Я хотел видеть Финеаса, и только Финеаса. С ним у нас не было никаких столкновений, кроме спортивных, так сказать, греко-олимпийских, когда победа достается тому, кто окажется сильнее телом и духом. Это вообще был единственный конфликт, который он признавал.

Вернувшись, я застал Финни в разгаре снежного боя на площадке, которая называлась Полем на задворках. В Девоне открытым игровым пространствам между зданиями дали сугубо английские, весьма причудливые названия: Центральный общественный выгон, Дальний общественный выгон и Поле на задворках. Это последнее находилось за спорткомплексом, за теннисными кортами, за рекой и стадионом, на границе леса, который, несмотря на английское название, в моем представлении был первобытным американским лесом, простиравшимся сплошной массой далеко на север, в великие северные просторы девственной природы. Там-то, на границе леса, я увидел Финни в пылу игры и сражения – эти понятия были для него в сущности синонимами – и подумал: не проще ли, не спокойней ли там, на северной оконечности этих лесов, в тысяче миль прямо на север, в дикой местности, где-нибудь в глубине Арктики, там, где лесной массив, начинающийся в Девоне, заканчивается первозданными сосновыми дебрями, суровыми и прекрасными.

Теперь я знаю, что никаких таких дебрей нет, но в то утро своего возвращения в Девон я воображал, что они там, сразу за видимым горизонтом, ну, или за следующим.

Несколько участников снежного сражения остановились, чтобы поприветствовать меня, но никто не прекратил игру, чтобы спросить о Чумном. Я понимал, что не следует мне задерживаться там: в любой момент кто-то все же мог поинтересоваться.

Битва была, без сомнения, организована Финеасом. Кто еще мог бы завлечь двадцать человек на дальний край школьной территории, чтобы покидаться снежками? Я представлял, как после десятичасового урока он с непререкаемо авторитетным видом, который принимал всегда, когда его посещала какая-нибудь особенно причудливая идея, собирает компанию. И вот они все здесь, сливки школьного сообщества, светочи и лидеры старшего класса, со своим высоким ай-кью и в дорогой обуви, как выражался Бринкер, обстреливают друг друга снежками.

Я колебался, стоя на границе сражения и леса, слишком спуталось у меня все в голове, чтобы ступить либо в то, либо в другое. Поэтому я взглянул на часы, с театральным испугом прикрыл рот ладонью, словно вдруг вспомнил о чем-то срочном и важном, повторил эту пантомиму для тех, кто, возможно, пропустил ее в первый раз, и с этим безмолвным объяснением поспешно направился обратно к школе. Снежок настиг мой затылок, а следом раздался голос Финни:

– Эй, даже если у тебя действительно есть какое-то вшивое дело, ты в нашей команде. Нам нужен хоть кто-нибудь еще. Даже ты сойдешь.

Он подошел ко мне, без палочки, его новый, облегченный гипс был настолько тоньше и эластичней прежнего, что в нем можно было ходить, лишь едва заметно прихрамывая. Однако координация движений у Финни явно была нарушена, малейший изъян поверхности под ногами давал о себе знать; его походка сделалась прерывистой, как барабанная дробь, словно он на каждом шагу на долю секунды забывал, куда идет.

– Как Чумной? – небрежно поинтересовался он.

– Ну, Чумной… как он может быть? Ты же знаешь Чумного…

Сражение приближалось к нам; я чуть-чуть отклонился, и длинная очередь снежков угодила Финни в голову, он стрельнул в ответ, я подхватил с земли снежный боеприпас, и в следующий миг мы уже были втянуты в гущу боя.

Меня сбили с ног; я опрокинул Бринкера через невысокий сугроб; кто-то попытался схватить меня сзади. У всех от промокшей от распаренного тела одежды исходил дух жизненной энергии; какую-то витальность, которую высвобождает весна, излучали шерсть, фланель, вельвет. Я уж и забыл, что он существует, этот запах, который еще до первой ласточки, до первой набухшей почки оповещает о приближении весны. Я всегда радовался жизненной энергии и теплу, начинавшим испаряться от толстых и плотных зимних одежд. Вот и теперь почувствовал прилив счастья, но меня не переставала тревожить мысль о предстоящей весне: будет ли у военной формы цвета хаки, или летнего обмундирования, или какая там положена для весеннего сезона экипировка, эта аура обещания? Я был почти уверен, что не будет.

Характер сражения начал меняться. Финни рекрутировал в союзники меня и несколько других мальчиков, так что оно приобрело настрой противостояния стенка на стенку. Однако внезапно он перенаправил огонь на меня, предал еще несколько бывших «однополчан» и принял другую сторону, сторону Бринкера – на время короткое, но достаточное, чтобы, покинув и новых союзников, усугубить общий хаос. Все безнадежно смешалось, уже никто не понимал, где чья команда. Теперь не могло быть ни победителей, ни побежденных. Посреди этой неразберихи даже Бринкер утратил свой командирский дух и тоже стал ненадежным, как араб, и злокозненным, как евнух. Битва закончилась единственным возможным результатом: все обратились против Финеаса. Медленно, с улыбкой, которая становилась все шире, он отступал под градом искрящихся снежков.

Когда он сдался, я весело склонился над ним, чтобы помочь ему встать, и, схватив за запястье, предотвратил последний предательский бросок снежком, который был зажат у него в руке.

– Ну что ж, думаю, теперь мы сможем разгромить гитлерюгенд, вышедший в однодневный поход, – заметил он.

Все рассмеялись. На обратном пути в спорткомплекс он сказал:

– Хорошая была битва. Очень веселая, ты согласен?

