Когда Тимоти, возвращаясь от доктора, дошел до центра города, часы с черным циферблатом на церкви показывали 11.17.

Бракплатцское общество пребывало в обычной для субботнего утра суете. На главной улице по диагонали к тротуару выстроилась на стоянке дюжина-другая американских машин, «мерседесы», «ДКВ» и «воксхоллы». На тротуаре группами стояли и беседовали белые, и их осторожно обходили спешившие по своим делам африканцы. Суббота — день отдохновения. Нелегкий труд за неделю окончен, можно и отдохнуть.

Не вина Тимоти, что он выделялся среди остальных африканцев, главным образом поденщиков с ферм и домашней прислуги. Он постарался одеться понаряднее. Он хотел показать доктору, что научился в Лондоне не только музыке. И еще он хотел произвести впечатление на своих собственных друзей. Его уже поношенные замшевые туфли были тщательно вычищены, а фланелевые брюки отутюжены в аккуратную складку. Он надел английскую куртку спортивного покроя — невиданный для Бракплатца шик. Белая рубашка, правда уже чуть пообтрепавшаяся на манжетах, но без пятнышка; и среди открытых воротников, преобладавших на улице, он чуть не один щеголял в галстуке в коричневую, синюю и черную горизонтальные полоски.

Белые бросали на него испытующие долгие взгляды. В глазах африканцев к одобрению примешивался немой вопрос. Он прошел весь город из конца в конец, мимо отеля, почты и полицейского участка и потом обратно, по другой стороне, до универмага Фермааков, где сегодня было особенно оживленно, и его всю дорогу не покидало чувство, общее всем возвращающимся к родному очагу после дальних странствий, чувство утраченных иллюзий — ничего, оказывается, особенного и не представляет городок, где прошло детство, почему же в мыслях он казался чем-то неповторимым…

В полной мере ему дали почувствовать, что он вернулся, и показали, какое впечатление производит здесь и он сам и его футляр с флейтой, у мясной лавки. Как бичом его хлестнуло, когда он услышал удивленный и визгливый женский голос:

— Гляньте-ка, какой обезьяной вырядился этот кафр!

Почему это всякий раз, как на него обращают внимание, у него в ушах звучат слова матери: «Держись подальше от беды, сынок, ради бога не напрашивайся на неприятность»?

Три женщины, двое детишек и сам Ван Никерк, мясник, собственной персоной столпились на пороге лавки. Тимоти так и видел лицо с поджатыми губами, когда одна из женщин во всеуслышание заявила:

— Да… полюбуйся, Тина, вот к чему мы идем! Что будет дальше, я спрашиваю? Я вам говорю, что ничего подобного раньше не было. И вы не должны им доверять. Это йо'бургский кафр, и вы еще увидите… Они еще принесут нам хлопот!

Тимоти инстинктивно чувствовал, что они сами не понимают, что их тревожит. Не понимал и он. Доктор Вреде мог бы объяснить так: «Со всеми их грехами это благонамеренные люди, живущие обычной жизнью, дабы оправдать доверие всевышнего. И они не дрогнут, что бы ни возложил он на них. Они открыли пустошь и превратили ее в сад цветущий, и бог увидел и нашел, что это хорошо. Всемогущий отвел и звездам и людям — каждому свое назначенное место. И это вечно и неизменно. И времена, и весь прогресс, и всякое слово в суждение и осуждение измеряются по этим мерам. Но время укрывает указательные столбы, и они, эти люди, заблудились на путях его». Нет, не то. Сейчас по ночам искусственные звезды смеются над расстоянием, и даль для них — ничто; холодный металл сияет ярко, как луна; на небе искусственные спутники, они доносят на Землю голос человека из чужих миров. Где же голос бога во всем этом? На Земле властвует машина индустрии, и бог, похоже, не в состоянии противостоять стремительной поступи коммунизма. И в Бракплатце африканский юноша может спокойно разгуливать по главной улице, одетый лучше, чем те, кто «выше» его. Как же им не страшиться того, что не доходит до их понимания? Не это ли причина всех страхов?

Тимоти не избежал бы замечаний в свой адрес, как бы скромно он ни держался. Он не похож на других. Этого достаточно. За ним нужен глаз. Хотя один или даже двое просто улыбнулись. Они по крайней мере смогли разглядеть гордость в этой подчеркнутой опрятности юноши. Старики еще не забыли, что чистота сродни благочестию. Чем чище будут содержать себя туземцы, тем ближе они будут к богу. Так по крайней мере казалось.

