В семь часов утра в воскресенье грузовик с солдатами и штабная машина у полицейского управления дали жителям Бракплатца ясно понять, что бунт привел сюда высшие власти и запоздалые подкрепления. Окружной комиссар приехал еще до зари и уселся за стол Бильона. Доклад старшего констебля и аналогичные заявления находившихся в церкви черных и белых ясно показывали, что полная ответственность ложится на «хулиганские элементы». И в результате окружной комиссар, ожидавший охоты за ведьмами, закончил тем, что поблагодарил Бильона и Бола за службу. Его уверили, что лежащие на поверхности явления, а именно: незаконное пиво и достойное сожаления присутствие двух гангстеров из Йоханнесбурга, — явились причиной того, что можно классифицировать как сопутствующие непредвиденные осложнения. Полиция вела себя выше всяких похвал. Окружной комиссар, разумеется, ничего не узнал об эпилоге, этом последнем штрихе, «нанесенном» на картину происшествия рукой Бола.

После завтрака он покинет Бракплатц.

Старший констебль Бильон, постаревший и надломленный, задержался по дороге к полицейскому моргу, чтобы бросить взгляд на долину и поднимающиеся вдали горы. Бракплатц был еще погружен в сон. Туман стелился у подножий холмов. Напротив сиял белый купол церкви.

Сегодня воскресенье, и, как всегда, голландская реформатская церковь казалась нарядной и готовой к приему верующих.

Бог прощает Африку в каждое ясное утро. Каждый новый день прекрасен, и человеку не дано это понять, и меньше всего он это заслужил. Даже грозящие наводнением штормы подчиняются высшему замыслу — смыть грязь с лона природы.

Два круглых белых облака безмятежно плыли в голубом небе.

Запах бунта и дыма не достигал центра города, но он стоял в ноздрях Бильона. Он надел свежую рубашку цвета хаки, форменные брюки и старые туфли, И все же ему казалось, что он выкупался в грязи. Душа его была неспокойна. Роса освежила вельд, но не его душу. Это начало могло явиться и началом всех начал и длительным концом. И это был для него полезный урок.

Бодрящий воздух обдувал его, охлаждал кожу лица, стянутую повязкой. Кости не пострадали, но потребовалось наложить девять швов, чтобы закрыть рану.

Точно такой же день был и вчера, вспоминал он, он родился таким же чистым, как и сегодняшний. Если бы только бог захотел наделить человека силой выкидывать незаконнорожденные дни! И хотя бог умел прощать, человек — никогда.

Всю его жизнь локация представала только лишь местом, откуда они приходили по утрам — ЧЕРНЫЕ ЛЮДИ, эта частица жизни, такая же, как солнце, или мясо, или персики, — люди, которые двигались, пока текла их кровь, и всегда составляли часть целого, имя которому — жизнь Бракплатца. Так это было, но так уже не будет. Посмотрите в сторону холмов, где клубится дым над золотым гребнем, или в любую другую сторону за пределами города. Там локация, с беспокойством заметите вы, локация, изолированная и чего-то ждущая.

Какой дьявол вселился в людей?

Все обратилось в одну общую тревогу. Поймай воришку, укравшего велосипед, — и за его маленькими плечами из горячего мира локации поднимается трепещущая волна негодования.

Какой дьявол вселился во всех нас?

Бильон открыл дверь морга. Три тела ожидали посмертного освидетельствования — туземный констебль Шадрак и два опознанных преступника. Цена за мир могла оказаться и большей. Мертвых осмотрит приезжий доктор.

Ян Вреде боролся за жизнь. У него была разорвана щека, сломаны два ребра и ключица, не считая ссадин на лице. Он еще не приходил в сознание. У Чарли Экстейна — контузия. У другого полицейского-туземца — ножевая рана над почками. Семеро туземцев, шесть из которых принимали участие в бунте, и один мирный наблюдатель у церкви, имели целый набор повреждений от головы до пят. Один получил тяжелые ожоги.