Спустя несколько часов мне пришло в голову спросить у него:

– А ты думаешь, тебе можно принимать участие в подобных битвах? Ведь твоя нога…

– Стэнпоул говорил что-то насчет того, чтобы я больше не падал, но я очень осторожен.

– Господи, не хватало тебе снова ее сломать!

– Нет, конечно же, я больше ее не сломаю. Разве кость не становится крепче в том месте, где она срослась после перелома?

– Да, наверное.

– Я тоже так считаю. Я даже чувствую, как она становится крепче.

– Думаешь, это можно почувствовать?

– Да, я так думаю.

– Слава богу.

– Что?

– Я сказал, что это очень хорошо.

– Да, конечно. Уверен, что это хорошо.

Тем вечером после ужина Бринкер явился к нам с очередным официальным визитом. К концу учебного года наша комната имела обшарпанный вид места, где два человека слишком долго жили, не обращая никакого внимания на то, что их окружает. Наши койки под красно-коричневыми хлопковыми покрывалами, стоявшие у противоположных стен, были продавлены. Стены, далеко не такие белые, как положено, отражали наши забытые теперь интересы: над койкой Финни были скотчем приклеены газетные фотографии встречи Рузвельта и Черчилля («Это два самых важных старика, – объяснял он, – которые собрались, чтобы придумать, что врать нам о войне дальше»). Я над своей постелью давным-давно пришпилил картинки, которые были призваны явить миру наглую ложь о моем происхождении, – слезливо-романтичные виды плантаторских усадеб, поросшие мхом деревья под луной, лениво извивающиеся между негритянскими лачугами пыльные дороги. Когда меня спрашивали о них, я изображал акцент, свойственный жителям города, расположенного тремя штатами южнее моего родного, и, не утверждая этого прямо, давал понять, что это мое старое родовое гнездо. Но к настоящему времени у меня уже не было нужды в этой живописно-фальшивой самобытности; я обрел ощущение своего собственного реального веса и достоинства, набрался нового опыта и повзрослел.

– Как Чумной? – поинтересовался Бринкер, входя.

– Да, – подхватил Финеас, – я тоже хотел об этом спросить.

– Чумной? Ну, он… он в отпуске. – Однако собственное отвращение к тому, что я вводил людей в заблуждение, уже не давало мне покоя. – По правде говоря, он в самоволке, просто удрал.

– Чумной?! – одновременно воскликнули оба.

– Да. – Я пожал плечами. – Чумной. Он больше не тот крольчонок, которого мы знали.

– Никто не может так измениться, – сказал Бринкер своим недавно приобретенным безапелляционным тоном.

– Бьюсь об заклад, что ему просто не понравилось в армии, – сказал Финни. – Да и чему там нравиться? Какой в ней смысл?

– Финеас, – с достоинством произнес Бринкер, – пожалуйста, избавь нас на этот раз от своих инфантильных лекций о международном положении. – И, обращаясь ко мне, добавил: – Ему просто было страшно там оставаться, да?

Я прищурился, как будто глубоко задумался над ответом, и наконец сказал:

– Да, думаю, можно и так сказать.

– Он запаниковал.

Эту реплику я оставил без ответа.

– У него, наверное, крыша съехала, если он это сделал, – энергично заявил Бринкер. – Держу пари, он просто спятил, да? Вот что случилось. Чумной обнаружил, что армия – это для него слишком. Я слышал о таких парнях. Наступает момент, когда они утром не встают с постели вместе со всеми, а просто лежат и плачут. Спорим, что с Чумным произошло нечто подобное. – Он посмотрел на меня. – Я прав?

– Да. Прав.

Бринкер так энергично, с таким энтузиазмом добивался правды, что я выдал ее ему без особых колебаний. И как только Бринкер ее получил, он разразился причитаниями:

– Черт бы меня побрал! Будь я проклят! Старина Чумной. Тихий добрый Чумной. Безответный старина Чумной из Вермонта. Он же совершенно не приспособлен ни к какой борьбе. Должен же был кто-то понять это, когда он собрался записываться в армию. Бедняга Чумной. Как он себя ведет?

– Много плачет.

– О господи. Что за напасть на наш класс! Еще и июнь не наступил, а у нас уже двое вне игры.

– Двое?

Бринкер на секунду замялся.

– Ну, еще же Финни.

– Да, – согласился Финни своим самым глубоким и самым музыкальным голосом, – еще и я.

– Финни не вне игры, – сказал я.

– Конечно, вне.

– Да, я вне игры, – подтвердил Финни.

– Было бы вне чего быть! – Я постарался, чтобы выражение моего лица соответствовало задушевности голоса. – Это же не война, а просто жульничество, сварганенное старичьем… – Произнося свою тираду, я не сводил глаз с Финни, но у меня быстро кончился заряд. Я ожидал, что он подхватит мои слова, привычно развернет историю о государственных деятелях-заговорщиках и обманутой публике, повторит свою знаменитую шутку, поддаст миру под зад. Но он сидел, упершись локтями в колени и глядя в пол. Потом он поднял свои широко расставленные глаза, улыбка вспыхнула и тут же потухла на его лице, и он тихо пробормотал:

– Конечно. Никакой войны нет.

Это было одно из немногих ироничных замечаний, какие когда-либо делал Финеас, им он положил конец всем своим затейливым выдумкам, которые поддерживали нас всю зиму. Отныне факты были восстановлены в правах, и остались в прошлом все фантазии вроде Олимпийских игр тысяча девятьсот сорок четвертого года от Рождества Христова, закрывшиеся, не успев открыться.

