр, но Бол по-прежнему стоял с протянутой рукой.

Шли секунды. Юноша не дышал. Прерывистые рыдания больше не сотрясали его. Нельзя сказать, что он трусил. Он просто был парализован.

Беспорядок и пьянство ушли из ночи.

Бол подошел ближе. Он сделал полшага, и еще, и после маленькой паузы еще полшага. Его пальцы находились в шести дюймах от груди юноши. Громадная рука могла, казалось, сжать целиком его худенькую грудную клетку.

Тимоти задышал тяжелее, задышал с отчаянием. Бол сразу определил, что это значит. Юноша хотел броситься на него. Он же захотел приласкать юношу, как бы ободряя его в этом намерении.

Он притворно убрал руку. Тимоти сразу облегченно расслабил тело. И тут же Бол схватил край футляра. Демон придал сил Тимоти. Он вцепился в футляр, и рука Бола потянула его вместе с ним.

Бол резко выбросил руку. Тимоти отлетел к стене. Но футляра не выпустил. Бол задумался: он не хотел бить свою жертву. Он поднял ногу и пнул юношу, так что тот ударился о стену. Руки Тимоти отпустили футляр, и он оказался у Бола.

Бол отошел назад. Тимоти бросился к нему. Бол презрительно оттолкнул его и открыл футляр.

Тимоти был загипнотизирован руками Бола.

Бол восхищенно разглядывал флейту, аккуратно утопленную в бархате.

Бол не сказал ничего и одновременно все — ужасной силой пальцев, держащих хрупкий мундштук. Он крутил его, мучая Тимоти угрозой раздавить флейту. Он вытащил остальные части флейты и бросил футляр. Он изучал их. Тимоти был в ужасе, наблюдая, как неумелые пальцы обращаются с инструментом, который им непонятен.

Бол попытался собрать флейту. Облегчение, которое испытал Тимоти, увидев, что операция завершилась благополучно, было очевидно: напряжение всей его фигурки спало.

— Ха-ха! — победоносно воскликнул Бол. Он поднял флейту вверх, интересуясь ее назначением и качеством не больше, чем если бы это был початок маиса. — Так вот, кафр. Вот. Я это сделал. Вот так… А дальше?

Его секрет приоткрылся. Он еще не помнил за собой такой великолепной силы. Эта «победа духа» казалась ему восхитительной, куда до нее простым физическим удовольствиям! В этом заключалось Что-то новое. Такое, чего он не мог определить. Тонкость. Он почувствовал и другое. Что-то в инструменте значило для этого маленького кафра больше, чем пропуск, или велосипед, или украденная рубашка, или бутылка с запрещенным напитком для любого другого черного; это было у паренька внутри, как религия. Бол вообразил себя сейчас богом перед грешником, спиной прижавшимся к стене, богом, облизывающим свои святые губы, перед тем как бросить бедного грешного мерзавца через край в горячее пламя ада.

— Теперь, кафр… смотри! — Он помедлил, смакуя протестующий крик Тимоти:

— Нет, сэр! Пожалуйста, нет, баас! Нет, баас! — Тимоти в ужасе присел, прикрыв лицо рукой.

— Ха! Это правильно, малый. Ты зовешь меня «баас». Ты запомнил это маленькое словечко, а? Оно вернулось? Так помни это маленькое словечко и всегда зови меня «баас»… Итак, ты не забудешь, ты это запомнишь…

Большой полицейский поднял колено.

— Баас!.. — взмолился Тимоти.

Полицейский поднял свое колено под светом луны и циничного уличного фонаря так, что бедро его стало прямым, как наковальня, и переломил флейту со всей своей силой; рукоятка сломалась, металл перекрутился, клавиши согнулись.

— Хэй, кафр! Хэй, кафр! — Он отшвырнул сломанную флейту. — Ты запомни: человек предполагает, а бог располагает, — и он разразился хохотом, как пьяный бог, который сровнял с землей гору.

Тимоти стоял у стены, как камень. Он больше не боялся. Он лишился главного, и больше ему нечего опасаться. Он стоял с безразличием, ненавистью и непостижимым неверием. Он не мог даже заставить себя наклониться за своим исковерканным, скрученным сокровищем.

— Все в порядке, кафр. Я отпущу тебя на этот раз. — Бол был удовлетворен. Его поврежденное плечо оцепенело: слишком много сил отняла эта флейта.

Тимоти повернулся, чтобы уйти, но люди, которые искали его, приблизились. Впереди был преподобный Ван Камп. Он оглядел место действия, юношу, прислонившегося к стене, и исковерканный инструмент, валявшийся в песке.

Бола он игнорировал. Он отошел в сторону, давая дорогу этой громаде. Негодование и какая-то неведомая ему доселе отчужденность были в сердце священника, когда он взмолился:

— Не это, о боже! Пожалуйста, только не это…

Он приблизился, чтобы утешить юношу. Но нашел у стены лишь его тень.