Тимоти захотелось пить. Он направился к греческой лавке. Все шесть столиков для белых были заняты. Черные должны были ждать у прилавка и стоять терпеливо, как скотина, для которой время не представляет никакой важности, пока не будут обслужены белые. Только тогда сам грек или его супруга поднимали глаза и удостаивали коротким: «А, парень?» В их голосе не было особой неприязни. Просто порядок очередности обслуживания должен соблюдаться. Так должно быть, и всегда так было.

Если б они нарушили закон, это вспоминалось бы потом за каждой чашкой кофе, на каждой ферме.

Тимоти машинально вошел и смешался с покупателями у стойки. Он снял шляпу, чтобы ни у кого не мелькнуло мысли о его неуважении к обществу. Он не забыл еще замечания, брошенного в его адрес у мясной лавки. Наконец дошла его очередь, и сам грек, не глядя, бросил ему привычное: «А, парень?»

— Доброе утро, мистер Мадзополус, сэр.

Грек вскинул голову на это необычное приветствие. Он до сих пор не получил никаких известий из Спрингса, и нервы у него были напряжены. Он бросил на африканца острый, оценивающий взгляд. Может, этот малый принес известие от Динамита? «Нет», — тотчас же установил он. Как ни трудно иногда читать на лице у африканцев, у этого оно светилось самым что ни на есть откровенным простодушием.

— А, парень? — спросил он на этот раз почти вежливо, не переставая изучать своего нового покупателя.

— Мистер Мадзополус, сэр, могу я попросить стакан воды?

Левантиец напряженно силился вспомнить личность этого парня. Он открыл бутылку минеральной воды.

— Могу я попросить соломинку, сэр?

Африканцы, как правило, пили прямо из бутылки.

Мадзополус подал ему две соломинки. Все стало ясно, когда молодой человек, видя, что его не узнали, сам представился:

— Сэр, я Тимоти, племянник Рози, что служит у доктора Вреде, сэр.

— А… — сказал Мадзополус.

Это лондонский мальчишка доктора Вреде. Ему, Мадзополусу, не мешало бы быть осторожнее. Миссис Ван Камп и миссис Бильон пьют кофе за столиком в углу, а миссис Ван Камп, собственно, движущая сила во всей этой истории со сбором средств на обучение черного таланта.

Поэтому он отодвинул от себя монету, положенную юношей на прилавок, и громко сказал:

— Не надо… Ты вернулся домой, эта бутылка будет за мой счет. — Он подумал, что это должно произвести прекрасное впечатление.

И, довольный жестом, повернулся к другим покупателям. Он не собирался специально беседовать с этим юношей. Бог знает, что у него на уме, а сегодня вечером состоится еще этот проклятый концерт, на котором он должен просидеть от начала до конца, как один из жертвователей. Ему не на что жаловаться. Капитал был вложен весьма удачно. Маменька могла гордиться тем, как он ловко прибрал к рукам всю эту операцию — одним махом привлек на свою сторону и доктора Вреде, и Ван Кампов, и Бильонов, и фермеров, и африканцев. Вот уж на этот раз она обязательно похлопала бы его по плечу и повторила бы одну из своих излюбленных этических максим: «Ты на правильном пути, Аристид. Не торопись, не переусердствуй. Никогда не забывай: самый верный способ удавиться — самому повеситься».

Он даже захихикал, но тут вспомнил про сегодняшнюю газету и умолк.

Тимоти узнал миссис Ван Камп, когда она повернулась, собираясь уходить. Он растерялся, не зная, как поступить. В самом деле, ему не подобало здороваться с ней первому, как равному. Он был дома, и запрещения здесь цвели в полную силу. Что более неучтиво? Не поздороваться с человеком, от всего сердца оказывавшим тебе поддержку, или подойти без приглашения к столику «только для белых»? Он мог бы подождать до вечера, он, конечно, увидит миссис Ван Камп на концерте. Но, право же, истинная учтивость требовала засвидетельствовать свое уважение, не дожидаясь особого случая. Секунда, другая, были взвешены все соображения, и уверенность, приобретенная в Лондоне, взяла верх. Потребовалось немало мужества, чтобы выдержать удивление, вызывающие взгляды остальных белых и, не теряя присутствия духа, приблизиться к столику, за которым сидели две белые дамы.