Мало чего осталось в Девоне такого, что не было бы поставлено на службу войне. Немногие случайные виды деятельности и нескольких людей не от мира сего, не вовлеченных в военный водоворот, планомерно опекал Бринкер. И каждый день в часовне объявляли о наборе на курсы V–12 подготовки офицерского состава, которые командование Военно-морских сил учредило при многих колледжах и университетах. Объявления звучали совершенно безобидно, мирно, как будто речь шла просто об учебе в обычном колледже. Курсы были повсюду очень популярны; на них поступали группы численностью с команду военно-транспортного судна – почти все, кто проходил отбор, за исключением немногих «хотевших летать» и выбиравших Военно-воздушные силы или нечто под шифром V–5. Было еще несколько человек, имевших энергичных отцов, эти ожидали зачисления в Аннаполис, Вест-Пойнт, Академию береговой охраны США или даже – эта перспектива открылась неожиданно – в Военно-морскую торговую академию. По традиции Девон был самой штатской из школ, и в отношениях между преподавательским составом и учениками, с одной стороны, и затянутыми в ремни и портупеи офицерами-вербовщиками, регулярно появлявшимися в кампусе, с другой, наблюдалась некоторая враждебность. В нас не было тайного снобизма, и в них мы его не замечали. Просто мы ощущали естественное глубинное различие между ними и нами, различие, которое и мы, и они с неуклюжим упорством старались преодолеть. Как будто Афины и Спарта вознамерились заключить не просто перемирие, а союз – хотя мы были не столь цивилизованы, как афиняне, а они – не так храбры, как спартанцы.

Да и мы храбростью не блистали. Никто не рвался в бой; похоже, ни у кого не было желания записаться в пехоту, и только несколько человек поговаривали о военно-морской службе. Все тщательно оберегали свои планы и держали их при себе. Война обещала быть долгой. У Квакенбуша, как я слышал, было два направления: в военную академию и запасное – в стоматологическую школу, на случай необходимости отступления.

Я сам не предпринимал никаких действий, не чувствовал себя свободным действовать и не понимал почему. У Бринкера в его стремительной трансформации от абсолютных ценностей к относительным возникал один план за другим, причем каждый последующий уводил его дальше от полей сражений, чем предыдущий. А я не делал ничего.

Однажды, после того как утром в часовне морской офицер привлек внимание многих учеников выступлением, посвященным службе в морских конвоях, Бринкер на выходе, в вестибюле, положил руку мне на затылок и подтолкнул меня в комнату, предназначенную для занятий на фортепьяно. Комната была оборудована звукоизоляцией, а арочную дверь он за собой плотно закрыл.

– Ты ведь откладываешь поступление в армию по одной-единственной причине, – с ходу заявил он. – Сам знаешь по какой, правда?

– Нет, не знаю.

– Ну, так я знаю. И скажу тебе. Из-за Финни. Ты его жалеешь.

– Жалею?!

– Да, жалеешь. И если ты не изменишь своего к нему отношения, он начнет сам себя жалеть. Заметил, что кроме меня никто никогда не упоминает о его ноге? Если так будет продолжаться, он со дня на день впадет в слезливую сентиментальность. Чего ради все так церемонятся? Он калека, это факт. И ему нужно с этим смириться, но он никогда этого не сделает, если мы не начнем вести себя с ним естественно, даже подшучивать иногда над его увечьем.

– Ты несешь такую чушь, что я не могу даже… не хочу слушать тебя. Бред какой-то.

– Тем не менее, я намерен впредь поступать именно так.

– Нет. Ты этого не сделаешь.

– Черта с два. И твое разрешение мне не требуется.

– Я его сосед по комнате и лучший друг…

– И ты был там, когда это случилось. Я знаю. Но мне на это плевать. И не забывай, – он сурово посмотрел на меня, – ты сам в этом заинтересован. Я имею в виду, что тебе самому было бы лучше, если бы все, что касается несчастного случая с Финни, выяснилось и было забыто.

Я почувствовал, что мое лицо исказила такая же гримаса, какая появлялась на лице Финни, когда его что-то особенно раздражало.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не знаю. – Он пожал плечами и хмыкнул. – И никто не знает. – Потом многозначительное выражение исчезло с его лица, и он добавил: – Если только не ты сам. – Его губы сжались в прямую линию, лицо утратило всякое выражение, и больше он не сказал ничего.

Я понятия не имел, что может сказать или сделать Бринкер. Прежде он всегда говорил и делал все, что приходило ему в голову, потому что не сомневался: он во всем прав. В мире дискуссионного клуба «Золотое руно» и Комитета по делам детей из малообеспеченных семей это никаких проблем не создавало. Но теперь меня пугала его непреклонная прямолинейность.

Вернувшись из часовни, я застал Финни в общежитии, он перекрыл лестницу, и все, кто хотел подняться наверх, должны были под его руководством петь гимн «Могучая крепость – наш Бог». Не было на свете другого начисто лишенного слуха человека, который любил бы музыку так, как Финеас. Похоже, увечье усугубило его любовь; он обожал все без разбору – Бетховена, последний лирический шлягер, джаз, церковные гимны… Все это было для Финеаса глубоко музыкально.

«Когда враг окружает, нахлынув, как поток… – неслось над полем в темпе футбольного марша, – его Ты побеждаешь, рассеяв, как песок».

– Все было хорошо, – сказал в конце Финни, – фразировка, ритм и все такое. Но я не уверен в тональности. Навскидку я бы сказал, что нужно произносить на полтона ниже.