Бильон приподнял белую простыню, скрывавшую самого крупного из мертвых, и стал рассматривать лицо Динамита. Этот был загадкой. Головорез руководил атакой, он сбил его с ног и исчез незамеченным. Его не видели до тех пор, пока Мадзополус не нашел его с пулевой раной в спине за воротами города. Мадзополус вернулся на машине к церкви, чтобы сообщить о своем открытии. Эта пуля не могла быть выпущенной из автомата и поразить его рикошетом, а из пистолета в ту ночь было сделано только три выстрела. И как ему удалось отойти на двести ярдов от места происшествия, перед тем как умереть? Бильон пожал плечами: загадка оставалась загадкой.

Мадзополус, который предпочел поскорее уйти после концерта, оказался, на удивление всем, полезным впоследствии.

На останки под следующей простыней нельзя было смотреть. Тело извлекли из сгоревшего автомобиля. Опознать его не представлялось возможным. Но матушка Марта рассказала, что эта парочка действовала заодно. Эти пришельцы и смутили город. Матушка Марта и ее дружки-свидетели пылали негодованием, когда речь шла о том, что натворили эти двое.

Бильон вернулся в участок. Он сухо рассмеялся, вспомнив еще одну жертву: мфундиси Джеймс Убаба прищемил пальцы дверью церкви, настолько поспешным было его бегство.

Одна-единственная машина проследовала по главной улице в сторону побережья. Город скоро совсем проснется. Вдалеке он увидел женщину, открывавшую дверь греческой лавки. Это проворная фигурка могла принадлежать только Анне-Марии.

Бильон вошел в дежурное помещение. Бол, напряженный, усталый, но уже снова невозмутимый и уверенный теперь в сержантских нашивках, протянул что-то Бильону.

— Посмотри.

Это была немецкая зажигалка, черная, бесформенная, почти неузнаваемая.

— Мы нашли ее в мясной лавке, неподалеку от сгоревшего автомобиля.

Бильон беззвучно застонал. Успокоится когда-нибудь этот человек? Всегда он будет рыскать, причиняя новую беду?

Бол же это утро вел себя необычно. Он счел возможным держаться с Бильоном, как с равным, и старшему констеблю это было противно.

Маис Бол говорил в несвойственном прежде дружеском тоне:

— Старина Бильон! Ты был великолепен этой ночью. Я никогда не поверил бы. Э, человек, ты раньше просто обманывал всех, прикидывался мягкотелым. Боже правый, я думал, что ты трус. Ну, старина, и задал же ты им жару! Ты прямо-таки напугал меня. Кто бы подумал, что мы с тобой можем совладать с озлобленной толпой!.. Слушай, давай когда-нибудь повторим…

Бильон покраснел от мимолетного горделивого чувства. И тут же сам устыдился неукротимой злобы, которая владела им ночью. Но он не собирался капитулировать. Он будет держаться своей веры и дальше. Это трудная дорога, но у него до сих пор хватало мужества, чтобы не сойти с нее. Да и то дело, о котором рассказывал преподобный Ван Камп…

— Нет, нет, Бол! Я не люблю этого.

— Что? Ты говоришь, не любишь? Да ты отлично это любишь. Ну задал же ты перцу этим пьяным подонкам!

— Я? Ха! Я? — Бильон задумался. — Маис, а ты думаешь, это хорошо?

— Конечно. Послушай, старина, это единственный путь. Я всегда говорил тебе. Учить их хорошему? Учить их надо только так — смотри, как быстро они научились за одну ночь! И ты, наконец, это сделал.

Бильон покачал головой.

— Нет? — Бол был удивлен. — Однако… — Он снова вернулся к старой своей манере издевательского почтения. — Отлично, сэр, а что вы скажете о зажигалке?

Бильон показал рукой в направлении греческой лавки.

— Точно такую он уронил в церкви вчера вечером.

Оба поняли все возможные осложнения. Даже для Бола мир перевернулся за эти двенадцать часов. Он снова пришел в веселое состояние духа.

— Так что ж, старина, огонь был отличный! Как в кино!

— Но это был настоящий. Слишком настоящий. Здесь не Голливуд… Здесь Бракплатц. Здесь наш дом, — добавил он мягко.

На Бола это нисколько не подействовало.