Он слегка наклонил голову и тихо произнес:

— Извините. Доброе утро…

Он запнулся. Он не мог заставить себя вымолвить вообще-то вполне принятое в таких случаях «миссис». «Мадам» было претенциозно, а «миссис Ван Камп» слишком фамильярно, и он запнулся.

Оказалось, что не было никаких оснований для тревоги. Мэйми Ван Камп неизменно оставалась душевной и гуманной в своих поступках. Она приветствовала его очаровательной улыбкой.

— Да ведь это Тимоти! С приездом!

Миссис Бильон игнорировала его присутствие. Она раздраженно вздернула подбородок, и тройная складка жира на шее надменно затрепетала. Кто дал этому кафру право подходить и заговаривать в кафе с белыми дамами? Кажется, она вообще не пойдет сегодня на этот концерт.

А Мэйми как ни в чем не бывало продолжала:

— Как ты хорошо выглядишь! Ты такой модный! Право же, девушки просто не дадут тебе проходу! Одна надежда, что уж сегодня-то они отпустят тебя сыграть для нас!

Тимоти вежливо поклонился. Отвечать не позволяет условность, и даже миссис Ван Камп не отважилась зайти в разговоре с ним дальше ни к чему не обязывающих банальностей. Но он все равно не чувствовал ничего, кроме благодарности к этой даме. Задерживать ее внимание дольше было бы уже нарушением приличий. Он откланялся и вышел…

На тротуаре, прямо против входа в лавку, сидели двое африканцев, по виду из тех, что нанимаются разнорабочими. У каждого в руке было по половине булки, они щипали пальцами мякиш и неторопливо, с наслаждением жевали.

— А-а-а-й-я-я-я! — восхищенно протянули они в один голос, с полными ртами, когда увидели Тимоти. — Ай-й-я-я! Какой у тебя, брат, красивый френчик!

Тимоти простодушно улыбнулся.

— Нравится? — спросил он.

И сел рядом, как и они, поставив ноги в водосточную канавку, тянувшуюся вдоль бровки тротуара, с презрением швырнул соломинку и, отпив ледяной воды прямо из горлышка, протянул остальное им.

Теперь он дома. Полисмен в полицейской машине и голоса у мясной лавки были забыты, просто вычеркнуты из памяти.

…За столиком в кафе-кондитерской Мэйми подшучивала над миссис Бильон.

— Послушайте, Генриетта, а ведь именно Тимоти вы в некотором роде обязаны своей прелестной шляпкой! — и она постучала пальцем по круглой картонной коробке, стоявшей на стуле между ними.

— Быть может, быть может, — сказала Генриетта раздраженно. — Нет, в самом деле, миссис Вен Камп, вы могли бы поздороваться с ним на улице или на концерте, но не здесь… — Она повела рукой вокруг себя. — Не здесь, где мы все сидим и кушаем.

— Ну хорошо, хорошо, — с досадой сказала Мэйми. — Но он такой прелестный мальчик и такой прекрасный пример для остальных своих соплеменников.

— Прекрасный пример! Нечего сказать, прекрасный пример! Модное платье и развязная речь! Именно тот тип туземца, которого мы должны остерегаться.

Мэйми зашла сюда передохнуть на двадцать минут. Она ничего не заказывала. Генриетта уже поглощала второе глазированное пирожное. Беседы не получилось. Мэйми не удалось добиться от Генриетты хотя бы элементарного понимания глубокой важности этого концерта Тимоти, и она замолчала, делая вид, что слушает бессвязную болтовню своей собеседницы по поводу новой шляпки. Люди, к которым она принадлежит, — это люди, преодолевшие физические горизонты, но не сумевшие решить задачи, что делать с талантом, если этот талант принадлежит африканцу. Как-то воскресным утром, когда мягкий голос Питера взывал к пророку Моисею и избранному им народу собраться в церкви и тянул их туда так властно, что казалось, будто то же летнее солнце, что жгло Бракплатц, палило и плечи сынов израилевых, — она, как никогда раньше отчетливо, будто наяву, представила себе африканцев, строящих пирамиды на необозримых просторах от Оранжевой реки до Столовой бухты и от Лимпопо до реки Кей. Картина навечно осталась в ее сознании символом неутомимого созидания величественных сооружений… Но пока они трудились упрямо и неотступно, все маятники всех часов всех времен так же упрямо наперебой отстукивали свое, в насмешку людям, как цикады в вельде…

Голос Генриетты вывел ее из задумчивости.