Мы пошли к себе в комнату. Я сел за перевод Цезаря, который делал для Финни, поскольку ему предстояло сдать экзамен по латыни, без этого он не получил бы аттестата. Мне казалось, что я оказываю ему весьма полезную услугу.

– Происходит ли там что-нибудь волнующее? – спросил он.

– По-моему, эта глава довольно интересна, – ответил я, – если я правильно ее понимаю. Она о внезапном нападении.

– Почитай мне.

– Ну, давай посмотрим. Начинается так: «Когда Цезарь увидел, что враги уже несколько дней остаются в своем лагере, прикрытом болотом и от природы защищенном, он послал письмо Требонию с приказом…» В тексте нет «с приказом», но это подразумевается, ты ведь знаешь.

– Конечно. Давай дальше.

– «…с приказом идти с тремя легионами ускоренным маршем на соединение с ним». «С ним» значит с Цезарем, конечно.

Финни посмотрел на меня стеклянным взглядом и сказал:

– Конечно.

– Итак, «…с приказом идти с тремя легионами ускоренным маршем на соединение с ним; сам же он… – то есть Цезарь, – послал кавалерию для отражения внезапных неприятельских набегов. Теперь, когда галлы поняли, что происходит, они послали отряд своих отборных пеших воинов, чтобы устроить засады; и те, несмотря на потерю своего начальника Вертиска, настигли наших конников, привели их в замешательство и гнали до самого лагеря».

– Сдается мне, это то самое, что мистер Хорн называет «грязным переводом». Что это значит?

– Что дела у Цезаря в тот раз пошли не лучшим образом.

– Но он же в конце концов победил.

– Разумеется. Если ты имеешь в виду кампанию в целом… – Я запнулся. – Он победил, если ты веришь, что Галльская война происходила в действительности…

С самого начала Цезарь был исторической личностью, в существование которой Финеас категорически отказывался верить. Затерянный в глубине двух тысячелетий, носитель мертвого языка и повелитель мертвой империи, проклятие и бич всех школьников, Цезарь, по его мнению, был бо́льшим тираном для Девона, чем некогда для Рима. Финеас совершенно искренне «имел личный зуб» на Цезаря и злился главным образом из-за того, что был убежден: ни Цезаря, ни Рима, ни латинского языка в мире никогда не существовало…

– Если ты веришь, что некий Цезарь когда-либо действительно жил, – добавил я.

Финни встал с койки, поразмыслив, взял палку и странно посмотрел на меня. Мне показалось, что он сейчас рассмеется.

– Естественно, я не верю книгам и не верю учителям. – Он сделал несколько шагов. – Но я верю – и это для меня важно – тебе. Я знаю, что ты – лучше всех. – Я ждал, не произнося ни слова. – И ты рассказал мне о Чумном – что он сошел с ума. Поэтому пришлось это признать. Чумной сошел с ума. И вот когда я это понял, я осознал, что война реально существует, и эта, и все остальные. Если война может кого-то свести с ума, то она реальна. Да, наверное, я всегда это знал, но не принимал. – Он положил ногу – маленький гипсовый слепок с металлической пластиной под ступней для ходьбы – на койку возле меня. – Признаться честно, вначале, когда ты рассказывал мне о Чумном, у меня возникли сомнения скорее на твой счет. Конечно, я тебе поверил, – поспешно добавил он, – но ты, знаешь ли, человек нервный, и я подумал: может, у тебя немного воспалилось воображение там, в Вермонте? Может, Чумной не такой уж чокнутый, как тебе показалось? – Финни попытался подготовить меня к тому, что собирался сказать дальше: – А потом я сам увидел его.

Я не поверил своим ушам.

– Ты видел Чумного?!

– Я видел его сегодня утром, после службы. Он… ты знаешь, у меня воображение не воспаленное, но я видел Чумного, прятавшегося в кустах возле часовни. Я выскользнул через боковую дверь, как обычно – чтобы избежать толкучки, – и увидел Чумного, он наверняка тоже меня заметил, но не сказал ни слова. Просто смотрел на меня так, будто я – горилла или еще кто-нибудь вроде того, а потом нырнул в офис мистера Кархарта.

– Наверное, он сбрендил, – произнес я машинально, а потом невольно встретился взглядом с Финни, и мы оба вдруг расхохотались.

– С этим мы ничего не можем поделать, – скорбно сказал он.

– Я не хочу его видеть, – пробормотал я. Потом, стараясь казаться более спокойным, добавил: – Кто еще знает, что он здесь?

– Думаю, никто.

– Мы действительно ничего сделать не можем. Вероятно, мистер Кархарт или доктор Стэнпоул что-нибудь придумают. Нам не следует никому ничего говорить, потому что… потому что они только напугают Чумного, а он – их.

– Так или иначе, – продолжил Финни, – в тот момент я понял, что война – настоящая.

– Да, думаю, эта война настоящая. Но твоя мне нравилась больше.

– Мне тоже.

– Я бы предпочел, чтобы ты ничего такого не понял. Зачем ты это сделал? – Мы снова принялись хохотать, обмениваясь чуть виноватыми взглядами, как два человека, последний раз видевшиеся на беспутной пьянке, а теперь встретившиеся на чаепитии в доме священника.

– И все же, – сказал он, – ты прекрасно выступил на Олимпийских играх.

– А ты был величайшим политическим комментатором всех времен и народов.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что завоевал все золотые медали во всех видах спорта? Никто в истории человечества ничего подобного не совершал.

– А ты был автором всех сенсаций во всех газетах мира. – Солнце гримасничало и плясало между миллионами пылинок, висевших в воздухе между нами, и отбрасывало сверкающую зыбкую лужицу света на пол. – Никто никогда в жизни не делал ничего подобного.