— Слушай, Бол. Подумал ли ты, почему той ночью разразился настоящий бой? Почему случилось, что нам, нескольким полицейским, пришлось противостоять сотне людей? Почему не пришли на помощь даже африканцы из церкви? Ты хочешь что-нибудь понять, Маис? В тот день, когда мы сможем похвастать, что хотя бы полдюжины черных пришли нам на помощь, когда надо было схватить известных бандитов, — в тот день ты сможешь по-настоящему почувствовать, что чего-то достиг.

Бол пожал плечами.

— Нам не нужна ничья помощь… Ну ладно. Зажигалку лучше передать в департамент полиции.

— Отлично. Кстати, ты видел вчера ночью Мадзополуса?

— Нет, сэр. Мы гонялись за черномазыми, охотились на них. Одного я загнал в угол. Но я был так разочарован, старина. То оказался не бунтовщик… — Он испытующе посмотрел на Бильона. — Ты слышал об этом?

— Да, Бол, я слышал. — Бильон вздохнул.

— От кого?

— От священника.

— Ах вот оно что… Это всего-навсего еще один кафр, и ничего больше, ведь так?

Бильон промолчал. Он вертел в руке зажигалку, взвешивая вопрос и посматривая в окно. Неожиданно он встал и поманил своего помощника.

— Вот он сам. — Он показал на улицу.

Бол подошел к окну и сразу узнал хрупкую фигуру, движущуюся по тротуару. Бильон почувствовал острую боль при виде разорванной одежды и понурой головы Тимоти, вспомнив большеглазого мальчика, которого он остановил однажды лет двенадцать назад. Он не замечал, что рассуждает вслух.

— …Я слушал, как он играет, и видел, как он прячет свою свистульку, подходя к нашему зданию. Я остановил его однажды у городских ворот. Это было как в день страшного суда. Я сказал, что слышал его музыку. Он был напуган. Он думал, что я недоволен, и, когда я попросил показать мне свистульку, он заупрямился. Он знал, что ничего не может сделать. Я с восхищением рассматривал свистульку, а потом осторожно отдал ему. Я попросил его сыграть. Он покачал головой. Я дал ему пенни. Он заколебался, затем взял и вежливо поклонился. Не сказал ни слова и убежал. Он не играл, пока снова не оказался на безопасном расстоянии… Он всегда был таким. Но у него, как и у Никодемуса, привычка никогда не играть около полицейского участка…

Когда Тимоти подошел ближе, Бильон увидел, что юноша играет на примитивной африканской свирели. Старый полицейский подтолкнул Бола.

— Он играет на игемфе. Как в старые времена. Смотри!.. Сейчас перестанет — у того дерева. Это уж точно.

Они смотрели.

Тимоти поравнялся с деревом. Он расправил плечи. Свирель оставалась во рту. Мелодия не оборвалась.

Открыв рот, изумленный, слушал Бильон правильный ритм музыки. Боже милостивый, мальчик не сделал перерыва! Бильон повернулся к Болу. Глаза полицейского были непроницаемы.

Игемфе источала мелодию, она неслась фортиссимо, пока Тимоти не достиг городских ворот. Изящная флейта сломана. Во рту у него была тростниковая дудочка, и из нее лилась музыка, громкая, чисто африканская.

В трех шагах прямо напротив двери полицейского участка юноша с вызовом посмотрел в окно, но не подал виду, что заметил, как за ним наблюдают. В глазах его сверкала осознанная храбрость.

Мелодия не прерывалась. Юноша шагал по улице. Его спина, не по возрасту худенькая, гордо распрямилась.

Оба полицейских стояли точно загипнотизированные.

В память Бола, большого и сильного Маиса, врезались не желающие верить глаза, сверкнувшие кристаллами в лунном свете, когда его ручища переломила флейту. Вспомнить можно и это и что-нибудь еще… А как совладать с ветром, поющим во флейте?

Для Бильона, человека бывалого, непрекращающееся развитие мальчика стало опровержением всего того, что он считал до сих пор естественным, законом. Он как будто сразу прозрел, и это прозрение с каждой минутой делалось отчетливее — до того момента, пока глаза его могли видеть Тимоти.

Только когда фигура юноши скрылась из виду, он обернулся к Болу.

— Ну вот, Маис, ты считаешь, что я не прав. А где же твоя правда? — В голосе его прозвучало беспредельное отчаяние. — Чего ты добился? «Всего-навсего еще один кафр». А что дальше?..