— …Момберг.

— Момберг? — изумленно переспросила Мэйми. — Момберг? Кто бы это мог быть? — Она не могла вспомнить.

— Да, миссис Ван Камп. Момберг, наш новый констебль.

— Так что же?

— Я говорю, что он заболел.

«Вот как? Бедняга! Какое это имеет отношение ко мне?» — подумала Мэйми.

— Да, миссис Ван Камп… И поэтому старший констебль вряд ли сможет быть сегодня на концерте.

— О, но без него это будет совсем не то… В конце концов он помогал в этом деле ничуть не меньше остальных.

— Не беспокойтесь, милочка. Паулюс все уладит. К счастью, Бол несколько раньше вернулся из отпуска, и мой муж назначил его сегодня на дежурство вместо Момберга.

— Бол? — у Мэйми даже губы вытянулись. Это было имя, которое не предвещало ничего хорошего. Она предостаточно наслышалась об этом Боле. Ян Вреде его недолюбливает, и даже ее собственный супруг будто воды в рот набирает, когда заходит речь об этом Боле, что особенно странно, потому что Бол такой примерный прихожанин. Ей самой редко приходилось иметь с ним дело, и никакой определенной неприязни она к нему не питала. Положительно никакой. Но в то же время она чувствовала, что нет в ее душе милосердия к нему.

— Ах, Бол? Да, как же, знаю, — сказала она. — Огромный такой, он еще вечно ходит с кукурузным початком в руках.

— Да, да. Это он и есть. Положительный молодой человек. И пожалуй, самый находчивый полисмен, каких мне только приходилось видеть. После Паулюса, когда он еще был молодым.

— Вот как? Право, мне трудно судить о служащих вашего мужа. Я не знаю Момберга, но кто мне определенно нравится, так этот юноша Экстейн. Он — это еще другое дело, но Бол! — она сморщила нос, поднесла к нему носовой платок и добавила: — Не думаю, чтобы это было именно то, что нам нужно.

— Вот как? — воинственно, почти с вызовом воскликнула миссис Бильон. — В таком случае, миссис Ван Камп, позвольте вам заметить, — она нацелилась на нее пальцем, — никто не знает и никто не может судить, что за прелесть в наше время работать в полиции, никто — кроме жены полисмена. Опасно? Ужасно! Ни одной спокойной ночи, муж на дежурстве, а я должна лежать, не смыкая глаз, и думать, не всадил ли ему какой-нибудь пьяный кафр нож в спину. И не то что муж напрашивается на неприятности… Наоборот, он слишком мягок! В этом все дело. Он, видите ли, верит в доброе слово. — Она фыркнула. — Нет, нам нужны такие, как Бол, а не ленивые старые глупцы вроде моего благоверного. Бол — это именно то, что нужно, он энергичный парень, его не проведешь. С ним кафру не поздоровится!.. «Не то, что нам нужно!» Надеюсь, вы-то согласны со мной, господин Мадзополус? — она остановила проходившего мимо их столика владельца кафе.

— О да, миссис Бильон, — ответил тот, не и ел ни малейшего представления, о чем идет речь. — Правильно я расслышал, что у вас кто-то из ребят заболел?

— Да. У мистера Бильона кое-какие неприятности. Но констебль Бол вернулся из отпуска и с четырех часов заступает на дежурство, так что, я думаю, муж все-таки сможет выбраться на этот концерт.

— Вот и прекрасно, миссис Бильон! — сказал Мадзополус и пошел за стойку.

— Так вот я и говорю, миссис Ван Камп, — закончила она, — Бол именно тот человек, в которых мы сейчас нуждаемся.

Это было провозглашено с пафосом и непреклонностью, голосом, на веки веков проклинавшим предполагаемую улицу, по которой бы свободно разгуливали сто тысяч Тимоти в ста тысячах свежих белых сорочках и ста тысячах шляпах с желтыми перьями, — улицу без единого полицейского для охраны закона и порядка.