Бринкер в сопровождении трех соратников в большом волнении явился к нам в комнату тем вечером в десять ноль пять.

– Идемте с нами, – сказал он решительно.

– Уже был отбой, – возразил я.

– Куда? – одновременно спросил Финни с большим интересом.

– Увидите сами. Ведите их. – Его друзья бесцеремонно приподняли нас и потащили к лестнице. Я думал, что намечается какой-нибудь грандиозный финальный розыгрыш: старший класс покидает школу под фанфары – мы украдем язык школьного колокола или привяжем корову в часовне.

Но они повели нас к Первому корпусу – несколько раз горевшему и восстанавливавшемуся, но всегда называвшемуся Первым корпусом Девонской школы. В нем находились только классные комнаты, поэтому в столь поздний час он пустовал, что заставило нас почувствовать себя еще свободнее. Внушительная связка ключей, оставшаяся у Бринкера, с тех пор как он был старостой класса, тихо звякнула, когда мы подошли к парадной двери, над которой красовалась латинская надпись: «Сюда приходят мальчики, чтобы стать мужчинами».

Ключ повернулся в замке, мы вошли и очутились в зыбкой, сомнительной реальности вестибюля, виденного нами только в дневном освещении и при большом стечении людей. Звук наших шагов предательски отражался от мраморного пола. Мы проследовали через вестибюль к призрачной анфиладе окон, по бледному маршу мраморных ступеней повернули налево, еще раз налево, прошли через двое дверей и очутились в актовом зале. Одна из знаменитых девонских люстр с подвесками в виде мерцающих «слез» сеяла тусклый свет с высокого потолка. Через весь зал, ряд за рядом, вплоть до высоких смутно просматривавшихся окон, тянулись черные скамьи в колониальном стиле. В дальнем конце был устроен помост, отгороженный от зала невысокой балюстрадой. На помосте сидело человек десять старшеклассников, все в черных выпускных мантиях. Наверное, будет что-то вроде школьного маскарада, подумал я, с масками и свечами.

– Вы все видите, как хромает Финеас, – громко произнес Бринкер, когда мы вошли. Получилось слишком громко и слишком грубо; мне захотелось двинуть ему как следует. Финеас был ошеломлен. – Садитесь, – продолжил Бринкер, – в ногах правды нет. – Мы сели в первом ряду, где уже устроились восемь-десять других учеников, смущенно улыбавшихся тем, которые возвышались на помосте.

Что бы ни задумал Бринкер, место он выбрал ужасное. В актовом зале не было ничего забавного. Я вспомнил, как сотни раз тупо таращился через эти окна на вязы Центрального выгона. Окна, затянутые чернотой ночи, приобрели мертвенный вид – были слепы и глухи. На обширном пространстве стен неясно вырисовывались очертания картин – портретов маслом покойных директоров, одного или двух основателей школы, былых заведующих кафедрами, какого-то легендарного спортивного тренера, которого никто из нас в глаза никогда не видел, некой дамы, совершенно нам неизвестной – благодаря ее наследству школа была существенно перестроена, – безымянного поэта, чье творчество, как считалось, когда он учился в этой школе, предназначалось в первую очередь грядущим поколениям; какого-то юного героя, выглядевшего театрально в мундире времен Первой мировой, в котором он и погиб.

Я подумал, что в таком антураже любой розыгрыш обречен на провал.

Актовый зал использовался для общих лекций, дебатов, спектаклей и концертов; из всех школьных помещений в нем была самая плохая акустика. Я не мог разобрать, что говорил Бринкер. Он стоял на полированном мраморном полу перед нами, но лицом к помосту, и обращался к сидевшим за балюстрадой. Я различил лишь слово «расследование» и что-то насчет «нужд родины».

– Что это за пустая болтовня? – сказал я.

– Не знаю, – коротко ответил Финеас.

Бринкер повернулся к нам, продолжая говорить:

– …вина на партии, несущей ответственность. Начнем с короткой молитвы. – Он сделал паузу, обведя нас тем подозрительным взглядом, который использовал в такие моменты мистер Кархарт, и любезно пробормотал голосом того же мистера Кархарта: – Давайте же помолимся.

Мы все моментально и не задумываясь низко склонились, упершись локтями в колени и приняв позу, в которой обычно обращались к богу у нас в школе. Бринкер поймал нас врасплох, а в следующий момент уже было поздно отступать, потому что он поспешно начал читать «Отче наш». Если бы в тот момент, когда Бринкер произнес: «Давайте же помолимся», я ответил: «Иди ты к черту», все могло быть спасено.

Потом наступила робкая тишина, а спустя несколько секунд Бринкер произнес:

– Финеас, прошу.

Финни встал, пожав плечами, прошел вперед и встал между нами и помостом. Бринкер вытащил из-за балюстрады кресло и с изысканной вежливостью усадил в него Финеаса.

– Просто своими словами, – сказал он.

– Какими своими словами? – спросил Финни, изобразив свою фирменную гримасу, означавшую «ты идиот».

– Я знаю, что их у тебя не особенно много, – со снисходительной улыбкой продолжил Бринкер. – Воспользуйся теми, которые ты узнал от Джина.

– О чем я должен говорить? О тебе? Для этого у меня есть куча собственных слов.

– Со мной все в порядке. – Словно желая заручиться подтверждением, Бринкер обвел всех мрачным взглядом. – Жертва – ты.

– Бринкер, – начал Финни сдавленным голосом, какого я никогда не слышал, – ты что, умом тронулся, что ли?

– Нет, – спокойно ответил Бринкер, – умом тронулся Чумной, другая жертва. Но сегодня мы расследуем твое дело.

– Что за ересь ты несешь, о чем речь?! – вдруг вклинился я.

– О несчастном случае с Финни. – Он говорил так, будто происходящее было делом естественным, самоочевидным и неизбежным.

Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову.

– В конце концов, – продолжил Бринкер, – война на дворе. И вот один солдат, которого страна уже потеряла. Мы обязаны выяснить, что случилось.

– Просто для протокола, – подал голос кто-то с помоста, – ты ведь согласен с этим, Джин?

– Я сказал Бринкеру сегодня утром, – начал я предательски дрожащим голосом, – что считаю это худшей…

– А я ответил, – перебил меня Бринкер абсолютно спокойным и самоуверенным голосом, – что это послужит на благо Финни, – он добавил голосу искренности, – и тебе, кстати, тоже, Джин, если все будет до конца выяснено. Мы же не хотим, чтобы год заканчивался с какими-то тайнами, слухами и подозрениями, витающими в воздухе, правда?

Коллективный рокот согласия раздался в сумеречной атмосфере актового зала.

– Что ты несешь?! – Музыкальный голос Финни был исполнен презрения. – Какие слухи и подозрения?

– Это несущественно, – сказал Бринкер с важно-самоуверенным видом. Он этим упивается, с горечью подумал я, воображает себя воплощением Правосудия с весами в руке. Однако он забывает, что у Фемиды не только весы в руке, но и повязка на глазах. – Почему бы тебе просто своими словами не рассказать, что случилось? – продолжал Бринкер. – Ну, считай это просто блажью с нашей стороны, если хочешь. Мы вовсе не пытаемся кого-то в чем-то обвинить. Просто расскажи нам. Ты же знаешь, мы бы не стали тебя пытать, если бы у нас не было на то оснований… серьезных оснований.

– Да нечего рассказывать.

– Нечего рассказывать?! – Бринкер выразительно посмотрел на загипсованную ногу Финни и палочку, зажатую у него между колен.

– А что? Я просто упал с дерева.

– Почему? – поинтересовался кто-то с помоста. Акустика в зале была настолько плохой, а свет настолько тусклым, что я чаще всего не мог увидеть, кто говорит, и разобрать, что говорят. Видеть и слышать я мог только Бринкера и Финни, находившихся на широкой полосе мраморного пола между передними сиденьями и помостом.

– Почему? – повторил Финеас. – Потому что оступился.

– Ты потерял равновесие? – настаивал голос с помоста.

– Да, – решительно ответил Финни. – Я потерял равновесие.

– Ты всегда умел держать равновесие так, как никому в школе и не снилось.

– Большое спасибо за комплимент.

– Это вовсе не комплимент.

– Тогда забираю свою благодарность обратно.

– Ты никогда не думал, что не просто так упал с дерева?

Это затронуло интересную тему, которую Финеас, видимо, давно прокручивал в голове. Я это понял по тому, что упрямое выражение его лица сменилось растерянным.

– Забавно, – сказал он, – но с тех самых пор меня преследует чувство, будто дерево само это сделало. Тогда у меня было ощущение, как если бы дерево стряхнуло меня.

Слышимость в зале была настолько плохой, что даже тишина в нем казалась гулкой.

– Как будто на дереве был кто-то еще, да?

– Нет, – непроизвольно вырвалось у Финни. – Не думаю. – Он посмотрел в потолок. – Или был? Может быть, кто-то карабкался по стволу. Что-то я подзабыл.

На сей раз тишина стояла так долго, что я почувствовал: если она продлится еще немного, мне придется прервать ее, но тут послышался чей-то голос с помоста:

– Кажется, кто-то говорил, что Джин Форрестер был…

– Финни сам был там и знает все лучше, чем кто бы то ни было, – властно перебил Бринкер.

– Ты ведь тоже был там, Джин, правда? – не унимался голос с помоста.

– Да, – с интересом ответил я, – я тоже там был.

– Ты находился… возле дерева?

Финни посмотрел на меня.

– Ты был внизу, у подножия, правда? – спросил он не официальным, как в суде, тоном, каким говорил до того, а дружеским.

Я очень внимательно изучал свои сцепленные руки, не в силах поднять голову и встретить его вопросительный взгляд.

– Да, внизу.

– Ты видел, чтобы дерево покачнулось или еще что? – продолжил Финни, слегка покраснев от нелепости собственного вопроса. – Я всегда хотел тебя об этом спросить, ну просто ради интереса.

Я сделал вид, что размышляю.

– Нет, не припоминаю ничего подобного…

– Дурацкий вопрос, – пробормотал он.

– А я думаю, что ты был на дереве, – вклинился голос с помоста.

– Ну конечно, – с раздраженным смешком ответил Финни. – Конечно, я был на дереве… или ты имеешь в виду Джина?.. Его там не было… ты хочешь сказать, что… или… – Мысли Финни метались между мной и моим дознавателем.

– Я имею в виду Джина, – подтвердил голос.

– Конечно, Финни был на дереве, – сказал я, но, чувствуя, что больше не могу терпеть собственное замешательство, добавил: – а я стоял у подножья или, может быть, уже начал карабкаться по колышкам…

– Как он может это помнить? – резко произнес Финни. – Там тогда такое началось…

– Когда мне было лет одиннадцать, – серьезно сказал Бринкер, – парнишку, с которым я играл, сбила машина, и я помню все до мельчайших подробностей: где я стоял, какого цвета было небо, скрежет тормозов… Я никогда не забуду ни одной мелочи.

– Ты и я – два разных человека, – сказал я.

– Никто тебя ни в чем не обвиняет, – странным тоном произнес Бринкер.

– Ну конечно, никто меня не обвиняет…

– Не надо так нервничать. – Он попытался достичь трудного компромисса с самим собой: в его голосе звучало предупреждение мне, и в то же время он изо всех сил старался, чтобы другие этого не заметили.

– Да нет, мы тебя не обвиняем, – спокойно сказал мальчик с помоста, но я так и остался стоять как подсудимый.

– Мне кажется, я вспомнил! – воскликнул Финни. В его горящем взгляде чувствовалось облегчение. – Да, я помню, что ты стоял на берегу. Ты смотрел вверх, волосы прилипли ко лбу, и у тебя был тот самый глупый вид, какой бывает всегда, когда ты бултыхаешься в воде… Что ты тогда сказал? «Кончай выпендриваться там» или что-то еще из своих обычных остроумных дружеских замечаний. – Он выглядел совершенно счастливым. – А я, наверное, начал выпендриваться еще больше, чтобы позлить тебя. Что я тогда сказал? Что-то насчет нас двоих… Ах да, я сказал: «Давай совершим двойной прыжок», потому что подумал: если мы спрыгнем вместе, это будет нечто такое, чего раньше никогда не было, возьмемся за руки и прыгнем… – А потом вдруг как будто кто-то привел его в чувство пощечиной: – Нет, это было еще на земле, я сказал тебе это еще внизу. Я сказал тебе это, когда мы стояли на земле, а потом мы вместе начали карабкаться… – Он замолчал, не договорив.

– Вместе, – осипшим голосом произнес тот, с помоста. – Вы начали карабкаться вместе, так? А он только что сказал, что стоял на земле!

– Или лез по колышкам, – выкрикнул я. – Я сказал, что, возможно, уже взбирался по колышкам!

– Кто еще там был? – тихо спросил Бринкер. – Там ведь был еще Чумной Лепеллье, не так ли?

– Да, – ответил кто-то, – Чумной был там.

– Чумной всегда хорошо запоминал детали, – продолжил Бринкер. – Вот кто мог бы нам точно сказать, кто где стоял, что на ком было надето, кто что в тот день говорил и какая была температура воздуха. Он мог бы все прояснить. Жаль.

На это никто ничего не ответил. Финеас сидел неподвижно, чуть склонившись вперед, почти в той же позе, в какой мы всегда молились. Сидел довольно долго, потом поднял голову и неохотно посмотрел на меня. Я не ответил ему ни взглядом, ни жестом, ни словом. Наконец Финеас с трудом, словно это причиняло ему боль, выпрямился из своей молельной позы.

– Чумной здесь, – сказал он так тихо, с таким неосознанным достоинством, что показался мне вдруг пугающе чужим. – Я видел, как он сегодня утром входил в офис мистера Кархарта.

– Здесь?! Идите и приведите его, – тут же велел Бринкер двум ребятам, которые притащили нас сюда. – Если он еще не вернулся домой, он должен быть у мистера Кархарта.

Я молчал. Однако в уме машинально проделал серию быстрых умозаключений: Чумной опасности не представляет, никто ему не поверит; у Чумного нелады с головой, а когда у человека подобные проблемы, он не понимает даже, чего сам хочет, и, уж конечно, не может свидетельствовать в подобном деле.

Двое ребят отбыли, и атмосфера сразу перестала быть гнетущей: предпринято некое действие, так что развязка близка. Кто-то начал подкалывать «капитана Марвела», призывая всех посмотреть, как он похож на девчонку в своей мантии. Марвел, капитан нашей футбольной команды, отмахивался руками и ногами двенадцатого размера, полы мантии взлетали, являя нам его крепкие бедра. Кто-то завернулся в красную бархатную штору и выглядывал из-за нее, словно какой-то придурочный шпион. Кто-то произносил длинную речь, перечисляя все правила, которые мы нарушили в ту ночь. А еще кто-то объяснял, как, если все тщательно спланировать, мы сможем еще до рассвета нарушить все остальные.

Но какой бы плохой ни была акустика внутри актового зала, снаружи она была прекрасной. Все разговоры и шумные игры прекратились через несколько секунд после того, как первый из нас, а это был я, услышал шаги возвращающихся посланников, которые приближались к нам по мраморной лестнице и коридору. Еще до того, как кто-то вошел, я абсолютно точно знал, что идут трое.

Чумной шел первым. Он выглядел неожиданно хорошо; лицо его светилось, глаза сияли, движения были энергичными.

– Да? – произнес он отчетливо, звонко прозвучал даже в этом глухом помещении. – Чем могу быть полезен? – Свой уверенный вопрос он адресовал почти что одному Финеасу, по-прежнему сидевшему перед балюстрадой в одиночестве. Финни пробормотал что-то слишком невразумительное для Чумного, и тот с темпераментным жестом повернулся к Бринкеру. Бринкер небрежно заговорил с Чумным, понимая, что за ним наблюдают. Постепенно шум, поднявшийся в зале при виде троих пришедших, стал стихать.

Это Бринкер умел: он никогда не повышал голоса, но заставлял окружающих затихнуть так, что его самого без малейших усилий становилось отчетливо слышно.

– …значит, ты стоял близко к берегу и видел, как Финеас лезет на дерево? – говорил он, сделав, как я догадался, перед тем короткую паузу, чтобы шум окончательно стих.

– Конечно. Прямо там, под деревом, и стоял. И смотрел вверх. Солнце было уже очень низко, и я помню, что оно светило мне прямо в глаза.

– Значит, ты не мог… – вырвалось у меня, но я сумел остановиться.

Наступила короткая пауза, во время которой все уши, но не глаза, были обращены ко мне, затем Бринкер продолжил:

– И что ты видел? Ты вообще мог хоть что-нибудь видеть, солнце тебя не слепило?

– Ну конечно, – ответил Чумной своим новым, уверенным и фальшивым голосом. – Я просто приложил к глазам ладонь козырьком, вот так, – он продемонстрировал, – и мог все видеть. Я видел их обоих достаточно ясно, потому что вокруг них был сверкающий солнечный ореол. – В его голосе все отчетливей звучала искренность, словно он пытался удерживать внимание маленьких детей. – Солнечные лучи пронизывали пространство за ними, миллионы солнечных лучиков как стрелы проносились позади них, это было как… как стрельба из золотого ружья. – Он помолчал, чтобы дать нам время оценить глубину и точность этого сравнения. – Вот на что это было похоже, если хотите знать. А они двое казались черными, как… как смерть, вокруг которой полыхал огонь.

Всем в его речи должно было быть слышно – неужели нет? – психическое расстройство. Все должны были почувствовать фальшь в его показной уверенности. Она же была видна любому дураку! Но что бы я ни сказал, это было бы воспринято как саморазоблачение; бороться за меня должны были другие.

– Там – это где? – бесцеремонно перебил Чумного Бринкер. – Где стояли эти двое?

– На суку. – Раздраженный, подразумевавший «это же очевидно», тон Чумного должен был в их глазах свести на нет то, что он сказал; они же знают, что он никогда прежде так не говорил, и должны понять, что он изменился и не отвечает за свои слова.

– Кто где находился там, на суку? Стоял ли один впереди, а другой сзади?

– Ну конечно.

– Кто был впереди?

Чумной шутливо улыбнулся.

– Этого я видеть не мог. Там было просто две фигуры, которые из-за этих стреляющих за ними лучей казались черными, как…

– Это ты уже говорил. Значит, ты не видел, кто стоял первым?

– Нет, естественно, не видел.

– Но ты видел, как именно они стояли. Где точно находился каждый из них?

– Один стоял прямо возле ствола и держался за него. Я этого никогда не забуду, потому что ствол тоже был огромной черной фигурой, а его руки держались за него, как за якорь – ну, понимаете? – будто за что-то единственно безопасное в водовороте огня, среди которого они стояли. А другой находился чуть ближе к концу сука.

– И что случилось?

– Потом они оба задвигались.

– Как они задвигались?

– Они задвигались… – Теперь Чумной улыбался очаровательной, чуть лукавой улыбкой, как ребенок, предвкушающий, что вот сейчас он скажет нечто умное и всех поразит. – Они задвигались, как мотор.

В повисшей за этими словами недоуменной тишине я начал медленно выпрямляться.

– Как мотор?! – На лице Бринкера отразилось изумление вперемежку с раздражением.

– Я не знаю, как называется такой мотор, но в нем два поршня. Как он называется? Ну, в общем, в таком моторе сначала один поршень опускается, а потом другой. Тот, что стоял возле ствола дерева, на секунду опустился, как поршень, и тут же вернулся в исходное положение, а потом опустился второй – и упал.

Кто-то на помосте воскликнул:

– Из-за того, кто двинулся первым, второй потерял равновесие!

– Наверное. – Чумной стремительно терял интерес к разговору.

– Тот, который упал, – медленно произнес Бринкер, – то есть Финеас, двинулся первым или вторым?

Выражение лица у Чумного стало хитрым, голос зазвучал решительно:

– Я не собираюсь впутываться в это дело. Я не дурак, вы знаете. И не стану вам все рассказывать, чтобы потом это обернулось против меня. Вы всегда меня за дурака держали, скажете нет? Но я больше не дурак и знаю: располагать информацией опасно. – Он все больше распалялся. – С какой стати мне вам все рассказывать?! Только потому, что вам это на руку?

– Чумной, – умоляюще произнес Бринкер, – Чумной, это очень важно…

– Я тоже очень важен, – тонким голосом взвизгнул тот. – Вы никогда этого не сознавали, но я тоже важен. Это ты дурак, – он посмотрел на Бринкера проницательным взглядом, – ты делаешь все, что захочешь и когда захочешь. Вот теперь и побудь дураком ты. Ублюдок.

Незаметно для всех Финеас встал.

– Мне все равно, – прервал он происходящее ровным голосом, глубоким и насыщенным, заглушающим все остальные. – Мне все равно.

Я рванулся к нему со своей скамейки.

– Финеас!..

Он резко качнул головой, закрыл глаза, а потом повернулся и посмотрел на меня; его лицо превратилось в красивую маску. – Мне все равно. Не бери в голову. – И пошел по мраморному полу к выходу.

– Подожди минутку! – крикнул Бринкер. – Мы еще не все услышали. У нас еще не все факты собраны!

Эти слова привели Финеаса в ярость. Он развернулся, словно на него напали сзади.

– Ты получил все недостающие факты, Бринкер! – крикнул он. – Все твои факты теперь у тебя на руках! – Я никогда не слышал, как Финни кричит. – Ты собрал все чертовы факты в этом мире! – И он опрометью бросился за дверь.

Прекрасная акустика снаружи донесла до нас звук его торопливых прерывистых шагов и стук палочки, сначала из коридора, потом с первых ступеней мраморной лестницы. А в следующий момент эти звуки потонули в чудовищном грохоте тела, покатившегося вниз по белым мраморным ступеням.